Конь бледный еврея Бейлиса

Рябов Гелий

Конь бледный еврея Бейлиса

В марте 1911 года, в Киеве, вскоре после еврейской пасхи, в предместье Лукьяновка, в пещере был обнаружен обескровленный труп тринадцатилетнего мальчика Андрея Ющинского. На его теле полиция насчитала сорок семь колото-резаных ран. Следственная власть и правое общественное мнение сделали вывод о том, что убийство совершено евреями с ритуальной, обрядовой целью - "чтобы приготовить пасхальный опреснок - мацу Гезир, которая непременно замешивается на крови христианского младенца". Русская интеллигенция во главе с писателем В.Г. Короленко выдвинула другую версию: Ющинский убит шайкой воров в отместку за то, что собирался донести полиции о готовящемся ограблении Софийского собора. Воры сработали "под евреев", надеясь вызвать еврейские погромы и таким образом скрыть все следы.

Я прочитал "Дело Бейлиса", изучил множество сопутствующих материалов: стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 году Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, - о преступлениях прежнего режима; мемуары, газетные сообщения, частную переписку, очерк В.Г. Короленко об этом деле. Ястремился понять, за что и почему был убит мальчик, что произошло на самом деле.

Когда-то Ф.М. Достоевский, прочитав в газетной заметке о том, что студент убил старуху-процентщицу, написал свой гениальный детектив (в том числе). Это, несомненно, пример, он имел в русской литературе многочисленные последствия, отчего и возникла определенная традиция.

Я решил продолжить эту традицию и предлагаю на суд читателей свой роман.

И я взглянул, и вот, конь блэдный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним...

Еванг. от Иоанна, VI, 8

Столыпин стоял у окна. На другой стороне Фонтанки по-весеннему темнели мартовские деревья, за ними угадывался багровый контур Михайловского замка, проклятой цитадели ненависти и мщения. "Идут убийцы потаенны..." - произнес негромко. Здесь, на Фонтанке, 16, и вокруг, все пронизано и повязано смертью.

12 марта 1801 года убили императора Павла Петровича. 1 марта 1881 внука, Александра Николаевича, Освободителя.

Если всмотреться - виден островерхий купол церкви Воскресения Христова, на Екатерининском, - там погиб. А здесь, под окнами, дежурили, следили за Плеве. Убили на Ново-Петергофском.

"Завтра, 10 марта, я поеду к Государю, предстоит тяжелый разговор. Реформы на грани исчезновения. Отставка практически решена... И что же? Все, что успел, - останется? Исчезнет? Будет понято? Или проклято? У нас ведь всегда так..."

Накануне, 9 марта 1911 года, министр внутренних дел и председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин получил письмо Императора. Это был ответ на прошение об отставке. Государственный совет и Дума отказывались поддержать решительную политику премьера по оздоровлению государства. Смелые предложения оставались непонятыми. Пресса бешенствовала...

"Петр Аркадьевич, - писал Государь, - Вашего ухода я допустить не желаю. Ваша преданность мне и России, Ваша пятилетняя опытность на занимаемом Вами посту и главное Ваше мужественное проведение начал русской политики на окраинах Государства... (Здесь премьер на мгновение задумался и перестал читать. Звучало странно: "...главное Ваше мужественное поведение..." Как это понять? И вдруг догадался: Государь не выделил "главное" запятыми, сбилась интонация, на самом же деле следует читать: "...и, главное, Ваше мужественное..." - ну, и так далее.)... побуждают меня всемерно удерживать Вас. Я вперед знаю, что Вы согласитесь остаться. Это требует, этого желает всякий честный русский". В конце записки Царь сообщал о полном своем доверии и просил быть в четверг, в 11 утра.

- Это Рубикон... - сказал вслух и повторил твердо:- Рубикон. Новомодных электрических звонков не признавал и позвонил в традиционный для этого кабинета колокольчик. В него все звонили: Сипягин (убит), Плеве (убит) и вот теперь он, Столыпин. Роковой колокольчик...

Вошедшему секретарю приказал (прозвучало вежливо, посторонний мог подумать, что просит):

- В Царское поеду утренним. Благоволите распорядиться, чтобы автомобиль был подан вовремя.

Собственный вагон, охрана, все как всегда, и все же мрачное предчувствие: чем бы ни кончилось с Государем- все заканчивается. Почему такие мысли - объяснить не мог. Бесконечные баталии в Государственном совете, наступление "правых": "жиды, жиды, жиды..." Но: борьба за русское национальное начало во внутренней политике не есть борьба с "жидами". Это другое. Однако- традиции, традиции (весьма дурные) сильны, и с этим, видимо, ничего не поделаешь. Императору придется сказать все...

Поезд тронулся и, мгновенно набрав ход, оставил позади серую громаду города.

За зеркально чистым окном заснеженные предместья, равнина, бескрайнее поле, окаймленное не то дальним лесом, не то чернеющим обманно кустарником - какая, право, тоска. Сонная, убаюкивающая - морок, да и только! За что бьются патлатенькие эсеры, народники, как их там... большевики? Да за общину, черт побери! Они знают: когда русский человек один - он сам за себя. Он надеется только на себя! Для них, худосочных и загребущих, это смерть! Вот когда скопом... Когда толпа... Толпой легко управлять, потому что не надобно сути! А только вовремя произнесенная гадость. Мерзость. Она захватывает, тащит, и вот уже не люди, но вяло текущая слизь. Или наоборот - озверевшая от злобы и ненависти масса, бешеный поток, и нет преград, устоев, веры и любви - все сметается, топчется, уничтожается... Как не допустить, остановить?

...Автомобиль у перрона, и флигель-адъютант:

- Ваше превосходительство, Государь ожидает.

Ехать недолго, несколько улиц с островерхими дачами и башенками, и вот он, Александровский, резиденция Царя. Часовые у ворот сделали "на караул", автомобиль подъехал к колончатому крыльцу, адъютант вежливо, но совсем независимо (он служит "лично" Государю и больше никому) распахнул дверцу, пошел впереди, указывая дорогу. Делать этого не нужно, дорогу знал, но есть ритуал, его не нарушают никогда.

Коридор пуст, дверь направо - кабинет Царя, сколько раз бывал на докладах... Императора еще нет, но - сейчас войдет и протянет руку: "Здравствуйте, Петр Аркадьевич".

Вот он... Бледен, мешочки под глазами, улыбается дружественно, рука ощущает крепкое, мужское пожатие. Взгляд спокоен, доброжелателен: "Здравствуйте, Петр Аркадьевич, надеюсь, добрался хорошо?" - "Вполне, Государь, благодарю". Теперь нужно подождать, пока он задаст первый вопрос.

- Вы получили мою записку, я полагаю, что сказал все и сказал вполне недвусмысленно. Ваша политика, ваше дело - есть дело укрепления России. Я желал бы услышать ваши соображения.

- Слушаюсь... - помедлил. Все же трудно резать правду-матку, хотя сбоя никогда не давал и всегда говорил то, что думал. Но вряд ли ему будет приятно. Вряд ли... - Ваше Величество, кризис возник из-за того, что свобода многими понимается ложно...

- Как же? Это интересно... - Глаз не отводит, ни малейшей иронии.

Тогда - ладно. Начнем.

- Государь, говорят, что только тогда, когда в ресторанах всегда можно будет найти свободный столик, а на оперетку не надобно будет записываться только тогда будет торжествовать личный интерес, а это и есть свобода, Ваше Величество!

- В самом деле? Но это слишком узкое понимание. Я надеюсь, что вы, Петр Аркадьевич, исповедуете другое. Благоволите изложить.

- Хорошо. (Итак - вперед, и - что Бог даст.) Первое. Рабы были освобождены на сто лет позже, нежели следовало. Отсюда - социализм, община, рабство неизбывное, его удастся вылечить очень и очень не скоро, Государь...

- Согласен. Что вы предлагаете?

- Отпустить Финляндию. Да, у них все признаки самостоятельности: правительство, денежная и судебная системы, полиция и суд. Так. Но они Великое княжество. Это надобно устранить. Теперь Польша. К 1920 году она должна стать полностью независимой. Для соблюдения русских интересов необходимо принять закон о земствах, дать земства в Западный край... усмехнулся.- Ваше Величество, мы называем Польшу Привисленским краем, Западным краем, но ведь она все равно - Польша, Речь Посполитая. Земства сохранят в русском владении многие земли...

- Я согласен и с этим. Но разве это - все? - улыбнулся, давая понять, что скрывать не следует, что готов выслушать самое страшное...

- Я долго колебался, долго размышлял. Я говорю о евреях.

Царь нервно сомкнул ладони, хрустнул пальцами. Видно было, что слово произнесенное режет слух. Но - промолчал, и Столыпин продолжал:

- Я взвесил все: участие евреев в революции, их значительную роль в ней. Участие в партийном терроре. Вэкспроприациях. Стремление еврейского капитала вытеснить русский. Овладеть фабриками и заводами.

- Вы знаете мое мнение. Евреи мои поданные, это так. Но я желал бы, чтобы мои отношения с ними этим и исчерпывались. Тем не менее я готов выслушать вас.

- Евреи не имеют права жительства. Черта оседлости будоражит умы в Европе и Америке...

- Это имеет значение?

- Несомненно. Обогнав нас намного, там считают, что все наши несовершенства именно в прискорбном отношении к евреям. От неравенства евреев перед законом- в том числе. Теперь о недвижимости. Они не имеют права ее приобретать.

Император подошел к окну и с интересом начал разглядывать строй меняющегося караула. Сказал, не оборачиваясь:

- Значит, вы и я - мы станем как евреи? Все одинаковы?

- Господь говорит: несть еллин, ни иудей, но все и во всем - Христос, Ваше Величество. Мы запрещаем евреям служить по государственной службе. Наконец, три процента при приеме в высшие учебные заведения. Вряд ли это справедливо...

- Это верно. Но что мешает евреям принять православие, веру истинную и все их неурядицы разом кончатся? Вот, Перетц служил у деда статс-секретарем. А Геккельман заведует у вас в департаменте заграничной агентурой. Кажется, просто и ясно... Помнится, он Авраам?

- От веры предков отказываются только ловкачи и невежды, Ваше Величество. Геккельман теперь Гартинг, и не Авраам, а Аркадий...

- Они все ловкачи. Ну, правда, отнюдь не невежды... Тем не менее вы настаиваете? Петр Аркадьевич, они повсюду пролезают безо всяких прав.

- Настаиваю, Ваше Величество. Будущее России - в свободе всех и равенстве перед законом. Не о том ли дана вами Конституция 17 октября?

- Манифест, Петр Аркадьевич. Манифест. Но тем не менее я обещаю подумать. В том, что вы говорили, есть резон. Конечно, с точки зрения преданных нам... - тронул значок Союза русского народа слева, под карманом кителя, - все это нонсенс, опасный притом, но мы должны быть выше усредненного мнения. Я подумаю...

Столыпин наклонил голову и, четко повернувшись на каблуках, ушел. И сразу же по деревянной лестнице, что была слева от входа, спустилась Александра Федоровна.

- Что скажешь? - спросил Николай.

- Нас не поймут. Более всего не поймут тебя. На памятнике в Киеве написано: "Единая и неделимая Россия". Но если отдать Финляндию и Польшу, освободить евреев...

- Алекс, при чем здесь евреи?

- Они и так рвут страну на куски, а став равноправными - они ее просто разнесут по закоулкам! Они потребуют еврейской республики!

- Я не думаю. Мы освободили крестьян - и ничего, живы...

- Конечно! Но только потому, что твой премьер вешает их на каждом столбе! Решать тебе, мой дорогой, но это крайне опасно!

Через пять минут после этого разговора начальник дворцовой агентуры полковник Спиридович встретился в глубине Царскосельского парка, у станции Александровская, с дворцовым камер-лакеем. Тот был в цивильной, незаметной одежде. Спиридович тоже неловко ерзал в неудобно сидевшей "визитке" и нервно теребил усы.

- Что стряслось? - спросил добродушно (на "связь" был вызван агентом экстренно, по телефону). - Раввина Мазе назначают в Государственный совет?

- Шутить, Александр Иванович, изволите! - Безбородое лицо лакея затряслось от обиды и возмущения. - Однако попали-с в точку-с! Освобождает Государь жидов, евреев, если не по-русски сказать! У меня родимчик случился! Разговор Его Величества имели-с с самим Петром Аркадьевичем! Тот изволили сказать, что без жидов, как бы без евреев - русскому человеку смерть!

- Ну, это ты, Теодор, загнул... - засомневался Спиридович.

- Я, ваше высокоблагородие, есть не Теодор, а Феодор, чтоб вы себе знали! Не извольте обижать подозрением-с!

- Скверно.

- Еще бы!

- Ты, Тео... Фео-дор, ты - ступай. И помалкивай. Я те вызову - если что. Ступай-ступай...

Глядя в спину удаляющемуся чухонцу, Спиридович задумался и впал в редкостно удрученное состояние. Как, однако, все скверно, дурно как, редкостно мерзко, вот и все...

Худшие предположения становились явью, но не той, зыбкой, что является в кошмарном сне, а реальной, ужасающей. Всегда считал - нет, был убежден: от русских в революционном движении можно ждать пьяной романтики, поцелуев и поздравлений в случае "ревуспеха" и слез "по погибшим товарищам" - в случае торжества правительства. Убийств? Конечно! Александра Второго убили Рысаков и Гриневицкий, правда, последний вряд ли был русским, но уж не евреем, это наверняка! А кто покушался на Государя Императора Александра Третьего? Осипанов, Генералов, Андреюшкин и Ульянов! Да, там были и исконные враги - поляк Пилсудский, еврейка Шмидова, сын дворянина Александр Ульянов. А пресловутые эсеры? Разные национальности, но самые выдающиесяконечно же, жиды. Один Гершуни чего стоит - организатор "Центрального террора"... Или яркий еврейский характер, еврей с большой буквы, так сказать - Евно Азеф1. Удачливый сотрудник департамента, не менее удачливый революционер-террорист. Человек в кепке, с кривым лицом и выпуклыми черными глазами. Перевертыш, желе, которое, как известно, не ухватишь. Но - ничего. По делам вашим воздастся вам. Вы хотите перевернуть русское национальное государство? Мы перевернем вас, да так, что вы уже никогда не оправитесь... Идиоты... Если бы вы только знали... Ваша победа (пусть, поверим на мгновение, что эта победа - реальность) - она же пиррова, дурачье! Неужели вы думаете, что когда-нибудь, при самом еврейском (по сути) правительстве, вы будете управлять в России? В мире- возможно. В России - никогда!

Впрочем - старайтесь. Пилите сук, на котором сидите. Чего там кишиневский или белостокский погромы, и десять убитых, и еще сто раненых... Мы просто не допустим вас. А ваши сегодняшние "цимесы" позже (если что) расправятся с вами.

"Вот ведь незадача... - тихо сказал. - Теперь только Господь нас спасет..." Конечно, нельзя такое вслух произносить, да ведь чувства переполняют. Искренне праведные чувства: в Киеве, в бытность там начальником Охранного, подкараулила на улице террористка-большевичка и тяжело ранила. Жена не перенесла - сошла с ума. Осиротели дети. Негоже примешивать к борьбе личное. Да ведь только Господь Единый лишен лицеприятия. Мы же - грешны и несовершенны...

Ошеломленный, вернулся в Царское и сразу же отправил с дворцового телеграфа телеграмму в Санкт-Петербург: "Дядя может принять необдуманное решение. Вмешательство тетушки Берты полагаю совершенно необходимо. Бенедикт".

Через час телеграмма была вручена адресату на Выборгской стороне. Доходный дом занимал целый квартал, посыльный долго искал нужную квартиру. Она оказалась на последнем этаже; проклиная все на свете, поднялся, запыхавшись, по загаженной помоями лестнице и резко крутанул флажок звонка. Открыл, подслеповато щурясь, дедушка невзрачной наружности в затертой домашней куртке с витыми петлями. Подойдя к слабо светившей замызганной лампочке, по складам прочитал телеграмму вслух и, вежливо придыхая, попросил обождать.

- Сейчас дам эстафет в город Киев, вы уж потерпите великодушно, не за так, получите хорошо, - и скрылся за дверью, на которой темнела нечищеная медная табличка: "Доктор медицины..." Фамилии не значилось. Посыльный зло сплюнул и в сердцах пробормотал: "Знаем мы вашу щедрость, как же... Пятак дадите - куда тебе праздник..." Но - ошибся. Старичок появился с сиянием на лице, протянул листок, исписанный бисерным почерком, и вложил в ладонь монетку:

- Ступай с Богом! Телеграмма важная, так что уж расстарайся, милок!

- За ваш пятак, барин, все исделаем в лучшем виде!- ернически осклабился посыльный, разжимая ладонь и разглядывая чаевые. Лицо его сморщилось, будто печеное яблоко, нелепая улыбка обнажила два гнилых зуба.Да вы, ваше-ство, никак... Ой!

- Как, как, - любезно усмехнулся дедушка. - Ты монетку-то сохрани на память, она тебе счастье принесет: все же Государь на ней...

Пять рублей золотом - это были серьезные деньги для бедного человека, и гнилозубый расстарался по совести: телеграмма ушла в Киев через двадцать минут. Ее забавный текст надолго запомнился счастливцу: "Киев, Фундуклеевская, 15, квартира 16, Галкину1. Дядя Коля решил завещать имение пасынку. Вы обязаны повлиять немедленно".

И эта телеграмма была вручена через два часа после отправления. Заканчивался вечер 10 марта 1911 года. Киев отходил ко сну. Предчувствие весны возникло в темном, ночном воздухе. Поутру же, с рассветом, ранние киевские жители - разносчики и извозчики, а также приехавшие на работу из ближних и дальних сел крестьяне - вдруг поняли: совершилось. Снег осел и сделался ноздреватым, рой мошек появился словно из небытия, и набухли почки, солнце повернуло на весну решительно, и в душах людей проснулась надежда... О, как радостно, как восторженно сияли купола Святой Софии и Лавры! С какой любовью смотрела на молящихся Божья Матерь во Владимирском соборе! Есть высший подвиг: отдать душу свою за друга своего. Золотые кресты над городом будто призывали очиститься страданием и в жизнь Будущего века войти бесконечно дорогой ценой...

Звонили колокола, и молящиеся тянулись неторопливо в сумеречную прохладу храмов. Молодой человек лет двадцати в студенческой тужурке вошел в Археологический музей лавры. У портрета юноши со скорбным иконописным ликом и латинской надписью остановился и опустился на колени.

- Святый Евстафий, - молился тихо, - близко время, и мы отомстим за тебя. А ты моли Бога за нас. За меня: раба Божьего Владимира Голубева1.

Служитель со шваброй подошел и остановился сзади:

- Тут по-польски. Мние розумие?

- Розумием по-польски. Сказано: "умучен от жидов в 1761 году".

- Вы истинно русский?

- А вы?

- Украинец я, хохол, если по-простому.

- Это ерунда. Нет такой нации. Мы все - русские. Малоросы, белоросы и великоросы. Так-то вот...

11 марта утром чиновник Санкт-Пе тербургского охранного отделения Евдокимов был вызван на Фонтанку, 16, в Департамент полиции. Извозчика взял около Адмиралтейства, велел "не спешить" - хотелось подумать и даже помечтать - Евгений Анатольевич был большой мечтатель, и не только по поводу прекрасных дам-с, но и так, вообще...

Более всего привлекало Евдокимова то место в "Мертвых душах" Николая Васильевича, где было Манилову прекрасное видение. До точности Евгений Анатольевич это место так и не смог запомнить, но общая картина вырисовывалась. Там вроде бы сам собою стал строиться у Манилова мост хрустальный через что-то водяное, и лавочники с товарами (бесплатными, что ли?) обозначились на том мосту и - главная мысль: Государь-де, узнав о нашей такой дружбе, пожаловал в генералы. Вот это последнее снилось и мнилось Евдокимову как некий идефикс1, страдание вымученное, но - без воздаяния. Пока, всего лишь - пока, надеялся он, просыпаясь.

Не заметил, как лошадка повернула к Соляному городку, и, по мере того как приближалась к Пантелеймоновскому мосту, становилась все заметнее толпа, коя двигалась мимо родного министерства. "Опять стюденты..."ненавистно подумалось Евгению Анатольевичу, как вдруг заметил другую толпу, та двигалась от Марсова и Летнего с хоругвями, иконами и внятным истовым пением. "Живый в помощи Вышняго... - разобрал слаженные, хотя и в хоре, слова, - в крове Бога Небесного водворится..."

А один из студентов взобрался на парапет и вещал страстно, непререкаемо и убежденно: "Не говорите лжи друг другу и, совлекшись человека ветхого, облекитесь новаго, который обновляется по Образу и Подобию Создавшего его, где нет ни еллина, ни иудея!" - студент захлебывался от восторга. "Да ведь он пропустил... - почему-то подумал Евгений Анатольевич, - там еще про раба и свободного сказано, про обрезание и необрезание... Неуч чертов..."

Додумать не успел. Толпа с моста настигла толпу на набережной, началась свалка, Евдокимов таких много видел и криков и воплей слышал немало, но вот студент, вещавший с парапета, сорвался вниз и полетел медленно-медленно, словно во сне, и услышал Евгений Анатольевич слова другие, незнакомые, но все равно - свои, выстраданные: "Евреи есть народ Лжи, он стремится возвести на земле свое, антихристианское царство, покорить ему мир и изничтожить под корень всех, кого называют они "гой"!"

Появилась полиция, "союзников" вяло уговаривали: "Господа, господа, да ведь нет здесь жидов, то наши, русские..."

И неслось в ответ: "Стюденты, жиды и поляки есть разрушение Русского государства!"

Евгений Анатольевич вдруг очнулся и велел свернуть к церкви Пантелеймона. Сошел и двинулся дворами к многоэтажному дому в глубине и, предъявив документ, поднялся на последний этаж. Здесь еще раз проверили, после чего жандарм впустил, распахнув массивную дверь, в длинный коридор; из-под жестяных "присутственных" абажуров с потолка мутно разливался мертвенный свет: секретный отдел департамента, "Особый", в задачу которого входило освещение и разработка революционных сообществ и партий.

Войдя в приемную начальника и заметив у окна за столом невзрачного чиновника (жандармских офицеров в отделе практически не было, тонкая работа всегда поручалась штатским), вежливо назвал себя, дружелюбно, с улыбкой, осведомился - кому же понадобился "в такую рань".

Чиновник сухо наклонил голову и мгновенно исчез за дверьми красного дерева. Отсутствовал недолго и появился с почтительной улыбкой на тонких злых губах:

- Владимир Алексеевич ожидают. Оружия у вас нет?

- Я ведь не офицер, - удивился Евдокимов.

Чиновник изобразил на вытянутом прыщеватом лице величайшее сочувствие:

- Прошу извинить, таков-с порядок-с, уж не обессудьте...

Монастырская манера разговора несколько обескуражила, да еще вопрос об оружии... "Кто же этот "Владимир Алексеевич"? - ломал голову, входя в кабинет. - Вроде бы всех знаю - министра, товарищей оного, заведывающих отделами... А вот в этом кабинете - как-то не пришлось".

Кабинет был огромный, на четыре окна, занавешенных тяжелыми бархатными портьерами наглухо. Но неживой свет от огромной электрической люстры под неожиданно высоким потолком обрисовывал все предметы ярко, линейно, даже как-то сухо. "Ага, вот и оне, собственной персоной", - пробормотал под нос, заметив за массивным столом зеленого сукна человека в цивильном, лет тридцати пяти на вид, с бородкой а-ля Филипп (недавний дворцовый лекарь-целитель, смененный Распутиным) и гвардейскими усиками. Вид был не то чтобы несуразный - несолидный как-то...

- Позвольте рекомендоваться, - сказал, улыбаясь приветливо-скромно.

- Мне все о вас известно, - дружелюбно улыбнулся в ответ Владимир Алексеевич. - Меня вы не знаете, впрочем, этого и не надобно. Мы встречаемся в официальном месте, конспиративно (того дело требует), и вы можете мне всецело доверять. Как и я вам... - Улыбка расцвела как утреннее солнышко. - И еще: чтобы последние сомнения оставили вас, - снова лучезарная улыбка, - скажу: здесь, в разговоре с вами, я представляю высшие, так сказать, интересы и даже некоторым образом высшую власть. А теперь приступим к делу. Я прошу вас слушать очень внимательно и запоминать как следует. Заметки делать воспрещается - как теперь, так- особенно после нашего с вами свидания. Кстати: среди сведений, которые мы, разумеется, собрали о вас, есть и такое: обладает феноменальной памятью. Это очень важно. Итак...

Из длинного рассказа Владимира Алексеевича выходило, что в самое ближайшее время в городе Киеве должны произойти события, которые, возможно, затронут устои и основы государственного порядка, а посему следует чиновнику, надворному советнику1 Евдокимову бдительно таковые события отслеживать и быть в курсе мельчайших подробностей. Действовать надобно конспиративно, под прикрытием, и лишь в самом крайнем случае обращаться к общей или сыскной полиции, в Губернское жандармское управление, Охранное отделение и судебной власти.

- Каким же образом я соберу или получу информацию? - удивился Евдокимов. - Все агентурные связи в руках перечисленных вами ведомств, именно они смогли бы - на мой взгляд - каждый по своей линии окрасить интересующую картину - буде она возникнет, конечно... Я не совсем понимаю...

- Понять не сложно, - улыбнулся Владимир Алексеевич. На этот раз улыбка вышла вполне товарищеская.- Вот аккредитив на предъявителя. Вы получите в любом киевском банке любую сумму - разумеется, в пределах отпущенного. Возьмите...

Евдокимов принял радужно раскрашенную бумажку и, прочитав написанную фиолетовыми чернилами цифру: "десять тысяч рублей", невольно развел руками:

- Но помилуйте, такие деньги...

- А секретные сотрудники? Разовые? Только для этого дела? Это ведь дорого обойдется и это теперь на вас, дорогой Евгений Анатольевич! Ну, и оплата конспиративной квартиры, разумеется. Да, вот еще что... Никаких телеграмм сюда, никакой переписки! Если нам понадобится - мы найдем способ связаться с вами. Ваше прикрытие: вы репортер от "Нового времени", вот редакционное удостоверение. Обзаведитесь скромным, но достойным помещением где-нибудь в центре, ближе к зелени, вам легче будет дышать... Прошу сюда... - направился к столику в углу, изящно сервированному серебром и фарфором: кофейник исходил умопомрачительным запахом чистого мокко, пирожные грудились на большом фарфоровом блюде.

- Прошу садиться, - Владимир Алексеевич сел первым, как бы подавая пример, и жадно впился в эклер. - Обожаю! - цедил сквозь набитый рот. Прелесть, что такое! Не стесняйтесь, запечатлейте безешку!

И Евгений Анатольевич, не в силах противостоять начальственному зову, с изящным хрустом откусил от "безешки", прихлебнув из чашечки, которую предупредительно наполнил хозяин.

- От Франсуа! - вещал Владимир Алексеевич. - Настоящая Франция, галлы, петух и санкюлоты, эшафот и Мария Антуанетта. Вот, господин надворный советник, наше с вами дело в том и состоит-с, чтобы никаких эшафотов! Никаких-с! Вот Павел Иванович Пестель мечтал, мечтал об эшафотах и оный получил, но... - указательный палец поднялся к потолку. - Широкий взгляд, только широкий взгляд, вот что я вам, милейший, скажу! Сиречь, и полезное, полезное у него было! Например: учредить самую строжайшую и жестокую, беспощадную тайную полицию! В целях усреднения общественной нравственности. Вы думаете - от кого взята идея охранных отделений? От него, милейший, от него! Ну, и евреев, само собой, из России - геть - его идейка! Гениальный был человек Павел Иванович, хоть и враг! Вот в чем "широкий взгляд", наш с вами, заметьте... - Владимир Алексеевич откусил от пирожного кусочек с ноготок и принялся яростно жевать.

- Вы сказали "дело". Что это означает?

- Это и означает, - несколько загадочно отозвался Владимир Алексеевич и протянул руку: - Желаю успеха, голубчик, вы уж расстарайтесь, не подведите старика... Теперь все в ваших руках...

"Однако фат, - улыбаясь в ответ и пожимая руку, думал Евдокимов. - Ишь ты: "старика". Фигляр..."

Евгений Анатольевич Евдокимов происходил из дворян Псковской губернии, благородных предков насчитывал всего лишь со времен царствования императора Николая Павловича, когда дед был пожалован потомственным дворянством в уважение к деятельности на ниве еврейского народного образования: во Пскове при старшем Евдокимове были открыты три начальные еврейские школы, чего в избытке хватило из-за малочисленного еврейского населения губернии. Дело было новое, возникло по благоусмотрению Государя, который, вдруг столкнувшись с обвинением евреев в неуживчивости, агрессивности и даже преступлениях против христиан (в те годы, а также и в сравнительно давние случились две скорбные истории: евреев обвинили в уничтожении христианских детей в Саратове1 и Велиже2), почел за благо отторгнуть еврейских мальчиков от хедера, проповедующего Талмуд и Тору, и дать если уж и не совсем русское, то российское образование - во всяком случае.

...Именно так стали Евдокимовы дворянами (из городских мещан). Что же касается приверженности внука Охранному - и здесь были свои резоны: окончив Императорский Санкт-Петербургский университет по юридическому, вдумчивый Женя отверг испытанный путь частного или присяжного поверенного и даже судебного деятеля и решил ступить на острие: в Охранную полицию. Дело было новое, и по примеру деда Евгений Анатольевич жаждал обрести ласку Государя. Нет, о титуле, конечно же, не мечтал, но прогреметь на ниве, прозвенеть и оставить след - это полагал вполне реальным. И хотя амбиции скрывал нет-нет они выходили наружу и становились достоянием сотоварищей. Эти амбиции, как, впрочем, умная приверженность делу и яркие способности, обратили на себя внимание начальства (о феноменальной его памяти Владимир Алексеевич сказал так, для прикрытия основного мотива и по неизбывной жандармской привычке все и вся на всякий случай затемнять). Впрочем, мелькнула мыслишка у проницательного Евдокимова: его персона истребована именно в связи с деятельностью предка на ниве еврейского просвещения. Но мысль эту Евгений Анатольевич сразу же отогнал - откуда, с чего? Ровным счетом никаких оснований...

...Ночью Евдокимов проснулся от непонятного беспокойства и решил прогуляться. Торопливо одевшись, вышел на улицу. Неярко горели газовые фонари, их накрывала легкая метель, опустевшая набережная криво уходила к заснеженной, стылой Неве. Над нею мело, пурга гасила синеватое пламя, город выглядел невсамделишно, призрачно, словно огромная декорация. Что ж, жизнь резко изменилась, завтра утром - в матерь городов русских, только вот зачем? Чего желает проницательное начальство на самом деле, о чем печется? И почему запрещено обращаться к общей и Охранной полиции? В чем тут дело? И каким образом, ничего не зная, можно выявить в полумиллионном городе какую-то неведомую крамолу, преступление, о котором надлежащие власти даже и близко не осведомлены? "Значит, - рассуждал Евгений Анатольевич, скорбя умом и сердцем, - должно случиться нечто для власти неприемлемое. Только вот- для всей ли власти?" От этой неправдоподобной мысли Евдокимов даже рассмеялся: разве бывает власть "вся" или "не вся"? Власть есть власть...

- Зарапортовался ты, друг сердечный... - грустно произнес вслух, завиральные это все идеи... - остановился у ажурного парапета, вглядываясь в осколки льда и скованную поверхность воды. - В Думе и Государственном совете идет смертельная борьба. Значительная часть членов Совета и депутатов желала бы остановить реформы Столыпина. Чтобы это сделать надобно нечто из ряда вон! Должно случиться такое невероятное событие, которое самые прогрессивные умы смутит и повернет вспять, в желанное многим прошлое, когда газеты писали только то, что приказывали, власть Монарха не была ограничена Манифестом 17 октября, а деятельность революционных партий, даже если она и не связывалась с изменением существующего строя, - все равно подвергалась беспощадному полицейскому прессингу...

Кто-то хочет вернуть былое, очень хочет... Эти имена известны: Петр Николаевич Дурново, старый деятель судебного ведомства и Министерства внутренних дел, позже - министр, положивший начало разгрому революции пятого года; член знаменитой семьи Треповых - Владимир Федорович, непримиримый противник Столыпина...

Но как они смогут восстановить "исконное"?

И вдруг совершенно невероятное предположение, догадка возникла где-то на самом краю сознания: действия ретроградов будут напрямую связаны с его, Евдокимова, командированием в Киев. Выбор же высокого начальства можно объяснить только одним: служением предков на странной ниве приобщения евреев к русской общественной жизни. И это значит, что...

Столыпин? Да неужто... Этого ведь просто не может быть... Ну, хорошо: террористы однажды решились и взорвали дачу премьера на Аптекарском. Но ведь террористы. Представители государственной власти, какого бы образа мыслей они ни придерживались, никогда не решатся, никогда...

На что? На что они не "решатся"?

От страшного предположения взмокла спина. Нет, невозможно...

А если? Если?

Если задето самое больное чувство некоторых от власти, от "движений"? Национальное достоинство? Известнейший юдофоб Шмаков написал однажды: "Горе тому, кто оскорбит русское сердце"1.

Если Столыпин выступил за равноправие евреев - ему конец. А если ему конец - рухнет все. И сама Россия тоже рухнет. Ибо на политической ниве нет ни одной фигуры, даже приближающейся к Петру Аркадьевичу... По уровню. Государственного мышления. И дела. "И что тогда суетиться? - думал в надвигающемся сумасшествии. - Да неужто собирать информацию? Кому? Зачем? Нет Столыпина - нет ничего... Просвети, Господи. Помоги..." Однако поездка решена. О крамольных мыслях начальству не расскажешь, не поймут-с... Э-э, прочь сомнения!

Вернувшись домой, Евгений Анатольевич рухнул на кровать и, уже совсем засыпая, сквозь сладостно накатывающую дрему удовлетворенно вспомнил: "Я традиционалист, я - консерватор, я - монархист, я читал Тургенева - "Отцы и дети", к примеру, и хорошо усвоил, что среди всех персонажей сего романа неугасимым светом светит матушка господина Базарова Евгения Васильевича (как ее бишь? Ну, да неважно...). Вот она - единственная из всех - верно подметила: у каждого жида имеется красное пятнышко на груди..." На этом метафизическом умозаключении Евгений Анатольевич растворился в объятиях Морфея...

Ночь прошла спокойно, в благостно оживляющем сне, и, вставши утром рано, Евгений Анатольевич взглянул на вчерашнее событие разумным оком профессионального розыскника. "Первое... - проговорил себе под нос, накачивая примус и водружая на него мельхиоровый кофейник. - Рекомендации начальства и билет от Суворина - это, конечно, штука, но не помешало бы и собственным ходом пройти..." Евдокимов имел в виду своего интеллигентного агента из Союза русского народа. Тот занимал в движении весьма достойное и даже заметное место и мог надлежаще рекомендовать Евдокимова своим в Киеве. Средних лет, профессорского обличья, имел склонность к музицированию и пению, во время дружеского застолья охотно исполнял "Люшеньки-люли", правда, требовал, чтобы гости сочувствовали хотя бы мычанием. В инструментальной музыке более всего ценил контрабас и в концертах, выслушав басовую партию, долго аплодировал, погружался в сладостное небытие и даже экстаз. Приходя же в себя, вновь начинал страстно бить в ладоши, как правило, невпопад, отчего начиналось шиканье и неудовольствие публики. "Жиды... - произносил с укоризной в подобных случаях. - Что они могут понимать в русской душе?!" - и величественно выплывал из залы.

Именно к этой, весьма заметной в петербургской общественной жизни персоне и намеревался направить свои стопы Евгений Анатольевич.

...Выпив чашечку мокко и скушав вчерашнюю булочку от Мушенова из кондитерской на Пантелеймоновской, дом 4, собрал необходимые пожитки и, выйдя на улицу, крикнул извозчика. Знаток оперы жил на Васильевском, в скромном доходном доме для среднего класса, что, впрочем, не мешало Парамону Матвеевичу (так звали агента) занимать шесть комнат в третьем этаже. Евдокимов бывал здесь крайне редко - из соображений конспирации, но теперь решил нарушить правила, так как времени на телеграмму и встречу на конспиративной квартире уже не было. Конечно, на конспиративной (обставил сам, по собственному вкусу, это была на самом деле почти собственность: до тех пор, пока чиновник Охранного пользовался квартирой в служебных целях, она никому другому не передавалась) куда как приятнее и привычнее, да ведь что поделаешь... Лифта не было. (Всегда поминал этот проклятый лифт страдал отдышкой. Болезнь появилась после того, как однажды съел несколько порций мороженого подряд, хотел поразить воображение очень нравившейся девушки. Вышло глупо, по-гимназическому. Девица рассердилась навеки, оставив Евгения Анатольевича в сугубом раздумье о роли женщины в жизни мужчин. После этого афронта никогда более не возобновлял попыток жениться. С уличными, живущими "от себя", было куда как проще и удобнее.) Чертыхаясь, поднялся на нужный этаж и с ненавистью закрутил флажок звонка. Парамон Матвеевич открыл сразу, будто ожидал гостя, впрочем, так оно и оказалось.

- Я вас, Евгений Анатольевич, из окна увидел, есть у меня такая привычка - да ведь вы и знаете? Чему обязан?

Вглядываясь в мясистое, с некоторым количеством черных, словно запеченных бородавок, торчащих на самых неподходящих местах, Евдокимов завершал в уме сочинение предлога, под которым надеялся получить рекомендацию.

- Видите ли... - начал неопределенно, отыскивая глазом - куда бы сесть.

Хозяин заметил и мгновенно пододвинул кресло. Кивнул, улыбнулся:

- Какие скорби, друг мой? Вы ведь не возражаете, что я вас так называю?

Он имел право так называть чиновника из Охранного. Четыре года назад, в девятьсот седьмом, Евдокимов обеспечивал ликвидацию Григория Иоллоса, думского депутата от кадетов. Привлеченный Союзом русского народа к этой акции "втемную", рабочий Федоров застрелил Григория Борисовича прямо на улице. За год до этого, в 1906-м, "Союз" уничтожил однокашника Иоллоса по гимназии, ненавистного Герценштейна1, тоже депутата и общественного деятеля. И здесь Евдокимов планировал акцию, она была совершена в Териоках Половневым2, членом "Союза".

Евдокимов был вне всяких подозрений. Вряд ли "союзники" интересовались деятельностью псковских предков, во всяком случае Евгений Анатольевич надеялся на это. И на сочувствие хозяина.

- Вечером уезжаю, - произнес значительно. - Киев. Серьезное дело...

- Не спрашиваю, какое, - столь же значительно кивнул Парамон. - Что надобно, вы не стесняйтесь. Тем более что можете поспеть...

- К чему? Вы о чем, друг мой?

- Мы о том, что Киев в ближайшее время станет ареной борьбы и извечным врагом всех христиан. Понятно сказал?

- Куда понятнее... (Какое странное совпадение в очередной раз. Спросить подробности? Не стоит. Если бы он знал - сказал бы сам. Можно испугать.) Друг мой... Могу я попросить вас о рекомендации в Киев? К единомышленникам, так сказать?

Парамон широко улыбнулся, у него словно тяжесть с души свалилась: подумал - не дай бог чиновничек потребует подробностей, а их нет! И сказать-то нечего! Слышал звон, и на этом все... Конфуз.

- Еще поэт заметил: ну как не порадеть родному человеку! Мы с вами, дорогой друг, столько каши выхлебали, столько соли съели. Сей же час! Сажусь и пишу!

Через минуту в кармане Евдокимова лежала бумага с печатью "Союза". Четким писарским почерком было написано: "Предъявитель сего, верный нашим идеям и замыслам человек, Евдокимов Евгений Анатольевич, заслуживает полного доверия и необходимой поддержки". Далее стояла подпись председателя, Александра Ивановича Дубровина.

Теперь все стало на свои места. Дубровин был одним из самых ярых и ярких врагов Столыпина. И значит, врагами были те, к кому адресовал Евдокимова Парамон Матвеевич. Еще час друзья смачно прихлебывали чай вприкуску, с пряниками, и рассуждали о том, что евреев влечет в революцию, так как они не веруют в личное спасение, а полагают, что мессия спасет весь народ Израиля, марксизм же есть всего лишь местечковая интерпретация мессианского учения, не более того. Марксисты хотят спасти не каждого в отдельности, но всех разом, скопом, но в этом смысле (сказал Парамон Матвеевич) хорош только свальный грех.

На этом и распрощались, трижды облобызавшись.

Мягко цокала по торцевой мостовой лошадка, постукивал экипаж, Евгений Анатольевич направился на Витебский вокзал к вечернему поезду. Ночь до Витебска, еще ночь до Киева, и Неведомое откроет свои увлекательные объятия. И начнется Дело...

Вспоминал о разговоре с Парамоном - той его части, в которой и слов-то не было, так, туман... Герценштейн, Иоллос... Конечно, непримиримые враги и Государя, и русского народа. С чистой совестью и по убеждению принимал участие в подготовке праведных акций. Но тогда зачем страдать, мусолить подробности? Зачем этот мазохизм, самоедство проклятое, ведь прав же, прав, черт возьми, и нечего, нечего заливаться слюнями! Не к лицу, господин надворный советник.

Но что-то мешало - сейчас, под успокоительное цоканье - отвлечься, забыть. И вдруг словно щелкнуло в ухе - так с ним бывало поутру, после долгого сна, и щелчок этот странным образом все расставил по местам. Их убили только потому, что они евреи (об Иоллосе даже не знал - еврей ли, но проповедник еврейский - это уж несомненно!). Только потому, что они, дети скорбного и пронырливого народа, пожелали не пронырливостью, не веками выработанным умением, а официальным своим положением, депутатством своим заявить о своих человеческих правах и, значит, о правах всех своих соплеменников!

Как же так? Какие у них могут быть права? Их терпят, слава богу, и этого более чем достаточно! Чего же им еще?

Подумал: "Мы лишили их гражданской самостоятельности, но там, где они еще находят лазейку в несовершенном нашем законе, - они пролезают. Потому что исторически предприимчивы, энергичны и приспособляемы на уровне невозможном, немыслимом для любого нормального человека! И вот - торговля лесом, пшеницей, наконец, биржа - все в их руках! Но как это раздражает русскую часть общества! Ведь каждый торгующий или денежный русский мгновенно лишается поля деятельности!"

Только кто виноват?

Вспотела спина и лицо покрылось бисеринками пота: евреи? Господи, да ведь никто не слышит, можно признаться: мы виноваты. Мы взрастили и вспоили их феноменальную изворотливость и диффузное мастерство! И это значит, что здесь надобно что-то менять, и как можно быстрее... менять, но не мстить, ведь так?

Собственно, к евреям не испытывал никаких конкретных чувств; не общался с ними, не имел среди них ни друзей, ни знакомых, просто так исторически сложилось: евреи, студенты и поляки - враги Русского национального государства. Это знал с младых ногтей, так было всегда...

...И вот город, милый - Санкт-Петербург, колыбель и еще что-то, чему нет и не может быть объяснения. Это глубоко в душе, в сердце, это сокровенное, только твое. Вот он разворачивается под колесами экипажа своими то тихими, то гулкими, то звенящими мостовыми, вспыхивают дуги трамваев нездешним светом, сверкают витрины, и умиротворенные прохожие чинно шествуют по своим делам. Удивительно красивый, проникновенный фасад, за которым много горя, много нищеты (чего уж там...), и рвутся, рвутся к власти жестокие проходимцы со своей житомирской идеей всеобщего равенства и счастья. Господи, милые, родные жиды, куда же вы лезете в горькой и неизбывной, ущербной своей гордыне? Вы думаете, что вам будет принадлежать весь мир? Увы... Какое горестное заблуждение. Проявите все как один любовь к Царю, верность государству, в котором живете, и тогда самый большой и болезненно подозрительный юдофоб вдруг остановится в смущении и спросит себя: да уж так ли я прав? И воистину - не все ли мы дети Божьи? Но - увы и еще раз увы. Это только - как заметил Государь однажды - "бессмысленные мечтания"...

Извозчик между тем остановил напротив памятника; бронзовый Александр III - могучий, увесистый и спокойный - благостно взирал на творение деда, Николая I: здесь, на Знаменской, начиналась железная дорога в ситцевую столицу. Какой мощный конь - почти битюг, и как сидит Государь в седле - на века, навсегда, как он уверен в незыблемости начал. И как же он заблуждается... Гробовая змея уже подползает, шипя, к подножию трона...

Погруженный в эти исторические размышления, Евгений Анатольевич с удивлением обнаружил, что извозчик неведомым образом исполнил заветное желание: взглянуть в последний раз перед отъездом в лицо обожаемого монарха. Да, пока Он удил рыбу - Европа ожидала почтительно и неназойливо, теперь же Россия все более и более уходит на задворки Европы. Она истощена проигранной войной - сколько трупов осталось в полях Гаоляна; выматывающей революцией, этим праздником босяков и мародеров, заметно окрепшим революционным движением - кому как не ему, Евдокимову, знать об этом! Но уходят во тьму экспроприаторы и убийцы, работавшие только во имя разрушения, приходят новые, рассуждающие о будущем и приуготовляющие его. Они тоже экспроприаторы и тоже убийцы, но они прозревают свое кровавое царство, свой фаланстер1.

Безвыходно. Страшно.

...И хотя от Московского вокзала до Витебского пришлось сделать изрядный крюк - с Лиговки через Кузнечной выехать к Владимирскому собору и повернуть на Загородный, - Евдокимов был доволен: свидание с царем окрылило его.

И вот - гудок паровоза, осталась позади вокзальная суета, дамочки в буфете с капризными лицами и бокалами шампанского в манерно изогнутых пальчиках, и поезд набирает ход. Промелькнул Обводный со своими унылыми набережными, похожими в свете редких фонарей на мрачное царство Аида1 , вот и три кладбища обозначились слева, услужливая память, давняя, что поделаешь- эти давние воспоминания сильнее всех новейших, вместе взятых, напомнила кровавую историю схватки с эсерами: засели за камнями, отстреливались до последнего, а в назидание, должно быть, оставили труп городового, разделенный на три части: голова - на персидском, туловище - на татарском, ноги - на православном. Начальника Охранного отделения тогда славно вытошнило...

...И наконец бездонная чернота за окном, и только едва заметная полоска на горизонте оставляет смутную надежду: здесь село солнце и, значит, оно снова взойдет.

Постучал проводник, предложил крепко заваренный чай в искрящемся стакане и бутерброд с икрой. Евгений Анатольевич вспомнил, что ничего, кроме пряника давеча у Парамона, за весь день так и не съел, судорожно проглотив вдруг подступившую слюну, погрузился в излюбленный процесс. Поначалу, как всякий голодный человек, сосредоточился на помрачительно пахнущем сладком чае и мягкой французской булке, щедро наполненной "салфеточной" (толк в икре знал и мгновенно различал способ выделки и давность), но по мере того как сытость, восходя из бездны тела, достигала мозга, погружая в блаженную сонливость, перестал думать о съестном и незаметно очутился во власти воспоминаний: белый пятиглавый храм за оградой, черные пушки и орлы над входом, торжественный звон колокола призывает Вечность; рядом - дом в странном "мавританском" стиле, лестница и квартира, наполненная пиджаками и фраками, и гул, гул... Но более всех заметен мелковатый еврейчик с оттопыренными ушами и копной волос. Давясь словами, будто на похоронах или митинге, бросает собравшимся хриплые слова - негромко, убежденно... О чем он? (Евгений Анатольевич усилием воли заставил себя сосредоточиться.) Так... Что-то тревожное, печальное, трудно разобраться, понять, это ведь все чужое - мысли с другого берега. Усмехнулся: не подпольная сходка марксистов, элитарная интеллигенция решает свои проблемы, слава богу, они у интеллигентов отнюдь не революционные: стихи, изгибы формы и содержания, какие-то "метонимии" и неведомая "поэтика". И вдруг - этот, ушастенький: "Вы просто никогда не думали над этим, господа! Чаадаев... Гиератическая1 торжественность! (Надо же...подумал. - Даже словцо всплыло.) Лицо избранника. Вместилище истинной народности! Но! Но, господа, в том-то и дело, что народ был ему уже не судья!" Тут все заговорили разом, судя по всему - мысль понравилась, более всего звучало в этот момент что-то о "естественных стремлениях". Что это применительно к народу - Евдокимов так и не понял, но следующая фраза поразила и осталась навсегда: "Как это не похоже на квасной патриотизм, национализм, точнее... Ибо последний без сна и отдыха взывает к чудовищному суду толпы!"

Был убежден: "русской" - всегда только "русской", и ничего больше! Этот же странный человек утверждал свободу выбора, нравственную свободу: "Чаадаев ушел на Запад, вкусил из бессмертной чаши и вернулся еще более русским, нежели был. О нем говорили: "Он - как Дант. Он вернулся оттуда!" А ведь мало кто возвращался..."

...И водрузив опустевший подстаканник на поднос, пробормотал невнятно: "Я определенно заболеваю".

В служебной записке на имя начальства рассказал обо всем. О проблемах "национального" не обмолвился ни словом: нервы высокого руководства следовало щадить.

...Размышления Евгения Анатольевича были прерваны шумно распахнувшейся дверью: приятной полноты, средних лет, в клетчатом дорожном костюме, стоял на пороге человек в котелке, с баулом в руках (монограмма сверкала на кожаном боку, словно орден) и вглядывался, будто выплывая из сна:

- Кажется, месье Евдокимов? Евгений Анатольевич? О, как я рад - не столько даже встрече, сколько тому, что Охранная и Сыскная полиция снова вместе!- С этими словами вошедший водрузил баул на сетку и широко улыбнулся. Это был Евгений Францевич Мищук1. Знакомство давнее, недолгое: года два назад Евдокимов реализовал разработку по эсерам, разгромил их явочную квартиру, было получено много свежей литературы и даже ящик с бомбами. Но не видать бы Охранному этого дела и в помине, если бы не агент сыскной полиции, с которым работал Мищук. Агент этот служил рассыльным на почте и разносил посылки, он-то и сообщил о подозрительном складе на квартире боевиков.

- А ведь хорошее было дело! - продолжал восклицать Мищук, располагаясь на диване и сладко, как кот, потягиваясь. - А помните, как вы изрекли: "Приоритет охраны непререкаем!" Это когда я имел неосторожность сказать, что все раскрыто Сыскной полицией! Дела? Прогулка?

- Да так... А вы, Евгений Францевич? Если, конечно, не секрет?

- Да уж какой от вас, охранника, секрет... Вы владеете всеми секретами империи... Новое назначение. Еду начальником Сыскной, в Киев, нескрываемая гордость прозвучала в голосе Мищука.

Это была удача. Теперь следовало осторожно прощупать собеседника и вступить с ним в доверительные отношения. Формальная вербовка офицеров и чиновников департамента считалась нежелательной и даже запрещалась.

- А мы с вами тезки! Только сейчас обнаружил, представьте себе! Великолепно! Предлагаю в буфет и спрыснуть шампанского - на ночь оно даже не без пользы выйдет! - возопил Евгений Анатольевич с широкой улыбкой. - Не возражаете, надеюсь?

- Очень рад! - с явным удовольствием отозвался Мищук. - Прошу! распахнул дверь, вежливо пропустил Евдокимова, улыбка не покидала губ под щегольски выстриженными усиками.

В буфете оказалось пусто, если не считать пьяного молодого человека, который смотрел осовелым взглядом и натужно икал, сплевывая на пол. Буфетчик поглядывал осуждающе, но предпочитал не вязаться: молча протирал стаканы.

- Шампанского, - распорядился Евдокимов, присаживаясь к столу и жестом приглашая Мищука. - Вы какое предпочитаете?

- Признаться, по шампанскому - не спец, - вздохнул Мищук. - Мне бы отечественную, от Смирнова.

- И тем не менее, сударь, тем не менее! - возбужденно настаивал Евгений Анатольевич. - Надеюсь, найдется, голубчик?

Буфетчик со стуком опустил стакан.

- Обижаете, вашество... Извольте: "Кордон-вэр", "Кордон-руже" и, само собой, "Вдова Клико"-с! - И, не дожидаясь решения, вынес в ведерке с подтаявшим льдом "Вдову". - Вижу, господа знают толк. Сладкое шампанское это для дам-с, а понимающий человек - он солонцу ценит, как бы недостаток, а он и есть изюминка, фрукт, серьезное удовольствие!

Откупорил без грохота и пены, профессионально, расставил сверкающие бокалы и торжественно водрузил посередине стола блюдо с аккуратно нарезанными ломтиками сыра "Бри".

- С нашим удовольствием! Особенно такому известному человеку, как господин Мищук!

- Знаете меня? - не удивился тот, наполняя бокалы шипучей, чуть зеленоватой жидкостью.

- А как же! - закричал буфетчик. - В лучшем виде-с! Который год столичные газеты только об вас и пишут! Раскрытие крупных безнадежных дел! Исключительно вмешательством гения сыска! Бон апетит, господа, прозит и, так сказать, а вотр санте!1

- Вы, оказывается, герой, - улыбнулся Евдокимов. Чокнулись, выпили, вкусно закусили сыром.

- Россия идет ко дну! - вдруг открыл глаза пьяный.- Я про...вижу! Зрю! Сквозь... это... целое столетие. Так-то вот! А вы, господа, враги народа! Я пророчествую, вы поняли?

- Я думаю, что вы не в себе, - сдержанно заметил Мищук. - Вам лучше уйти и заснуть.

- А вот это у вас не выйдет! - Палец с ногтем, окаймленным траурной каймой, угрожающе закачался у носа Мищука. - Ишь! Фу-ты! А также и ну-ты! Имею право! По Высочайшему Мафунесту! Свобода голоса! Так вот: шествие Сиона не может остановить никто! Никто! Ваш Столыпин, господа, - он есть ставленник Соломона! Он погубит Россию! - взглянул недобрым, очень осмысленным глазом. Будто ждал с эдакой хитрецой: а что ответят эти столичные хлыщи?

- Ну, не вам, милейший, судить о премьер-министре...- холодно сказал Мищук. - Уходите.

- А вы, месье? - "Пьяный" перевел взгляд на Евдокимова.

Искорка в зрачке собеседника. Яркая - такую не скроешь, даже если очень хочется. "А ты, милок, от нас... - подумал. - Ты сто из ста от нас... Ты за мной. Проверка. Кто-то там, высоко, начал не просто "наружное", а умственное начал. Но ведь я - не граф Витте или какой-нибудь Гапон. Тут что-то не то... Так. Это не за мной. Это за моей миссией. Теперь они знают, что я беседовал с начальником Киевской сыскной... Это плохо, эдак я вообще без рук и глаз останусь. И без ушей тоже. Ч-черт... Да ведь они знали, что Мищук едет! И они специально сделали так, чтобы я оказался с ним в одном купе! Ладно, господа. Кто бы вы ни были - первый ваш ход без восклицательного знака". (Евгений Анатольевич знал толк в шахматах.)

- Ты, братец, из "Союза", что ли? - обронил лениво, сквозь прищуренный глаз. - Ты к кому подошел, сволочь? Ты думаешь, ты один суть дела видишь? Нет! Ты ошибся! А теперь - пошел вон!

- Конечно... - не без насмешки отозвался собеседник. Пьяный флер с него словно ветром сдуло: смотрел не зло и не добродушно - безразлично смотрел, и это было страшнее всего.

Евдокимов поймал недоумевающий взгляд Мищука, видно было, что тот готов применить силу. Остановил жестом.

- Вы еще не кончили? Милейший...

- Отчего же... - Филер1 или "союзник" - кто он был?- скользко улыбнулся. - Кончил. Но ответа, ясного, от вас не услыхал. Так-то вот...

Стукнула дверь; сидели мрачно, настроение испортилось.

- Кстати, - Мищук щелкнул крышкой портсигара, протянул, одалживайтесь, у меня хорошие, из Парижа, - чиркнул спичкой, поднес, прикурил сам и вкусно затянулся. - У вас ведь, поди, по должности есть отношение к "проклятому вопросу"? Нет?

- А у вас? - с еврейским акцентом спросил Евдокимов.

- У нас нет, - спокойно отозвался Мищук. - У нас все просто. Ловим скокарей, домушников, медвежатников и мокрушников. У нас нации нет, только они, перечисленные... А у вас?

- У нас есть, - Евдокимов раздавил папиросу. - В революции слишком много евреев, это очевидный факт, Евгений Францевич.

- Верно. Циркулярно было, как бы по Достоевскому: "Евреи погубят Россию". Однако не согласен.

- Почему? - Этот сыскарь нравился все больше и больше. Твердый человек, без обиняков. Надежный.

- Давайте дадим евреям общие права, и тогда видно будет. Нет?

- Нет. Получив права, они проглотят нас и не подавятся.

- Получив права, они займутся своим делом, нам всем лучше будет.

- Хуже будет. Русский человек не столь похож на раскаленный гвоздь в масле, как даже средних способностей еврей. Они завладеют всем, мы окажемся в роли трактирных половых. - Довольный своей речью, Евдокимов наполнил бокал и осушил залпом.

- Ах, оставьте... - лениво взмахнул ручкой Мищук.- Петра давно уже нет на свете, и Россия заснула. Если будет и дальше спать - скоро здесь негры и индейцы станут главными, а не евреи - и это совсем не плохо, представьте себе! Лично мне совершенно все равно, где покупать семгу: от Елисеева (он ведь "союзник", не так ли?) или от Нухимзона. Вкус, согласитесь, тот же! Спать надобно перестать, господин хороший, и тогда русскому человеку никто не страшен, никто! А вообще-то не кажется ли вам, тезка драгоценный, что это все чепуха какая-то...

- Да уж нет-с... Не чепуха-с... - протянул лениво. - Вот уже и Церковь наша восстает. Иерархия. А это - не шутка-с... Архимандрит Виталий1, глава Почаевской Лавры, сообщил, что евреи ему угрожают убийством - за помощь крестьянам в отражении засилья. Об этом все газеты пишут!

- Раздувают. И не все.

- А слова Преподобного? "Пусть тогда пролитою моею кровью смоется жидовская болячка с России, пусть очистится Святая гора от облепивших ее пархатых пиявок!"

- Будет вам... Часть Святой церкви нашей - традиционно так настроена. Больные везде имеются... Спокойной ночи.

Прибытие в Витебск проспали. Когда выползли, зевая, из сладкого дорожного сна, - поезд уже стоял у перрона.

- Какое же это удобство - железная дорога! - воскликнул Мищук. - К ночи будем у Кыиви, как сказал бы господин Шавченок. Завтракать?

Перекусили в вокзальном ресторане - белой рыбкой и пирогом с вишневым вареньем, напились крепкого чаю. Евдокимову показалось, что в глубине зала сидит за столиком, заткнув салфетку за воротник, вчерашний скользкий попутчик. "Ну и черт с ним..." - подумал лениво.

Более никаких приключений не случилось, долгожданный третий звонок вытянул состав из-под стеклянной изогнутой крыши, и вот уже замелькали обветшалые деревеньки... Сидели, облокотившись, у окна, словно две деревянные статуи из древнего храма, говорить не хотелось, слишком много было сказано накануне. Не заметили, как вновь погрузились в сон, и очнулись уже вечером, когда мягкий сумрак полз за окном, на глазах густея, превращаясь в безысходную ночь.

- Вот что... - начал Евдокимов, - я хочу вам сказать, что в городе у меня специальная миссия. Мне нужна опора, к своим я не смогу обратиться, таково условие. Что скажете?

Мищук задумался.

- Надеюсь, не подвербовываете? Этого нельзя, мы оба знаем.

Покачал головой:

- Я обращаюсь к вашим чувствам порядочного человека. Говорю искренне: я почувствовал к вам симпатию.

Мищук улыбнулся:

- Почти объяснение в любви. Хорошо... В рамках обозначенного вами чувства - можете на меня рассчитывать.

Замелькали огни, поезд въехал на длинный мост и застучал по-особенному, Мищук приник к стеклу:

- Днепр под нами... А вон там, впереди, видите? Это колокольни Лавры...

Как он разглядел? Евдокимов не видел ровным счетом ничего. Но уже светало...

На вокзале распрощались.

- Меня найти несложно, - сказал Мищук, пожимая протянутую руку попутчика и теперь уже сотоварища. - Вас где искать - если что? Советую гостиницу "Древняя Русь" - уютная, тихая, Богдан, москальский запроданець, из окна виден, это на Софиевской, извозчик довезет. Только не переплачивайте с петербургским размахом: здесь одноконный извозчик шестьдесят копеек в час стоит, ну, дадите рубль, сдачи не потребуете - ко всеобщему удовольствию!

Евгений Анатольевич уважительно покачал головой:

- Однако... Узнаю Сыскную полицию...

- Долг службы. Я Киев целый месяц в поту, можно сказать, изучал. Не могу же я в первый день службы спросить: "А где тут, господа, Плоский участок? Или "Косой капонир"?" Улыбки подчиненных, иронические, конечно, не доводят начальство до добра. Желаю здравствовать, сударь, мне было приятно с вами, - помахал котелком и исчез...

Евдокимов вышел на привокзальную площадь. В городе еще лежал снег мартовский, ноздреватый, синий, однако заметно надвигалась весна; после Петербурга, северного, заснеженного, холодного, здесь властвовал юг: уже видны были набухающие почки на каштанах, появились пальто без меховых воротников, а зимние шапки сменились шляпами и шляпками - дамы отличались от простолюдинок и одеждой, и статью, и плывущей походкой; в столице обреталось куда как больше народа, и сословная разница стушевывалась, а может быть, "простых" было больше и среди них терялись "верхние"? Толпа везде одинаковая, но здесь хорошо одетые люди были наособицу. "Надобно запомнить... - подумал. - И не светиться".

Велел извозчику на Софиевскую ехать медленно и дальним путем.

- Желаете полюбоваться? - обрадовался бородач. - И то! К нам со всего мира ездиют! К нам сам Первозванный Андрей пожаловал! И вопче: тихо у нас, мирно, любовь да совет. У вас, там - поди склока идет?

- Идет... - вздохнул. - Что в городе? Чем огорчишь?

- Саперы некогда выступили, так их постреляли, а так - тихо. Вы по делу или так?

- Я из газеты.

- Вот и слава богу! Я у вашей гостиницы и стою! Милости, значит, просим!

И вот уютный номер с умывальником и даже унитазом, сквозь чисто вымытое стекло - колокольня и купола: Святая София - четвертое лицо Бога. Есть ли у нас, русских, софийность, мудрость божественная? Вот, Волынский отрицает: ненавистные-де... Друг друга едим и тем сыты бываем. Ай-я-яй, Евгений Анатольевич, как не стыдно... Подобные мысли в голове держать. Сказано: избранные мы. Евреи - те как бы ложно. А мы - по-настоящему. От Господа. Перевел взгляд - Хмельницкий скачет. С булавой. Это знак великой власти. Этой властью привел Украйну к России. Скоро триста лет тому... Однако - "Запроданець". Продал "вильну неньку" за тридцать сребреников. Одни рады. Другие горюют. Кто прав?

...Колокольный звон из-за окна отвлек от раздражающих, горьких мыслей. Вдруг понял: от бессилия. Что делать? Программы нет, и оттого скорбное уныние. Невозможно просто так сидеть и ждать - неизвестно чего. Надобно предвосхитить. И, бог даст, - предотвратить. Это странное предположение вызвало усмешку. На пустом месте сделать нельзя ничего. Ни-че-го...

Утром, за завтраком (скушал стерлядку, "фри" с малосольными огурчиками и маринованными грибками, самый большой с ноготок - вкусная еда не была страстью, привычкой скорее) осенило: надобно выйти в город и пешком прошагать как бы по туго натянутой ниточке- где-то глубоко-глубоко, так что и определить невозможно, тлел крохотный огонек путеводный или струна звенела и звала за собой. И, подчиняясь странному зову, встал, велел записать завтрак на счет и двинулся куда глаза глядят (так казалось). Поначалу ноги привели к Богдану, восхитился - какая прекрасная надпись: "Единая и неделимая Россия"! Однако куда же скачет сей гордый конь? Где север, где юг - черт разберет, но Москва, получается, за спиной всадника? Он не к ней, от нее скачет. Господи, какой грустный обман... Но - мимо, здесь нет магнитов, они где-то там, впереди: ноги сами идут, будто знают дорогу, будто выхожено здесь вдоль и поперек... И вот уже видна белая трехглавая часовня в створе длинного цепного моста, плавные изгибы подвесок теряются в размытом мареве, и вода, вода... Днепр, должно быть...

"Однако красиво..." - замер в немом восхищении, это было похоже... Нет. Это было самобытно, трогательно и прекрасно, даже слезы навернулись. Но жизнь - обыкновенная, серая - торжествовала и здесь: шли люди, по большей части бедно одетые, прозвенел трамвай, в нем тоже не заметил достатка. Догадался: там, на другой стороне, в низеньких домиках обретается нищета... И вдруг снова услышал, явственно, звучно: "Иди. Иди... Иди". "Куда?" - хотел спросить, но не спросил и шагнул в темную, с россыпью множества свечей, часовню. Святого на иконе узнал сразу: Николай угодник. Сразу же произнес слова, которые давным-давно забыл, и вот, оказывается, они на устах: "Отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим..." Постепенно глаза привыкли к сумраку, осмотрелся - ощущение странности нарастало. Перекрестившись, уже хотел уходить, как вдруг заметил мальчика в белой рубахе, со свечой в руке. Опустив голову, ребенок молился. Но слов не слышно было.

Что заставило подойти, заговорить? Не знал... Позже, когда оказался в самой гуще событий, часто задавал себе этот вопрос: что заставило? Но ответа так и не нашел... Между тем мальчик повернул русую голову в сторону Евгения Анатольевича; лицо у него было бледное, большие глаза влажно темнели, бесцветные, словно обескровленные губы шевелились едва заметно было такое впечатление, что мальчик хочет что-то сказать - и то ли не решается, то ли боится.

- Ты что, милый? Какая беда у тебя? - как-то непроизвольно выговорилось у Евдокимова.

Мальчик кивнул.

- Беда... Вам теперь идти надобно...

- Куда же? - спросил не без доброжелательной насмешки, ласково, однако мальчик не ответил улыбкой.

Взгляд его стал бездонным, глаза провалились и исчезли, только голос тоненький, высокий, звеняще ударил в купол:

- Сия бо есть кровь моя, яже за многия изливаема...

Холодок пошел по спине Евгения Анатольевича, и остановилось сердце. "Это... Это слова Христа... - летело в мозгу, - я ведь учил их, учил - в гимназии еще... Только... забыл". И сказал чужим голосом в белую, вокруг слившуюся со светом за дверьми, спину:

- Там не так, ты не все сказал: "И прием чашу и хвалу воздав, даде им, глаголя: пийти от нея вси..." И в конце еще: "во оставление грехов". А ты не сказал...

И обернувшись и осветив Евгения Анатольевича исчезающей улыбкой, мальчик произнес едва слышно:

- То слова Господа... А то - мои.

Когда вышел на свежий воздух, закружилась голова и померкло в глазах. К жизни вернул назойливый звонок трамвайного кондуктора и злой крик:

- Уйди с дороги, пропивала чертов!

Помрачение и тьма... Что это было? Попытался вспомнить: "Се тело мое. И кровь. А дальше, дальше как?" Но забыл безнадежно. "Чертовщина какая-то... Или... Знак?- Рассмеялся: - Да что это я... от Григория Ефимовича1, что ли? Теософия2 какая-то, суеверие и помрачение рассудка в душном воздухе и более ничего! Как это он сказал? Иди в газету?" Вздрогнул: о газете не говорили, это помнил хорошо. Господи, что с головой, что за ерунда навалилась, никогда раньше не замечал за собой ничего похожего. Какая еще газета? Откуда взялась? К врачу надобно, к врачу, и чем скорее тем лучше! Однако, прогулявшись от начала моста до конца его на другой стороне Днепра и обратно, остыл и пришел в себя. Ладно. Как заметил когда-то великий - есть много такого, что и гению не разгадать. Цитата, наверное. Но точных слов не вспомнил, автора - тоже. И сразу же остановил прохожего:

- А что, сударь, богат газетами город Киев?

- Богат... - удивился мастеровой. - А вам зачем?

- Я, видишь ли, приезжий, интересуюсь новостями разными; вот скажи, к примеру, - какая газета самая бойкая?

- Идите на Фундуклеевскую - там наискосок от театра, на другой стороне как раз, размещается "Киевская мысль". Лучшая еврейская газета!

- Да я не еврей!

- Что с того? Я в том, значит, смысле, что все новости у них. Вам ведь новости надобны? - И зашагал, не оглядываясь. "И лицо у него, как у Гавриила, Благовестника, - подумал и истерично захохотал. - Готов, братец, готов совсем. Завтра в желтый дом, в лучшем виде!" Но на Фундуклеевскую направился без колебаний.

...Извозчик взвез по Никольскому, потом от Царской свернул налево, и Евгений Анатольевич очутился на Крещатике. Что за улица вдруг явилась ему, что за прелесть! Трамваи вспыхивали белыми искрами - сразу вспомнился Невский, и звоночки тренькали, правда, по-особенному, тоненько, будто колокольчики в старинных часах. Душевная улица и такая родственная, родная даже: лаковые экипажи и телеги, груженные всякой всячиной - то сеном, то кругами колбас, связанных одной толстой веревкой, будто канатом, и оттого смотрелось все это как-то даже загадочно; битюги жевали свои мундштуки и покручивали головами в такт шагам, словно не хуже людей воздавали должное окружающей красоте. Конечно, криво здесь было, сколько ни вглядывался Евгений Анатольевич, конца улицы так и не увидел и лишний раз подумал с гордостью, что длинные и прямые линии столицы неповторимы и принадлежат ей одной-единственной... Но зато люди радовались жизни и солнцу в синем весеннем небе так открыто, так естественно, будто птахи, не заботящиеся о завтрашнем дне! Жизнь и восторг перед нею царили здесь, и все, кого видел на тротуарах Евдокимов, ощущали безо всяких сомнений, что они - создания Божии...

А может быть, это только казалось Евгению Анатольевичу, ведь так не хотелось верить в то, о чем писали революционные газеты, к чему призывали. Разве можно превратить этих любезных обывателей в кровавых палачей, истязателей друг друга и страдающей Родины? Это казалось невероятным. Но слишком хорошо знал: внешнее не есть суть. В подполье копошатся стаи крыс, безликие и безродные полчища, и, что греха таить, их предводители предполагают, что можно поманить русского человека, прельстить, чтобы озверел, почувствовал вкус легкой крови. Скажи только: тебе принадлежит весь мир! Ты - трудяга, остальные захребетники и тунеядцы. Возьми свое у них, и только у них!

Заковыристая получилась мысль, но ведь в программе их партии так и написано, черт возьми! Уличите во лжи, если можете...

За раздумьями не заметил, как свернули направо и остановились напротив трехэтажного вычурного здания, напоминающего своим обликом один из петербургских театров.

- Прыихалы, барин, - проговорил извозчик, с поклоном и улыбкой принимая мятый рубль. - Премного вами благодарны!

...Поднимаясь по редакционной, привычно заплеванной лестнице (петербургские редакции приходилось посещать по должности), все спрашивал себя: "Какого черта? Зачем я сюда пришел? Это же глупо и даже несолидно как-то! Входит человек, "Здравствуйте. Какие новости?" Чушь и больше ничего..." Но шел упрямо, и где-то на самом дне неосязаемое: будет толк. Только не смутиться, не скиксовать!

В помещении (тоже не ах - суета, дым папиросный, смешки и анекдоты, бутерброды со скверно пахнущей рыбой и спитой чай в мутных стаканах, торчащих из темных мельхиоровых подстаканников, это "Фраже" - вспомнилось название металла или фирмы, выпускающей "серебро" для бедных) суетились барышни с ярко накрашенными губами, стучал "Ундервуд" (а может, и "Ремингтон" или еще какое-нибудь американское чудо), рыжеватый с веснушками сотрудник у окна принимал посетителей: миловидную женщину лет тридцати, скромно, со вкусом одетую, и другую, простушку-мещанку, видимо, с мужем, тот был бородат, с бугристым лицом и блеклым взглядом. Вслушался: миловидная со слезами в голосе рассказывала подробности исчезновения какого-то человека.

- Вот, мать его говорит, что поел борща со свеклой, у нас называется "бурак", и рано, в шесть утра, ушел в училище. Представьте, четвертый день как в воду канул...

Мещанка затравленно озиралась и все время кивала в такт.

- А вы что скажете? - обратился сотрудник к бородатому. Тот несколько мгновений тяжело переминался с ноги на ногу и только мыкал нечленораздельно, наконец произнес, прикрывая рот ладошкой:

- Я ему, значит, как бы, отчим. А ейный... то есть евонный отец - он ее, значит, бросил, а он еще совсем малой, значит, был... Ну, его родный отец, значит... Ушел, а куда? Вот она, - кивнул на молодую, - ейная... евонная то есть тетка. Думали - к ней ушел. Но - нету!

- Я уже оббегалась повсюду, обыскалась! - подхватила тетка. - И там была и здесь. Однако - пропал...

"Да ведь речь идет о мальчике... - сообразил Евдокимов. - Странное совпадение..." - но додумать не дали, рыжеватый спросил:

- Где вы живете? Это на тот случай, если найдем.

- В Никольской или, как еще говорят, Предмостной слободке, там у нас квартира. Вы уж расстарайтесь, господин хороший, а то куда еще идти?

- Мы дадим объявление, - уверенно проговорил рыжеватый. - Прямо в завтрашний номер и дошлем, - записал что-то в блокнот. - Обыкновенно на такие объявления откликаются. Ну, конеч но, много и ерунды, но это уже наше дело - выудить нужную информацию.

- А это что будет? - спросила мать.

- Я тебе потом объясню, - осадила тетка. - Ну, это значит сведения, если по-простому, поняла?

- Как записать фамилию? - поднял карандаш рыжеватый.

- О-о, извините... Ющинский он. Андрюша. То есть- Андрей. В честь святого апостола назвали, ну да вы знаете! - засуетилась тетка. - Мы вас очень просим, я прямо каждый день наведываться стану, вы уж не взыщите!

- Каждый - не надобно, - отмахнулся. - Моя фамилия - Борщевский1. Меня здесь все знают, вы скажите, и меня разыщут. Вы теперь куда?

- В Сыскную, надо думать, - подал голос отчим. - Это как бы обязательно...

И снова что-то толкнуло Евгения Анатольевича.

- Извините, - подошел к Борщевскому, - я приезжий, по делу, не объясните, что за домики видны - там, за цепным мостом?

Газетчик посмотрел с обидой и недоумением.

- Сударь, здесь редакция, если вы понимаете. А за справками - в справочное пожалуйте, у нас, слава богу, их в достатке. Честь имею.

Тетка Ющинского оглянулась: болезненное лицо, глаза, наполненные слезами. "Да у нее чахотка, пожалуй",- не без жалости подумал Евдокимов.

- Это как раз у них, - кивнула в сторону родственников и улыбнулась через силу. - Там теперь трамвай ходит, вы без труда доедете. Вам, собственно, кто нужен? Вы не стесняйтесь, я там всех знаю.

"Тебя, милая, тебя и всех вас мне и надо!" - вдруг захотелось сказать, но не сказал, а только улыбнулся и наклонил голову.

- Благодарю вас, сударыня, извините, не смею беспокоить, - и приподняв шляпу, ушел.

Интуиция и то, чему не было названия, высветили некую странную последовательность: вызов в департамент, поручение в Киев - весьма загадочное, подтверждение у Парамона (должно что-то произойти), и вот исчезновение Андрея Ющинского. "Я ведь его в часовне видел...- подумал с недоумением. - Жаль, надо было карточку у них спросить. Фотографическую. Интересно, отчего этот жидок рыжий не спросил? Ну да ладно. Они теперь к Мищуку - там наверняка потребуют облик пропавшего, там и взгляну". Но сомнений уже не было: на фотографии этой окажется именно мальчик-призрак, и никто другой! Однако странный в мальчишеских устах текст смущал. Такое мог сказать умудренный опытом, но не мальчишка. Разве что хорошо учился Закону Божьему, - здесь на губах Евгения Анатольевича появилась даже улыбочка.

- Только с какого боку может интересовать департамент никому не известный мальчик? - спросил вслух. - Это же нелепость! Ну, пропал! Ну, под трамвай попал или утонул. - Тут же сообразил, что вряд ли такие обстоятельства стали бы мгновенно известны. - Нет, тут явно что-то другое... - Медленно шел по Фундуклеевской вверх и вдруг заметил слева в глубине квартала византийские купола большого собора. - Да ведь это Владимирский! - догадался радостно. - Вперед, и как можно быстрее! - Через две минуты уже входил в широко распахнутые двери...

Пусто было, несколько молящихся ставили свечки и крестились, прислужница в черном истово протирала оклады. И влекомый неведомым чревом (уже начал привыкать к своему нервно-возвышенному состоянию), поднял голову: высоко, на облаке, летела в свет Богоматерь с печальным лицом, в черном омофоре1, Младенец на ее руках смотрел недетским взором, будто прозревая Свою Крестную смерть во оставление грехов...

"Да ведь он так и сказал... - ошеломленно вспомнил Евдокимов. - "Во оставление грехов изливаемую... Господь за всех за нас пролили; и я вослед - за многих..." О, Господи, Господи Ты, Боже мой... - стон вырвался из груди Евгения Анатольевича. - Да ведь нету, нету боле на грешной земле светлой детской души. Погиб мальчик. Ющинский этот... Они напрасно его ищут - не найдут..."- шагнул к выходу, там яркий дневной свет спорил с этим, внутренним, Фаворским1, но переспорить не мог: живой день смотрелся неверно, здешний же обещал Жизнь Будущего века...

Вернулся мысленно к лику Приснодевы, бездонному взору Богомладенца. "Да ведь она - иудейка... - вдруг обожгло холодным, сдирающим кожу пламенем. - И Он... Он тоже... Господи, дай сил! Этого ведь не может быть, потому что не может быть никогда!!!" Прислонился к стене, мокрый холод, слякоть расползалась по спине. "Это так, так! Раньше я не обращал внимания! Куда же мы попали, влезли куда... Чужое все, и носы чужие, а своих мы бросили в реку ничтоже сумняшеся, своих исконных, родимых... Перун был, кажется, и этот... Велес... А еще Даждьбог и Стрибог... Надо же, вспомнил! Сильна славянская закваска, в крови остались родственные боги... Милые, милые мои, родные!!! - покрылся липким потом: - Да ведь они все - истуканы! Идолы! Не сотвори себе кумира, - сказано! Это Он сказал, Он, бывший недолго Человеком здесь, человеком с печально-проникновенным иудейским лицом..." и словно ища подтверждения крамольным, невозможным своим мыслям, вбежал в храм: там, под куполом, поднял благословляющую руку Сущий, Предвечный Господь, и буквы в Его раскрытой книге легко сложились в слова... То было Слово, ибо (вспомнил снова) "...и Бог бе Слово". "...свет животный..." - с трудом прочитал церковную вязь и взглянул в Лицо, но не ужаснулся, а удивленно подумал: "Васнецов писал... Сочувствующий "Союзу". Русский... А вот- не побоялся. Представил Господа с иудейским ликом... - И еще подумал: - Что-то не так... Здесь. Или в бедной моей голове... Мы ведь с жидами боремся. Его именем. С революционерами. Они те же жиды. Да. Что-то явно не так".

Был как сомнамбула, в просоночном небытие. "Не найдут? Мальчика. Да нет же... Найдут. Только мертвого. Для них - мертвого. Но мученический его подвиг..."- здесь Евдокимов оборвал себя грубым ударом кулака в ухо. Ахинея... Что за рассуждения...

И в то же мгновение еще раз все связалось, теперь уже окончательно. Департамент. Поручение. Намеки Парамона. Предки на ниве, во Пскове. Просвещение детей Сиона. Чужеродный элемент. Так... Так. Ющинского убили евреи? Только они? А больше никто? Суть, смысл "события" именно в этом. Итак - дело раскрыто? Теперь надобно не опоздать к Мищуку, и все встанет на свои места.

Снова окунулся в уличную суету, она обтекала, не задевая, шел в задумчивости, ощущая, что сейчас, через мгновение обнаружит истину. Так: что предшествовало вызову в департамент? Сей краеугольный камень как-то выпал из поля зрения - за нервными днями и ночами, великой суетой. Но вот теперь, когда осмотрелся и вдумался - стало понятно: если вызвали 11-го, значит, 10-го у них что-то не связалось, не сложилось и... И они решили включить некий механизм, который должен привести в первоначальное состояние. Обратить, так сказать... Что это означает?

Если предположить или допустить, что проблема связана с евреями, что Столыпин, как утверждают, склонен дать евреям гражданские права (ну, не "дать", конечно, а только попытаться уговорить Государя), тогда многое проясняется. Первое: Столыпин виделся с Царем и добился согласия. Второе: юдофобы (Георгий Замысловский1, Алексей Шмаков, тот же Дубровин2) предприняли серьезную попытку противопоставить Столыпину (согласию Государя) нечто такое, нечто настолько из ряда вон, что и Царь свое согласие назад возьмет, и Столыпин дрогнет. Что это может быть? Во всяком случае, предположение о том, что убит мальчик... Господи, да ведь это христианский мальчик, вот в чем здесь дело!

Если его убили евреи...

Но почему же "если"?

"Потому, - сказал себе, - что я не верю в это. Этого не может случиться. Они могут интриговать, революционировать, они плохие, они не такие, но чтобы убить... Да кто же в это поверит? Однако вот, Государь Император Николай Павлович не просто верил, уверен был! И не он один... Господи, дай мне сил, просвети и успокой, Господи... Я ведь видел этого мальчика... Сегодня какое число? Черт с ним... Я брежу. Мальчик вернется домой, родственники успокоятся, я сейчас приду к Мищуку, и он сообщит: дома мальчик. Все в порядке!"

Он почувствовал взгляд, тяжелый, навязчивый, обернулся резко, чтобы поймать; тот (что-то очень знакомое показалось в облике) даже не сделал попытки спрятаться- знакомец по вагону "Петербург-Москва". Вчера это был просто попутчик со своим особым мнением. Но сегодня, здесь, в Киеве? Ишь, как глаз у него зыркает, но не останавливается, не фиксирует, чтобы "объект" не "срисовал", не догадался. Поздравляем, Евгений Анатольевич,персональный филер, великая честь, редко кто удостаивается... Им надобно знать о каждом шаге? Вряд ли... Для этого наряжают бригаду, люди в ней меняются, переодеваются на ходу, располагают несколькими извозчиками, а то и автомобилями. Этот же прилип, словно банный лист, и не просто прилип, а нарочито, подчеркнуто обозначает свое присутствие. И это означает только одно: надзор...

И с некоторым неудовольствием и даже смущением обнаружив сей неприятный факт, Евдокимов в волнении начал соображать - к чему бы такое? Кажется, не провинился. Не вышел из доверия. Ничем себя не запятнал. Связи, их характер - безупречны. Преданность делу и верность Государю непреложны. В чем же дело?

Вероятно, ему намечена какая-то особая роль, сыграть которую обязан безо всяких отклонений...

Значит, отклонения могут быть?

И для того, чтобы они не случились, - присутствует знак государственного надзора? Черт возьми, что им надо? Чего хотят? Куда толкнут?

И - главное: убийство еще не совершилось.

Спина у Евгения Николаевича разом взмокла, бросило в жар. Этот возникший будто из небытия глагол прошедшего времени поразил и даже обжег. Сник, подумал: "Именно не совершилось, именно, в этом-то все и дело!" И вздрогнув: "Или... не открыто еще?"

Значит, департамент ждет?

Евдокимову стало совсем плохо...

Хорошенькое дело... Яко тать в нощи ждет и, кто знает, контролирует тех, кто против Столыпина? Это департамент-то? Ведь Столыпин - верховный его глава1. И тем не менее: он, Евдокимов, - глаз департамента. За ним, глазом, ведут откровенное наружное наблюдение. И это означает, что за глазом им нужен глаз да глаз... Неожиданно выпрыгнувший каламбур развеселил, и Евгений Анатольевич, уловив искусно брошенный взгляд филера, рассмеялся ему в лицо. "Ничего, - подумал. - Потягаемся".

Огромное красное солнце повисло над городом, будто некто чудовищный, не таясь, подглядывал за делами и душами людскими. "Око государево... - с усмешкой подумал Евдокимов. - Куда скроешься..." Филер неожиданно исчез, словно провалился. Покрутив головой, Евгений Анатольевич не обнаружил ровным счетом ничего и облегченно вздохнул. Теперь можно было заняться собой: зов изнутри ощущался болезненно-тягуче, горячий жир котлет представился столь явственно, что справиться с вязкой слюной, вдруг наполнившей рот, не было никакой возможности. Евдокимов понял, что нужно немедленно посетить ближайший ресторан или, на худой конец, обжорку. И сразу стало легче. "Что такое, в сущности, еда? - вопрошал, двигаясь быстрым шагом по узенькой улочке. - Это предвкушение, главным образом, наслаждение воображением. Подумав о еде и мысленно вкусив, я могу - как человек, несомненно собой владеющий, - и вовсе не есть! Можно даже проверить..." - Евдокимов ощутил за спиной легкие шаги, шелест платья, и вдруг удивительно гармоничный, чуть низкий голос заставил вздрогнуть и остановиться.

- Сударь... - смущенно звучало, - вы случайно не знаете...

Не в силах сдержаться (сразу представился воздушный замок и некая тающая фея у входа), обернулся и увидел невысокую, с тонко перетянутой талией девицу. Была она темненькая, ярко-синие глаза светились, словно два драгоценных камня (конечно, накручивал, но отчета себе в этом не отдавал), милое смуглое личико с курносым носиком в очаровательных веснушках (тоже странно: веснушки больше у бледных блондинок бывают), - все так трогательно, так славно и завлекательно, что Евгений Анатольевич мгновенно изогнулся в самом изящном поклоне, на какой только был способен, и, гася искусно низкие ноты в голосе (бас мог показаться неприлично пропитым), произнес, улыбаясь искренне и более чем даже дружески:

- Вы, верно, заблудились? Увы... Я тоже. Послушайте, здесь нет ли поблизости хорошего ресторана?

- Есть, - рассмеялась звонко, с русалочьим оттенком. - Вы, бедный, есть хотите. Это у вас на лице написано. Идемте. Я тоже не откажусь перекусить, - взяв его под руку, девица снова рассмеялась, на этот раз тихо и интимно.

Евгений Анатольевич с трудом сдерживал удары сердца. "Господи, думал. - Неужели - она? Долгожданная? Милая. Нежная. Сколько можно шляться по кабакам, веселым домам? И зачем? Если счастье не просто близко, а рядом, вот оно, ручкой за локоток..."

- Вы... киевлянка? - проворковал, улыбаясь. "Впрочем, что это я? Такой изумительный загар, а глаза... (никогда не думал, что так глуп, ну - да что делать)". Девица улыбнулась весело, беззаботно:

- Конечно. Это мой любимый город. Меня зовут Екатерина. Катя. Дьяконова. А вы?

И так просто, так естественно все прозвучало, что Евгений Анатольевич мгновенно покрылся пятнами стыда.

- О, прошу извинить... - забормотал, - Евгений... Как Онегин... засмеялся и покраснел еще больше. - Это от волнения... Вы такая... такая-я...

- Какая? - заглянула в глаза, сверля точками-зрачками, сквозь которые пробивалось неприкрытое веселье.

- Такая... Такая... - бормотал, не находя слов. - Я, представьте себе, писатель... То есть журналист, вот, приехал собирать материал для будущей книги...

- О чем же? Это так интересно!

- О, я еще не знаю... То есть названия пока нет, мне редактор, господин Суворин...

- Так вы в "Новом времени"? - Глаза раскрылись восхищенно. - Я с ума сойду! У нас в семье так чтут писателей... Вы читали господина Короленка?

- Да! Да! "Человек создан для счастья, как орел для парения!"

- У него сказано: "птица". И "для полета". Но все равно. Вы правы. А вот и ресторан... - и слегка подтолкнув к роскошной, зеркального стекла, двери, у которой застыл огромный швейцар, вошла первой.

В аляповато-роскошной зале (вся в зеркалах и кариатидах) немноголюдно было, подлетел официант, наклонился:

- Обедать изволите? Или так? Перекусить?

- Обедать, обедать! - возопил Евгений Анатольевич, вновь поперхнувшись слюной. - Что-нибудь от хохла, пожалуйста!

- У нас европейская кухня, - сказал официант, бросая мимолетный взгляд на Катю и, словно отыскав в ее ответном взоре нечто ободряющее, зачастил: Но мы приготовим специально для месье. Чего желает месье? Возможны вареники, то есть галушки со сметаною, борщ свинский, или как сказать? Сборного мяса: там говядина, свининка, опять же узезення, другими словами копченость, и - помидоры, помидоры с бурачками, если по-русски - это свекла. - Последнее слово официант произнес весьма простонародно, без "ё" и с непристойным ударением.

- Ах, ах! - закричала Катя. - Великолепно! И мне, и мне!

В ожидании "хохла" Евдокимов беззастенчиво уставился на свою попутчицу: "А чего? - храбрился. - Счастье само в руки плывет, дурак буду, если цирлих-манирлих разведу. Обедаем, идем в гостиницу, а там - что бог даст..."

Словно из ниоткуда возникли на крахмальной скатерти две тарелки, исходящие умопомрачительным запахом настоящего украинского борща, официант пожелал "бон апетит" и исчез, и с чувством почти религиозного восторга Евгений Анатольевич погрузился в наслаждение. Катя тоже неслышно прихлебывала, бросая кокетливые взгляды и изящно оттопырив мизинчик.

- Как вкусно! - бормотал сквозь застрявшее во рту мясо Евдокимов. Клянусь честью - сроду такого не ел!

За огромным зеркальным стеклом виднелся на другой стороне улицы затейливый дом с куполом и башенкой над ним, все окна архитектор талантливо скрыл за решетками, колоннами и пилястрами - дом напоминал Вавилонскую или Пизанскую башню - Евгений Анатольевич в тонкостях был не слишком силен. Перехватив взгляд нового знакомого, Катя перестала есть и произнесла с гор достью:

- Это наша достопримечательность! Мы восхищены!- И, сразу же перестав улыбаться, добавила огорченно: - Вы только голову сразу не поворачивайте, там, у окна...

Профессионально уронив салфетку на пол, Евгений Анатольевич наклонился, чтобы поднять (старый прием, научили увертливые филеры), и увидел в углу у колонны тяжелую мужскую фигуру в клетчатой визитке и черной маске. Незнакомец стоял неподвижно, скрестив руки на груди - словно персонаж дурного бульварного романа.

- Вы думаете - я навязалась вам? - вдруг зачастила Катя свистящим шепотом. - Нет! Я порядочная девица и не способна бросаться на незнакомых мужчин! Мне надобно было спастись!

- Да от кого, черт возьми! - возмутился Евдокимов.- От этого, что ли? Какая чепуха! Сейчас мы его обратаем...- И, бросив на чаровницу победный взгляд, направился к маске. Тот стоял недвижимо, гадкая улыбка ползла под черным срезом. - Сударь! - крикнул Евгений Анатольевич.- Если вы изволите забавляться - это совсем не значит, что вы имеете право пугать честных людей! Я требую...

- Заткнись, дурак... - прошелестело в ответ. - Ты не понимаешь...

- Чего, чего я, собственно, "не понимаю"? - задорно продолжал Евдокимов. - А вот снимите-ка свое украшение, - протянул руку и сразу же ощутил такой могучий удар в зубы, что закричал от боли и распластался лягушкой на полу, больно скользнув лицом под ближайший стол.

- Женя! - донесся голосок Кати. - Женечка, что же вы...

"И в самом деле - что же я... - меланхолически подумал Евгений Анатольевич. - Однако надобно отсюда выбираться..."

Напрягшись, вылез из-под низко опущенной скатерти и замотал головой, словно въехавшая в столб лошадь. Обидчик нависал, словно скала, он даже не потрудился убежать.

- Вот что, ваше высокородие... - хрипло проговорил. - Я знаю, что случилось и как, и если не станете валять дурака - открою. В сумерки меня можно найти на Кадетском шоссе, там тихо, нам никто не помешает.

- А что... что, собственно, случилось? - забормотал Евгений Анатольевич. - Сон какой-то... Неправдоподобно...

- Я и есть сон... - засмеялся незнакомец, проваливаясь во входные двери, будто бильярдный шар.

- Вам больно? - подбежала Катя. - Я боялась, я тряслась! Он преследует меня уже несколько дней... Со мною даже рта не открыл!

- А что произошло? - захлопал ресницами. - Он... о чем?

Лицо девицы сделалось серьезным и мрачным.

- Я живу в Лукьяновке, там есть улица такая, Дорогожицкая, понимаете?

- Пока нет, - честно признался Евгений Анатольевич.

- Большая Дорогожицкая, - уточнила, - я живу в той ее части, где теперь ходит вагон городской электрической дороги...

- Трамвай?

- Можно и так назвать, - Катя пожала плечами. - Так вот: у нас там еще Верхне-Юрковская есть. Там мальчик как бы пропал...

- Мальчик... - словно во сне повторил Евдокимов.- Ка... кой мальчик?

- Ющинский Андрей, - вздохнула Катя. - Никто не знает, где он и что с ним. Он раньше жил у нас, а недавно переехал в Подмостную слободку и вот пропал.

Сердце в груди Евгения Анатольевича застучало так громко, что пришлось обе ладони вдавить в грудь - как бы не выскочило. Все, все сходилось, что называется вмертвую...

- Катя... - произнес, едва ворочая языком. - Так он... об этом... мальчике? Ющинском то есть?

- О нем, о нем! - закричала Катя нервно. - Вы, пожалуйста, расплатитесь за обед и пойдем, Христа ради, а то неровен час...

- Господи... - только и сказал, швыряя мятые ассигнации на скатерть. Чего еще "неровен"?

Усмехнулась значительно:

- Вы не понимаете... нас всех закрутило одной струей. Это очень страшно, я знаю, о чем говорю. Идемте...- схватила за руку, потащила, - это наверняка воры, их целая шайка, я близко стою к этой компании и помогу вам.

Перевел дух.

- Катя... С чего вы взяли... Помилуйте, наша случайная встреча... И зачем, собственно, я? Мое-то какое дело? А?

Улыбнулась странно:

- Меня не ищите. Я вас сама найду. Станете искать- делу навредите. - И исчезла - показалось Евдокимову, что растаяла в мокром городском воздухе.

Ночь прошла беспокойно, Евгений Анатольевич вскакивал, жадно пил воду из графина и снова пытался уснуть, но - не спалось. Томило странное предчувствие, но если бы спросил себя и попробовал объяснить - вряд ли смог бы... Что-то внутри, глубоко, никак, впрочем, не соприкасаясь с естеством, нарастает и нарастает, и возникает ощущение водоворота, который уносит неизвестно куда, в холодную синь или зелень, заполненную одним туманом. И становится так неуютно и страшно даже: кончено все, исчезает граница бытия и небытия, и мечется душа, не находя пристанища...

За окном слабо горели фонари и таяла неверная ночь, и вдруг понял Евгений Анатольевич, что не может более ждать: надобно что-то делать, немедленно. Телефонный номер Мищука нашел в записной книжке, почему-то на букву "С". Долго смотрел на матовую страничку, силясь понять - почему так записал. Может быть, от слова "Сыскная"? Ну, да черт с ним, оказался бы Евгений Францевич на месте. Набрал короткий номер, трубку сняли сразу, низкий, рокочущий голос осведомился бодро, без малейшей сонливости:

- Кто?

- Здесь ваш знакомый, по поезду... - отозвался конспиративно. Работаете?

- Здесь Мищук, узнал вас. - Он не конспирировал, ему зачем?

- Надобно встретиться. Немедленно.

- Хорошо, - не удивился, как будто такие ночные встречи происходили часто. - Большая Житомирская, здесь Городская полиция, временное пристанище, мой кабинет в Сыскном ремонтируют, работы невпроворот. Вы легко найдете, - сказал, словно догадался, что Евдокимов сейчас об этом спросит. - Выйдете на Львовскую площадь - по Рейтарской, тут, вначале, Городское училище - забавная постройка, не ошибетесь, и белая Сретенская церковь, ну, и мы - в доме три. Городового на входе я предупрежу...

"Образцовые знания... - в который уже раз подумал Евгений Анатольевич с некоторой профессиональной завистью. - Основательный человек этот Мищук... - Между тем он уже выходил на площадь и сразу увидел церковь. Сретение... - подумал равнодушно, - по Закону Божьему, в корпусе проходили. Да: "Ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего по глаголу Твоему".

Пронзительный смысл слов старца Симеона1 дошел не сраз у. Подумал: "Я не уеду из этого города. Я останусь. Исчезну. Смысл в этом..." Грустные озарения прервались воспоминанием: вычурное здание возвышалось слева от церкви - балкончики, русты, аркады и фронтоны - безумная фантазия бездарного архитектора, уловившего смысл предыдущих эпох, но так и не понявшего свою... "Да ведь здесь эта е... интеллигенция держала свою скабрезную продукцию..." - взъярился так, что дыхание перехватило. "Союз борьбы за освобождение рабочего класса", суть та же: отнять и разделить поровну. Что ж... Может, и несовершенен существующий порядок вещей, но то, что хотят учинить в России, соединив "социализм с рабочим движением", - это верная гибель... Года три назад вызвал товарищ министра, - ужимки, улыбки странные, разговор вокруг да около, наконец: "В Москве, в Бутырке как бы скончался Николай Шмит, фабрикант. Да вы, я думаю, в курсе дела..." Еще бы, весь департамент был "в курсе" - революционеришка, снабжавший своих рабочих (еще и фабрикантом мебельным был, сволочь) оружием для баррикадных боев, естественным образом оказался в тюрьме... "И что же?" - осведомился, почтительно заглядывая в глаза начальству (оно любит заглядывания, таков уж его, начальства, удел). "Деньги- и не малые - завещаны государственным преступником "партии". Вам надобно срочно отправиться в Женеву, "партийным курьером". - "А... настоящий где?" - "На дне Ладожского, - изволили буркнуть, - вам ли спрашивать? Они с Ульяновым незнакомы, так что вы, интеллигент, вполне сойдете..." Словечко в устах прозвучало матерно - разве что и сам Евгений Анатольевич к интеллигентам по-другому никогда не относился. А задание простое: убедить Ульянова, что меньшевики богатство растащат, расплюют по закоулкам, потому - самая безмозглая в революции штука: ни тебе эксов, ни тебе возмездий - мастурбирующая публика... А вот большевики, да еще под личным, так сказать, руководством - это "о!", и никак не меньше! Поехал, встретились, услышав про "безмозглую публику", Владимир Ильич изволил заливисто смеяться, придрыгивая левой ножкой, и даже жену с тещей вызвал, чтобы те тоже посмеялись. Сказал: "Вы, таащ, мыслите напористо и архидельно! Мы так и сделаем. Отдадим все в руки надежных таащей, и дело в шляпе!" Долго смеялись, напоследок главный большевик разоткровенничался: "Грядущая борьба, Евгений Анатольевич (познакомился под своим подлинным именем, конспирация у "тащей" была хлипкая), не будет знать ни жалости, ни сострадания. Мы все должны быть готовы к самым страшным по сути действиям. Победа стоит любой, любой цены!"

Ильич знал, что говорил. Цену заплатили сестры Шмита, выйдя замуж за тех, на кого указали, членов РКП(б), естественно. А надежды департамента на то, что не удержатся, разворуют наследство, - увы, не оправдались. На революцию ушли денежки. Путь "самым страшным действиям" открыли собственными руками.

С этими скорбными мыслями миновал вежливо откозырявшего полицейского. Кабинет Мищука нашел легко, тезка сидел за огромным столом, заваленным папками, и что-то вписывал в потрепанную записную книжку. Взглянул исподлобья.

- Я ваши предчуйствия с кашей ем. Погрома не будет.

- Какого еще... погрома? - обомлел Евдокимов. - Я по другому поводу!

- По этому, по этому, - замахал руками Мищук, выходя из-за стола. Значит, так: Союз двуглавого орла, Союз русского народа - правые, одним словом, распускают слухи о том, что евреи гадят...

- А они, по-вашему, - созидают? - не удержался Евдокимов.

- Да будет вам, не начинайте. Вы по делу пришли - о деле и давайте говорить. Мне эти слухи агентура передает. С другой стороны, из Предмостной слободы заявляют о пропаже ребенка...

- Так... они у вас были? - не выдержал Евдокимов.

- Да... - протянул Мищук, удивленно пожимая плечами. - А вы здесь при чем? Ну, пропал мальчик - найдется. Другое дело, что могут связать... У нас это любят...

- С Сионом?

- А то... Что вам известно?

И Евгений Анатольевич посвятил Мищука в свои переживания и встречи. Начальник Сыскной слушал внимательно, не перебивая, и даже живой интерес обозначился во взгляде. Но когда рассказ закончился - вздохнул.

- Сюжетец на манер Эжена Сю предлагаете? Или нашего Крестовского? Тот был бы рад... "Жид идет!"1 - вот его позиция... Ладно, это все - бред сивой кобылы. А если по делу...

Фразу прервал раскатистый телефонный звонок, Мищук снял трубку и с каменным лицом выслушал визгливо-торопливый крик на другом конце.

- Так... - только и произнес. - Ладно. Я сейчас приеду...

Бросил на собеседника странный взгляд:

- На границе Плоского и Лукьяновского участков - пещеры... В одной из них найден труп мальчика...

- Ющинского... - Лицо Евдокимова сделалось серым, в глазах мелькнул испуг.

- Тетрадки валяются... На обложке его фамилия... - нарочито ровным голосом произнес Мищук. - Он не он- вскрытие, как говорится, покажет. Поехали.

На улице, когда садились в дежурную пролетку, покосился из-под котелка.

- Не нравится мне все это... Вы не вмешивайтесь. Если что представитель прессы, это допускается. Остальное возьму на себя.

- Но-но, злочинцы! - провозгласил разбойничьего вида кучер, охлестывая лошадок длинным кнутом. - Прокатим ихние благородия! - Пролетка тронулась и пошла, набирая ход, замелькали дома по сторонам улицы.

- Вам короче или быстрее? - свесился назад, улыбаясь погано.

- Быстрее, - буркнул Мищук, и возничий лихо покатил, никуда не сворачивая. Объяснил:

- Чем прямее - тем быстрее!

Вскоре широкие мощеные улицы сменились улочками, а многоэтажные каменные дома затейливой архитектуры - простенькими, деревянными, иногда в два этажа. Все чаще и чаще цокот подков сменялся шлепаньем, это означало, что камня под колесами больше нет, только прибитая земля.

- Вот она, Верхняя Юрковская, - провозгласил кучер. - Да вас уже и встречают...

Грустное зрелище предстало перед Евгением Анатольевичем. Одноэтажные, редко - в два этажа, домики, потертые и поблекшие, пыль столбом, покосившиеся заборы и палисады - все это не вызывало веселья. Здесь жили бедно и трудно, и Евдокимов подумал вдруг, что бедность, нищета - всегда поле деятельности темных сил. "Справа" или "слева", уж тут не поспоришь. Хотя подобное умозаключение чиновнику Охраны вовсе не к лицу...

...О чем-то докладывал толстый городовой в форме с нелепо торчащей на боку шашкой, она мешала, и толстяк раздраженно ее поправлял.

- Щас по Нагорной подымеся, тут недалеке будет, - частил, обнаружится усадьба, значит, господина Бернера, одно слово - дрянь земля... Овраги, заросло все...

- Вы, милейший, по делу, - оборвал Мищук.

- Дак разумеется, ваше высокоблагородие, господин начальник, мы с нашим удовольствием! Я, значит, в пещере самой не был...

- Обстановка какая? - перебил Мищук. - У пещеры? Охрана?

Городовой смешался.

- Пока, значит, звонить бегали - не было охраны. Да ить народ - он порядок знает. Не тронут ничего...

Мищук налился, словно спелая вишня, видно было, что едва сдерживает готовое прорваться бешенство.

- Болван... - процедил ровным голосом. - Объясни внятно и толково почему не поставили охрану?

- Ну? - по-женски всплеснул руками толстяк. - Я ж вам и толкую: который нашел, значит, - он из Плоского участка. А я - из Лукьяновского! Ничья, выходит эта... Территория! Я почел долгом сбегать, позвонить вам. А он - побежал в свой Плоский участок доложить. Там телефона нету пока...

- Господи... - пробормотал Мищук, поворачивая страдающее лицо к Евгению Анатольевичу. - Да почему еще цела Россия, а?

Поднялись по склону оврага, кустарник и деревья здесь расплодились неистово, даже без листьев это была стена. Кое-где лежал еще ноздреватый мартовский снег, висел туман, и странно это было: одна его часть будто сползала книзу, заливая молоком дно, другая - вверх, переваливая через гребень. Все напоминало театральную декорацию из модной декадентской пьески...

- Вот, вот она, пещера эта, - задыхаясь провозгласил городовой, и сразу же Евдокимов увидел множество людей. Размытые туманом, они стояли молча, понуро, недвижимо. Женщина с растрепанными волосами замерла у входа - чернеющий овал едва ли метровой высоты.

- Мать евонная... - шепотом сказал городовой, и Евдокимов сразу же узнал: та самая, увиденная в редакции, молчаливая.

- Вы Александра Приходько? Мать? - осведомился Мищук, протискиваясь в провал. Она молча кивнула.

- Вы опознали мальчика?

Она замотала головой, словно лошадь, отмахивающаяся от мух.

- Я... я не... лазила... туда...

- Ладно. - Мищук скрылся и сразу же донесся его приглушенный голос: Так... Мальчик... Лет двенадцати... Ч-черт, свечка гаснет, дайте новую... Просунули, он продолжал: - Руки связаны бечевкой... Раны... Колото-резаные. Тетрадки, свернуты, над головой воткнуты... Так... Фамилия: Ющинский, Андрей, Киево-Софийское училище... Здесь же: чулок, фуражка, куртка.

- Выше высокородие... - Полицейский держал в руке несколько листков с круглыми отверстиями по краям. - Вот, нашел, здеся так и лежали!

Мищук высунулся.

- Дайте-ка, - просмотрел, сунул в карман. - Внесем в протокол, похоже - из записной книжки, только имеют ли отношение к делу... Убрать посторонних! Пристав Лукьяновского участка - здесь? Пишите... - и начал диктовать: "Протокол осмотра места происшествия. Я, начальник Сыскной полиции города Киева Мищук Е.Ф. сего, 1911 года, марта, 2-го дня произвел осмотр местности на окраине города Киева, Лукьяновке, в покрытой зарослями усадьбе г-на Бернера, выходящей неотгороженной стороной на Нагорную улицу. Вдали от построек, в одной из имеющихся здесь пещер, на расстоянии ста пятидесяти сажен от этой улицы обнаружен труп мальчика..."

Мать покойного, Александра, стояла с отре шенным, мертвым лицом, Евдокимову вдруг показалось, что она улыбается, это выглядело так невероятно, что Евгений Анатольевич усомнился. Но вот Александра начала что-то говорить, слова с посиневших губ слетали невнятно:

- Бабку Олипиаду... спрашиваю: был ли... Нет, говорит... Я испугалась... Он всегда домой приходил... Я к тетке, Наталье, побежала, на еврейский базар... мастерская у ей... Нет, говорит...

И снова улыбка - Евдокимов хорошо увидел. Между тем Мищук приказал погрузить тело на телегу, накрыть рогожей и везти в морг, но Евдокимов (будто толкнуло изнутри) попросил:

- Я желал бы... Взглянуть.

Мищук бросил быстрый взгляд.

- Это не театр, не находите? Впрочем, валяйте - вам полезно будет.

И Евгений Анатольевич влез в пещеру. Сначала показалось темно, потом глаза привыкли. Свечи еще догорали- в ряд, словно перед алтарем, лицо убиенного бледнело в тени, Евдокимов взял свечу и поднес. То, что увидел, было неприятно и страшно даже. Белое, обескровленное лицо, налитые мертвым стеклом глаза, цвета не разобрать, рана на виске, множественная, будто несколько ударов было или один, от установленных на чем-то острых иголок. На полу, в глине торчали обрывки светлой материи. "Бедный ты, бедный... не удержался Евгений Анатольевич. - Кто же это тебя... За что..." И вдруг знакомый образ возник перед глазами, и сразу стало спокойно и благостно, будто свежего воздуха глотнул: другой мальчик. Тот, что обретался в часовне, выглядел иначе. Ну и слава богу. И сразу услышал - понеслось снаружи, из толпы:

- Люди православные... Ребенок убит жидами. В обрядовых целях. Тело обескровлено. Это означает, что изуверы взяли кровь ребенка, чтобы на свою жидовскую пасху замесить мацу Гезир, отпраздновать изничтожение нас, русских... Господь воздаст им!

- Молчать! - крикнул Мищук. - Я запрещаю!

- Прихвостень жидовский, - прозвучало в ответ. -Знаем вас.

Пронзительно заверещал свисток, послышались неуверенные увещевания городовых и гул недовольства.

- Похоже... Похоже это на правду... - тихо произнес Евгений Анатольевич. - Мальчик несчастный... Им воздастся за тебя...

Огляделся и вдруг понял: да ведь ребенок - на кресте! Вход в пещеру он как бы основание креста, а в тупике- разветвляется: направо и налево. И вот - ноги у него справа, а голова - слева! И получается, что принял он крестную смерть...

Последний огарок затрещал и погас, стало темно, даже со стороны входа не брезжило, и сразу возник голос, тихий, шелестящий, первых слов нельзя было понять, но остальные обозначились явственно: "...и вам отворят".

- Господи... - пробормотал, - что же это такое... Я с ума спрыгну. Пощади, Господи...

Просунулся Мищук:

- Идемте, а то мутно в толпе, сумрачно.

- Вы до сих пор не убедились... - повел Евгений Анатольевич головой. Глас народа - глас Божий...

- Оставьте чепуху молоть! - взъярился Мищук. - Толпе подбрасывают то, что на поверхности как бы лежит... А вы сами с собой разговариваете? Хотя место такое - мозги враз утекут... Ладно. Все.

И снова услышал Евдокимов: "...свидетельства ложна..."

Мищук встрепенулся:

- Слышали? Будто голос из-под земли? О свидетелях, а? Шуткует кто-то...

Евдокимов покачал головой.

- Это не из-под земли... Это он. Я его вчера в часовне видел.

- Так... - недобро проговорил Мищук и заорал что было мочи: Голобородька! Сюда!!

Городовой влез, тяжело дыша. Мищук схватил его за лацканы шинели.

- Барина видишь? Ну так вот: отвезешь в город, к нашему врачу! Пусть даст ему валерьяновых капель! Тяжелое, однако, зрелище... И у меня голова не выдерживает...

К пролетке, через толпу, Евгений Анатольевич шел как сквозь строй, не смея поднять глаз, но подумал, что стыдно в такой миг тяжкий уклоняться от общего горя, нечестно это... И стал смотреть. И увидел: скорбь была в глазах и на лицах, даже отчаяние иной раз поглядывало, и похмельное равнодушие увидел, и пустой интерес - так за дворовыми драками другой раз наблюдают... Но злобы не увидел. И ненависть, что рядом с нею всегда. И с каким-то внутренним стыдом (почему, почему? - вопрошал себя) подумал: добрые мы... И черт его знает - хорошо это или плохо... Как человеку прожить во внутренней гармонии с самим собой, когда мир во зле лежит, тот самый мир, который некогда научили писать в корпусе с точкой: "мiр", что означало - в отличие от "мира" с обыкновенным "и" - мир всех людей... "Кто же тогда призывал к погрому? Смутьяны? Гнусное словечко. Нет, неправда это..."

Возвращались на Большую Житомирскую. Мищук сладко зевнул и, прикрывая рот ладошкой, дружелюбно пообещал доставить прямо до гостиницы.

- Послушайте... - начал Евдокимов. - В толпе призывали к погрому. Вы слышали? Не значит ли это, что у народа терпения более нет?

- Слышал, - кивнул, - только при чем здесь народ?

- Вы приказывали молчать. Кто это был? Мне важно...

- Владимир Голубев. Студент университета.

- Стюденты есть враги унутренние... - хмыкнул Евдокимов.

- Ошибаетесь... - покачал головой Мищук. - Голубев - основатель Союза двуглавого орла1. Это ответ на ваш вопрос...

Евгений Анатольевич развел руками с искренним недоумением.

- А вы не знали? - хмуро спросил Мищук, закуривая. - Бросьте... Есть люди, которых знает Государь. Они неприкосновенны. Других мы бы за такие слова... Дело не в евреях, понимаете. Просто любые призывы к нарушению общественного порядка должны пресекаться. Голубев раздавал прокламации. Они все убеждены, что это- ритуальное убийство...

- А по-вашему?

- Чистая уголовщина. Вы убедитесь.

...У гостиницы, вежливо пожимая протянутую руку начальника Сыскной, Евдокимов спросил:

- Я там, у Бернера этого, на взгорке, видел красивые кирпичные здания... Богатый, должно быть, человек? Кто он?

- Не знаю... - отмахнулся Мищук. - Не в нем дело. А то, что вы видели, это не на его участке. Там еще три узкие участка идут, других владельцев. Кирпичные здания - это больница. И завод при ней. Тоже, кстати, кирпичный. Ионы Зайцева...

- Русский? - машинально спросил Евдокимов.

- По имени могли бы догадаться... - вздохнул Мищук. - Еврей...

Евдокимов помолчал, потом сказал, сдерживая волнение:

- Евгений Францевич, представьте себе - я чувствовал нечто в этом роде. Это не просто так, вы увидите...

- И вы увидите. Телефонируйте, если что, - и, вежливо приподняв шляпу, скрылся за дверьми.

А Евгений Анатольевич направился к церкви. Входные двери были распахнуты настежь, густой глас протодьякона возглашал: "Осанна в вышних, на земле мир, в человецех благоволение..."

Поднял глаза: Христос Спаситель летел в куполе, и сияла над ним золотая шестиконечная звезда. Евдокимов будто на иглу наскочил, стало нервно и скучно одновременно. "Как? - думал, - знак Сиона - на самом видном месте?" И сразу же о другом (теперь, сейчас - еще более неприятном): "Вот поют: "Коль славен Господь наш в своем Сионе..." И происходит Он из рода Давидова. И царь Соломон вроде бы вполне уважаем у нас... Чушь, дикость, ничего не понимаю... Или схожу с ума?"

- Аз Бог Авраамов, и Бог Исааков, и Бог Иаковль...- неслось эхом.

Отчаяние и безумие охватили Евгения Анатольевича. "Как?! - кричало все внутри. - Мы, русские, подчинены Сиону? В религии, в делах, в мыслях даже?! У нас есть все свое: дела, мысли, боги! О, Перун! О, столп веры праведной! Зачем нам язык, который давно уже стал полуеврейским, когда свое, свое, столь величественное и непреложное! - забыто, выброшено, растоптано! "Иже налезоша трудом своим великым!" Вот звук! Вот смысл! Разве скажет русской: "Болел всю зиму", "Косил траву"? Нет! Он скажет: "Болел вся зима", "Косил трава"! Падежи проклятые, инородческое изобретение! Провинция есть центр мироздания, там русские живут, а в городах- незнамо кто!"

На следующее утро посыльный принес записку. Выработанным округлым почерком (такой появляется на пятой тысяче протоколов - допросов и иных, знал по себе) Мищук приглашал принять участие в "рутинной" работе: осмотре вещественных доказательств, местности, допросах свидетелей и, главное, исследовании останков. "Опыт у вас есть, - писал, - интерес к теме несомненно, вот и объединим усилия". Решил идти пешком - недалеко, да и размяться не помешает, проветрить мозги. От петербургского начальства пока ничего не было, но опыт и чутье подсказывали безошибочно: заканчивается время неведения, вскорости последует приказ, и дай, Господи, чтобы был он помягче, что ли...

В вестибюле портье протянул конверт: "Молодой человек доставил, гимназического обличья". Разорвав плотную бумагу, Евгений Анатольевич обнаружил записочку на обрывке хорошей бумаги: "Если еще помните и не пропал интерес - Дорогожицкая улица, дом рядом с церковью святого Феодора. Ровно в семь вечера, я буду одна. К..." Нервно спрятав конверт и записку в карман пиджака, Евдокимов плотнее запахнул пальто: случилось нечто странное, невозможное... Сейчас э т о подавило все остальное, стало главным. И Евгений Анатольевич мучился, силясь понять. С седьмого класса, в корпусе э т о занимало все больше и больше, пока сладостная сторона жизни не вошла в привычный ритм, без затей: женщин так много... Но никогда прежде не испытывал такого сумасшедшего желания. Взмокла спина, по лицу пошла испарина, и естество взвилось столь непреклонно и могуче, что бедный надворный советник, пробормотав что-то совсем нечленораздельное, вывалился на улицу с единственной страшной мыслью: не заметили бы - не дай бог, - как неприлично выглядит бугор впереди пальто. Что могут подумать - это же ужас, природный дворянин и кавалер орденов в таком непотребном виде! Как на открытках. Эти открытки, хотя и не были тайной страстью, - рассматривать любил, и даже не без удовольствия: все эти животно-могучие кучера с обильными волосами на груди и в других местах, и этим, этим... Необъятных размеров и конструкции невиданной, да еще в деле, в деле! Глаз невозможно отвесть! А дамочки с непереносимо-сладостным страданием на лицах - как такое выдержать...