Конвой

3

В эту ночь Иван Спиридонович плохо спал. Проснулся от собачьего лая. Собака лаяла далеко, в самом конце улицы, но так громко, что ее лай доносился в комнату. Вскоре его подхватили другие, и вот уже под самым окном затявкал Шарик соседей Кузьминых. По всей видимости, по улице шли незнакомые люди, они и всполошили собак.

В последнее время в городе участились кражи. Недели три назад у Лопатиных, живших через огород от Ивана Спиридоновича, среди ночи увели полуторагодовалого быка. Утром его голову и шкуру нашли в конце улицы. Раньше такого не было. А сейчас, когда кругом одни безработные, кражи стали обычным делом. Даже белье с веревок снимают. У тех же Лопатиных кроме быка утащили две простыни, которые хозяйка повесила сушить в ограде и не убрала на ночь. Узнав об этом, Варя сначала сильно возмутилась, а потом сказала:

— Ты бы сходил за ружьем на Митину заимку. Сам же говорил, что оно там осталось. А то заберутся воры, шугануть нечем будет.

Ружья у Мити не было. Возвращаясь с фронта, он привез с собой немецкий автомат. Митя разобрал его по винтику, завернул каждую деталь в тряпочку и уложил в вещевой мешок так, что это ни у кого не вызывало подозрений. К автомату было три рожка, но патронов он захватил сотни четыре. Иван Спиридонович не мог понять, зачем брату такое оружие. А Митя, поглаживая автомат ладонью по стволу, сказал:

— Он меня всю жизнь кормить будет.

— Не пойдешь же ты с ним на большую дорогу, — заметил Иван Спиридонович. Он боялся, что милиция может узнать про автомат и тогда брату не миновать тюрьмы.

— Я что, похож на бандита? — ответил Митя и засмеялся звонким мальчишеским смехом.

Митя прожил в Рудногорске недолго. Через год после того, как сюда вернулся Иван Спиридонович, он срубил дом в тайге, километрах в двадцати от города. Дом он поставил под скалой, рядом с которой протекала речка. С Митиной стороны сопка, возвышающаяся над скалой, была покрыта обильным разнотравьем, и в пору его цветения со склонов к речке скатывался дурманящий дух разогретого меда. На другом берегу речки начиналась темноствольная пихтовая тайга. Митя завел пасеку и зажил, как единоличник, своим хозяйством.

На советскую власть он не покушался, наоборот, говорил о ней самые хорошие слова, поэтому его не трогали. Правда, время от времени к нему с проверкой приезжал кто-нибудь из милиции или райисполкома, но он всегда встречал гостей радушно, обильно угощал медовухой, а когда они уезжали, на прощание давал меду, и все оставались довольны.

Как только наступали первые морозы, Митя брал автомат и шел охотиться на лосей. Их в этих местах обитало великое множество. За один выход он обычно добывал двух нетелей, прятал мясо в схроне недалеко от дома и возвращал автомат в тайник. В конце ноября Митя появлялся в Рудногорске. Продавал мед и привозил Ивану Спиридоновичу сохатину. Медом тот запасался у него еще летом.

Шесть лет назад Митя умер, его жена уехала к сыну в Целиноград, и с тех пор дом под скалой стоял беспризорным. Автомат так и остался на заимке, об этом говорила жена Мити. Правда, Иван Спиридонович не знал, где он спрятан.

Сейчас Иван Спиридонович думал о том, что даже самому мирному человеку уже не обойтись без оружия. Государство перестало защищать своих граждан. Кругом разбои, убийства, насилие, и никому до этого нет дела. Теперь защитить себя можешь только ты сам. Он смотрел на мерцающие в окне звезды и размышлял о жизни, которая в один миг перевернулась так, что народ потерял и страну, и все, к чему стремился многие десятилетия. Варю убила не болезнь, а безысходность. Если бы не это гадкое чувство собственной ненужности, с которым приходится ложиться спать и просыпаться каждое утро, она бы еще жила. Пессимизм не прибавляет сил. Потому и растут на кладбище каждый день новые могилы.

При воспоминании о кладбище у него заныло сердце. Он еще раз пожалел о том, что понадеялся на Екатерину Ивановну и не пошел к Клюкину сам. Ему бы городской голова не отказал. Но мысль тут же перескочила на другое. «Похоронил бы ее там, — подумал Иван Спиридонович. — А меня куда положат? Опять же рядом с уголовниками? Другого места в городе теперь нет». Выходило, как ни крути, а дело не в новом кладбище. Вся проблема была в колонии. Иван Спиридонович стал думать, как остановить ее строительство, но ничего путного в голову не приходило. Тогда он перевернулся на бок и попытался уснуть, но и это не получилось.

В это утро впервые за последние дни он чувствовал себя настолько разбитым, что не хотелось вставать. Болела голова, во всем теле ощущалась вялость. Когда собрался завтракать, оказалось, что кроме хлеба и яиц в доме ничего нет. О продуктах всегда заботилась Варя. Он сварил вкрутую два яйца, заварил чай и сел к столу. В окно увидел почтальонку со стопкой газет в руке. Раньше она носила на плече большую сумку, теперь люди кроме местной газеты ничего не выписывают. Почтальонка сунула газету между штакетин в калитке и прошла мимо. Иван Спиридонович постоянно ругал ее за то, что не кладет газету в почтовый ящик. Ведь дождь может намочить. Но та делала по-своему. Позавтракав, он сходил за газетой, вернулся к столу и развернул ее.

Ничего интересного не было. Раньше публиковали хоть сводки надоев молока и заготовки кормов, отчеты с пленумов райкома, где обязательно какому-нибудь председателю колхоза попадало за плохую работу, а теперь вроде и писать не о чем. Молока нет, корма никого не интересуют, райкомов тоже не стало. Зато появилось много объявлений. Иван Спиридонович начал читать их, чтобы скоротать время.

Чего только не было в этих объявлениях, но, в основном, кто-то что-то продавал. Один предлагал нетель, другой двух овечек, третий гусей. Он пробежал объявления через строку. Но на одном задержался. «Продаю мужские валенки, дешево», — гласило объявление. С чего бы это человеку продавать валенки посреди лета, когда они ничего не стоят, подумал Иван Спиридонович. Зимой без них никуда. Значит, продает не свои. А чьи же тогда? Да, видать, у него кто-то помер, вот и продает.

Он отложил газету. На душе было скверно. Вот так живешь, живешь, думал он, а потом твои валенки станут никому не нужны. Вот и я жизнь прожил, а что сделал? Чему учил детей? Все время говорил им о светлом будущем, а привел в кромешную тьму. На работу устроиться и то не могут. Одна дорога — в тюрьму. Или охранником, или зэком.

При воспоминании о тюрьме он встал, нервно прошелся из угла в угол. Взгляд снова упал на газету. И тут пришла мысль обратиться через газету к жителям города, рассказать о стройке. Чем больше людей поднимется против нее, тем легче остановить строительство.

Он достал из тумбочки несколько чистых листов бумаги, ручку и сел за стол. «Ни один город Сибири, кроме Тобольска, не имеет такой истории и такой славы, как наш Рудногорск, — начал Иван Спиридонович. — Его заложил по указу императрицы Екатерины II горнозаводчик Акинфий Демидов. В нашем городе была построена первая в мире конная железная дорога».

Далее Иван Спиридонович описал, каким был город с его красавицей церковью, купеческими домами, трактирами и постоялыми дворами. Его и сейчас можно возродить, обращаясь к жителям, писал он. В горах вокруг города много руды. Рядом тайга, богатая лесом, ягодами, зверьем. Не оскудела и пашня. На той же бывшей фабрике можно организовать любое производство. Но вместо этого в ней решили разместить колонию строгого режима. И кладбище у горожан и зэков теперь будет общим. Так что же — хоронить на нем Наташу Кораблеву, трагедию которой мы все помним до сих пор, и рядом с ней тех, кто ее убил? Колония — это конец нашему городу, это беспощадный приговор ему. У нас не окажется ни работы, ни надежды на будущее. Мы должны спасти город, который является нашим общим домом. Пишите письма в редакцию, мы отдадим их городским властям, чтобы они защищали нас перед произволом высших начальников. Если мы будем едины и решительны, мы победим, закончил Иван Спиридонович.

Он отложил письмо и перевел дух. Пока писал, устал настолько, будто вскопал огород. Посидел немного, перечитал письмо, сложил его вчетверо, сунул в карман пиджака. Повернул голову и, наткнувшись взглядом на Варину шаль, которая все еще висела на спинке стула, почувствовал, как защемило сердце.

Какой светлой казалась им послевоенная жизнь. Не хватало самого необходимого, а настроение было радостное. Люди верили: войны теперь не будет долгие годы, а раз так, то жизнь начнет становиться все лучше и лучше.

Бедность не угнетала. Они с Варей спали на узкой железной кровати. Чтобы уместиться на ней вдвоем, Варя клала голову ему на плечо, он чувствовал на шее ее легкое дыхание, и на него наплывала такая нежность, что Иван Спиридонович, вытянув руку вдоль Вариной спины, осторожно прижимал ее к себе и целовал волосы. От них исходил еле уловимый аромат не то ромашки, не то березового листа, настоем которых она их ополаскивала. От этого запаха, от ее теплого податливого тела начинало учащенно стучать сердце. Он нежно целовал ее в лоб, в закрытые глаза, в теплые губы, а она все теснее прижималась к нему. Пока они не сливались в одно целое. Какое богатство может заменить эти мгновения, какая сытая жизнь может быть сильнее любви?

Дочка родилась у них поздно. К тому времени они уже обзавелись и полутораспальной кроватью с панцирной сеткой, и мебелью. А любовь оставалась все такой же трепетной и нежной, они не могли обойтись друг без друга и дня, и Иван Спиридонович, ощущая всегда рядом с собою Варю, думал, что самое большое его богатство — это жена. Главное, чтобы была любовь, чтобы ты и она были как одно целое...

Он переложил письмо из бокового кармана пиджака во внутренний, еще раз тяжело вздохнул, глядя на Варину шаль, и отправился в редакцию.

Редакция районной газеты «Прогресс» располагалась на втором этаже старого деревянного здания с прогнувшейся крышей. Первый этаж занимала типография, оттуда всегда доносился стук печатных машин и острый, совсем не похожий на другие, запах типографской краски. Держась за деревянные отполированные перила, Иван Спиридонович поднялся по крутой скрипучей лестнице. Поднимался он долго, медленно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, словно раздумывал: следует ли делать следующий шаг? Его не покидало сомнение в необходимости собственной затеи.

Он хорошо знал свою районную газету. Она не ввязывалась ни в какие конфликты. Если раньше газета могла критиковать любого председателя колхоза, а о заведующем фермой уж нечего и говорить, то сейчас, когда страна обрела свободу слова, газетчики словно проглотили языки. Центральное телевидение исходит ядовитой слюной по поводу тех или иных партий и политических деятелей, районная же печать ни в какие дрязги не лезет. Вроде и критиковать стало некого. Он с горечью думал об интеллигенции, которая пыжится выдавать себя за властителя народных дум, а сама состоит из вечных рабов. А рабами можно только повелевать. Тот, кто не в состоянии постоять за себя, не может защитить других. С такими мыслями он и зашел в кабинет редактора Николая Пронина.

Тот сидел за столом, заваленном бумагами, и что-то читал. Оторвав голову от бумаги, он кивнул Ивану Спиридоновичу и, показав рукой на стул, снова углубился в чтение. Потом, отодвинув листок, поднял на гостя глаза и спросил:

— Каким ветром? Я уж и не помню, когда видел вас последний раз, — и, опустив глаза, тихо произнес: — Примите самые искренние соболезнования, Иван Спиридонович.

Редактор районной газеты Николай Пронин был когда-то учеником Ивана Спиридоновича. Общих интересов у них не имелось, поэтому дружбы между ними не завязалось. Но при встречах они всегда раскланивались, обмениваясь парой ничего не значащих фраз. Сейчас в последних словах редактора звучало неподдельное сочувствие. И это тронуло Ивана Спиридоновича.

— Спасибо, — сказал он, почувствовав расположение Пронина. — Все мы там будем, от этого никуда не уйдешь.

Его голос дрогнул, он опустил голову. Пронин, ожидая разговора, ради которого пришел гость, молчаливо уставился в пространство. Иван Спиридонович кашлянул и, подняв на него глаза, спросил:

— Вы знаете, что на месте фабрики строят колонию строгого режима?

— Слышал, — ответил Пронин. — Вчера посылал туда корреспондента.

— И что вы думаете по этому поводу? — Иван Спиридонович внимательно посмотрел на редактора.

— Кто его знает? — Пронин пожал плечами. — Если говорить по большому счету, хорошего от этого мало.

— Да чего уж тут хорошего, если на новом кладбище вместе со всеми будут хоронить зэков, — сказал Иван Спиридонович.

— Это кто-то неудачно пошутил, — улыбнулся Пронин. — У нас шутников хватает.

— Какие уж там шутки, — Иван Спиридонович сунул руку в карман, намереваясь достать письмо, но остановился. — Ограду на кладбище делает лагерный конвой. Ворота вторые там поставлены, чтобы со стороны фабрики удобно было заезжать.

— Если так, то это верх цинизма, — Пронин сложил в стопку лежавшие перед ним бумаги и отодвинул их на край стола. — Клюкин наверняка об этом не знает.

— Без Клюкина такие дела не делаются, — заметил Иван Спиридонович. — Но дело ведь не только в кладбище. Если построят колонию, всем нам станет стыдно, что мы живем в этом городе. Разве не так?

Пронин встал, подошел к окну, бросил взгляд на уютную, заросшую травой улицу. Ее конец упирался в сопку, за которой находилась фабрика. Потом повернулся к Ивану Спиридоновичу, вздохнул и тихо произнес:

— Сейчас многим становится стыдно за то, что они живут в России. Вам за президента не стыдно?

— Мне стыдно за нас с вами, — сказал Иван Спиридонович. — Этот президент ведь не сам пришел. Мы его выбрали.

— А что мы можем? — Пронин окинул взглядом сухую, но еще крепкую фигуру старика. — Лечь поперек дороги, когда зэков повезут в колонию?

— Между прочим, не такая уж плохая идея, — Иван Спиридонович вытащил письмо и протянул Пронину.

Тот развернул его, быстро пробежал глазами и положил на стол. Потом приоткрыл дверь и спросил кого-то в соседней комнате:

— Мишин не появился? Позови его ко мне.

В кабинет вошел невысокий парень в клетчатой рубашке с коротким рукавом.

— Ты вчера был на фабрике? — спросил Пронин.

— Был.

— Ну и что там?

— Зону строят.

— Это точно?

— Абсолютно точно.

— Садись и пиши сейчас же сто строк.

— Что писать? — не понял корреспондент.

— Все, что видел. С кем разговаривал. Пиши первополосный репортаж. Чтобы к вечеру был готов. Понял?

— Понял, — ответил корреспондент и вышел из кабинета.

— Мы это так сделаем, — Пронин повернулся к Ивану Спиридоновичу. — Дадим репортаж нашего корреспондента, а под ним ваше письмо. Как реакцию жителя Рудногорска на эту стройку.

— Когда дадите? — спросил Иван Спиридонович.

— Послезавтра. Только вы никому об этом не говорите. Не будем поднимать преждевременный ажиотаж вокруг вашего письма.

— Да мне это ни к чему, — сказал Иван Спиридонович. — Дело ведь очень серьезное.

— Куда уж серьезнее, — подтвердил Пронин.

Из редакции Иван Спиридонович уходил с надеждой. Не такой уж и большой, но все-таки достаточной для того, чтобы не опускать руки. Ему хотелось тут же зайти к городскому голове Клюкину и продолжить разговор, начатый в редакции. Ведь не может же он на самом деле не знать, что строят на фабрике. Не исключено, что идею о колонии областному начальству подал именно он. Но, поразмышляв, Иван Спиридонович решил, что торопиться не стоит. Надо подождать публикации в газете и приобрести сторонников. Если их не будет, с одним Иваном Спиридоновичем Клюкин разговаривать не станет. И никакие доводы на него не подействуют.

Как и обещал Пронин, письмо Ивана Спиридоновича через день появилось в газете. Первым на него откликнулся Санька. Когда Иван Спиридонович вышел на крыльцо, Санька, словно ожидавший его у своего дома, поднял руку и радостно воскликнул:

— Сегодня вашу статью в газете напечатали!

Глаза у Саньки светились, как два горящих маячка, а веснушки на лице блестели, словно надраенные медные пуговицы. Можно было подумать, что он выиграл в лотерею автомобиль.

— Чему ты так обрадовался? — немного озадаченно спросил Иван Спиридонович.

— Ну как же! Колонии у нас теперь не будет.

— Кто тебе это сказал? — удивился Иван Спиридонович.

— Папка. Раз газета написала, значит, не будет.

— Где у тебя эта газета?

— Дома.

— Можешь принести?

— Конечно, могу, — ответил Санька и, подпрыгивая на ступеньках крыльца, словно играл в «классы» на расчерченном мелом асфальте, заскочил в дом.

Иван Спиридонович достал свою газету, которую почтальонка на этот раз положила в почтовый ящик, и тоже пошел домой. Снял с шифоньера свернутый в трубку лист ватмана, разрезал его пополам. Затем свернул вдвое каждую половинку. Получились две самодельные папки. Санька с любопытством смотрел на его работу.

— Вырежь-ка мне все, что написано о колонии из своей газеты, — попросил Иван Спиридонович и протянул Саньке ножницы.

Санька, сопя и неумело двигая ножницами, вырезал репортаж корреспондента и обращение Ивана Спиридоновича. Тот подравнял края вырезки и наклеил на внутреннюю сторону папки. Потом то же самое проделал с вырезкой из своей газеты.

— Для чего мы это делаем? — спросил Санька, до которого никак не мог дойти замысел Ивана Спиридоновича.

— Вот что, Александр, — посмотрев на Саньку серьезным взглядом, сказал Иван Спиридонович. — Давай-ка сходим к Долгопятову. Он человек мудрый, может, что-то и подскажет.

Он протянул Саньке папки, и они вышли из дому. Иван Спиридонович шел крупным шагом, Санька, подпрыгивая, семенил рядом. Его распирало от доверия, которое ему оказал Иван Спиридонович. Поглядывая на него, Санька постоянно шмыгал носом и старался забежать вперед. Самодельные папки с газетными вырезками он прижимал к груди, словно от них зависела вся его дальнейшая жизнь.

— Чего это вчера Криволапов с твоим отцом скандалил? — спросил Иван Спиридонович, которому вдруг вспомнилась неожиданная стычка соседей.

— Из-за курицы они, — сказал Санька, сбавив шаг и опустив голову.

Иван Спиридонович понял, что речь шла о той самой курице, которую Степан застрелил около своей грядки несколько дней назад.

— Да ведь уже столько дней прошло, — удивился Иван Спиридонович. — За это время сто раз помириться можно было.

— Криволапова дома не было, — ответил Санька. — Он только вчера с пасеки приехал.

— Помирились?

— Помирились, — сказал Санька и, опустив голову еще ниже, произнес: — Не сердитесь на папку. Он добрый. Он только пьяный делает что-нибудь не так.

Ивана Спиридоновича словно ножом полоснули по сердцу. До того стало жалко мальчишку, заступающегося за непутевого отца.

— Я знаю, что он добрый, — сказал Иван Спиридонович и, обняв Саньку за плечо, прижал к себе.

Долгопятов ремонтировал ограду. Заменял пришедшие в негодность штакетины на новые. У ограды на траве лежало несколько длинных реек и ножовка. В руке у Долгопятова был молоток. Увидев показавшихся из переулка гостей, он положил его рядом с ножовкой и, опершись рукой на ограду, стал ждать, когда они подойдут. Когда-то он работал в одной школе с Иваном Спиридоновичем. Был физруком. Потом ушел завхозом в геологоразведочную партию. Перед самым закрытием геологоразведки вышел на пенсию.

Иван Спиридонович первым протянул руку. Долгопятов поздоровался, молча посмотрел на Саньку. И, как бы извиняясь, сказал:

— Беда с этим забором. Не успеешь штакетину поставить, она уже сгнила.

— И мы не вечны, — заметил Иван Спиридонович.

— Да, — покачал головой Долгопятов. — Мы уйдем, они останутся, — он кивнул на Саньку, потом неожиданно добавил: — Хорошее письмо ты написал. Я бы никогда не догадался составить такое.

— О нем и пришел поговорить...

Долгопятов открыл калитку, пригласил гостей в ограду. Все трое сели на крыльцо, рядом с которым росла раскидистая береза. Долгопятов отодвинулся в ее тень.

— Я ведь вот что подумал, — Иван Спиридонович взял из рук Саньки одну папку и, развернув ее, показал Долгопятову. — Если под этим письмом собрать подписи жителей города, сильный документ может получиться. У нас хоть и карикатурная демократия, но мнение народа нельзя не брать во внимание.

— Насчет демократии Екатерина Ивановна хорошо сказала. Помнишь?

— Как не помнить? — Иван Спиридонович улыбнулся и протянул папку Долгопятову.

Тот посмотрел на аккуратно наклеенную вырезку, на внешнюю сторону ватмана и сказал:

— На корочке надо сделать надпись: «Подписи жителей Рудногорска».

— Ты прав, надо сделать, — согласился Иван Спиридонович. — Я это упустил.

— А кто пойдет собирать подписи? — спросил Долгопятов, переворачивая папку и внимательно разглядывая ее.

— Мы с тобой. За этим к тебе и пришел.

— Ему тоже можно поручить это дело, — Долгопятов кивнул на Саньку.

— Неудобно как-то. Скажут: зачем пацана посылаете? — засомневался Иван Спиридонович и посмотрел на Саньку, который, поблескивая глазами, внимательно слушал разговор стариков.

— Пусть привыкает защищать родину, — сказал Долгопятов. — Нас отнесут на кладбище, кто его добру учить будет?

Санька настороженно посмотрел на Долгопятова и произнес:

— Собак во дворах много. Покусать могут.

— Зачем тебе идти во двор-то? — спросил Долгопятов. — Ты постучи в окошко или калитку. Хозяин выйдет, дай ему прочитать письмо. Если согласен — подпишет.

— А ну как откажется? — наморщил лоб Санька. В его глазах была неподдельная растерянность.

— На нет и суда нет, — ответил Долгопятов. — Откажутся в одном доме, пойдешь в следующий. Все так или иначе не подпишутся. У нас народ знаешь какой?

Санька ничего не ответил. По всему было видно, что по дворам ходить ему не хотелось.

— Папок-то для подписей у нас только две, — глядя на Долгопятова, произнес Иван Спиридонович.

— Вы их и забирайте. А я себе свою смастерю, я ведь тоже газету получаю, — сказал тот.

На следующий день Иван Спиридонович, положив перед собой папку, долго сидел за столом, не решаясь идти по дворам. У него было такое чувство, будто собирался просить милостыню. Дело было невероятной важности, а вот, поди ж ты, одолевала стеснительность. Свою подпись поставил бы не задумываясь, а просить об этом соседа — не поворачивался язык. Иван Спиридонович понимал: все это оттого, что никогда не занимался такими делами раньше. Как говорят сейчас, не имел опыта публичного политика. Но перебороть себя не мог. Надо было внутренне подготовиться и только после этого идти.

Он пил чай, соображая, с кого из соседей начать обход, когда на пороге появился сияющий Санька. Иван Спиридонович сразу догадался, что с ним что-то произошло. Но расспрашивать не стал, ждал, когда мальчишка расскажет сам. Санька переступил с ноги на ногу и, не скрывая улыбки, произнес:

— Папка сказал, что с нынешнего дня в рот ни капли не возьмет. Его на работу берут, слесарем в автоколонну, — он глубоко вздохнул и добавил, глядя на Ивана Спиридоновича: — А ружье он отдал мне на сохранение. Спрячь, говорит, его так, чтобы я не нашел.

— И ты спрятал? — не скрывая улыбки, спросил Иван Спиридонович.

— На чердак отнес. У меня там потайное место есть. И патроны туда же положил.

— Вот это правильно, — похвалил Иван Спиридонович. — Только никого к ружью не подпускай. Ни пацанов, ни взрослых. Оно само иногда стреляет.

— Вот вам крест, никому об этом не скажу, — запальчиво произнес Санька и перекрестился.

— Ты когда креститься научился? — удивился Иван Спиридонович.

— Все так делают, когда клянутся, — серьезно ответил Санька.

— Есть хочешь? — Иван Спиридонович отодвинул кружку с чаем и посмотрел на газовую плиту, где на сковородке шипела яичница с салом.

— Да вообще-то нет, — сказал Санька, не отрывая взгляда от сковородки. — Разве что яичницу.

Иван Спиридонович положил на тарелку яичницу, налил в кружку чай, пригласил к столу Саньку. Потом сказал:

— Вот сижу и думаю, к кому первому идти за подписью.

— По нашей улице я пойду, — произнес Санька полным ртом.

— Мне кажется, тебе лучше идти к ученикам своего класса, — заметил Иван Спиридонович. — А потом вместе с ними — к их соседям. С друзьями это делать сподручнее.

Санька наморщил лоб, соображая, к кому из ребят зайти в первую очередь. Отхлебнул чай из кружки и сказал:

— К Алешке Сазонову пойду. У него отец тоже не хочет, чтобы у нас колония была.

— Вот и иди, — поддержал Иван Спиридонович. — А потом бери Алешку и — к его соседям. Так и обойдете всю улицу.

Санька убежал, а Иван Спиридонович отправился к соседям собирать подписи. Ближайшие из них, старики Мамонтовы, знали о строительстве колонии и возмущались этим не меньше его.

Мамонтов, покрутив в руке папку с обращением, свел к переносице густые, похожие на седые пучки ковыля, брови и, насупившись, сказал:

— Подписать подпишу, но затея эта пустая. Ты окажешься балаболкой и мы вместе с тобой. Власти эту бумагу даже в туалете использовать не будут.

Старик Мамонтов был известен всей улице как человек весьма ядовитый. Без ехидства он не мог произнести ни одной фразы. Но Иван Спиридонович не обижался на его колкие замечания. Мамонтов был справедлив, и если уж сказал что, то держался на этом до конца.

— Ты сначала подпиши, а о том, как среагируют власти, потом узнаем, — сказал Иван Спиридонович, поглядывая на папку.

Мамонтов, сопя, поставил свою подпись и, протянув папку жене, чтобы та расписалась тоже, поднял на Ивана Спиридоновича колючие глаза:

— Я ведь расписаться не боюсь. Я не хочу оказаться балаболкой.

Эта фраза оглушила Ивана Спиридоновича. Он как-то не думал о том, что, обращаясь к людям с просьбой подписаться, одновременно заставляет их поставить на кон свою репутацию. Ведь если их требование проигнорируют, значит, власть покажет, что все они для нее — пустое место. А ощущать себя ничтожеством не хочется никому. Более унизительного чувства для человека нет.

Все это пронеслось в голове Ивана Спиридоновича в течение нескольких мгновений. Он вдруг сразу понял, какая огромная ответственность свалилась на него. Медленно взяв папку из рук Мамонтова, он поблагодарил его и уже менее уверенно направился к следующему дому.

Дальше на очереди был Федор Мошкин, хозяин двух ларьков, торгующих на базаре среднеазиатскими фруктами. Внутренний голос подсказывал Ивану Спиридоновичу, что дом Мошкиных лучше обойти стороной, но ноги сами привели его к калитке. Из конуры у крыльца, гремя цепью, шустро выскочила небольшая лохматая собачонка со свалявшейся на боках шерстью и залилась остервенелым лаем. Дверь дома распахнулась, и на пороге показался хозяин — небольшой коренастый мужик с отвисшим животом и толстыми выпирающими щеками. Увидев Ивана Спиридоновича, он цыкнул на собаку, поскреб пальцами по животу и спустился с крыльца.

— Привет, Федя, — произнес Иван Спиридонович, не зная, с чего начать разговор. — Давно тебя не видел. Как дела-то?

— Смотря что иметь в виду, — чмокая толстыми губами, ответил Мошкин. — Сейчас они у каждого свои.

— Я имею в виду настроение и самочувствие, — сказал Иван Спиридонович, уже жалея, что остановился у этого дома.

Мошкин подозрительно посмотрел на самодельную папочку в руках соседа и спросил:

— А это у тебя что?

Иван Спиридонович протянул ему послание. Тот развернул папочку и уперся глазами в газетную вырезку, под которой стояли четыре подписи. Из будки снова вылезла собачонка и, вытянув морду в сторону калитки, тявкнула несколько раз.

— А ну пошла вон! — цыкнул на нее Мошкин, и она с такой поспешностью исчезла в будке, что Иван Спиридонович даже удивился. Мошкин снова почесал живот и, подняв глаза, спросил: — Я что-то не пойму, куда ты клонишь. Ну, строят колонию. А я-то при чем?

— Мне почему-то казалось, что ты против этой стройки, — Иван Спиридонович протянул руку к папке.

Мошкин нахмурился, сузил глаза и, напирая грудью на Ивана Спиридоновича, сказал на повышенной ноте:

— Когда коммунисты лагеря строили, ты подписи не собирал! А вот когда новая власть порядок навести решила, ты против нее бороться начал?

— Я против власти не борюсь, — сказал явно не ожидавший такой реакции Иван Спиридонович. — Я просто хочу, чтобы у нас колонии не было.

— А куда коммунистов сажать? — жестко, чеканя каждое слово, спросил Мошкин. — На вытянутой руке Ленина, которой он путь в светлое будущее указывает, их не перевешаешь. Памятников не хватит!

— Ты же сам коммунистом был, — стараясь успокоить Федора, сказал Иван Спиридонович.

— Заставили. Тогда без их собачьего билета в магазин грузчиком не принимали. А вот ты служил по идейным соображениям.

— Я и родину по идейным соображениям защищал, — резко сказал Иван Спиридонович. — Не хотел, чтобы мой народ жил под фашистами. А ты как был никем, так никем и останешься. Сдохнешь, и закопают тебя вместе с зэками, умершими от СПИДа. Давай сюда мою бумагу!

Он выхватил из рук Мошкина папку и пошел дальше. Нарочно не спешил, хотел, чтобы Федор, глядя ему в спину, стоял и злился. У него возникло мстительное желание досадить ему. Иван Спиридонович вспомнил, как семь лет назад Мошкин плакал на бюро райкома партии. Его тогда чуть было не исключили за утерю партбилета.

Иван Спиридонович ни тогда, ни сейчас не осуждал его за эти слезы. Потому и не стал напоминать о них. В те времена расстаться с партбилетом означало проститься с должностью. А все благополучие зависело от нее. И слезы Федора были вполне искренними, он прекрасно понимал, что значит потерять кресло. Только зачем сейчас-то выдавать себя за борца с коммунизмом? Сегодня для этого много мужества не надо.

Иван Спиридонович одно не мог простить коммунистам: то, что они, не спросив народ, отдали страну в руки проходимцев, людей без рода и племени. Семьдесят лет заставляли строить рай на земле, а рухнули, даже не пискнув, не подняв палки в свою защиту. Поэтому и всплыло на поверхность дерьмо, подобное Мошкину. Ради куска пожирнее такие готовы на все. Но не зря говорится: время разбрасывать камни и время собирать камни. Коммунисты их уже давно собирают, придет время и для проходимцев.

Вечером к Ивану Спиридоновичу пришел Долгопятов. Как всегда сел на крыльцо, уперся ладонями в колени и, согнувшись, помолчал некоторое время. Долгопятову, прежде чем начать разговор, нужно было сосредоточиться. Иван Спиридонович, зная эту его привычку, терпеливо ждал.

— Пока мы соберем все подписи, — сказал Долгопятов, наклонив голову и скосив глаза на Ивана Спиридоновича, — колонию уже построят. Послезавтра надо идти к Клюкину, а то опоздаем.

— Почему послезавтра? — спросил Иван Спиридонович.

— Потому что Клюкин уехал в область, вернется только завтра вечером. Я у секретарши узнавал. Ты сколько подписей собрал?

— Не считал, — ответил Иван Спиридонович. — Думаю, около пятидесяти.

— Я шестьдесят две, — сказал Долгопятов. — Давай завтра еще походим, и дуй к Клюкину. Времени у нас нет, — он отвернулся и, вздохнув, добавил: — Знала бы Варя, что ее похоронят на новом кладбище, не умирала бы.

Иван Спиридонович согнулся и закрыл глаза ладонью. Почувствовал, как в них снова защипало. Ни разу в жизни он даже в мыслях не мог представить, что Варя умрет раньше его. Ему всегда казалось, что первым должен уйти из жизни он. Во-первых, потому что имел тяжелое ранение, до сих пор в теле сидят несколько осколков. А во-вторых, и это главное, считал, что Варя больше его заслужила долгую жизнь. Она выходила его после ранения, она имела тяжелую беременность и трудные роды, но родила и вынянчила дочку, она всегда жила ради других, в том числе и ради него. Таким людям Бог должен давать компенсацию за земные дела. А ей определили место на кладбище для зэков. «Неужели на земле нет справедливости? — думал Иван Спиридонович. — Неужели власть потеряла последнюю совесть, и умерев, мы превращаемся для нее в ничто?»

— Плохи наши дела, — сказал он, покачав головой.

— А это еще бабка надвое сказала, — возразил Долгопятов. — Плохи будут, когда лапки поднимем. А пока мы сопротивляемся. Сейчас ведь время такое: каждый должен бороться за себя до конца.

— Я не за себя борюсь, — немного помолчав, произнес Иван Спиридонович.

— Знаю, — ответил Долгопятов и наклонился к его плечу. — Поэтому и тороплю сходить к Клюкину.

Ровно в восемь Иван Спиридонович был в приемной у городского головы. Но оказалось, что у Клюкина уже шло совещание. Началось оно полчаса назад, когда закончится — никто не знал. Иван Спиридонович, решив ждать до последнего, расстегнул пиджак и, навалившись на спинку, поудобнее расположился на стуле рядом со столом секретарши. Еще минуту назад она не разрешила ему сесть на этот стул. Настойчивость посетителя ей, по всей видимости, не понравилась.

— Семен Макарович сегодня по личным вопросам не принимает, — сказала она, делая особое ударение на последнем слове.

Иван Спиридонович даже не удостоил ее взглядом. Он положил ногу на ногу, достал из портфеля очередной номер газеты «Прогресс» и начал читать. Это еще больше не понравилось секретарше, и она, бросая на него сердитые взгляды, решила показать, кто здесь настоящий хозяин. Но в ее маленькую головку, в мелких, словно каракуль, кудряшках, не приходило ничего путного. Поерзав на стуле, она произнесла с плохо скрываемой неприязнью:

— Совещание закончится не скоро. У них очень серьезный вопрос.

Иван Спиридонович снова не отреагировал. Вопрос, который решается сейчас в кабинете городского головы, по всей видимости, не стоит выеденного яйца, подумал он, потому что главной проблемой города была колония. Но у секретарши были свои понятия о важности вопросов. Зазвонил телефон. Отставив тонкий пальчик в сторону, она сняла трубку, поднесла ее к уху и произнесла:

— Да, у себя. Но у него сейчас совещание. Позвоните после обеда. Нет, не раньше.

Затем достала из ящика стола зеркало, губную помаду и начала подкрашивать губы. Вот это занятие по тебе, бросив на нее взгляд, подумал Иван Спиридонович. Тем более, что мордашка у тебя просто очаровательная. А какие вопросы важные или не важные, позволь решать другим.

Вскоре за дверью раздался стук отодвигаемых стульев — верный признак того, что совещание подошло к концу. Из кабинета начали выходить люди. Первым на пороге появился Мошкин. Увидев старика, он ядовито ухмыльнулся и, засмеявшись, спросил:

— Никак за подписью к мэру пришел?

Иван Спиридонович оторопело поднялся, прижимая папки к груди. Присутствие Мошкина на совещании у городского головы оказалось для него полной неожиданностью. Он переступил с ноги на ногу, не зная, стоит ли теперь идти к Клюкину, но секретарша расценила его движение по-своему и решительно вытянула вперед руку.

— Подождите, — сказала она. — Я должна доложить. Кто вы, как ваша фамилия?

— Я сам доложу, — раздраженно ответил Иван Спиридонович и тут же пожалел, что сказал это.

Красивые губки секретарши нервно дернулись, она была готова вот-вот заплакать. Под ее напускной строгостью оказалась беззащитная душа. В это время на пороге кабинета показался сам Клюкин. Увидев старого учителя, он спросил:

— Вы ко мне?

Тот утвердительно кивнул. Клюкин жестом пригласил его в кабинет. Было видно, что у него хорошее настроение.

— В воскресенье проводим День города, — сказал Клюкин, потирая ладони. — Приглашал к себе предпринимателей, чтобы раскошелились на наш праздник.

— Какой праздник? — не понял Иван Спиридонович, все еще не пришедший в себя после встречи с Мошкиным.

— Праздников-то сейчас не осталось, — Клюкин взял Ивана Спиридоновича под локоть и подвел к своему столу. — Седьмое ноября отменили, Первое мая тоже. К Рождеству и Пасхе народ еще не привык. Поэтому и проводим День города. Без праздников людям нельзя.

— А Мошкин что здесь делал? — спросил Иван Спиридонович, так и не понявший радости Клюкина.

— Он же один из самых богатых людей, — Клюкин уставился на Ивана Спиридоновича, удивившись его неосведомленности. — Недавно открыл магазин ритуальных принадлежностей. Для заслуженных людей по нашей просьбе делает бесплатные венки.

— Я о венках и пришел поговорить, — сказал Иван Спиридонович, настроение которого совсем упало. Он подал мэру папки с газетной вырезкой и подписями рудногорцев. — Вот здесь четыреста подписей жителей нашего города, которые протестуют против строительства колонии.

Клюкин посмотрел на него таким измученным взглядом, что старику стало не по себе.

— Милый Иван Спиридонович, — произнес мэр, глядя ему в глаза. — Я читал ваше обращение и знаю, скольких трудов стоило собрать эти подписи. Но поезд уже не остановить.

— Что значит не остановить? — спросил Иван Спиридонович.

— А то, что в конце месяца в Рудногорск должны привезти первых заключенных, — Клюкин оперся кулаками о стол и неподвижно замер. Его взгляд уставился в окно, за которым виднелась верхушка сопки Фабричной.

— Как же так? — растерянно произнес Иван Спиридонович и опустился на стул.

От неожиданности его бросило в жар. Неужели все, что он затеял, оказалось напрасным? Что он скажет Мамонтову, какими глазами будет смотреть на Саньку? И, самое главное, что же будет с могилой Вари?

— Как же так? — повторил Иван Спиридонович. — Ведь это мнение всех нас, — он потряс в воздухе бумагами с подписями. — Ведь вы же пришли к власти только потому, что вас поддержали на митингах. Неужели вам сейчас совершенно не интересно, что думают и чего хотят люди?

— Я на митингах не выступал, — сказал Клюкин и тоже сел. — Вы знаете, Иван Спиридонович, что город я люблю не меньше вас. Я в нем родился. И умереть хочу тоже в нем. Я против этой колонии выступал, где только мог. Но ведь даже слушать никто не захотел.

— А я думал, вы с этими подписями поедете в область, покажете. Там, может, и отменят решение? — обреченно произнес Иван Спиридонович.

— Никто его не отменит, — тяжело вздохнул Клюкин. — Не для того принимали, чтобы отменять. Да и поздно. Дело сделано, колония построена.

— Забор — еще не колония, — заметил Иван Спиридонович.

— Почему забор? Построен первый барак. Остальные будут строить сами зэки.

— Неужели ничего нельзя сделать? — с тоской в голосе спросил Иван Спиридонович.

— Думаю, ничего, — Клюкин отвернулся. Вот так же он отворачивался и раньше, когда не хотел принимать участие в чьей-то судьбе. Эту его привычку Иван Спиридонович помнил еще с тех пор, когда Клюкин был секретарем горкома комсомола.

Надеяться было не на что. Иван Спиридонович пришел защищать интересы города, а оказалось, что бороться не с кем. Перед ним сидел до предела вымотавшийся человек с усталыми глазами. Сквозь них проглядывала измученная душа. Он понял, скольких сил стоило Клюкину только что сделанное признание.

Иван Спиридонович поднялся и вышел. Он ничего не видел перед собой. В висках стучало, сердце пронзила острая боль. Но самым страшным было не его самочувствие, а то, что призрак колонии черной тенью неотвратимо навис над городом.

Сделав несколько шагов по улице, Иван Спиридонович подошел к тополю, прислонился плечом к его прохладной шершавой коре. Дальше идти не было сил, нужно было перевести дыхание. А в голову все время неотступно била мысль: нельзя опускать руки, надо действовать. Но что можно сделать? И тут пришла спасительная идея. Надо самому ехать к губернатору области. Клюкина тот мог и не послушать, Клюкин его подчиненный. Другое дело — представитель народа, участник войны. С народом власти обязаны говорить по-другому. Тем более что несколько месяцев назад губернатор приезжал в Рудногорск, посещал и бывшую фабрику, и бывший рудник и должен хорошо знать положение, в котором оказался город. С этой мыслью он и отправился домой.