Конец Желтого Дива (Художник А. Кива)

Печальное прощание с бабушкой

Я полеживал в тепленькой постели, ленясь вставать, и старался думать о всяческих приятных вещах. Вдруг калитка начала сотрясаться от сильных ударов, как барабан взбесившегося музыканта.

— Кто там? — крикнул я, высунув голову из-под одеяла.

— Открывай, дружище. Это я — Закир, — донесся знакомый голос. Признаться, нет у меня на свете друга более верного, чем Закир. Во всех случаях жизни бывал он рядом со мной, умел прощать многое. Даже шмякну, бывало, по несдержанности его по лбу, а он тут же участливо спрашивает, не отбил ли я себе руку?

Я выскочил из постели и устремился к калитке.

— Дома никого нет? — был первый вопрос Закира.

— Нет. Девчонки в школе, родители — на работе.

— А ты сам?

— Сам? Как видишь, дома. Болею.

— Это хорошо, дружище, что болеешь. Если можешь, поболей еще денька три-четыре.

— Это почему же?

— Дружище, к нам прислали нового парикмахера. Он велел мне пойти позвать тебя…

— Новый парикмахер? — вскричал я, бросаясь в дверь.

Все оказалось верно. У нашей парикмахерской сидел незнакомый человек. На коленях он держал небольшой чемоданчик, один угол которого, верно, прогрызли мыши. Человек мурлыкал себе под нос песенку про красавицу Лайло.

— Ассалому алейкум, — поздоровался я с ним со всей возможной вежливостью.

— Это вы и есть Хашимджан? — спросил незнакомец, не отвечая на мое приветствие.

— Так точно.

— В таком случае я попросил бы вас открыть дверь.

— Слушаюсь.

Новый парикмахер вошел в помещение, засунув руки в карманы, стал ходить туда-сюда, заглядывая в каждый угол. При этом он продолжал насвистывать свою песенку: «О Лайло, Лайло, моя незабвенная».

— Так вот, дорогой мой молодой человек, — сказал он, перестав, наконец, свистеть. — Для начала снимите эту безобразную вывеску над дверью. Кто это такой вообще ваш Уста Акрам? Кто позволил назвать его именем целое государственное учреждение?!

— Это был мой учитель. Вот!

— А у вас есть специальное разрешение на то, чтобы назвать парикмахерскую его именем?

— Нет.

— Тогда немедленно снимите эту штуку.

— Не сниму, — сказал я тихо. У меня вдруг отчего-то запершило в горле и я чуть не заплакал.

Новый парикмахер был такой длинный, что в лестнице не нуждался: он протянул руку, легко отодрал вывеску и зашвырнул ее на крышу соседнего магазина. Затем вернулся обратно, остановился напротив прейскуранта:

— А эт-то что еще за чепуха?!

Я хотел ответить, но голос мне никак не повиновался. У меня прыгали губы, першило в горле, щипало в глазах и я не мог вымолвить ни словечка.

Новый парикмахер побросал все инструменты моего Уста бувы в картонную коробку, валявшуюся в углу, глубоко засунул руки в карманы брюк, откашлялся (я подумал было, что опять засвистит свое «О моя любимая Лайло») и заговорил. Тихо так и внушительно. Он сказал, что его сюда направило управление районными парикмахерскими, что я лично должен, не откладывая на завтра, явиться туда же, отчитаться, а потом, если хочу и дальше работать парикмахером, — пройти соответствующую комиссию.

— А теперь прошу исчезнуть отсюда, — подытожил он свою речь.

Я взял картонный ящик с инструментами своего мастера и понурив голову направился к выходу.

— Надеюсь, что вы не дадите скучать по себе, будете хоть изредка навещать нас, грешных, — сказал новый парикмахер, ехидно улыбаясь.

— Вы сами, сами вы… — начал я, но так и не смог ничего выговорить; прижав к груди картонный ящик, выбежал на улицу. До дома домчался за какие-то секунды. Потом весь день лежал в темной комнате, уткнувшись лицом в подушку, не знаю, почему: то ли боялся расплакаться, то ли от злости…

Проснулся, когда сестренка Донохон пощекотала мне пятку. Лениво потирая глаза, вышел во двор. Там, на сури, сидели моя дорогая бабушка, папа и еще какой-то незнакомый человек. Я пристально поглядел на него и попятился назад — это был наш участковый. Ну, сказал я себе, дальше, видно, дела пойдут еще хуже. Дело ясное: меня решили арестовать. Не-ет, меня не проведешь. Сейчас вот испарюсь. Пойду как будто умываться, а там выскочу в сад, выкопаю из земли дорогую мою Волшебную шапку, которую еле-еле выпросил обратно у Акрама, — а там ищи в поле ветра! Просчитались, мои дорогие: Хашимджан вам не какой-нибудь пустоголовый олух. Его так запросто за решетку не упрячешь!

— Хашимджан, что же ты не поздороваешься с гостем? — окликнул меня папа.

— Сейчас, папочка, только умоюсь.

— Иди вначале поздоровайся, невежа!

В этот миг участковый вскочил с места и, вытянув перед собой обе руки, направился ко мне.

— О-о, Хашимджан, как ты вырос, братец!

— Уж росту бог для него не пожалел, — тут же вставила бабушка. — Только дал он это ему вместе ума.

— Настоящий джигит таким и должен быть, высоким, — сказал участковый, пожимая мне руку. А я в это время лихорадочно думал: «Бежать или не бежать?»

С виду товарищ милиционер вроде бы настроен доброжелательно, решил я. (Впрочем, из какой-то книжки я знал, что преступники не имеют права называть их иначе, как «гражданином»). Надо посмотреть, что произойдет дальше, а смыться — всегда успеется.

Я присел на краешек сури. Папа и дядя… то есть гражданин участковый быстренько так, чтобы я не заметил, переглянулись.

— Да раскрой же рот, Кузы, или ты и собственного ребенка стесняешься?! — взорвалась вдруг бабушка.

Бедный мой папа! Совсем говорить не умеет — просто удивительно! Он вроде бы родился только работать, а я — языком чесать.

Папа откашлялся, сел поудобнее, потом снял тюбетейку, ударил ею о ладонь левой руки и, словно не зная, что делать дальше, надел на голову.

— Ну так вот, сынок… Чаю хочешь?

— Нет, не хочется что-то.

— Вот так, сынок, ты ведь знаешь, кем я мечтал стать, когда был молодым. Я ведь тебе рассказывал.

— Вы мечтали стать милиционером.

— А почему меня не приняли в милицию, ты помнишь?

— Потому что вы были глухим.

— Не глухим, а просто плоховато слышал. А сейчас, сам знаешь, этот недуг как-то сам собой прошел. Ну так вот, ты помнишь, почему я мечтал стать милиционером?

— Потому что один милиционер спас вас от смерти, а сам умер.

— Не умер, а погиб. Погиб смертью храбрых, — вставил со стороны участковый.

— Чей портрет висит у нас дома на самом почетном месте? — продолжал допрос папа.

— Портрет покойного капитана Акрамова, — продолжал я отвечать без запинки.

На лбу папы заискрились мелкие капельки пота. Он поискал в карманах носовой платок и, не найдя, хотел вытереть лоб уголком дастархана, но бабушка тотчас подала голос:

— Хоть ты и седеть начал, Кузы, а ведешь себя, как ребенок. Оставь дастархан в покое!

— Седеть-то я начал, — не сдался папа, хотя оставил дастархан в покое, — но каково втолковать что-нибудь в башку вашего Хашимджана, вы ведь не знаете!

— Ну, не так уж он глуп!

Начиналась обычная между отцом и бабушкой дискуссия: хороший я или плохой. Если папа говорит «плохой», бабушка твердит обратное, а если бабушка говорит «плохой», то папа утверждает, что я отличный малый. Словом, подобная ситуация многим знакома, даже рассказывать неинтересно…

Куда интереснее вспомнить случай, который случился с папой лет двадцать тому назад, когда меня еще и на свете не было. Поехал он однажды в город поздней осенью. Хотел продать весь виноград, чтобы выручить побольше денег, — тогда он смог бы жениться на моей маме. Пока папа распродал виноград, стемнело, а когда выбрался из города, то уже было совсем темно, хоть глаз выколи. И тут на него налетели грабители.

— Давай сюда деньги! — заорали они.

Папа в ответ так громко завопил, что, говорят, земля затряслась, как при землетрясении. А в этот момент невдалеке проезжал милиционер на велосипеде, вез на раме свою маленькую дочку. Главное, при нем и пистолета не было. Но, несмотря на все это, он соскочил с велосипеда, прибежал и бросился на грабителей. Папа здорово обрадовался неожиданной помощи, подхватил свой мешок с покупками и — ноги в руки, километров пятьдесят в час давал. Не знаю, то ли он испугался, что отберут у него денежки, то ли побоялся, что при драке могут порвать рубашку и за это влетит ему от бабушки по первое число. Не знаю, что он там думал, но деру дал… А через шесть дней увидел в газете фотографию в черной рамке и некролог. Поняв, что этот человет — тот милиционер, который спас его, он еще раз дико заорал и стал колотить себя по голове кулаками. Потом пришел в дом покойного и заявил, что это он виноват в смерти товарища Акрамова. Но разве можно было облегчить этим горе жены и дочки капитана?.. Тогда папа направился в отделение милиции, где служил Акрамов, рассказал все как было и попросил принять его к ним на службу. В тот день ничего определенного ему не ответили, но и не отказали. Вскоре папа прошел комиссию, которая его забраковала. Из-за уха.

— Пусть я плоховато слышу, но работать смогу, — настаивал папа.

— Нет, вылечите сначала ухо, а потом приходите, — посоветовал ему начальник милиции.

…Вдоволь поспорив с бабушкой, папа снова взялся за меня. Он разъяснил мне, наконец, что все уши прожужжал нашему участковому, прося взять меня в ученики, сделать из меня милиционера.

После папы заговорил участковый. Оказывается, недавно в городе открылась средняя школа, которая готовит молодых милиционеров. Оттуда прислали письмо с печатью, в котором просят подыскать и направить в школу достойного парня, вроде меня. Наш участковый не долго думал, сразу вспомнил обо мне. Написал в школу, какой я смелый, как помог разоблачить «муллу» — жулика Янгока-кары, поймать опасного преступника Султанова. Тогда пришел вызов от начальника той самой школы, в котором говорилось: «Срочно доставить к нам того самого Хашимджана Кузыева». Наш добрый участковый сразу же поехал на поле, к папе, показал ему вызов, сказал, что надо принимать решение. «Я-то согласен, — ответил отец. — Надо уговорить бабушку и маму Хашимджана. Приходите вечером, вместе это и сделаем».

Участковый пришел к нам, когда я спал, расстроенный встречей с новым парикмахером. Меня будить не стали. Все сели в кружок и обсудили мой вопрос. Бабушка заявила: «Я согласна с тем, чтобы мой внучек пошел в милицию, чтобы он успокоил дух того хорошего человека, который отдал сбою жизнь ради моего единственного сына. Но я бы хотела, если ему доведется повстречаться с бандитами, чтобы он лучше свистел в свисток или стрелял издали из пистолета». Сестренка Донохон потребовала: «Если мой брат Хашимджан станет милиционером, то пусть он посадит в тюрьму Артыка Разноцветные глаза, который дергает меня за косички и мешает слушать уроки». А Айшахон, конечно, все это решила использовать по-своему. Она сказала: «Ур-ра, когда мой брат-милиционер уснет, я стащу его свисток и целый день буду свистеть в него!» Короче говоря, все успели надеть милицейскую форму на своего любимого внука, сына и брата, успели даже похитить его свисток, но сам будущий милиционер ничего не знал обо всем этом…

— Вот такие дела, — заключил свою речь наш добрый участковый. — Все уже что-то решили, а как ты думаешь сам?

Вообще, здорово! Но я никак не пойму: во сне все это происходит или наяву? Что мне сейчас делать? Плакать или радоваться? Только что я был готов бежать куда глаза глядят, вновь пуститься в странствия. А теперь… Товба…[1] Я должен стать милиционером! Что правда, то правда. Папа частенько говаривал, что в милиции работают отличные парни: смелые, отчаянные, умные. Что такие качества у меня есть, — это знают все. Но пусть, скажем, я пошел в милиционеры, а кто будет тогда парикмахером? Я же слово дал буве — никогда не бросать это благородное ремесло!.. Или можно будет найти выход: днем стричь да брить, а ночью милиционером служить?

— Ну чего молчишь, отвечай! — нетерпеливо сказал папа.

— А парикмахерская? Что с нею будет? — спросил я, вспомнив того надутого типа.

— Для доброго джигита семьдесят профессий мало иметь, — веско ответил товарищ участковый. — Цирюльничать можно и там. Милиционер всегда должен быть аккуратен…

— Ах, вот как! Когда поедем? — сразу перешел я к делу.

— Значит, ты согласен? — взволнованно вскинулся товарищ участковый.

Не менее взволнованно ждали, оказывается, моего ответа и все остальные. Вы только посмотрите, этот человек еще спрашивает, согласен ли я! Да вспомните, когда задумывался Хашимджан, выбирая себе новую профессию?! Никогда.

Я встал по стойке «смирно», поднес руку к виску и отчеканил:

— Полковник Хашимджан Кузыев готов выполнять ваши приказы!

Все, конечно, засмеялись. И от души притом. Потом подоспел плов, после него уничтожили огромнейший полосатый арбуз, в общем, короче, сидели за дастарханом до тех пор, пока не допили даже остывший чай. Условившись, что отправляемся завтра в девять ноль-ноль, товарищ участковый откланялся.

Вы б зидели, как крутились вокруг меня в тот вечер мои домашние! Такими заботливыми стали, прямо не говорите. Сестренка Айшахон кинулась стирать мои носки, Донохон гладила брюки, мама пекла сдобные лепешки, а папа пошел к колхозному кассиру за деньгами. Ну, а бабушка не отходила от меня ни на шаг. Когда же я наконец лег, сидела у моего изголовья до полуночи, гладила мои волосы, то и дело целовала в лоб.

— Об-бо, мой непутевый мальчишка, значит, опять ты покинешь нас? — говорила она чуть не плача.

— Покину, бабушка, — вздыхал я.

— Пиши мне почаще.

— Буду писать, бабушка.

— Не шатайся по улицам в неурочный час.

— Не буду шататься, бабушка.

— Учись прилежно, чтоб стать человеком.

— Буду стараться, бабушка.

— Не путайся там с негодными мальчишками.

— Не буду путаться, бабушка.

— Если старшие что поручат, не отказывайся. Постарайся выполнить.

— Постараюсь, бабушка.

— Если рубаха загрязнится, постирай с вечера — к утру высохнет. Не ходи грязнулей.

— Хорошо, бабушка.

— В еде себе не отказывай. Кушай побольше. Слава богу, отец твой неплохо зарабатывает, будем почаще слать тебе деньги.

— Присылайте почаще, бабушка. Но не забывайте и фруктовые посылочки слать.

— Еще бы, сыночек, мы ради вас и живем, ради детей. Главное, чтоб смерть не пришла… — И бабушка вдруг заплакала.

Я выскочил из постели, принялся успокаивать ее. Но не тут-то было. Слезы лились и лились, видно, немало их накопилось…

— Нет, вы не умрете, бувиджан, никогда не умрете! — Я обнял свою дорогую бабушку и начал целовать ее морщинистые щеки, добрые глаза, ласковые жесткие руки.

— А если умру?

— Нет, не умрете.

— Нет, умру!

— Не умрете.

— Ладно… Но знаешь, жизнь она ведь такая штука… Коли услышишь, сынок, тотчас приезжай, чтоб проводить меня в последний путь…

— Бабушка!

— Сын мой! Сыночек мой непутевый!

Вдруг откуда-то из глубин моей груди вырвался глубокий вздох и я, уж на что мужественный и стойкий, не выдержал… Мне показалось, что я вот-вот лишусь своей доброй бувиджан, готовой броситься ради меня в огонь и воду, не спать ночами, не есть-не пить, но иногда и больно шлепнуть!

— Не плачь, сынок, — принялась теперь бабушка успокаивать меня.

— Нет, я никуда не поеду, а то вы умрете! — продолжал я реветь.

— Не умру!

— Кто его знает… жизнь ведь она такая… а-а-а!

— Какая — «такая»?! Никакая она не такая! Я еще твоих детей буду нянчить!

— Зна-аю! — тянул я. — Только чур: не будете их за уши таскать?

— Буду таскать!..

Вот так мы и встретили рассвет: то я плачу, то — бабушка, то она одно твердит, то я — другое.

Наутро мы с товарищем участковым отправились в город. Потом узнал: все, кто нас видел, оказывается, искренне жалели меня. «Вот и увели бедного Хашимджана в тюрьму, — говорили люди. — Жаль парня. Правда, неважно учился, озорничал, но все-таки неплохим был человеком. И надо было ему стать цирюльником?! Хлебнет теперь горя…»