Комсомолец Иван Раксин

Высокий пост

Весна свалилась на землю снопами горячих солнечных лучей, теплым ветром дохнула на поля и перелески, с гулом и треском посрывала лед с речушек и вкрапила в серые поляны белые пятнышки подснежников.

Раньше обычного застучали в кузницах молотки, запели над Сивой тальянки.

Сдвинув буденовку на затылок, Раксин неторопливо объезжал колхозные поля. В воздухе поднимался голубоватый, прозрачный пар, пропитанный ароматами размякшей земли, и легкой дымкой окутывал стволы деревьев.

Иван часто останавливал норовистую лошадь, разминал в ладони рыхлые черно-бурые комки влажной земли, вдыхал ее прелый запах, и сердце его взволнованно гнало кровь по телу.

Это была не тревога человека, идущего навстречу трудному испытанию, а приятное волнение перед началом весенней страды, за исход которой он в ответе перед колхозниками и перед собственной совестью.

Ивану хорошо запомнился ноябрьский холодный вечер 1930 года, когда колхозники решали, кому быть председателем артели.

Чей-то звонкий голос крикнул:

— Раксина!

— Раксина председателем! — зашумело собрание.

Других кандидатов не выдвигали. Он вышел тогда к столу президиума и, вместо приготовленной благодарности за доверие и высокую честь, тихо сказал:

— Если гожусь, буду работать!

Испытующе, настороженно смотрели на него старики, век свой отдавшие сохе, словно прикидывали силу его рук и крепость ума. «Справишься ли, сынок?» — этот вопрос Раксин прочитал в мужицких лукаво прищуренных глазах и на улыбчивых женских лицах.

— Землю я нашу люблю и не осрамлюсь перед вами. Честное комсомольское! — добавил Иван и вернулся на свое место.

И Раксину поверили. Натруженные, землистые, морщинистые руки проголосовали за него.

Пришел он на собрание Иваном Раксиным, а вышел Иваном Ильичом, руководителем артели «Красный пахарь». И не какой-нибудь хилой и маломощной, а самой большой в Сивинском районе.

С тех пор стали казаться ему дни слишком короткими, а ночи длинными. Всюду надо успеть, а самое главное — не ошибиться. Тут молодость в счет не идет.

Всегда готовый на смелые и энергичные действия, горячий в желаниях и поступках, он с трудом осваивал новый для него ритм, в котором осторожность и расчет ценились дороже порывистости и поспешности.

Крестьянская сметка и хозяйственность не разбавили бродящего в крови беспокойства, оно превратилось в упорство и деловитость. Это ставило его на голову выше осмотрительных до трусости мужиков и решительных до безрассудства ровесников.

Вот и маячит Иван на непросохших тропах, караулит землю, ждет ее спелости. Тревожные мысли о хлебе не дают покоя, они вцепились в сердце железными клещами, и некуда от них уйти.

Раксин знает, что зерна на посевную не хватит, и прикидывает, где его достать, достать, не медля ни одного дня. Земля, вчера еще липкая и вязкая, сегодня теплее и тверже. Значит, скоро пора сеять.

На темно-сиреневом небе погас закат. Первая одиноко мерцающая звездочка робко известила о начале ночи. В селе зажглись огоньки лампочек.

Раксин устало добрел до дома и опустился на низенькую скамейку, врытую под черемухами еще отцом.

Задумавшись, не заметил, как улицу перебежала Клава Теплоухова. Прижимаясь к тыну, чтобы не зачерпнуть воды в ботинки, она неслышно подошла к скамейке.

— Часом, не тоскуешь ли? — тихо спросила она и села рядом.

Радуясь случаю высказать свои опасения и надежды, Иван говорил девушке обо всем, что мучило его в эти дни.

Но Клава молчала, потом чему-то усмехнулась и спрятала руки под платок. Вздрогнув, она съежилась, и ее острые худенькие плечи поднялись, словно в ожидании удара.

Хрипловатым, не своим голосом, полным нескрываемой обиды, она сказала:

— Какой ты стал важный, Ваня, — и уже зло бросила: — Ждешь, когда на шее повиснут, что ли?

И заплакала, уткнувшись в председательское плечо. Знал он, что это рано или поздно произойдет, что придется говорить начистоту, прямо, без дипломатических недомолвок; знал и боялся, но обманывать не мог.

Осторожно, будто стараясь не расплескать переполнившее девушку чувство, Иван взял ее голову в свои ладони и поцеловал в лоб.

— Прости меня, Клава… — Он хотел сказать, что уже давно другая живет в сердце, но вышло не так.

Иван заговорил о трудностях, о том, что не время теперь вздыхать под луной; и девушка, не потеряв надежды, успокоилась и взволнованно сказала:

— Может, я сумею помочь?

— Конечно. Как я не догадался! Знаешь, Клава, завтра я хочу начать внутриколхозный семенной заем. Принесешь два пуда зерна?

— Ой! А если тятя не даст?

— Ну вот! Ты же взрослая, — недовольно пробасил Раксин.

— Хорошо, принесу.

— И еще вот что, сейчас беги к нашей комсомолии и собери всех в правление. Скажи: экстренное дело, — уже не просил, а приказывал председатель.

Клава, не разбирая тропы, бросилась в темноту и, отбежав немного, спросила:

— А после заседания ты опять тут будешь?

Раксин не ответил.

До поздней ночи светился в правлении огонек лампы. Кто знает, может, до утра засиделись бы комсомольцы, но керосин кончился, и пришлось разойтись.

— Все надежды на вас, товарищи, — сказал на прощание Раксин. — Завтра мы должны еще раз показать свою силу.

По угрюмым, сосредоточенным лицам колхозников, собравшихся на следующий день в правлении, Иван понял, что каждый знает причину сбора и решает в эти минуты — чью сторону принять?

Не слышно было обычных шуток, и только девчонки шушукались в углу, изредка нарушая тягостную тишину негромким, боязливым хохотком.

Члены правления заняли места за столом, который в дни собраний покрывали красной ситцевой скатертью.

Раксин, стоявший сбоку, поднял руку, призывая к порядку.

— На днях мы начнем сев, — просто и спокойно начал он. — Осенью мы сделали запас зерна, но часть пришлось сдать государству и получить необходимый инвентарь: плуги, сеялки, веялки — это раз. Мы помогли соседям рассчитаться по ссудам — два. И, наконец, мы кормили всю зиму семьи единоличников, которые вступили в нашу артель. Короче говоря, зерна на посевную нам может не хватить.

Переждав, когда утихнет едва слышный, приглушенный ропот, Раксин продолжал:

— Кулаки того и ждут, чтобы мы провалились на севе. Помните, как они болтали, что нам, беднякам, не суметь разделить еду трем собакам, а не то что хозяйство вести. Так неужели они окажутся правы? Неужели мы не найдем зерна в своих домашних закромах и сусеках? Я думаю, каждый даст взаймы артели пуд-другой, а потом с лихвой получит свое.

Он говорил волнуясь, нескладно, но горячо. Выношенные в сердце слова Иван будто выкладывал на ладонь и смело бросал их слушателям. От этих то гневных, то радостных и горделивых слов нельзя было увернуться; они требовали ответа, честного и прямого.

— Дай-ка мне сказать, — поднялась колхозница Балашова. — Я могу сдать в амбар два пуда овса.

— Хорошо тебе одной-то, а нам жрать нечего! — крикнули из угла.

Начался спор. Заговорили сразу все, перебивая друг друга, матюкаясь, упрекая.

В таких случаях всегда нужен пример, чтобы не словами, а делом доказать любовь к колхозу, свою ответственность за его судьбу.

Раксин протиснулся к двери и, очутившись на улице, бросился домой.

Мешки, наполненные зерном, с утра стояли под сараем; и он быстро уложил их на телегу, запряг лошадь и распахнул ворота.

Анна Егоровна, все еще не верившая, что сын оставит семью без хлеба, вышла в ограду и, прислонившись к столбу коновязи, молча заплакала.

— Ты, мама, не сердись! Так надо, понимаешь! — тихо сказал Иван и дернул вожжи.

Когда он появился с мешком на плече, в правлении замолкли. Иван поставил мешок возле стола, потом занес еще один.

— Вот это все, что было в нашем доме, — выдохнул председатель и утер тыльной стороной ладони пот на лбу.

Не успели раздаться возгласы удивления и одобрения, как к столу подошли Петр и Александр Никулины.

— Мы тоже привезли зерно. Принимайте, оно во дворе.

Следом за ними приняли зерно от других комсомольцев. Это было так неожиданно, что кто-то, не вытерпев, закричал:

— Айда за хлебом! Неужто мы хуже всех!

Семенной фонд пополнился с запасом, а через неделю колхоз начал посевную.

Нет большего праздника для хлебороба, чем праздник весны, когда вспахана первая борозда и брошены в нее первые зерна. Большие и светлые думы волнуют тогда пахаря, и не найти в деревне равнодушного человека. Старики торопятся в поле, чтобы помочь советом; дети бегут подержаться за соху или поводить лошадь по влажной, прелой земле.

Иван посмотрел по сторонам. Слева и справа от него кавалерийской атакующей цепью выстроились пахари. У каждого отмерен участок, у каждого стремление — показать сноровку и мастерство.

— На-а-чи-най! — скомандовал Раксин.

Вороной мерин легко шагнул, и соха мягко разрезала пласт. Лениво переваливались жирные пласты, и черно-бурая полоска пашни росла и росла позади Раксина.

Намотав вожжи на рукоятку, Иван весь отдался работе. Теперь он видел только острие сохи и землю, которая беспрерывно вспухала, подымалась и переворачивалась, обнажая белесые, прошлогодние волоски корней.

Раксин наваливался на соху там, где поле уже подсохло, и почти нес ее на руках в низких, вязких местах.

Все шире и шире становилась вспаханная полоса, а когда сели полдничать, к председателю подошел Егор Сизов.

На его всегда хмуром лице Иван заметил улыбку и, видя, что Егору не терпится что-то высказать, пригласил сесть.

— Иван Ильич! — полушепотом сказал Сизов. — Ты бы потише гонял, а то старики совсем упарились. Им, вишь, в грязь лицом неудобно ударить, а силенки-то маловато. Вот они и злятся. Ты уж уважь их!

Раксин засмеялся и ответил:

— Ладно. Но уговор такой: пока участок свой не кончишь, нос к дому, не поворачивать. Идет?

Раньше срока отсеялся колхоз и вышел в число ударных артелей. Раксин как член бюро райкома бывал у соседей, контролировал, помогал.

Времени совсем не стало хватать, а работы в колхозе прибавилось. Начала поступать техника, развернулась стройка скотного двора, подоспел сенокос. Забот у председателя в страдную летнюю пору не перечесть.

Однажды Раксин допоздна засиделся в правлении. На огонек к нему заглянул Семен Осипович Механошин.

— У-у! Да ты, брат, сам на себя не похож. Краше в гроб кладут, — покачал он головой. — Этак тебя ненадолго хватит.

— Я двужильный, дядя Семен, — отшутился Иван.

— Да оно так. Но вот боюсь, что ты вроде слепнуть начинаешь… А может, и по неопытности не замечаешь кое-что?

Раксин насторожился. Он знал, что Механошин никогда не болтает попусту и обязательно подскажет что-нибудь дельное. Так случилось и на этот раз. Семен Осипович, попыхивая трубкой, заговорил тихо, будто — сам с собой:

— Был у нас в партизанском отряде командир Степка Вахрушев. Отчаянной души человек. Чуть что — он на коня и «ура!». Никто его не видывал сзади. Налетали мы на беляков, что черти, и били крепко. И вот стало Степану казаться, что он один всему голова, что тактика у него самая революционная — вперед и никаких гвоздей. Идем мы как-то на деревеньку, занятую белыми. Разведка там наша и не бывала. Степан посмотрел в бинокль, выдернул шашку вон — и айда в лоб. Ну, те для видимости постреляли малость и отступили. А мы, как гончие за зайцем, торопимся за ними. Тут нас и подловили. Окружили со всех сторон и едва выпустили. А Степан погиб. Вот какие дела-то.

Механошин откашлялся.

— Вот я гляжу на тебя и думаю: чем-то ты больно смахиваешь на Степана.

— Непонятно ты говоришь, дядя Семен.

— А чего не понять-то?! Ты тоже берешь все с налету, в лоб. А тебе с председательского поста смотреть надо дальше, да и зорче. На будущий год в колхоз дадут еще больше техники, а кто будет работать? Кто у нас знает агрономию? Ну, скажи! Молчишь. Вот, получается, как у Степки, вперед, вперед, а что впереди — бог один ведает.

В его голосе услышал Иван и обиду, и страстное желание помочь ему увереннее руководить артелью.

О многом они переговорили, и председателю так и не удалось поспать. В голове рождались планы один грандиознее другого; и он с трудом отбрасывал несбыточные пока желания, отбирая только самое нужное.

А через неделю в колхозе открылись курсы. Девушки и парни, забыв про вечерки, изучали технику возделывания льна, системы севооборотов, разбирали схемы устройства трактора, который в глаза не видывали, с любопытством знакомились с анатомией животных и химическим составом удобрений.

Раксин вместе со всеми учился, а по утрам, дав указания бригадирам, уезжал на поля и покосы. Там были люди, там было его рабочее место.