Конвой

4

В областной центр поезд уходил вечером. Времени на то, чтобы собраться и добраться до станции, было достаточно. Иван Спиридонович сварил вкрутую четыре яйца, положил их в полиэтиленовый пакет, сунул туда же кусок хлеба. В поезде не было даже буфета, об ужине и завтраке приходилось заботиться самому. Он положил еду в портфель, в котором уже лежали бумаги с подписями горожан. Эти бумаги он решил оставить губернатору. Единственное, что беспокоило, — как попасть на встречу с ним. Знал, что это не просто, но ведь безвыходных ситуаций не бывает. И еще на одно надеялся Иван Спиридонович. Бог должен помогать праведникам. Души усопших стекаются к нему. Не может он позволить, чтобы на одном кладбище лежали честные люди и убийцы.

Он посмотрел на Варину шаль, висящую на стуле. И сразу всплыло ее веселое лицо, добрая улыбка, послышался родной негромкий голос. Дом, доставшийся от Мити, они перестроили. Прирубили к нему кухню и просторные сени. Старую баню снесли, на ее месте поставили новую. Все это делали практически вдвоем. Варя не только ногами месила глину на штукатурку, но и таскала тес, помогала подавать бревна. Стремилась, чтобы все у них было не хуже, а по возможности, и лучше, чем у соседей. К вечеру они смертельно уставали, но ужинать садились довольные.

— Не для себя ведь стараемся, для детей, — говорила она, когда Иван Спиридонович, у которого побаливали раны, жаловался на усталость.

Он, как мог, жалел ее, но сегодня ему казалось, что этой жалости должно было быть больше. Может быть, непосильный труд и стал причиной того, что она долго не могла забеременеть. Да и беременность протекала тяжело, несколько раз ей приходилось ложиться в больницу на сохранение. Второго ребенка врачи родить не разрешили. Признали, что у Вари больные почки. Она хотела ослушаться докторов, но Иван Спиридонович заявил:

— Ты не о втором ребенке думай, а о том, что родился. Я не хочу, чтобы дочка росла сиротой.

Дочка выросла, окончила институт, вышла замуж за военного и уехала служить родине вместе с ним. И остались они с Варей вдвоем в своем обновленном доме. Теперь и дом, и баня никому не нужны.

Иван Спиридонович положил в портфель чистую рубаху и уже собрался выходить, но в сенях раздались шаги Долгопятова. Бросив взгляд на портфель Ивана Спиридоновича, он сразу все понял.

— В область собрался ехать? — спросил Долгопятов, рывком пододвинув к себе стул. Сунул пухлую руку в карман, достал носовой платок и вытер лицо. Он все еще не верил, что вопрос о колонии нельзя решить в Рудногорске.

— Колонию строит область, туда и надо ехать, — сказал Иван Спиридонович, соображая в уме, не забыл ли он чего-нибудь. До отхода автобуса на станцию оставалось совсем немного времени.

— А Клюкин? — спросил Долгопятов, засовывая платок в карман.

— Что Клюкин? — тяжело вздохнул Иван Спиридонович. — Он вместе с Мошкиным свои дела обтяпывает.

— Ты вот что, — Долгопятов наморщил лоб и наклонился к Ивану Спиридоновичу. — Если не будут пускать к губернатору, садись в приемной и жди до тех пор, пока он сам не выйдет из кабинета. А там хватай за рукав и не отпускай, пока не передашь бумаги. Ведь шутка ли сказать, четыреста человек подписали!

— В приемную еще попасть надо, — сказал Иван Спиридонович, делая шаг к двери.

— Что, и в приемную уже не пускают? — удивился Долгопятов.

— А зачем мы им нужны? — Иван Спиридонович посмотрел на друга. — С нами ведь одни проблемы. Это с такими, как Мошкин, никаких проблем. Они и промолчат, когда надо, и деньги на стол положат, только намекни.

Долгопятов поднялся, нахмурив брови. Иван Спиридонович думал, что он пойдет домой, но тот потянулся за ним до автобусной станции. Там он обнял друга за плечо и сказал, наклонившись к самому лицу:

— У меня такое ощущение, что эту борьбу ведем только мы с тобой.

— Ты же сам сказал, что народ безмолвствует. Подписи они поставили, но бороться уполномочили нас.

И снова, как при встрече с Мамонтовым, он ощутил всю тяжесть, которую взвалил на свои плечи. Но бросать Рудногорск он не собирался, а оставаться здесь, не довершив затеянное, не хватило бы совести.

В областной центр поезд прибыл в восемь утра. Иван Спиридонович проснулся, когда в окно купе еще только начала пробиваться сероватая предрассветная мгла. Долго лежал на полке, прислушиваясь к ровному посапыванию соседей и дробному стуку колес. Потом встал и пошел в туалет бриться. Когда начнет просыпаться путешествующий люд, в него выстроится очередь.

Умывшись, он решил не тревожить своим хождением соседей по купе и остался стоять у окна в коридоре. Рассеивая редеющую мглу, из-за горизонта показались первые лучи солнца. За окном вагона проплывал сосновый бор. Солнце пробивалось сквозь него столбами яркого света, вызолачивая стволы деревьев и заставляя светиться бриллиантовым блеском росу на придорожной траве. Свежий, настоянный на хвое воздух, доносился снаружи в чуть приоткрытое окно вагона. Иван Спиридонович смотрел на эту красоту и ни о чем не думал. Утренний лес успокаивал, отвлекая от всяких мыслей.

Областная администрация располагалась в большом четырехэтажном здании на центральной площади города. Прямо перед ним на высоком постаменте стоял огромный чугунный памятник вождю мирового пролетариата. Вытянутой вперед чугунной рукой он указывал путь в светлое будущее. Иван Спиридонович тут же вспомнил Федора Мошкина, который хотел вешать на ней коммунистов. И ему стало смешно. Памятник был высокий, до руки можно было достать только с помощью пожарной лестницы. Он представил карабкающегося по ней пузатого Мошкина и подумал, что тот стал бы первой жертвой собственной идеи. Мошкин не переносил высоты и обязательно сорвался бы с лестницы. Оглянувшись на памятник, Иван Спиридонович шагнул на ступени широкого каменного крыльца.

Он ни разу не был в областной администрации. Однако это его не смутило. Открыв высокую тяжелую дверь, Иван Спиридонович оказался в вестибюле. У входа на лестницу, ведущую на второй этаж, стоял милиционер с короткоствольным автоматом. Рядом с ним был небольшой столик с телефоном. Иван Спиридонович не знал, где находится начальство, но интуиция подсказывала, что оно должно быть наверху.

Покачивая портфелем, он решительно двинулся на милиционера. Тот повернулся к нему лицом и сразу перегородил путь автоматом. Иван Спиридонович остановился и непроизвольно заморгал редкими ресницами.

— Вы к кому? — спросил милиционер, окидывая посетителя быстрым взглядом. От Ивана Спиридоновича не ускользнуло, что на какое-то мгновение он задержался на его портфеле.

— К губернатору, — сказал Иван Спиридонович, почувствовав, что налетел на непреодолимую стену.

— Пройдите вон туда, — милиционер указал в глубину коридора. — Там находится общественная приемная.

— Мне не надо в ту приемную, сынок, — сказал Иван Спиридонович дрожащим голосом. — Ты же знаешь, что с нашей бюрократией там замыкают любое дело. Мне надо к губернатору. Я из Рудногорска приехал.

— К губернатору нельзя, — сказал милиционер, положив руку на ствол автомата. — Может, у тебя в портфеле бомба.

— Какая там бомба? — Иван Спиридонович расстегнул портфель. — Там четыреста подписей жителей нашего города. Письмо я сюда привез.

В это время зазвонил телефон и милиционер нагнулся, чтобы поднять трубку. Иван Спиридонович застегнул портфель и неторопливым шагом направился вверх по лестнице. Милиционер повернулся к нему, когда он уже поднялся на первую лестничную площадку. Иван Спиридонович посмотрел на него, пожал плечами и, не останавливаясь, направился дальше. Поднявшись на второй этаж, он оказался в таком длинном и высоком коридоре, что даже растерялся. По обе стороны красной ковровой дорожки находилось несметное количество дверей с табличками. На каждой — фамилия чиновника, сидевшего за дверью.

Он не знал кабинета губернатора, поэтому читал все таблички подряд. Через некоторое время коридор, которому, казалось, не будет конца, повернул направо. Завернув за угол, Иван Спиридонович увидел на одной из дверей заветную фамилию. Она была необычной. На сверкающей яркой позолотой табличке было выведено крупными буквами: «Рахматулла Харитонович Шмультке, губернатор». Иван Спиридонович остановился и, шевеля губами, перечитал табличку. На этот раз вслух. В душе сразу возник холодок, показалось — этому человеку ни он, ни Рудногорск с его заботами не нужны.

Он открыл дверь и оказался в огромной светлой комнате с паркетным полом. Прямо напротив двери на стене висел большой цветной портрет Ельцина, одутловатого, с выпяченной нижней губой и звероподобным взглядом маленьких заплывших глаз. Впечатление было такое, что президент попал в объектив фотоаппарата с большого перепоя. Но именно таким он всегда появлялся на экранах телевизоров, и Иван Спиридонович подумал, что, очевидно, не зря Ельцина прозвали в народе упырем. На фотографии он им и выглядел. «Словно нарочно повесили», — невольно подумалось Ивану Спиридоновичу.

Под портретом стоял стол с несколькими телефонами, за которым сидела красивая женщина в голубой кофточке с коротким рукавом. Иван Спиридонович шагнул к ней и на одном выдохе спросил:

— Рахматулла Харитонович Шмультке у себя?

Он все боялся, что не сможет выговорить эти три слова. Уж слишком отторгали они друг друга. Создавалось впечатление, что кто-то специально, в насмешку над здравым смыслом и людьми, связал их с одним человеком. «Кто это существо, от которого зависит жизнь всей области? Какой национальности? Какому Богу оно может служить?» — еще раз подумал Иван Спиридонович, не сводя настороженных глаз с красивой секретарши.

— У губернатора сейчас совещание, — негромко, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину, ответила секретарша. — А вы, извините, по какому вопросу?

— Я из Рудногорска, — ответил Иван Спиридонович таким уверенным тоном, будто губернатор вот уже несколько дней с нетерпением ждет его появления у себя в кабинете.

— Вы же знаете, что есть приемные дни. Записывайтесь в общественной приемной и ждите своего времени, — секретарша подняла на него большие серые глаза.

— Я подожду сейчас, — глядя на секретаршу и чувствуя, что к нему вернулась уверенность, произнес Иван Спиридонович.

— Это бесполезно, — тут же отпарировала секретарша. Ее влажные, чуть припухшие губы слегка скривились, а одна бровка еле заметно поднялась вверх.

Иван Спиридонович понял, что она потеряла к нему всякий интерес. Он повернулся, чтобы найти свободный стул, и только тут заметил, что вдоль стены сидит немало людей. Не было сомнений, все они тоже надеялись встретиться с губернатором. Он пересчитал сидящих — их было восемь. Ничего, подождем, решил Иван Спиридонович. Главное было сделано — в приемную губернатора он попал. У стены было еще несколько свободных стульев, и он сел на один из них. Секретарша посмотрела на него внимательным взглядом и опустила голову к столу, где лежали бумаги.

Время тянулось невероятно медленно. Иван Спиридонович изредка поглядывал на губернаторскую дверь, но за ней не раздавалось ни одного звука. Он стал разглядывать посетителей. Все они были при галстуках, с папками в руках или дипломатами, стоявшими у ножек стульев. Старенький потертый портфель Ивана Спиридоновича выглядел в этой приемной архаическим пережитком. Это не смущало его. Он смотрел на людей, сидевших рядом, и пытался по внешнему виду определить, что они из себя представляют. Но их лица, походившие на маски, были непроницаемы. Иван Спиридонович понял, что это одно из важнейших качеств чиновника.

В это время губернаторская дверь отворилась и из нее один за другим вышли три человека. Сидевшие в приемной, застучав стульями, торопливо поднялись. Иван Спиридонович тоже вскочил со своего места. Но секретарша тут же осадила всех.

— У него еще полный кабинет народа, — сказала она, приподняв тонкие бровки. — А в два часа встреча с американцами. Он едет с ними в ракетную часть, где будут взрывать пусковые шахты.

Последняя фраза обдала Ивана Спиридоновича жаром. «Столько лет жили впроголодь, создавая ракеты, чтобы защитить себя, — подумал он, — а теперь взрываем шахты. Что же это делается в нашей стране?» Еще собираясь к губернатору, он долго думал о том, как начать свой нелегкий разговор. И решил — первая его фраза будет такой: «Недавно вы были в Рудногорске и хорошо знаете, в каком положении оказались его жители». Но теперь понял, что в ответ на нее может встретить только удивленный взгляд.

Он сел на стул, все еще надеясь попасть к губернатору, но что-то в его душе надломилось. Еле слышимый внутренний голос начал вдруг говорить, что ни до Рудногорска, ни до всей области здесь действительно никому нет дела. Как нет его и Клюкину, затеявшему устроить праздник на похоронах города.

Часа через два губернаторская дверь снова распахнулась и на пороге показались люди. Вслед за ними вышел сам губернатор. Сидевшие в приемной опять вскочили. Иван Спиридонович впился в губернатора глазами. Он уже мысленно составил его портрет, на котором тот выглядел смуглолицым человеком с большим горбатым носом, раскосыми, черными навыкате глазами и короткими, вьющимися, как у негра, волосами. Этакая смесь рас и вероисповеданий. Но портрет никак не вязался с оригиналом. Губернатор оказался высоким широкоплечим человеком с темно-русыми волосами, пробитыми редкой сединой. Его удлиненное лицо с высоким лбом казалось сосредоточенным, но приветливым. Он задержался у двери, пропустив вперед посетителей, которые вышли вместе с ним, и, чуть улыбнувшись, сказал:

— Сегодня не принимаю никого. Со всеми вопросами к нему, — он кивнул головой на дверь в противоположном конце приемной и, резко повернувшись, заторопился к выходу.

— Откуда он у нас появился? — не удержавшись, спросил Иван Спиридонович стоявшего рядом мужчину с новеньким дипломатом в руке.

Тот, не поворачивая головы, сухо произнес:

— Назначенец из Москвы.

Иван Спиридонович неожиданно почувствовал, как внутри него все ослабло, даже дышать стало труднее. Обшаривая взглядом комнату, он снова уткнулся в висящий на стене портрет Ельцина и торопливо опустил голову, чтобы не встречаться с ним взглядом, повернулся к двери, на которую кивнул Шмультке. На ней было написано: «Кузнецов Венедикт Иванович, помощник губернатора». Плохо соображая, Иван Спиридонович направился к помощнику. Потянув дверь, он увидел молодого узкоплечего парня с длинными волосами и красивым, ухоженным, почти бабьим лицом, сидевшего за широким столом, в одном углу которого лежала аккуратная стопка бумаги. Парень поднял на посетителя серые с поволокой глаза, отодвинулся на вращающемся кресле от стола и тихо спросил:

— Вы ко мне?

Еще секунду назад Иван Спиридонович не знал, зачем его потянуло в этот кабинет. Теперь понял. Венедикт Кузнецов — так звали его фронтового товарища, с которым они прошли путь от Сталинграда до Вислы. Не может быть, чтобы этот парень случайно носил такое имя и фамилию. И это показалось ему той соломинкой, за которую можно ухватиться.

— Вы извините, — переступив порог и внутренне подобравшись, сказал Иван Спиридонович. — У меня был друг Венедикт Кузнецов. Воевали вместе. Не ваш родственник?

— Людей с такой фамилией много, — ответил помощник, не пряча доброй, располагающей улыбки. — Я родом из Красноярска.

— А друг мой из Курска, — опустив голову, тихо сказал Иван Спиридонович. — Жену его звали Полиной.

Помощник на мгновение замер, потом несколько раз моргнул длинными ресницами и произнес:

— Мою бабку звали Зинаидой.

Иван Спиридонович понял, что совершил ошибку. Помощник мог подумать, что всю историю с фронтовым другом он выдумал на пороге его кабинета. Решил купить на дешевую приманку. А это выглядело уже совсем непристойно. У Ивана Спиридоновича от волнения вспотели ладони.

— Да вы садитесь, — заметив, как изменился в лице посетитель, предложил помощник. — Я вас слушаю. Что вас сюда привело?

— Я, собственно, к этому и хотел приступить, — торопливо сказал Иван Спиридонович.

Он расстегнул портфель, достал оттуда бумаги. Венедикт взял их в руки, бегло пробежал газетную заметку, затем бросил быстрый профессиональный взгляд на подписи и протянул бумаги назад.

— Я их не возьму, — сказал Иван Спиридонович, загораживаясь ладонями. — Город бурлит. Жители не позволят открыть колонию.

Серые глаза Венедикта потемнели, брови сдвинулись к переносице.

— Нервные все мы стали, — медленно произнес он, протягивая руку к папке, лежавшей на краю стола. — Чуть что, сразу бурлить. Вопрос о колонии давно решен. Отменять его никто не будет.

Он раскрыл папку, достал какую-то бумагу и уткнулся в нее.

— Как решен? — Иван Спиридонович привстал и даже повысил голос. — Вы хотели бы жить с зэками в одном городе? Нам даже кладбище с ними отвели одно и то же.

— Ну и что? — на лице помощника снова появилась улыбка. — Зэки тоже умирают. Тем более что и туберкулез, и СПИД — болезни среди них распространенные.

— Что, и заразных там хоронить будут? — Иван Спиридонович почувствовал, как его снова затрясло.

— Ну, а где же? — удивился помощник. — Они ведь тоже наши россияне. Имеют такое же право, как и вы, быть похороненными согласно ритуалу.

— И даже памятник на могиле иметь? — не скрывая ехидства, спросил Иван Спиридонович.

— И даже памятник.

— Выходит, вы всех нас приравняли к зэкам?

— Для государства и вы, и они — одинаковые граждане.

— Спасибо, что просветили, — Иван Спиридонович резко встал.— А подписи эти я оставляю для губернатора. Пусть знает, что все эти люди на выборах проголосуют против него. И не только эти.

— Дело ваше, — равнодушно произнес помощник. — А по поводу выборов замечу: не вам это решать.

Иван Спиридонович вышел, закрыв за собой дверь. Его бесило от чувства собственного бессилия. «Что же мы за народ? — думал он, торопливо спускаясь по ступеням. — Одни творят, что хотят, другие безмолвствуют. Ведь если не очнемся от этого безумия, погибнем».

Он вышел из здания и сел на скамейку недалеко от чугунного памятника вождю революции. Поездка закончилась ничем, а возвратиться с пустыми руками он не мог. Не хотел сгорать со стыда перед теми, у кого брал подписи.

Он обвел глазами пространство вокруг себя, словно ища поддержки. По площади, понурив голову, брела женщина с пустой хозяйственной сумкой в руке. Равнодушно скользнув взглядом по сидевшему на скамейке Ивану Спиридоновичу, она тут же отвернулась. Куда она шла? Зачем? Что ждало ее впереди? Раньше такие безрадостные женщины на глаза не попадались.

Вслед за женщиной на тротуаре показалась пара. Светловолосая девчонка лет восемнадцати с приятным личиком и хорошенькой гибкой фигурой и толстый горбоносый кавказец с переваливающим через ремень животом. Он обнимал девушку за талию, засунув пальцы за пояс ее юбки. Иван Спиридонович проследил за ними. Они поднялись на ступеньки гостиницы и скрылись за дверью. У него возникло такое чувство, словно кавказец повел в номер его дочь.

Ближайший поезд уходил на Рудногорск ночью, а каждая минута пребывания в областном центре становилась для Ивана Спиридоновича мукой. Он поднялся со скамейки и пошел на вокзал. Рядом с тротуаром около длинного девятиэтажного дома в мусорных баках рылись мужчина и женщина. Когда они подняли головы, Иван Спиридонович отшатнулся. В их облике не было ничего человеческого, это были не люди, а жуткое, неимоверно искаженное подобие их. Он отвернулся и ускорил шаг, боясь встретиться с ними взглядом.

Он еле дождался своего поезда, а когда добрался до купе, сел к окну, сжал голову ладонями, опершись локтями о столик, и так просидел всю ночь. Слушал, как поезд торопливо стучит колесами, словно стремится побыстрее увезти его из этого отвратительного чужого города в другую жизнь. За столиком он и задремал.

Когда открыл глаза, розовое солнце уже взошло над горизонтом, высветив макушки мелких сопок и узкие полоски тумана, сбившегося в ложбинках. Утро было свежим и чистым, предвещая хорошую погоду. И до дома оставалось недалеко. Но ничто не радовало Ивана Спиридоновича. Сердце раздирала нестерпимая боль. Ему хотелось одного: лечь рядом с Варей в ее могилу, накрыться сырой землей и больше не видеть ни нынешней жизни, ни ее хозяев. Он не понимал этой жизни, не принимал ее морали. Он чувствовал себя в ней абсолютно чужим. Но он знал, что увидеться с Варей на том свете сможет лишь тогда, когда этого захочет Господь. Надо было по-человечески, не роняя достоинства, дожить тот срок, который остался. Иван Спиридонович отвернулся к окну, стараясь отвлечься от тяжелых дум.

За ним до самого горизонта простирался мелкосопочник, склоны которого еще не успели выгореть добела. «Сейчас в распадке должна показаться отара овец», — почему-то подумал он. И когда действительно увидел отару, его душа дрогнула. Он словно перенесся на полвека назад.

Вот в такое же летнее утро Варя везла его по этой дороге домой. Ехали они в теплушке, в открытую дверь которой доносились запахи сырого тумана и волглой травы. Война закончилась, в душе было ощущение легкости и предстоящего счастья. Варя везла его из госпиталя.

Как говорил доктор, ему пришлось собирать Ивана Спиридоновича по частям. Осколочный снаряд разорвался прямо перед ним, когда он только поднялся на бруствер окопа, чтобы броситься в атаку. Два его товарища тут же осели на земле. Осколки снаряда ударили одному в голову, другому в шею. Ивану Спиридоновичу больше всего железа попало в ноги и живот.

Венедикта Кузнецова, или Веню, как его называли однополчане, ранило этим же снарядом. Он потерял много крови, его увезли без сознания. Иван Спиридонович думал, что навсегда простился с другом, но судьба свела их снова в тыловом госпитале, в небольшом белорусском городке Борисове. Обоих выходила Варя, работавшая там медсестрой.

Варя была удивительно красивой. У нее была стройная тонкая фигура, аккуратный, немного вздернутый носик и большие серые глаза, которые всегда казались веселыми. В самые тяжелые дни она сутками не отходила от раненых и все время повторяла:

— Терпите, родимые. Скоро зацветет сирень, и вы встанете.

Сирень зацвела на второй день после падения Берлина, а они все еще были неходячими. Но вскоре Веня поднялся и, придерживая руками туго перебинтованный живот, начал помаленьку передвигаться. За окном цвели яблони, и Варя помогала ему выбираться в сад, чтобы он мог вместе с другими ранеными посидеть на свежем воздухе.

Выздоравливающий Веня без всякого стеснения стал ухаживать за Варей. Дарил ей цветы, которые рвал тут же в саду, говорил комплименты. При всяком удобном случае старался обнять ее за талию. При этом она всегда убирала его руку, но Иван видел, что его ухаживания ей нравятся. Она кокетничала с Веней. Это было так очевидно, что Иван отворачивался, зарываясь головой в подушку, и стискивал зубы, чтобы не заплакать. Он уже давно признался себе, что безумно любит Варю. Она казалась ему божеством, до которого не смеет дотронуться даже ангел. Зачем же она ведет себя так, зачем кокетничает с первым встречным, спрашивал он себя. Хотя в душе понимал, что Венедикт всегда был представительным парнем и сейчас, выздоравливая, преображался, наливался прежней силой. И никаким первым встречным для Вари он не был. Она вытащила его с того света. Их обоих вытащила.

Однажды, когда выздоравливающие играли в саду в домино и он остался один, в палату вошла Варя. Она открыла окно и села к нему на кровать. В саду скосили траву, оттуда доносился давно забытый запах свежего сена. Это был особенный запах. Трава только начала цвести, ее аромат напитывал воздух и, проникая в палату, перебивал запах бинтов и больного человеческого тела. Вдохнув этот аромат, Иван увидел радостные, светящиеся Варины глаза, таинственную улыбку на красивых губах. Он почувствовал, как от этого взгляда и этой улыбки вся грудь его наполнилась теплом и учащенно застучало сердце. Ему вдруг до того захотелось обнять Варю, что он, сдерживая себя, напряг скулы. Потом, вздохнув, положил ладонь на Варину руку и сказал:

— Ну вот, скоро мы поправимся и разъедемся по своим домам. Неужели так будет, Варя, а?

— Мне ехать некуда, — ответила она, не пытаясь высвободить руку. — У меня никого нет. Родители погибли, старшую сестру немцы угнали в Германию.

Большие серые глаза Вари наполнились печалью и влажно заблестели. Она склонила голову и замолчала. Он притянул ее за руку, обнял за плечи, прижал к груди. Его лицо окунулось в ее волосы, он задохнулся от тонкого, пьянящего, ни с чем не сравнимого запаха женщины и начал целовать ее голову, лоб, глаза. Какое-то время она не сопротивлялась, потом выпрямилась на вытянутых руках и поправила халат. Ее глаза были полны слез.

— Поедем со мной, — сказал он, поглаживая ее ладонь. — Я выздоровлю, на руках тебя носить буду. Ты такая, такая... — он задыхался, не находя слов, чтобы выразить свои чувства.

— Не надо, — тихо и печально произнесла Варя. — Это минутное. Все выздоравливающие говорят так.

— Да что ты, Варя, — с жаром сказал он и, схватив ее руки, начал целовать.

Она осторожно высвободила их, вытерла платком глаза и молча вышла. Иван еще долго лежал, со страхом прислушиваясь к своему бухающему сердцу. Ему казалось, что она не поверила его словам.

Через час Варя снова зашла в палату. В нее уже возвратились выздоравливающие. Она шутила с ними, дольше всех задержалась около Вени, потом подошла к кровати Ивана.

— Если ты не поедешь со мной, — взяв ее за руку, сказал он угрожающим шепотом, — я соскочу с кровати и поцелую тебя при всех.

— Не шути так, — серьезно ответила Варя.

Он напрягся всем телом и выбросил вперед руки, пытаясь схватить Варю. Но, изогнув спину, она увернулась. Он упал на подушку и со стоном стиснул зубы. Неловкое движение разбередило раны, острая боль пронзила все тело. На лбу сразу выступила холодная испарина. Варя заметила это.

— Не надо так, — мягко произнесла она. — Я очень хочу, чтобы ты быстрее поправился, — и провела кончиками пальцев по его руке.

Ему показалось, что это прикосновение выражало гораздо больше, чем обычный жест сострадания. Он попытался улыбнуться сквозь гримасу боли, но она приложила палец к его губам и прошептала:

— Лежи и не делай глупостей.

Веня видел эту сцену и стоял около своей кровати в мрачной задумчивости.

Госпиталь пустел с каждым днем. Война закончилась, раненых не прибывало, выздоравливающие разъезжались по домам. Поднялся и Иван. Перед тем, как покинуть госпиталь, он подошел к Варе и сказал:

— Я без тебя не поеду.

— Я давно поняла это, — ответила она.

— Ну и что? — Иван напрягся, ожидая ответа.

— Я уже договорилась с начальником госпиталя. Буду тебя сопровождать. Ты слишком слабый.

Он притиснул ее к себе и поцеловал в висок. Она не сопротивлялась. Стояла, молча прижавшись к нему, и чувствовала, как радостно колотится его сердце.

До Москвы они ехали вместе с Веней. Дальше их дороги расходились. Вене нужно было в Курск, Ивану с Варей — в Сибирь. Прощаясь, Веня развязал свой вещмешок, достал оттуда маленькие, сверкающие никелем часы и протянул Варе.

— Носи на память, — сказал он и сам надел их ей на руку.

— Трофейные, — заметил Иван.

— Самый дорогой трофей везешь ты, — сказал Веня, отвернувшись.

Варя обняла Веню и поцеловала в щеку. Больше они не виделись. Поначалу обменялись двумя-тремя письмами, а потом и переписываться перестали. Забот было столько, что на письма не хватало времени. «Вот уже и Вари нет, и Венедикта, по всей вероятности, тоже, — глядя в окно, с горечью подумал Иван Спиридонович. — Остался я один».

Он вдруг вспомнил помощника губернатора, которого поначалу принял за внука Венедикта. Нет, этот Венедикт совсем не походил на того, которого знал Иван Спиридонович. Длинноволосый, и взгляд с поволокой, словно у гулящей бабы. Где он видел такой взгляд? Господи, да во всех американских фильмах, которые сейчас показывают по телевизору с утра до вечера, подумал Иван Спиридонович, и его будто обожгло кипятком. Такими взглядами смотрят представители сексуальных меньшинств, попросту говоря, педерасты. Недавно местное телевидение показывало митинг сексуальных меньшинств в областном центре. Корреспондент, ведущий репортаж с митинга, был с серьгой в ухе и смотрел таким же взглядом. Иван Спиридонович ужаснулся своему открытию. Неужели эти представители уже проникли в высшие органы власти? Что же будет с нами завтра, куда они нас приведут? В Содом и Гоморру?

Размышлениям не было конца. И они бы продолжались, но поезд, сбавляя ход, уже подходил к станции. Спускаясь с высокой ступеньки вагона, Иван Спиридонович, как всегда, чертыхнулся. Перрона на станции не было и людям приходилось прыгать, словно курам с насеста. А чтобы забраться в вагон, женщины были вынуждены задирать юбки до пояса. Оглядываясь на вагон, из которого только что удалось выбраться, Иван Спиридонович сделал несколько шагов и нос к носу столкнулся с Генкой Савельевым.

— А ты что здесь делаешь? — спросил Иван Спиридонович, обрадовавшись неожиданной встрече.

— Сестру провожаю, — ответил Генка, протянув для приветствия руку. — А вы домой?

— Куда же еще?

— Так я вас подвезу.

Иван Спиридонович радостно улыбнулся, подумав, что после стольких разочарований повезло хоть здесь. Не придется тащиться до автобусной остановки, да и деньги за билет Генке платить не надо. На свой грузовик он билеты не продает.

— В область ездили? — спросил Генка, когда они уселись в кабину его «Зила» и машина, качнувшись, тронулась с места.

— Ездил, да только без толку, — Иван Спиридонович досадливо махнул рукой и рассказал все, что с ним случилось в областной администрации. Умолчал лишь о своих догадках по поводу помощника губернатора.

— Чиновники сейчас живут сами для себя, — помолчав, заметил Генка. — Народ им не нужен. Они для нас даже слово нерусское выдумали: электорат. А если колонию откроют, городу будет хана. Придется уезжать, — Генка повернул лицо к Ивану Спиридоновичу: — Только не знаю, куда.

Иван Спиридонович промолчал. Он мучительно думал о том, что еще можно предпринять, чтобы не пустить в город зэков? Ему опять вспомнились сучьи глаза помощника губернатора и его слова о том, что уголовникам, умершим от туберкулеза и СПИДа, тоже надо ставить памятники на городском кладбище. И еще он вспомнил, что тот назвал его динозавром. При этом откровенно сказал, что когда умрет последний из них, в России начнется другая эпоха. «Конечно, — подумал Иван Спиридонович, — поколение, рабски преклоняющееся перед Западом, будет жить уже в другой стране. За Россию никто из них на пулеметную амбразуру не ляжет. Такие за кусок пожирнее продадут родную мать».

Глядя на убегающий под колеса асфальт, Генка о чем-то задумался. Иван Спиридонович посмотрел вперед. По обе стороны дороги простиралась всхолмленная земля с выпиравшими кое-где наружу обломками скал. Ближе к Рудногорску сопки становились выше и начинались настоящие горы.

Иван Спиридонович ездил по этой дороге много раз. Он помнил время, когда здесь бегали еще полуторки. Нынче и дорога другая, и машины тем более. В кабине просторно, светло, уютно. Поэтому Генкины слова о паршивой дороге он сначала не мог осмыслить. Потом вскинул голову и спросил:

— Почему паршивая?

— Не сейчас паршивая, а зимой, — ответил Генка. — В этом месте после бурана без бульдозера не проедешь.

Иван Спиридонович понял, о чем говорит водитель. Они подъезжали к самому узкому участку трассы. Она проходила между двух скал, и проход был настолько тесным, что разъехаться могли только две машины. Шоферы называли это место «воротами». Если водитель миновал их, дальше дорога была свободной.

Внутри Ивана Спиридоновича словно что-то разорвалось. Он резко положил руку на руль и попросил Генку остановиться. Он сам не знал, зачем. Ему захотелось выйти и осмотреться.

— Подожди здесь, мне надо подняться вон к тому камню, — торопливо бросил он Савельеву и, перепрыгнув через кювет, стал подниматься по крутому склону сопки.

Шагов через пятьдесят он остановился и посмотрел на дорогу. Она шла по долине, протискивалась между двух скал и дальше снова уходила в долину, правда, более узкую. Это было единственное место на всем протяжении от станции до города, где можно было задержать машины с зэками. Он еще не знал, как это сделать, но мозг уже начал свою работу.

От самой дороги по склону сопки были разбросаны камни разной величины. Недалеко от того места, где он стоял, лежала куча громадных валунов. Чуть сзади выпирала скала, которую окружали непролазные кусты собачника. Дальше вся сопка была покрыта сплошным кустарником.

«Залечь бы за этими камнями, да пальнуть отсюда по колесам», — подумал Иван Спиридонович, но тут же испугался собственной мысли. Зэков будут везти под усиленным конвоем, тот может подумать, что их пытаются отбить. В конвое профессионалы, шутить с ними нельзя.

И снова, в который уже раз за последнее время, он ощутил чувство собственного бессилия. Он еще раз посмотрел на дорогу, вздохнул и начал спускаться со склона. Но уже через несколько шагов ему пришла в голову новая мысль. Надо выставить у дороги предупреждение о том, что въезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен. Поставить щит, который любой шофер увидит издалека. «А если конвой наплюет на предупреждение? — подумал Иван Спиридонович. — Если наплюет, тогда надо решать, как его остановить». Он спустился со склона, перебрался через кювет и сел в машину.

— Можем ехать? — спросил Генка.

— Можем, — ответил Иван Спиридонович и начал соображать, где достать ружье.

Его можно попросить у Саньки Кузьмина. Он с радостью даст. Но ведь для того, чтобы пробить автомобильное колесо, нужна пуля. Колесо не курица, его дробью не возьмешь. «Нет, ружье слишком ненадежно», — подумал Иван Спиридонович и вспомнил про автомат, который брат Митя оставил на заимке.

Когда Генка Савельев стал высаживать его около дома, Иван Спиридонович, держась за дверку машины, спросил:

— Поможешь мне поставить дорожный знак?

— Что еще за знак? — не понял Генка.

— О том, что автотранспорту с зэками въезд в наш город воспрещен.

— Вы думаете, это нас спасет? — недоверчиво спросил Генка.

— А ты можешь предложить что-то еще?

— Не знаю, — ответил Генка, пожав плечами.

— Значит, поможешь? — Иван Спиридонович чуть заметно улыбнулся.

— А куда мне деться? — Генка тоже улыбнулся. — Уж если солить, то так, чтобы было горько.

Он захлопнул дверку кабины, и машина, фыркнув, тронулась с места. Иван Спиридонович проводил ее задумчивым взглядом и направился к своей калитке.