Контраходцы

II Хроны

¬ Те, кто скажет вам «во время волны я думал о том-то и сем-то», врут. Когда она приходит, ты уже не думаешь. Ты забываешь, чем собирался заняться, о чем мечтал, о чем думал. Отзывается одно только тело. И оно отзывается, как может. Оно испражняется, мочится. Оно вцепляется само в себя зубами, как в мясо. Надрывает сухожилия, вцепляясь в ремень спереди тебя. Оно пускает слюни. А после? После каждый говорит что хочет, он рассказывает, как волна тянется, он подбирает слова, он пытается разобрать по полочкам не что иное как животный страх... Вот что я мог бы вам сказать — вам, кучке убежищных, забившихся в свои каменные клетки, если вы подойдете к нам с расспросами посредине своих деревень, там, то ли завтра, то ли через неделю — я уже вижу вас, уберегшихся по удобным колодцам, в гладко заштукатуренных норках, и с зарумянившимися к концу встречи щечками, да, на красном солнышке, сияющем в ваших прозрачных стеклышках, как вы ожидаете чьих-то повествований, выложенных рядочком и отлакированных подвигов, о том, как под фурвентом... Но не будем больше об этом. О фурвенте сказать нечего. Просто выживи, когда он застучит в передние двери — потому что он уже не «обволакивает», не «подавляет» или как-то там еще обходится: он лупит как секирой во все слабые места твоих костей. Просто держись, запрокинув голову — молотящуюся обо что-то там сзади, — под ударной волной. Держись, вот и все. Вот именно это я только что сделал. У меня ремнем таз почти перепилило.

— Как там?

— Моррфф...

— Ребята, вы в порядке? Кто ранен? Отвечайте!

x Слышится бульканье, ворчание изрядно помятых зверей, отряхивающих шкуру после потопа. Еще несколько порывов ветра споласкивают впадину кювета, разбрасывая немного песка, по краю шипят несколько красных смерчиков, ныряют внутрь и глохнут, но главная часть вихрей прошла. Грядет передышка, возможно — полчаса, хотя я опасаюсь хронов, которые сформируются в кильватере турбулентности. По большей части все пошло так, как я и ожидала. Говорят, что в худшем никогда нельзя быть толком уверенным, хотя и сейчас до него было недалеко. Худшее, оно придет со второй волной.

— Ороши… Ороши! Что сейчас было?

Это Аой осторожно трясет меня за рукав. Лицо у нее зеленоватое. Она развязала тюрбан, чтобы подышать воздухом, но цвета еще не осмелились вернуться и озарить ее кожу, которой многие завидуют — самой свежей и хорошо сохранившейся изо всей орды. Даже не оправившись, она сохраняет свою грацию и детскую легкость.

— Ты действительно хочешь подробностей?

— Да, я хочу понять.

— Видишь там, на гребне сверху, острую кромку?

— Да.

— Поток оторвался на уровне этого среза чтобы снова нырнуть на нашу высоту примерно в середине Стаи. Те, что впереди, оказались в области относительной депрессии^[10], их присасывало к дамбе, в то время как тыл орды попал под максимальное давление. Волна отскочила от земли, взобралась по задней стенке впадины и хлестнула в полную силу.

— Я слышала взрыв...

— Ударная волна отразилась у нас за спиной, с эффектом вращения из-за округлой формы карстовой воронки. Нас уже оторвало от земли из-за перепада давления, поэтому встречная волна выстрелила нами в воздух. Без веревок мы бы кружились в облаках!

— Так что случилось? Нас кружило и кружило в воздухе, я чуть не потеряла сознание!

— Нас кидало между двумя потоками: фурвентом и турбулентной завертью встречной волны. Весь треугольник орды развернулся вокруг себя, судя по веревкам — по-видимому, дважды, пока наконец не упал на ноги.

‹› Она все предвидела. Я так ей восхищаюсь.

— Ты знала, что все так обернется. Мы все еще живы благодаря тебе.

x Она целует меня в щеку. Ничего я не знала, Аой. Я эмпирически попыталась уравновесить волну и контрволну, не ожидая серьезного перепада давления и уж совсем не представляя, что наша двухтонная группа людей поплывет по ветру, как змей на конце бечевки. Что бы сказал на это мой наставник? Случайность — часть таланта, Аэроши? И сразу после этого, убирая улыбку: «Но случайность — союзник столь же преходящий, сколь и смертоносный. Она тебя убьет с той же легкостью, с какой спасает. Разберись, как уменьшить этого зверя до размеров кошки. Избегай турбулентности. Лучшие аэромастера гладят котенка и играют с ним в клубочек. С котенком, Аэроши, а не с тигром.»

— Раненые есть? — пробурчал Голгот.

— У Кориолис сломана лодыжка!

— Растяжение или перелом?

— Перелом.

— Гадство...

— Придется прикрепить ее прямо к кольцу, вместе с санками. Кто еще?

Дубки писают кровью!

— Ничего страшного, это просто песок. Все в порядке!

π Смеются, как всегда. Эти братья смеялись бы со переломанными ногами. Они сравнивают свои раны и развлекаются, бросаясь друг в друга песком. Ничто их не удручает, ничто не страшит. Хорст и Карст. Карст и Хорст. Ка-Хо. Двое здоровенных пухлощеких мальчишек. Неразлучные, неразделимые, лучшие фланговые, какие только можно вообразить.

— Кто еще?

— Свезьест вывихнул плечо. У Ларко содрано бедро. Довольно сильно!

— И Силамфр!

— Что — Силамфр?

— У него сломано предплечье!

— Леарх нахватал в грудь щепок.

— Легкие затронуты?

— Нет, но и этого хватает.

— Аой, займись этим! Альме перегружена. Ну, вот и все, ребята?

) Вот и все. Как и почти все вокруг, я нахожусь в состоянии шока — ватный, оглушенный, у меня на ключице ткань пропорота кремнеземом вплоть до кожи, и шейные позвонки проворачиваются друг по другу с галечным хрустом. Хотя задрать к ним руку я не решусь ни за что. Странно, как боль других стирает разделяющие грани, так роднит, что ощущаю себя Силамфром (я-то со своими мелкими ссадинами чувствую себя почти счастливчиком, я уберегся, я среди избранных — тех, кто более или менее невредим). Вот так. Никто здесь не доживет до старости, поверьте; одни позвонки меньше других, настолько прогнулась дуга позвоночника, прежде чем ее стало мучительно вывихивать. В какой-то момент я подумал, что мое туловище полностью выкрутит вокруг собственной оси. Следует заняться Силамфром, сделать для него деревянную шину — хуже не будет. С другой стороны, для Кориолис...

(·) Скоро пойдут смертельные случаи! Смерти, или ранения настолько ужасные, что страдальцам придется покинуть орду — если они выживут после своих переломов, с такими внутренними кровотечениями, что я не смогу остановить... Кориолис сломала лодыжку, упав на камень. Сухожилия не затронуты, но кость раскололась. Не у всех есть ловкость Арваля или Караколя. Эти двое, их можно как угодно раскрутить и сбросить с высоты — они обязательно упадут на лапы! Некоторые инстинктивно понимают, как защититься, а другие ничего не соображают в собственном теле. Но ничего!

Кончиться здесь, умереть, когда можно было попроситься в колодец — в этом нет позора, — и подождать! Я забочусь, облегчаю боль, и даже подлечиваю. Ты околеешь, Альме. Маленький орешек, раздавленный скалкой на плитах, аккуратно, крак, черепная коробка, настежь. Все будет чисто, быстро. Я не паникую уже десять минут, у меня больше нет спазмов, я по ту сторону грани. Перешла ее, никаких сомнений.

Ω Что за плотное дерьмо, этот фурвент, прямо каша. Тридцать лет, как он меня смешит чуть не до упада. На одной ножке. Уцепившись за скобу двумя пальцами. Прямо сказать, спереди бьет не так жутко: ну добрая оплеуха, девка сильней пукнет, ерунда. Отрыжка. А сзади — только гляньте на них: как топором прошлось. Хвост разнегодовался — плечо им с бедром зашкурило, манишка покосилась... Надо сказать, они так привыкли жить за Стаей, как за наседкой, что малейший блааст — и у них кровь из носу! Так просморкайтесь, щенки: идет кой-что покрепче! Ороши, про нее говорят, что угодно — она важничает, она придирается... Но без ее пытливой головки с ветрячком внутри мы все бы закончили тем, что жрали бы брусчатку в дамбе. Со мной во главе. Хоть в шлемах, хоть без. Встречная волна, она завибрировала, как колокол в звоннице — а Эрг-то хотел подвязаться так близко, в двух метрах от клыков! Давай, боец, покажи нам. Чвяк! И вся орда корчится на граните. А рядом веселенькая подпись к картинке: «34-я Орда во главе с Девятым Голготом. Прекрасные перспективы — отличная трасса. Мертвые мудаки, расплющенные об стену из-за ошибки считывания циферок с барометра. Погребены в осколках.» Привет 35-й в низовьях!

) Ороши, прилаживающая флюгерок обратно на плечо, подошла ко мне. Ее безделушка все время меняла направление: «Они идут» — сказала она, — «что будем делать?» Она прекрасно знает, что Голгот не сдвинется с места, что Пьетро отказывается признать их реальность, и что другие либо боятся их, потому что не понимают, либо за ними бегают, не осознавая рисков.

— Здесь их очень много? Ты успела подняться на вершину фареола?

— Скажем, десятки.

— Каких размеров?

— Самые маленькие хроны объемом с горса. Самые большие могут занять всю воронку...

— Яйцевидной формы?

— Да. Некоторые из них покруглее, но растягиваются по мере дрейфа.

— Насколько быстрые?

— Достаточно медленные, чтобы уклониться от них, если они пойдут через гавань. Но я бы не хотела наводить панику на Альме, которая и так в шоке от ранений. И на Аой.

— Тебе нужно поговорить с Караколем...

— Уже сделано. Он говорит, что может распознать кое-какие — по их цвету. Иногда по звуку или запаху.

— А ты?

— Мой наставник научил меня читать некоторые временами повторяющиеся глифы на их оболочках, но опыта ничто не заменит... А... ты?

— Я всего лишь писец.

— Сов...

— Все, что я знаю, взято из путевых дневников. Представь себе, не было орды, которая бы не упоминала о них. У каждой была своя теория, свои соображения, свои советы... Если не считать того, что мы так и не нашли дневников погибших орд! Это ограничивает ценность моих знаний. Я могу различить хроны чисто физически, самые простые, ну и...

— А вот и первые...

Оставив остальных подлечиваться, мы перелезаем через край воронки гавани. В ореоле красной пыли, среди дюн и впадин равнины, они появляются изо всех точек линии горизонта — без видимого порядка, разбросанные и накатывающиеся постепенно, как гладкие и тусклые кучевые облака, словно завитки, украденные у ветра. Серебряные точки, размером не больше шариков, то образуются, то распадаются...

— Похоже на армию...

— Орда, только без Голгота, который бы ее объединил...

— Скорее без Пьетро и тебя... Это на вас держится единство группы.

Если сам ветер и начал снова крепчать, то на поступь хрона, приближающегося к нам со скоростью человеческого шага или чуть быстрей, он, кажется, не влияет вовсе. До хрона сейчас меньше ста метров. Становится тревожно, это чувство растет при виде того, как он бесшумно скользит в нашу сторону со своими выпуклыми очертаниями, своим вытянутым коконом с реющими стенками, не пропускающими свет... Вокруг хрона ветер словно замолкает, звук растворяется и глохнет. Это облик самой движущейся глухой тишины, присутствие безликое, неоформленное, но с физически ощутимой мощью.

— Пусть подойдет...

Он теперь в десяти метрах от нас, я отодвигаюсь; Ороши смелее, она все еще выжидает. Заряды песка проникают сквозь его панцирь и выходят с другой стороны блестящими влажными бусинками, липнущими к земле. У Ороши срабатывает тот же рефлекс, что и у меня, дурацкий, конечно — бросить горстку в оболочку хрона. Крупицы кристаллизуются, а затем тают внутри. Сблизи в поверхности нет ничего органического, она скорее похожа на лист жидкого текучего металла, который Леарх иногда получает при высокой температуре в своем тигле. Ничего такого, во всяком случае, отчего захотелось бы рискнуть своей рукой.

— Я брошу камень? — осведомляется Ороши, хотя на самом деле это не вопрос.

Камень пролетает хрон, словно воздух, и снова появляется нетронутым. Нетронутым? Если быть точным — у него такой вид, словно он побывал в ручье.

— Подложи ему внутрь и подождем, чтобы он его принял...

Ороши возвращает камень на землю по оси движения хрона. Своей поступью тяжеловесного призрака, жидкого цилиндра, хрон проходит перед нами… Он где-то около пяти метров в высоту, пяти в ширину и около тридцати в длину. А для тех, кто приглядывается внимательно, для тех, кто знает, где искать, он покрыт глифами, наполовину тающими в свинцово-серых стенках, глифами перемещающимися, словно только что вычерченными, которые я определенно не могу соотнести ни с одой известной письменностью. Хвостики кривых, отрезки линий, изгибающиеся и соединяющиеся, достаточно, чтобы хотелось... если только... Если только я, чисто по-человечески, не приписываю смысл, которого там нет, рисунку, который не более чем случайное сочетание насечек да пятнышек... Как только камень показывается, мы бросаемся к нему. Результат огорошивает.

— Преобразователь царства?

— Из минерального царства в растительное?

— Скорее, из минерального в животное.

— Зачем?

— Низачем. Взгляни на след сзади него...

x Я наклоняюсь. Песок шелестит, да так, что мне становится неуютно. Если бы Альме это видела...

— Мы должны вернуться вниз, Сов. Если хрон нырнет вниз, следует быть там.

¿’ Эгей, братишки! Длинный кучерявый хоровод из младенчиков, что отложил папа-Вихрь, приходите к нам, засыпьте своей магией всю равнину, околдуйте нас! Сихроны, психроны, хротали как ливнем из ведра, внавалку, по пятку в пучке, по дюжине в вязанке, серый металлик, мареновый красный или серо-голубой тыквенный, на все вкусы — кто что любит, кто чего не терпит, — не убегут от нас, пока нет! Не прежде, чем вы попытаете удачу! Пока можно, а не то рассержусь! Вот Сов, мой дружок, и Аэрошиши, сама элегантность с флюгерком, их проверят и измерят — и все же придется нам пощупать их под оболочкой, нырнуть внутрь, сунуть головы и посмотреть, что да как, и что во что преображается, потому что хрон, да-да, подгоняет будущее или убыстряет события, тяните любую из карт... Наука нас заверяет, что в природе такое бывает, но разберет их лишь чутье — цвет, вид на взгляд, порой аромат, тут нужно дарование мое, пусть трубадур молодоват, не поворачивать же назад? О магии и ее приходе я кричу при всем народе:

— Хроны идут! Полная гавань! Отвязывайте стадо! Овцы на склонах! Бееееее!

) Среди общего движения ни Ороши, ни я его не заметили, а Караколь — тот заметил. Почти идеальное яйцо длиной десять метров, оболочка с виду — скальная порода. Это такой признак? Остававшиеся пристегнутыми ордынцы открепляются, карабины клацают и раскрываются, часть группы осторожно приближается к массе — хотя никто столь близко, как Караколь, который гладит хрон ладонью по боку, не отваживаясь, впрочем, на большее. Пьетро и Голгот непроизвольно повернулись к нам, Альме отступила вглубь впадины вместе с Аой и еще несколькими: ястребятником, Дубками, Свезьестом… Караки без колебаний мечет свой бумеранг сквозь хрон. Бумер входит и выходит, описывает короткий круг, затем возвращается, пересекая массу во всю ее ширину, и затихает в руках трубадура. Караколь рассматривает полированное дерево с энтузиазмом исследователя. Общее внимание сосредотачивается на его лице фавна, его мимике и развевающихся космах. Сначала он выглядит удивленным, затем ошеломленным, а потом взрывается радостью:

— Понял! Наконец-то я поверил.

— Говори!

— Угадайте!

Ω Каков засранец! Я вот запихну тебя в хрон, а потом буду угадывать!

π Он что, не соображает, я не говорю уже, чтобы на это как-то оглядывался, просто не соображает, что бывают случаи, подходящие для шуток, а бывают — нет… верно?

x Глифы почти застыли. Они выглядят так, как будто выгравированы на оболочке.

≈ Я его обожаю. Он меня очаровывает. Он такой отчаянный, такой шальной! Если даже придется умирать, я по меньшей мере унесла бы этот образ, его раскованность, его смех. Он не похож ни на кого.

— Три… Два… Один… Проиграли! Это окаменитель!

x Он прав. Прекрасно видно.

) Уже второй раз такое вижу. Первым был рисунок в дневнике контрахода. Орда, потерявшая за ночь двух человек, превратившихся в статуи в спальных мешках. Та же текстура оболочки, тот же тип глифов, грубое иератическое^[11] письмо.

— Кориолис! Силамфр! Э-ге-гей! Вы спасены! Подходите быстрей!

≈ Я хотела бы ему повиноваться, да больше не могу стоять на ногах.

— Отойдите, дайте пройти хромоножке! Починка — немедленная, безболезненная! Либо окаменеешь, либо повеселеешь!

— О чем ты говоришь?

— Пусть Силамфр сует руку внутрь крохрона: кость снова срастется!

) Как это часто с Караки — никто не понимает, где начинается фарс, и когда он закончится. В нем не отличить игры от полного серьеза, они вплетены в одну и ту же жестовую и словесную ткань, одну все так же тянущуюся ниточку лукавства. Из всех трубадуров в нем ярче других воплощен этот дух, беспримесное повседневное вдохновение — неутомимое… и утомляющее. Сцена, на которой он разыгрывает представление – размером с Терру, и ее небесный занавес не спускается уже довольно давно. Чем серьезнее событие, тем причудливее его выходки — и тем легкомысленнее отношение.

— Ты все еще шутишь или...

— Доверьтесь мне! Гляньте же на бу! Волокна минерализовались!

— А если это что-то еще? Ты кидаешь свой бу и хоп! делаешь выводы!

x Альме преодолела панику, она бросается к нам. Она вопит:

— И речи быть не может — заталкивать раненых в эту... штуку! Это самоубийство!

— Альме, кости срастутся…

— Это ты так считаешь! Вся рука превратится в камень! Кожа, сухожилия, плоть, нервы, все! В камень! Навсегда!

≈ Караколь усмехался все шире и шире, внезапно помрачнел, снова улыбнулся. Если спросит меня, я готова попробовать. Все равно, там, где я сейчас — в ожидании следующей волны, — я и останусь.

— Не думаю. Хрон обычно избирателен. Он воздействует сначала на то, что структурно близко к нему, а затем на все остальное, по нисходящим кругам сродства. Это закономерность, которая почти всегда подтверждалась...

— «Почти всегда...», Ороши?! Нам повезло с «почти всегда» под фурвентом! Но теперь? Хотите избавиться от Силамфра и Кориолис? Превратить в груду гальки?

— Хрон влияет прежде всего на кости...

— Нам ничего не известно, Альме права, — вмешивается Пьетро.

— Это безумие, Кориолис, не ходи!

— Неважно, что говорит Караколь, он фиглярничает, оставь это!

— Неважно? Неважно? Что я говорю — неважно?

π Трубадур зашел к Талвегу со спины и вытянул у него молоток. Он приметил плоский камень, присел и положил на него руку, другой рукой передал молоток Эргу.

— Давай, бей.

Эрг, опешив, смотрит на него. Он рефлекторно берет молоток.

— Давай! Раз неважно, что я говорю.

— Прекрати нести чушь. Я тебе руку разнесу.

— Разноси! Если я сделаю это сам, подумают, что я жульничаю.

— Я не могу этого сделать, Караки!

— Передай молоток еще кому-нибудь. Торопитесь, хрон дрейфует и на подходе вторая волна.

Все бестолково переглядываются. Талвег, затем Сов пытаются урезонить его. Напрасно. Мы опасно теряем время. Нам пора уже привязываться к кольцам. Хрон проходит по краю воронки...

— Вы мне все яйца вымотали. Дайте мне молоток!

— Голгот, не играй в его игры!

— Я не играю в его игры, я их закругляю.

Голгот почти выхватывает молоток из руки Эрга, отталкивает всех рукой и приседает рядом с Караколем, который приложил свою ладонь к камню.

— Которую кость?

— Фаланги среднего и указательного пальцев, Голготина^[12].

— Не паясничай!

∂ Звук глухой и очень чистый. Голгот не останавливается на полумерах. Он сломал Караколю пальцы. Трубадур катается от боли по песку.

— Дебилы, вы дебилы!

Он встает и, пошатываясь, направляется к хрону. С видимым усилием он загибает три здоровых пальца и окунает указательный и средний в стенку хрона. Через тридцать секунд он вытаскивает руку. Караколь снова улыбается. Он произносит: «Смотрите!» и в победном знаке разгибает два пальца. Более не сомневаясь, я шагаю вперед и погружаю предплечье.

— Силамфр, подожди!

— Не орите, это не ваша рука, так что закройтесь!

Мое первое отчетливое ощущение — сунул руку в прорубь. Мне страшно трудно удерживать ее на весу. Сов мне помогает. Он потеет не меньше меня. Стенки ходят волнами, мельтешат у меня перед глазами. Какая тишина! Даже слова Сова глохнут, доходят до меня как через бархатную занавеску. «Осторожно… не суй… локоть», — настойчиво внушает он. Моя конечность, что внутри, не видна, от плоти идет ощущение пронизывающего потока инея, я хочу убрать руку, «еще рано» повторяет Сов, я больше не могу пошевелить локтем, меня перестает трясти и колоть иголками от перелома, он затвердевает под заболонью руки, как будто туда вставили железный прут...

— Убирай, убирай руку сейчас же!

Я ее вынимаю. Моя кожа блестит. Даже не осознавая этого, я трясу рукой, чтобы согреть ее, я ее чувствую, кровь медленно возвращается, чтобы ее наполнить.

— Ну и?

— Ну и мне кажется... срослось!

x Затем настала очередь Кориолис, которую заботливо поднесли четверо мужчин, и ее лодыжку тоже рекальцинировали. Отлично: она снова была на ногах — удовлетворительно, чтобы встретить вторую волну стоя прямо. Морально к волне мы, по всей видимости, не были готовы. Я все приглядывалась к воронке, пересчитывала ее размеры, интерполировала наклон и разрывы откосов, моделировала локальное обтекание, и упиралась в параметры вихря, который собирался нас поглотить. Как расположится ось вращения? С какой скоростью он пройдет? Как далеко? Остальные доверчиво ждали моих указаний, Голгот полностью перепоручил мне контрить, но внутри я знала, до какой степени мой выбор был не более чем веревочным мостиком из трех умозрительных канатов, переброшенным через хаос. То, что мы обнаружили эту гавань, разумеется, было чудом. А заодно надежной ловушкой.

— Вся орда, по местам. Готовьтесь! Мы собираемся полностью изменить построение. Леарх, можешь выделить нам два железных кола? Эрг, ты поможешь ему загнать их как можно глубже, в этих двух точках, здесь и там. Остальные: на этот раз десять ниток тросов, потрепанные замените. Выстраивайтесь в рогатку.

— Во что?!

— В рогатку! Вы где обучались? В Аберлаасе или в джунглях? Постараемся ограничить раскачку маятника и отводок!

) В итоге, хроны неплохо отвлекли, они победили страх и развеяли беспокойство. Но теперь, когда мы снова пристегнуты, оно возвращается из иррациональных глубин. Стратегия Ороши несомненно лучшая для группы, и худшая для нас, Тарана. Думаю, я понимаю, на что она надеется: V-образная часть рогатки сосредоточит поток вдоль оси Голгота, распределит напряжение по Стае и, таким образом, ограничит боковой снос. Ну... Но нам, стоящим в рост в тридцати метрах от дамбы, никем не прикрытым, нам волна устроит бойню. Я не представляю, что будет дальше. Нельзя представить свою смерть, я уже прикидываю, как завтра, после фурвента, будем в следующей деревне, где мы ненадолго остановимся, я думаю об Аой и Кориолис, а не о страданиях. О них. Маленькая капелька, маленькая живая, сияющая слезинка; и синий факел, временами надутая, но с каждым порывом нежно опаляет.

Альме пошла за стегаными кожаными шапками. Она натягивает пару на меня одну поверх другой и оборачивает мой торс хайком, вставляя под него деревянные рейки. Пьетро просит четыре штуки для своих предплечий, выбросывает сломанные рейки и одной рукой фиксирует бандаж у себя на порезанной шее. Я оборачиваюсь: у основания рогатки, на конце троса, Голгот крепит лямки своего шлема под мышками и к доспехам из горсовой шкуры, подходит Альме, он ворчливо отстраняет ее. Он знает, чего ожидать: он уже отрыл себе ямки для упора ног, потянул шеей во все стороны, повертел плечами и бедрами. Не могу представить, каково было бы потерять Голгота. Так необъятна его сила воли, он так чудовищно сосредоточен, так совершенно погружен в Трассу... У кого в крови так густо замешан дух Орды? Кто еще предан Орде с такой яростью, с такой грубой верой, как Гот, девятый в своей линии, и по мнению всех (ордонаторов, обучавших его, а также мудрецов, видевших, как контрили его отец и дед) — лучший из них? Никто, и он это знает. В то же время его точит это хищное сравнение: его брат, его умерший в шесть лет брат, старший из них, много одареннее его. Я часть орды — я, Сов, сын крюка, — Пьетро, Эрг или Фирост, Свезьест, все мы. Но он, Голгот, не часть. Нет. Он и есть Орда.

— Волна идет!

— Я вас люблю, — кричит Кориолис.

Ω А что толку рассказывать? Вы другие, убежищные, вам ни за что не понять. Дрочите на наши жизни в своих хибарах под мурлыканье ветряков над вашими волосатыми башками, и завидуете нам. Можете забыть про меня. Можете забыть про нас. Рванул блааст. По звуку я понял, что он куда выше нормы. Каменный поток, прямо в туловище. Не песок, не щебень, бороздящий нагрудник: булыганы. Тяжелый удар. Альме причитывает, глядя на меня. Я на себя не смотрю. Я ссу кровью из ушей, на коленях, я избит, я пытаюсь вдохнуть — один кусок воздуха за другим... Без кожаной брони, без моего шлема, лучшего во всей истории Орды, крепите его намертво, шлема из шлемов, чудища сопротивления и амортизации, без набедренных щитков, лат, деревянных налокотников, уже разбитых полностью, я был бы мертв. Железные колья вылетели, они скачут на веревках, два троса впереди не держат, нас перекособочило против границы впадины, пропахало вдоль оси, развернуло, ослепило... Никого не осталось, говорю вам, меня нет и никого другого! Я почувствовал, как Мрачный Жнец постучал мне рукояткой косы по ребрам и сказал: ну, Голго, все кончено, расстегивай свой шлем, давай руку, я пришел за тобой... Присоединяйся к своему братцу, у него вышло не лучше. Он ждал тебя, засранца, тридцать четыре года...

x «С котенком, Ороши, а не с тигром». Впадина запятнана кровью. Без песчаной подушки нас порвало бы на кусочки. Построение рогаткой уберегло нас от худшего. Хвала Ветру, ламинарный поток действительно оставался доминирующим над турбулентностью. Это спасло нас. Но какой ценой для Голгота... Какой ценой для Фироста, Сова и Пьетро... Они отщелкнули карабины — и осели на землю. Сову располосовало весь правый бок. Его раны забиты песком и обломками. Об этом позаботится Аой. Пьетро вывихнул правое плечо. Должно быть, его ударило корягой при качке маятника. Альме собирается вправлять его, как она сделала ранее со Свезьестом. Только первые три ряда относительно пощадило: предсказуемо. Это те, кого я поставлю на передовую линию при третьей волне.

∫ Опять приходили хроны, которые поздоровались и удалились (по-тихому), но ни одного приятеля среди них я не признал. Деревья снова зацвели или стряхнули пыль, на остальных объявились кошки, из песочной мешанины полезли кактусы, засвистали песчаные буеры, животные тайных пород оставили какие-то невероятные следы. Как ни удивительно это звучит, это ничто по сравнению с тем, что выделывалось (а именно замечательнейшее) в высоте. Слово Ларко! Они, облачные колдуны^[13], они создают из ничего чистый ветер, немного воздуха и воды (света), они формуют звезды, луны, и прячут на своде, они изобретают иногда что только могут, они заставляют из клубов тумана вырастать леса, и корабли (без парусов, совсем уютные), которые незаметно сбрасывают нам дичь, когда знают, что мы после охоты остались с пустыми руками.

Еще была третья (менее яростная) волна, которую мы контрили дугой, прицепив Сова, Голгота и Пьетро к скобам (как свежее мясо). Бедолаги, их вовсе истрепало, целая коллекция ран. Ороши, вам вовсе незачем рисовать (разве? ну, если вы настаиваете!), чтобы доказать (раз и навсегда) то, что мы и так знали: аэромастер — это искусство, с которым столько нужно возиться, чтобы его выучивать, и что она бесконечно достойна своего звания (ну, насколько я знаю… говорю, чтобы выпендриться). Вам наплевать на то, что вверху, у облакунов, от тумана вы зеваете? Вы точно хотите, чтобы был рисунок? Вот вам: