Конфайнмент

Глава 8

— Значит, говоришь, второго он был в Свердловске?

— Да, Пётр Сергеевич. И убыл в Москву в тот же день.

Генерал откинулся в кресле и принялся нервно постукивать пальцами по столешнице.

Константин ждал. Подробный отчёт лежал прямо перед начальником, но тот в него не заглядывал. Видимо, уже прочитал и сделал соответствующие выводы.

— Нет. Это просто глупость какая-то. Зачем ему так подставляться? — генерал перестал, наконец, выстукивать дробь и посмотрел на Ходырева.

— Мне почему-то кажется, он вовсе не подставлялся, — осторожно заметил майор.

— Считаешь случайностью? Простым совпадением? Намеренным действием?

— Нет. Это не совпадение. Мало того, я допускаю, что это могло быть сделано и спланировано специально. Но только не Свояком.

— А кем? — прищурился Пётр Сергеевич.

Подчиненный пожал плечами.

— Не знаю. Но, если верить принятому психопрофилю Свояка, он подобные акции не одобряет. Поэтому, если и вправду был умысел, то, скорее всего, это чужая работа, и её цель… хм…

— Ну, договаривай, договаривай, — подбодрил его генерал.

— Я думаю, кто-то хотел спровоцировать Свояка на какое-то действие… Или, наоборот, бездействие.

— То есть, ты полагаешь, первого секретаря обкома кто-то убил просто так, походя, только чтобы повлиять на никому не известного студента?

— Да, — кивнул Ходырев. — Именно так, если предположить, что убийцы знают, кто он на самом деле. Кстати, и предыдущие случаи очень даже неплохо ложатся на эту версию.

— Согласен. Неплохо. Но это всего лишь версия, — покачал головой генерал. — К тому же следствие ещё идёт, и экспертиза пока ничего не выявила. На сегодня считается: это несчастный случай. Прямых врагов у товарища Ельцина не было, в области он пользовался популярностью, нареканий из Москвы не имел, порочащих связей не заводил. Обычный почти рядовой член ЦК, ни на что особо не претендующий.

— Так может… этот рядовой член ЦК только сейчас рядовой, а там, откуда Свояк, он…

Майор хмыкнул и недвусмысленно указал глазами на потолок.

— Возможно, — не стал спорить Пётр Сергеевич. — Но если ты прав, то…

Генерал неожиданно скрипнул зубами, и Ходырев его понял. Если он прав, это означает, что про Свояка знает кто-то со стороны, и этот кто-то ведёт собственную игру, опасную и непредсказуемую.

Странная смерь малоизвестного экономиста Гайдара, потом не менее странное убийство малоизвестного экономиста Попова… С последним, правда, уже разобрались. Свояк оказался не при делах. Убийство профессора совершили двое рецидивистов. Цель — ограбление. Их задержали, признательные показания получили. Единственный непонятный момент: почему они решили ограбить именно его? Может быть, их кто-то навёл? Да и вообще, зачем было убивать? Добыча того не стоила. Идти под вышку за двадцать рублей… Нет, вменяемые уголовники на подобное просто так не подпишутся…

— Что с передачей?

— Всё в порядке, тащ генерал. В среду дело будет у нас.

— А всесоюзный розыск?

— Отменят примерно через неделю…

В этом группе, действительно, повезло. Недавно вышедшее закрытое постановление Политбюро и Совмина передавало в ведение КГБ борьбу с преступлениями в промышленности и на транспорте. Как раз под эту сурдинку и удалось изъять из МВД и Прокуратуры дело об уголовном преследовании Фомина. Мало того, по «вновь выявленным обстоятельствам» оно оказалось не в 3-м отделе 5-го управления, где занимались студентами, а было направлено во Второй Главк, в Управление «П», с последующей передачей в группу генерала Кондратьева…

— «Кукушку»[20] уже подготовили?

— Да, Пётр Сергеевич. Только я предлагаю дотянуть до субботы?

— Уверен?

— Уверен. Очень хочется посмотреть на… — Ходырев внезапно умолк и виновато развёл руками.

Генерал усмехнулся.

— Понимаю, но посмотреть не получится.

— Почему?

— Потому что это задача для Михаила.

— Понял, тащ генерал. Тогда я…

— А ты займёшься другим, — перебил его Пётр Сергеевич. — Дело лесного стрелка. Сегодня его перевели в совместное ведение. И сдаётся мне, оно может оказаться для нас весьма интересным. Мотивы, на первый взгляд, такие же, как и по нашим случаям.

— Думаете, они могут быть связаны?

— Не исключаю.

— Ясно. Займусь. Разрешите идти?

— Иди, Константин…

Пётр Сергеевич махнул рукой и, когда подчиненный вышел, поднял телефонную трубку.

— Начальника Главка, пожалуйста… Григорий Фёдорович, добрый день. Это Кондратьев…

На «Подмосковную» наш вагон прибыл позднее, чем я рассчитывал. Нет, поезд не задержался, просто на Ярославском мы простояли в отстойнике на два часа дольше положенного. По слухам, по Каланчевке весь вечер гоняли какие-то рефрижераторы, и для «левого» транспорта не оставили ни одного мало-мальски приемлемого окна. Что это были за «рефы», я, безусловно, догадывался — комплексы БЖРК, о которых много писали в девяностых-двухтысячных, и для которых именно на «Подмосковной» построили спецдепо, куда не пускали никого посторонних.

Семёныч, как и другие из нашей бригады, да и вообще с дистанции, этим фактом особо не заморачивались. Подобных зон на Московском узле хватало. Колючей проволокой они огораживались не больше, чем прочие территории железной дороги, охрана скрывалась внутри, так что угадать, где хранились секретные стратегические ракеты, а где стратегические запасы тушенки и валенок, обычные работники МПС не могли. Склад и склад, депо и депо, не пускают, значит, нечего лезть, здоровее будешь…

Я, собственно, никуда и не лез. Выбрался из прибывшего на конечный пункт вагона-лаборатории, расписался вместе со всеми в акте приёма-передачи и отправился дрыхнуть в бытовку. Мне, кстати, ещё повезло. Остальным соседям-попутчикам надо было добираться домой, кому в другой конец города, а кому и вообще в область. Метро в два часа ночи уже не работало, автобусы-троллейбусы тоже, оставались только такси, служебный и личный транспорт. На такси никто не поехал — дорого, да и поймать его в это время было непросто.

Сашка жил в Одинцово. Я предложил ему переночевать в вагончике, но он отказался, сказав, что его довезет до дома один из движенцев, живущий где-то в районе между Кубинкой и Голицыно. Настаивать я не стал. Каждый сам кузнец своего счастья. В конце концов, мне же лучше, никто не будет мешать спать сколько душа пожелает. А Сашка, как выяснилось в этих поездках, жуткий храпун. Если на Светке женится, намучается она с ним, сто пудов…

В итоге я честно — ведь впереди два выходных — проспал почти до полудня и встал только лишь потому, что на час тридцать у меня намечалась новая встреча с Синицыным.

Шурик не опоздал. Я встретил его в том же парке возле метро и снова повёл в свою секретную комнату. Приятель всю дорогу молчал и, только когда мы очутились внутри, выдавил, наконец, давно ожидаемое:

— Андрюх! Это чё, правда?!

— Смотря что ты имеешь в виду, — пожал я плечами и ухмыльнулся.

Шура вынул из портфеля билет «Спортлото» с оторванным корешком, положил его на столешницу и аккуратно разгладил.

— Вот. Всё как ты говорил. Четыре номера выиграли. С двумя другими я пролетел. На «5 из 36» один из выигравших был 16, единственный точно такой же, как и на «6 из 49». Вероятность такого исхода десять в минус двадцатой. И объяснений у меня ровно два. Первое фантастическое: ты подменил картинку во всех телевизорах. Второе…

Синицын умолк и уставился на меня немигающим взглядом.

— Ну? Что замолчал? — не выдержал я секунд через двадцать.

Шурик поправил ворот рубашки, коротко выдохнул и принялся говорить:

— В общем, я тут подумал… Второе, хотя в это очень трудно поверить, намного реальнее. Ты точно знал, как упадут шары. Это факт. И, значит, всё, что ты говорил о будущем, правда. Такая вот, понимаешь, петрушка.

Приятель развёл руками и вновь посмотрел на меня.

Вместо ответа я вытащил из-за пазухи песенник и открыл его на последней странице.

— Ознакомься. Ты мне на этой неделе ещё одно письмецо из 2012-го написал…

Шура внимательно прочитал «своё же» послание, потом поднял глаза и внезапно нахмурился:

— А прежнее куда подевалось?

— Исчезло. В смысле, было поглощено предыдущим.

— Забавно, — покачал головой Синицын. — Пока сюда ехал, как раз размышлял о чем-то подобном. Мне почему-то кажется, что разные времена правильнее представлять не в виде потоков, а в виде… эээ… своего рода слоев, которые просто накладываются друг на друга и в результате…

Он говорил, я слушал и мысленно улыбался. Рассказать ему «обо всём» оказалось решением правильным. Оставалось лишь подтолкнуть Шурика в нужную сторону… Впрочем, похоже, он уже и сам догадался, что надо делать…

— Короче, я, перед тем как ехать, позвонил Боре Кацнельсону, спросил, что там у них на даче, может, уже кому-нибудь сдали на зиму. Он сказал, что ещё никому. Договорились встретиться в пять, обсудить. А по ретранслятору, я полагаю, особых проблем не будет. Там схема простая, только детальки для неё дорогие, но это фигня, денег у нас достаточно…

— То есть, ты уже всё до встречи решил, так? — перебил я его.

— Ну да. А что?

Я засмеялся.

— Да нет, ничего. Просто мог бы и сразу сказать, без всякого «Спортлото»…

Мы говорили долго, около двух часов. В основном, разговор крутился вокруг чисто научных проблем, тем не менее, Шурик не удержался и всё же спросил о своём личном будущем.

— В 2012-м с тобой всё в порядке, — ответил я. — Жив, здоров и выглядишь как огурчик. О бо́льшем, извини, говорить не буду. Надеюсь, ты понимаешь.

— Да, я понимаю, — грустно вздохнул приятель. — Меньше знаешь, крепче спишь. Но всё равно жалко. Так хотелось бы хотя бы одним глазком… Слушай, Андрюх! — он неожиданно вскинулся. — А почему ты так рвёшься назад? Неужели тебе никогда не хотелось прожить свою жизнь заново? Ну, там исправить чего-то, карьеру хорошую сделать, это же такой шанс! Нифига не поверю, чтобы ты ни о чём не жалел, что сделал когда-то неправильно или не смог.

— Ну, отчего ж не хотел? Хотел. И даже попробовал кое-что, а в результате… такого наворотил, что лучше не начинал бы. Даже не знаю, насколько для меня теперь всё изменится… Ну, в смысле, там, в будущем.

— А ты не боишься?

— Чего?

— Того, что случится с тобой, когда ты вернёшься.

— Нет, не боюсь.

— Почему?

Я усмехнулся.

— Ты понимаешь, Шур… Все времена, в которых мы существуем, находятся, по твоей же гипотезе, в суперпозиции неопределенных квантовых состояний. Только их, на мой взгляд, не два, не три и не пять, а бесконечное множество. Если эксперимент состоится и будет успешным, несколько состояний просто сольются, но общая бесконечность так и останется бесконечностью. То есть, для нас с тобой из этого слоя времени почти ничего не изменится. Забудем ли мы то, что узнали? Возможно. А возможно и нет. Неопределенность будущего здесь компенсируется неопределенностью прошлого там. Поэтому я и не боюсь того, что случится. Ведь всё это произойдет в двух временах сразу, одномоментно, и на промежуток из тридцати лет никто уже повлиять не сумеет.

— Да. Возможно, ты прав, — кивнул Шурик после некоторого раздумья. — Прав в том, что за тридцать лет между 1982-м и 2012-м нам нынешним здесь и нам будущим там повлиять уже ни на что не удастся. Но мне почему-то кажется, что существует некоторый зазор, своего рода окно возможностей или даже туннельный эффект. Как это проявляется? Вот ты, например, знаешь, что такое закон электрички?

— Закон электрички? — поднял я бровь. — Не-а, впервые слышу.

— Я его сам изобрёл, — похвастался Шурик. — Он говорит о том, что когда человек заходит в полупустую электричку, он всегда старается занять то место, где нет других пассажиров. Ты с этим наверняка встречался. Заходишь в вагон, а там возле каждого окна сидит ровно по одному человеку, и хотя напротив и рядом еще по пять пустых мест, каждый всё равно стремится сесть там, где этих мест шесть и они все не заняты.

Я засмеялся.

— Да, есть такое.

— Так вот, — продолжил приятель. — Это типичное распределение Ферми-Дирака. Любая частица с полуцелым спином, любой трёхкварковый фермио́н всегда занимает свободный энергетический уровень и никого туда уже не пускает. Это абсолютно устойчивая конструкция, не предполагающая изменений. Шаг влево, шаг вправо приравнивается к побегу, прыжки на месте — к желанию улететь. Единственная альтернатива — это переместиться на новый свободный уровень, в другую ячейку, где всё точно так же, где есть точно такая же устойчивость и гармония.

Шурик остановился, чтобы перевести дух, и я тут же не преминул поинтересоваться:

— Ну и какое отношение это имеет к нашему случаю?

— Самое прямое, — отрезал Синицын. — Здесь и сейчас мы живем в фе́рмиевском пространстве. Там и тогда мы живём в нем же, только занимаем другой энергетический уровень, другую ячейку точно того же пространства. От простых перепрыгиваний туда-сюда ничего не меняется. Само перепрыгивание происходит мгновенно, мы ничего не чувствуем и не понимаем, что и как происходит. Просто р-раз — и готово. Наша память защищает наше сознание от раздвоения. Люди уверены, что время — процесс непрерывный и необратимый. Но мы-то с тобой уже знаем, что это не так, что время — это бесконечный набор уровней и слоёв, взаимодействующих дискретно и произвольно. Хочу — перепрыгну туда, хочу — перепрыгну сюда, влево-вправо, вперёд-назад. Но, как известно, у каждого взаимодействия есть свой переносчик. Прыжок — это не только отталкивание и приземление, это ещё и полёт. А всякий полёт происходит в пространстве, и к Ферми-Дираку оно, как я полагаю, отношения не имеет.

— Распределение Бо́зе-Эйнштейна? — брякнул я с умным видом.

— Оно самое, — наклонил голову друг. — Пространство двухкварковых бозо́нов, элементарных частиц с целым спином. И они подчиняются закону очереди, а не электрички…

— Дай угадаю, — улыбнулся я, услышав ещё одно знакомое слово. — Наш гражданин, если видит длинную очередь, сразу соображает, что здесь дают дефицит, и тут же присоединяется к толпе. Поэтому всякая очередь — это такая штука, которая вырастает спонтанно, и чем больше становится, тем быстрее растёт.

— Совершенно верно. Бо́зовское пространство этим как раз характерно. На одном энергетическом уровне всегда собирается много частиц, и чем их там больше, тем быстрее появляются новые. А в результате…

— В результате жидкость из бо́зе-частиц становится сверхтекучей.

— Именно так, — кивнул будущий доктор наук и без пяти минут академик. — Трёхкварковые фермионы являются маяками и узловыми точками дискретного и бесконечного времени, а двухкварковые бозо́ны отвечают за перенос между ними. В этом, наверное, и состоит симметрия неизвестного будущего и неизменного прошлого, их общая, так сказать, неопределенность для наблюдателя.

Шурик умолк, и я его, кажется, понял.

Влияние и вправду возможно. Только зависит оно уже не от нас, а…

Развивать эту мысль желания не было.

К моему возвращению в 2012-й она отношения не имела…

Следующую встречу я назначил Синицыну на следующее воскресенье, на том же месте, в тот же час, как поётся в известной песенке. Ну, если, конечно, какой-нибудь форс-мажор не наступит. У нас это запросто.

Соглядатаев ни за собой, ни за Шуриком я снова не обнаружил. Или они отлично маскировались, или их просто не было.

Новое послание в будущее отправил, как в прошлый раз. Дождался, когда приятель отлучится в санузел, и сунул бумагу в секретное отделение синицынского портфеля.

А вечером меня ждала репетиция. Ведь подготовку к концерту никто не отменял, к тому же и Лебедев специально предупредил, чтобы я не опаздывал.

Ну, я и не опоздал. Прибыл в ДК МИИТ тютелька в тютельку, ровно к семи. Быстро взбежал по лестнице на второй этаж и… едва не столкнулся с ожидающей меня Жанной.

Почему она здесь, а не в студии?..

Додумать я не успел.

Моя бывшая-будущая, ни слова не говоря, шагнула ко мне и буквально повисла на шее.

Вот, ёлки зелёные! Пять дней с ней всего не виделись, а как будто целая вечность прошла.

Но, чёрт побери, как же я рад её видеть! А уж «обоять» — тем более.

Примерно с минуту мы просто стояли посреди коридора, ни обращая внимания ни на что, практически не дыша, вцепившись в друг в друга и боясь хоть на миг оторваться. Точь-в-точь как тот самый бозо́н с целым, а не половинным спином, двухкварковый переносчик взаимодействия… От же, придумают, блин… От него, кстати, ещё и дети бывают. Проверено на собственном опыте…

Сегодня у нас день зарплаты. Событие, однако…

Пусть за предыдущие тридцать лет я получал её хрен знает сколько раз, да и не только её — ещё и всякие гонорары, премии, дивиденды, но, что удивительно, нынешние ощущения — как будто это случилось впервые.

Сентябрьская работа на стройке тут рядом не стояла.

Полученный две недели назад аванс тоже по какой-то непонятной причине казался просто игрой.

Сейчас же всё выглядело совершенно иначе.

Словно бы я и впрямь отработал первый трудовой месяц и сделал что-то действительно важное. Нужное людям, а не себе.

Сделать карьеру, прославиться, накопить стаж, завести связи, приобрести опыт, отработать повинность… Всё это, безусловно, полезно и не считается чем-то предосудительным. С другой стороны, когда ни о чём подобном не думаешь, когда не пытаешься расписывать свою жизнь на годы вперёд, а просто работаешь, просто трудишься, честно и без какой-либо задней мысли, желания выделиться и стать выше других… Да, в этом случае, обычное вознаграждение за собственный труд выглядит не подачкой и не получкой, а, скорее, как благодарность от общества за хорошо сделанную работу.

Свою «благодарность» мне за неполный ноябрь «общество» оценило в размере двухсот тридцати четырех рублей четырнадцати копеек, включая сверхурочные, командировочные и аванс и исключая налоги. На руки я получил сто сорок девять рублей тринадцать копеек. Аванс составлял ровно восемьдесят пять целковых. Куда делась одна копейка, фиг знает. Наверное, трансглютировалась при пересчёте.

Предъявлять претензии я не стал. Несолидно. Всё-таки рабочий человек, а не побирушка из тех, которые «за копейку удавятся».

Деньги выдавали на «Рижской», в административном здании нашей дистанции.

Монументальная тётя Маша, главная нормировщица и по совместительству кассир ПЧ, сидела за небольшой загородкой и молча совала всем ведомость с циферками под роспись, а затем так же молча отсчитывала положенные купюры. На любую попытку «качать права» она просто указывала на приколотое к стене объявление: «По вопросам расчёта труда и зарплаты обращаться в отдел труда и зарплаты. Кассир справок не даёт».

Получив положенное, я без особой спешки отправился обратно на «Подмосковную», благо, рабочие «газенвагены» ходили туда-сюда каждые полчаса.

Четверо из бригады сегодня работали на приеме и осмотре составов, двое — дежурили в компрессорной, пятеро рихтовали пути между «Трикотажной» и «Тушинской». В табельной я обнаружил только Семёныча и Жору с Захаром. Все трое сгрудились возле стола и что-то рассматривали… кажется, газету «Гудок». Её можно было взять в штабе дистанции, они там всегда лежали, с десяток-другой экземпляров, бесплатно.

— Дюх! Ты какого в Свердловске был? — заметив меня, нарочито весело спросил бригадир.

— Второго, в четверг. А что?

— Ну, я же говорил вам, — повернулся Семёныч к путейцам.

Те в ответ лишь ухмыльнулись.

— Да что случилось-то? — непонимающе посмотрел я на бригадира.

— Начальник их главный преставился. Вот, думаем, не ты ли там пошустрил, — заржал Семёныч, кивнув на газету.

Я подошел ближе, взглянул…

Хренасе!

На первой странице газеты в траурную рамку был помещён знакомый донельзя портрет, а под ним привычный для таких случаев некролог:

«…С глубоким прискорбием сообщаем, что 2 декабря 1982 года в результате несчастного случая трагически погиб известный деятель Коммунистической партии и Советского государства, член ЦК КПСС, первый секретарь Свердловского обкома КПСС, депутат Верховного Совета СССР, кавалер Ордена Ленина, двух орденов Трудового Красного Знамени и ордена „Знак Почёта“ Борис Николаевич Ельцин.

Перестало биться сердце пламенного коммуниста, известного деятеля Коммунистической партии и Советского государства, вся сознательная жизнь которого была отдана делу строительства коммунизма. Б.Н.Ельцин на всех участках работы проявлял творчество и инициативу в осуществлении политики партии. Его отличали беззаветная преданность великим идеалам коммунизма, огромная энергия и страстность в работе, партийная принципиальность и человечность, личное обаяние и скромность. Все это снискало ему признание, высокий авторитет в партии и народе…»

В прострации я находился примерно с минуту.

— Это что, правда?

Более дурацкого вопроса нельзя было и придумать.

— В газете написали, — пожал плечами Семёныч…

Вчера утром на станции творилось странное оживление. Поодиночке и группами деповские и путейцы подходили к какому-то баку, выгруженному в понедельник вечером в тупичке, где хранился металлолом. Бак осматривали с разных сторон, пытались открыть, пробовали прочитать стёртые маркировки.

Каюсь, я тоже не удержался. Выбрался из мастерской и прогулялся туда же.

Внешне бак представлял собой стальную ёмкость почти кубической формы высотой метр двадцать или что-то около этого. Открыть его оказалось легко. Довольно широкая горловина запиралась по типу канистры — откидной крышкой с прокладкой.

Внутри плескалась какая-то жидкость серо-бурого цвета. Запах противный — эдакая смесь меркаптана и скипидара. Пожав плечами, я закрыл бак и вернулся назад в мастерскую.

Делегации в тупичок, однако, не прекращались. Я наблюдал за ними через окно.

В течение двух часов около бака побывало, как минимум, человек тридцать, некоторые — по второму, а то по третьему разу.

Наконец, где-то в районе одиннадцати, в окружении трёх наиболее активных граждан, туда прошествовал товарищ в белом халате и накинутом поверх него ватнике. Внимательно осмотрев бак и заглянув внутрь, обладатель халата вальяжно кивнул. Сопровождающие, не в силах сдержать эмоции, тут же принялись размахивать руками и шапками.

Минут через десять в тупичке уже вовсю кипела работа.

Честно признаюсь, такого трудового энтузиазма я на нашей станции ещё ни разу не видел.

Сразу трое сварных варили широкую и плоскую ёмкость на ножках, этакий супермангал, причем, судя по баллонам с аргоном, не из чёрного металла, а то ли из нержавейки, то ли из какого-то особого сплава. Им помогали, сменяясь, с десяток человек — кроили листы, таскали оборудование, что-то мастерили на установленных там же стальных верстаках. Среди этих помощников я с удивлением обнаружил двоих из нашей бригады: вагонника Кузьмича и путево́го монтёра Петруху.

Наблюдать за ними было весьма любопытно, но отвлечься от созерцания всё же пришлось. Во-первых, работа — задание на день никто не отменял, а во-вторых, я никак не мог отделаться от размышлений о «странном» некрологе в газете.

Что было в нём странного? Если смотреть на текст, то практически ничего. Он выглядел абсолютно стандартно, такие, как правило, печатались под копирку, знай только, меняй имена и должности, и сразу в набор. Да и сама гибель будущего подписанта Беловежских «кондиций» меня не так уж и взволновала. Помер и помер, скорбеть не буду. После Гайдара с Поповым удивляться подобному не приходилось. Другой слой времени — другая реальность. Пусть внешне она не так уж и отличается от ранее прожитой, но всё равно — изменения есть, хотя и не слишком значимые.

Значимые случились позавчера. В том некрологе меня потрясло не само известие о смерти Ельцина, а полный состав тех, кто его подписал.

Восьмым по списку в нём значился член Политбюро ЦК КПСС… Пётр Миронович Машеров.

Словно дубиной по голове треснули.

Он же погиб в автокатастрофе в восьмидесятом!

Мало того, я совершенно точно помнил, что ещё месяц назад среди высшего руководства страны его не было. По крайней мере, в газетных статьях, вышедших после смерти Брежнева, он не упоминался. В конце ноября Политбюро по болезни покинул Андрей Кириленко, и его место занял Гейдар Алиев. Во вчерашней газете Алиев упоминался лишь в качестве кандидата в члены Политбюро, а вот Машеров…

Нет, это не могло быть случайностью. Реальность и вправду менялась, и кто в этом был виноват, неизвестно. То ли синицынские эксперименты в 2012-м так повлияли, то ли мои похождения здесь… В любом случаем, в новом послании в будущее все значимые изменения требовалось отразить как можно подробнее.

Пока в голове крутилось единственное объяснение: свято место пусто не бывает. Если в текущей реальности внезапно исчезает один человек, его место сразу занимает другой. И наоборот, если тот, кто должен погибнуть, остается в живых, вместо него погибает его антипод. Умер Ельцин — выжил Машеров. Спаслись в «Лужниках» четыре десятка парней и девчонок — померли Попов и Гайдар…

Изготавливать посудину из нержавейки закончили где-то в начале второго. Даже на обед не ходили, такая внезапно тяга к работе образовалась.

В горловину бака, как я заметил, опустили насос, потом включили питание и начали перекачивать неизвестную жидкость из бака в посудину. Процесс несколько раз останавливался и занял около получаса. Когда перекачка закончилась, в тупичке появился давешний «химик» в халате и ватнике. Минут десять он, словно кот, ходил вокруг заполненной ёмкости, присматриваясь и принюхиваясь. Затем, повернувшись к благоговейно наблюдающей за действом толпе, подозвал к себе пару помощников и принялся что-то вдумчиво им объяснять. Те внимали ему с таким видом, как если бы слушали откровения спустившегося на землю мессии.

Закончив инструктаж, «химик» ушёл, и в тупичке опять закипела работа.

Под посудиной зажгли сразу четыре костра, а жидкость внутри начали хитрым образом перемешивать — то по часовой стрелке, то против, то отгребали к краям, то, наоборот, к центру…

А потом в мастерской появились двое из локомотивного с очередным сломанным инструментом, и я снова отвлёкся…

О том, что процесс подходит к концу, меня известил зашедший «на огонёк» Захар:

— Бросай свои железяки, Дюх! Пойдём глянем, чего там деповские учудили.

Вытерев руки ветошью и накинув бушлат, я выбрался за Захаром на улицу.

Возле «мангала» собралось человек тридцать, но место, чтобы посмотреть, ещё оставалось.

— Гляди, гляди! Аркадьич пробу снимать будет… Ага! Точно! Уже чемоданчик открыл… — гомонили в толпе.

Я вытянул шею и даже привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

«Химик» Аркадьич, действительно, открыл стоящий на верстаке чемоданчик. Внутри находились какие-то колбы с пробирками и пузырьками. Выбрав несколько нужных, главный экспериментатор развернулся к посудине. Костры под ней уже потушили, с острых краев на землю свисал брезент. Видимо, он отделял от осадка подготовленную к «опыту» жидкость.

Аркадьич аккуратно зачерпнул её в две пробирки и отошёл к верстаку. Что он там с ними делал, я рассмотреть не смог — чужие спины загораживали обзор.

— Спички есть? — бросил «химик» секунд через двадцать.

К верстаку полетели несколько коробков. Один из них Аркадьич довольно ловко поймал и снова переместился к посудине.

Народ затаил дыхание.

«Экспериментатор» открыл коробок, чиркнул спичкой и медленно поднёс её к ёмкости.

Сначала мне показалось, что ничего не случилось, но потом, когда присмотрелся, понял, что это не так. Жидкость в «мангале» горела ровным едва заметным огнём.

— Закрывай! — махнул кому-то Аркадьич.

Четверо помощников тут же бросились к горящей посудине, разворачивая на ходу новое брезентовое полотно. Секунда — и ёмкость с продуктом оказалась накрыта по всей поверхности. Пламя, лишившееся кислородной подпитки, исчезло. Брезент погрузился в жидкость, и его сразу начали придавливать вниз небольшими лопатками.

Через минуту к «мангалу» снова подошёл «химик». В руках у него была очередная пробирка. Пустая. Он вновь, как и в прошлый раз, наполнил её примерно наполовину, посмотрел на просвет, фыркнул, прищурился и… одним резким движением опрокинул содержимое себе в горло.

Все вокруг замолчали.

— Как? Аркадьич? — несмело проговорил кто-то секунд через десять.

Аркадьич вышел из оцепенения и, опустив пробирку, удовлетворенно выдохнул:

— Девяносто шесть градусов не обещаю, но девяносто — железно…

Утверждать, что вчерашний вечер стал томным, я бы, наверное, не рискнул. Меня, скорее всего, просто не поняли бы. Получить из тонны какой-то хрени пять канистр чистого… ну, почти чистого спирта — это вам не бычки в унитазе шваброй топить. Тут, блин, не только смекалка нужна, но и расчёт. Сам я, признаюсь, до такого бы никогда не додумался. Впрочем, мне и не надо. Пьянство — такая штука, что никого до добра не доводит…

Произведённый в тупичке спирт утащили куда-то в депо. Как объяснил мне Захар, делить его будут на всех. Но позже. А первыми свою долю получат те, кто, как говорится, принимал непосредственное участие.

Сто литров продукта, как я быстро прикинул, соответствовали пяти сотням бутылок беленькой. В принципе, не так уж и много. Почти как в известном фильме: «Север, Аляска, холодно. Решили согреться. — Пятьсот бутылок?! — Ну, их же пять человек было»[21].

На «Подмосковной» народа было, конечно, побольше, чем пятеро, поэтому, чтобы греться всю зиму, пятисот бутылок точно не хватит. Дай бог, чтобы они хотя бы до Нового года дожили…

Дележки халявного спирта я не дождался. Уехал на очередную репетицию в ДК МИИТ и пробыл там почти до полуночи. До праздника оставалось всего ничего, и терять драгоценные дни ради банальной выпивки мне не хотелось. Тем более что наутро стало совершенно понятно, что поступил правильно.

Половина бригады страдала жестоким похмельем, другая половина активно лечилась по методу «клин клином». Относительно нормально чувствовали себя только я и Захар Овчинкин. Последний попросту не успел принять участие в пьянке — после работы ему надо было сдавать профэкзамен, и если бы он его продинамил, очередного разряда, а с ним и весомой добавки к зарплате, пришлось бы ждать минимум год.

Несмотря на не слишком здоровое состояние товарищей железнодорожников, работу на дистанции никто не отменял. Поезда приходили на сортировку, их переформировывали, задания по ремонту путей выдавались в прежнем объёме, контроль состояния подвижного состава производился согласно графику…

До обеда мы ещё как-то держались, но после панического звонка с «Тушинской» меня и Захара срочно вызвали в табельную.

Хмурый с бодуна бригадир уныло вздохнул и принялся объяснять задачу:

— Эти два чудика, Кузьмич и Петро, «чмуху» хотели в две пьяные хари поднять.

— И чего?

— Чего, чего… Чуть не завалили вообще, к е….м. Короче, надо на Тушку смотаться. Лягухи там есть, попробуйте. Может, получится.

— А транспорт?

— Рубе́н довезёт. Он только что из Нахабино. ЗиЛок его знаете?

— Знаем.

— Ну, вот и ладненько, — Семёныч ещё раз вздохнул и попытался изобразить «босса». — Только смотрите там у меня. Чтобы всё было чин-чинарём, никаких загулов.

— Не гони порожняк, начальник, — ухмыльнулся Захар. — Всё будет чики-пуки…

На «Тушинской» мы пробыли около трёх часов. Запарились вусмерть. Возвращать на пути сошедший с рельсов локомотив, да ещё вдвоём, не считая машиниста в кабине — работёнка тяжёлая. Причём, в самом прямом смысле этого слова. Нет, поднимать многотонную машину, как какие-нибудь супермены, мы, конечно, не поднимали, но поработать штангистами, так или иначе, пришлось. Два накаточных башмака типа «Лягушка» весили по сотне кэгэ каждый, а таскать их нам приходилось вручную. Один на один рельс, второй на другой.

Маневровый ЧМЭ3 пыхтел, взрыкивал и раз за разом пытался вкатиться на направляющие. Всё бы ничего, но мешали низко посаженные баки для топлива, расположенные аккурат между съехавшими на щебёнку колёсными парами. Продавить бак о рельсовые оголовки было, как водится, легче легкого. Один неудачный рывок, и аллес — шесть тонн соляры на бровке, а виноваты, как всегда, стрелочники. Однако обошлось. Только пару дренажных шлангов порвали, но, как известно, побед без потерь не бывает. Местные движенцы пытались, правда, повесить ремонт на нас, но — обломались.

— Нех кулички из говна лепить, — заявил им Захар, показывая обрывок шланга, перемотанный давно стёршейся изолентой. — Нормальные надо было ставить, а не эту х…ю.

В итоге, на сегодняшнюю репетицию я всё-таки опоздал. Прибыл в ДК лишь к половине девятого. А меня там уже заждались. Завтра предполагалось перевозить аппаратуру и инструменты на «Рижскую», в клуб отделения дороги, где и должен был состояться концерт, поэтому последний день в студии ребята хотели использовать по максимуму.

Я, кстати, скрепя сердце, отказался от роли ещё одного участника ВИА, решив сосредоточиться на «подтанцовках». Для шоу это гораздо важнее. Тем более что с проблемой, как правильно петь и играть, они уже и сами справлялись. Женские партии вела Аурелия, мужские — клавишник Вадим. У него оказался достаточно неплохой голос, вполне подходящий для тех песен, которыми мы собирались вжарить в субботу по публике. Но, чтобы развить успех, требовалось ещё кое-что. И этим кое-чем я как раз и занялся.

— Знакомься. Это Лусия. Это Химена, — представил Матвей новых участниц будущего представления.

Две пухленькие фигуристые мулатки смотрелись бы в тему на любом карнавале. А если их ещё и раздеть, да потом нарядить в перья и блёстки, то и вообще — получилось бы не хуже, чем в Рио-де-Жанейро, на самбадроме.

Впрочем, раздевать я их не планировал. Скорее, наоборот. Во-первых, потому что здесь не Бразилия и даже не Куба, откуда они прибыли в СССР учиться на инженеров, а во-вторых, мне они были нужны одетые. Причем, в соответствующую форму, а-ля барбудос…

По-русски кубинские барышни говорили неплохо, а танцы у них, похоже, были в крови, как, наверное, и у всех представителей революционного острова. Как говорили знающие, у них там всё просто. Хлебом не корми, дай только потанцевать, повоевать да потра… эээ, ладно, третье пока опустим, оно нам здесь не понадобится…

Поставив зарубежным дивам задачу, я передал их в надёжные руки Жанны и Светы, а сам повернулся к скучающим в ожидании музыкантам.

— Ну, что? Начинаем с конца, как вчера?

— Не, лучше с третьей? — не согласился Матвей, покосившись на Аурелию.

— О’кей. С третьей, так с третьей…

Репетиция закончилась далеко за полночь. Устал даже больше, чем когда поднимали сошедший с рельсов локомотив. Жанна, как и вчера, домой не поехала — осталась ночевать у Светланы. Я проводил их обеих, а потом рысью бросился к Рижскому. Хорошо, что это была наша линия. От вокзала до платформы «Красный балтиец» всего три остановки, а там только пути перейти.

Другие девчонки и парни добирались кто как. Сложнее всего пришлось, наверное, Сашке. Одинцово — не ближний свет, но он, полагаю, уже привык, да и от Савёловского электрички в ту сторону ещё ходили. Остальные жили в общагах, недалеко от МИИТа. Удивительно, но москвичкой в нашей компании была только Света. Жанна и Сашка — из Подмосковья, Матвей — из Куйбышева, Вадим — из Мурманска, Игорь — из Белоруссии, Аурелия — из солнечной Молдавии (поэтому, кстати, у неё такое интересное имя), про Химену с Лусией и говорить нечего…

Жалко, что в предыдущей жизни я никого из них, кроме Жанны, не знал.

Но это не страшно.

Хорошие люди встречаются в каждом времени.

Их даже искать не надо. Сами обычно находятся…

— Patria о muerte! Venceremos![22]

Раскинувшая руки Лусия прокричала это так, словно и вправду собралась умереть прямо на сцене, на глазах потрясенной публики.

Как мне потом рассказывали, лица у всех собравшихся в зале были в этот момент, мягко говоря, ошарашенными.

И немудрено. Когда под вроде знакомый мотив на сцену промаршировали две жгучих красотки в кубинской военной форме и беретках со звездами, как у товарища Че Гевары, а следом за ними не менее революционный мачо с большим оркестровым барабаном в руках и оливковой кепи на голове, большинство не сразу сообразило, что тут вообще происходит и какое отношение это имеет к нашему комсомолу. А уж когда привычная мелодия внезапно наполнилась зажигательными «молдавскими» наигрышами, и дамы стали лихо отплясывать, а Педро принялся изо всех сил бить в свой большой барабан, разрыв шаблона начал стремительно превращаться в пропасть.

Положение спасли две отечественные красавицы Жанна и Света, одетые в «скромные чёрные платьица от Коко Шанель», вышедшие из-за кулис с двух сторон походкой «от бедра» и замершие перед танцующими латиноамериканками в позах крылатых богинь, одна из которых смотрела налево, вторая направо. Скульптурную композицию «Время, вперёд!» завершил ваш покорный слуга, встав между ними подобно рабочему с известного памятника на ВДНХ, только без молота и облаченный не в робу, а в строгий тёмный костюм с галстуком, как и положено правильному советскому комсомольцу.

Лишь после этого южные танцевальные ритмы сменились классическим:

Спро́сите, откуда в нашей дружной компании взялся Педро?

Ну, мало ли в Бразилии донов Педро… Шучу, конечно.

Педро Гонсалес появился у нас, можно сказать, сам собой, в четверг вечером. Не успели мы распаковать перевезенную на новое место аппаратуру, как в помещение ворвался какой-то чернявый парень и тут же, никого не стесняясь, начал по-испански орать на Лусию. Та в долгу не осталась, и мы в течении десяти минут с интересом наблюдали за разворачивающейся на наших глазах «драмой». Накал страстей был такой — любой мексиканский сериал нервно курит в сторонке.

Потом, когда все успокоились, выяснилось, что Педро — жених Лусии и тоже учится в СССР, только не на инженера, а… Нет, прямо он нам ничего не сказал, но судя по тому, что его общежитие располагалось на улице Хавской, я сразу понял, кто он и чем занимается. В конце 80-х, занимаясь промальпом, я красил там одно здание, и это здание, как и некоторые прилегающие, находилось за высоким забором с колючей проволокой поверху. Вывески на КПП не было, но все вокруг знали, что с той стороны закрытая школа КГБ, где наши чекисты обучают премудростям тайной службы товарищей из соцлагеря и прочих дружественных нам стран…

Недолго думая, мы привлекли ревнивого Педро к нашим делам, и, как оказалось, не зря. В коллектив он вписался практически идеально. Пока остальные дурачились напропалую, он бил в барабан, выпячивал нижнюю челюсть и грозно скалился на врагов революции…

Не скажу, что наш первый выход на сцену стал триумфальным, но народ в зале явно взбодрился.

Удивительно, но я только сегодня понял, что эта песня, в том числе, про меня.

Иосиф Кобзон, безусловно, пел её лучше, профессиональнее, но даже на его фоне ребята из ВИА «Сигнал» ничуть не терялись. Более того, кроме привычного пафоса мы добавили в исполнение то, чего, как мне кажется, всегда не хватало мэтру — нацеленности на реальную молодёжь, а не на придуманную «старцами из Политбюро», в обычной жизни не существующую. Всё это дуракаваляние с танцами под гитары и барабаны превращало «бесполую» комсомольскую песню, не особенно интересную большинству парней и девчонок, практически в шлягер. Собственно, этого я как раз таки добивался. Заставить людей взглянуть под другим углом на скучную, набившую оскомину повседневность — чем не задача для попаданца? Не всем же дверь в кабинеты Сталина или Брежнева пинком открывать. Кому-то надо и на земле поработать…

Вообще, концерт, посвященный 50-летию комсомольской организации Московско-Рижского направления железной дороги, открывался шаблонно. На сцену вышел докладчик и «короте́нько, минут на сорок»… ну, в смысле, до того момента, пока народ не начал зевать, бубнил в микрофон что-то о наших достижениях, борьбе за мир и неминуемой победе коммунизма. Против коммунизма никто не возражал, но лекцию слушал вполуха. Хорошо, лектор оказался понятливым и закруглился достаточно быстро. После него перед публикой выступила дама из Главной диспетчерской. Надрывным трагическим голосом она прочитала какие-то пафосные стихи, ей вежливо похлопали, и она удалилась. Затем под баян пропели частушки двое деповских с Рижской. Нормально пропели, им хлопали больше. И только потом настал наш черёд.

Людей в зале было полно, человек двести с лишним. На лучших первых местах сидели убеленные сединами ветераны. Все с рядами орденских планок. Из начальства там присутствовал только НОД, и наград у него было не меньше, чем у других, причем некоторые — не юбилейно-ведомственные, а реальные боевые. По крайней мере, «Отвагу» и «Знамя» я на его груди рассмотрел. Мне про него Семёныч как-то рассказывал, что, мол, всю войну прошёл, начав помощником машиниста и закончив замначальника штаба паровозной колонны. Короче, нормальный мужик, а не какой-нибудь «парашютист-назначенец».

Прочее руководство, включая партийное, комсомольское и профсоюзное, расположилось на следующем ряду, а уже дальше расселись все остальные, кто как сумел. Впрочем, не только расселись. Сидячих мест на всех не хватило. Кто-то примостился прямо на ступеньках проходов, кто-то стоял возле стеночки, кто-то маячил в дверях. Для многих подобный ажиотаж выглядел как минимум странным, но только не для меня.

«Рекламную кампанию» я запустил сразу по прибытию из Свердловска. В ней не было ни газет, ни митингов, ни плакатов, и уже тем более никаких обязаловок типа «кто не придёт, лишим прогрессивки». Только «хардкор», только слухи, только намёки, что, мол, концерт не для всех, и что руководство уже раздумывает, не ограничить ли доступ по… хм… цензурным соображениям.

Рискованно? Да. Но результат того стоил. По словам того же Захара Овчинкина, столько народа ещё никогда в нашем клубе не собиралось. Даже на танцы. Даже если учесть всех пробравшихся в зал практикантов-студентов…

Оставалось одно — не обмануть ожидания публики…

Сразу после нашего первого выступления на сцену с горнами и барабанами вышли пионеры из ближайшей подшефной школы. Обычная практика. Пионерское приветствие на комсомольском или партийном празднике должно было символизировать неразрывную связь поколений строителей коммунизма.

Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо. Детям это кажется чем-то вроде игры, но одновременно и достаточно важным событием — не каждый же день на них смотрят и прислушиваются почти как к большим. Умудренные опытом взрослые, как правило, умиляются их непосредственности и вольно или невольно вспоминают собственные детские годы, когда всё было практически так же, но в то же время совсем по-другому. Молодые люди, едва только начинающие взрослую жизнь, гордо глядят на тянущихся за ними детишек и покровительственно кивают, стараясь выглядеть старше, чем есть, и уж конечно умнее. В общем, единство есть, связь поколений присутствует, люди довольны, теория подтверждается практикой.

Когда аплодисменты школьникам стихли, публику принялись развлекать пантомимой трое миитовцев. Что они конкретно показывали, я не смотрел. Просто не до того было. Сначала лихорадочно переодевался, потом проверял, всё ли готово, а последние секунды потратил на то, чтобы связаться по внутреннему телефону с киномехаником и дать, наконец, отмашку.

Снаружи опять зазвучали аплодисменты, пантомимщики ушли за кулисы, Матвей и его команда двинулись к инструментам и микрофонам, а добровольные помощники Захар и Георгий потащили на сцену реквизит — части вагонных стен с полкой и столиком.

Свет в зале частично погас, гореть остались только дежурные лампы.

Занавес зашуршал, и на открывшемся за ним белом экране замелькали первые кадры.

В заснеженную даль уносились шпалы, рельсы, столбы, путевые знаки. Стальные нити сходились и расходились, выемки сменялись насыпями, лесные чащи — полями, ажурные арки мостов — туннельными сводами, стре́лки и будки обходчиков — вокзалами и перронами. Словно бы целая жизнь тянулась перед глазами и сразу же улетала в прошлое, оставаясь лишь в памяти и на плёнке.

Над этим коротеньким фильмом Сашка работал пять дней, склеивая и перемонтируя всё, что он успел снять за несколько лет на дорогах страны, выглядывая со своей камерой из задних кабин тепловозов, площадок платформ, дверей хвостовых вагонов. Вчера мы с ним ещё раз всё просмотрели и проверили хронометраж. Фильм должен был завершиться одновременно с песней…

Плавное размеренное вступление электроорга́на длилось ровно двенадцать секунд. Оно словно бы убаюкивало слушателей, заставляя их думать, что вся композиция окажется столь же тягучей и медленной, почти как река на равнине. Однако нет. Неожиданно утихшая мелодия сменилась негромким, но чётким постукиванием палочек по ободу малого барабана, потом в дело вступил большой, следом пошли глухие щелчки бас-гитары, а ещё через пару тактов Сашка уже выбивал стандартное диско — сто двадцать в минуту, с бочкой на каждую четверть. Заданному ударными ритму вторили обе гитары и синтезатор, «подделывающийся» то под гармошку, то под квартет духовы́х.

Мой выход состоялся примерно на середине инструментальной прелюдии.

Железнодорожный мундир, фуражка, шевроны начальника поезда. Всё как положено.

Секунды две ушло на подлаживание под ритм, а потом — понеслось.

Тэшки, скольжения, скрещивания, прокрутки, кики.

Те, кто уже видел шаффл на месячной давности дискотеке, приподнимались со своих мест, пробуя разглядеть детали. Кто не видел, просто смотрели на сцену, раскрыв рты. Безучастных не оставалось даже среди начальства.

Следующей перед публикой появилась Светлана. Тоже в форме — пилотка, жакет, шевроны рядового состава, только юбка была гораздо короче, чем позволяли Уставы и Положения. В длинной, понятное дело, шаффлить не очень-то получается. В руках «проводница» держала стопку белья.

Короткую театрально-танцевальную миниатюру мы разыграли, словно по нотам.

Парочка вопросительных жестов, начальственное указание, и стопка из наволочек, полотенец и простыней летит на вагонную полку. Дальше начинается «обучение». Два-три «неловких» движения, два-три поувереннее, и мало-помалу ученица втягивается в процесс.

Всего полприпева, и мы уже абсолютно синхронно выделываем сложные танцевальные па, будто, ха-ха, специально готовились.

Как только припев заканчивается, в мягком свете софитов появляется новая участница представления. Жанна идёт по сцене, словно по подиуму. На ней точно такая же форма, как на подруге. Единственное отличие — длиннющая коса, выпущенная из-под пилотки, болтающаяся влево-вправо на каждом шаге. В руках у моей бывшей-будущей четыре стакана в стандартных МПСовских подстаканниках.

Дальше всё происходит, как в предыдущем такте, по тому же придуманному совместно сценарию. Жанна ставит стаканы на столик, и мы быстро обучаем её новому танцу. Изюминкой идёт притворная конкуренция между дамами за «единственного» мужчину. Пару секунд Света и Жанна вроде как ссорятся, кому быть ближе к объекту соперничества, но потом договариваются и делят меня «пополам» — то есть, выталкивают на середину, а сами встают слева и справа. Пусть это ещё не гарем, но султаном я себя уже почти ощущаю.

Папироски у меня нет, зато девчонки в наличии, а гармошку вполне заменяет новенький отечественный синтезатор «Юность-75». Вадим, на мой взгляд, владеет им виртуозно, да и голос у него схож с Расторгуевским — тембр практически тот же.

Короче, ко второму припеву наше музыкально-танцевальное шоу выходит на кульминацию.

Игорь с Матвеем яростно терзают гитарные струны, Вадим вдохновенно поёт и мучает клавиши, Аурелия подпевает ему вторым голосом, Сашка фигачит на барабанах свои сто двадцать, мы слаженно и энергично танцуем, а на экране вверху всё летят и летят к горизонту бесконечные рельсы и шпалы.

Но это ещё не пик. Пик наступает, когда композиция вновь переходит в инструментальную паузу. Девчонки резко расходятся и достают заранее спрятанные под полкой и столиком букеты тюльпанов. Честно признаюсь, найти их в зимней Москве оказалось задачкой не из простых. Но мы справились, и теперь вовсю пожинаем плоды этой невеликой победы.

Жанна и Света с охапками цветов спархивают со сцены и начинают бодренько раздавать их сидящим в первом ряду ветеранам. А музыка и кино всё продолжаются и продолжаются, как будто бы ждут, когда девчонки закончат.

Пока они одаривают улыбками и цветами заслуженных работников транспорта, я тоже не маячу на сцене без дела. Ведь ветераны у нас не только мужчины.

Справа от начальника отделения сидят три пожилые дамы, и наград у них ничуть не меньше, чем у других. К ним-то я и направляюсь, только не с тюльпанами, а с настоящими красными розами, по семь штук в букете. Специально ездил сегодня за ними на Рижский рынок, потратив там почти пятьдесят рублей. А что делать? Цены зимой кусаются, а на дворе не 2012-й с его экономическим глобализмом и открытой таможней, а 1982-й с ушлыми гостями-предпринимателями с солнечного грузинского юга.

Поздравление героев войны и труда длится чуть меньше минуты.

Потом мы снова взбегаем на сцену, но это ещё не конец. Закончить представление надо эффектно. Девчонки делают парочку фуэте навстречу друг другу, я вклиниваюсь между ними, подхватываю обеих и начинаю кружиться на месте. Один оборот, второй, третий… Почти как на карусели. Мелькают в воздухе девичьи ноги, косы…

Этот эпизод мы репетировали три дня подряд, и больше всего я боялся, что кого-нибудь не удержу.

Однако нет. Смог.

Последний аккорд прозвучал, я перестал крутиться, киноэкран погас, Жанна и Света разбежались от меня в разные стороны и, резко раскинув руки, остановились.

Пару ударов сердца в зале стояла гулкая тишина.

Потом где-то в районе галёрки раздался одинокий хлопок. Потом ещё один, и ещё. А затем зал буквально взорвался аплодисментами, переходящими, как написали бы в «Правде», в бурные и продолжительные овации.

Удивительно, но такого триумфа не ожидал даже я.

Радовались и хлопали все. И молодые, и старые. Причем, один старикан настолько расчувствовался, что даже взобрался на сцену и облобызал по очереди Свету и Жанну, а потом долго тряс мою руку и что-то говорил, а я что-то ему отвечал, и это было так классно, что, чёрт побери, очень хотелось повторить всё по-новой…

Повторить тот же номер распорядители концерта нам не позволили. И это, наверное, правильно. Шоу должно продолжаться. Программа утверждена, есть и другие исполнители, и они тоже должны выступать.

Следующего выхода мы ждали минут пятнадцать. Мне и девчонкам снова пришлось переодеваться. За тем, что происходило в это время на сцене, никто из нас не следил — готовились к новому номеру и, конечно же, волновались. Но, положа руку на сердце, думаю, что после «Дороги» мы могли делать с публикой всё что угодно. Никто бы и слова нам не сказал, хоть партком, хоть местком, хоть даже если бы я вдруг нарядился государем-императором, а парни затянули бы под баян «Боже, царя храни». Такая была в душе́ у всех эйфория.

Третью песню я подобрал специально для Аурелии, под женский вокал. Во-первых, об этом меня попросил Матвей, тихонько, чтобы другие не слышали. А во-вторых, потому что сама Аурелия так жалобно смотрела на нас, когда мы репетировали что-то другое, что не уважить её было бы просто грешно. Тем более что по вокальным данным она превосходила нас всех минимум на порядок.

К делу девушка подошла ответственно. Как мне сообщил по секрету Долинцев, она его буквально замучила просьбами прослушать её ещё раз и подсказать, что не так. А к выступлению даже сшила себе новое платье. Зелёное, бархатное, в пол. Самое то, на мой взгляд…

Фокстрот, танго, шимми… А ещё румба и ча-ча-ча…

На этот раз мы не стали особенно париться и придумывать что-то невообразимое.

Обычный стул на краю сцены, приглушенное освещение в зале и лучи фонарей, скрещивающиеся на танцующих. Я молча сижу на стуле и, типа, оцениваю претенденток на роль в новом мюзикле. Стиль — двадцатые годы, эпоха раскрепощения, НЭПа, коротких юбок, ар-деко и модерна.

Претенденток четверо — помимо Жанны и Светы в этой миниатюре участвуют и Лусия с Хименой. Сначала я отвергаю всех, но потом они собираются вчетвером и всё-таки «уговаривают» меня посмотреть на них ещё раз, только теперь всех вместе. Я соглашаюсь и в итоге, не в силах устоять перед такой красотой, присоединяюсь к танцующим дамам.

Нормальная такая, почти голливудская постановка, можно даже кино снимать про «Великого Гэтсби» и иже с ним…

Публика снова принимает нас на ура, хотя и не так энергично и яростно, как с «Дорогой».

На этот раз, как мне показалось, зрителям больше понравилась песня, чем танцы. И это нормально. На это я, собственно, и рассчитывал, потому что в следующем выступлении должна была остаться лишь песня. Ведь, как говаривал Штирлиц (голосом Копеляна), в разговоре лучше всего запоминается последняя фраза.

В этом смысле, удачно, что наше последнее выступление организаторы поставили на окончание всей программы. Прямо как чувствовали, что именно это от них и требовалось.

Сам выход на сцену прошёл буднично, словно ничего до него и не было. Сашка сел за ударную установку, Вадим включил синтезатор, Игорь с Матвеем надели на плечи гитары, Аурелия заняла место перед вторым микрофоном. Её вокал в этой песне не главный, это исполнение я не собирался никому отдавать, поэтому просто подобрал бесхозный «Урал-650», перекинул ремень, воткнул штекер, подошёл к выставленному вперёд главному микрофону и, не глядя, мотнул головой оставшимся сзади парням.

Первыми в дело вступили ударные.

Шесть задающих ритм ударов по «бочке».

Затем девять тактов электрооргана.

Потом четыре гитарных.

Всё! Пошла родимая…

Я бил по гитарным струнам, не обращая внимания ни на что вокруг.

«Цой жив!» — этот слоган его почитателей сегодня был как никогда актуален.

Он погиб в моём прошлом-будущем, но здесь и сейчас он жив и здоров и, дай бог, проживёт в этой реальности счастливую долгую жизнь. Ведь мир, как я уже понял, изменяется не сам по себе, а нашими общими усилиями и желаниями. И эта песня, столь нагло украденная мной у будущего кумира миллионов, возможно, именно она станет тем камушком, который сдвинет с места лавину и повернёт жизненный путь певца в нужную сторону. Не к вечному ожиданию перемен от очередных «неизвестных отцов», а к созиданию нового, с опорой на собственные умения и тысячелетний опыт своих настоящих родителей, бившихся насмерть на Чудском озере, стоявших под ядрами на Бородинском поле, взявших Берлин и первыми вышедших в космос…

В какой-то момент я вдруг почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Скосил на секунду глаза. Так и есть. Сзади стояли Жанна и Света. За ними — Лусия, Химена и Педро…

На сцену выходили всё новые и новые люди, все, кто принимал участие в этом концерте. Выходили и вставали у меня за спиной…

Зал, затаив дыхание, слушал. А я пел и смотрел в одну точку. Туда, где был выход. Где, прислонившись к краю проёма, стоял хорошо знакомый мне человек…

Я знал его больше десяти лет, но здесь мы познакомились заново…

Песня закончилась.

Стоящий в дверях Смирнов поднял правую руку и показал мне сложенное из пальцев колечко.

Потом развернулся и исчез во тьме коридора.

Мои вынужденные «каникулы» подошли к концу.

А жаль. Я уже начал к ним привыкать…