Тоненькая талия мгновенно обозначилась хотя и мысленно, но настолько явственно, что Евдокимов с трудом сдержал стон. Но что талия... Разве в ней дело? От нее начиналось нечто зыбкое, объемное, и сулило это все такой поток восторга и наслаждения, что захотелось немедленно плюнуть на все государственное и заняться только собой.
Но - сдержался. Делу - время, потехе - час, утехе, точнее, чем больше сдерживаешься - тем круче засладочка, - старое, еще кадетское наблюдение...
Полной грудью вдыхал влажный весенний воздух. Хорошо было: небо стало высоким и чистым, набухшие почки радостно предвещали скорую зелень, беспокойство и нервность прошедшего дня исчезли, будто их никогда не было. "Хорошо жить! - подумал радостно. - И кто мне может помешать?"
Слева тянулась невысокая кирпичная стена, углом огораживая нечто остро пахучее. "Помойка, должно быть...- подумал равнодушно. - Национальная наша особенность - ставить помойки в самых неподходящих местах..." Стена пылала красным цветом (ненавистным, революционным), поперек ковыляла малограмотная надпись мелом, старательно, впрочем, сделанная: "Мэсто для порхатыхъ жедофъ!" "О, как меток, как остроумен русский человек, - восторг захлестнул, словно хороший глоток "Вдовы Клико". - Меткое русское слово горы свернет!" На ошибки не обратил внимания - главное, искренне! От души! И вдруг увидел двух сгорбленных старух, те старательно ковыряли почерневшими палками отвратительное месиво. "Жидовки проклятые... - зашелся кашлем. - Сейчас я вам покажу!" И, словно боевой конь, бросился в атаку.
Женщины увидели непотребно мчащегося господина в хорошей одежде и с недоумением вглядывались из-под руки. Слишком поздно заметил надворный советник свою ошибку...
- Черт бы вас взял... - не сдержался. - Какого рожна вы сюда приперлись! Там четко сказано: "Место для жидов!"
Они смотрели безразлично; та, что была старше, с изможденным, похожим на гармошку лицом, прошамкала, поджимая и без того исчезающую губу:
- Э-э, барин, не дури... Исть уси хочут... А исть - не мае...
И рука как-то сама собой скользнула в карман, выдернула ассигнацию (даже взгляда не бросил - сколько). Протянул, они жадно схватили, старшая поклонилась в пояс:
- Храни тебя Господь, ты хороший человек...
"Нет, милая, - ответил мысленно. - Я не "хороший". Я сумасшедший, вот и все..."
Автомобиль остановился рядом и забибикал тоненько и противно, Мищук помахал рукой:
- Привет журналистам! Я - в анатомический. Театр то есть. Прошу садиться. - В глазах плясали чертики, главному сыщику нравилось портить настроение своему недавнему попутчику. - Вы ведь не откажетесь?
- Не откажусь... - вздохнул, усаживаясь. - Это где?
- На Фундуклеевской. Аккуратненький такой особнячок с пристроечкой. Если вы ценитель архитектуры - вам понравится.
Доехали мгновенно, служитель в накрахмаленном халате проводил в секционный зал: белые кафельные стены, жестяные абажуры под потолком, матовые стекла на окнах и столы, столы...
- Мраморные... - потрогал пальцем Евгений Анатольевич, служитель не отозвался и молча указал вглубь, там обозначилось тело под простыней, рядом стояли двое в белых халатах: очень пожилой и средних лет, в круглых железных очках.
- Позвольте рекомендовать, господа, журналиста от "Нового времени", сегодня иные веяния, мы все делаем гласно. - Имени не назвал, и Евдокимов понял, что умышленно. Это понравилось - начальник Сыскной дело знает. Ну а если спросят - ответим что-нибудь...
Но - не спросили. По кивку старичка служитель подкатил стол с инструментами, патологоанатом и прозектор натянули резиновые перчатки.
- Господин Оболонский... - хитрый Мищук все же нашел способ назвать врачей по имени, - профессор кафедры судебной медицины, - повел головой в сторону пожилого, - а господин Туфанов - прозектор этой же кафедры. У господ огромный опыт, я уверен, что мы получим ответы на многие вопросы...
- На все, - коротко взглянул из-под кустистых седых бровей Оболонский. - Господа, спрашивать можно по ходу дела, но только не в момент совершения, так сказать... - И снова кивнул.
Туфанов взял с инструментального стола скальпель и с треском провел по мертвенно-бледной коже убиенного- от ямочки под горлом к пупку, обошел его плавным изгибом и закончил надрез у лобка. Евдокимов побледнел, отвернулся, тошнота подкатила к горлу напористо и неотвратимо...
- Эй! - толкнул под локоть Мищук. - Не срамитесь и меня не срамите. Смотреть! - приказал усмешливо, как бы в шутку, но Евгению Анатольевичу было совсем не до веселья...
Между тем Туфанов залез всей кистью в рот покойного и что-то ворошил там, высунув от усердия кончик языка. Окончив, повернул голову.
- Гусака мне извлечь или вы сами?
- Извлекайте, - величественно распорядился профессор.
Сразу же подбежал служитель с тазиком, Туфанов ухватил покойника за язык и потащил книзу, волоча с треском все, что находилось во рту, а также и все прочие органы, пребывающие у каждого человека в груди и в животе.
Евдокимов обмер, зазвенело в ушах; хватая руками воздух, с трудом добрался до скамейки у окна и тяжело грохнулся, зажимая рот обеими руками: только бы не вырвало на потеху этому садисту Мищуку.
Тот между тем подошел, сел рядом.
- Помните, лет пять назад убили депутата Герценштейна, в Териоках? Вы должны знать эту историю, она больше вам, Охране, принадлежала, нежели Сыскной полиции... Я тогда присутствовал при вскрытии... Тоже доложу я вам... Легче стало?
- С чего это вы вспомнили? - Евгений Анатольевич швырнул обслюнявленный платок под скамейку. - Это что же, намек?
- Угадали... - Мищук смотрел зло, непримиримо. - Если уж вы, милостивый государь, умеете дела делать - умейте и последствия проглатывать, не давясь...
Евдокимову показалось, что уходит из-под ног земля- откуда он узнал, проныра чертов, и как поспел объявить...
- Ладно... - Мищук встал. - Не держите камень, мне надобно было привести вас в чувство, вот и все. Вы думаете, Сыскная не знает ваших конспиративных и явочных квартир? Методов? У нас свое осведомление и поверьте: мы о вас больше, чем вы о ком угодно, знаем... Не беспокойтесь, я такой же чиновник правительства, как и вы. Забыли...
У стола между тем события разворачивались непредсказуемо. Туфанов наблюдал, как служитель укладывает в специальные сосуды часть внутренностей, Оболонский что-то сосредоточенно писал, облокотившись на край мраморного стола.
- Господа, - поднял глаза, - картина ясна и в общем и в частностях, она безрадостна...
- Вы имеете в виду особый характер убийства? - осторожно спросил Мищук, поправляя уголок простыни, которым вновь закрыли тело.
- Несомненно... - Оболонский пожевал губами. - Но в гораздо большей степени - особые обстоятельства, сопровождавшие, так сказать, процесс... Доктор Туфанов доложит.
- Первое... - видно было, что доктору не по себе. - Когда убивали мальчик стоял... Далее. Рот был зажат- если угодно, я продемонстрирую десны, они осаднены.
- Не надобно! - вскрикнул Евдокимов.
Туфанов бросил удивленно-выжидательный взгляд на Мищука, тот покачал головой, соглашаясь с "журналистом".
- Хорошо... Я продолжаю... - Туфанов переглянулся с Оболонским, как бы спрашивая - говорить или нет.- Орудие убийства: швайка, то есть шило, четырехугольной формы, острие долотообразное, заточенное. Убивали несколько человек, по меньшей мере- двое, характер повреждений и их последовательность свидетельствуют об этом. Я готов расшифровать, если угодно.
- Продолжайте, - сказал Мищук, что-то помечая в записной книжке.
- Хорошо. Крови в теле практически нет...
- Куда... Куда же она делась? - не выдержал Евдокимов.
- Ее нет и на месте происшествия или, точнее, обнаружения трупа, продолжал Туфанов бесстрастно. - Это означает, что убивали в другом месте. Дело в том, что глина, налипшая на тело, имеет в себе органические вещества. Между тем в пещерной глине таковых не наблюдается. Бесспорный довод...
- Что значит: "органические вещества"? - осведомился Евдокимов.
Оболонский взглянул насмешливо:
- В гимназии преподают, милостивый государь: органические - это значит принадлежащие животному или растительному миру. Вы поняли?
- Благодарю вас... - без энтузиазма произнес Евгений Анатольевич.
- Теперь по существу. - Оболонский взял указку и остановился у середины стола. - Основные удары наносились убийцами в артерии. Это означает, что хотели не только и не просто убить, но и выпустить как можно больше крови. И еще: здесь мы с доктором Туфановым расходимся. Он считает, что на виске ранений ровно двенадцать. А я вижу одно двойное, и это значит, что ранений на виске тринадцать! А это совсем другое дело, господа...
- Почему? - сухо спросил Мищук. Услышанное ему явно не понравилось.
- Потому что "двенадцать" - это обыденщина. А "тринадцать"... О, "тринадцать" - число мистическое, господа, и если оно появляется на обескровленном трупе русского ребенка... - Оболонский поднял указательный палец вверх и нехорошо усмехнулся. - Мы знаем, что это такое...
- Разрешите взглянуть... - Мищук вынул из кармана лупу в поблекшей латунной оправе, отогнул простыню и попросил служителя: - Поверните...
Тот послушно исполнил, Мищук склонился над головой убитого.
- Взгляните... - протянул стекло Евдокимову, тот, давясь отвращением и рвотой, поднес стекло к виску мальчика. Ранений было много - бордовых точек, возникших не то от вилки, ударившей несколько раз, не то от чего-то другого, вроде щетки с иглами. - Раз, два, три...- начал считать вслух, но опять подкатило, и продолжал мысленно, про себя.
- Двенадцать, я вижу отчетливо... - произнес с гордостью, словно ожидал похвалы за то, что справился с собой.
- Ближе к уху смотрите... - безразлично бросил Мищук.
- Да... - вгляделся, поводя лупой. - Да. Двойное.
- Вот видите! - обрадовался Оболонский.
- Это ровным счетом ничего не значит, - заметил Мищук вскользь. - Били вилкой, могло быть и больше дырок и меньше.
- Нет-с... - тихо сказал Оболонский. - Я приглашал члена нашего медицинского совета Косоротова, так вот: он тоже увидел тринадцать отверстий!
Мищук пожал плечами, видно было, что раздосадован и не скрывает этого:
- Мы в двадцатом веке живем, профессор. Не пытайтесь обратить нас в средневековье...
- О-о, - почти закричал Оболонский. - Это не средневековье, уважаемый! Это тысячелетия, понимаете? Это очень давно началось!
- Вы убедитесь, что били вилкой, и то, что вы полагаете столь значимым и даже до нашей эры - всего лишь случайность, профессор, - настаивал Мищук.
Оболонский смотрел значительно, загадочно и насмешливо:
- Вам не приходилось читать господ Маркса и Энгельса? Основоположников того, что прет на Россию? Так вот, у этих убогих мелькнула одна несомненная мысль: там, где на поверхности выступает игра случайностей, - там она все равно подчинена внутренним скрытым законам! И мы откроем эти законы - с вами или без вас - это другое дело! Ребенку нанесено сорок семь ран! Вы никого не убедите, что это случайность!
- Убогих... - задумчиво повторил Мищук. - Странно. Убогий - это ведь тот, который у Бога?
- Я - русской, - величественно произнес Оболонский, - я знаю свой родной язык! "У" - в данном случае префикс, приставка, чтобы вы вспомнили гимназический курс. Этот префикс - ли-ши-тель-ный, понятно вам? И потому "убогий" - это "не имеющий Бога", ясно вам?
Весь обратный путь Мищук мрачно молчал.
- Вы представляете, куда поворачивает это проклятое дело? - сказал, не поднимая глаз.
- У вас в роду не было... евреев? - с усмешкой осведомился Евдокимов. - Что вас волнует, право?
- Судьба людей меня волнует, не более. Честь имею...
- Я воспользуюсь служебным транспортом? - ернически выкрикнул Евдокимов. - Между прочим, по делу,- солгал, не дрогнув. Еще не хватало посвящать Мищука в интимные замыслы...
- Берите... - махнул рукой. - Только сразу же отпустите.
Минут через пятнадцать Евгений Анатольевич с внутренним трепетом увидел через низкие крыши утлых домов острую колокольню и византийский купол церкви святого Феодора... Странное дело - сейчас надобно было сосредоточиться на предстоящем восторге, но мысли роились совсем иные: противоречив человек... Евгений Анатольевич думал о том, как быстро растет и развивается громад ная страна, ее города и веси. К примеру, тот же Киев. На карте начала века места, на котором теперь стоял, не было и в помине так, поля, горки, овраги и дикая поросль. И вот - не прошло и пяти лет появились первые улочки и даже кварталы. Пыльные, грязные, но неотвратимо распространяется русский человек, обживает, плодится, и жизнь становится все лучше и лучше. А сегодня, в марте 1911 года, и совсем городскими стали здешние предместья: и улицы мощеные, и вторых этажей много, даже трехэтажные дома появились, под железом, и это значит, что слой домовладельцев - а на них всякий город стоит - растет и процветает. "И кому-то понадобилось эту мирную гармонию, идиллию эту, можно даже сказать буколику - превратить в пылающий костер ненависти, насилия и уничтожения. Да, в проклятой нации заложено нечто взрывное, страшное, от них, черт бы их всех взял, один раздор, подозрительность и даже погромы!" Последний вывод показался Евгению Анатольевичу очень неожиданным и новым, подумал, что надобно запомнить и при случае - блеснуть. Есть в "Союзе" умники - куда там фразеру Замысловскому и прочим,- господин Пасхалов1, например: слово "жид" в его лексиконе - речевом и печатном - отсутствует; не кричит, рубаху не рвет, спокойный респектабельный человек, а суть понимает глубоко и остро: чужд Исаак России, чужд, и с этим ничего не поделаешь. Правда, есть Исаак Далматский, один из трех главных храмов столицы ему посвящен, но это было давно. И исааки эти, надо думать, в те, библейские времена были совсем иными и никого не раздражали еще, никому не мешали...
Евгений Анатольевич древней историей никогда не увлекался, и если Новый Завет еще как-то укладывался в его голове, то вот Ветхий... "Песнь песней", к примеру. Один гнусный разврат. "Какие у тебя груди..." Черт знает, что такое... Эти слова должно сказать теперь Кате Дьяконовой - во время сладкого свидания, но чтобы в священной книге... "Впрочем, подумал, - это их книга. Так-то вот". С этими благими мыслями и поднялся Евдокимов на тщательно выметенное и красиво отделанное сквозной резьбой в русском стиле крыльцо и нажал кнопку звонка. Он был электрический - вот ведь чудо!
Двери открылись сразу, Катя стояла на пороге в легком платье, под ним угадывалось нечто розовое, воздушное и такое завлекательное, что у Евгений Анатольевича перехватило дыхание.
- Вы... ждали меня? - спросил глупо, припадая к руке.
Она сняла с него котелок и нежно поцеловала в голову.
- Противный... Вы могли подумать другое? - И, взявши за руку, мощно и решительно повлекла за собой. - Прислуги дома нет и до утра не будет, вечер наш, только наш, я так взволнована, я с трудом справляюсь с собой!
В гостиной или в столовой, Евгений Анатольевич от волнения не разобрал, Катя сбросила платье и осталась в розовом пеньюаре ("Ведь угадал!" - восхитился собой счастливый любовник), свет из-под шелкового (конечно же, розового) абажура лился приглушенный, мягкий, умиротворяющий и возбуждающий одновременно.
- Поцелуйте меня, - Катя сложила пухлые губки бантиком и по-детски подставила, привстав на цыпочки.
Евгений Анатольевич прикоснулся поначалу нежно, легко, но сразу же потерял самообладание и впился долгим страстным поцелуем.
- Вы нарушаете мои планы... - с легким упреком сказала Катя, отстраняясь, необидно, с улыбкой, - сначала мы целуемся для знакомства, потом легкий ужин, во всех романах об этом пишут, а уж потом... - завела глазки за веки, да так, что зрачки исчезли, только белки остались.
- Вы меня пугаете... - проворковал Евдокимов, чертыхаясь про себя и проклиная романы и "легкий ужин". Дело есть дело, нечего финтифлюшки разводить. - Однако пеньюар скрывает ваши удивительные достоинства,- сказал комплимент, полагая, что такая, как бы завуалированная оценка сразит наповал любую женщину. В прошлом это действительно выходило неотразимо. Но Дьяконова оказалась непростым орешком...
- Приступим к ужину... - улыбнулась, замерев у стула в ожидании, Евгений Анатольевич изящно пододвинул, сели, стол и вправду был накрыт элегантно: заливная рыба, черная и красная икра во льду и, конечно же, шампанское...
- Я поднимаю свой бокал, - провозгласил торжественно, - за самое очаровательное существо, какое я когда-либо встречал!
- Врете вы все, - капризно сказала Катя, впрочем, не оставляя в своем бокале ни капли. - Идите сюда...
То, что увидел Евгений Анатольевич, напоминало скорее сон, нежели грубую реальность: сбросив пеньюар на пол, Катя резво вскочила со стула, сильным движением красиво изогнутой руки швырнула на этот стул Евдокимова и тут же, обвив руками его шею, уселась к нему на колени.
- Господи... - прохрипел Евгений Анатольевич. - Позвольте хоть... брюки снять!
- Никогда! Никогда! - закричала, впиваясь в его пахнущий шампанским рот вязкими губами. - Сначала так! Сначала - так!
- Да как же... так? - стонал Евдокимов, прорываясь словами сквозь удушающие поцелуи. - Я не понимаю...
- Сейчас, сейчас... - нервно, с блуждающим взором расстегивала пуговицы. - Сейчас... Сейчас, милый, ты выйдешь на волю...
- Да кто это выйдет на волю! - завопил окончательно потерявший волю надворный советник.
- Он... он... - помогала себе тонкими, нервно ищущими пальцами, и вот - свершилось...
- Ага... - только и сказал, поняв наконец "кто" или "что" оказалось на "воле", но не умом, а каким-то немыслимым, запредельным чувством, коего никогда прежде в себе не замечал...
Она умела делать то, что сейчас делала. Евгений Анатольевич стонал непроизвольно, то есть очень искренне, и извивался не по принуждению, а всамделишно - ну как тут можно было остаться в пристойности... Когда на последнем вздохе выдавил или выдохнул из себя, из глубины нутра, последний судорожный восторг или даже нечто гораздо более существенное и глубокое, показалось, что слово "эмпирей" вовсе не придумано поэтами, а реально существует, и именно в этой сладостной розовой комнате. И так повторилось еще четыре раза - Евдокимов считал не в уме, не на пальцах, а внутренне, тем истинно мужским счетом, который не обманывает никогда...
Как оказался на улице - не помнил. За грязными окнами, под грохот колес, летело в сумерках нечто неуловимое, непонятное, разве что огоньки различались явственно, отделяя мир восторженного сна от печальной реальности. Помнил не судорогу (о, эта судорога), не пунцовый рот и распухшие страстно губы, не глаза, преисполнявшиеся неземным, непонятным, но - слова, простые, понятные, жесткие: "Я помогу тебе. Все прочее мимо, мимо..." (Хотелось крикнуть: "Как это "мимо"? Спятила, что ли?") Но не крикнул, застряло в горле. "Дело это страшное. Я одна знаю, что было. Но тебе подскажут. Не отвергай. Путь длинный, его надобно пройти весь. Иначе не сделаем дела..." Туманно это было, вопросы возникали, но не задал ни одного. Пусть все идет намеченной дорогой. Она выведет...
- До Львовской едете? - спросил кто-то сзади - знакомый голос...
- Да, - ответил не оглядываясь (пусть сам ведет свою игру, ведь это же "маска", черт бы его взял, сказочный персонаж из сна).
- Да, я сон, - засмеялся хрипло. - Оглянись.
Оглянулся - и вправду он - огромный, наглый, а в трамвае как назло ни единой души... Но разговаривать не стал, отвернулся.
- У тебя крепкие невры... - подчеркнуто исказил слово и захихикал натужно. - Ладно. План Мищука понятен. Скажи ему так: "На Нижней Юрковице это гора такая в тех же местах, понимаешь? Зарыто кое-что, а "кое-что" сильно ему поможет". Понял? Действуй...
- Но почему такой странный метод? - всерьез занервничал Евдокимов. Если вы представляете тех, кто надо мною...
- Не витийствуй, - оборвал. - Я никого не представляю. Но то, что велел, - ты выполнишь. С тобою беседовали при отъезде. Достаточно?
"От нас он, от нас... - летело в мозгу. - Но для чего такой детский, такой глупый способ связи?"
- О, это ты вскорости поймешь... - снова засмеялся, а Евгений Анатольевич со страхом подумал: "Он что - мысли читает?"
- Не велик труд... - "Маска" повисла на подножке, угадав еще раз. - А что, ведь и вправду сладкая девочка, а? - И исчез, а Евдокимову показалось (нет, он бы поклялся, что так и было!) - подмигнул - сначала левым глазом, а потом и правым.
Вернувшись в гостиницу, спустился в ресторан поужинать. Пока официант принимал заказ, одобрительно цокая по поводу каждого выбранного блюда, вдруг обнаружил удивленно: слова произносимые - это одно, а мысли - они все равно текут беспрепятственно и касаются исключительно недавно происшедшего в милой Катиной квартирке. Вот ведь восторг, вот ведь сладость какая, это непременно надобно повторить в самое ближайшее время.
- Если желаете хороших дам... - осторожно произнес безликий официант с усиками. - Мужчине, одному, в чужом городе физически тяжело... Да-с.
- Ладно, ступай, - распорядился. - И смотри там, чтобы не пережарили... (заказал отбивную и уже предвкушал - слюна пошла неудержимо). - Ладно. Чревоугодие и прочее, подобное - грех, конечно, да ведь слаб человек. Этим оправдывал себя всю жизнь.
- Вам записка-с, - вернулся официант, протягивая сложенный вчетверо листок. - Во-он за тем столиком,- вытянул руку, но Евгений Анатольевич никого не увидел.
- Не знаю-с... - растерялся безликий. - Странно-с даже-с. Только что был-с.
Развернул, почерк незнакомый, свален вправо, так редко выводят буквы, разве что левой рукой. "Россия проросла жидами", - стояло в записке.
У Евгения Анатольевич не выдержали нервы.
- Без вас знаю! - заорал неистово на всю залу. - Тоже мне...
Кушать расхотелось, от одной мысли о мясе с поджаристой корочкой подкатил ком.
- Ты вот что... - сказал. - Я ужинать не стану, возьми... - протянул деньги.
"К чертовой матери все. Учат, учат... Однако даже интересно, кто бы это... Попутчик, скорее всего. Ладно, разберемся..."
С этими благими мыслями и вернулся в номер. Трудный был день, вечер особенно, сколько сил ушло. Спать, только спать - самый спасительный для человека процесс... Спать любил по двум причинам: во-первых, отдых, перекошенные мозги занимают положенное место, а это крайне важно, потому что работа требует анализа и синтеза. Во-вторых, сны. Какие веселые, радостные сны видел всегда, с тех пор как себя помнил. Что там синематограф или даже цирк, опера или пиеска какая-нибудь! Во сне совершались путешествия, во сне даже с китайским богдыханом можно было побеседовать или принять участие в войне буров с англичанами - на стороне англичан, разумеется, и падают, падают под выстрелами грейт Бритн1 заскорузлые от палящего солнца колонисты... Подобное было из разряда "государственных снов", но бывали и всякие другие, веселенькие...
...В эту ночь Евдокимов увидел чудовищный сон: будто сидит он в третьем ряду партера, в цирке "Чинизелли" на Фонтанке, идет представление, любимое, с медведями. Двое подручных держат доску, на которой стоит на передних лапах мишка с клочковатой шкурой, в наморднике, оркестр наверху радостно выдувает народный мотивчик, и по команде дрессировщика подбрасывают медведя вверх, он переворачивается и встает на лапы - ловко встает, за что и суют ему в пасть, перехваченную намордником, угощение, конфетку должно быть. Они ведь любят сладкое...
В рядах вопят, аплодируют, ревут - в особо удачных местах, девки в коротких юбках с ярко намазанными ртами выкручивают розовыми попками (как будто это они скачут через голову!), а мишка смотрит черными затравленными глазами и тихо прискуливает. И вот - сорвался, грохнулся на спину, побежал - куда там... Улыбнувшись зале, дрессировщик снял цилиндр, вытащил револьвер и - в ухо несчастному зверю.
- Значит, которые не могут - устраняются за ненадобностью!
Тяжкий сон... Вымотал душу. Господи, а если - пророческий? Вот не удастся выполнить поручение начальства - и на тебе, получи подарочек в ухо. А?
К Мищуку явился затемно, городовой при входе узнал, пустил.
- Самого, значит, нету, но, если желаете, тамо допрашивают...
- Кого же? Да неужто же нашел? ("Крепкий и цепкий, этот Мищук", подумал уважительно.)
- Так родных этого... Зарезанного, - сообщил городовой в спину.
И вправду допрос шел полным ходом. Офицер бросил косой взгляд, но ни слова не сказал, наверное, его тоже предупредил Мищук.
- Евгений Францевич теперь на встрече с человеком1...- произнес устало, присаживаясь на угол стола и закуривая. - Не желаете? - протянул портсигар.
Евдокимов узнал отчима погибшего, Луку Приходько. Тот сидел согбенно, с опущенной головой.
- Подозреваете? - прикурил от протянутой спички, выпустил дымок. Прессу здесь, конечно, не любят, но видели рядом с начальством, так что терпят. А Мищук, значит, с агентом встречается. Ладно...
- Не виноват... - схватился за голову Приходько. - Он мне как родной был! Вы это понять можете?
- Мы все понять можем, - кивнул офицер. - Однако факты, понимаешь?
- Чего "факты"? "Факты" - это жиды, а я русской! Не трогал я!
- Понимаете, - повернул голову офицер. - Мы провели обыск на его рабочем месте. И вот что мы нашли...- Взял со стола и протянул листок глянцевитой бумаги с цветным рисунком. Это была картинка из анатомического учебника: препарированная голова и отдельно - крупно - височная ее часть. Ты ведь ничего не можешь объяснить по данному факту, не так ли?
Приходько застонал:
- Да поймите вы: переплетчик я! Переплетчик, мать вашу... Что дают исполнять - то и делаем. Нам все едино - учебник, требник или Царский указ! Это мусор, вникните!
- А раны на виске у мальчика? Тоже мусор? - не без сарказма осведомился дознаватель. - Мы про тебя все знаем...
- А... мотив? - вдруг спросил Евгений Анатольевич. Спросил так, будто разговор происходил на службе, в кабинете на Гороховой.
Офицер взглянул удивленно:
- Как? Впрочем... Вы же с полицией общаетесь. Есть, есть мотив, не считайте нас лохами, сударь. Вот пусть он откажется, если сможет: отец этого Ющинского - мать его, Александру, ну, понятно - свою жену, бросил, когда покойнику совсем мало лет было. Но в ознаменование отцовства, родственных, представьте себе, чувств, положил сыну до совершеннолетия капитал, три или четыре сотни, под проценты. Рассудите сами: зачем отчиму ожидать совершеннолетия? Капиталец-то - тю-тю! Вот они с матерью, то есть с женой, то есть с брошенной этой Александрой, и составляют преступный сговор: пасынка-сынка угробить, денежки - поиметь. Ведь, кроме матери, некому их получить после смерти сынка? Ну, Приходько, опровергни, если сможешь!
Тот смотрел загнанно, исподлобья, но - без зла. ("Глаза как у медведя, - мелькнуло у Евгения Анатольевича.- Вот она, часть сна...")
- Ты лучше не молчи, - напирал мучитель. - Женка твоя давно созналась! Сейчас мы проведем вам очную ставку и - пожалуйте на каторгу! - радовался, как будто сахарную голову принесли и поставили перед носом.
- Хороший мотив... - согласился Евгений Анатольевич. - Если она и вправду созналась - тогда, милый, только чистосердечное признание облегчит твою участь на суде. Суд войдет в твое чистое и открытое сердце!
- Да оставьте вы! - завопил Приходько дурным голосом. - Да ко мне еще третьего дня, да куда - пять дней тому подходил на улице человек и вещал: твоего, мол, пасынка евреи присмотрели! Они его возьмут и исколят, чтобы ритуал учинить!
- Что же ты мальчика не оградил? Не охранил? - завелся Евдокимов. Что же он у тебя безнадзорно ушел из дома? И не вернулся? А вы с матерью его прохлаждались и в полицию обратились только через несколько дней? Ладно. Приметы человека, сообщившего тебе угрозу от евреев?
- Значит... - Лука тяжело заворочался. - Здоровый... Широкое лицо... Голос - как у дьякона в храме. Хриплый к тому же... Роста большого, огромного даже...
"Да ведь, он, пожалуй, мою "маску" описывает... - с некоторым испугом подумал Евдокимов. - Точно, ее... Черт те что..." Но вслух ничего не сказал: кто ж поверит в такую чепуху? Встречи дурацкие, разговоры невозможные... Лучше промолчать.
Офицер хмыкнул.
- И ты думаешь убедить полицейскую власть в достоверности твоего рассказа? - засмеялся искренне. - Это ты когда-нибудь на ночь своим детям расскажешь - чтобы боялись.
В дверях показался Мищук и поманил Евгения Анатольевича пальцем.
- Значит, так... - взглянул с сомнением - стоит ли говорить, но, видимо, радость открытия переполняла. - Такое дело... Агент сообщил: на Нижней Юрковице зарыты предметы. Приходько и матерью. Одежда, еще кое-что... Возможны отпечатки пальцев. Если так - их вина установлена. Поздравьте.
- Сумма невелика... - засомневался Евдокимов. - Чтобы убивать...
- Русский человек за копейку удавится, - зло сказал Мищук. Бросьте... Русская идея, доброта... Это все для святочных рассказов оставьте. Гоголя читали? Страшное свиное рыло - помните? Одна гнусь в нас, вот и все...
- Не любите русских... - грустно произнес Евдокимов. - Это странно. Вы же русский...
- Оттого и не люблю-с! Что знаю собственные пороки-с!
- Знаете... - Евдокимов вспомнил приказ "маски". Защемило, кольнуло, стало вдруг искренне жаль этого хорошего, честного, в общем, человека. Поедет он сейчас и...
- Не ходите на эту гору, - сказал горячо, с искренним сочувствием. Не ходите! Ничего хорошего не выйдет...
- Это предчувствие? - насмешливо улыбнулся Мищук. - Не трудитесь, я все равно поеду. Небось сон видели?
Стало все равно. Ниточки свяжутся, веревочка завьется, канат этот никто не перетянет. Пускай едет, у всякого своя судьба.
- Сон... - кивнул грустно. - Медведя в цирке видел. Упал медведь, его и пристрелили...
- Ништяк1, как выражаются мои подопечные. Мы еще обмоем успех Сыскной полиции. Я ведь знаю: господин Кулябка2 вам как бы родственнее, - и удалился, твердо ставя ногу.
Ждать возвращения Мищука не стал - ясно, что он, бедный, там найдет. И во что выльется находка. Хороший человек. Но и хорошим людям изменяет чутье - в самый неподходящий момент.
Но спасти хотел искренне. И, может быть, в первый раз за годы службы ощутил где-то внутри теплое чувство: осталось кое-что в душе и в сердце. И это хорошо. Обнадеживает это.
Мищук не сразу бросился по следу, на Юрковицу. Видимо, ощущал неудобство неясное или предчувствие дурное одолело - решил перестраховаться и показать Луку Приходько свидетелю. Эта категория лиц, проходящих по любому уголовному делу, как правило, пуста, суетна и бессмысленно отнимает время у розыскных органов. Но Мищук надеялся на удачу...
О печнике Ященко на Лукьяновке стало известно сразу же, как только поползли слухи об исчезновении Ющинского. В пивных и на улице, на трамвайных остановках и в лавочках говорили примерно одно и то же: есть человек, который видел убийцу. Осведомители немедленно сообщили в полицию, Ященко был установлен. Приехав на Лукьяновку, Мищук приказал доставить в комнату городовых на Богоутовской незадачливого печника и держать наготове в тюремной карете подозреваемого Луку Приходько.
Когда в дверях появился перепуганный насмерть человечек с желтым нездоровым лицом записного алкоголика, Мищуку стало неуютно. Ниточка, судя по всему, рвалась, не начавшись, и, хотя к такому повороту событий долгая служба в Сыскной давно уже приучила, - искренне огорчился. Слишком уж неоднозначным, туманным и страшным обозначилось вроде бы совсем попервости обыкновенное дело...
- Ты Василий Ященко? - спросил строго (должен понимать - не пиво пить пригласили).
- Так точно, - кивнул. - Печники мы. Значит.
- Что знаешь по данному делу?
- Как есть... На духу, значит... На исповеди...
- Не мельтеши. Коротко.
- Ничего.
- Шутки шутишь? - обиделся Мищук. - Ты человека видел? Если да какого, где, когда?
- Людей мы, вашскобродь, кажный день имеем в достатке, все печи кладут... - усмешливо хмыкнул. - Вы вопросы задаете исподволь, перехитрить желаете... А вы- прямо. Я, значит, прямо и отвечу: видел. Эслив мальчишку нашли двадцатого, то, стал быть, дней за шесть, может, туда-сюда прикиньте день-другой, шел я из пивной, но вполне в себе, по Нагорной. Прошел Марра, Лубенского и Соколова - усадьбы, значит, и иду себе как бы по усадьбе Бернера...
- Что значит "как бы"? - перебил Мищук. - Излагай точно.
- Как бы - это оттого, вашскобродь, что забора на ей нету. Я вам и обозначил: как бы. Вот. А впереди, шагов пятьдесят - человек. Пальто черное, брюки тоже, белый канше...
- Кашне?
- Оно. Волосы черные, усы черные, затылок выдающийся. Это даже из-под черной его шляпы наблюдалось хорошо. Потом он ушел направо, в лес, как бы в сторону пещер. Когда мальчик сник - я и связал одно с другим.
- Наблюдательный... - хмыкнул Мищук. Василий ему не нравился.
- А как же... - обрадованно распялил Ященко рот.- Мы, ста, де, значит...
- Сейчас выйдем на место. Там, где ты видел затылок этот, - пойдет человек. Вглядись. О впечатлениях расскажешь.
Двинулись пешком - благо совсем рядом. Ященко кутался в свое худое пальтецо, ежился и покашливал, преданно заглядывая в глаза Мищуку. Городовые курили на ходу, негромко о чем-то переговариваясь. "Дохлое это дело..." - уловил Мищук. Остановился.
- Почему, вахмистр?
- Что ж, господин начальник, не понимаете? - с обидой посмотрел городовой. - Евреи это и сделали, а вы нашего, православного человека ведете яко татя... Нехорошо.
- Да ты откуда знаешь, что евреи?
- Говорят. А зазря, считайте, не скажут. Народ - он завсегда знает правду...
- Здесь я увидал... - объявил Ященко, останавливаясь у забора, разделяющего две усадьбы. - А тот - он по тропинке этой среди кустов шел, тамо еще яма впереди...
Накрыв Луку Приходько мешком, городовые провели его на указанное печником место.
- Ты отвернись, - распорядился Мищук и крикнул:- Открывайте его, и пусть идет!
Ященко всмотрелся:
- Так... По обличью... По фигуре... По росту... Он. Как бы ус торчит, как и тогда торчал... - Посмотрел на Мищука. - Господин начальник, я - за справедливость! Мне без надобности - жид, русской, татарин али немец какой... Он это. Пишите в протокол, я подписываюсь!
Выслушав красочный рассказ Евгения Францевича, Евдокимов совсем помрачнел.
- Как знаете... А я вас - предупредил.
Театральная это все постановка, обман... А Мищуку очень хочется повернуть дело в благую сторону, чтобы невиновные люди не пострадали, пусть и евреи... Слепой ведет слепого, и оба упадут в яму... Сказать ему, что Ященко этот наверняка подставлен? Ведь кому-то очень нужно свалить единственного честного человека. Кому-то... Нетрудно догадаться... От кого исходит весь этот идиотский театр... Но ведь догадка - не доказательство, догадкой не убедить никого. "А я хочу кого-то убедить? - спросил себя с некоторым недоумением и испугом. - Мне что же, больше всех надобно? Не хватает только, чтобы руки никто не подал. Чтобы в спину шипели: прихвостень жидовский. Нет уж, благодарю покорно, гран мерси, месьез э медам. Мищук желает сдохнуть? Да мне-то что?"
- Ладно, - Мищук заметил угнетенное состояние собеседника. - Не желаете - не надо. Вы только одно поймите: чему должны верить люди нашей профессии? Словам? От них всегда можно отказаться - даже если они перекрыты десять раз другими словами... Что остается? Предметный мир преступления. Вещи, которые и сами по себе вопиют, а также и отпечатки пальцев. А вдруг там глянцевитая обложка, а на ней - отпечатки сохранились? Да, чудом, но эти отпечатки приведут нас к открытию убийц! Да и вещи - тоже. Ну? Пойдете?
- Черт с вами, - вздохнул Евдокимов. - Отказывать я не мастер, к тому же и интересно, не скрою... Но вы лезете в пасть ко льву. Или к гадюке, что гораздо хуже.
- Да откуда такая уверенность? - всплеснул руками.- Что вы пророчествуете, в самом деле? Так... Либо говорите, в чем дело, начистоту, как офицер офицеру, либо... Проваливайте!
"Нельзя говорить... - летело в мозгу, - нельзя... Сказав, я предам интересы службы. Когда-то Зубатов1 произнес примечательную фразу: "Охранник не тот, кто мертво вцепился в горло революционеру, а тот, кто умеет промолчать, несмотря ни на что!"
- Хорошо... - проговорил с трудом. - Ладно... Я скажу... (Уж так был симпатичен этот волевой бесстрашный человек... Видимо, оттого, что сам такими качествами не обладал...) Меня просили подтвердить вам, что на горе этой зарыто нечто решающее...
- Кто? - взвился Мищук. - Кто попросил? Назовите: имя, должность, и мы спросим... Мы спросим! - Он явно терял самообладание.
- Не убеждайте меня в том, - холодно начал Евдокимов, - что я ошибся, начав этот разговор. Я никого не назову. Во-первых, я и сам не знаю. Во-вторых - вы не поверите. Это все. Да, вот еще что: я даю честное слово дворянина и порядочного человека, что меня попросили. Из просьбы я вывел, что делать этого вам не следует.
- Я вам верю, - кивнул Мищук. - Идемте...
"Смелый, бескомпромиссный, оттого и погибнет... - уже безразлично, как о чужом гробе, скрывшемся под грудой земли, думал Евгений Анатольевич. Теперь я могу пойти с ним. А что мне мешает?"
...Приехали на Лукьяновку, поднялись к Кирилловской, здесь начинался склон горы и топтались городовые с лопатами и стальными прутьями.
- Пройти по склону, непременно обнаружить свежее место, раскоп засыпанный, если понятно - вперед! - приказал Мищук.
Городовые рассыпались. Начинало смеркаться, не лучшее время для поисков, но Евдокимов понял, что Евгений Францевич своей идеей одержим и не отступится. Через несколько минут городовой замахал лопатой:
- Нашел, господин начальник! Земля мягкая, видно, что свеженабросанная, здесь, должно быть.
Подбежали, Мищук ткнул щупом:
- Что-то мягкое... Одежда, я думаю...
- А я кострище нашел! - закричал второй городовой. - И кусочки обгоревшие!
Бросились туда - и вправду остатки кожаной, судя по всему, обуви. Тем временем вскрыли первую яму.
- Одежда! - радостно закричал городовой, размахивая находкой. Мальчуковые вещи, форма!
- Ну, - победно взглянул Мищук, - рассеялись ночные кошмары! То-то же... Я не злопамятный. Сейчас мы заарестуем оставшихся родственников и круто поговорим...
Когда вернулись в Сыскное, Мищук разложил найденные вещи на столе: брюки, рубашку и обгоревший кожаный ремень с бляхой. На внутренней стороне темнели тщательно выведенные чернилами печатные буквы "А.Ю.".
- Ну, вот и все! - радостно провозгласил. - Тот, кто верит в свою звезду, - тот и побеждает! Прочь сомнения, господа!
- Странно... Ремень Ющинского в пещере найден. Вещь не дешевая. Зачем Ющинскому два ремня? - заметил офицер. - Может, не станем торопиться?
Но Мищук уже диктовал служебную записку с описанием находки, закончив же, снял трубку телефона:
- Господина губернатора, здесь Мищук... Ваше превосходительство? Дело об убийстве Ющинского раскрыто. Да... Это родственники. Их везут ко мне. Утром я доложу. Доказательства? Ваше превосходительство, поверьте моему опыту: предметы, бывшие свидетелями преступления, оцениваются много выше человеческих слов.
...Шел допрос Наталии Ющинской, тетки, когда в дверях появился начальник Киевского охранного отделения полковник Кулябка - бесцветный, стертый, невзрачный, с лицом провинциального торговца швейными машинками. Только усы - знак принадлежности к офицерскому сословию - придавали Николаю Николаевичу Кулябке некий зримый облик. Следом вошли жандармские офицеры.
Евгений Анатольевич сделал было шаг вперед, чтобы поздороваться (сколько съедено-выпито с вышеозначенным Кулябкой на днях рождения Александра Ивановича Спиридовича и дворцового коменданта Дедюлина Владимира Александровича - не счесть. Сколько раз сидели за общим столом, и дело не в чине - не слишком значительном для подобных встреч, а в том, что еще в 1905-м встретились с Дедюлиным на Дворцовой, во время шествия Гапона, и так славно нашли общий язык: рабочих обманывает друг большевика Ленина-Ульянова, поп - ну, не священник же? - Георгий Гапон, выразитель жидовского начала в православной религии, жидовствующий, ибо как назвать служителя Церкви, который проповедует не Царство Небесное и жизнь Будущего века, а земные утехи под общим одеялом?), но будто споткнулся. "Не надо, пролетело в мозгу. - Нельзя..."
Кулябка поздоровался, скользнув безразличным взглядом по лицу Евгения Анатольевича, и сел в кресло, аккуратно пододвинутое одним из жандармов.
- Вы уведомили его превосходительство о раскрытии дела? - спросил безразлично.
- Да... - удивленно протянул Мищук. - Вот мое донесение...
Кулябка прочитал вполголоса, забавно шевеля усами.
- А это кто? Эта женщина?
- Я тетка убиенного, - приподнялась Наталья со стула. - Меня... Нас всех обвиняют... Это невозможно, господин полковник! Вы начальник Охранного, вы - на страже слез наших! Заступитесь! - Она уже кричала в голос...
- Да-да... - кивнул Кулябка. - Конечно... Господин Мищук, я располагаю постановлением Судебной палаты города Киева и губернии... Мне поручено произвести ваш арест, - и кивнул жандармам. Те встали за спиной у Мищука.
- Но... - Евгений Францевич бросил быстрый взгляд на Евдокимова, и все было в этом взгляде: обреченность и понимание, благодарность и злость. - Но позвольте, господин полковник, за что? И я желал бы ознакомиться. Это мое право, согласитесь...
И снова кивнул Кулябка, один из офицеров вынул, словно из воздуха, лист хорошей бумаги с четко отпечатанным текстом и размашистыми подписями, протянул с нехорошей усмешкой. Мищук прочитал и кивнул:
- Хорошо. Делайте свое дело... Меня обвиняют в подлоге, господа.
- Вы и учинили подлог... - сказала Наталья, нервно кутаясь в платок, я вам говорила: ищите на Лукьяновке. В еврейской больнице ищите. На кирпичном заводе... Там погиб мальчик.
Еще один жандарм завел в комнату тщедушного человечка в неожиданно хорошо сшитом и сидящем пальто.
- Это портной Правдивый1, - объяснил Кулябка. - Он шил форму убиенному. Вы подтверждаете, госпожа Ющинская?
- Ему заказывали, - кивнула Наталья. - Хорошо бы и мне взглянуть...
- На что? На что "взглянуть"? - осевшим голосом спросил Мищук. - Вы не можете ничего знать! Откуда вы знаете, что найдены вещи?
- А мне видение было... - нехорошо улыбнулась. - Кому служите, господин начальник?
- Начинайте осмотр, - распорядился Кулябка, портной подошел к столу и потянул носом, а Евгений Анатольевич почувствовал вдруг, как запахло дымом, землей и еще чем-то, неуловимым и отвратительным. То был запах тления...
Правдивый вздрючил на маленький носик огромные очки:
- Нет... Не мое. Первое: шов у меня двойной, здесь, изволите видеть одинарный, ремесленный... Да и нитки опять же... Я местными не пользуюсь, мне из столицы доставляют, немецкие. Эти же - рвань. И манжет по-другому закатываю. И брюки в поясе отделываю по-другому. Мои вещи налицо: все ученики Киево-Софийского училища носят, легко проверить. Так что нет! Да и цвет материи, господин начальник. Он как бы и черный, верно. Но я шил из черного с оттенком гороха, а это черный, если изволите видеть - в живую зелень бьет!
- А вы? - повернулся Кулябка к Ющинской.
- Рубашка и брюки примерно такие же. Но та материя, которую я купила и отдала в пошив, была по цвету гуще, - сказала Ющинская. - Да и ремешка такого у нас не было. Ремешок ведь нашли? В пещере?
- Я прошу всех посторонних выйти... - Кулябка встал. - Вы, кажется, журналист от господина Суворина? - вдруг сказал в спину удаляющемуся Евдокимову.- Вы останьтесь и благоволите сесть. Я полагаю, что статейка у вас отменная выйдет. Итак, господа...
И Кулябка несколько минут распространялся о долге, чести, верности Царю и Отечеству и самом суровом отношении к врагам.
- Да, Мищук, - говорил, - человек известный, за то и был назначен. Да, считался мастером своего дела и честным. Но... - здесь полковник подчеркнуто трагически развел руками и даже вздохнул, - соблазн добыть победу оказался слишком велик, господа... Вы, господин Мищук, не справились с собой, не совладали, так сказать... Жаль, очень жаль.
И приказал надеть арестованному наручники. Когда Мищука уводили, Евгений Анатольевич успел поймать его последний взгляд и даже слова услышал. Но вполне может быть, что показалось это, помстилось. И тем не менее: "Я не виноват, - как бы прозвучало или донеслось. - Здесь заговор. Эти вещи мне подложили. Но в том, что польстился - виноват..."
"Заговор... - повторил про себя Евдокимов. - Не знаю... Однако - факт, что меня подталкивали к этой находке, чтобы я как бы способствовал... И все равно, не может быть. Государственные люди никогда не опускаются до подобного. Виноват Мищук, вот и вся разгадка..."
Кулябка неторопливо отыскал папироску в портсигаре.
- Пишите... Наша поддержка вам обеспечена. Рад знакомству, - протянул руку.
"Да мы сто лет знакомы! - едва не завопил Евгений Анатольевич, пожимая вялую кисть. - Что за театр сатанинский, право!" Но вслух произнес только слова благодарности за уникальную возможность прославиться на всю Россию и даже на весь мир.
- Вы, конечно же, читали мои очерки в "Новом времени"? - спросил с усмешечкой. Вот, пусть-ка скажет, что читал...
- Несомненно! - кивнул Кулябка. - Несомненно. Теперь все зависит от вас, уважаемый Анатолий Евгеньевич...
- Евгений Анатольевич, - хмуро поправил, но полковник нисколько не смутился:
- Да-да, конечно, я часто ошибаюсь с людьми порядочными, но с крамольниками - никогда-с! Честь имею и... Вот еще что... - Вгляделся пристально, изучающе. - Есть одна идейка занятная, вам наверняка понравится... Ну, скажите мне ради бога: какой журналист - если он, конечно, настоящий, без дураков, так сказать, - откажется проникнуть во враждебную среду?
- Это... как? - глупо спросил Евдокимов.
- Да просто все... Можно, скажем, мусульман страстно учить русскому языку, тогда они, не отрицая Аллаха своего, больше будут любить нас, русских. Согласитесь: мы завоевали мусульман, мы с ними общаемся, не вмешиваемся, но если бы не было среди них знатоков нашей культуры - они бы сожрали нас!
"Он явно намекает на отца, явно, - бросило в краску.- Но зачем, зачем, черт бы его побрал..."
- Вы имеете в виду, что я должен...
- Именно это и имею в виду, - холодно сказал Кулябка. - Вы журналист, вот и поселитесь на Лукьяновке, среди евреев, которые служат или трудятся в больнице Зайцева. Пообщайтесь с рабочими, с жителями - вам каждый поможет. Знаете ли, очерк о современной еврейской жизни среди русских - это, доложу я вам, экстаз! Да и мало ли что прорежется в такой командировочке... А господина Суворина мы уведомим. - И полковник величественно удалился.
Глядя ему в спину, Евдокимов подумал: "Они все там посходили с ума. Спрыгнули. Сорвались. Но это все - отнюдь не "идиотский" театр. Эта пиеска имеет свою несомненную цель. Только вот, убей бог, - роли своей я до конца не понимаю. Да и сочинитель... Кто он?"
Скорее всего, он и вообще не понимал. Но рекомендацию бывшего своего товарища по застольям воспринял однозначно: сказано - сделано.
Мищука доставили на Лукьяновку, в Тюремный замок, и поместили в одиночную камеру на втором этаже. Случившееся казалось сном, ночным кошмаром, который исчезнет с первыми лучами солнца. Но в камере было сумрачно, сквозь зарешеченное окошко под потолком свет проникал едва-едва... И похоронные мысли неудержимо хлынули в раздрызганную, оскорбленную душу Евгения Францевича. Двадцать пять лет беспорочной службы, десятки блестяще раскрытых уголовных преступлений, каждое из которых изначально "зависало" навсегда и раскрытию не поддавалось. Стоило ли бросать обжитой дом на Литейном, церковь с тихим садиком и уютную Фонтанку с кущами Летнего сада невдалеке... Отправился делать карьеру - в хорошем смысле, горбом и риском, умением, доставшимся трудно, а что получил? Арестный дом и железную койку. Где же справедливость?
Задав себе сей риторический вопрос, Евгений Францевич обратил свои мысли в практическое русло. Что случилось? Почему с ним поступили столь круто? Почему понадобилось устранить честного чиновника таким жестки м, беспощадным способом?
Да просто все. Властям не нужна истина. Она даже опасна. Но почему, почему? Да потому, что не истину они ищут, а выстраивают свой собственный мост, и ведет он туда, где властям спокойно и благостно. Любой, так сказать, ценой...
Он чувствовал интуитивно, что стоит на пороге открытия. Но оно не давалось, ускользало, и вдруг Мищук подумал, что не смеет даже предположить истинных причин своего ареста. Ибо предположение это содержало в себе такой смертный ужас и такую невозможность, которым нет места в нормальном человеческом мозгу... "Надобно предупредить охранника этого, свихнувшегося на дамских приманках, - произнес вслух усмешливо. - Тезка мой играет в оркестре скрипку, - инструмент тонкий, с вариантной мелодией, только вот странность: сам, поди, и не подозревает ни о своем месте, ни о нотах, предписанных свыше. Предупредить, потому что жаль: хоть и хлыщ, а человек, судя по всему, добрый, неплохой. Только вот как?"
Надзиратель принес миску с похлебкой и кусок ржаного. Молча расставил на железном столике, взглянул странно.
- Вы начальник Сыскной?
- Бывший... - усмехнулся Мищук.
- Об вас писали, я читал... - прислонился к стене. - Вы ешьте, пока она теплая. А то от холодной живот у вас вздует, это мы хорошо знаем.
- Благодарствуй за сочувствие. Тяжко оказаться там, куда всю жизнь отправлял других. Н-да...
- Ну, господин хороший, от сумы да от тюрьмы - сами знаете. Вы вот что... Если что надобно передать - скажите. Я вас уважаю. И, разглядывая ваше лицо и глаза, вижу достоверно: невиновны. Опыт, значит. Четвертый десяток пошел в этих стенах, много кого видал. Решайте...
"Провокатор, - пронеслось, - подстава... А если - шанс?"
- Тебя как звать, а то неловко как-то...
- Вот бумага, карандаш, пишите... - положил на стол. - Я понимаю ваши мысли. Они у вас на лице. Решайтесь...
И Мищук написал: "Зина, помнишь, полтора года назад, летом? И разговор такой интересный, ты непременно вспомнишь - что и как. Так вот спроси - в чем дело? Мы как-то мимо шли, там тенор и номер сорок четыре. Надеюсь, твой несчастный Евгений". И поставил число и год.
Надзиратель прочитал, кивнул:
- Сомневаетесь, значит. Ну, не без этого. Остальное покажет время.
Через десять дней в Санкт-Петербург пришло письмо из Киева, почтальон доставил его на Большую Конюшенную, в мрачный многоэтажный дом, на шестой этаж. Зинаида Петровна, невысокая миловидная женщина лет тридцати, в домашнем платье:
- Из Киева? - спросила удивленно. - Спасибо, милейший, вот вам рубль.
Когда обрадованный малый удалился, весело грохоча по ступенькам лестницы, нервно вскрыла конверт и обнаружила два листка. На первом фиолетовыми чернилами, с тщательно выполненным нажимом (угадывалось сразу 86-е перо и детская манера) было написано: "Известный вам человек находится в Лукьяновской тюрьме города Киева. Арестован за служебный подлог в деле об убийстве мальчика Ющинского. Нужна ваша помощь". Далее был указан адрес Тюремного замка. Второе письмо (туманное для надзирателя) привело получательницу в сильное волнение. Мгновенно переодевшись и заперев квартиру, спустилась вниз и окликнула извозчика. Путь лежал недалеко, на Сергиевскую, в серый дом с простым фасадом и балконом с классической решеткой. Сквозь приоткрытую форточку доносились звуки рояля и мужской голос: то была ария Ленского. Поднявшись на третий этаж, нетерпеливо закрутила флажок звонка под табличкой с сорок четвертым номером.
Открыла горничная в кружевном переднике, вежливо наклонила голову.
- Вам кого?
- Сергея Петровича. Если он, конечно, дома.
- Как прикажете доложить?
- Мы познакомились в Сестрорецке, на взморье, полтора года назад.
Горничная взглянула понимающе, ничего не ска зала и ушла.
Зинаида осмотрелась. Большая прихожая с хорошими гравюрами на стенах и люстрой ампир под высоким потолком, четыре двери расходились в разные стороны, стекла в филенках поблескивали матово и даже загадочно, их прикрывали тяжелые зеленые шторы. Но вот послышались шаги и на пороге появился господин лет тридцати-сорока на вид, в шлафроке, с лучезарной улыбкой на узком, тщательно выбритом лице, с французской бородкой и усиками.
- Идите... - повел рукой в сторону горничной, та мгновенно исчезла. Зинаида Петровна? Сколько лет, так сказать... И чему обязан? И давайте пить кофий, как раз накрыли. Настоящий мокко, я другого не употребляю-с, и, представьте, пирожные - от Франсуа! Настоящая Франция, вы бывали в Вечном городе? О-о, какой это город! Нотр-Дам, Лувр, Бастилия...
- Но ведь она снесена? - наивно вставила Зинаида Петровна.
Кольнул острым зрачком:
- Правда-с, отсутствует. Но в этом и есть все печали, не так ли? У вас дело ко мне?
Протянула оба листка, он водрузил на курносый нос золотые очки и углубился в чтение. Поднял глаза.
- Вы не читаете газет? Сегодня пишут, что Мищук исчез и его местонахождение неизвестно. Что его странное поведение связано со служебным подлогом и делом убиенного Ющинского... Что вы хотите от меня?
- Но ведь письмо Евгения - крик о помощи... Вы ведь друзья. Я не ошибаюсь, Сергей Петрович? Послушайте, я понимаю: вы - служите. Вы присягу давали. Но ведь Евгений ни в чем не виноват!
- Допускаю... - вернул листки. - Даже уверен. Но... Я не могу ничего объяснить. Не только оттого, что и сам мало что знаю, но и потому, что здесь, простите, высшие государственные интересы. Понимаете? Если бы и хотел- не могу.
- Но вы не хотите... - сказала горько. - Что ж... Как вам будет угодно. Что мне передать Евгению?
- Что машина сомнет и уничтожит его. Что ему лучше примириться. Это все. Я прошу вас удалиться. Если ваш визит станет известен...
- Кому? Кому "известен"? Как вас понять?
- Как сказано. Я знаю, о чем вы думаете. Мол, если кто положит душу за друга своего и так далее, но я обязался служить "до скончания живота", понимаете? Вы злоупотребляете, прощайте...
Как выскочила на улицу - не помнила. Женя, милый, славный Женя, как жаль, что ничего не сложилось, не получилось, и мимолетное знакомство на курорте не окончилось даже мимолетной интрижкой. Как это он тогда сказал? "Серьезных чувств я к вам не испытываю, воспользоваться же вашей склонностью не имею права". Но вот - воспользовался же... Потому что некем более. Потому что совсем один... И как помочь, если тот, кого назвал другом, - отрекся?
- Сударыня, сударыня! - послышалось сзади. Оглянулась: горничная недавняя бежала, нелепо вихляя всем телом то вправо, то влево. "Как глупо мы, женщины, бегаем... - подумала безразлично. - И я, должно быть, такая же смешная..." - Послушайте... - задыхалась горничная, - я сказала ему, что спущусь в лавочку, здесь есть подвальная, на углу, сказала, что перцу в доме нету, кончился...
- Вы, наверное, не для перца меня догнали... - перебила раздосадованно. - Извините. Я нервничаю.
- Я тоже. Вот что... Вы Зина? Да, Зинаида Петровна, он вас так назвал. А я - Платонида, коротко - Плата. Ладно... Он никогда при мне дел не ведет и ни о чем не разговаривает...
- У себя дома? - удивилась. - А кто же занимается делами дома?
- Вы совсем не понимаете... Это не дом. То есть... Он, конечно, и живет иногда, и бывает часто, и даже прописан в участке. Но это... Конспиративная квартира. Сергей Петрович... Он в Особом отделе служит, понимаете? И на самом деле... его по-другому зовут. Я случайно знаю. Там у них на столе фотография под стеклом - выпуск ихний. Из Константиновского. Я протирала стекло, карточка и выпала. А там все цифрами помечены - на обороте. И фамилии, чины, имена. Его по-другому зовут.
- Как?
- Не могу сказать, боюсь. Я и так вам наговорила...
- Вы мне... такие тайны сообщили... Это странно... Хорошо. Спасибо... - Ничего не понимала и оттого впадала во все большее и большее раздражение.
- Я вижу - вы не в курсе... - закусила губку, с хрустом сомкнула пальцы. - Ваш Мищук - он с ворьем занимался? Так? Ну вот: хозяин квартиры занимается политическими. Мищук оттого к нему и обратился.
И рассказала: дней десять тому зашла в квартиру неурочно - вычистить посуду на кухне. Без малейших сомнений, так как Сергей Петрович сказал, что в ближайшее время не появится. Занялась делом, шло споро, уже и кастрюли засияли и чайник медный, как вдруг щелкнул замок и послышались голоса. Уже хотела выйти и извиниться, но то, что услышала - заставило залезть под стол и вжаться в стенку.
"Убить, убить и еще раз - убить! - вещал незнакомый голос. - Какие сомнения? Все под угрозой! И не просто под угрозой - конец всему, если вы еще понимаете хоть что-нибудь!" - "Но и вы должны понимать: если провалитесь - потащите за собою не только своих. Вы государство за собою утащите, а это недопустимо!" - зло хрипел голос "Сергея Петровича". "Дома никого?"- "Не беспокойтесь... Наши сотрудники - люди дисциплинированные". "Вы объявите там... Высоко?" - "Никогда! Об этом забудьте! Это дело ваше. Ну - и наше теперь. Мы со своей стороны тоже примем меры..." - "Какие?" "Могу сказать только в общем: все должно и произойти естественно и выглядеть точно так же. Это все".
- Я поняла... - теряясь, проговорила Зинаида Петровна. - Я поняла: один - это ваш хозяин был. А второй?
- Не знаю... Только я слышала иногда, - покраснела, смешалась. - Так выходило, понимаете? Кто говорит. О чем. Какой голос... Так вот: собеседник был не из департамента. Это чужой человек был. Злой, беспощадный, с кровью... Сумасшед ший, понимаете? - захлебывалась, теряла слова, волнение нарастало все больше. - Я посуду мою, за едой хожу, убираюсь. Мне страшно стало. Неспроста это все. А вам, может, и пригодится... - И ушла, помахав ладошкой, незаметно, от бедра.
Зинаида Петровна вернулась домой с ощущением потного ужаса, смерти, вставшей внезапно за спиной. Написать в Киев по адресу, указанному в первом письме? Пересказать услышанное дословно? Ну уж нет...
Тогда как помочь? Поехать в Киев, отыскать следы, расспросить всех причастных, знающих? Нет. Глупости... Ведь не адрес утерянный, целое дознание провести надобно, а как? Только вред один...
Вот конверт. Мятый, замусоленный. Почерк невыработанный, малограмотный. Черт те что... Ведь нашелся же человек - надзиратель тюремный или кто-то в этом роде и рискнул уведомить. И, поди, внучку попросил написать, почерк-то детский... И перо свидетельствует, и нажим учебный... Он - решился. А все остальные - боятся.
Взяла конверт в руки, он был не простой, едва чернела витиеватая церковнославянская надпись, призыв какой-то. С трудом разбираясь в непривычной вязи, прочитала по складам: "Вся обличаемая от света являются". "То есть,- перевела с трудом, - все обнаруживается от света". Это ведь не случайный конверт... Человек его нашел специально и искал долго, лишь бы тайное сделать явным. И, повинуясь внутреннему, внезапно зазвучавшему голосу, подняла конверт к лампе и сразу же увидела: внутри написано что-то. Разорвала трясущимися руками; и вправду, текст: "Если хоть что узнаете писать по почте не надобно. Приезжайте в Киев и разыщите господина Евдокимова, он от "Нового времени", жил в гостинице "Русь". Если не живет боле - найдите в Сыскном Красовского, он вместо Мищука теперь. Он поможет во всем".
Мищук... Милый, славный, вспомнила еще одну встречу с ним, последнюю, она случилась в Летнем... По осени небо было высоким, блекло-синим, и ярко золотела листва на старых деревьях; долго стояли у пруда и следили за расплывающимся отражением лебедя... А долгожданных слов он так и не произнес...
Неудержимо потянуло в Летний. Правда, теперь весна в самом начале слякотная и мокрая петербургская весна, когда так мало тихих и светлых дней, и часто метут призрачные вьюги, покрывая мгновенно исчезающим снежным покровом тротуары и крыши домов... Да и статуи еще закрыты, никакой красоты. И все же решилась, благо недалеко. Перейдя Пантелеймоновский мост, миновала низенькие ворота, распахнутые настежь, здесь уже стояла круглая эстрада для оркестра, разобранная под зиму в прошлом году, и служители тщательно ее выметали. Гуляющих никого; прямые, уходящие к Неве аллеи и редкие скамейки пусты; и вдруг увидела: медленно, плавно движется навстречу высокая стройная женщина в собольем тюрбане и рядом другая - полная, с некрасивой фигурой и зонтиком в руке, разговаривают о чем-то, позади, на некотором расстоянии, вышагивают усатенькие в штатском, старательно делая вид, что к дамам не имеют никакого отношения. Женщины приблизились. "Да это же Императрица..." - екнуло сердце и застучало - какая гимназистка всю свою юность не мечтает о такой встрече... Вот уже и гимназия исчезла в дымке и царствование пятнадцатый год другое, а все же пришлось... И, поклонившись дамам глубоко и уважительно, сказала дерзко: "Ваше Величество, Христом Богом заклинаю, помогите несчастной женщине, в Киеве арестован мой близкий человек, чиновник полиции, преданнейший и честнейший! Я прошу вашего заступничества!"
Высокая переглянулась с попутчицей. ("Да ведь это Вырубова, собственной персоной! - пронеслось в голове у Зинаиды Петровны, - странно, они никогда не выезжают из Царского...") И, словно подтверждая сомнение, Александра (или та, кого Зинаида Петровна таковою сочла) произнесла раздраженно:
- Это невозможно, наконец! С чего вы, милая, взяли, что я могу помочь? Я обыкновенная женщина, и ради Бога! - и, нервно теребя перчатку, отошла в сторону.
Спутница взглянула уничижительно:
- Вы читаете газеты? Все газеты пишут, что ваш протеже - защитник евреев! Это неприлично, наконец...
Смотрела им вслед долго. Высокая Петровская ваза мешала, но за орлеными колоннами, обрамляющими выход на Мойку, увидела все же, как бойко подкатили - один за другим - два автомобиля, женщины неторопливо усаживались, расправляя узкие длинные юбки, и почтительно ожидали мужчины, обнажив головы. "Это, несомненно, Императрица... - подумала с горечью. - И она не захотела помочь... Это, верно, оттого, что я - не Маша Миронова1..."
...В этот же вечер Зинаида Петровна села в поезд и направилась в Киев. Зачем? Она вряд ли смогла бы объяснить. Мищук исчез, может быть - совсем пропал, и что же, смириться? Странная, вдруг возникшая мысль о великом подвиге провинциальной девочки, без раздумья бросившейся в пекло ради любимого человека, мучила и терзала даже. Зинаида Петровна не смогла противостоять бурному и неотвязно звучащему призыву: он одинок теперь, он покинут всеми, и нет никого на целой земле, кто бы смог или даже захотел спасти.
Стук колес тревожный и убаюкивающий; сколько раз вторгалась в ее жизнь дорога, чугунные рельсы, по которым поезд летел куда угодно, только не к счастью. Что оно такое, это странное слово, емкое, наполненное всегда по-разному, ведь и не поймешь... Но звучит красиво: с-часть-е... И это значит, что у каждого должна быть часть, только ему принадлежащая, та несомненная часть жизни (или вся - кто знает?), когда человек владеет внутри себя самым главным, тем владеет, без чего никак не может обойтись. Тот, кто именно с этой частью себя самого в ладу, - тот и счастлив. Но ведь это так трудно...
Недавний рассказ горничной будоражил, не давал уснуть. Зинаида Петровна, неискушенная в тонкостях розыскной работы, в ее малопонятной психологии, доходила до сути интуитивно, судорожно напрягая не привыкшую к подобной работе голову. "Так... - думала, - девушка, с виду простенькая, изложила мне некий факт, обстоятельства некие, коим я объяснение найти вряд ли смогу. Гость Сергея Петровича требует от него, чтобы кого-то убили. Гость этот - не от жандармов, не из Охранного, не из департамента, одним словом. Но он имеет право требовать от государственного чиновника, по роду службы подвластного высшим должностным лицам государства и самому Государю только! Кто же он такой, этот незнакомец, и кто дал ему такие необъятные права? А что отвечает Сергей Петрович? Он говорит: "Если вы провалитесь, вы утащите за собой не только своих, но и государство!" Это, впрочем, понятно: Сергей Петрович государству служит и об нем печется. А "свои"? Кто это? Что общего у Охранного с этими "своими"? Так... Этот гость еще что-то сказал... Вот: "Все под угрозой! Конец всему!" Что он имел в виду? Революционеров? Вряд ли... Революция, конечно, мельтешит по России, но сил пока не имеет, пока с революционерами худо-бедно справляются. Тогда с кем же не справляются? С кем или с чем не в состоянии справиться государство? Странно как... Или этот еще вопрос гостя: "Вы там, наверху, объявите?" И ответ: "Нет, никогда-с! Теперь это дело только ваше. Ну, и наше, к сожалению..." Интересно-то как... Собираются сделать вместе нечто такое, что должно остаться в страшном секрете даже от Царя! Что это?
Под утро Зинаида Петровна сладко зевнула, так и не найдя ответа. Но одно поняла непреложно: все, о чем рассказала горничная, - имеет самое прямое отношение к Мищуку. Почему? Да потому, что туманные слова Сергея Петровича вдруг обрели предметный и страшный смысл: "Объяснить ничего не могу... Высшие интересы... Пусть Евгений примирится, иначе машина уничтожит его". Это очень понятно: Евгений пересек дорогу государственному паровозу. И этот паровоз раздавит его, не заметив... "Но теперь нас двое... подумала не без гордости. - И мы еще посмотрим..." Вспомнилось лицо горничной, испуг в глазах. Нет, не наигранно это все было. А очень даже правдиво. Что-то ожидает в Киеве?
...Проснулась Зинаида Петровна от вдруг скользнувшего по лицу солнечного луча - по-весеннему горячего и яркого. Открыла глаза: на диване напротив сидел, замерев, молодой человек в сюртуке, большеглазый, черноволосый, с высоким лбом и красиво вырезанными ноздрями небольшого, слегка вздернутого носа. Поблескивало пенсне, подрагивала цепочка около уха, казалось, попутчик боится пошевелиться.
- Что... с вами? - испуганно спросила Зинаида Петровна.
- О-о! - обрадовался молодой человек. - Вы проснулись! Вы спали так крепко, я боялся разбудить... Я теперь возвращаюсь в Киев из Ниццы отдыхал, поправлял здоровье. Позвольте рекомендоваться, - встал и изящно поклонился, - Богров, Дмитрий Григорьевич. Помощник присяжного поверенного. А теперь я, с вашего позволения, вас оставлю, - улыбнулся. - Может быть, вы желаете позавтракать? Здесь совсем неплохой ресторан. - И удалился, аккуратно прикрыв за собою дверь.
"Мне его сам Господь послал... - Зинаида Петровна скользнула в туалет и начала приводить себя в порядок.- В конце концов я даже не знаю, где остановиться, я первый раз в Киеве, а он здесь вполне свой и поможет такой славный молодой человек..."
Он ждал в коридоре, у окна, и весело улыбнулся, скользнув взглядом по миловидному лицу Зинаиды Петровны. Она была все еще хороша собой. Шел впереди, указывая дорогу, усадил за столик, вежливо передал прейскурант.
- Вы сами, пожалуйста... - улыбнулась. - Я вам доверяю.
Официант с салфеткой на локте ожидал почтительно- господа есть господа.
И вот возник судак по-польски, легкое белое вино, салат неизвестно из чего, но ошеломляюще аппетитный, и, заправив салфетку за воротник, Дмитрий произнес с улыбкой:
- Прошу вас, сударыня. Все очень просто и очень удобно, но, если желаете, я готов обслужить вас как паж,- глаза смеялись, он радовался жизни и не скрывал этого.
- Нет-нет, - сделала ручкой, - вы меня очень обяжете, если позволите все делать самой. Вы живете в Киеве?
- Да... У родителей собственный дом, доходный, на Бибиковском. Кстати, вы где решили остановиться?
- Еще не знаю... - Зинаида Петровна отправляла салат в рот мелкими незаметными порциями. Было вкусно, но не очень удобно. Дома, одна, предпочитала уплетать за обе щеки и даже чай прихлебывала не с блюдца (что делают обыкновенно кухарки), а с ложечки, чего и вообще никто и никогда не делает. - У меня нет здесь знакомых, тем более друзей...
- Это несправедливо! - перебил задорно. - А я? Вот что... В доме несколько совершенно свободных и вполне пристойно обставленных квартир. Я возьму ключи у управляющего, и вы поселитесь за милую душу! Как вам мой план?
- О, прекрасный! - искренне захлопала в ладоши. - Но... ваши родители... Это удобно?
- Да вполне, вполне, положитесь на меня! - обрадовался он. - Мой отец известный в нашей... - взглянул исподлобья, с недоверием, - еврейской среде... Вас не смущает? В общем, известный человек.
- Господь с вами! - возмутилась искренне. - Я чужда предрассудков! Это такие глупости, право...
- Возможно... - сказал рассеяно. - Возможно... Так вот: родители душки, так что не беспокойтесь. Знаете, такая жалость, что здесь не подают фаршированную рыбу! Наша кухарка Циля делает такую рыбу! Вы знаете, что значит фаршированная рыба? Не знаете? И не надо! Вы пообедаете с нами и все узнаете! Я так рад, что смогу вам помочь...
Киев встретил суетой вокзальных залов, Зинаида едва поспевала за своим новым знакомым, певучая речь вливалась в уши словно бесконечная мелодия; удивленно улыбнулась: "Надо же..."
- То наша мова, - ответил улыбкой Богров. - В 1907 году, кажется, был Государь в Могилеве, ну - встречают, речь держат, а он, бедный, - ни бум-бум! "Что это за язык?" - спрашивает губернатора, тот отвечает: "Украиньский, Ваше Величество! Мова то есть". Император подумал и спросил: "А что, разве есть такой язык?"
Богров выжидательно взглянул.
- В самом деле? - вежливо отозвалась. - Но согласитесь, язык у нас у всех один- русский, только диалекты разные.
- Вы это не вздумайте сказать интеллигентному украинцу, - посоветовал Богров.
Осталась позади шумная привокзальная площадь, въехали на Бибиковский бульвар, Зинаида увидела памятник, спросила - скорее из вежливости:
- Кто это?
- О-о, - отозвался Богров, - ваш вопрос повод для сопоставления. Помните? "Он взял Париж, он основал лицей" 1. Заслуживает памятника? А этот... Он основал свеклосахарный завод...
- Тоже дело, - рассмеялась Зинаида. - Так кто же он?
- Граф Бобринский... Он еще и учредитель Царскосельской железной дороги, - и такое открытое пренебрежение прозвучало в голосе Богрова, что Зинаида удивленно покачала головой.
- Да вы, никак, революционер?
- Останови-ка... - приказал Богров кучеру. - Тут уже недалеко, - объяснил, вежливо подал руку, помог выйти. Понимаете, я - еврей. И, как всякий еврей, я не могу любить эту власть. Власть черты оседлости, процентной нормы и идиомы "жид пархатый". Понимаете?
- Понимаю, - кивнула. - Трудный вопрос. Но вот у вашего батюшки доходный дом.
- Он еще и член Дворянского клуба, - вяло произнес Богров.
- Вот видите... - обрадовалась. - Кто хочет - тот может. Вопреки всему!
- Но ведь все, кроме нас, - благодаря, а не вопреки. Это справедливо?
- Не знаю, - растерялась. - Нет, наверное... Но ведь это не вчера началось. И не в России.
- Но в России это должно закончиться, - сказал непримиримо.
- Вы знаете - как? - махнула рукой. - Революция? Это уже было. Пожары, убийство, разорение. Нет.
- Есть и другие способы... - От мелькнувшей сумасшедшей улыбки Зинаиде Петровне стало не по себе.
- Послушайте... Дмитрий... Я, право же, боюсь к вам идти. Мне страшно. Вы как-то сразу сделались другим...
Крепко взял под руку.
- А мы уже пришли...
И в самом деле: справа уходил в небо многоэтажный дом крашеного кирпича, занятной архитектуры - изогнутые, затейливо отделанные фронтоны и классические навершия окон. Все это очень напоминало что-то, было таким знакомым. Перехватив взгляд Зинаиды, Богров насмешливо сощурился.
- По заказу деда строили... Он по-русски писал о еврейской жизни и до сих пор имеет своих читателей. Он хотел, чтобы дом неуловимо напоминал синагогу...
- Да. Что-то мавританское, - согласилась. - Ваша испанская родина.
- У нас нет родины, - белозубая усмешка превратилась в оскал. - Но сделаем все, чтобы оная появилась. Нам на пятый этаж. Лифт работает, не беспокойтесь.
Поднялись, мелкокивающий управляющий отпер красивые двери с начищенными ручками, и Зинаида оказалась в огромной квартире, модно обставленной в стиле модерн.
- Если что - звоните ему.
Богров поклонился и ушел.
- Телефон - здесь, - повел рукой управляющий, зачастив головой вверх и вниз мелко-мелко, словно заводная игрушка.
И Зинаида осталась наедине с собой. Первым делом она прошлась по комнатам, заглянула на кухню, в ванную. Да-а... Строитель предусмотрел все для жизни без забот и нервов; светлые, огромные комнаты с высокими потолками; тщательно подогнанный и отделанный паркет; гардины и легкие шторы; мебель, которая вписывалась в пространство так, словно родилась вместе с этим пространством. Удобная плита, обилие шкафов и шкафиков, невиданные краны и метлахская плитка удивительной красоты... Никогда прежде не видела Зинаида таких квартир. Приходилось бывать и в очень богатых, но там все было в археологической пыли и заставлено так, что человеку и поместиться было негде, здесь же все радовало и призывало: живи, наслаждайся, мир создан для тебя одного... "Да неужто настанет такой день, - думала, - когда все мы, все люди станем жить вот так, беззаботно и радостно, и наши устремления будут направлены только на духовное обогащение, на то, чтобы понять жизнь и проникнуть в Божественный замысел? Вряд ли... Слаб человек и пуст. Жаден и глуп. Наивен и восторжен. Завистлив и безжалостен. И поэтому всегда предпочитает обещания, сказку, погоню за выдумкой Метерлинка1 реальному тяжелому труду, взаимопомощи и искренней заботе о ближних своих. Разве может устроиться жизнь иначе? Никогда!" Эти размышления прерваны были резким телефонным звонком, и Зинаида Петровна сняла трубку.
- Здесь... - и запнулась. Назвать себя? Что-то подсказало: делать этого не следует.
- Можете себя не называть, - послышался в трубке встревоженный девичий голосок. - Я вас знаю, но теперь не до объяснений...
- Хорошо, - согласилась, - но на один вопрос вам придется ответить если вы хотите продолжения. Как вы меня нашли?
- Я встречала вас на вокзале.
- Что?.. - Зинаиде показалось, что потолок валится на голову.
- Ничего такого. С некоторых пор я встречаю все поезда из Петербурга. Поймите: все очень и очень непросто. Вы не должны делать глупостей. Иначе ваша миссия здесь потерпит фиаско.
- Что вы можете знать!.. - крикнула в сердцах.
- Все, - послышалось на другом конце. - Итак: вы рядом с Крещатиком. Выйдете из дома направо и через минуту там окажетесь. Прямо перед вами, на другой стороне, - кирпичное строение. Это Бессарабка, рынок. Идите туда, найдите мясной ряд, там больше всего народу. Я к вам подойду. - В трубке щелкнуло и наступила тишина.
"Как это может быть? - заметалась Зинаида. - Идти? Не идти? Может быть, посоветоваться с Дмитрием? Хотя какое ему дело... А если этот неведомый звонок принесет свободу Евгению?" Эта, последняя мысль была столь убедительна, что Зинаида Петровна опрометью скатилась по лестнице, даже не подумав дождаться лифта.
Мясной ряд нашла сразу. Такого обилия несчастной скотины, забитой для человеческого чревоугодия, не видела сроду. От бесконечно густеющего красного цвета судорожно стиснуло горло и потемнело в глазах.
- Сударыня, - послышалось сзади. Обернулась резко - человек в цивильном, средних лет, только вот усы... Военные усы, не скроешь.
- Что вам угодно? - сразу все поняла. Настигли. Как, почему? - об этом не думала, будоражил свершившийся факт. "Значит, не один этот тоненький голосок мною интересовался..." - подумала равнодушно. - В чем дело?
- Вам теперь надобно скромно и безо всякого беспокойства пройти в боковую улочку, "Крутой спуск" называется, тамо уже ожидает экипаж...
- Какой еще экипаж? Я не просила! - уже кричала, не сдерживаясь.
- А вот этого не надобно, - взял под локоть. - Бесполезно это. Да вы не беспокойтесь, мы не бандиты какие-нибудь, у меня поручение полковника Иванова, Павла Александровича, все респектабельно - если вы, конечно, не изволите кричать. Так идемте? - и настойчиво подтолкнул.
Не сопротивлялась, поняла: бесполезно. Все равно сила на их стороне. Что это за "сторона", даже не помыслила- так, нечто властное и неприятное, лучше подчиниться. Экипаж с молчаливым бо родачом действительно ожидал, сели, цербер даже помог, предложив руку.
- Куда едем? - спросила мрачно, он столь же мрачно отозвался:
- Узнаете.
Выехали на Крещатик, свернули направо, лошадь шла ходко, все набирая и набирая, снова свернули - теперь налево, дальше Зинаида перестала обращать внимание- не все ли равно? Города не знает, зачем запоминать? И вот въехали в мрачную подворотню, жандарм закрыл тяжелые ворота, сопровождающий вошел в черный прямоугольник в стене, произнес торжественно:
- Пожалуйте за мной, - и мерно зашагал куда-то вглубь, по лестницам и переходам. Шла подавленно, обреченно, и только одна мысль: "Сорвалось, все сорвалось. Видать, Евгений и вправду что-то такое натворил - а то с чего бы это они тут разбегались... Слава Богу, что хоть вверх, а не в подвал тащат..." - Ей всегда казалось, что все узилища располагаются глубоко под землей.
Наконец цербер остановился у больших, красиво отполированных дверей и осторожно постучал согнутым пальцем, послышалось: "Входите", - и Зинаида оказалась в большом полутемном кабинете. Люстра под потолком не горела только настольная лампа выхватывала силуэт сидящего в кресле, опущенные шторы довершали мрачную картину застенка.
- Сударыня? - поднялся из-за стола и вышел. - Очень рад, очень рад... С вашей помощью мы надеемся быстро разрешить возникшую вдруг загадку...
Теперь смогла его рассмотреть: выше среднего роста, плотный, лысоватый, лицо ближе к квадратному, усы по форме, но формы нет - хорошо сидящий цивильный костюм.
- Позвольте рекомендоваться: помощник начальника Губернского жандармского управления полковник Иванов, Павел Александрович. Вы можете не рекомендоваться, мы о вас знаем все... - вгляделся, едва заметно покачиваясь с носка на пятку. - Сударыня, я ожидаю чистосердечного, искреннего рассказа. Заинтересован не я, но - власть... - поднял указательный палец вверх. - Итак?
Начала говорить. Поначалу нервно и сбивчиво. Рассказала о том, как познакомилась с Мищуком, даже о своих чувствах упомянула - вышло хорошо, это было видно по вдруг смягчившемуся лицу Иванова.
- А письмо, которое вы получили, - оно, надеюсь, при вас?
- Сожгла, - произнесла односложно. - Я ведь понимаю, что это за письмо. У автора могут быть большие неприятности, я бы не хотела стать источником, вы согласны со мною?
- Очень, очень даже согласен! - почему-то развеселился полковник. - А где вы остановились?
Рассказала и о поездном знакомом. Он кивал так, словно все знал, потом подвинул стул и сел рядом.
- Нам нужна ваша помощь. Мищук очень навредил себе. Его вина в подлоге весьма сомнительна, требует проверки, серьезной работы, между тем Евгений Францевич в нетях...
- Как? - удивилась. - Это как понять?
- А так и понять, что нету драгоценнейшего Мищука, - развел руками. И мы здесь очень рассчитываем на вас, понимаете? Лучше будет, если Евгений Францевич одумается, явится с повинной, мы во всем разберемся- слово дворянина, и, уверяю вас, сударыня, в этом, представьте себе, единственном случае, все окончится вполне благополучно...
- Что же я должна делать? - От его слов пахло гадостью, мерзко пахло, не поверила ни единому. - Ловить его?
- Ну-у... - улыбнулся, - не дамское это дело. Поймаем мы. А вот вы окажете нам всевозможное содействие. Посильное, разумеется.
Как он утомительно многословен... В ушах звенит. К черту, к черту тебя, жандарм.
- Вы сказали: "поймаем", - произнесла непримиримо. - Когда хотят помочь - произносят иные слова. Вы же не потрудились даже скрыть... Свое презрение... Нет. Я не стану вам помогать. Никогда!
- Что ж... - похоже было, что с таким ответом смирился заранее. - Это целиком ваше, так сказать, дело. Ему хуже станет. И вам не лучше-с...
В двери просунулся недавний попутчик:
- Ваше высокоблагородие, господин полковник, его превосходительство на проводе. Ваш телефон не отвечает-с...
Иванов поднял трубку, прислушался.
- В самом деле... Я сейчас вернусь, и мы продолжим. Благоволите обождать, Зинаида Петровна... - и величественно удалился.
Огляделась. Неплохой кабинет. Только дамский какой-то. Множество безделушек на этажерках и полочках, умилительные пейзажи на стенах, даже люстра с многочисленными завитушками несколько легкомысленна... Жаль, что нельзя позвонить. Не работает телефон. Можно было бы дать о себе знать. И вдруг рассмеялась: кому звонить? Ни единой знакомой души - кроме Дмитрия, но ведь не удосужилась взять его номер, как жаль...
Машинально сняла трубку, сразу же, ручейком звенящим, голосок:
- Станция, 25-я?
Перепуганно опустила на рычаг. Однако быстро у них... Не успело сломаться - уже починено. Влиятельны жандармы, ничего не скажешь... Стол полковника был девственно чист - ни бумажки, ни соринки. Сейф у стены тяжело каменел закрытостью и неподступностью. Что делать, что... Сейчас вернется и - теперь уже наверняка опустят в подвал. От одной мысли озноб бьет и мурашки бегают...
Подошла к дверям и просто так, бездумно, толкнула тяжелую створку. Та дрогнула и медленно, беззвучно поползла. Это было похоже на чудо или сон Зинаида не верила своим глазам. Высунула голову: длинный полутемный коридор уходил в небытие и - ни души. Удача? Гибель? Э-э, была не была... Выскользнула, словно бесплотная тень, и двинулась вглубь, туда, где огни под потолком сходились в острие. "Надобно идти независимо, гордо, с высоко поднятой головой. Кто бы ни встретился сейчас - должен думать, что я своя. Что я - своя..."- стучало в голове, и ноги подгибались, но всплыло словечко: "поймаем". Оно относилось не только к несчастному Евгению. Оно и к ней относилось.
- А я не дамся! - тихо сказала. - Вот вам! Выкусите!
Между тем коридор закончился, поначалу казалось странным, что так никто и не вышел, не встретился, но неожиданная мыслишка выпрыгнула, будто чертик: "Да мне просто везет. Везет - вот и все. Они здесь все могут, они страшные и непреодолимые, но они склонны к разгильдяйству, слава Богу, оно так ярко проявилось именно сейчас..." Справа засветлела дверь с матовыми стеклянными створками, нажала ручку - невероятно! И здесь оказалось открыто. Сбежала по узкой лестнице - этаж, еще этаж и еще, догадалась: "Это черная, пожарная лестница. Наверняка ведет во двор. Там, конечно, часовой стоит, ну и наплевать. Придумаю что-нибудь..."
Но лестница привела не во двор. Открыв - уже без колебаний - дверь внизу, Зинаида с радостным удивлением обнаружила, что стоит на улице, на тротуаре, и прохожие идут, не обращая на нее ни малейшего внимания...
Огляделась. Выход этот был с какой-то неведомой стороны здания ГЖУ1, но самым невероятным оказалось не это: вывеска у входа уведомляла, что здесь располагается "Склад мешочных изделий купца 3-й гильдии Курупчука". Ускорив шаг, решила удалиться от опасного места как можно дальше, а позже посоветоваться с Дмитрием. Но в тот момент, когда уже ступила на мостовую, чтобы перейти улицу, дорогу преградила пролетка, и веселый девичий голосок - такой знакомый - произнес: "Садитесь, и побыстрее..."
- Кто вы? - замерла, забыв опустить ногу. Стояла, словно курица, на одной.
- Меня зовут Катя Дьяконова. Я видела, как вас забрали, я ждала, я рыскала здесь по кругу, словно цепная собака... Не стойте на одной ноге, вы упадете и разобьете нос! - и мелодично рассмеялась.
На следующий день после того, как получил от Кулябки не то пре дложение, не то приказ (размышлял, но так и не понял - уж так скользок оказался полковник, так скользок - не ухватишь), Евгений Анатольевич собрал пожитки, сел на извозчика и направился на Лукьяновку, в еврейскую больницу. Путь был знаком, ехал в тяжелом раздумье, не обращая на возможную слежку ни малейшего внимания. (Зачем? Прибытие в больницу или отсутствие в оной проверяется легко, к чему Охранному утруждать себя "наружкой" - мелькнуло в голове и пропало, а зря.) Если бы выплыл из сна - несомненно, увидел бы, как обгоняют его экипажи - один, второй, третий и снова, но уже по-другому: второй, первый... Кулябка, практик охраны, полагался только на себя. Филеры проводили Евдокимова до ворот больницы и уехали, оставив дежурить очень натурального торговца горячими пирогами: все было у разбитного парнишки мангал с угольями, запас румяных пирогов с грибами сушеными и капустой, пиво в кувшинах. И зазывной тенор. Приметив Евгения Анатольевича, филер схватил его за руку и заорал в ухо благим матом:
- А вот, барин, попробуйте стряпни хохляцкой, вкусной, натуральной! Запейте певком, в брухе и выйдет сладостное бурчание! А пропукавшись власть - обретете покой и бездонный сон!
Но Евдокимов отбился и торопливо скрылся за воротами. "Ну, и дурак", сказал ему в спину торговец и начал раздувать угли. Птичка вошла в клетку и без ведома сотоварищей по службе уже не сможет выйти. Ведь не придет же в голову надворному советнику и кавалеру удирать с тыльной стороны - по оврагам и буеракам? Да и зачем?
Евгений Анатольевич между тем миновал сторожа с колотушкой, прачек, кои развешивали на веревках больничное белье (ярко выраженные еврейки, что заметно смутило Евдокимова - он был убежден, что последователи Адонаи1, достигнув благоденствия, безжалостно эксплуатируют труд православных), и, поднявшись на добротно выделанное крыльцо, очутился перед входом, около которого стоял, привалившись к перилам, и ковырял в носу молодой человек иудейской наружности, с длинными свалявшимися пейсами огненно-рыжего цвета.
- Мне Зайцева, - бросил Евдокимов, пытаясь пройти.
- А мы принимаем только больных христиан, - нагло заявил парень. Здоровые здесь не ходят.
- Это... почему? - опешил Евгений Анатольевич.
- Да у вас на лице написано: очень пахнет. Разве нет?
- Поговори мне, умник... - пробормотал Евдокимов.- Где Иона Маркович?
Парень поскреб кожу под правой пейсой:
- Нету, значит.
- А где?
- Умер. Восемь лет тому.
"Дубье... - захлебнулся яростью. - Знатоки чертовы. Даже не знают, кто новый владелец".
- Ладно. А кто теперь?
- Марк Ионович. Сынок. И жена его. Урожденная Этингер. Знаменитая фамилия...
- Черт бы тебя взял... Я это и без тебя знаю! Этингеры. Из Галиции. Они бывают здесь?
Рыжий смотрел ошеломленно и тон сменил мгновенно, его безукоризненно русский выговор вдруг зазвучал густо-местечково:
- Ви... Таки извиняйте, я полный и круглый идьёт. Я уже не догадался... Они имеют бивать. В январе бивали, били то есть. Я понимаю, что ви тепэр илучче мине имеете понять? Они уехамши... - Последние два слова он произнес вполне по-русски.
- О, скотина... - задохнулся Евгений Анатольевич.- Сейчас, сейчас кто?
- Борух Зайцев. Вы идите, оне у себя... - ухмыльнулся парень.
Поднялся по лестнице, ярость душила: "Негодяй, Кулябка, проклятый, удружил, сволочь... Журналист... Еврейская среда... Да мне-то что?!" Толстая старая еврейка в синем сатиновом халате протирала стекла, изредка отдыхивая на зеркальную поверхность и проверяя тряпкой: чисто ли.
- Борух Зайцев мне надобен, - зло сказал ей в спину.
Она улыбнулась, широко и радостно:
- О-о... Такой человек! Вы получите удовольствие! Все говорят!
- Что? Что "все говорят"? - зашелся кашлем. - Старая ведьма, не морочь мне голову! Где он?
- Я же сказала: вот! - толкнула тяжелую дубовую дверь. - Входите! Вы будете иметь восторг!
"Пропади ты... - бормотнул под нос. - Хорошенькое дело... Интересно, что бы я написал о них, если бы и в самом деле умел?" И Евгений Анатольевич оказался в большом, уютно обставленном кабинете, с медной люстрой под высоким потолком и тяжелой дубовой мебелью с резьбой. Пожалуй, милую картину портили только некстати повешенные тут и там большие фотографические портреты в дубовых же рамках, на которых испуганно замерли бабушки и дедушки очевидно еврейского происхождения. На бабушках чернели кружевные платки, на мужчинах - надвинутые на лоб котелки. Изображенные очень старались запечатлеться красиво и изысканно...
Заметив Евдокимова, из-за стола поднялся невысокий брюнет с бородкой и очень короткими пейсами - при желании их можно было принять и за длинно подстриженные виски, и доброжелательно, с улыбкой осведомился о здоровье.
- При чем тут мое здоровье? - обиделся Евдокимов.
- Ну, как же? - удивился владелец кабинета. - Это больница. А в больницу мы приходим, когда пошатнулось наше здоровье!
- Очень логично. Но я совсем по другому делу. Вы Борух Зайцев?
- Я Борис Ионович Зайцев, хозяин этого заведения. Так что же, сударь, вас привело сюда, если не расстроенное здоровье?
- Да оставьте вы мое здоровье в покое, наконец!
- Ну как же, если мы, медики, не подскажем вам вовремя - возникнет рак. Предстательной железы, например. Последствия ужасны, поверьте мне на слово!
О предстательной железе Евдокимов не имел ни малейшего представления, однако спросить счел не удобным (не хватало еще, чтобы этот еврей уел его!).
- Послушайте, друг мой, я журналист. От Суворина. Я желал бы получить вашу помощь. Очерк о евреях. Прекрасно! Изумительно! Евреи несут здравие не только своим - что, согласитесь, логично, но нам, русским! Гениально! Совершенно невероятный поворот!
- Отчего же... У нас половина коек - русские. Ваши чаще болеют.
- Поклеп! Евреи - истощенное племя! Вы преувеличиваете, если просто не... - Евдокимов замялся.
- Не лгу?- хотели вы сказать? У вас много времени?
- Сколько угодно!
- Прекрасно! Поживите здесь с нами, вникните... Вам многое откроется. Если, конечно, не будет предвзятости. А ведь у вас есть предвзятость?
- Бог с вами! Как можно? Какую я могу иметь предвзятость? И зачем бы я сюда пришел? Предвзято можно сочинить и дома. Вот что... Я могу здесь поселиться? Недели на две, скажем?
- Разумеется. На этом этаже пустует хорошая квартира. Ванная комната, туалет, мёбель... Извольте!
- Нет, я бы хотел среди простых людей, удобства не имеют значения. Я желаю опроститься и увидеть жизнь вас изнутри.
- Жизнь нас? Вы не знаете русского языка. Так нельзя сказать по-русски.
- Нет, я знаю русского языка! - взбеленился Евдокимов и замолчал, будто поперхнувшись. В самом деле... Весьма странный падеж. Жаль, что это он, хозяин, так не сказал. То-то смеху бы было...
Договорились быстро и полюбовно: Евдокимов идет вниз, на край усадьбы, там стоит дом заводского приказчика, Менахиля Бейлиса.
- Впрочем, - заметил Зайцев, - он предпочитает, чтобы его называли "Менделем".
И Евдокимов двинулся вдоль забора, по тропинке, и вскоре заметил глиняный раскоп. Впереди темнели невысокие старые строения и печь для обжига, это не столько понял, сколько догадался, и странные деревянные круги на ножках были разбросаны по всей территории. "Что бы это значило?" подошел к одному, толкнул, круг двинулся со скрипом.
"Как это все же интересно... Совсем другая жизнь, неведомая, о ней никто и не подозревает, а она существует и течет, и ей, этой жизни, глубоко на всех на нас наплевать..." Евгению Анатольевичу сделалось грустно. Подумал: "А вот они, местные, точно так же думают о нас. И мы не понимаем друг друга. И никогда не поймем. Но разве при таких обстоятельствах может устроиться жизнь? Никогда!" Послышались детские крики, кто-то звал Евдокимова:
- Дядя! Дядя!
То были дети - девочка и мальчик, лет двенадцати на вид. Они сидели на краю деревянного круга и болтали ногами.
- Чего вам, ребятишки? - подошел Евдокимов.
- Вы русской? - спросила девочка, оглядываясь, словно в страхе.
- Русский, русский я! - занервничал Евдокимов. - Не видно, что ли?
- Да видно... - Девочка вгляделась с подозрением.- А знаете что? Этот круг, что вы любопытничали- это инструмент, называется "мяло". Под него бросают глину для выделки кирпича, потом приделывают орудийное тяжелое колесо, лошадь тащит, колесо мнет глину - чтобы потом не было дырок в кирпиче! Это мы, русские, придумали, а исполняют - евреи. Они ведь безмозглые...
- Вы меня просветили, дети, и обрадовали! - искренне произнес Евгений Анатольевич. - Истинно русский, наш взгляд, благодарю...
- Так вы - русской, - она упорно произносила это слово так, как произносят "союзники", Евдокимов это знал. - Вот, мы вам и говорим: на наших глазах уволокли Андрюшу Ющинского. Вон-он туда. В печь. Мы оба видели.
Мальчик слез с "мяла" и стоял, переминаясь с ноги на ногу, опустив глаза.
- А тебя как зовут? - Евдокимов взял его за подбородок. Лицо было круглое, с веснушками, вихры нестриженые, но выглядел миленьким, симпатичным.
- Я - дворянин Киевской губернии Евгений Чеберяков. А она, - взял девочку за руку, - сестра моя родная, Людмила Чеберякова. Она хотела сказать...
- Я сама! - перебила Люда. - Так вот: если вы - русской - примите меры. Потому полиция и все скуплены евреями!
Что-то заученное, невсамделишное послышалось Евдокимову в ее словах.
- Кто научил вас так говорить? - спросил прямо. - Вы же не свои слова говорите?
- А мы - дети, - нахмурилась Люда. - Да. Так взрослые считают. А мы подумали и решили: зря не скажут. Опять же мы сами видели.
- А ты? - повернулся к Жене. - Ты согласен?
- Не знаю... - мрачно отозвался мальчик, вызвав у смущенного Евгения Анатольевича тяжкое раздумье. Что-то здесь было не так. И хотя слова звучали сладкой музыкой, но - только вроде. Поганое, разрушительное словечко...
- А вы знали Андрюшу? - спросил с доброй улыбкой, поглаживая Женю по голове. В них следовало пробудить доверие.
- А как же! - крикнула Люда. - Мы дружили с ним! Да тут дело верное, вы даже и не сомневайтесь! Судите сами: он добрый был, общительный и не то чтоб глупенький... Понимаете, вот мы с ним, - обняла брата за плечи, - мы хорошо знаем, кто такие евреи и на что они способны! Наш поп, ну священник - он всегда говорит: не общайтесь с евреями, не имейте с ними дел! Они обманщики и хитрецы! Хитрованы! Русскому человеку против еврея никак не выстоять!
- Позволь-позволь! - вскинулся. - Как же так? Не-ет, я не согласен!
- Так ведь батюшка говорит... - потишала Люда.
- Так и что? Батюшка... Нельзя так унижать наше племя, никак нельзя! Ты понимаешь?
- Я тоже поначалу спорила, но батюшка сказал, что я не понимаю. Что мы - да, мы сильны! Но они - они эта... Слово такое... Въедается в челове ка и губит, а?
- Бацилла? - догадался Евдокимов.
- Вот именно! - обрадовалась Люда. - Она въедается, а мы ничего не можем поделать!
- В здорового человека бацилла не вопьется... - заметил Евгений Анатольевич и испуганно замолчал.
Мысль прозвучала весьма крамольно. Неосторожность была тут же наказана - дети вспорхнули, словно два воробья, и помчались по склону с криками:
- Еврей, еврей!
"Черт те что... - искренне вздохнул. - Черт те что... Какие-то ненормальные дети... Что с нами происходит, Господи, дай ответ!" И, не получив ответа, Евгений Анатольевич направился к небольшому домику, от которого в обе стороны разбегался почерневший забор. "Там, верно, улица..." - догадался и осторожно постучал.
- Да-да, да-да! - послышался из-за дверей мужской голос. - Кто-то пришел, я никого не жду, а ты?
- Не сходи с ума! - иронично отвечал женский. - Ты скоро лопнешь от ревности!
- Имея столько детей? Мне кажется, что я давно уже сошел с ума от этого сплошного несчастья! Что я заведу женщину! Что ревновать должна ты!
- Открой двери, любовник... - отвечала она насмешливо, и двери открылись. На пороге перед Евдокимовым стоял невысокий, лет сорока, черноволосый, бородатый, усатый и пейсатый человек и с недоумением вглядывался.
- Ви? А ви кто?
- Меня прислал Борух... Борис Ионович. Он сказал, что я могу поселиться у вас.
- А он не сказал, что ви должны жениться на моей Эстер? Нет? Как странно... И что же?
- Так я могу?
- Что? Жениться?
- Нет. Поселиться.
- Таки где? Здесь? У мене на голове? Может быть - на голове у моих мальчиков? Их трое. Как раз три головы сделают вам удобную койку. А?
- Нет. - Евдокимов, сколь ни странно, даже не раздражился, ему было не то весело, не то занятно. Забавный человечек... - Нет. Я пишу в журнале. Знаете, что такое журнал?
- Конечно! Я тоже пишу в журнале! Отмечаю количество отпущенного кирпича в возах. Мы отпускаем возами. Если вам надобен очень хороший кирпич...
- Мне надобно поселиться. Кирпич у меня уже есть.
- Так ви немножко строите?
- Нет. Я немножко устал. Войдем? - и пропихнул хозяина в узкую дверь плечом. Тот покорно поддался, ни малейшего протеста не отразилось во взгляде.
Оба оказались в прихожей. Лежала вповалку одежда; на грубо сколоченных полках виднелась посуда - тарелки и потемневшие кастрюли; на подоконнике закопченная керосиновая лампа; тщательно покрашенная в белый цвет дверь вела в комнаты. Евдокимов поискал на белых же ("Должно быть, известью делали..." - подумал) стенах живых тараканов или следы от раздавленных клопов (как без них в утлом еврейском доме), но не нашел и очень обрадовался.
- У вас даже чисто...
- А почему мы должны иметь беспорядок?
- Ну, извините. Одежда валяется как попало.
- Нет, беспорядок - это когда грязно, а то, что валяется, а как иначе? Дети. Они все время бегают. У вас есть дети? Ви знаете других детей? Которые не бегают, не бросают, не шалят?
- Комната для меня найдется?
- Меня зовут Менахиль. Лучше - Мендель, - поклонился хозяин. - А вас?
- Евгений Анатольевич.
- У русских так длинно все... Я всегда удивляюсь. Так что?
- Я буду платить пять рублей в неделю. Одной золотой монетой.
- Таки вы - Рябушинский! Я сразу понял! Такие деньги! Эстер, Эстер, иди сюда, здесь золото дают бесплатно!
Появилась женщина с темно-каштановыми, тщательно подвязанными волосами и удивленным взглядом больших черных, навыкате глаз. Вытирая руки о передник, поклонилась:
- Я ихняя жена. А что? Что он здесь выдумывает? Вы ему не верьте. Он сказки рассказывает. Привык. У нас много детей...
- Я на самом деле предложил за комнату пять рублей в неделю.
- У нас только две комнаты. В одной мы спим. Во второй живем. Вам тесно будет...
От одной мысли, что придется спать вповалку, Евдокимову сделалось дурно.
- Нет, - сказал настойчиво. - Деньги большие. Мне заднюю комнату. Вам - эту.
Мендель еще долго говорил о том, что где-то надобно человеку и покакать, и "по-маленькому", что естественные надобности здесь во веки веков отправляются во дворе - даже в самый лютый мороз, - но Евгений Анатольевич, хотя и мутился душою, стоял на своем; дело-то какое: рассказать о жизни киевских окраинных, самых бедных евреев - это же такая благородная задача! Наконец хозяева сдались и уступили. Комнату мгновенно очистили от детских постелей, бросили на пол толстый матрас, который Мендель приволок с чердака, и пригласили отведать настоящий еврейский фаршмак. Заранее давясь, но не желая портить отношения, с таким трудом налаженные, Евгений Анатольевич сел за стол и изумленно уставился на светло-коричневую и одновременно зеленоватую массу, выложенную на тарелке.
- Мы щас горилкой, водочкой то есть, зальем съеденное, - возвестил Мендель, водружая на стол, должно быть, ради почетного гостя, бутылку "Смирновки".
Выпили, заели месивом, поначалу Евдокимову показалось, что съеденное вылезет из ноздрей, но, преодолев предубеждение, принюхался, покрутил языком под небом и вдруг понял, что вкусно. Через десять минут мужчины уже запели вразнобой - Евдокимов "Дубинушку", а Мендель - "Як я без овци домой приду"; Эстер сидела, положив подбородок на ладонь, и умилительно смотрела - это невообразимое мычание, должно быть, казалось ей праздничной молитвой за русского Царя, которую так слаженно поют в синагоге и в которой есть удивительные и очень примечательные слова: "Во дни Его (имелся в виду Император Николай Александрович) и во дни наши да явится помощь иудеям, благополучное житье израильтянам, и да настанет для Сиона свобода!" Несбыточное, увы, предположение...
Уже на следующий день Евгений Анатольевич привык и перестал путать Пиньку с Дудиком, а Тевку с Пинькой. Младшие были еще совсем малы и в счет не шли. Конечно, и умываться по утрам ох как сложно было, да и прятаться в уединенном домике, состоявшем из одних щелей,- тоже надобно мужество обнаружить, но - ничего. Дело есть дело. Разумеется, не быт и нравы интересовали Евдокимова, но возможность, очень реальная, как он думал, раскрыть дело и прославиться на весь мир. "И тогда Государь узнает, мечтал, - и куда там статский... действительного подавай, никак не меньше! И батюшка с того света улыбнется светло: сам только коллежского достиг, зато сынок..." И так хорошо становилось на душе...
По утрам Пинька убегал в гимназию (когда Евдокимов узнал, что Пинька гимназист, дара речи лишился), младшие помогали матери по хозяйству, а Бейлис уходил отпускать и пересчитывать подводы с кирпичом- дело на зайцевском заводе шло бойко. И к еде привык - притерпелся. Уже на второй день не обращал внимания на белое обескровленное мясо, на отсутствие кислых продуктов (отзвук миновавшей еврейской пасхи), научился различать "кошерное" и "трефное" в еде и даже попробовал мацу, и ничего, остался жив...
На четвертый день утром прибежал Бейлис:
- Вас в конторе спрашивают.
Удивился - кроме Кулябки, никто не знал, где находится, но пошел, скорее из любопытства. В кабинете Бориса Ионовича (хозяин отсутствовал) увидел худенького, невысокого человека в цивильном, с военными усами и выправкой.
- Я до вас... Полищук моя фамилия, я из Сыскного, приказ господина Кулябки...
- Да ты-то какое отношение имеешь? - наигранно удивился Евдокимов, но Полищук не смутился.
- Мы завсегда исполняем поручения Охранно го, если понимаете. Дело вот в чем: тельце, значит, отмучили...
Евдокимов соображал с трудом - что за манера у этих, местных, - ни слов, ни мыслей, ляпнет чего не то, а ты и угадывай.
- Я попрошу выражаться четко и ясно, - произнес непререкаемо, но Полищук только ухмыльнулся.
- Да ладно... Вы, как я понимаю, гуляете, а я дело делаю, вот и уважайте... Доктора выдали труп родным, похороны сейчас. Вот, закончат отпевание в церкви святого Федора и станут на кладбище провожать. Лукьяновское. Мальчик хотя и переехал с Лукьяновки, но все его детство здесь прошло... Так вы идете?
Это было интересно. Понаблюдать, порасспросить - если придется. Кто знает... Откроется что-нибудь важное, дело-то пока глухое. И, словно угадывая мысли попутчика, Полищук сказал:
- На мой взгляд, дело это еврейских рук... Если пожелаете, я вам потом много расскажу. Да мы и приехали. Вон, уже процессия трогается...
И вправду от церкви отъезжал белый катафалк ("Не бедные похороны, равнодушно подумал Евгений Анатольевич, - поди, сочувствующих и душой и деньгами- пруд пруди"), двинулось духовенство, пение последнее, "Святый Боже", нарастало могуче и даже как-то угрожающе, огромная толпа выстраивалась слаженно, превращаясь в странный, извивающийся организм... Что-то грозно-непримиримое повисло в теплом весеннем воздухе, черные одежды не вписывались в яркий день, солнце сияло в бездонном небе огненно, беспощадно, безнадежно, будто в выворотном затмении. "Сумерки теперь надобны, - снова подумал Евдокимов, - сумерки и маленькие язычки свечей..." Между тем гроб поставили у отверстой могилы, смолкло пение, прозвучали слова о последнем целовании, и стали подходить прощаться. Послышались рыдания, молодой человек в студенческой тужурке вскинул руку и обратил к толпе непримиримое лицо, воспаленный взгляд. "Голубев..." - Евгений Анатольевич придвинулся ближе.
- Русские люди, православные, братья и сестры, - неслось грозно, - вы все видите это маленькое, иссохшее, обескровленное, исколотое злодеями русского народа тельце. Я такой же, как и вы все, православный человек, и я знаю - "Мне отмщение, - говорит Господь, - и Аз воздам!", - но, веруя, что правосудие Божие свершится непременно, - имеем ли мы вправо безучастно ждать? Наша неповоротливая власть долго еще будет прикидывать туда и сюда, думать и раздумывать, между тем мы все видим, кто это сделал и где находятся эти нелюди. Возьмемся же за руки, друзья, и в едином строю двинемся свершить наше правосудие!
Толпа стояла молча. С удивлением увидел Евдокимов, что и теперь, как и тогда, у пещеры, почти никто не отреагировал на пламенную речь, только громче зарыдали женщины и тетка покойного, Наталья Ющинская, рванула на груди черную кофту:
- Доколе... - повторяла, давясь слезами, - доколе...
Рядом с Натальей стоял молодой человек в штатском, Евгений Анатольевич узнал одного из офицеров, сопровождавших Кулябку во время ареста Мищука. "Она на них делает ставку. А зря. У них своя цель, они искать не станут... - Подумал и удивился: - Как же? Свои ведь? И я так - о своих? Это я объевреился за эти дни... К тому же маца. Не надобно было есть. А то, как Иванушка, козленочком стану..."
Священник сделал знак рукою, могильщики приподняли гроб, как и положено, на полотенцах и под заунывное пение - так нехорошо дребезжали голоса, так некрасиво выходило - опустили в могилу.
- Господня земля... - батюшка бросил землю на крышку, - и исполнение ея... - и еще раз бросил, накрест, - вселенная и вси живущие на ней...
Забросали быстро и крест поставили, люди расходились молча, Полищук увлек Евдокимова за собой, к свеженасыпанному холмику.
- Зрите?
Вгляделся: на кресте темнела табличка, подписанная церковной вязью: "Умучен от жидов".
- Снять бы надо... - покосился Евдокимов, вспомнив, что как-никак, а представляет предержащую.
- Потом снимем, - отозвался Полищук. - Здесь еще многим следует побывать, почитать. А то вон докладывают, что в иных театрах представления отменяют, да не потому, что по убиенному скорбят, а упреждают как бы... Мол, в знак недопущения еврейских погромов, - покосился с хитрецой. - Мне еще велено передать: человек, о котором вы знаете, - на всех нас. Так и велели сказать. Если что - незамедлительно телефонируйте. Телефон у этого Боруха Зайцева в кабинете есть, - и удалился, подмигнув.
А Евгений Анатольевич почувствовал себя хуже худшего. "На всех нас... - передразнил зло. - Держиморда, идиот... Лежит он на всех нас, что ли? Или спит?" И вдруг понял: круговая порука наступила - за Мищука. Общая ответственность, как в воровской малине. "Да ведь я, пожалуй, тезку и не выдам..." - и даже заулыбался от такого смелого решения.
Из-за прозрачных еще кустов донесся негромкий разговор; мужской, низкого тембра голос настойчиво внушал:
- Вы, госпожа Ющинская, должны понять: это распоряжение прокурора Судебной палаты, его нельзя оспаривать. Обратите внимания, я прилюдно мог объявить...
Евгений Анатольевич осторожно приблизился, сунул голову в мелкие ветки. Стояли Наталья Ющинская в черном платке, с заплаканным, припухшим лицом и некто в цивильном, спиной, лица Евдокимов не видал.
- Но я вас пожалел. Так вот: панихид, Сорокоуста по убиенному не служить! Иначе власть с вами по-другому поговорит! Я не угрожаю, но приказание категорическое. Сочувствую, но... - развел руками. - Я могу доложить, что остался понят?
Наталья стиснула голову.
- Вы хуже жидов... Те хоть убили, а вы... Да чего вы боитесь, чего?
- Государь пожаловать должен. Открытие памятника Императору Александру состоится. Никак нельзя, чтобы разжигать. Не дай бог - погром. Вы поняли?
Она яростно отмахнулась и пошла напролом, сквозь чащу, подвывая, будто раненый зверь. "Однако... - подумал Евдокимов. - Однако... Подло как-то..."
Домой (рассмеялся от словца - какой к черту "дом" в хлеву у этого многодетного еврея? - но с удивлением обнаружил, что ничего, хорошее слово и ощущает себя в бедном этом обиталище именно дома, по-другому и не скажешь) вернулся в сумерках. На крыльце заметил мужской силуэт, вспышка папироски осветила лицо, то был Мендель. Облокотившись о перила, он сладко, взатяжку курил.
- О, это вы? Вы, мне сказали, ходили на похороны? Бедный мальчик , несчастный ребенок, а каково матери? Родственникам? Я знаю? И не приведи Господь узнать! Я не прав?
- Прав... - кивнул Евгений Анатольевич. - Ты что-нибудь знаешь об этом убийстве?
- О, это ужас! - искренне выкрикнул Бейлис. - Что я знаю? Что я могу знать, скажите вы мне? Ничего! Говорят, что какой-то еврей - кошмар! гонял мальчиков и девочек с мяла. А что? Я и гонял, правда! Я имею наблюдение, чтобы не портили готовый продукт!
- А еще говорят, - прищурился Евдокимов, - что кто-то из ваших уволок ребенка в печь для обжига и убил!
- Да? - нахмурился, нервно раздавил папироску о ладонь. - Ладно, пусть даже так. Но вы - русский человек? Опытный человек? Вот и посмотрите на меня и скажите: вы таки уверены, что я даже способен на такое? Нет? А мои пять деток? Нет?
- Ну-у, то твои... - недобро протянул Евдокимов. - А то - русский мальчик. Вы же говорите: "Лучшего из гоев - убей!"
Бейлис зашелся криком и сразу же кашлем.
- И вы имеете верить такое? Как такое поверить? Какой "гой"? Вы знаете, что такое "гой"?
- Знаю. Это не еврей.
- Значит мы, не гои, должны убить всех гоев? Это кто сказал?
- Это написано в ваших книгах... - грустно заметил Евгений Анатольевич. - Хотя... Не знаю... Я думаю, что ты, к примеру, даже курицу не зарежешь.
Бейлис широко раскинул руки и заключил Евдокимова в объятья.
- Хвала Всевышнему, ты родился справедливым! Отец еще говорил мне: дай пришельцу одежду и еду! Отец не говорил "еврею". Пришельцу! Ну, пусть сохранит тебя твой русский Бог! Хотя... Я слышал, что Бог - он на самом деле у всех у нас один... Мы только называем его по-разному. Нет? Заходи. Я уверен, что Эстер уже накрыла ужин. И хотя мы не едим трефного - ради тебя поставили на стол копченую ветчину, это для нас - как кака для вас! Ты рад?
- Я сейчас приду, - улыбнулся Евдокимов. Этот еврей... Ч-черт, он нравился, вызывал сочувствие - он говорил правду, не лукавил, ошибиться нельзя было. А как же быть с их природой? Изворотливость, изощренным умением лгать? "Ну не все же они такие... - вдруг подумал и почувствовал, как вспыхнула кожа на лице от мгновенно возникшего стыда. - Это ты так думаешь?- вопрошал себя. - Ты? Жандарм, охранник, русской? Нет, того не может статься, никогда!" С этим и вошел в калитку, чтобы справить в уединенном домике приспичившую уже минут десять малую нужду. Быстро темнело, домик- еще мгновение назад едва заметный - исчез, растворился, Евгений Анатольевич поискал глазами и двинулся наугад. И оказался у забора, ограждавшего усадьбу от Верхне-Юрковской. Что толкнуло? Что заставило? Но пошел вдоль досок и сразу же уперся в сараи- в них хранили выделанный кирпич. Миновал их и вдруг увидел кресты, они непостижимо и странно светлели среди непреодолимой для глаз черноты. То было кладбище, еще в первый приезд сюда на Лукьяновку - с Мищуком, обратил внимание. И тогда же подумал: "Не поддерживают в хорошем состоянии. Заброшенное..." Зачем пришел сюда и что хотел найти или увидеть, об этом не размышлял, и только где-то глубоко-глубоко, на краю сознания, словечко невнятное: мальчик... Еще не успел вдуматься, осознать, но уже слышал: "Дяденька..." Спутать этот голос нельзя было, холодок пополз по спине, но усилием воли взял себя в руки, всмотрелся, что-то белело невдалеке, и, перекрестившись мысленно (руки онемели и приросли к бедрам), шагнул навстречу и увидел его...
Он не изменился с их последней встречи: худенький, маленький, прозрачно-белый и одновременно бледный, но не обыкновенной человеческой бледностью - от усталости или болезни, а неземной, необъяснимой. "Что тебе, милый?.." - спросил, странно ощущая, что вопрос звучит, а язык не ворочается, примерз к небу. "Так как же я спрашиваю? Господи, да снится мне это все, что ли?" Мальчик покачал головой, как бы давая понять: нет. Не снится. И снова зазвучал голос: "Приходи... Потом... Сюда... Прощай... Теперь..." Заломило в голове, Евдокимов застонал от непереносимой боли и понял, что падает- медленно-медленно, будто сквозь воду...
Очнулся от испуганного голоса Бейлиса.
- Эстер, Эстер, ты только посмотри, он не добежал и обделался по дороге! Какой ужас! Он болен! Я бегу к Боруху, пусть пришлет врача!
- Не надо... врача... - с трудом поднял чугунную голову Евдокимов. Пусть... Ваша жена принесет... тряпку... с теплой водой... Никому ни слова! - Голос окреп.- Нет, Мендель... Я не болен. И не "обделался", успокойся. Это кровью захлестало. Изо рта пошла. Или из носа...
Мендель подскочил, всмотрелся:
- Да-да-да! Из носа, мы имеем очевидные следы! Вы полнокровный очень! Невероятно! По вам никак не скажешь! Но я знаю, что делать! Эстер! Эстер! Готовь отвар моха! Вы верите? Дедушке прикладывали - из него каждый день лило и ничего - оттягивало! И у вас оттянет.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги