Конкурс красоты

9

На протяжении всего его рассказа площадь не проронила ни звука.

Только ветер, окончательно весенний ветер, налетал на Старлаба, вздувая куполом плащ за спиной. Плащ, казавшийся ночью черным, теперь наливался утренней синевой.

— …И тогда он рассказал им свою жизнь и объявил последнее, третье желание.

Тишина.

Только Ученый секретарь продолжал помешивать ложечкой в пустой чашке.

— Мое третье желание! Чтобы все снова стали людьми… хотя бы на один день!

Тишина.

Только голос НСа, где-то возле самого уха:

— Вы что… У нас же нет на это ресурсов! Мы не можем всех сделать людьми!

Старлаб не стал оборачиваться в его сторону и спокойно произнес:

— Повторяю, мое третье желание…

Он бежал, задыхаясь, по раскисшему снегу. В лужах вспыхивало солнце и жалило мозг. Он чувствовал дыхание погони за спиной. Иногда ему казалось, что он оторвался; тогда он останавливался и дышал, пытаясь сморгнуть с глаз черные пульсирующие комки.

Когда после его третьего желания площадь вскипела и выплеснулась в город, ему удалось спрыгнуть с балкона и раствориться ненадолго в толпе. Но его уже узнавали. Кто-то пытался его обнять, но Старлаб уже сгибался от резкого удара в пах… Даже не успел разглядеть, кто бил. С него сорвали плащ. «Это даже хорошо, — думал Старлаб, разгибаясь. — Без плаща узнавать будут меньше». И снова отпрянул — к лицу, сияя малиновыми ногтями, протискивалась рука: «Я мать троих детей! Я тебе, как мать троих детей, глаза выцарапаю!» К счастью, их раскидало людским потоком; кто-то помог Старлабу подняться, несколько рук подхватили его и вынесли с площади: «Беги, Агафангел…» «Я не Агафангел», — успел пробормотать Старлаб, но тут он увидел совсем недалеко Ученого секретаря, показывающего на него, и бросился бежать. За спиной застучали тяжелые подошвы погони.

Для чего он бежал? Он думал об этом, останавливаясь, опираясь ладонью о мокрые торцы домов, дыша. «Найти Тварь… Объяснить ей все! Все объяснить, она поймет. Вырваться из этого города, с ней. С ней и с Обезьяной! Где их найти…» И снова слышал нарастающие голоса, и бросался в переулки, где шумели потоки талой воды…

Он остановился. Огляделся. Солнце било в лицо, зависнув над бывшей обсерваторией. Рядом на снегу темнел клок собачьей шерсти. Старлаб поднял. Шерстинки слиплись, на пальцах оставались песчинки засохшей крови.

Они стояли рядом, две огромные собаки со свинцовыми дубинками.

Старлаб вскочил и тут же рухнул от удара на снег.

Отплевывая побежавшую кровь, улыбнулся:

— Вы же теперь люди… Вы же теперь снова — люди!

Их лица, расплываясь в слезах боли, приблизились.

— Да, сегодня мы люди… — хрипло сказало лицо с гнойным, обросшим щетиной, ртом. — Но нам не выдадут «Удостоверения человека», не дадут научного звания… Нам не дадут квартир, мы так и будем торговать сигаретами или рыться в помойках. Зачем быть людьми, когда тебе не дают ничего, что полагается человеку?

— Почему вам должны все давать… — он попытался подняться. — Сегодня вы могли все взять сами!

— Взять? А кто нам даст взять? Пусть сначала дадут, тогда и возьмем!

Удар. Старлаб снова упал лицом в снег. Новый удар пришелся по спине — он слышал, как хрустнули его кости… Из темноты возникло лицо Твари. И исчезло.

— Агафангел… — прошептал Старлаб.

— Что — Агафангел? Что — Агафангел? Агафангелу мы поклоняемся во время нашей стражи. А сейчас — извини!

— Я хочу жить, — неожиданно тихо и ясно проговорил Старлаб, чувствуя, как боль отступает.

— Жить! — засмеялись наверху. — Да ты знаешь, что нам за твою жизнь обещали? Сказать? Две контрамарки на Конкурс красоты! Нет, ты приколись: на Конкурс красоты!

«Можно приступать к катапультированию», — сказал он себе и улыбнулся. Удары стихли, тело лежало как нельзя удобней: раскинув руки, раскрыв рот.

Пошевелил пальцами внутри своих прежних пальцев, теперь похожих на холодные перчатки. Аккуратно вылез из них. Медленно вытащил вначале правую, потом левую ногу из своих прежних, всегда немного жавших ему ног… Вытянул голову из круглой костяной каски. Теперь он был в позе эмбриона, сосредотачиваясь для последнего рывка. Обхватив рукой легкие, просунул голову в горло; наконец, скользнув пальцами по высыхающему нёбу, ухватился за верхние резцы…

Выдернув изо рта левую ногу, огляделся. Собаки, чавкая по снегу, уходили.

Тело лежало все в той же кожаной куртке, в какую его нарядили перед стражей красавцев. Только кольцо было снято собаками. Но он уже не жалел о нем.

Вот дрогнули, рассыпая капли, еловые ветви, и две странные фигуры бросились к телу и стали его трясти, заглядывать в неподвижные глаза…

Потом одна фигура поднялась, окинула мутным взглядом капающий и тающий городской парк. И сделала странный жест: сложив три пальца правой руки, коснулась ими своего нахмуренного лба, потом одного плеча, потом другого…

А второй сказал: «Бисмилло рахмони рахим…» — тоже что-то непонятное. И добавил: «Так я и не успел его отблагодарить за то, что он двух моих братьев приказал помиловать, от смерти спас, от позора! Ничего, мои за него отомстят! Сегодня же отомстят!»

«Не нужно этого», — сказал первый.

«Я сам знаю, что нам нужно! Пока вы там у себя будете в воде сидеть и молиться…» — сверкнул глазами второй. Потом, спокойнее и тише, спросил: «Ну что, к себе его возьмете?»

Первый кивнул.

«Что ж, правильно, — согласился второй. — Давай, помогу донести до озера…»

Они взяли тело и понесли куда-то. А он, проводив их долгим взглядом, шагнул в траву, которая прямо на глазах била зелеными фонтанами из-под снега.

Старлаб шел по лугу; трава обтекала его, брызгая в лицо и в грудь насекомыми. Над головой в замедленном брачном полете кружили два облака.

Старлаб шел, отгоняя жуков и цикад.

«А все-таки любовь — единственный выход». И вытянул руку, чтобы потрогать ветер. Ветер оказался плотным и шершавым, как сама трава. Если сощуриться, можно было увидеть тело ветра, удлиненное с севера на запад. Внутри этого тела тоже шла жизнь, и эта жизнь была похожа на беличье колесо, вращающее само себя.

Отодвинув ветви, Старлаб заметил в конце аллеи что-то белое и светящееся.

И, улыбнувшись, деловито зашагал туда.

…и, в целом, под контролем, — говорил НС, подвигая тарелку с пирожными.

День прошел напряженно, но без ожидавшихся потрясений.

Несколько хулиганских нападений на отдел выдачи «удостоверений человека». Несколько незаконных попыток вселиться в академическое общежитие. Попытка поджога Центра диффузии, закончившаяся самосожжением самого поджигателя — благодаря своевременным мерам администрации. Несколько погромов в магазинах. Пара невыходов на Первую стражу среди персонала медуз; еще несколько — среди собак… Что еще?

— Да вроде ничего, — пальцы НСа с пирожным зависли возле рапортующего рта. — Большая часть животных продемонстрировала сознательность. Черви ползали, рыбы плавали. Птицы летали. Я имею в виду большинство. Так что мы напрасно боялись: этот день только сплотил жителей Центра мира, только лишний раз продемонстрировал неизменность и правильность его устройства!

Договорив, НС отправил, наконец, пирожное в рот. Они сидели на диване в Доме-музее и пили чай.

— Да, я уже доложил наверх, — небрежно бросил Ученый секретарь. — Там нас полностью поддержали. — И замолчал, как человек, знающий цену своему вранью и не собирающийся растрачивать его больше, чем необходимо.

Тем более что и НС отлично знал, что эти «верхи» состоят из нескольких благоухающих маразмом членкоров — когда-то любовников Академика, а теперь пишущих бесконечные мемуары, жалобы и учебники по философии… Еще пара энергичных завлабов, занимающихся импортом мандаринов. Еще несколько мужчин с испуганными глазами. Их функция в Академии вообще была самой простой — все время чего-то бояться и бормотать, быстро перебирая бумаги.

— Насколько она снова доказала свою гениальность! — Ученый секретарь торжественно посмотрел на фотографию Академика, висевшую над диваном.

Сняв ее, подышал на стекло, достал носовой платок и стал нежно протирать.

— Ведь она предвидела и это, — говорил Секретарь, работая платком. — Она понимала, что лучший способ сохранять стабильность — это один раз устроить что-то вроде дня непослушания. Объявить всех людьми, устроить свободные выборы или еще какую-нибудь глупость. Я бы даже предложил организовывать такой день раз в году.

— Лучше раз в три года, — быстро вставил НС, вспомнив сегодняшний поджог Центра диффузии и запах горелого мяса. — Или даже в пять лет.

— Но как она все предвидела! — Ученый секретарь повертел портрет и, оставшись довольным, повесил на место. — Она подробно описала для своей куклы именно такого жениха, который смог все это… сегодня… Я это понял, когда он раскурочил куклу — сразу вспомнил, как покойная сама несколько раз пыталась сделать то же самое… Мы не давали. Все-таки кукла — один из столпов нашего государства. Теперь ее, конечно, в ремонт — опять расходы. Где, кстати, этот Старлаб?

— Убит, как вы и распорядились.

Ученый секретарь задумчиво посмотрел в чашку с остатками чая. Взболтал ее.

— Я? Я распоряжался? Разве мог я распорядиться убить? Вы что-то путаете.

Я — простой ученый секретарь…

— А я — простой научный сотрудник, — ответил НС.

Чашка Ученого секретаря клацнула о блюдце.

— Что ж, он миссию выполнил. Мог бы поэкономнее распорядиться желаниями! — И откинулся на спинку дивана. — Женщина она, конечно, была гениальная…

НС проглотил колючий зевок. Целый день и полночи на ногах. Сидеть здесь до утра под журчание мемуарных ручейков, которыми истекал разомлевший Секретарь, было невыносимо. Но уважительная причина встать и уйти все никак не находилась.

— …а уж как мы с ней намучились, в ее последний год, — шелестел Ученый секретарь, похлопывая ладонью по диванной подушке. — Пятнадцать попыток суицида, рекорд! Все пыталась с собой покончить, непоседа такая! Я тогда молодым был, только после конкурса юниоров, вот так же ей чай заваривал…

Приоткрыв крышечку, заглянул в чайник.

— Чая-то нет! Эй, животное! Завари нам еще чаю!

— Слушаюсь, хозяин, — донеслось из соседней комнаты.

— Да, я тогда ее несколько раз, то из петли, то из ванной… — тянул Секретарь. — Все звала своего Агафангела. И все у нее ничего не получалось. То петля порвется, то воду горячую отключат. То вместо снотворного таких таблеток наглотается, что…

Воспоминание о таблетках вызвало у Секретаря приступ веселья.

— Это мы ей снотворное поменяли! А один раз к озеру побежала, топиться. Шофера отпустила — и в воду. Камень на шею. А мы из кустов наблюдение ведем — камень первый всплывает и ее, как спасательный круг, вытягивает. А она воет: «Все это уже бы-ы-ло»…

От смеха Секретарь закашлялся и сам себя ласково похлопал по спине.

— Это какое озеро? — сухо посмотрел на него НС. — То самое?

— То самое, — кивнул Секретарь, так же резко переходя от смеха к серьезности. — Давно, конечно, им заняться надо.

— Говорят, когда оно мелеет, из воды крест торчит. Чистенький такой, блестящий. Как будто кто его снизу золотит. И насчет гула колокольного тоже информация поступала.

— Да, — кивнул Секретарь. — Надо этим озерком заняться вплотную. Прочистить дно, все такое… Эй, да когда он нам чай принесет, черномазый? Я его до человека дотянул, а так и не смог из него все эти восточные замашки выбить… Ты несешь нам чай?!

— Несу, несу, хозяин! — послышалось из соседней комнаты.

…Поглядывая на дверь, прислужник быстро достал таблетку и бросил в чайник. Таблетка зашипела, стала растворяться; он резко закрыл крышку. Вытер пот над густыми бровями. Поднял поднос с чайником и, стараясь унять дрожь в руках, понес в комнату.

— Завтра же этим озером и займемся, — размахивал руками Секретарь. — Ну куда вы, НС, а чайку на дорожку? Ну, вот и отлично! Вот как раз и чаек…

— Со святыми упокой…

Медленно и тягуче шло отпевание.

В какой-то момент дверь отворилась, и в притвор влетело несколько птиц, расплодившихся в последнее время. Покружив, расселись на царских вратах. Один из монахов строго посмотрел на птиц. Из всех животных на отпевание допускали только двух волков, которые сидели неподвижно всю службу, склонив лобастые головы, и одну овцу, которая бесшумно ходила по притвору…

— …раба Божьего Старлаба…

Потрескивали свечи, бросая на тело Старлаба дрожащий отсвет. В окнах синела вода и покачивалась тина.

— Ты с сестрой Тварью-то говорил? — тихо спросил один монах другого, показывая глазами на бледное женское лицо возле гроба. — Все-таки совсем она у нас новая. Вчера еле-еле откачали…

Второй монах кивнул.

— Вы, сестра, сами все для себя решить должны, — говорил он ей через несколько минут в небольшой келье. — Место у нас тут не самое удобное. Сами видите — дно озера. Хорошо хоть молитвами воду удерживаем, чтобы в помещения не просачивалась. Но сырость, сырость… Отец настоятель вот уже сколько лет от ревматизма хворает. И еда у нас, знаете… Мы, конечно, не жалуемся, потому что сами не знаем, откуда эта еда приходит. Пока на прежних монастырских запасах живем, а они-то должны были давно кончиться. Так что не знаю, сестра, вы сами должны решение принять. Если что, мы вас — р-раз — и на поверхность поднимем, у нас приспособление есть, наш диакон, кандидат технических наук, разработал… Ну да вот вы и дрожите…

Тварь, уже не в белой тоге, которую она разорвала в то утро, а в сером платье и пуховом платке, мелко тряслась. На предложение монаха резко помотала головой:

— Нет, нет, я уже решила. Прошу, не прогоняйте… Я с ним поклялась рядом быть, и вам помогать тут буду. Вы же святой…

— Ну какой уж святой, тоже скажете… — монах улыбнулся. — Я-то сам в монастырь незадолго до Погружения попал, а до этого в обсерватории работал, звезды наблюдал… А потом, когда ни науки не стало, ни веры, и пришел сюда. Наши целыми лабораториями тогда в монастырь уходили. Так что смотрите сами. И потом… — Монах откашлялся в кулак. — …обитель у нас все-таки мужская…

— Но если у вас разные животные уживаются друг с другом и с людьми, то…

— …то и мы, дай Бог, уживемся, — закончил за нее монах и поднялся. — Покреститесь. Имя новое получите, «Тварь» больно неуклюже звучит. Хотя, все мы твари Божьи. Идемте, сейчас отец настоятель будет говорить.

— Первосвященникам же и начальникам храма и старейшинам, собравшимся против Него, сказал Иисус: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня! — Отец-настоятель оглядел бледные от многолетней жизни под водой лица братии и продолжил чтение: — Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь — ваше время и власть тьмы. — Монахи молчали. Приторно и душно пахли лилии, непонятно откуда взявшиеся в подводном монастыре. Всхлипывала Тварь. — Который год клубится и властвует тьма. Который год людей заставляют подражать животным, червям, насекомым. Который год распродают остатки того, что еще не распродано, закупая взамен приспособления для новых своих конкурсов или бесконечные мандарины — это вместо того, чтобы выращивать сады, поднимать гниющие, брошенные деревни… Который год людей оглупляют, внушая, что они — Центр мира, в то время как они — его окраина, что они победители, тогда как они — хуже побежденных… Отнимают детей у матерей, дрессируя их, как животных; отрывают мужей у жен, изобретя вместо любви — «диффузию», а попросту — обычный блуд! Многое могу сказать, братья мои… — Заметив лицо Твари, добавил: —…и сестры! Но хотел бы напомнить вам одно из слов отца Агафангела… Вы все помните эти слова. Перед тем утром, когда язычница со сворою бандитов, изображавших собою собак, ворвалась в нашу обитель, мы все спросили отца Агафангела: когда окончится власть тьмы? И вы помните его ответ: «Когда трое из тех, кто победит в их конкурсах красоты, принесут себя в добровольную жертву…» Братья и сестра наша Тварь! Новопреставленный раб Божий первым принес себя в добровольную жертву. Двадцать лет мы дожидались этой жертвы… Сколько ждать еще две — не знаем, но будем молиться. Горячо и искренне молиться о конце власти тьмы! О начале царства света…

В огромных окнах, медленно покачиваясь, проплывала стая серебристых рыб.

Солнце подожгло снег, и он плавился так, что болели глаза, и приступы счастья, будто приступы дурноты, проносились по телу.

Обезьяна протер слезящиеся глаза и посмотрел вдаль.

Белое тающее поле легло до самого горизонта, где-то уже пробивались пятна весенней земли. Облака, отчетливые, как едва тронутый резцом мрамор, белели в небе. Само небо казалось таким безбрежным, что у Обезьяны сладко загудело в голове.

Над полем пролетело маленькое существо с крыльями и что-то прокричало. Обезьяна догадался: это, наверное, ПТИЦА. Он уже встречал несколько таких ПТИЦ за последние пару дней. Он хотел с ними поближе познакомиться, но каждый раз, когда он протягивал к ним руку, существа улетали.

Пролетев над полем, птица исчезла. Растворилась в пространстве, как теплая пушистая капля. Чтобы потом, сконденсировавшись, снова слететь с ветвей и прошуметь у самого уха.

Обезьяна спустился с пригорка и остановился. Сощурился. Вдали темнели какие-то здания, которые он вначале принял за деревья. Наверное, это и были Окраины мира, к которым он шел уже несколько дней. Вначале хромая, потом все быстрее и свободнее.

Подошел вплотную к полю. Это было уже третье минное поле.

Два других он прошел, нервно шевеля ноздрями, вдыхая воздух с примесью металла. Чем больше он отдалялся от Центра мира, тем слабее становилось обоняние. Даже свежий запах умирающего снега как-то потускнел; даже запах мокрой земли уже не царапал ноздри, а лишь слегка щекотал. Запах металла и взрывчатки вообще почти не прочитывался. Только где-то в серых водах подсознания — быстрой тревожной тенью.

Обезьяна вдохнул воздух поглубже и покатал его немного в носоглотке. Да, кажется, вот первая мина…

Он быстро заглатывал остатки провизии, прихваченной в день побега в одном из разгромленных магазинов. «В конце концов, — думал Обезьяна, — Старлаб там меня уже заждался, а сверхчеловек не должен заставлять своего друга ждать…»

В том, что Старлаб уже где-то на Окраинах мира, Обезьяна был уверен. В последний раз он видел его уходящим от погони. Стал кричать, чтобы бежать вместе, но Старлаб его не услышал. «Теперь сидит уже где-то на Окраинах, мандарины жрет», — даже с какой-то обидой подумал Обезьяна, дожевывая хлеб.

В том, что он, Обезьяна, стал сверхчеловеком, он тоже не сомневался. Как еще объяснить это пылающее, не угасающее ни на секунду ощущение свободы? Этот радостный воздух, которого он не чувствовал раньше? И главное… Исчезло чувство, что ты стоишь на огромной, загаженной эволюционной лестнице и напирающая толпа существ пытается сбросить тебя вниз. Теперь только бы дойти до Окраин. А там как-нибудь все устроится.

«Открою там курсы, как из обезьяны сразу сделаться сверхчеловеком», — сказал Обезьяна и улыбнулся. Потом еще раз принюхался. Запах мин пробивался едва-едва, но уловить его все-таки можно. Он пройдет это поле. Он должен пройти это поле.

Крылатое существо снова мелькнуло над полем, уже не одно, а маленькой шумной группой. Обезьяна помахал им: «ПТИЦЫ, я знаю, как вас зовут! Вы — ВО-РО-БЬИ!»

Придуманное им только что слово так ему понравилось, что он засмеялся, еще раз посмотрел в слепящее синее небо и сделал шаг вперед.