Контрольный выстрел

ПЯТНИЦА, 13 октября

Было еще темно и пасмурно, когда Турецкий поставил свою «лайбу» на платной стоянке возле аэропорта Шереметьево-2 и, подняв воротник утепленного плаща, с кейсом в одной руке и длинным черным зонтиком, навязанным Денисом, в другой, проследовал в зал вылета. Он уговорил Грязновых пожалеть и дать возможность избавиться от ненужных прощальных церемоний. Достаточно того, что они втроем, по обычаю, присели на дорожку, после чего Саша повторил Денису, что, мол, встретит во Франкфуртском аэропорту в воскресенье утром. Лету, как сказали Турецкому в агентстве «Люфтганзы», до Франкфурта три часа, а учитывая два часа временной разницы, в общем, выйдет так на так. Денису, конечно, в Германии будет гораздо легче: он их язык знает. А Турецкий владел языком в пределах школьной программы вековой давности. Две-три матерщины не в счет…

Больше всего не желал Александр Борисович, чтобы рейс по какой-нибудь причине отложили. Из-за погоды. Совсем низкая облачность, противное сеево — не то дождь со снегом, не то, наоборот, снег с дождем. Да к тому же — только тут, в аэропорту, сообразил — ведь, мать честная! — сегодня ж пятница! И мало того — тринадцатое число! Нарочно не придумаешь. Но, вспомнив Ирку и скрестив, по ее обычаю, указательный со средним пальцы, он сплюнул через левое плечо и смело направился к стойке регистрации.

Заполнение декларации заняло несколько минут. Вещей при себе нет. Золота — тоже, ни на пальцах, ни на шее. Часы — обычные. Валюта? А какая у командированного особая валюта? Ту, что выдали в конторе, Саша как-то забыл поменять на марки или доллары. Поэтому выручил, как всегда, Грязнов. Он велел Денису посчитать и поменять дяде Саше… хм, Александру Борисовичу, по сегодняшнему курсу, ну… на пятьсот долларов. Два миллиона, когда-то мифическая сумма, была немедленно выложена на стол. Господи, кто бы мог подумать, что он станет настоящим миллионером! А вот ведь нате вам, и еще осталось. Это уж, когда вернется, понадобятся, жить-то надо… Хоть и миллионеру.

Сразу после пограничного контроля (а как звучит: секьюрити!) он перешел в руки Европы. Желаете откушать? Нате вам шведский стол. Выпить? Ноу проблем! Но Саша не был новичком: чай, даже в Америку однажды летал! Его эти глупости не интересовали, ибо обслуживание у «Люфтганзы» было на высшем уровне. А коли так, следовало сохранить в желудке место для хорошей пищи, а не случайного силоса.

Саша быстро понял, что не прогадал. Потому что, едва взлетели, очень милые, совсем не похожие на немок, стюардессы проворно засновали по просторному салону «боинга», готовя пассажиров к первому завтраку. Руководил этой милой длинноногой командой не то пилот-недоучка, не то старший стюард. Вид у него был, во всяком случае, почти неприступный, а золотых шевронов по всем возможным местам — в избытке. А еще он напоминал полномочного посла какой-нибудь самой маленькой островной империи, где все блестящие причиндалы высокородства передаются по наследству. Видел однажды Турецкий такого посла — он переливался в буквальном смысле всеми цветами радуги.

Но юмор ситуации заключался в данный момент в том, что «посол», как тут же про себя стал именовать этого мужика Саша, почему-то выбрал мишенью своей любезности именно Турецкого. Не его соседа справа — полного, тяжело сопящего господина в странном парчовом жилете, и не соседку слева через проход, за которой Саша и сам бы с большим наслаждением приударил, так мило и ненавязчиво меняла она элегантные позы, ловко вскидывая ногу на ногу и демонстрируя в глубоком разрезе короткой юбочки нечто интимно-розоватое. Не прошло и десятка минут, как «посол» склонил в вежливом поклоне белесо-золотистое темечко и произнес по-русски:

— Будем пить аперитив?

— Будем, — охотно согласился Турецкий, принимая бокал слабенького алкоголя, пахнущего анисом.

Через несколько минут — новый поклон:

— Сейчас завтрак. Будем водка, шнапс, пиво?

— Пиво, — сказал Саша, вспомнив совет Генерального прокурора Российской Федерации.

— Нет, — заметил услужливый «посол» — надо «Столичная». Пиво — потом.

Вместе с благожелательной улыбкой Саша получил граммов, наверное, тридцать водяры в большом стакане. А еще через несколько минут вместе с вопросом-утверждением: «Можно повторять?» — еще такую же порцию.

«Для тринадцатого числа совсем неплохо, — подумал Турецкий. — У нас бы только первую и единственную дали бесплатно. А дальше — гони монету. Хорошо в Европах, черт побери!»

После вкусного завтрака Саша слегка откинул спинку сиденья, думая немного вздремнуть, но перед ним снова выросла фигура «посла»:

— Наверно, надо немного выпить? — Вопрос был, конечно, по существу.

— А! — таким вот образом высказал Саша все свое отношение к прошлому. — Давайте! И выпить, и закусить.

«Посол» слегка дернулся, чтобы идти выполнять заказ, поскольку порцию водки он уже держал на подносе, но тут же склонил вопросительно голову.

— Прошу извинять. Вас ист дас «закусъить»?

Оказывается, он не знал значения такого всемирно известного слова! А когда, поставив перед Сашей водку, он отправился за сандвичем (примерно таким образом объяснил ему Турецкий, что такое легкая закуска), Саша остановил пробегавшую мимо стюардессу и спросил по-английски, кто этот симпатичный молодой человек и почему он так старательно хочет напоить пассажира, девушка смеясь ответила, что Вальтер — у них старший стюард и в настоящее время стремительно изучает русский язык Начиная, естественно, с самого необходимого в России. Турецкий смеялся как ребенок, а позже объяснил Вальтеру, обратившись к нему: «герр Вальтер», чем, вероятно, поразил его до глубины души, что вообще-то всем иным напиткам лично он предпочел бы хорошее баварское пиво. И стюард все оставшееся время полета старался доказать русскому пассажиру, что в Баварии варят действительно самое вкусное пиво.

Как-то за пивом постепенно отошли в сторону окружавшие Турецкого со всех сторон заботы. Он как бы запретил себе вспоминать, зачем, с какой целью летит сейчас в Германию. Будто, перенеся кипу дел из своего сейфа в меркуловский, он напрочь отрешился и от необходимости думать о них. Однако несколько мелких гвоздей все-таки не давали возможность почувствовать себя до конца свободным. Не удалось переговорить с Толей Равичем. Секретарша в офисе сообщила, что патрон находится в городе и дома будет только ночью. Но она обязательно сумеет передать ему просьбу Турецкого встретить его в аэропорту Франкфурта. Еще она сказала, что если он сам не успеет, то обязательно найдет возможность прислать кого-то из своих сотрудников, надо, чтобы господин Турецкий внимательно прослушал объявление по радио.

В принципе-то, конечно, не беда, если и не встретят, уж как-нибудь по-английски Саша сумеет объясниться со справочным бюро. Да и офис городской криминальной полиции — тоже, вероятно, не Бог весть какая тайна. А там есть герр Ханс Юнге — дэус экс махина, как сказал бы латинянин — то бишь Бог из машины, типично театральный термин, перешедший в нашу грешную действительность: десяток лет назад — секретарь райкома партии, а сегодня — рояль в кустах… Тут особых сложностей Саша не видел.

Печалил разговор с Ириной. Естественно, она не ревела, не обвиняла в нежелании побыть с семьей, понимала, что ему просто необходимо отдохнуть, иначе он свалится, а семья в прямом смысле подохнет с голоду. Но за всеми этими фразами стояла горчайшая правда. И выражала она лишь одно: очень, чрезвычайно плохи твои дела, Александр Борисович. Нельзя так дальше жить, ибо это уже и не жизнь вовсе, а одно сплошное мучение. И обещание примчаться к ним в самые ближайшие дни было понято Ириной как еще одно очередное обещание, которое способно быть нарушенным любым словом или указанием вышестоящего начальника. И никто ни в чем не будет виноват, потому что такова эта сучья жизнь и сволочная профессия.

Турецкий долго не мог отделаться от ощущения какой-то общей безнадеги после сумбурного разговора с женой. А тут еще этот младшенький бензинчику подлил! Поздно уж было, когда Олег позвонил Грязнову и попросил передать трубку Саше. Сказал, что вопрос с Иркой он уже практически решил и осталось ожидать лишь Сашиного звонка из Германии. Спросил, встретят ли, не нужна ли еще какая-нибудь помощь от него. Турецкий бурчал в ответ нечто благодарственное и нейтральное, а сам думал, что надо действительно бросить все к черту, уйти в белодомовские служащие, перекладывать со стола на стол никому не нужные бумаги и при этом пользоваться всеми благами, которые прежде были доступны Совету Министров, Верховному Совету и прочим верхним организациям, вместе взятым. А если разрешат при этом еще и советы давать, так извините, ради этакой жизни можно поступиться очень многими принципами. Если вообще не всеми.

Стюардесса объявила о скорой посадке в аэропорту города Франкфурта-на-Майне, а Саша получил от любезного герра Вальтера последнюю порцию водки.

А дальше все было как в лучших аэропортах мира. Самолет приземлился, к нему присосалась труба-коридор, и пассажиры, не надевая пальто, беззаботно протопали в огромный, сверкающий зал. Плащ, кейс да зонтик — вот все Сашино добро, и с ним он спокойно и неторопливо прошествовал к паспортному контролю. Вообще-то говоря, на отдых так не ездят. Но Турецкий был готов ответить любому интересующемуся, что той пары рубашек, носков, трусов и прочей мелочи, что уместилась в кейсе, ему вполне достаточно для первого дня пребывания. А в дальнейшем — к услугам любой магазин. Разве не по-европейски? А чем же мы хуже других?..

Пройдя все кордоны, он вышел наконец в зал, где толпились встречающие, и огляделся: никто к нему не кинулся. Что ж, будем внимательно слушать, сказал он сам себе, и снова рассеянным взглядом окинул лица встречавших. В этот момент кто-то вежливо тронул его за локоть. Саша обернулся. Рядом стоял рослый молодой человек с явно славянским лицом — русоволосый, нос вздернутой кнопкой, голубые наивные глаза.

— Извините, — сказал парень с легким, напоминающим прибалтийский, акцентом, — это вы, — господин Турецкий?

— Я, — кивнул Александр Борисович. — А с кем имею честь?

— Очень приятно, — ушел от прямого ответа встречающий. — Мы вас ждем. Очень приятно, прошу, там машина. — Он тут же предупредительно, но настойчиво, как — помнил Саша — делает это обслуга за границей, почти выхватил у Турецкого кейс и зонтик, оставив только плащ, взял Александра Борисовича под локоть и увлек сквозь толпу к выходу. Шагал он широко и свободно, помахивая кейсом и не забывая при этом освобождать проход гостю. Турецкого так заняла эта необычная встреча-пантомима, что он как-то и не глядел по сторонам и опомнился лишь тогда, когда оказался на улице, а к самой бровке тротуара, где он остановился, подкатил шикарный серый автомобиль.

Из машины вышли двое и пошли навстречу.

Саша раскрыл было рот, чтобы поприветствовать их и произнести приличествующие ситуации слова, но тут же ощутил весьма чувствительный толчок в бок, ближе к печени, дернулся, но его мигом успокоили.

— Без волнений! Садитесь в машину, господин Турецкий, — сказал улыбчивый голубоглазый. — Не создавайте себе ненужных неприятностей.

Те двое, спереди, как бы вежливо расступились, один открыл заднюю дверь машины и первым нырнул в салон, показав Турецкому ладонью следовать за собой. Длинный черный ствол пистолета снова больно ткнул в печень. Левый Сашин локоть крепкой хваткой держал голубоглазый. Ситуация!

— Ну же, — негромко сказал тот, что открыл дверь, — не заставляйте нас ждать.

Что оставалось делать? Надо слушаться, а то дяди, видать, серьезные, могут и шум поднять, и стрельбу среди бела дня затеять. Страха Саша почему-то не чувствовал, может быть, оттого, что ему все еще казалось, будто происходящее совершается не с ним, а просто он со стороны наблюдает или смотрит по видику какое-нибудь американское кино. Турецкий покорно сел в машину, рядом тут же устроился голубоглазый, причем голова едва не упиралась в потолок салона, и он съехал на сиденье ниже, почти лег, отчего колени оказались почти на уровне лица. Здоровый парнишечка, похоже, за два метра перевалил. И крепкий — силу хватки уже почувствовал Саша. Третий похититель — теперь только так и мог их называть Турецкий — сел рядом с молчаливым и не обращающим никакого внимания на все происходящее водителем. Кивнул. Шофер плавно и почти бесшумно тронул тяжелый автомобиль с места.

— Для вашей же безопасности, господин Турецкий, — сказал голубоглазый, — нам придется принять в отношении вас некоторые меры предосторожности. Пожалуйста, дайте ваши руки.

Что было делать? Сопротивляться, затевать драку? Раньше все следовало понять, раньше… Саша выпростал руки из-под плаща, и сейчас же на них ловко были защелкнуты наручники, после чего плащ по-прежнему лег сверху.

Машина набирала скорость, за сильно притененными стеклами ее проносились стволы деревьев, еще далеко не всюду сбросивших листву, которая казалась почему-то красного цвета — возможно, от этих автомобильных стекол. Высокая передняя спинка закрывала обзор, вертеться из стороны в сторону было тоже трудно — с боков крепко зажимали накачанные плечи похитителей.

— Чего… он… крутится? — ни к кому конкретно не обращаясь, раздельно произнес передний.

— Господин Турецкий, — миролюбивым голосом сказал голубоглазый, — если вы немедленно не успокоитесь, мы будем вынуждены вкатить вам хорошую дозу успокоительного.

— Я успокоился, — ответил Турецкий и, помолчав с минуту, спросил: — Вопросик простенький можно?

— Если простенький… — хмыкнул голубоглазый.

— Я понимаю, вы меня не в отель везете. Но все же кто вы и на кой хер я вам сдался?

Шофер бросил по-немецки короткую непонятную фразу, в которой было много шипящих звуков. Парни слева и справа мгновенно обернулись и стали вглядываться в заднее стекло машины. Саша тоже хотел было повернуть голову, но тут же получил сильный толчок слева. Передний тоже что-то сказал, но его немецкий, даже для такого неопытного уха, как Сашино, был, конечно, грубой подделкой. Наш, видать. Однако все они поняли друг друга. Машина стала резко набирать скорость. На такой автостраде, понял Турецкий, можно и две сотни спокойно себе выжимать. Однако их беспокойство, вероятно, было вызвано серьезной причиной. Кто-то преследует? А что у них бывает в подобных случаях? Берут заложника, объявляют ему цену, получают деньги, соответственно, убивают либо сами похитители, либо полиция случайной пулей, после чего объявляется, что подобные операции, к сожалению, полностью без жертв не обходятся… Приятная перспектива. Турецкий вдруг усмехнулся и подумал, что поскольку он сам не потерял еще способности к иронии, значит, не все, наверно, и потеряно.

Между тем похитители продолжали совещаться и наконец пришли к согласию. Голубоглазый повернул лицо к Саше и сказал с легкой усмешкой:

— Все-таки мы решили сделать вам, господин Турецкий, небольшую дозу. Так надо. Обстоятельства. Не мешайте ему, — он кивнул налево, — надо укол.

Сидевший слева тут же вытащил из внутреннего кармана небольшой кожаный футляр, раскрыл его на коленях, мгновенно собрал шприц, наполнил из ампулы желтоватой жидкостью и, повернувшись к Турецкому, который, ненавидя уколы, готов был даже глаза зажмурить, каким-то ловким, профессиональным движением наркомана со стажем вогнал иглу Саше в предплечье прямо через костюм и рубашку. «Ну и нравы тут! — чуть не воскликнул Турецкий. — Это же зараза, это же черт знает что!» Но сейчас же обожгла иная мысль: а какая теперь разница? Какая разница для приговоренного к смерти, кто перед ним пил из стакана — здоровый или сифилитик в последней стадии?.. Мрачный юмор старого анекдота не то чтобы успокоил Турецкого, а просто слегка расслабил. Или это укол действует? Ему даже захотелось сползти на сиденье, подобно голубоглазому, и закрыть глаза, которые, видимо, устали от нелепого обилия красного цвета за стеклами автомобиля. Что он и сделал, грамотно, как учили когда-то тренеры, расслабив все мышцы. По его виду даже дурак бы понял, что Турецкий впал в беспамятство.

Была и другая надежда: похитители явно не хотели говорить при нем по-русски, а их немецкий, мягко выражаясь, резал слух. Может, все-таки клюнет?

— Как он? — услышал Александр Борисович родную русскую речь. — Отключился, сучара?

— Ага! — Турецкого грубо толкнули в правое плечо, и он расслабленно навалился на сидящего слева. Его снова пихнули, на этот раз слева, и тогда Турецкий покорно сложился, ткнувшись лицом в собственные колени.

— Готов, — констатировал первый. — Не нравится мне тот зеленый…

— Который?

— А вон что за «мерсом» прячется. От порта, между прочим, идет без отрыва. Чей он? Можем уйти?

— Да, вот прямо так и уйдешь… Но это не полиция, та б не тянула… Нет, надо с бана сходить… Я знаю, чего делать. Надо через ярмарку, там ни одна сука не выследит.

— А с этим что? Сделай, чтоб двигался.

Сидящий слева повозился, и Турецкий почувствовал резкий укол в предплечье, отчего и в месте укола, и в груди, и даже в животе скоро стал разливаться огонь.

Машина между тем резко сбавила скорость, видимо, сошла на более узкую дорогу, запетляла, но вскоре снова вынеслась на трассу. Турецкий, борясь с пожаром в груди, начал активно вспоминать, заставлять себя вспоминать хотя бы то немногое, что вынес со школьных уроков немецкого языка. Дорога, шоссе — бан, убан — это броде бы метро, баннхоф — железная дорога, но поверху, над головой… или нет? Дениса бы сюда… Вот же дьявольщина! Он же послезавтра прилетит, а его, Турецкого, может, уже вообще не будет в живых. На вопрос, какого черта им от него надо, они, конечно, так и не ответили. Значит, в чьих он руках? Мафии? Скорее всего, именно так. А что им от него нужно — опять-таки только дураку еще неясно. Что нужно было тем, кто хотел вмять его в багажник банкира Игоря Борко? А тем, кто ему и Косте шайбочки подкинул? Тем, кто совершенно в открытую, нагло, на глазах десятков людей, сунул заточку в сердце Семену Червоненко? Но если им от следователя Турецкого действительно что-то всерьез нужно, значит, далеко не все потеряно, можно и побороться, и поторговаться за свою жизнь.

Ну вот, от напряжения, оказывается, стали и мысли проясняться. Значит, приказал себе Турецкий, категорически нельзя ни на миг расслабляться. Надо выдержать… выдержать… выдержать… Он громко застонал и, демонстрируя неимоверное усилие, разлепил веки. Похитители тут же перешли на плохой немецкий.

В их диалоге мелькнуло слово «вестхафен» — с российским, как говорится, прононсом. Ну «вест» — это запад, а «гафен-хафен» — что? Да «гавань» же! — обрадовался Турецкий и сообразил, что речь шла о западной гавани Майна. Вот, значит, где они сейчас находятся. Нет, не зря Дениска возил его носом по карте Франкфурта, показывая, где что. Где аэропорт, где центр, какие мосты и магистрали, куда они ведут. Конечно, всего запомнить Турецкому было не по силам, да и карта была немецкая, вот если б русские названия… И то польза, однако. Но куда ж его все-таки везут? Центр города, который так хвалил покойный Кочерга, похоже, много правее. Как это? «Сижу я на Цайле…» Ну да, пиво темное пил в баре. Где его и выследили рыжий с чеченом…

Машина проскочила мост, и Турецкий увидел здоровенного, будто вырезанного из фанеры, плоского мужика, метров, наверно, десяти высотой, который с размеренностью механизма странно пластичными, но дергаными движениями поднимал и опускал огромный молот. Интересно, что он должен символизировать? Постой, насторожился Турецкий, а о чем этот молотобоец должен мне напомнить? Ведь говорил Дениска о нем. Справа вырос нелепый какой-то островерхий дом-башня с черными, не то сизыми стеклами. Машина уже двигалась по улице, запруженной народом. Голубоглазый вдруг спросил о самочувствии, Саша попытался неопределенно пожать плечами, демонстрируя большую слабость, нежели ощущал на самом деле. Это, кажется, окончательно успокоило похитителей. Они снова перекинулись несколькими фразами, после чего голубоглазый продолжил беседу с Турецким.

— Сейчас, господин Турецкий, я снимаю с вас наручники, если вы нам немедленно пообещаете не делать резких движений, никого не звать на помощь и не сопротивляться. Мы выйдем из машины и пройдем в то большое здание, это Книжная ярмарка. Я настоятельно не советую вам проявлять это… самостоятельность. Идет?

Саша равнодушно пожал плечами и кивнул, будто перебравший алкоголик. Добавил индифферентно:

— В туалет хочу… Пиво… бир… ферштеете? Нет? Ну и ладно… Я вам тут…

— Туалет будет, — быстро сказал голубоглазый и повторил по-немецки, и Саша так и не понял, почему им стало весело. Зато очень хорошо он понял другое: любое необдуманное движение или жест могут немедленно повлечь за собой пулю из длинного черного ствола, столь изящно украшенного глушителем. Так что никто рядом ничего даже не услышит и не поймет, почему это человек свалился на пол, а из рта его разит спиртным.

Похитители, конечно, — и это быстро оценил Турецкий — знали свое дело. Они ловко подхватили его под руки и буквально вынесли из салона. Рассекая толпу, поднялись в здание, а дальше началось просто невообразимое: они быстро двигались какими-то прозрачными переходами, спускались и поднимались эскалаторами, перемещались из павильона в павильон движущимися дорожками. Их со стороны, как бы представлял Саша, и не могли бы счесть за похитителей и заложника. Просто двигались в кишащем людском муравейнике несколько человек, одетых весьма прилично, поддерживали друг друга, помогали, подхватывали под руки, о чем-то на ходу переговаривались, — что же тут необычного? Турецкий, ослабленный уколом, но искусственно взвинченный энергичными движениями похитителей, помимо своей воли поддался их темпу и со стороны, пожалуй, ничем от них не отличался.

В том же деловом ритме зашли они в туалет, где Турецкого тактично и ловко окружили и позволили совершить необходимое дело. С той же скоростью поднялись в ярко освещенный зал, где Турецкому зачем-то вручили вафельный кулек с мороженым. Он послушно и даже с какой-то детской радостью лизнул холодный сладкий шарик, пахнущий ванилью. Группа в приличном темпе промаршировала дальше, от павильона к павильону, двое поочередно придерживали Турецкого под руку, третий двигался сзади. Саша понимал каким-то отстраненным умом, что он выглядит с этим мороженым в высшей степени нелепо, но потом, увидев, что не он один облизывает цветные кулечки, не то чтобы успокоился, а просто без сожаления выкинул свое недоеденное мороженое в ближайшую урну.

Перед входом в один из павильонов — десятый или одиннадцатый по счету, Саша уже не мог бы вспомнить, — они остановились, и голубоглазый принес каждому по бутылке пива. Турецкий видел, что темп, который был взят с самого начала, требовал подпитки. И похитители, словно наперегонки, опустошили свои бутылки. Саша же не торопился. А куда ему-то было спешить. Тем более что внимание его привлек странный человек — длинный, и худющий, с козлиной бородкой, весь в черном, игравший у входа на скрипке. Возможно, похитители не возражали, чтобы Турецкий немного передохнул от сумасшедшей гонки. Он даже позволил себе сделать по направлению к скрипачу пару мелких шажков.

Это был старик, на нем, словно на вешалке, надет был черный фрак. На ногах черные же остроносые туфли. Скрипач вытягивался вверх, изгибался длинной черной змеей в такт музыке, фигура казалась такой же нелепой, как тот плоский стальной молотобоец, но так же, как и там, что-то непонятное завораживало, притягивало взгляд. Мелодия была незамысловатой, старик-скрипач жил в ней — одинокий, обладающий этой единственной возможностью заработать себе на хлеб. Толпа же текла мимо.

И снова — быстрей, в темпе!.. «Шнель, шнелъ!» — звучало в мозгу Турецкого. Вскоре они оказались у другого выхода с территории ярмарочных павильонов. К ним тут же подкатил новый автомобиль. На этот раз это был большой синий «мерседес», по описанию, вспомнил Турецкий, он мог быть родным братом того, в котором погибли Алмазов и «курьер» отсюда, из этого города.

Сашу опять стиснули с боков, и машина понеслась. Он уже не смотрел по сторонам: бессмысленно. Запомнить в этом его состоянии он все равно ничего бы толком не смог. Значит, следовало сосредоточиться на чем-то другом, не менее важном.

И первая же мысль, которая больно уколола сознание, была о том, что если взяли таким вот образом, то теперь уж точно — живым не отпустят. И никто ничего не узнает… Ведь официально он в отпуске. И правду знают лишь три-четыре человека. Которые абсолютно ничем не смогут ему помочь. Ну, может быть, еще Косте удастся поднять на ноги полицейских герра Юнге. И что? Они ж сами вот даже за случайные свидетельства об убийцах собственного банкира готовы десятки тысяч марок платить. А кто им Турецкий?.. Владислава Листьева убили! И Саша знал, как шло расследование, поскольку этим делом занимались коллеги. Сам Президент над гробом Влада клятву давал, что найдут убийц, а чем все кончилось? Что, снова на рельсы ложиться? Вот точно так же забудут и про него, «важняка» Турецкого. Назовут его гибель очередной издержкой на фронте борьбы с организованной преступностью… А может, ребята из «Новой России» некролог дадут, что вот был, мол, такой у них сотрудник, способный следователь, не добравший даже полувека. Глядишь, и тень от крылышка славы упадет на бывшую грешную голову… Но что это он стал так отчаянно жалеть себя? Разве жизнь уже поставила точку?.. Однако о чем он? Ах да, как писал Щекочихин, смерть, точнее убийство Влада, открыло настежь двери для серии «наглых убийств». Демонстративных. Многие стали проводить собственные расследования и тоже стали жертвами. Тот же Кивелиди… А Алмазов, который захотел изменить финансовую политику… всего лишь! Нет, прав был тогда Щекочихин, сказавший, что нынче иметь большие деньги — все равно что ходить по минному полю. Но это же у них! А что, какие деньги у Турецкого? Пятьсот Славкиных долларов?.. Но зачем же они так долго возят-то его? Давно бы уже шлепнули и — концы в воду. А они все везут куда-то…

«Мерседес» ехал вдоль железной дороги. Саша подумал, что этот мир с того часа, как Гагарин обогнул Землю, становится все меньше и все доступнее. А они, следователи, сыскари, продолжают путаться в трех соснах. И ведь прав этот сукин сын генеральный, надо ездить к коллегам, надо видеть и привыкать к другим городам и странам, чтоб легче было потом ориентироваться. Да хоть бы вот как сейчас. Кто объяснит, куда черт занес и где он свой печальный конец найдет?..

Денис, помнится, говорил, что у них, у немцев, города здесь, как у нас деревни, все вдоль главной улицы. Вот, кажется, в один из них они и прибыли. С широкого шоссе машина свернула направо, покрутилась среди двухэтажных вилл, окруженных небольшими садами и стрижеными газонами, и выехала на тихую улочку, состоявшую из нескольких домов. Невысокие сетчатые заборчики. Так себе, будто оградки от кур. Вазоны с увядшими цветами. Вдали, за домами, темно-зеленый массив деревьев. Похоже, парк. Левее — шпиль кирхи.

Когда вышли из машины, Турецкий, показывая, что укачало, сумел, однако, оглядеться, стараясь спрятать глаза от похитителей. Возле дома на противоположной стороне, наискосок, расхаживал крупный мужчина средних лет, одетый в яркий спортивный костюм. Лицо его показалось Турецкому знакомым. Но где и когда видел, да и видел ли вообще, он утверждать не мог. А может, фотографию запомнил? Сам же говорил недавно Юрке Федорову… ах ты Боже мой, сюда бы на минутку его с ребятами!.. Ну да, говорил, что бывает такая зрительная память, когда человек раз посмотрит на прохожего, а потом всю жизнь перед глазами портрет того человека держит… Но кто же это?

В коротких уважительных фразах, которыми перебрасывались похитители, вдруг мелькнуло слово «Мюллер». И Саша вспомнил: знаменитый футболист! Вот так. Значит, здесь он обитает. Или просто случайно тут оказался. А какая разница, если… «Ты еще жив, Турецкий! — приказал он себе. — И запомни: в доме наискосок ты видел самого великого Мюллера».

Особняк, куда его привезли, выглядел внушительно: два круговых пандуса, по которым машина въезжает в портик, поддерживаемый четырьмя спаренными колоннами, высокие окна второго этажа в мавританском стиле, крыши боковых пристроек венчают широкие балконы с мраморными балясинами балюстрад. Богатый дом, сделал вывод Турецкий. И вдруг мелькнула мысль: а вдруг пронесет? Все же — тут немцы, а наши у них, похоже, на подхвате: приведи, принеси, подай, поди вон… А что может интересовать немцев? Какая им польза от русского следователя?

По довольно крутой винтовой лестнице Турецкого спустили в подвал. Включили яркий свет, и он увидел обширную комнату, напоминающую музей. На стенах было развешано старинное оружие, блестящие рыцарские латы, какие-то ржавые цепи, обручи и прочие ценности непонятного назначения.

Чтобы не дать себе расслабиться, Турецкий производил в уме нехитрые расчеты: прикинул время дороги, скорость движения, и у него выходило, что от павильонов Книжной ярмарки они отъехали примерно на тринадцать — пятнадцать километров. Но вот в каком направлении, это загадка: на север, восток или запад? Точно — не на юг, иначе бы пришлось снова Майн переезжать…

А его между тем усадили на тяжелый деревянный стул, наручниками, как в самых дешевых детективах, прихватили запястья снизу, на спинке стула, и направили в лицо яркий сноп света — от пятисотсвечовки, наверно. В то время как само помещение окунулось во мглу. У Саши мгновенно заслезились глаза, но ничем помочь оно себе не мог. Разве что плотно зажмурить веки. Но яркий розовый свет пробивался и сквозь них. Совсем худо дело, подумал он, так ведь и ослепнуть…

Его грубо дернули за плечо, но Саша лишь ниже уронил голову, спасаясь от света.

— Ну-ка подними его! — раздался чей-то новый голос, уже без акцента, явно московского происхождения, с растянутым «а».

Резкий удар в ухо, едва не оглушил.

— Идиот! — крикнул все тот же. Саша раскрыл глаза, но ничего не увидел из-за слепящего света, он смог только промычать от боли и помотать головой. — Кофеин вколи, чтоб он быстрей оклемался…

Щелкнул металл, звякнуло стекло, и Саша снова почувствовал боль от укола в предплечье. И опять через одежду. Вот же суки! Наркоманы дерьмовые! Турецкому хотелось кричать, материться, но он усилием воли сдерживал себя, чувствуя, как у него начинает гореть шея, а спина, напротив, покрываться липким холодным потом. Неожиданно и свет перед глазами стал меркнуть, но не настолько, чтоб Саша мог что-то различить вокруг себя. Однако давление на глаза вроде бы уменьшилось.

«Чего это они таким примитивным методом действуют? — подумал Турецкий. — Кофеин… Воткнули бы какой-нибудь… как это Ким обозвал то изделие? Пипа… ага, пипотиазин, кажется. Я бы тут же и раскололся до самого донышка, а потом еще сам бы себе и веревку намылил… Или у них этого средства нет?..» Турецкий не мог бы себе и в самом радужном, счастливом сне сейчас представить, что его жизнь ценится больше, чем вышедшая из употребления российская копейка производства девяностых годов нынешнего, уходящего в небытие столетия…

— Ну как он? — поинтересовался все тот же грубый голос.

— Приходит в себя… — кто-то поднял голову, пальцами раздвинул ему веки, потом жесткая ладонь пару раз чувствительно хлопнула по щекам, и Турецкий решил, что пора «прийти в себя».

Он выпрямился на стуле, насколько позволяли прикованные за спиной руки, и поморщился, отвернув лицо от слепящего света. Впрочем, он уже был не таким ярким, кажется, убавили маленько. Но вокруг все равно ничто не различалось.

— Может, ему добавить? — спросил кто-то сзади.

— Дак же сдохнет, — хмыкнул грубиян. — Или выдюжит? Кажись, пришел в себя, скажи там…

По полу застучали каблуки, кто-то ушел. Затем негромко скрипнула дверь, из которой на Турецкого пахнуло не то старой пылью, не то чем-то специфическим, как пахнет из глубины старых книжных хранилищ. Подумалось, что это помещение действительно напоминает подвал какого-нибудь музея.

Из двери, судя по шагам, вышло несколько человек, Турецкий смог различить лишь крупные темные их силуэты. Они прошли туда, где была лампа, задвигали стульями и расселись.

— Как вы себя чувствуете, господин Турецкий? — спросил тихий и мягкий голос, с елейными такими интонациями. Саша стал для себя называть его Елейным. В отличие, скажем, от Грубого или Голубоглазого. И еще был Наркоман, который по-свински вкатывал ему дозы, сволочь…

— Херово, — буркнул Саша и добавил после паузы: — С вашего позволения.

— Ничего, сейчас почувствуете себя лучше. Сделайте ему еще немного… Да не так! — В тоне Елейного вдруг зазвучал металл. — Ты что, на помойке находишься?.. Рукав закатай… да не рви, а закатай, продезинфицируй, фраер, как положено! Что ж вы все как скоты? А нам жизнь господина Турецкого небезразлична. Он нам расскажет о том, что нас интересует, и мы его тут же отпустим. Вывезем в город и высадим в людном месте, пусть отдыхает себе…

Многое не понравилось Турецкому в этом странном монологе, рассчитанном конечно же лишь на него одного. Но эта феня, эти блатные интонации не могли больше ввести в заблуждение. Никакие это не немцы, а наша родная, уголовная братия, скорее всего обосновавшаяся тут, в финансовом сердце Германии, и делающая свои дела, либо выполняющая чью-то волю из России. Поэтому все эти выражения, вроде «жизнь небезразлична» или «высадим в людном месте», — туфта для дурака, не больше. Вот, значит, к кому мы попали в гости!..

— Ну, — ласково поинтересовался Елейный. — Можете говорить?

— Могу, — спокойно ответил Турецкий, решив пока ничего не обострять и постараться быть действительно послушным. Чем черт не шутит, в конце концов?..

— Меня интересует все, что касается вашего хорошего знакомого Виктора Антоновича Кочерги…

«А он сделал в фамилии правильное ударение!..»

— …что он вам рассказывал, кого видел, словом, все-все. Вы мне это расскажете, а я обещаю не делать вам больно, идет? Кхе-кхе…

Турецкий лишь равнодушно пожал плечами, услышав этот неприятный покашливающий смешок.

— А какое это имеет теперь значение, если он повесился?

— Вы не поняли. То, что он повесился сам, нам хорошо известно. Но мы не знаем, о чем он вам успел рассказать, когда провел в вашем доме целую ночь. Вот об этом он не успел нам рассказать, потому что сильно торопился… — И снова этот смешок. — А вы нам теперь все и расскажете.

— А еще что вас интересует?

— А вы не торопитесь, времени у нас мно-ого! Главное, чтоб вам сил хватило.

— Ладно, я расскажу. А что я-то буду иметь потом за это? Тоже петлю?

— Ну зачем же?.. — посетовал Елейный на такое взаимонепонимание. — Мы вас вывезем, как я обещал…

— Ну да, в людном месте прикончите, понятно. Нет, я готов вам рассказать, что знаю, тем более что сведения эти никакой ценности больше не представляют, поскольку дело-то об убийстве Алмазова — если вам известна эта фамилия — прекращено. И сдано в архив. Но мне нужны твердые гарантии. Иначе и слова от меня не добьетесь.

Елейный хмыкнул, и Саша услышал, как он тихо, почти шепотом, сказал сидящему, видимо, рядом с ним:

— Торгуется… Жить-то хочется, а как же… — И тут же громко: — Мое слово твердое. Вы нам сведения, мы вам — свободу.

— Добавьте: сукой буду! — пошел на обострение Турецкий, он хотел твердо знать, на что мог рассчитывать.

Какое-то легкое шевеление — и сразу же оглушительный удар кулаком сбоку в челюсть. Перед глазами взорвалось солнце, рот наполнился соленой густой массой, которая почему-то колола горящее нёбо. Саша не мог ни проглотить, ни выплюнуть ее, и лишь переваливал во рту, чувствуя, как быстро увеличивается в размерах его правая часть лица.

— Извините, но вы повели себя нетактично, — услышал он тихий голос Елейного. — Впредь не позволяйте себе грубостей.

Саша наконец смог вытянуть голову вперед, насколько это удалось, и выплюнул на пол багровый кисель. Распухшим языком почувствовал дырки между зубами справа вверху. Посмотрел на свои брюки, забрызганные кровью, покачал головой с сожалением. Непонятно было, чего ему больше жаль — загаженного костюма или отсутствующих во рту нескольких зубов.

— По-охо… — выдавил из себя наконец.

— Да уж чего хорошего-то, — подхихикнул Елейный, и его поддержали те, что сидели в темноте.

— Фаша або-та на хее… — протянул Турецкий с трудом.

— Чего он? — спросил Грубый.

— Простите, господин Турецкий, народ не понимает, о чем вы. — Елейный так и сочился благожелательством.

Саша наконец смог справиться с речью и объяснил, что он имел в виду Липкина.

— Что за Липкин? Кто он?

— Доктор… Он мне зубы вставлял, недавно. А теперь вся его работа — вон, — Саша подбородком показал на кровавое пятно на полу.

И эта сволота, поняв наконец, о чем шла речь, расхохоталась. Им, видишь ли, было весело от пустой, ненужной уже работы доктора Липкина. Саша не понял, может быть, идиотическая ситуация и его собственный, довольно-таки странный юмор тут оказали влияние, но сама атмосфера, что ли, в этом подвале изменилась. Во всяком случае, больше его не били. И Турецкий, отчетливо сознавая, что положение все равно абсолютно не в его пользу, начал неторопливо, будто припоминая, рассказывать про Кочергу все, что было ему известно. Нет, не все, конечно. Он уже видел, что конкретно, какие сведения были больше всего нужны этим бандитам, и старался незаметно уходить от них. Однако и перед ним сидели явно не дураки, это тоже скоро оценил Турецкий по тем наводящим вопросам, которые ему время от времени подкидывал Елейный.

Саша специально не торопил своего рассказа, всячески тянул время, повторялся, словно память его подводила, а он, морщась, заставлял ее через силу работать. И подспудно почему-то веселила мысль, что с такой памятью его и на пушечный выстрел не следует подпускать не только к Генеральной прокуратуре, но и вообще к профессии юриста. Но, кажется, те сведения, которые он выдавливал из себя в час по чайной ложке, устраивали его похитителей.

Неожиданно вопросы перешли в другую плоскость. Елейного стало интересовать, видел ли Кочерга того, кто сел к Алмазову? А кто там был еще, кроме Алмазова? Куда они делись? Как выглядели?

Вот теперь и наступила наконец полная ясность. Убийца желал знать, кто его видел. На всякий случай, первой его жертвой стал сам Кочерга, второй — случайный водитель такси. Следом должны уйти все те, кто так или иначе были задействованы в этом эпизоде и могли видеть убийцу. Значит, что же? Убийцей мог оказаться тот, в длинном темном плаще и с усиками, который рисково стоял на самой бровке тротуара и которого чуть не сшиб Червоненко. Либо это был только исполнитель, который может теперь, без всяких сомнений, вывести на основного заказчика. Но если это был действительно просто исполнитель, его проще убрать, да и дело с концом. Разве не таковы условия их существования! А поскольку этот интерес сохраняется и, помимо всего прочего, еще и оберегается с помощью убийства свидетелей, получается так, что, по логике вещей, этот самый исполнитель являлся одновременно и главной фигурой в кровавой игре. И еще одно обстоятельство в пользу данной версии… Турецкий привычно прокручивал варианты, забыв, что сейчас совсем не до этого, что о собственной жизни надо думать, а не о закрытом, условно естественно, деле. Ведь, черт побери, не мог простой исполнитель спокойно сесть в машину банкира и секретного «курьера»… находящегося, если концы сойдутся, под «крышей» Службы внешней разведки! А если это все-таки так?.. Нет, мелькнувшая было мысль показалась Турецкому настолько чудовищной, что он немедленно отбросил ее. И почувствовал, как его довольно-таки крепко тряхнули за волосы. В чем дело? Оказывается, он пропустил, прослушал очередной тихий вопрос Елейного.

— Простите, у меня что-то с головой. — Саша, опустив голову, помотал ею из стороны в сторону и, сощурившись, попробовал разглядеть своих мучителей, сидевших во мраке, за столом. Свет от лампы задевал край стола, на котором лежали документы Турецкого, деньги, носовой платок, пачка сигарет и зажигалка. Безумно захотелось курить. И он заявил об этом. Елейный не стал возражать, более того, он разрешил даже отстегнуть одну руку Турецкого от стула. Стоявший за Сашиной спиной шагнул к столу, и Турецкий узнал того, кто в машине делал ему укол. Ну точно, Наркоман. Тот протянул сигареты и зажигалку. Саша торопливо закурил и хотел было сунуть пачку в карман, но парень бесцеремонно забрал у него сигареты с зажигалкой и небрежно швырнул обратно на стол.

— Повторяю свой вопрос, — негромким, каким-то педерастическим голосом прогнусавил Елейный. — Кто такой Рослов Владимир Захарович, которого вы, господин Турецкий, и ваши легавые с таким упоением искали всю последнюю неделю?

«А ведь вопросик-то совсем уже по делу…»— подумал Саша. Он и сам хотел бы знать ответ на него. Примерно так и ответил Елейному. И того, кажется, удовлетворило это сообщение. И снова пошли вопросы про Кочергу. Что он делал в Германии? Какое дело у него тут? Зачем отправил его в Германию Алмазов?.. Кстати, последний вопрос заставил призадуматься и Турецкого. Как же это он не принял во внимание и такой возможный вариант?! Ведь он очень многое менял в раскладе сил. Надо обдумать… Но когда?! Оставалось лишь горько усмехнуться своим несбыточным желаниям. Елейный сразу же обратил внимание на это обстоятельство и поинтересовался, о чем размышляет господин Турецкий. Саша, полагая, что в данной ситуации правда больше может пойти ему на пользу, ответил честно, о чем сейчас подумал, и счел, что для этих уголовников признание следователя-«важняка» в своих просчетах и ошибках — для них как елей.

А ведь они прослушивали, и очень внимательно, а главное — давно. Вот в чем основная и теперь, пожалуй, непоправимая ошибка. Но что же они еще знают? Пока вопросы-то особым разнообразием не отличались. Просто Елейный, как опытный, видимо, третейский судья, — таких особо ценят при всякого рода разборках между преступными группировками, на воровских сходняках и вообще считают крупными авторитетами, — обладал определенными знаниями в области психологии. А если он к тому же сиживал на допросах у толковых следователей и сумел разобраться в отдельных специфических особенностях их работы с подследственным, то наверняка усвоил и некоторые из этих правил и приемов. В частности, и этот — задавать, казалось бы, одни и те же вопросы, но в разной последовательности. Человеку надоедает, осточертевает это однообразие, он раздражается, нервничает, ожидая подвоха, и немедленно прокалывается. Конечно, наверняка думают они, с таким недалеким следователем, который и «важняком»-то стал, поди, по блату, особо церемониться нечего, тем более что он и сам только что признался в своих просчетах. Но пора бы им и тему сменить. Раз уж они так все внимательно прослушивали…

— А кто вам помогал составлять фотороботы на тех, как вы говорите, киллеров, которые гонялись за вашим Кочергой тут, в Германии?.. А как вы считаете, получилось удачно?.. А кто это мог бы подтвердить?

Последний вопрос мог быть задан, на первый взгляд, идиотом. Но Саша понял, что им нужны были еще свидетели, а значит, и новые жертвы. Обойдутся.

— Ну, во-первых, их достаточно подробно описал сам Кочерга. Он же был, как вам известно, боксером, следовательно — обладал острым зрением… А во-вторых, — Турецкий решился хорошо блефануть, — их вполне четко обрисовал и директор гостиницы «Урожайная» Волков, где они проживали у него в одном из люксов.

«Валяйте теперь, проверяйте Волкова, который наверняка если уже не под следствием, то в бегах… А он так вам правду и скажет».

Вероятно, это новое известие сбило Елейного с толку. Или он имел совсем другие инструкции? За столом зашевелились, стали отодвигать стулья. Свет в лампе резко прибавился, и Турецкий был вынужден крепко зажмуриться. А потом вдруг он погас и Саша остался совершенно один в полной темноте…

Он не знал, сколько прошло времени — час или больше. Сидеть на стуле было неудобно: болели запястья, притянутые наручниками к спинке тяжелого стула. Саша попробовал раскачать его или просто сдвинуть с места — не получилось. Наверное привинчен к полу. Тело тоже ломило от неудобной позы. Он пробовал заснуть, но это не удавалось тоже: оглушающая, в буквальном смысле мертвая тишина раздражающе действовала на нервы. Он попытался сосредоточиться хотя бы на новой версии, которая могла возникнуть в связи с неожиданным вопросом этого Елейного. Но и тут ничего не вышло: прилив сил после кофеиновых уколов сменился опустошением и усталостью. Тогда он постарался просто расслабиться и ни о чем больше не думать. И тут же услышал ликующее: «Па-апа, а у меня лу-учки!» Саша с такой яростью стиснул зубы, что его мгновенно пронзила жгучая боль — совсем забыл, старый дурак, что ему недавно полчелюсти удалили! И без всякого наркоза… Резкая и острая, словно удар ножа, боль стала понемногу затихать, из глаз постепенно перестали сыпаться искры, напоминающие разряды молнии, голова потяжелела, и Саша впал не то в полусон, не то в полуобморок…

Очнулся он снова от яркого света, бившего в глаза. У его предплечья возился Наркоман. Нет, он не стал тратить время и закатывать рукав, он просто разорвал его по шву, наплевав таким образом на приказ Елейного и испортив единственную достойную вещь из небогатого Сашиного гардероба. Из чего опять-таки следовало немедленно сделать два вывода: первый — Елейный тут никакого веса не имеет и только выполняет свою роль, а все его приказы — пустая игра, рассчитанная на простака; и второе — никто никуда его отпускать не собирается. Туфту гонят, полагая, что господин Турецкий за обещание сохранить ему жизнь, отпустить с миром тут же расколется и все выложит на стол. Ну а потом можно будет всем вместе посмеяться над такой детской наивностью взрослого человека. Поэтому придется в любом случае изображать свою жизнь имеющей несомненную пользу для них. Чем дольше протянешь, тем больше проживешь…

— Ну как, господин Турецкий, вы себя теперь, после укольчика, лучше чувствуете? — И не дождавшись ответа: — Вот и ладушки… А теперь нас интересует еще один покойничек по фамилии — Червоненко. Давайте-ка поподробней вспомним и о нем… А вы молодцы, ребятки, правильно сделали, что помогли двум несчастным женщинам… Но это ж по вашей вине, господин Турецкий, вдовами-то они остались, по вашей. Ай-я-яй! Не трогали б вы ихних муженьков, все было бы тип-топ. А вы вот влезли без спросу в чужую жизнь и эвон что натворили, да-а…

На сем проповедь пополам с обвинительным приговором завершилась, и последовал вопрос: как Семен описывал своего пассажира?

Нет, их явно интересовал Рослов. Именно из-за него и разгорелся весь сыр-бор. Не будь его, никого не интересовали бы ни Кочерга, ни Червоненко. По логике вещей, все «хитрые» вопросы этого сукина сына Елейного сводились к одному: что известно про Рослова? То, что именно он садился в машину Алмазова, у Турецкого сомнения больше не было. Его смелая догадка, высказанная в последней просьбе к Косте… Господи, ну надо же — последняя! Да ведь такой оговоркой можно запросто собственную судьбу в угол загнать!.. Однако сказанное тогда было всего лишь мгновенной вспышкой интуиции, не более. Никаких доказательств тому Саша не имел. Вот если бы академик подтвердил, тогда… А что тогда? Нет, лучше не думать, ибо тогда Бога больше нет…

Не интересовал бандитов и Алмазов — так, в общей связи, постольку поскольку. Убедившись с помощью нескольких хитрых ловушек, расставленных в своих ответах, в чем заключается их основной интерес, Саша почувствовал себя увереннее и начал долгую, утомительную для обеих сторон игру, но игру, необходимую ему для сохранения жизни. А им? А черт знает, им-то все это зачем? Приказали наверняка отловить «важняка» Турецкого, вышибить любым путем из него, что ему известно о гонце из Германии в Москву, где предполагает искать убийц, и отправить на тот свет, чтоб на этом не отсвечивал. Вот и вся их логика. Но ведь неужели его напрасно столько лет учили, чтобы он, со своим далеко не бедным опытом, не переиграл каких-то паршивых уголовников? Пусть даже в костюмах от Диора… или от моднейших российских кутюрье, тайно одевающих бандитскую элиту… Деньги, ох, деньги! А ведь это действительно минное поле. Ну, ходите пока…

Турецкий безумно уставал от постоянного напряжения, голова его опускалась, слипались веки. Ему тут же вкатывали очередную дозу кофеина, взбадривали, чтобы продолжать и продолжать многочасовые допросы. Бандиты уставали и уходили, оставляя включенной сильную лампу, свет которой стал действовать на мозги, подобно солнцу, расплавляющему воск. Есть ему не давали, пить тоже. Только один раз подвели к какой-то двери, открыли ее, и на Сашу пахнуло такой тухлятиной, что его чуть не вывернуло. «Давай сюда, — хмыкнул Наркоман, держа его за левую руку, — не боись, хер не откусят…» Трупы они, что ли, сюда сваливают? — мелькнула мысль, от которой всего передернуло. Он, сдерживая дыхание, сделал свое дело, и его снова вернули на стул, сковав обе руки. Так и не удалось узнать, сколько времени. Во всяком случае, казалось, что прошло уже ничуть не меньше суток. Хотя, черт знает, ведь в такой ситуации время может и тянуться бесконечно, и мчаться с сумасшедшей скоростью. Поди разберись…

Больше всего он боялся прекратить выдавать им информацию. Ведь это означало бы, что он полностью выпотрошен и может быть уничтожен за ненадобностью. И Саша тянул, сколько мог, имитировал обморочные припадки, частичную потерю сознания, бредовые галлюцинации, перемежая их минутами вполне трезвого и отчетливого понимания сути задаваемых вопросов.

Что там, наверху, — ночь или день, он, разумеется, не знал. Только однажды, после довольно длительного перерыва в допросе, услышал, как сладко зевнул Наркоман, который постоянно находился у Турецкого за спинкой стула. Для создания общей атмосферы бодрости, надо понимать. И этот зевок подсказал воспаленному мозгу Турецкого, что тот, видимо, недавно вылез из постели. Еще толком не проснулся. Значит, сейчас утро. Но какого дня?..

Вопросы снова, в сотый, наверно, раз, пошли про проклятый «фольксваген». Зачем взяли на Петровку, что в нем искали, что нашли?.. Турецкий тут почти ничего не скрывал, все рассказал про пальцевые отпечатки киллеров, даже про то, на чье имя он был взят. Промолчал лишь об осколках ампулы и отпечатки пальцев Кочерги. Эти последние факты Турецкий скрыл потому, что они потянули бы за собой новую цепь вопросов, которые уж точно не могли бы привести ни к чему хорошему. Пусть они пока считают, что версия о самоубийстве Кочерги полностью удовлетворяет следствие. Если сейчас Турецкий для этих бандитов просто отдыхающий в Германии дурак, то в противном случае они непременно заподозрят в нем хитрого лазутчика… Хотя нелепо рассчитывать на какое-то снисхождение с их стороны. Ну, в конце концов, на каком-то очень опасном этапе можно вспомнить и этот факт и тем самым еще немного оттянуть трагический финал…

Заметив, что Турецкий начал попросту сипеть — все в горле давно и напрочь пересохло, и как он еще говорил, сам не мог понять, — Елейный велел влить ему в рот банку пива. Ведь они наверняка записывали его на магнитофон, потому что Саша не слышал шелеста переворачиваемых страниц бумаги. Значит, им стало просто плохо слышно, что он выдавливал из себя. Пиво утолило жгучую жажду, но и расслабило, снова потянуло в тяжелый сон.

Наркоман тут же воткнул ему иглу шприца, но и укол помог ненадолго. Саше уже и не надо было имитировать безумную усталость. Он действительно еле соображал, что с ним происходит, и на все вопросы бормотал что-то неразборчивое.

Видимо, это последнее обстоятельство и переполнило чашу их терпения. Хотя внешний вид Турецкого демонстрировал, что он уже полностью и окончательно отключился, а сам Саша в этот момент молил Бога, чтобы тот не дал ему уснуть, провалиться в черноту, остатками угасающего сознания Турецкий понял, что разговор о нем пошел уже без утайки. Бандитам нечего и незачем было теперь скрывать от него. Перед ними полулежал на стуле полутруп, не способный ни на какие истерики или опасные выходки.

— Все, будем кончать, — заявил Елейный безапелляционно. — Только время зря теряем. Конечно, я понимаю, этот долбаный Гладиатор нас затрахает, но вы же сами видите, что легавый уже персонально копыта отбрасывает, а нам тут на кой хер лишняя вонь?

Ему возразил грубый голос:

— Я ж не против, да только указания такого я не помню, чтоб нам его мочить. Колонуть — да, а чтоб по-мокрому…

— Ты помолчи, Колун, — перебил Елейный. — Я здесь старший, мне и знать, что делать. Такое мое решение: легавому в глотку влить бутылку водяры — и в реку. У этого, у Шванхеймского моста, и нырнет белый наш лебедь, сизокрылый, кхе-кхе.

— Это ж куда везти!

— А вот и славно: ночь — милое дело, ребятки. Через день-другой отловят, то да се, пьяный русский пузыри пускал. Кого искать-то станут? Он что тут — первый такой? Гном, тащи сюда бутылку…

Саша сквозь пелену сна чувствовал, как его стаскивают со стула, вливают в горло раскаленную жидкость, которая, все опаляя, скапливается внутри и начинает раздирать внутренности каким-то страшным, замедленным взрывом. Он слабо дергался в жестких клещах, сжимавших его со всех сторон, захлебывался и отчаянно сопротивлялся насилию, но со стороны это сопротивление выглядело как слабые предсмертные конвульсии.

Бандиты быстро вытащили почти бездыханное тело Турецкого наружу и сунули в раскрытый багажник синего «мерседеса». Потом Елейный, грубый Колун и голубоглазый Гном сели в машину и умчались в город. Наркоман, внимательно оглядевшись по сторонам, притворил ворота и ушел в дом.

Синий «мерседес» проехал через мост, свернул направо и, проскочив мимо небольшого кладбища, выбрался на набережную Майна. Впереди были шлюзы, у невысокого берега пришвартовались несколько барж и небольшая яхта. «Мерседес» двигался тихо, боковые стекла его были опущены, и пассажиры в салоне наблюдали за тем, что делается на набережной. Встречных машин не было. На баржах — тоже никакого движения. Только на яхте над рубкой краснел маленький фонарик И нигде никаких голосов — тишина. «Мерседес» подъехал к самому парапету и остановился. Из машины вышли трое, открыли багажник, посветили ручным фонариком.

— Твою мать! — неожиданно злобно выругался один из них. — Да он же мне тут все засрал! Кто отмывать-то будет?

— Ничего, — тихо остановил его ласковый голос второго, — Гному поставишь, он тебе все языком вылижет. Да, Гном?

— А пошел бы ты! — рявкнул третий.

— Ну-ну, без шума, видишь, народ кругом спит, чего кричишь-то? Давай лучше пощупай, есть у него пульс или уже накрылся?

— А ты сам щупай, у него все руки в блевотине, больно мне надо…

— Ну ладно, все равно убирать-то нужно… — примирительно сказал второй. — Давайте берите его там за что можно и — туда, — он махнул рукой за парапет.

Матерясь, двое других вытащили из багажника бездыханное тело и положили на парапет.

— Может, приделать его на всякий случай? — спросил здоровенный Гном.

— А он и так не дышит, — брезгливо склонившись к телу, сообщил другой. — Ладно, ребятки, Бог нас простит, одним легавым все же меньше. Давайте его, давайте! — И он показал обеими кистями рук, чтоб тело поскорее спихнули в воду.

Те столкнули тело, раздался громкий всплеск, и тут же один из них громко, во весь голос, выматерился: он, оказывается, не рассчитал, поскользнулся, а второй его подтолкнул — и теперь он весь перемазался.

И сейчас же громкую ругань перекрыл пронзительный полицейский свисток.

— Бля! — воскликнул Гном и кинулся к машине, за ним остальные. Один миг, и «мерседес», взревев как сумасшедший, присел и стремглав исчез в темноте.

А вслед умчавшейся машине раздался пьяный хохот.

Хельмут Штильке встречал свой очередной день рождения на борту собственной яхты «Сессиль». С ним в этот торжественный вечер, да теперь, пожалуй, можно бы сказать, что и ночь, оставались трое приятелей, таких же старых и мудрых, как шкипер Штильке. Туристский сезон кончился, желающих прокатиться до Майнца и дальше по Рейну не найдешь, что остается делать? Разве что вот так, за кружкой пива, коротать с бывшими бравыми моряками долгие ночи. А сегодня такой превосходный повод!

Хельмут набил свою трубочку и вышел на палубу, к рубке, посмотреть на ночное небо, послушать, откуда ветер, что несет и когда придется идти к герру Штудманну просить разрешения поставить бедняжку «Сессиль» на зиму в сухой док.

Облокотившись на низенькие шканцы, Хельмут задумался и не услышал, как мимо проехала большая машина и остановилась чуть подальше, там, куда не достигал свет фонаря на набережной. А затем он услыхал грубую русскую речь и брань. Ну да, подумал с некой грустью, теперь они повсюду, эти русские, они такие наглые, никаких правил и законов не желают признавать. Нет, в этом мире что-то крепко сместилось, и совсем не в ту сторону.

Эти русские продолжали о чем-то громко спорить, нарушая такую божественную тишину. Из-за их нехорошей брани даже не стало слышно слабого плеска волны о борт старушки «Сессили».

А потом они что-то потащили к воде и кинули через низкий парапет.

Да что им здесь, в конце концов, свалка? Мусорная яма? Почему надо терпеть это безобразие?! Старик вспомнил о полицейском свистке, который болтался у него на цепочке на шее и иногда очень даже выручал в трудную минуту. Ах, как захотелось ему напугать этих наглецов! Хельмут сунул свисток в рот и пронзительно свистнул.

Через мгновенье из каюты к нему приковыляли друзья и, узнав в чем причина шума, дружно рассмеялись.

— Однако они что-то тяжелое кинули вон там в воду, — заявил он друзьям. — Ну-ка давайте посмотрим.

— Хельмут включил большой прожектор на рубке и повел лучом по воде.

Хельмут, старина, да там же человек! Вон, я вижу его! — закричал Фриц.

— А ну-ка киньте ему спасательный круг! — Хельмут наклонился над бортом и увидел в черной воде светлый покачивающийся шар, приглядевшись, он различил человеческую голову. — Все наверх! Человек за бортом! — команды следовали одна за другой.

А тем временем Фриц с товарищами длинным багром подтягивал к борту бело-красный спасательный круг, в который судорожно вцепился тонущий человек.

Через несколько минут его подняли из воды и проводили в теплую каюту. Утопленник очумелыми глазами разглядывал своих спасителей, с его костюма на пол лилась вода. Хельмут достал из своего шкафчика теплую фуфайку, старые, залатанные брюки и толстые шерстяные носки, протянул спасенному, жестом показывая, чтоб тот переоделся. Утопленник только кивал и, дрожа от холода, что-то пробовал промычать сквозь плотно сжатые челюсти.

Мокрую одежду Хельмут унес на камбуз и там повесил сушиться. А когда вернулся, увидел, что Фриц уже вручил спасенному кружку горячего чая, куда влил добрую порцию шнапса.

Настал момент полного прозрения. Горячий чай со спиртным привел Турецкого в чувство. И он наконец полностью осознал, что спасен. Что Богу он теперь просто обязан лично отлить самую грандиозную свечу. Из той переделки, в которой он был, живым не выходят. Значит, не зря приносил молитвы, и нет на нем таких грехов, за которые не бывает прощения.

Эти милые старики о чем-то спрашивали его, но что, а главное, как он мог ответить им? Он лишь прикладывал обе руки к сердцу с выражением самой искренней благодарности, но они не понимали по-русски. Тогда Саша попробовал сложить фразу по-английски, не понимая еще, куда подевалось его знание этого языка. С горем пополам все же удалось сказать, что он русский и очень им благодарен за спасение.

— Русиш, русиш, — загомонили старики, — я, я! Горбатшов, я!

«Какой еще Горбачев!» — чуть не подавился Саша, а потом вспомнил, что ведь точно, чуть ли не сам их канцлер назвал в свое время Горбачева лучшим из немцев.

Хельмут, зная английский, понял потуги Саши и успокаивающе положил ему ладонь на плечо, мол, не волнуйся, это возбуждение пройдет и ты сможешь все толком объяснить. А Турецкому казалось, что его прямо-таки распирает буйная энергия, ему хотелось говорить и говорить с этими замечательными стариками, жаль вот только, что руки как будто не слушаются и слова эти проклятые английские куда-то задевались…

Стакан горячего «морского» напитка возбудил и оживил его. Он стал лихорадочно вспоминать, что же с ним такое случилось в эти последние часы, которые он провел взаперти у бандитов.

Ну да, от бесконечно повторяющихся всплесков энергии, которые вызывались уколами кофеина, его организм стал, видимо, сдавать. Уколы действовали все более короткое время, а потом наступал спад. И в один из таких моментов, когда его жизнь, как понимал Саша, держалась на тончайшей ниточке, созданной лишь усилием воли, причем усилие это он мог сделать над собой в последний раз, мерзавцы влили в него целую бутылку водки. Ну уж теперь, мелькнуло в угасающем сознании, не спасет ничто: сейчас раздастся взрыв и — его тело разлетится во все стороны, превращаясь постепенно в пыль, в ничто. И никаких скорбей не испытывала душа Турецкого, а просто мечтала о близком уже покое и тишине… Но взрыва не произошло. А когда его заперли в багажнике и повезли, как он слышал от кого-то, топить в реке, получилось все наоборот. Не умерла душа, а воспрянула упрямо. И Саша почувствовал вдруг прилив непонятной энергии. Потом от плавного качания его стошнило, но даже это пошло на пользу, поскольку ни у кого не было желания проверять его пульс. А он из последних сил сдерживал желание вскочить и броситься от них. Но возвратившаяся к нему из небытия железная решимость, воспитанная годами следственной работы, заставила даже дышать перестать, когда эта елейная мразь наклонилась к нему. Полностью расслабившись, что стоило неимоверных усилий, он отдался в их руки и так же безвольно полетел в ледяную реку. Лошадиная доза алкоголя помогла и тут: какое-то время ему удалось продержаться под водой, а когда всплыл и увидел бьющий ему в глаза луч прожектора, решил, что фортуна снова обошла его стороной. Нет, в их руки он снова попадаться не желал и уже стал поворачивать в воде, чтобы плыть куда угодно, только подальше от этого смертельно слепящего луча. И тут рядом шлепнулся спасательный круг. И только вцепившись в него руками, Турецкий понял, что спасен…

Он морщился, стучал кулаком по своей ладони, пробовал разговаривать жестами, но его не понимали, а только по-приятельски посмеивались и жестами успокаивали, мол, не волнуйся, парень. Всякое в жизни случается.

Наконец Саша понял, что окончательно устал. Он показал жестами, что хотел бы где-нибудь прилечь. И старый Хельмут охотно проводил его в носовой кубрик, где уложил на свою койку и заботливо прикрыл толстым пуховым одеялом.

Потом старик сделал затяжку из трубки, выдохнул и посмотрел на спасенного. Тот крепко спал.

Хельмут вернулся в каюту, сообщив, что парень в порядке, и предложил сделать по глотку за его здоровье.

— Когда суббота кончается добрым делом, — сказал он наставительно, — значит, мы живем правильно.