До постели Евгений Анатольевич добрался с большим трудом. Чета волокла его на себе. Улегшись и вздохнув, сказал грустно:
- А вы и в самом деле хорошие люди. Но это невозможно...
И заснул до утра.
Утром поднялся рано, вместе с Менделем, тот торопливо доедал свой завтрак: стакан чая, кусок хлеба с "кошерным" мясом. Эстер принесла и поставила перед Евгением Анатольевичем сваренное яйцо, кусочек сливочного масла и белый хлеб. Перехватив взгляд постояльца, вздохнула:
- Мы не можем себе позволить. Только детям.
- Тогда я должен платить вам больше? - аккуратно разбил яйцо и начал есть, получалось плохо: скорлупа раскрошилась, потекло на стол, Эстер наблюдала сочувственно.
- Вы давите. А надобно нежно. Вот так... - и показала. У нее хорошо вышло, чисто.
- Да я никогда не умел их есть, - признался Евгений Анатольевич, накладывая на хлеб несколько кусков ветчины. Откусил чувственно, жадно, краем глаза увидел, как переглянулись хозяева и какой животный ужас мелькнул, улыбнулся:
- А почему вы так ненавидите ветчину?
- Потому что свинья, - отозвался Бейлис, а Эстер добавила:
- Нечистое животное, понимаете? Наш закон запрещает...
Евдокимов мгновенно умял и второй бутерброд:
- Нечистое? Зато - вкусное. А вы, я смотрю, как басурмане - те тоже свининку не употребляют. Да ведь и обрезание, как и вы, делают. Вы похожи! - сделал открытие Евгений Анатольевич.
- Похожи... - грустно сказал Мендель. - Мне еще дед рассказывал - мы все ведь от одного корня...
- Ну, это ты извини... - непримиримо возразил Евгений Анатольевич. - Я русской, а ты... Ты еврей, и этим все сказано!
- Это верно, верно, - закивал Мендель. - Только дедушка рассказывал, что был Ной. А после потопа сыновья его населили землю. Сим породил нас, евреев. Хама Единый проклял и осудил его потомков в рабство. Вообще-то арабы-магометане - они едины с нами, корень один, Авраам... Словечко такое есть: "семит". Мы семиты, и они тоже. Только я вам так скажу: на самом деле мы, русские, российские то есть евреи - мусульмане, хазары, понимаете? Дедушка даже книгу показывал, русскую, словарь, там написано было, что мы и не евреи вовсе, а турки!
- Тюрки... - поправил изумленно Евдокимов, потрясенный подобными знаниями у малограмотного Бейлиса. - Ну-ну, дальше?
- А дальше - еще один сын, Ефет. От него все вы: русские, немцы, англичане. Ну, словцо такое есть, на сцене, когда поют...
- Арию, что ли? - догадался Евдокимов.
- Да! - обрадовался Бейлис. - Именно! Вы все - арийцы! Вы не удивляйтесь - дедушка был книжный, хасид, читал на настоящем иврите, не то что мы - идиш, и все... У нас от родного, настоящего языка только "Шолом!", "Здравствуйте", значит, "Мир вам!".
- Ладно, допустим. А как же вы, тюрки, евреями стали?
- О-о, это просто раз плюнуть! Мы приняли истинную религию, Единого, иудаизм, вот и все! Ваши тоже принимали, мы знаем! "Жидовствующими" называются. По-нашему молятся, а носы у всех курносые, и волосы как солома, и глаза голубые!
Об этом Евдокимов знал. Во время работы в архивах министерства не раз встречал дела XIX века о жидовствующих. Но не понимал - что же нашли русские люди в скверном учении?
- Ладно. А произнеси-ка молитву. Только по-русски, чтобы я понял.
- А я только по-русски и молюсь. Я на идиш сто слов знаю, для общения с провинциальными родственниками. А молиться надобно на настоящем языке иврите. Какой язык! - И, закатив глаза, начал раскачиваться и читать нараспев, с подвывом: - "Владыка вселенной, я в твоей власти, мои сны в твоей власти, снился мне сон, но что он, не знаю, да будет же, о Превечный Израиля, он к добру..." - Открыв правый глаз, подмигнул: - Ну? Как? Ничего? А что я вам говорил?
- И у нас в молитвах есть похожие слова... - глубокомысленно изрек Евгений Анатольевич. Бейлис подпрыгнул:
- А что вам говорю? Мы все из одного и того же места!
- В этом ты, пожалуй, и прав, - ухмыльнулся Евдокимов, - но этим и ограничивается, увы... - Глаза сузились, поблекли, голос сел. - Но вот чего тебе твой дедушка не сказал...
Бейлись смотрел, словно ребенок, вдруг увидевший буку.
- Может, не надо? - проговорил с тоской во взоре.- Мы так славно поговорили. А вы сейчас возьмете и все испортите.
- Может, и испорчу... - продолжал ровным голосом (не надейся, сейчас я тебя оглоушу!) - Он тебе не сказал, что заповедано Богом вселиться Ефету в шатры потомков Симовых, понял? - В голосе Евгения Анатольевича звучало такое торжество, такая убежденность, что Бейлис даже руками всплеснул - не то от огорчения, не то от восторга перед таким словесным напором. - Ты слушай, слушай! - напирал. - Это все означает, что вас не будет, а только мы, от Ефета!
Мендель долго молчал, потом произнес, мягко, по-доброму, улыбнувшись:
- Нет... Не это... - смотрел беззащитно. - Это другое означает. Что вы к нам с миром придете. И воцарится мир. И всем станет хорошо...
Весь день до самого вечера бродил Евгений Анатольевич по Лукьяновке. Печальное это было место, бедняцкое. Редкие улицы мощены, дома больше деревянные, в один этаж, распивочные и кабаки - грязные, с дурным запахом и пьяной разношерстной публикой, к которой это иностранное слово и применить-то можно было с большим трудом. Плохо одетые, заросшие, с бессмыслицей во взоре, они кричали, толкали друг друга в грудь, требовали каких-то дурацких объяснений друг у друга, иногда и дрались в кровь, беспощадно - впервые в жизни оказался Евдокимов в подобных местах, никогда не требовалось ему посещать отпетых и игрища их, работа была чистая, умственная, все больше с интеллигенцией обезмозглевшей разбираться приходилось, но в одной из распивочных наткнулся все же на весьма полезную фигуру.
Чисто одетый господин с тщательно выбритым лицом размахивал стаканом с остатками водки и, тыкая указательным пальцем собеседника в грудь, вещал нервно и задорно:
- Вы сударь, не понимаете... Я стою здесь, у входа, как всегда по исполнении...
- А ты чего, значит, исполняешь? - с тупым глазом спрашивал собутыльник.
- А я ввечеру фонарики зажигаю. А поутру, с рассветом, чтобы, значит, хозяйский керосин зря не жечь - гашу. Понял? Ну вот... Я фонарики как бы и погасил, стою у входа, думаю - надо. Вдруг - хлоп по плечу! Д а больно так! Оглядываюсь - он! Байстрюк! Ющинский! И как раз гудок прогудел, все на работу идут... Я его отругал, обозвал, он и ускакал. В восемь утра это было. А на следующий день - исчез, мать прибежала, да я их всех назубок здесь знал, я же хожу-брожу... Ну, поговорили...
Выслушав этот красочный рассказ, Евгений Анатольевич терпеливо дождался, пока фонарщик соберется уходить (мелькнуло - не подпоить ли? - да нельзя, - свалится сердечный, какой от него толк?), проводил по улице до трамвайной остановки, долго это было, устал, потом решил подойти и начать разговор. Мужчина уже трезвел на ветру и смотрел вполне осмысленно.
- Я из Охранного... - представился жестко, кратко, глаз - тупой, сразу должен понять, с кем имеет дело. Он и понял. Заволновался, но уже первые слова объяснили волнение:
- Какая честь! Какая честь! До сих пор все вшивая и глупая полиция, а тут такой человек... Идите за мной, я недалеко обретаюсь, там в спокойной обстановке и договорим...
Проехали остановку на трамвае, он жил в двухэтажном доме с кирпичным низом и бревенчатым, в обшивку, верхом.
- У меня квартирка во втором этаже, тихо, уютно, вот и поговорим.
Поднялись, достал ключ из-под половика при дверях, уюта никакого не было - грязь, немытая посуда на столе, на блюде с обглоданным рыбьим хвостом сидел огромный таракан и забавно шевелил усами. Сбросив незваного гостя щелчком, хозяин пригласил садиться и сел сам.
- Так чего же вы изволите?
- А где твоя жена? - поежился Евдокимов. - Грязно у тебя, братец...
- Главное - чистый внешний вид. А сюда - кто зайдет? Да никто и не зайдет! А жена... Что "жена"? Ну, есть. А где она - почем я знаю? Мы двадцать лет женаты. Тут ведь, сами знаете, первый год - жена, второй чужая, третий - соседка, это от лени, а потом и вообще никто не надобен... Шляется... Я к тому, что в тот самый день байстрюк этот и пропал...
- А почему "байстрюк"?
- А кто же? Отца его нету, неизвестно где, мать - за другим, он никому и не нужен, разве не понятно? Вы слушайте... Через четыре дня говорит мне сынок Чеберячки, Женька...
- А это кто - Чеберячка?
- Да Верка, блядь местная, воровка, к ней ворье шастает, как в трактир какой, девки ходют... Женька меня встретил и говорит: "Дяденька Шаховской, - это моя фамилия, но я, упаси Бог, не князь, а гораздо хуже... - и говорит, значит: - Мы пошли кататься на мялах в завод Зайцева я, сестры мои, Андрюша. Вдруг, откуда ни возьмись, неизвестный человек с черной бородой. Хвать Андрюшу - и уволок в печь". С того дня и пропал мальчик. Вы как представитель Охранного хорошо понимаете: еврейская это работа. Я вот - бедный. Таракан на блюде сидит. А почему? А потому, что они мацу пекут и напрочь загубили русского человека! - Во взгляде Шаховского сияло мистическое торжество, и чувство исполненного долга расплылось в мятых, невыразительных чертах мелко устроенного лица.
- Но это еще совсем не все... - придвинул стул к Евдокимову, наклонился к уху, дыша смесью перегара и дерьма. - Слушайте, слушайте! Но предупреждаю: только для вас, на агентурном, так сказать, уровне. Я понимаю, с кем имею дело. Так вот: на самом деле Женька заманил Ющинского в печь по наущению своей матери Верки. Андрюшка что-то такое слыхал у нее в квартире, во время блатной сходки - ну, и подгадали. Еврейская пасха наступает, понятно, что жиды ищут жертву,- Женька и подстроил под них, а они его кончили - на мацу, а Верке выгода, воры не проданы оказались! Жуткая история...
Это была каша - Евдокимов так и ощутил. Выудить правдивую информацию из алкогольного бреда было - на первый взгляд - никак невозможно, но заволновался надворный советник: что-то мелькнуло в рассказе безумного фонарщика эдакое; это непременно следовало отделить от плевел и использовать... "Ладно, не будем торопиться..." - сказал себе под нос, вспрыгивая на подножку трамвая и опасливо заглядывая в салон: а вдруг опять треклятая "маска"?
Но уже на следующей остановке поджидала Евгения Анатольевича совсем уж неожиданная встреча. Едва сошел - схватили под руки, выкрутили и поволокли, зажимая рот дурно пахнущей перчаткой. И глаза сразу же закрыли колючим шарфом, грубый голос прохрипел:
- Будешь паинькой - может, и жив останешься, подсевайла жидовская...
И Евгений Анатольевич понял, что находится в руках истинно русских. "Это ничего, - подумал облегченно,- это совсем ничего, все равно следовало познакомиться, сделаем это теперь. А злы, однако, сподвижнички..." Письмо к единомышленникам от Парамона ожидало своего часа в боковом кармане, так что бояться оснований не было. "Они еще вздрогнут, дураки..." - подумал лениво.
Посадили в закрытый экипаж, повезли, долго длилась дорога, поначалу пытался замечать повороты и расстояния, но - плюнул. Не было сноровки Мищука. "Вот бы его сюда... - подумал с горечью, - он бы сразу вычислил куда везут... Влип, конечно, и сопротивляться никак нельзя - убьют, не разобравшись, публика ведь..." В это словечко вложил и презрение к их прямолинейной тупости, и к методам. Далеко ли уедешь с такими методами...
Наконец приехали куда-то, повели под руки, сразу вспомнилось толстовское, о Пьере Безухове, когда того принимали в масоны. "Ложное это все... - летело в голове. - Ложное и глупое. За Русское государство иначе бороться надобно..." Но как именно - не знал. Внезапно почувствовал, как холод улицы сменился тишиной и домашним теплом, развязали глаза, оказалось, что стоит посреди большой комнаты, а вокруг человек тридцать типично "союзнического" вида, среди них двое или трое выделялись вполне интеллигентным обликом и одеждой. Подошел Голубев (узнал сразу и нервное лицо, и глаза, горящие неземным пламенем, и мелко дергающийся рот).
- Мы за вами следим, потому что следим за больницей. Это очаг еврейского заговора. Если хотите что-нибудь сказать - говорите. А то поздно будет.
- Не пугайте... - обиделся. Да как он, мальчишка, смеет? - Я не пугливый. Объяснения нужны? Извольте. Из журнала, "Новое время" называется. Если приходилось читать...
- Читали, читали... - послышалось. - Национальный журнал, наш.
- Зачем же вы, русский человек, оказались в доме у еврея? И не просто еврея, а подозреваемого?! - крикнул Голубев.
- Как вы прямолинейны, господа... - сказал хмуро.- А если я собираю информацию?
- Это зачем? Это что? - Слово, судя по всему, многим было незнакомо.
- Это сведения. Я написать хочу. О евреях. Как живут. Что делают. О чем думают. Уверен: это полезно выйдет. Больше понимания - меньше подозрений.
Они переглядывались, кто-то сказал:
- А чего на него глядеть? Тем более что русский. Об них не писать надо, их убивать следует!
- Ну, этого в программе "Союза" нет, - сказал уверенно. - Там ведь как? Признать их всех иностранца ми и всячески способствовать, чтобы уезжали. На историческую родину. Гуманно и действенно.
Голубев покачал головой.
- Это программа союза, которым руководит выкрест Дубровин. Он дела не сделает, потому что еврей еврею глаз не выклюет. Мы вам не верим. Вы опасный человек. Вот, все считают, что вас надобно сбросить в Днепр.
Истинно русские согласно замычали и закивали, Евдокимову стало страшно. Слегка подрагивающей рукой торопливо влез в боковой карман визитки и достал письмо.
- Вот, читайте, если словам не верите...
Голубев развернул, просмотрел, отдал своим. Письмо пошло по кругу. На лицах "союзников" не отразилось ровным счетом ничего...
- Теперь понятно? - победно спросил Евдокимов.
- Глупый вы человек... - с некоторым даже сочувствием произнес Голубев. - Я же вам объяснил: Дубровин наш враг. А вы опять за свое... Ведите его, господа. Только чтобы без шума и грязи.
Подскочили двое, на лицах тупой восторг, глаза сияют... Что оставалось Евгению Анатольевичу? Но решил потянуть время.
- Ну, ладно, господа, тогда объясните: программа Дубровина вас не устраивает. Чего же вы хотите? На самом деле?
Голубев вздохнул.
- Несбыточная мечта... Их не переселять надобно и не в правах ограничивать. - Помолчал, безразлично вглядываясь в лицо собеседника. - Их надобно кончить. Всех до одного. Бабушек, дедушек, девушек и юношей - всех, без разбору. Решить проблему окончательно, раз и навсегда. Нет евреев - нет и проблемы. Не согласны?
- Да ведь... это же дикость... - выдавил Евгений Анатольевич. - Так ведь нельзя...
- Кому "нельзя"? Вам? Подсевайлам? Хлипким выродкам? Вам нельзя... А нам - можно! Русская земля должна быть очищена! И мы ее очистим. Ведите...
Теперь уже было "все". Евдокимов облизнул пересохшие губы, сказал невнятно:
- Моя фамилия Евдокимов. Позвоните Кулябке. Немедленно.
Переглянулись, Голубев пожал плечами.
- Нам господин Кулябко не начальник. Зачем нам ему звонить?
- Я чиновник Санкт-Петербургского охранного отделения, - выдавил Евдокимов. - Нахожусь здесь по приказу департамента.
- Документы? - протянул руку Голубев.
- Не ездят на такое задание с документами. Обо мне знает Кулябка. И помощник начальника ГЖУ полковник Иванов. Звоните! - кричал, теряя контроль над собой.
И снова переглянулись.
- Позвонить? - спросил Голубев.
- А чего? - отозвался толстый, бритый наголо. - Оне наговорят - вовек не расхлебаешь. Сказано - сделано!
Евдокимова поволокли; он успел оглянуться и вдруг увидел на стене то, что во время разговора было скрыто за спиной - картину. Хотя и без рамы, но выглядела внушительно: в центре, на возвышении, стояла Императорская Семья; вокруг - родственники; далее ударяли по глазам разноцветной формой полки гвардии; за ними сплошь серые, армейские. Еще дальше темнели плотной стеной чиновники, отдельными шеренгами располагались жандармы, охранники и члены союзов: Русского, Михаила Архангела, Двуглавого орла. И со всех сторон черным клином перли на эту оборону евреи в черных лапсердаках и котелках, с пейсами до земли; передовые держали в руках знамена с надписями на иврите. Кое-где ровная линия обороняющихся выгибалась от натиска, где-то дала трещину, и нападавшие прорывались, мгновенно увеличивая дыру. И там, где они мчались, среди защитников Царя клонились долу раненые, лежали убиенные, и ребенок с льняными волосами протягивал ручонки, пытаясь преградить врагам путь... "Занятно-то как... - неслось в мозгу. - Мальчик... Надо же..."
- А что означает... - захрипел, - мальчик? Ну... там...
- Чистоту наших намерений означает... - ответствовал Голубев насмешливо. - Вы больше молчите - дольше проживете.
Снова посадили в закрытый экипаж; глаза по-прежнему были завязаны, на этот раз марлей или бинтом - так показалось. Вскоре лошадь пошла ходче, книзу, Евдокимов догадался, что свозят к Днепру - угроза оказалась не пустой. "Вот как погибать приходится, - думал с горечью. - Кажется, одного мы поля ягоды, а вот, поди ж ты..."
- Топить станете? - спросил тоскливо. Хотя чего и спрашивать, они все сказали. Так, от безысходности и чтобы время хоть чем-нибудь занять.
- Утопим, - охотно подтвердил Голубев. - В прорубь спустим.
И сразу же ощутил Евгений Анатольевич холодное дыхание Днепра - лед еще стоял... Экипаж остановился, помогли сойти - вежливо, без хамства, и, поддерживая под руки, повели. Ноги сразу же заскользили, ботинки промокли, Евдокимов выругался.
- Теперь надолго... - произнес чей-то голос. И сразу же другой:
- Здесь.
Сняли повязку. Евгений Анатольевич стоял на льду, слева мерцал огнями Киев и чернели в светлеющем небе островерхие колокольни и купола, справа с трудом различались низенькие строения на Трухановом острове.
- Вас, значит, течением и унесет, - нехорошо улыбнулся Голубев, - подо льдом, далеко-далеко... Думаю, никогда не найдут...
- Был человек и нету! - радостно поддержал знакомый голос. - Да вы, ваше высокородие, не шибко и огорчайтесь. Что она, жизнь? Одно говно!
Стали связывать руки, потом ноги, Евгений Анатольевич хрипло и прерывисто читал "Отче наш". И вдруг увидел, как на дальнем, левом берегу три раза мигнул ярко-красный фонарь...
- Уходим, - приказал Голубев, хмуро подмигивая Евдокимову. - Мы на Труханов пойдем. Когда сольемся с берегом - линяйте. Вам повезло...
- Совсем... Можно идти? - с трудом провернул окостеневший язык. Или... вы... шутите?
- Какие шутки... Пошли, господа... - Они вытянулись в цепочку и двинулись длинной, извивающейся вереницей.
- Я же связан! - заорал Евдокимов не своим голосом. - Развяжите меня!
- А вы проявите смекалку и выдумку! - посоветовал Голубев. Его голос донесся глухо, издалека. - И не радуйтесь. Сплошные полыньи, темно, вы вряд ли доберетесь. Но это, простите, уже не наша вина...
Они исчезли. Под ногами чернела аккуратно выдолбленная дыра - ребята приготовились тщательно. Представил себе, как скользнуло тяжелое тело в глубину, мгновенно перехватило дыхание и наступило небытие... Что наша жизнь? Единым мгновением разрушается лукавое житейское торжество суеты. Прошел над человеком ветер - и нет его... Связалась цепочка: Кулябка, еврейская больница, они - Голубев и его люди. Точка отсчета - начальник Охранного. Но для чего понадобилось ему тихо и незаметно устранить сотоварища из Санкт-Петербурга? Это надобно обдумать, проверить и сделать выводы. А вообще-то... "Получается, что мне с вами не очень-то и по пути, господа? - задал себе вопрос и ответил: - Сначала - разберусь до основания. Кулябка наверняка сделает вид при встрече: "Спаслись? Очень рад, очень рад! Говорите - "союзники", Голубев? Ну-у, батенька, вам нагрело голову. Володя такой мягкий, такой добрый человек... Он неспособен. Вот если бы речь шла об извечных врагах..." Или тех, кто, по его мнению, "способствует"..." мысленно продолжил разговор и сразу почувствовал, что замерзает. За хотелось спать, это был дурной признак. Попытался освободить руки - не получилось, только мутящая разум боль в запястьях. Сразу вспомнил детство, кадетский корпус и жестокую игру: за пять минут до обеденной трубы старшие ловят и связывают - вот как теперь. Выскользнешь - твое счастье. Опоздал на обед - в лучшем случае замечание от дежурного офицера, в худшем - карцер или отмена увольнения в город. Но ведь исхитрялись... И было в этой дурацкой затее даже что-то полезное - гибкость развивалась невероятно!
Евгений Анатольевич начал протискивать зад сквозь связанные руки. Наивная, несбыточная затея... Тогда, кадетом, даже мундир - тонкий, шерстяной, способствовал скольжению. Теперешнее пальто наоборот, затрудняло - и ворсом и толщиной материи. Понял: если сил не хватит, не вывернется - гибель. И стал повторять процедуру, уже не обращая внимания на боль, сорванную кожу и черное небо над головой; вообще-то красиво было: звезды, белый лед, огоньки на берегу - они мерцали, гасли и вновь загорались, словно крохотные маяки надежды...
И вот - повезло. Стянутые руки преодолели крутизну пониже спины и коснулись ямочек под коленками - вот ведь счастье! Стоял в полусогнутом состоянии, пытаясь выпростать ноги. Но это решительно не получалось: не хватало гибкости. "Где моя юность, где моя свежесть..."- проговорил тихо, из Тургенева. По литературе в корпусе всегда была самая высокая отметка... Пришлось упасть на спину - да так неловко, что голова оказалась над полыньей, и котелок сразу же свалился в воду. Он плавал, словно жирная утка - краем глаза Евгений Анатольевич увидел и рассмеялся. Но следовало продолжить; начал извиваться, будто червяк, вылезший из земли под каплями благодатного весеннего дождя. Увы... Как ни старался - ноги не выходили из плена; от усилий голова сдвинулась к полынье и угрожающе нависла над нею. Стало страшно, каждое следующее движение приближало неминуемый конец... Но ему снова повезло: заиндевелые брюки и рукава пальто вдруг сделались скользкими, и ноги двинулись навстречу свободе. Еще усилие и еще, и вот измочаленный Евдокимов встал на четвереньки, потом, с криком боли и отчаяния - на ноги. Веревку на запястьях - разгрыз, с ног снял без особых усилий. Теперь следовало добраться до берега, не провалиться в обещанные Голубевым полыньи.
Шел медленно, проверяя каждый шаг (стоило ли теперь, после стольких страхов и усилий, легкомысленно утонуть?). И сколь ни хотелось мгновенно взлететь на высокий, будто во сне приближающийся берег - шел тихо, шажок за шажком, пробуя носком ботинка, не ледок ли тонкий над бездной, и только потом наступал твердо. Часа через полтора добрался до шоссе у Царского сада и сразу же остановил извозчика - опять повезло. Еще через сорок минут уже стучал в дверь Бейлиса.
- Ой... - только и сказал Мендель, появляясь на пороге. Вгляделся. Еврей никогда бы не сделал такого...- тронул заледеневшую одежду пальцем. Таки да... У вас есть запасная, чтобы надеть?
- Я только до утра, - торопливо вошел, невежливо отодвинул хозяина. Прими совет: тебе и твоей семье лучше тихо исчезнуть. Переехать куда-нибудь.
- Что он говорит! - закричал Бейлис. - Хорошенькое дело! Эстер, ты слыхала? А кто мне даст кусок хлеба? Кто накормит мою семью? Вы? Не смешите, Евгений Анатольевич! Кому я нужен? Вы уверены, что я кому-то нужен? Таки нет! И куда? Куда мне идти? С таким кагалом?
- Речь идет о жизни и смерти... - тихо сказал Евдокимов.
- Э-э-э... - замотал головой, - я одно знаю: прав Превечный Создатель, нет у него несправедливости! Как вы говорите? "На все воля Божия..." И мы говорим так же!
Катя Дьяконова привезла Зинаиду Петровну на Дорогожицкую.
- Вот ваша комната, - открыла двери, - очень уютно, правда?
Металлическая кровать с ажурными спинками и горой подушек, слоники на комоде, икона в красном углу, драпировки. И вправду, мило и удобно.
- Вы мне такую любезность оказываете... - улыбнулась Зинаида Петровна. - Отчего же?
- Бог с вами, - Катя пожала плечами, словно давала понять: "Какая любезность? О чем вы таком говорите? Пустяки какие..."
- Вы позвонили мне на квартиру, о которой я и сама ничего не знала до последней минуты... - спрашивала без подозрения, просто удивительно было, как Катя узнала.
- Ничего сложного, - махнула ручкой, - тот человек, что вас сюда из Петербурга вызвал, - мне знаком. Да вот фотография... - протянула с улыбкой; Зинаида взглянула и едва сдержала крик: та самая, единственная... Оставалась у Мищука с давних, безвозвратно минувших дней... Правда, переснята.
- Где... Евгений Францевич? - сердце билось сильно, прижала ладонь к груди, и голос дрогнул.
- Вы так волнуетесь... - сочувственно произнесла Катя. - Не надобно, все хорошо. Ну... Я хотела сказать, что будет хорошо. Вы ведь знаете: Мищука арестовали.
- Знаю. Где его держат?
- В замке, на Лукьяновке. Он бежал оттуда.
Показалось, что в комнате темно. И все слова исчезли. О Господи... Она повторила слова жандарма. Значит, правда? Или... сговор?
- Вы думаете - чего вас полиция взяла? - Катя поняла, о чем думает гостья. - И к жандармам отправила? В том-то и дело, что бежал... Вы не волнуйтесь, он скоро появится, а сейчас пока еще опасность очень велика, очень! - Катя сделала большие глаза. - В общем, вы будете жить у меня столько, сколько нужно будет. Ни о чем не беспокойтесь.
- Катя... Скажите внятно: почему вы мне хотите помочь?
- Толстого помните? Все честные люди должны взяться за руки и противостоять бесчестным. Так просто все...
- Что ж... Действительно просто ("Какая милая девочка")...
Вдруг стало томительно и странно. Почему? Она не понимала.
- Как мы... сделаем это? (Что "сделаем"? И что значит "это"?) - Катя села за стол и вытянула руки; сомкнутые в кулак пальцы побелели от напряжения.
- Вы волнуетесь? - дружески улыбнулась Зинаида Петровна.
- Я хочу, чтобы вы поверили мне. Не удивляйтесь. Не думайте, что я сумасшедшая... Понимаете, мы выйдем в город. Мы станем ходить по улицам. Зайдем в рестораны, в музеи, у нас "Голгофа" есть, очень впечатляет, такая удивительная реальность - страдания Христа. Я знаю: рано или поздно Мищук увидит вас и подойдет...
Боже мой, боже мой... Какая нервная... Все похоже на дурной роман...
- Катя, милая, вы уверены? Да как же он узнает? Я не понимаю.
- Просто узнает, - сжала губы, рот исчез, так бывает у покойников. - В Сыскной полиции у Мищука есть друзья. Они увидят вас и передадут ему.
- Почему бы вам не сделать это, Катя? Вам - сподручнее.
- Вы, право слово, шутите. Мы не знакомы. Если бы я могла встретиться с ним - я бы его привела сюда. Разве не так?
Так. Конечно же - так. И все же... В ее речах было нечто такое... Неуловимое. Входишь в комнату и - запах. А понять нельзя. И вдруг крыса в углу. Дохлая...
- А вы... - Катя потупила глазки, ладони нервно поглаживают одна другую, лицо вспыхнуло. - Вы знаете кого-нибудь из Сыскного?
Зинаида Петровна пожала плечами.
- Откуда? Я первый раз в городе...
- Да, - Дьяконова сдернула скатерть, встряхнула. - Сейчас мы поужинаем и ляжем спать. Утром - как договорились. У меня только одна кровать, вам не противно будет?
- Бог с вами, что вы... (Знала бы ты... Даже в детстве никогда не спала в одной кровати. С мамой. С сестрами. Но если дело того требует...) Только я с краю, хорошо?
...Поутру, наскоро выпив крепко заваренного чая с румяными булочками (когда только и успела Катя их принести?), сели на трамвай и отправились в город.
- С чего начнем? - спросила Зинаида Петровна.
- О-о, у меня целый план! - воодушевленно отозвалась Катя. - Я думаю, что теперь у Евгения Францевича очень много свободного времени и, как человек интеллигентный, он непременно захочет побывать в театрах, музеях, разве нет?
- Не думаю... - с сомнением произнесла Зинаида. - В общественных местах его станут искать прежде всего!
- Вы так считаете? - В голосе Кати звучало превосходство, - уверена, что ошибаетесь! Почему? Да потому, что Мищук - талантливый полицейский! Он владеет приемами гримировки, изменения внешности! Я убеждена (хотя вы это знаете лучше), что он не станет отсиживаться! Он будет продолжать!
Зинаида Петровна словно споткнулась.
- Что? Что он будет продолжать, милая Катенька?
- Ну-у... - Катя смутилась. - Не знаю... Его из-за чего-то арестовали? В городе ходят слухи, что он евреев выгораживал. Знаете, я лично считаю, что евреи невиновны и те, кто возводит на них напраслину, - делают это не из фактов, а из убеждений! Так вот: Мищук станет выяснять причины своего ареста, разве не так?
Не глупо... Очень даже похоже на Мищука ("Хотя вы это знаете лучше"). И в самом деле, он бросится в бой!
- Куда хотите? - щебетала Катя. - Слева - музей истории! Справа Святой Владимир!
Трамвай миновал колонну-памятник и въехал на площадь. Зрелище открылось величественное: торжественная фигура с крестом, дома под стать, но все изгажено: уродливые будки, грязный фонтан...
- У нас, в Петербурге, все слишком ровно... - Зинаида Петровна не скрывала восхищения. - Какой славный город...
- Тогда - на "Голгофу". - В голосе Кати прозвучало нечто многообещающее и загадочное.
Удивительный город... Зинаида Петровна с рождения вросла в столицу и полагала, что ничего краше нет нигде и быть не может. Ее оград узор чугунный, воспетый поэтом, ее улицы, прямее которых не было в мире, - и это отметил самый великий писатель всех времен, наконец - Летний... Детские сны роились здесь и смешивались с явью; девочкой помнила лебедя на фоне темно-красных стен Михайловского замка, и девушкой помнила - он все плыл и плыл, и ваза осьмнадцатого века стояла навсегда, и оркестр играл, и шелестели кринолины. Торжественно, чудно, парадно и призрачно... А здесь все звучало иначе - жизнь, бьющая через край, яркое небо, холмы и Днепр огромный, живой... Да. Найти Евгения, освободить и поселиться где-нибудь неподалеку от этих радостных для души мест...
- Смотрите, какое внушительное помещение! - сказала Катя. Она стояла перед дверьми, ведущими не то в театр, не то в усыпальницу. - Вам нравится? Господи, у меня такое хорошее предчувствие! - Катя тянула Зинаиду Петровну изо всех сил, словно и в самом деле ожидала, что Мищук вот-вот появится. Разве это не потрясает?
Перед ними плыл в исчезающем мареве Вечный город. За квадратными выступами высокой стены он скорее угадывался, нежели существовал реально, и так трудно было постичь, что отсюда явился скорбному, во зле лежащему миру нездешний лик Спасителя. Зинаиду Петровну не задевал беспомощный стиль, школярское исполнение - ведь авторы стремились создать не образ, но иллюзию, по-детски желая добиться эффекта присутствия, что, наверное, хорошо для видовой панорамы, но не для религиозно-философской. И все равно мнилось: безысходная, тысячелетиями накопившаяся усталость и нарастающее желание не жить, но грезить - сменяется вдруг непостижимо возникшим прозрением Его Царствия не отсюда. И уже знала, что торжествующие римляне у Креста, убежденные, что их дни от века и навсегда, - всего лишь пигмеи, не догадывающиеся, что остается им миг единый... И толпа, созерцающая крестную смерть, как всегда созерцают ничтожества (с любопытством скотов и бессмысленной радостью) гибель ближнего своего - не поймет ничего... И Иоанн, золотоволосый Пророк и Апостол, единственный среди них, темных и несчастных, узнавший Предвечное Слово, не нужен им... А ведь оно было, есть и пребудет. "Правда Твоя - Правда вовеки, и Слово Твое- Истина..." всплыло из неведомых глубин слышанное в далеком детстве, на похоронах.
...Катя между тем исчезла, растворилась, Зинаида напрасно смотрела во все стороны - кроме двоих, что стояли неподалеку и молча разглядывали живопись, в помещении панорамы не было никого. Хотела крикнуть (детское желание, невоспитанность, но так вдруг страшно стало здесь, одной, в начале Нового времени, "Я теперь за две тысячи лет до своего появления на свет..." - пошутила мысленно, но сделалось еще страшнее). И вдруг услышала (говорил тот, что был пониже ростом, поплотнее, телеснее, что ли):
- Я смотрю на них и ощущаю нечто ужасное, невозможное даже...
- Все гораздо проще, любезнейший Алексей Семенович, - отвечал второй высокий, стройный, с красивой русой шевелюрой и короткой прямоугольной бородой, окаймлявшей такой же квадратный, судя по всему, подбородок. Изящные очки в золотой оправе поблескивали торжественно и празднично. - Вы только вспомните, как сказано (место, на котором мы теперь стоим, навевает, согласитесь): "Поразит тебя Господь злым вередом, так что не сможешь излечиться!" Разве не исполнилось? Они все в коросте! На их головах парша! Как метко их называют "пархатыми"! Они мучаются чирьями и трахомой, зайдите к ним - вы услышите, что у всех у них - "печень", национальная болезнь, согласитесь! Мне говорили, многие из них верят: если больное место помазать христианской кровью... Вы понимаете?
- Наступит исцеление... - ответствовал Алексей Семенович. - Суть их религии в семи словах: "Шема Исроэль Адонаи эло гену, Адонаи эход", это значит - "услышь Израиль, Господь Бог наш, Господь един!" Главное слово: "Эход"! Оно означает: "Единый". И обоначается цифрой "13". Мы все понимаем: тринадцать ран на виске мученика есть прямое доказательство их проклятого участия!
Заглянул Зинаиде Петровне прямо в глаза, смотрел, не мигая, долго; стало нехорошо, рвотный ком уперся в подъязычье.
- Зачем вы так смотрите? - не выдержала.
- Они еще говорят: "Вы едите с кровью, - произнес усмешливо, - и потому будете проливать кровь!" Это о нас с вами.
Захотелось убежать (где Катя, где эта гадкая девка...), но пересилила себя.
- Господа, вы говорите страшные вещи... Но мы, слава богу, стоим как раз там, где через сотни лет после Рождества Христова продолжали приносить человеческие жертвы идолу! Разве не мы, русские, это делали?
Они ничего не ответили и величественно удалились. И сразу же подбежала Катя.
- Зина, милая, не сердись, я "маску" увидела! Я должна была проследить, узнать... - и схватила за руку и нежно гладила, преданно заглядывая в глаза.
- Катя, вы зачем меня привели сюда?
- Вы не понимаете... - всплеснула ручками. - Вы ничегошеньки не поняли! Это такие могущественные люди! Я была уверена, что вы сделаете все, чтобы понравиться им...
- А я не понравилась, - крикнула зло, - и что теперь?!
Катя улыбнулась странно.
- Теперь ничего-с... И вы сами во всем виноваты. Они держат Мищука. И если бы уверились в вас - дали бы вам свидание. А так... Господи, я так старалась... - и зарыдала, размазывая слезы по щекам.
- Значит, вы их знаете?
- Ну... Как бы.
- Тогда представьте меня.
- Вы не поняли: этого надобно заслужить. Хорошо... Идемте домой, я все объясню...
Дома ждал сюрприз: недавние знакомцы чинно сидели за столом под люстрой. Встретили молча, Зинаида Петровна тихо вскрикнула, и тогда тот, что носил очки, сухо сказал:
- Мадемуазель, вы можете удалиться... - Катя сразу же ушла. Позвольте рекомендоваться, сударыня: Георгий Георгиевич Замысловский, член Государственной думы. Это... - вежливо повел головой в сторону усатого, мой добрый товарищ, Алексей Семенович Шмаков, присяжный поверенный. Чтобы у вас не сложилось вполне неверное впечатление...
- О чем? - сухо перебила Зинаида.
- Вы торопитесь... О нашей с Алексеем Семеновичем заинтересованности в деле...
- В каком? Извольте выражать свои мысли точнее.
Замысловский взглянул удивленно, бросил взгляд на потолок и, как бы справившись с вдруг нахлынувшими чувствами, продолжал:
- Теперь в России... Да и в мире, уж поверьте мне, - одно-единственное дело: об умучании мальчика Ющинского. Так вот: нас вызвала мать умученного, Александра Ющинская, она же - Приходько.
- В самом деле? - насмешливо улыбнулась. - Она так богата?
- Неумный ход... - поморщился Замысловский. - Вы - русская и должны понимать, что мы в трудные минуты помогаем друг другу вполне бескорыстно.
- Мне не хочется говорить гадости, господа, но вы "пущаете пропаганду" - как говорят мои знакомые из Охраны.
- Оставим это, - вмешался Шмаков. - Бог с нею, Охраной этой, взаимопомощью, подозрениями и колкостями. Все просто: сударыня, нам нужен Мищук.
- Но я не знаю, где он.
- Мы знаем. Он нужен нам в том смысле, что он талант! Мы желали бы работать с талантом, но не с посредственностями. На суде мы будем представлять потерпевших, нам бы хотелось быть во всеоружии. С помощью Евгения Францевича, разумеется.
- Вы так уверены, что будет суд... Да ведь дело это не стоит выеденного яйца! Не евреи убили мальчика!
- Кто же?
- Воры, бандиты, родственники - вы это знаете не хуже меня!
- Все перечисленные вами не имеют к убийству ни малейшего отношения, сказал Замысловский. - Вот Евангелие... - взял с полки, положил на стол и коснулся пальцами. - Я говорю правду, я православный человек... Оставим это. Вы согласны?
- Мищук не станет вам помогать.
- Жаль, мы рассчитывали на вас: смысл в том, что вы убедите вашего друга в нашей правоте...
- Никогда!
- Вы снова торопитесь... - укоризненно произнес Шмаков. - Если вы поступите так, как просим мы (о, ради бога! Если наша версия окажется тупиковой - мы же здравомыслящие люди!), тогда, отслужив, вы получите любую сумму (мы располагаем любыми суммами) и сможете уехать с Мищуком, куда пожелаете. Если же нет...- поморгал, пожевал губами и разгладил усы. Тогда мне жаль вас обоих...
- Где Мищук? Где?!
- Если вы согласны - ваша встреча состоится незамедлительно.
Показалось, что на голову вылили ушат кипятка.
- Но... он ведь в бегах?
- Вы согласны?
- Я должна... Должна подумать, господа.
- Хорошо. Вы останетесь здесь до вечера, под присмотром. Вечером вы дадите ответ. В любом случае хотел бы предварить... Ну, скажем так разного рода неудобства... Вы, конечно, можете обратиться к властям. Вы, конечно, можете описать нашу внешность, одежду... Не советую... - покачал головой. - Наши портреты широко известны - в разной одежде, мы весьма известные общественные деятели. Вам все равно никто и никогда не поверит. И вообще: люди возбуждены, они требуют справедливого возмездия, вряд ли стоит становиться на пути у целого народа...
- Где Мищук?
- С ним все в порядке. Честь имею, сударыня, - чинно поклонившись, оба вышли из комнаты.
Влетела Катя:
- Ну? Как? И что? Я сгораю от любопытства!
- Катя... Кто написал письмо? Кто пригласил приехать в Киев? Значит, все было подстроено?
- Вы только успокойтесь, душенька... Я вас так полюбила... Вы успокойтесь, до вечера время есть. Ладно?
- А этот... Богров? Он что же... Тоже участвует?
Катя отвернулась к окну и молчала красноречиво. Что ж... До вечера время действительно есть. Но решение уже принято: увидеть Евгения. Непременно увидеть. Как бы строго они ни охраняли его - он что-нибудь придумает. Он умный. И, главное, теперь их будет двое. "Мы их обыграем... стучало в голове, - "тук-тук-тук", мячик прыгает и мы упрыгаем, зайчиками..."
Весь день просидела на кухне - не хотела разговаривать с Катей. Та обиделась и лежала на диване с красными заплаканными глазами. "Странное существо... - думала Зинаида Петровна. - Вроде бы и совсем не злая, а в то же время..." Что "в то же время" - об этом думать не хотелось. Сколь ни была далека от практики политического или уголовного розыска - догадалась (не трудно ведь...): Катя - участница заговора, сделки какой-то... В этой сделке она, Зинаида Петровна, имеет свою, немаловажную видимо, роль. Мищук, вот в чем дело. Он непримирим, упрям, честен до умопомрачения и, главное, никогда не страдал - не то чтобы религией антиеврейской, юдофобией (имеющей ученые труды, адептов и почитателей) - легковесным антисемитизмом не страдал, а ведь им в России девяносто пять процентов русских задеты- в той или иной форме. Произнесена фраза: "Да ведь это- еврей!" - и все становится на свои места, все объяснено. И никому невдомек, что нанесено увечье, обида, может быть... "Ничего, они все живучие и приспособленные, пролетела мысль, и краска стыда покрыла щеки: - Значит, и я такая же? О, Господи, как это грустно, в конце концов..." Незаметно наступил вечер, в синеющем небе зачернели крыши и трубы на них, прошел фонарщик, зажигая керосиновые фонари. Катя остановилась на пороге.
- Так вы идете?
- Иду... А куда?
- Одевайтесь... Экипаж уже подан... - и ушла.
"Торопится... - Зинаида Петровна заметалась по комнате, нужно было сделать что-то очень важное... - Чего она так торопится? Да ведь высокое начальство, поди, ожидает..." А беспокойство нарастало, вон - занавеска слегка отогнулась, осторожно глянула, Катя уже усаживалась, и лошадь непрерывно била копытом, и тогда, подчиняясь неведомому зову или чувству, может быть,- вытащила из внутреннего, тщательно запрятанного кармана заветное письмо из города Киева - крик о помощи и сунула под загнутый угол занавески. Зачем? Бог весть...
Двинулись, Зинаида Петровна уже ориентировалась немного и поняла, что с Лукьяновки экипаж не выезжает- плутает по улицам и улочкам. Наконец подъехали к одиноко стоящему дому за кирпичным забором. Ворота заперты наглухо, видно, что их никогда и не открывали. Калитка тяжелая, исполосованная железом, круглый глазок чернеет, словно в тюремной камере (как выглядит тюрьма - представляла, читала в романах). Катя спрыгнула и подбежала ко входу, бойко застучала "кольцом". Открыли сразу, в дверях обозначился квадратный человек в цивильном с усами и выправкой бывалого военного.
- Проходите, ждут, - бросил кратко и пошел первым, указывая путь.
Зинаида Петровна сразу же обратила внимание на решетки на окнах, а также и на то, что света за стеклами не видно. В прихожей встретил человек с удивительно знакомой фигурой. Голова матово высвечивала лысиной, развернутые плечи и сохранившаяся талия выдавали военного. Обернулся, сказал с усмешкой:
- Добрый вечер, Зинаида Петровна... Рад вас видеть в добром здравии. Надеюсь, не слишком большой сюрприз? - Полковник Иванов сиял довольством и не скрывал торжества.
- Маленький, - кивнула. - Ее отсюда уберите, иначе разговора не будет.
Полковник кивнул, и Катя исчезла. Сел в кресло и жестом пригласил сесть Зинаиду Петровну, закурил и, сосредоточенно пуская в потолок дымные кольца, продолжал:
- Согласен, небольшой. Но вы всего не знаете. Итак, по порядку: вы не выйдете отсюда до тех пор, пока я не буду уверен в вас и в вашем послушании. Второе: вы должны не просто согласиться помочь нам с Мищуком, но и приложить талант, выдумку! Мищук просто обязан прислушаться к вам, а стало быть, помочь нам. Это понятно?
- Он вряд ли послушает...
- Это полностью зависит от вас. Далее. Вы только тогда с ним увидитесь, когда мы все обговорим - до мельчайших деталей!
- А если скажу "нет"? - улыбнулась насмешливо.
- Оставьте... - лениво взмахнул рукой. - Вы же не самоубийца. Но хорошо, я объясню последствия и такого поворота... Мищук погибнет. Светлые глаза захолодели, будто инеем подернулись.
- Н-нет... - смотрела так, будто хотела увидеть нечто на противоположной стене - через его непроницаемое лицо. - Вы не посмеете. Евгений слишком известный человек! Его назначил министр! Столыпин, понимаете? Вы испугаетесь... Нет.
- Да, сударыня... - проговорил почти ласково, увещевательно, даже с доброй усмешкой, уговаривал, словно больного ребенка. - Мищук - бежал, так ведь? Не найден - и это вы знаете. О том, что он здесь, у нас, - никому не известно.
- Не смешите... - уже поняла, что Иванов прав, прав, черт бы его взял, но не упасть же ему в ноги, в самом деле...- Этот дом известен департаменту, это ведь служебное помещение, не так ли?
"Не так, не так", - отразилось во взгляде Павла Александровича, и он не замедлил подтвердить это:
- Особняк куплен на подставное лицо, мы его арендуем, документов по этому поводу не составлялось никаких! Вы и ваш... Ну, кто он вам? Любовник, муж, друг? Вы в нашей без-раз-дель-ной власти, понимаете? Я не шучу: вы необдуманно, легкомысленно произносите короткое слово "нет" - и вас обои х тоже нет! - И, довольный каламбуром, мелодично, словно колокольчик, рассмеялся. - Я жду... - взглянул на часы, изящно выпростав из кармашка брюк. - Время кончилось. Итак?
- Я согласна, - что еще могла сказать?
- Иного и не ожидал, - удовлетворенно изрек, - и последнее: письмо... Да-да, вы ведь поняли: письмо вы получили от нас... Где оно?
Пожала плечами, вздохнула:
- Странный вопрос... Полагаете, я с таким письмом могла ехать? Сожгла, естественно... Сразу же и сожгла,- подняла глаза, не то насмешка в них блеснула, не то слезы. - А насчет того, что "вся обличаемая от света являются", - это, доложу я вам, истинный шедевр... Я ведь поверила. Но сожгла. - Рассмеялась: - Кабы не поверила - тогда бы несомненно вам и привезла.
Евдокимов проснулся под утро - еще темно было, но в комнатке различались предметы; конечно, не свет еще, но уже и не тьма. Вспомнилась шутка учителя литературы: "Господа кадеты, день побеждает ночь. Или: ночь побеждает день. Вопрос: кто и кого побеждает?" Никто не знал ответа. Богат и разнообразен родной язык...
Встал. Семейство Менделя сладко посапывало и похрапывало, Эстер закинула голову на плечо мужа, мальчики разметались во сне и обнажились, девочки стыдливо прикрывали наготу. Трогательная была картина - подумав так, Евгений Анатольевич оглянулся на икону Спасителя в углу (семейство не только не возражало, но даже обрадовалось: "Я странный человек, растерянно произнес Бейлис, - мы ждем Спасителя, а у вас Он уже есть, и, что странно, я понимаю - от нас, уж не сочтите за дерзость... Я к тому, Евгений Анатольевич, что христианство принять не могу, предки не дозволяют, но - завидую вам искренне... Всем русским, православным. Это вам лично и только на ухо, и не дай бог, чтобы услыхал реббе...") и, осмыслив реплику Бейлиса, только что пришедшую на ум, - снова, в который уже раз, ужаснулся... Подошел к окну - темнели заводские строения, высоко, на горке, остро прорезала небо больница, и, влекомый неясным чувством, осторожно перешагнул через спящих и тихо открыл дверь.
Сверху сползал туман, как тогда, у пещеры, все похоже было, резкими толчками забилось сердце - у ворот стоял мальчик... Не испугался. (С ним нельзя разговаривать, это как бы понимал, но ведь он приходит зачем-то? Значит, хочет сказать что-то? Сообщить? Господи... - стиснул голову, - он ведь знает... Кто. Когда. Где...) "Скажи мне, скажи... - шевелились губы. Я не во зло, ты мне верь, не во зло, потому что хороший человек пострадать может... Скажи..." Но мальчик молчал, только смотрел прозрачными глазами, сквозь них чернели кресты - надежда и символ жизни вечной. И вот повернулся и растаял, будто дымок от угасшего костра. И только три слова: "Иди к ней..."
- К кому? - заорал Евдокимов не своим голосом; с треском вылетела дверь, Мендель в белой ночной рубахе хватался за сердце:
- Вы мине с ума спрыгнете! Евгений Анатольевич! Слава богу, я запретил детям портить воздух, вы имели хороший сон, что же не спится? Не спите, да? Так правильно? Я разволновался...
- Кто похоронен на этом кладбище? - ткнул трясущимся пальцем.
- На этом? Как и на том, как и на всех - покойники! А кто же еще?
- Ладно, Мендель... - обнял за плечи. - Глу пости все... Идем досыпать. У нас говорят - утро вечера мудренее. А у вас?
- День побеждает ночь.
Евдокимов остановился:
- Как? Ты вдумайся: кто кого побеждает?
- Таки да! По-русски! Трудно понять! Но я думаю, что по-еврейски все понятно!
Совсем рассвело, шумели дети, Пинька кричал:
- Дай мне ножа, отрезать нечем!
- Менделе, идите с гостем кушать, - позвала Эстер.
- Я не гость, а жилец, - уточнил Евгений Анатольевич. - Я завтракать не стану, дела, - и, сделав ручкой Эстер, которая выглянула на крыльцо, удалился. Куда? В ушах монотонно звучал голос: "Иди к ней".
По улице вышагивал опасливо; рано еще было, прогромыхал первый трамвай, пустой наполовину. Поднялся в салон, каждое мгновение ожидая, что набросятся, побьют или сунут в мешок. "Что это со мной? - спрашивал печально, - никогда прежде не знал я страха, никого не боялся, почему все так изменилось?" Ответ нашелся скоро: "Потому, что раньше мне, представителю могущественного ведомства, некого было бояться; опасаться должны были все остальные, вот и все!" Ситуация же, в которой пребывал ныне, неожиданна, странна. "Неужели евреи все время чувствуют то же самое? Если так - не завидую им. Как и себе теперь не завидую..." На следующей остановке сошел, - вот она церковь, а вот и ее дом... Но что-то беспокоило, требовало выхода или ответа на какой-то вопрос. "Да вот ведь в чем дело! проговорил вслух. - Сколь ни странно, но я не хочу ее! Она не нужна мне как женщина!" На мгновение представил себе умопомрачительную картинку - где-то ноги, где-то руки, люстра почему-то не на потолке, а под ногами, с ума сойти... И все равно: не нужна. "Тогда зачем я, рискуя жизнью (все же любил себя, сильно любил), прусь к ней в такую рань?" И здесь ответ нашелся: "Потому что она скользкая, надобно это себе прояснить раз и навсегда! И, значит, она связана с ними..." С ними? С кем же это? Но уже понимал, признался стыдливо: "они" - "союзники" и та часть власти, которая заодно. Теперь следует вызнать кое-что, порасспросить с пристрастием, она признается - куда ей, бедолаге завербованной, деваться, она и держалась-то все время на обаянии тонкой своей талии и пухлой попки, а так... Куда ей против профессионального розыскника, который такое видел и делал, что человеку обыкновенному не приснится даже в самом кошмарном сне!
Взошел по ступенькам крыльца и остановился перед дверьми, рука потянулась к звонку, но вдруг стало тоскливо и безысходно. И страшно. Необъяснимо это произошло, где-то внутри, глубоко-глубоко, тлел вопрос, игла в кощеевом яйце: откуда гибель? Откуда... Вроде бы все делается, все совершается. Золото в цене, деньги, - ведь бунт раздирал Россию, а до того - война с беспощадным и умелым врагом, но бумажные деньги меняли на золотые без ограничений, а это показатель силы и надежности... Так в чем же дело, в чем... Да неужто же в этих оскребышах, нигилистах этих, политических опарышах, из которых ничего, кроме могильных червей, не родится? В них. Но ведь они - плоть от плоти величайшего на земле народа (кроме китайцев, конечно, да ведь китайцы уже все сделали и угасли закономерно, а нам сколько всего предстоит...). Да неужто прав чертов Мищук и дело в мистическом откровении зла, присущем... Язык не поворачивается... Русским? Он на Гоголя сослался... Чертов Гоголь... А ведь действительно, ничего хорошего в своем народе не увидел - рыла, морды, злобу и ненависть, да еще непроходимую тупую глупость. Девка-то, Палашка, и в самом деле не знала - где "право", где "лево"; и мастера все перемерли, одна шелупонь осталась; и лошадей, переплетшихся упряжью, никто расцепить не смог; и ездим не в экипажах, а на арбузах - вот ведь, гаденыш, куда забрался... Хуже любого жида... И Антона Павловича вспомнил - был как-то в Москве, зашел на Камергерский, как раз "Вишневый сад" давали, и таким разложением пахнуло со сцены, таким упадком и гибелью, что сердце зашлось и остановилось... Дворяне - все мертвецы; единственный человек, лакей, понимает, что не следовало Государю Александру Николаевичу даровать свободу народу доброму... "Несчастье это..." Да ведь и в самом деле - несчастье, если к такому привело... А новый класс, купцы новые, промышленники - на то только и хватило ума, чтобы дворянский сад вырубить, дом с портиком и колоннами - своротить и участки под дачи нарезать... Господи, да ведь такое впору бердичевскому еврею, но не русскому вершителю судеб... Все. И в самом деле - все, потому что открытому врагу мы, может, и переломим хребет, а вот скрытому... Мозгов не хватит.
То, что сейчас вертелось у него на кончике языка и не срывалось (только что по ужасу смертному), было столь невероятным, что по спине потек пот: дело не в евреях. Они, конечно, внесли и еще внесут свою золотую долю в "освобождение всего народа", но, Господи! Если бы мы, мы все, были другими... Но - нет... Гоголь, Чехов, Толстой (уж такой влюбленный в народ русский) - и тот построил Пьера Безухова, сволочь бездарную, готовую во все тяжкие от безмозглости и любви к дамскому телу... "Да ведь и я такой же? Был... Слава богу - только был, а теперь - нате-ка, выкусите-ка..." - на этой благой мысли надавил кнопку звонка и приготовил самое строгое выражение лица, на какое только был способен. Катя открыла сразу, будто ждала, повисла на шее, дрыгая ногами.
- Вы? Какое счастье! Да куда же вы подевались с того вечера? Я изошла страданием! Вы сам?
- Как это?
- Ну - один?
- Да кто же еще?
- Я потому спросила, что изошла желанием! Я так скучала за тобой!
- За мной? Это... как?
Хмыкнула:
- Ты совсем глупый, Женя. Ну - по тебе. Я не понимаю: как это вы, москали, говорите "по тебе"? По тебе ходить можно, а разве нет? А "за тобой" - это же понятно! Я стою за тобой, а ты - далеко, и я скучаю! Разве нет?
- Оставим это, - сказал строго. - И учти, что я не... не... Ну, одним словом, - не за этим пришел.
- А зачем же? - прищурилась насмешливо. Понял: если сейчас, немедленно не оборвет, не заставит играть свою игру - пропасть и гибель. Нахмурился, сжал губы.
- Катерина...
Она толкнула его в кресло, навалилась всем телом.
- Неужто, все забыл? Противный...
Это было невозможно; отшвырнул, сбросил на пол, она ударилась и заплакала.
- Ладно, прости, я изнервничался, а ты с глупостями.
- Это не "глупости", этим весь мир живет, один ты выродок какой-то, и что я только в тебе нашла... - уже улыбаясь, взбираясь к нему на колени.
- Хорошо, - сказал, - только быстро. У меня важный разговор.
Надула губки:
- Что значит "быстро"? Я что, авто или паровоз? Это на них все высчитывают, а страсть... Она беспредельна и неуправляема! - и впилась в его рот зубами. Евдокимов заорал от боли, но вдруг вспыхнувшее желание заглушило и боль и разум...
...Когда все кончилось (на этот раз Катя оказалась права - любовь вышла продолжительной до умопомрачения), отправился на кухню, ванна стояла там, и всласть- после суровой спартанской жизни у Менделя- натер себя мочалкой. Катя царапалась в двери и порывалась войти, но, слава богу, крючок выдержал. Когда вернулся в комнату, увидел любимую на столе: завернувшись в простыню и раскинув руки, она декламировала стихи: "Я хочу умереть молодой, не любя, не грустя ни о ком!"1
- Очень хочется есть, - прервал Евгений Анатольевич. - Ступай на кухню и приготовь.
- Ты даже не сказал "спасибо" за то, что я с вечера натопила... Словно знала, что ты непременно приедешь!- с плохо скрытой обидой произнесла Катя.
- Мыться, что ли? - спросил без улыбки. - Хорошо бы яичницу с ветчиной. Спустись в погреб и возьми. Кусок сочного окорока.
- Ты разговариваешь, как старый муж, и это мне очень нравится! обрадовалась и снова раскинула руки: - Лови меня, я лечу к тебе!
Полета не получилось - тяжеленька оказалась для мускулов Евгения Анатольевича. Но руки все же подставил, поэтому она только ушиблась.
- И это - современный мужчина... - изрекла презрительно. - Геркал перевернулся в гробу!
- Геракл... - смущенно поправил Евдокимов. Что и говорить, получилось неудобно.
Когда Катя ушла на кухню, погрузился в кресло и возложил ноги на стол - так делал иногда, во время отдыха, генерал фон Коттен, начальник Санкт-Петербургского охранного отделения. По немецкой своей привычке, должно быть... Но вскоре ноги затекли и, чтобы переменить положение, Евгений Анатольевич встал. Скользнув равнодушным взглядом по комнате, вдруг узрел на подоконнике, за прозрачной занавеской из тюля, скомканную бумажку. Такие бумажки в корзинах для мусора, за спинкой дивана или в ином укромном месте всегда вызывали повышенный интерес - во время обыска, например, и хотя теперь Евгений Анатольевич находился не при исполнении - розыскная закваска сработала мгновенно. Подошел, взял, развернул и прочитал... Теперь все стало ясно - так ясно, как бывает только в сладком предутреннем сне, когда все открывается и становится понятным - на мгновение, конечно... А проснешься - и ничего... Но теперь план Охраны возник, словно на блюдечке: заманить любовницу Мищука неотразимым доводом и с ее помощью фигуранта, то есть Мищука, расколоть до пупа, заставить делать, что велят. Так. Неглупо. Но сработало ли? Если конфидентка Евгения Францевича ему под стать просчитались вы, господа... Слабый ход...
Вошла Катя с сияющим лицом:
- Ты сделал мне больно не там и не вовремя, противный... Но когда женщина любит - она прощает все и на все готова! Яичница на столе! А как пахнет...
- Послушай... - начал читать письмо вслух. Когда закончил, увидел ее помертвевшее лицо и пустые глаза.- В точку? Ну, то-то... Не бодайся со статуей Хмельницкого или еще кого... Где Мищук? Где Зинаида Петровна? Ты ведь знаешь, не так ли?
Она молчала, не отрывая мертвых глаз от его лица. Потом сказала глухо:
- Евгений, это очень страшно, эти люди не шутят, ты это знаешь лучше меня... Расстанемся по-хорошему.
Взял ее за руку и хмуро объяснил, что произойдет, если молчание затянется.
- Они тебя убьют, не сомневаюсь, но это когда еще будет... А я разделаюсь с тобой прямо сейчас. Здесь. Я сработаю под грабителей. Ценные вещи, конечно, выброшу потом в Днепр, но полиция поверит... Меня никто не заподозрит. А ты будешь мертва.
Спросила, путаясь в словах - неужели он способен на такое?
- Еще как! - ответствовал уверенно - ему ли, организовавшему некогда и присутствовавшему при многих убийствах, бояться придушить эту убогую... (Боялся, конечно, да и вряд ли убил бы на самом деле, но она обязана понимать...) Сказала:
- Дайте честное слово, что защитите - если что...
Ну, здесь Евгений Анатольевич взмыл петухом: несомненно! Конечно! Как можно сомневаться! Отдавал себе отчет, что в прямой с ними схватке защитник из него плохой, но кто знает... Может, еще и объедется на кривой?
Каждое утро Мищук задавал своему надзирателю один и тот же вопрос приехала ли? И каждый раз надзиратель отрицательно крутил головой. Прошел месяц (вначале делал царапины на стене, но в один из обходов начальник тюрьмы заметил и велел затереть - с тех пор перестал и счет дням потерял), поздно вечером надзиратель поскребся в двери камеры и дыхнул в глазок:
- Пришла карета, вас кудай-то повезут.
- Открой... - попросил так жалобно, что обычно строгий надзиратель на этот раз уступил. - Выходит, так и не приехала? - спросил безнадежно, словно ребенок, заранее знающий бесполезный родительский ответ. Надзиратель убито опустил глаза.
- Я так понимаю, что адресат вашу даму и подвел... А кто ж еще?
Это не приходило в голову и сразу показалось истиной в последней инстанции. Ну, конечно - адресат! Чиновник департамента, Особого отдела! Разве такие ценят дружбу? И какой же дурак был, что затеял все это... Теперь несчастная Зина арестована, если вообще жива...
- Ладно, братец... Тебе спасибо за все - это если не увидимся боле. Храни тебя Господь...
Через час явились двое: начальник и юркий господин в засаленном сюртуке.
- Пожалуйте вниз, - пригласил начальник. - Сейчас вам наденут наручники, порядок вы знаете...
Понял: повезут в город. Куда? И какого рожна им надобно?
- Вы не беспокойтесь... - засаленный стрельнул черными глазками. - Это недалеко, вас не утомит.
"Да чтоб ты подох! - прокричал мысленно. - Вот ведь государство проклятое... Честные люди "сидят", дельцы от политики - те, как и всегда, процветают. Россия, родина моя..." То, что стал жертвой именно политики, не сомневался ни на мгновение.
Карета чернела во дворе замка, на облучке - жандарм в башлыке, маленькие оконца зарешечены, когда сел - уткнулся в шубу.
- Разве нынче холодно? - удивился. - Весна в разгаре...
- Кому весна, а кому и вечная мерзлота, - с издевкой отозвался попутчик, и Мищук узнал Кулябку. - Мне поручено проводить вас до места и обговорить кое-что...
- Что же? - всегда брал быка за рога, чего же церемониться на этот раз... Чем скорее узнаем суть - тем скорее сыграем правильную партию... Не лепите горбатого, полковник. К делу.
- Хорошо. Итак: вы сидите безвинно...
- А вы убеждены в обратном, не так ли? - как противен этот охранник с лицом сутенера. - Короче, мама.
- Какая еще "мама"? - вспыхнул Кулябка. - Вы там набрались вшей у этих ваших уголовничков, вот и несете черт те что...
- Иной мой уголовничек иному полковничку сто золотых монет даст вперед и назад не потребует! Телитесь.
- Черт с вами. Буду изъясняться на доступном вам языке. Есть человек, заинтересованный в вашем скорейшем освобождении.
- Кто?
- Узнаете... И вообще: помолчите. Иначе мы уже приедем, а я не успею... Далее. Мы готовы вернуть вас на службу. Как бы простить.
- Фартово. А на самом деле? Ну, не "как бы"?
- Все зависит от вас. Мы в вас заинтересованы. Чтоб вы имели работу. И что кушать.
- И мог кормить детей. Я понимаю, господин полковник. Но у меня нет детей. Как быть?
Открылись ворота, карета въехала в глухой двор, окруженный трехметровым кирпичным забором.
- Прощайте, - кивнул Кулябка. - Может быть,- если вы, конечно, будете разумны, - мы еще и увидимся...
Жандарм снял наручники, юркий вытянул руку:
- В эту дверь, пожалуйста...
Оглянулся: ни ворот, ни калитки - как въехали, с какой стороны?
- Это вы насчет того, чтобы убежать? - поинтересовался юркий. - Таки напрасно: отсюда можно выехать. Ногами вперед. А убежать - нельзя.
"Пугает, сволочь... - подумал. - А с другой стороны? Чего ему пугать? И так все ясно. Влип ты, Евгений Францевич. Влип..."
В прихожей стояла монументальная дубовая вешалка, среди цивильных пальто и шуб (мерзлявые они все, нежные) заметил элегантное дамское манто, сверху, на полке - соболья шапочка. "Однако... - удивился. - Это такой способ - у Охранного, чтобы клиента сломать?"- и не ошибся. Когда открылись двери, увидел за сто лом, под мирным шелковым абажуром, лысого мужчину лет сорока с полугвардейскими, полущироукраинскими усами, а напротив - женщину лет тридцати пяти, она смотрела, не отводя взгляда, сложив сжатые в кулачки ладони на груди. "Это она чтобы сердце не выскочило..." - а собственное уже рвалось и в глазах темнело...
- Зина! - закричал, бросаясь к ней, - Зина! не может быть...
Повисла бессильно, прижимаясь к плечу, плакала навзрыд:
- Женя, Женечка, родной мой, единственный...
- Итак, встреча, слава богу, состоялась, - констатировал Иванов. Любезный (это - юркому), принесите нам чаю и булочек. Румяных. Мы все, я уверен, любим румяные булочки. Господа, у нас мало времени, придите в себя. Итак. Любезная Зинаида Петровна, вы имеете что сказать?
Взглянула с ненавистью, но тут же погасила улыбкой:
- Женя, меня здесь держат четыре дня. Не возмущайся, это бесполезно. Все просто: они меня заманили...
- Прости, Зина... Я дурак... - сказал угрюмо.
- Ну-у... - оживился Иванов. - Тут и умный спасовал бы! Продолжайте, сударыня.
- Женя, если ты согласишься помочь правительству...
- В чем? В чем, господин полковник? Я ведь все знаю- вы помощник начальника ГЖУ! Так в чем же дело? И почему вы не желаете поговорить по-мужски? При чем здесь Зинаида Петровна?
- О, как вы нетерпеливы... - вздохнул Иванов. - Ради бога! Она здесь такой же заложник ваших художеств, как и вы сами! Войдете в разум - к общему нашему удовольствию. Нет - ну... пеняйте на себя.
- Женя... - вступила Зинаида Петровна. - Ты не понимаешь. Они способны на все! Они требуют, чтобы ты оказал им помощь в раскрытии дела Ющинского. Если ты вдумчиво, с присущей тебе энергией, возьмешься за это дело - ты вновь обретешь доверие правительства. И... если тебе это, конечно, интересно... Появится возможность быть нам снова вместе... Решай.
Мищук подбежал к стене и со всего маху долбанул по ней кулаком:
- Обрету? Да что ты такое говоришь, Зина! Сначала они подставляют мне негодный объект1, потом компрометируют в глазах общества, а теперь требуют помощи? Как же это возможно, я спрашиваю? Как?
Иванов пожевал губами, принял из рук юркого поднос с чаем и булочками, водрузил на стол и раскинул руки:
- Да проще простого! Вы знаете пристава Красовского? Николая Александровича? Честнейший человек! Именно он сейчас выполняет ваши обязанности по розыску убийц Ющинского! Мы обращаемся в Правительствующий Сенат, потом - к Государю, вас - милуют и возвращают в службу! И вместе с Красовским вы проводите дело в жизнь! Просто, согласитесь.
Хотелось спросить о Красовском: он что же, один не справится? Но понял: не с чем там справляться. Им нужен авторитет сыскного дела. Красовский талантлив, конечно, но авторитет у него еще впереди... А дело это... Что дело... "Проводите дело в жизнь". Они задумали нечто из ряда вон! Им надобно общественное мнение создать. А какое общественное мнение можно создать в связи с убийством Ющинского?
- Вы, конечно, думаете, что речь идет о евреях... - мило улыбнулся Иванов. - Нет. Речь идет о ворах... Мищук, я играю честно и потому - карты на стол! Вы и Зинаида Петровна остаетесь здесь. На время. Вы работаете вместе с нами - каждый день вы будете получать агентурные записки (от тех, кто не умеет писать сам, ну, да вы порядок знаете) и агентурные донесения от грамотных агентов, вы узрите их собственный почерк. Господи, как мы вам доверяем! Вы будете руководить вместе с Красовским, под нашим началом, разумеется, всем этим чудовищным делом. Если вы заслужите наше доверие - мы с почетом отпустим вас. Все ваши законные просьбы будут выполняться безоговорочно! Жалованье - как положено. А содержание - на еду и удовольствия от нас! Каково? - Иванов потер руки, судя по всему он был крайне собой доволен, а может быть, - в глубине души, и сам мечтал о такой сладкой участи...
К тайному жандармскому особняку решили пойти вечером, как стемнеет.
- Не дай бог, заметят, - стенала Катя. - Вы же имеете понятие?
Понятие он имел... Но когда увидел за деревьями черную стену и огонек на втором этаже (окно было с красивой фигурной решеткой) - понял: дельце получается безнадежное...
- Надобно проникнуть туда... - бросил взгляд на Катю, в ее широко раскрытых глазах трепетал такой сумасшедший ужас, что понял: не помощница... Но она отозвалась:
- Я предупреждала... Вот что, Евдокимов... Ты, должно быть, так понял, что я за твой причиндал готова ума решиться и все продать... Что я шкурка, "подсевайла"... Ну, может, так оно и было поначалу... Я разум теряю быстро - да ты и заметил... Только не думай, что нет во мне души и сердце не бьется. Мне теперь двадцать лет всего, а жизнь прошла. Для чего? Бог весть... И наша с тобою встреча... Я раньше не плакала, и все было так просто...
"Умная, сука..." - первое, что пришло в голову. Рассуждал холодно; Катя ему была совсем безразлична - даже то невероятно острое, что довелось испытать, нисколько не задевало более и даже вызывало отвращение. Животный восторг соития (редкость, конечно, что и говорить) - это одно, а любовь... Совсем-совсем другое. Ясно: она продолжает развивать свое задание. Ишь, какой поворотец... - но, встретив ее бездонный взгляд, смутился... Черт ее разберет... Тонкости эти дамские. Опыт нужен, а где взять? Дожив до своих лет, не испытал ни разу даже прикосновения к высокому чувству, но ведь каждого наделил Создатель ощущением истины, и вот, ощущение свидетельствовало...
- Не ставь меня в кучерскую позу! - сказал раздраженно (идиот, о Господи, какой безнадежный дурак... - но поделать с собой ничего не мог), ты не понимаешь: ну о чем таком могу я говорить с тобою здесь и сейчас? Войди в ум, Катерина...
- Ни о чем... - кивнула покорно (сразу как-то изменилась и обрела ярко выраженную женственность и мягкость), - я, Женя, понимаю: ты человек столичный. Ты- другой. А я... Что я?
- Сейчас мы вернемся к тебе домой. То, что я скажу, осмысли без истерик и ругани. Итак: ты выберешь любого жандарма - из тех, кто в свою смену охраняют дом. Познакомишься и обольстишь его.
- Женя, я тебе в чувстве призналась, а ты мне такое...- заплакала.
Взбеленился:
- Мне не до фиглей-миглей теперь! Тем более принеси себя в жертву, докажи! Христос Магдалину возвысил, хотя та была отпетая, вроде т ебя...
- Женя, да ведь ты - не Господь... - только и смогла сказать.
...Вернулись домой, сели за стол и долго сидели в темноте, напротив друг друга, молча. Наконец Катя спросила:
- Зачем тебе это?
- Затем... - все еще злился, понимая, что оскорбляет ее своим предложением, низводит в такую грязь, откуда и возврата быть не может. И оттого чувствовал беспокойство неясное, неудобство и даже угрызения совести. "Ты ведь спал с нею... - шептал голос. - Ты наслаждался ею. А теперь ходишь по ней ногами, гадость это..." Но другой голос ухмылялся в ухо: "Консоме это все, братец, штучки-дрючки для слабонервных. Она ведь к тебе не по светлому чувству пришла, по заданию! Она есть аппарат из мяса, костей и мышц, созданный Охранной полицией исключительно для известной надобности. И чего же эту машину жалеть? Чушь, Евгений Анатольевич, чушь и боле ничего!" Но уговорить себя не мог... Польстил:
- Ты такая эстетная... Кто устоит перед такой женщиной... Никто не устоит. Я уверен: жандарм тобою увлечется. Когда же увидишь, что не человек перед тобою, а жеребец, - тащи сюда. У тебя обстановка интимная, проникновенная, все получится в лучшем виде! Потом вмешаюсь я, и твой любовник станет работать на нас. Когда же мы соберемся все вместе - я, Мищук, его женщина, ты и этот жандарм (его мы ни во что, разумеется, не посвятим), - тогда посмотрим... Тогда это проклятое дело мы непременно проясним, размотаем дотла!
Долго молчала, заливаясь краской. Понятные Евдокимову чувства переполняли ее, но ведь только тогда может всем пожертвовать человек, когда любит... Евдокимов не любил и жертвовать не собирался - какая ставка была на его кону, какая ставка! Любой и каждый пойдет ва-банк...
- Хорошо, Женя. Ради тебя и ради себя, нас ради - я сделаю все, как велишь... - чиркнула спичкой, вспыхнул свет. - Бог с тобою.
Обрадовался.
- Умница! Счастье мое! Я так рад, так рад! Несказанно! - лукавил и видел, что она его лукавство понимает. Ан, ничего, переживет... - Вот тебе триста рублей... - открыл бумажник, пересчитал, протянул. - Пересчитай, я мог ошибиться.
- Да тут всего три бумажки, я за тобой считала, - удивилась.
- Деньги счет любят. Пересчитай.
Промусолила пальцами, кивнула:
- Верно. Дальше что?
- Пригласишь его - только чтобы непременно в цивильном был - в хороший ресторан, угостишь до посинения и сделаешь это на все деньги! А когда он сомлеет- тогда и начнешь разговор: "Мол, обожаю тебя!"
- Я найду, что сказать... - хмыкнула презрительно и вздохнула. Ладно... - взглянула насмешливо: - Слышь... А если он женат?
- В том смысле, что он откажется? Из-за верности жене? Не смеши... не понял, что она шутит, не до того было.
Зачадила керосиновая лампа, и темнота за окном превратилась в синеющий сумрак - наступало утро.
- Ты спишь в кровати, я - на диване. - Хмыкнул скабрезно: - Набирайся сил, они тебе понадобятся. Приятных снов, мон анж...1
Вставши ото сна (Катя уже суетилась на кухне с завтраком, весело что-то напевая, "О, эти женщины, - подумал лениво, - что им ни сделай, все как с гуся вода"), решил незамедлительно заняться подготовкой предстоящего дела. Катя при этом оставалась как бы на произвол судьбы, без надзора, но раз призналась, любит, - гадостей не сделает и не убежит. Вкусно съев глубокую тарелку галушек с творогом (когда только и успела любезная), сказал со всею деликатностью, на какую был способен:
- Ты пока обдумай... Ну - как ты станешь действовать. Проиграй. А я отлучусь.
- Иди... - кивнула грустно. - А проигрывать... Это всегда одинаково бывает - хоть с тобою, хоть с кем. Иди, не сомневайся, я обедом займусь. Кушаешь ты убедительно...
Отправился на Фундуклеевскую - там, в один из прежних походов, узрел краем глаза вывеску со скотоподобной фамилией - она-то и привлекла: "Животский. Фотографические принадлежности".
Он уже привык к Киеву и не удивлялся южной обильности, улыбчивой многолюдности и странному говору, в котором научился понимать только "тудою", что означало на местном диалекте "туда", и "сюдою", очевидно, сторону противоположную. И все же Киев открывался новыми, еще неведомыми чертами: брызнула зелень, сразу появилась желтая пыль, и все, что еще недавно синело вдали, обрело - в связи с этим безумным вангоговским цветом - совершенно невероятный колер, которому и названия не было... Солнце стояло высоко и припекало изрядно, но спрятаться Евгению Анатольевичу некуда было: деревья вдруг оказались за высокими заборами, палисадники исчезли за решетками, и платок мгновенно пропитался потом. Но не унывал: все казалось пустяком по сравнению с тем, что следовало исполнить. Магазин Животского нашел быстро, тот находился неподалеку от редакции "Киевской мысли". Сразу вспомнился рыжий редактор отдела объявлений и нелепый разговор с родственниками Ющинского...
Вошел, полки и витрины поразили обилием товара и принадлежностей, услужливый приказчик подскочил с поклоном: "Чего изволите?" Объяснил, что жена неверна (малый захихикал в кулак деликатно), обращаться к частным сыщикам не желает - все равно продадут (приказчик затряс головой, будто в уши ему плеснули какой-то дрянью), поэтому - объяснил - желает изловить прелюбодейщицу самолично, для чего и потребовалась надежнейшая аппаратура, поновее, если возможно.
Вникнув в желание клиента, приказчик расцвел, как маков цвет.
- О-о, в этом магазине любой и каждый всегда найдет требуемое. Вот, к примеру, зашел как-то днями флигель-адъютант Государя (приуготовлялись к приезду, что ли?) и увидел новейший "Кодак". Изумился - у Государя-то только прошлогодний. Я говорю: господин полковник, купите этот! Так здорово снимает! А пленка! никакой магниевой вспышки не требуется! Дин-единиц такое умопомрачительное количество, что хоть в звездную ночь снимай - а видно, будто днем!
Наслушавшись сказочных историй и повертев в руках и вправду симпатичный аппарат с широкой пленкой ("Тут ведь понять надобно, что увеличивать не потребуется"!- приказчик исходил восторгом), Евгений Анатольевич прикупил увесистый штатив и набор ванночек для проявляюще-закрепляющих материалов.
- Вы человек понимающий... - уважительно цокал языком продавец. Иному и в неделю не вдолбишь - ходит каждый день, будто на лекцию, а все равно процесса не понимает! Не каждому даден прогресс!
И осчастливленный Евдокимов отправился оборудовать помещение для предстоящего действа... Любимой дома не оказалось, понял, что покорно исполняет предписанное. Для пункта наблюдения выбрал кладовку: дверь ведет прямо в спальню, если провертеть дырочку- как раз напротив кровати и выйдет. Пожалел, что по природной своей деликатности и скромности (полагал себя застенчивым и стыдливым) не оговорил с Катей место. "Ничего, сама догадается... - отверстие получалось трудно - не запасся инструментом, пришлось воспользоваться обыкновенным кухонным ножом, все же мало технических знаний (посетовал), а так бы... горы своротил! - К тому же трудно предположить, что пожилой уже и семейный жандарм (они все без исключения семейные!) пожелает заняться утехами в непривычной и непристойной обстановке - в столовой, как некогда я сам..." - залился краской, тут же порезал палец, но - ничего, дыра в двери получилась славная.
Прикрепив "Кодак" на штатив и тщательно зарядив его катушкой с пленкой (операцию проделал под кроватью, в полной темноте, как научил приказчик), установил сооружение против дыры и осторожно подошел к окну - никак нельзя было пропустить возвращение Катерины и жандарма. Всякие мысли роились в голове. Вспомнилась застенчивая и беспомощная улыбка Бейлиса, черные, навыкате, глаза детишек. Ничего гадкого или поганого в этих глазах не было - поймав себя на этой оценке, Евдокимов произнес вслух: "Или мне достались и в самом деле не евреи, а тюрки то есть, или... Врут, что ли?" ах, как не хотелось верить в ложь, предвзятость, предубеждение. Не на пустом же месте родилась ненависть к ним, неприятие? Евдокимов (надо же было чем-нибудь заняться во время ожидания) начал конструировать обоснование. Вероятно, все дело в том, - думал, - что нашелся среди евреев один или два, кои где-то и когда-то обманули кого-то. Вот и прилип ярлычок ко всем! Но тогда почему он не прилипает к нам, русским? Уж мы умеем обманывать и изворачиваться - кто угодно позавидует! Ан, нет: никто не скажет, что с русскими дела иметь нельзя. А об евреях - говорят повсеместно. Почему? Пот выступил на лбу у Ев гения Анатольевича и подмышки вспотели - напряженная работа мысли сказалась мгновенно. Но истину нащупал... Они поначалу жили все вместе и совершенно отдельно от других. Обособленно. Манеры и обычаи - не такие, не похожие. Религия - в ум не взять. Они ни с кем не общались и с ними никто. А потом... - напрягался, вспоминая древнюю историю. - Потом их царства развалились одно за другим, и главная религиозная опора - храм Соломона - разрушился. Ачего стоит народ, у которого нет храма? Значит, и от их Бога ничего не осталось! И вот они разбрелись по свету. Но обычаям своим не изменили. И среди народов - там, где жили, казались, как заметил великий поэт, - "девочкой чужой". И их не поняли. Но ведь тех, кого не понимают, - боятся? К тому же и имя их: "еврей"... Оно означает (это воспоминание стоило Евдокимову не просто пота, но почти обморока) "человек с другого берега". Господи, зачем нам, живущим на этом берегу, - люди с другого берега? Разговаривающие не по-русски, а непонятно как? И не по-немецки, а на немыслимом жаргоне с умалишенным названием? "Идиш"? Это что такое? Это откуда такое взялось? И что можно понять, когда человек с заросшими до плеч висками, в дурацкой тюбетейке клопиного размера на затылке говорит тебе нечто вроде: "Ви таки уже имели гешефт? Таки нету? Сидайте у столу бекицер и станет азохенвей!"
...Но глаза Эстер и ее детей свидетельствовали: не жаждут в семье Бейлиса христианской крови. А может быть, привычно-умело скрывали свои изуверские желания?
Вспыхнули уши, и Евгений Анатольевич понял, что ему стыдно. "Таки правы были "союзнички"... - загрустил.- Ожидовился я, вот и все!" В этот момент заржала лошадь, и звякнул ключ в замке, голосок Кати, звенящий и радостный, переплетался с густым протодьяконским басом особи мужского пола. "Да никак она все исполнила... - Евдокимов готов был свалиться в обморок. Вот это да..." Теперь, когда все соделалось, стало явью, почувствовал, что не желает, чтобы Катя упала в объятия "этого животного" (еще никого не видел, но уже обиделся, дурной знак...), и совсем уж не желает все это снимать.
Они уже входили в столовую, Катя напористо щебетала ("Хоть бы вспомнила, дрянь, что я здесь!" - обиженно морщился), гость молчал и только хмыкал, словно в горле у него застряла утренняя кость от курицы. Евдокимов едва успел убраться в кладовку, а Катерина с веселым лицом уже заглядывала в спальню:
- Ананий Филиппович, расположимся здесь, - ворковала, - вы только взгляните - какая кровать!
Ананий Филиппович вставил в проем двери квадратное лицо с усами от косяка до косяка и разочарованно вздохнул:
- Ну-у, барышня... Шутить изволите? Такое, значит, ложе мы имеем в лучшем виде у себя в дому, и Матрена Мартыновна остаются завсегда довольны... Только притрите к носу, зачем? Мы как бы и встрелись ("Встретились... - сообразил Евдокимов. - Вот ведь мудак...") с тайной надёжей - принять как бы всевозможные позы, о которых естественный мужчина и природная женщина спят с детства...
- Грезят? - поправила Катя.
Он радостно согласился:
- Грамоты все ж совсем не хватает... - и, сопя, облапил. - Мы, значит, только сымем одёжу здеся, а дела делать двинем в столовую, тамо как бы кресла, ковер и стена...
- А стена тебе, Ананий, для чего? - раздевалась бойко (Евгений Анатольевич снова обиделся и даже покрылся краской).
- Стена? - переспросил, сбрасывая брюки и рубаху с такой скоростью, что у Евдокимова заломило в глазах.- Чтобы опереться, значит...
- А я такого способа еще не знаю? - щебетала Катя, охорашиваясь перед зеркалом и показывая в дверь кладовки длинный язык ("Знает, стерва, что я здесь!" - задохнулся Евдокимов).
- На то и я, чтобы научить! - радостно сообщил жандарм, смачно почесывая волосатую грудь. - Ступай сюдою и приступим!
Оба вывалились в столовую, сразу же послышались такие звуки, о которых Евдокимов и предположить не мог и которые повергли его в шок. "Как?! думал, лихорадочно свинчивая фотоаппарат со штатива. - Она, объяснившись мне в чувствах, смеет так... исторгать из себя? Из естества своего? О каких взаимоотношениях с такой дрянью может идти речь?" Но речь шла, увы, и сердце болело все сильнее. Даже в паршивых романах не приходилось читать о таком (в хороших подобные ситуации как бы изначально исключались).
Наконец, винт поддался, "Кодак" оказался в руках, и Евдокимов на цыпочках приблизился к дверям столовой. То, что увидел глазами, ни в какое сравнение не шло со звуковым сопровождением; где-то глубоко (или сбоку, вне тела, черт его разберет) мелькнуло печальное предположение: "Мне бы так..." И мгновенно пропало, не до предположений было... Евгений Анатольевич оказался во власти зависти, ревности, негодования и даже отчаяния: "Что делать, делать что? - стучало в затылке. - Ее надобно немедленно спасти, этот разъяренный бык просто изуродует, уничтожит ее хрупкое тело!" Решение пришло помимо воли и сознания: выставив фотоаппарат в дверь, начал нажимать затвор, приговаривая: "Так... А вот еще и так... И еще..." Но увлекшийся жандарм не слышал ничего. И тогда подошел вплотную и что было сил ударил его "Кодаком" по голове... Ах, как просто иногда разрешаются самые сложные проблемы, и самые великие замыслы осуществляются без труда. Едва придя в себя после удара и произнеся: "Уфф!", Ананий взглянул вполне осмысленно и сказал грустно:
- Чего лупил-то? Будто слов нет, так, мол, и так... Я разве дурак какой?
Евгений Анатольевич, правда, еще переживал невольную измену Кати саднило сердце, и голова побаливала, но искренние слова жандарма воспринял радостно: победа, как ни крути...
Договорились, что завтра ввечеру (заступал на суточное дежурство в шесть часов пополудни) впустит Евдокимова и Катю в узилище и посторожит, чтобы не вызнало начальство.
- А если кто из Охранного или ГЖУ приезжает - тебя уведомляют? спросил Евдокимов.
- Так точно! - поднес ладонь к уху. - Завсегда-с! Телефонируют-с.
"Сюрпризов не должно случиться..." - подумал Евгений Анатольевич. Однако произнес вслух:
- Ты, надеюсь, понимаешь, что все твои художества с Катериной мгновенно станут известны...
- Это мы понимаем... - покрутил усы, заворачивая тонкие кончики к ушам, - только какие "художества", ваше высокородие? Мы как бы ведра наливали, а полы мыть и не начинали вовсе! Вы не сомневайтесь: пущу вас в лучшем виде, и выпущу, и остерегу-с!
На том и распрощались до вечера следующего дня. Когда жандарм удалился, громыхая сапогами, спросил:
- Что скажешь, красавица?
Повисла на шее, чмокая в обе щеки и вскрикивая от колючего подбородка.
- Знаешь, Женя, ты изворотливый, хитрый и выгодливый, странно, почему ты - русский... Но я заметила: не безразлична я тебе... А за это женщина всю себя отдаст и не охнет! А на твой вопрос отвечу так: мне эта колода с усьми не нравится...
- Объяснить можешь?
- Ну, это твое дело - объяснять. Наше - почву унавоживать... Ладно, не дергай ртом. Он слишком быстро согласился, вот что я думаю.
Наблюдательна была Катя и проницательна. Евгений Анатольевич думал точно так же.
- А куда ему было деваться? - спросил, чтобы вызвать на разговор. Фотографии с тобой - это его смерть, разве нет?
Вздохнула:
- Окстись, Женя... Ну посмотрели бы там на эти фото, ну посмеялись бы... Может, кто и позавидовал... Всего-то дел...
- Это вряд ли! - протянул запальчиво. - Это не поощряется!
- Ты только в обморок не упади. Да. Не поощряется. Только смотря с кем...
Возникло что-то новенькое, Катя, Катя, лучше не надо.
И, уже догадавшись, спросил коротко:
- Ты? Да?
- Я. Да, - кивнула. - Я секретный агент ГЖУ. "Лютик". Я на связи у полковника Иванова. Он, ты знаешь, кто...
Это знал, да и о ней догадывался, но признание прозвучало как выстрел в ухо.
- И задание у тебя было? Конкретное?
- А то? Ты мое задание.
- А внутри?
- Что... "внутри"? Не понимаю...
- Что вызнать, куда направить, зачем? - частил, сбиваясь в словах. Покачала головой, сплюнула в угол и тщательно вытерла губы платком:
- Об этом полковники знают... Да что ты, не понимаешь, что ли? Сначала я должна доложить, что ты спекся! А уж потом оне мне велят. К какому берегу тебя пристать.
Взял ее за ухо, притянул, улыбнулся, трогая губами ее нос:
- Катя... Я спекся. Так Павлу Александровичу и скажи. И выясни про берег этот... Поподробнее, ладно?
Она кивнула и увлекла его в спальню, на кровать...
Жандарм дежурил через сутки, и свидание состоялось вовремя. С некоторой опаской и даже внутренней дрожью вошел Евгений Анатольевич в калитку конспиративного дома - черт их разберет, товарищей по работе ("по воровскому делу" - вдруг пришло в голову). В их замыслы проникнуть сложно, возьмут да прищучат, а там можете жаловаться в Правительствующий Сенат... Но все обошлось и оказалось на удивление просто: Ананий улыбался от уха до уха и, все время держа ладонь у козырька, отворил засовы (комнаты Мищука и Зинаиды находились на втором этаже, и двери смотрелись вполне тюремными) и, проговорив: "Я вам таперича вовсе и не нужен", - удалился.
- Ну... - произнес Евдокимов дрожащим голосом,- здравствуйте...
Обнялись, женщины стояли у стены и плакали навзрыд.
- Будет, будет... - Мищук говорил с трудом, видно было, что происходящее кажется ему сном. - Рад, Евдокимов, не скрою, так рад, как никогда в жизни не радовался... Кто эта симпатичная барышня?
Пока Евгений Анатольевич повествовал, Зинаида Петровна сидела на диване рядом с Катей и нежно гладила ее по руке.
- Милая, милая Катя, - шептала, - мне имя вашего друга в письме называли, и вот сбылось. Я так счастлива...
- Но мы еще в тюрьме, - отвечала практичная Катя.- Выбраться надобно...
- И не просто "выбраться", - подхватил Мищук (он слышал), - а размотать эту историю! Раскрыть!
- А как выглядел чиновник, с которым вы встретились на Сергиевской? спросил Евдокимов.
Зинаида Петровна подробно описала прихожую, комнату, в которой состоялся разговор, комплекцию, костюм и приметы "Сергея Петровича".
- Не припомню... - произнес морщась, - никогда в доме на Сергиевской не имел чести быть... - И вдруг мгновенная догадка, прозрение - словно ток электрический ударил: - Но может быть, была у этого человека какая-то особая примета? Нечто такое, на что нельзя вам было не обратить внимания?
- Не знаю, право... - задумалась. - Может быть, улыбка? - взглянула на Евгения Анатольевича широко раскрытыми глазами. - Он так улыбался, будто я его родственница... Нет - любимая? Он улыбался лучезарно, вот!
- Странно это все, очень странно... - тихо сказал Евдокимов. Мищук... Кто он? Это все не просто так, вы понимаете?
Лицо Мищука набрякло и приняло апоплексический оттенок.
- Вот мерзавец... - только и проговорил. - Господи... Гадко-то как... Но - просто. Вы же знаете - наше сотрудничество с Охранной полицией безусловно. Через нас проверяют. С нашей помощью подбрасывают - да что вам объясняю... Три года назад я этого типа из "Континенталя", что на Невском, вытаскивал... Они там напились, начали бить посуду и зеркала, у кого-то из посетителей пропал бумажник с крупной суммой, ну, общая полиция тут как тут, вызвали меня, я этот проклятый бумажник в боковом кармане этого моветона и обнаружил... Правда, он лыка не вязал, ну, а когда в участке проспался, потребовал начальство, позвали меня. Он и признался, что служит в департаменте и обретается в больших верхах... Действительный статский1 оказался... Я его пожалел - в конце концов, он этот бумажник не воровал, случилось недоразумение, или подставить его кто-то пытался, у вас ведь это принято? - метнул насмешливый взгляд в сторону Евгения Анатольевича. Когда мы с Зиной познакомились, помнишь, Зина? я рассказал об этом случае как о курьезе из жизни... А в камере тюремной вспомнил и решил написать... Выходит, все это подстава ваших друзей? - Глаза сузились, зрачки исчезли, и закаменело лицо. По всему выходило так, что департамент проводил реализацию весьма серьезного замысла.
Решили продолжить свое невольное участие - теперь уже вольно - и сыграть предназначенные неведомым режиссером роли до конца. Только ведь когда намерения режиссера становятся актеру не просто понятными, но прозрачно ясными, до конца, - актер вносит в роль коррективы, которые круто меняют весь ее рисунок. И кто знает, во благо ли...
...Иванов появился на следующий день утром в сопровождении рослого человека в штатском, с военной выправкой.
- Кто не знаком - представляю: пристав Красовский, Николай Александрович. Имя-отчество о многом напоминает, прошу любить и жаловать. И еще: желал бы знать, что надумал господин Мищук.
- Господа, - Зинаида Петровна улыбалась доброжелательно и безмятежно. - Я приглашаю всех на чашку чая. Прошу... - и двинулась первой, как бы указывая путь, хотя пресловутую "столовую" дежурный жандарм (то был не Ананий) показал за полчаса до появления гостей и помог накрыть. Спустились, сели, жандарм ловко водрузил самовар на стол и, откозыряв, удалился. Чай разливала Зинаида, важно восседая во главе.
- Очень рад, очень рад... - Иванов захрустел печеньем и пригубил из чашки, держа мизинец на отлете. - Итак, друзья ли мы отныне и до гробовой доски или противостояние разорвет нашу возможную дружбу? - спросил мягко, вкрадчиво, доброжелательно.
Мищук отодвинул чашку, взглянул исподлобья:
- Значит, так... Экзальтацию вашу и все эти ваши штучки дурноактерские в следующий раз оставляйте в передней, вместе с пальто. Далее: выхода у меня и у Зинаиды Петровны нет никакого, вполне понятно - мы согласны. Но только до тех пор, пока ваша декларация о разработке воровского следа остается в силе. Евреями мы заниматься не станем - не верим в это...
- Да ведь и Николай Александрович не верит! - радостно закричал Иванов. - Извольте, сударь, доложить о ваших взглядах!
- Что ж... - смущенно начал Красовский, видно было, что присутствовать здесь ему явно не в удовольствие, а ситуация тяготит. - Верно. Но я сейчас - в отличие от глубокоуважаемого господина Мищука - на службе-с... Я обязан, а это совсем другое дело. Скажем: если фактические обстоятельства поколеблют или разрушат мое убеждение - я с рвением стану расследовать новые обстоятельства. Но пока я уверен: следы убийства Ющинского ведут в квартиру Веры Чеберяк-с... Тут слагаемые простые... За несколько дней до исчезновения Андрюши он, Женя Чеберяк, - это сын Верки, и еще два мальчика гуляли у леса. Ну, дети... Вырезали прутики, у Андрюши оказался похуже, он и говорит Жене: "Если ты мне сейчас свой прутик не отдашь - я сообщу в полицию, что у твоей матери притон и намечается "дело". Ну, господа, я надеюсь - вы понимаете: на блатном языке "дело" - это...
- Мы известны, - оборвал Мищук. - Дети установлены?
- Женя отрицает подобный разговор... О прутиках.
Иванов переводил взгляд с одного оратора на другого, заметно было, что полковник невероятно доволен, разве что мед по усам не течет...
- А два других? Они вам сообщили что-нибудь интересное?
- Господа, вы понимаете - сведения носят осведомительный характер. До тех пор пока я не проверю все и не перепроверю - это мой личный секрет! Господин полковник, господин начальник Сыскной полиции - это мое право неоспоримо и не подлежит ревизии, вы знаете!
- Кто спорит... - устало вздохнул Мищук. - Благодарю, что назвали "начальником", это радует, но я всего лишь арестант... Ладно. Все понимают: до тех пор пока мальчики не разговорятся - мне можно и отдохнуть. Я ведь в роли эксперта-сопереживателя выступаю, не так ли?
Иванов разволновался и, нервно рассыпая слова, начал убеждать Мищука, что "все недоразумения скоро разъяснятся" и что лично он, полковник Иванов, был изначально против ареста начальника Сыскной и даже отстаивал свою точку зрения у губернатора и прокурора, но вот Кулябка...
- Вы же знаете влияние Охранной полиции! - горячился. - С тех пор как мы, губернские жандармские управления, будто бы на подхвате - что мы можем и кто нас слушает?
- Но во главе дела поставили вас, а не Кулябку? - понимающе усмехнулся Мищук, - и, более того, прислали сюда Евгения Анатольевича, с непонятной ролью, только не убеждайте меня, что господин Евдокимов от Суворина, слава богу, мы знакомы по Петербургу!
- Да оставьте вы ерунду пороть! - сорвался Иванов.- Стыдно слушать, право! Спросите меня - тут никакого секрета! Евгений Анатольевич прислан, не отрицаю, но с единственной целью: там, в столице, взбрендило кому-то осмыслить реальные еврейские настроения в низах! Нам не верят! Нашей агентуре среди евреев доверия нет! Эта агентура, естественно, пляшет под нашу дудку и сообщает то, что мы хотим услышать! А Евдокимов должен пожить среди них, понять их и доставить в Санкт-Петербург наисвежайшие сведения об этих извечных смутьянах и революционэрах! Там, видите ли, желают даровать свободу Сиону! Я ошеломлен, растерян, я капли по утрам пью! И по вечерам-с! А вы, господин Мищук, со своими, извините, глупостями! Обидно, потому что несправедливо... Это даже по-латыни сказано, да я забыл, признаться...
Он говорил так убедительно, искренне, даже слеза проступала, что Мищук задохнулся от ярости: "Вот, шулер, гвоздь забивает!1" Подумал: надобно все это непременно пересказать Евдокимову. Тот знает, о чем идет речь, но не признается, так как сам завязан на "Сергее Петровиче". Когда Зинаида говорила о своем свидании на Сергеевской - на лице Евдокимова читалось явственно: "Знаю, все знаю".
...Догадайся Мищук, что его предположение реальность, - возможно, постарался бы выудить у Иванова побольше. Догадайся, что молчание Евгения Анатольевича было вызвано одной лишь дисциплинированностью- нельзя разгласить доверенную некогда государственную тайну просто так, не подумав, - несомненно повел бы себя острее, напористее. Но - не догадался.
- Господин полковник! - сказал, обезоружива юще улыбаясь. - Вам не следует нервничать и подозревать. Мы вам верим безусловно и давайте работать, господа!
Распрощались почти дружески - Мищук улыбался обаятельно-наивно, некогда от этой улыбки самые закоренелые "домушники" начинали плыть и сознаваться "до пупка", раздирая рубашки и ломая ногти щелчком о зуб: "Падла буду, век свободы не видать!" Судя по всему, Иванов ушел вполне удовлетворенным и даже попросил Красовского задержаться ненадолго - для обсуждения деталей.
Проводив взглядом полковника и убедившись, что тот действительно ушел - не стоит под дверьми и не подслушивает, Мищук сказал:
- Вот что, Николай Александрович... Я считаю, что вам, да и нам всем надобно с Евдокимовым обсудить... Жандармское все же, охранное, так сказать, лицо... Вместе, разом, мы поумнее станем, нет?
- Хорошо... - Красовский пожал плечами. - Задача чисто уголовная, как мне представляется. Но если вы видите политику... Хорошо. Я найду его, мы поговорим.
Разговор состоялся в тот же день, вечером. Пристав отловил Евгения Анатольевича в гостинице "Русь". Познакомились, вглядываясь в красивое лицо Евдокимова и тревожно похрустывая пальцами под обеденной скатертью (спустились в ресторан, перекусить), Красовский колебался безудержно: годы службы приучили мгновенно распознавать собеседника, давать ему цену. Этот, с точки зрения пристава, не тянул на золото, максимум - на полтинник. "Сластолюбец, - думал, - дамский угодник, за юбку и за то, что под ней, все отдаст..." Тем не менее решил объясниться прямо.
- Знаю, встречаетесь с Мищуком и Зинаидой Петровной... Отрицать не надобно, я только что от них. Вы не тревожьтесь, я известен обо всех деталях, Иванов даже вашу миссию объяснил подробно. Не знаю, что в этой псякости ищете вы, - я только истину. Так вот: они там просили, чтобы встреча состоялась общая. Как вы?
- Ананий предупрежден?
- Само собой.
Назначили день и час вечерний, разошлись без рукопожатия.
Василий Чеберяк служил на телеграфе и дежурил сутками. Служба выматывала; однажды заметил, что самая драгоценная телесная принадлежность (холил, лелеял, мыл и смазывал специальными кремами, покупая по дорогой цене в аптеке на Крещатике) день ото дня (ночь от ночи, скорее) теряет упругость и твердость и напоминает больше воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Начались неприятности с женой, Вера требовала любви и ласки, и если последнюю еще мог оказывать, то с первой становилось все хуже и хуже... Василий - весьма застенчивый и немногословный, никогда свои неприятности с приятелями не обсуждал и оттого не мог опереться на то, на что опирается в подобных случаях определенный круг женатых мужчин: перемалывание за рюмкой водки похождений и вожделений (как правило, воображаемых) или - по очень большому секрету - обсуждение "разного рода недостатков" и "вялости" (это называлось "полшестого"). Утешение возникало как бы из ничего: если Иван Петрович "не может", а вслед за ним имеется заминка и у Григория Алексеевича, то и получается, что на миру и смерть красна.
Слава богу, сей неприятный период наступил аж через двенадцать лет после сладостного медового месяца и последующего ночного счастья. Родились трое детей - мальчик и две девочки, в общем - состоялось то, ради чего существует человечество, но все же было очень обидно. Особенно тогда, когда узнал и даже воочию убедился, что жена изменяет. И с кем...
Год тому, вернувшись с дежурства в неурочный час (обыкновенно задерживался с сослуживцами в ближайшей пивной), не нашел в квартире ни детей, ни жены и очень огорчился; пришлось самому разогревать борщ и расставлять посуду. За вторым (жареная картошка с куском мяса - всегда жили небогато, разносолов на столе не обреталось - жалованье не позволяло) остро захотелось огурчиков (Вера умела приготовлять, выходили наособицу остренькие, с чесноком и перцем, горело нёбо, но так хорошо, так благодатно было от этой изощренности), оставил второе недоеденным и отправился в сарай- там выкопали некогда погреб и держали всякую снедь... Когда же вошел туда и увидел открытый люк, - засосало под ложечкой и тошнотный ком подкатил к горлу. Хотел уйти, но любопытство пересилило - заглянул осторожно. То, что увидел, повергло в обморочное и даже хуже того состояние: Вера стояла в неудобной позе у стены, опираясь руками, увы, прямо на земляной пол (у нее такие нежные ручки, ладошки - как бархат, как это можно...), юбка топорщилась где-то на голове, закрывая совсем, сзади пристроился волосатый, совершенно голый приказчик кирпичного завода еврейской больницы, сосед, чтобы его разорвало, Мендель, и, охая, ахая, вскрикивая и подвывая, совершал то, что так любил совершать со своей пухляшечкой сам Василий... (Это она, сука, его и научила... Не сохранила в глубокой тайне то, чему научилась сама в первую брачную ночь.)
- Как ты можешь?! - завопил дурным голосом. - Убью!
Взглянула исподлобья, сбросив юбку с головы небрежным жестом, откинула налипшие волосы со лба (вспотела, гадина!), произнесла лениво и безразлично:
- Когда у мужа мозги и все остальное размякло - жена на все имеет право...
А Бейлис, судорожно натягивая штаны и едва не падая, восклицал:
- Василий, Василий, ты не подумай ничего такого! А что? Что тут было? Я знаю? Давай, Василий, - ты здесь не видел, ты Эстер промолчишь, а я... Я обязуюсь подбросить тебе самолучшего кирпича - сей час как раз ведем обжиг!
Смотрел на них, а в горькой памяти звенела гитара: "Чеберяк-чеберяк, чеберяшечка, с голубыми ты глазами, моя душечка!" - пел ей, ведь и в самом деле были у нее такие удивительные голубые глаза...
Всегда был уверен, знал: песенка эта, "Цыганская венгерка", написана после встречи знаменитого поэта с его, Василия, отцом. Такой был красавец, такой щеголь, что и означает в переводе на москальский язык "чеберяк". Ах, Вера-Верочка... Какая встреча случилась некогда на рубеже веков... Тихий вечер плыл над Лукьяновкой, и луна сияла в самом центре бездонного звездного неба, и все это - над длинным, уставленным яствами и горилкой столом во дворе Сингаевских, давних выходцев из Речи Посполитой, "шляхтицей", "паничей", и так вязко бубнил Петр, родной брат невесты, обнимая за шею и слюняво прилипая остро пахнущим ртом к уху. А Вера - не очень, конечно, юная, но оттого много больше соблазнительная, о, она, милочка попастенькая, исходила таким умопомрачительным запашком, о каком судорожно мечталось еще с дрочильного безбабного отрочества - подкрался однажды в огороде к рядкам, на которых упоительно предавались любви поповна и попов работник Гришатка. О, запах, в нем было все: простор степей, ветер, навоз и то самое, особенное, когда, принюхавшись, сразу же обнаруживаешь особь противоположного пола... Познакомились случайно: Вера пришла на телеграф "отбить" телеграмму родственникам, в Харьков, и сразу обратила внимание на чернявого телеграфиста в форме. Тот обладал усиками, тщательно расчесан ными висками и благоухал такой лавандой, что сразу поняла - он... Познакомились, договорились о встрече, в тот же вечер Василий повел в самый дорогой ресторан - "Семадени", на Крещатике. Гуляли весь вечер, до ночи, и опростали четыре "Вдовы Клико", фунт "салфеточной" и несчетно- осетрины под маринадом. Изумилась: "Откуда у тебя столько денег?" Ответил гордо: "Для избранной женщины ничего не жалко! А деньги... Скажу по совести: копил всю жизнь и вот, промотал в одночасье и тем горжусь!" Это было непривычно, невероятно и казалось сном... Свадьбу сыграли заливисто, с местечковым размахом, ресторан для единственного в жизни события (кто же не убежден, что оно и в самом деле единственное?) выбрали похуже, по деньгам; набралось человек сорок, а может, и все пятьдесят гостей - сослуживцы и холостяцкие знакомые Василия, родня и подружки Веры. Среди них особенно выделялась юная Катя Дьяконова, дочь домовладельцев (редкое среди местных брачующихся и их гостей состояние), хорошенькая, с блеском одетая девушка. Изловив ее на лестнице (ходил покурить), Василий не преминул залезть ей под платье, что по убеждению новоженца - обязаны были делать все женатые мужчины. Катя подняла визг и крик, сбежались гости, Вера с разворота въехала в ухо, долго оправдывался и объяснял, что случилась всего лишь шутка, ничего такого, подумаешь- по-отечески погладил там, где особенно гладко... Прошел год, родился первенец, Евгений, потом две дочери, и незаметно наступила житейская проза с вечными недостатками и недохватками, полным отсутствием денег подчас, горестными вздохами и размышлениями о том, что жизнь проходит потихоньку и даже явно не удалась. Все было как всегда и как у всех. Но когда становилось особенно туго - Вера исчезала на два-три часа и возвращалась веселая, с деньгами. Когда спрашивал - отвечала одно и то же:
- Брата, Петра, помнишь? Он хоть и небогат, но в достатке.
Брата помнил: стройный, худой, одетый с барского плеча молодой человек Петр Сингаевский на свадьбе выделялся быстрой речью, общительностью, улыбкой. Вдни обыкновенные, позже, появлялся в гостях у сестры в сопровождении еще двоих: Бориса Рудзинского - тот был постарше, поматерее и совершенно немногословен, и Ивана Латышева - с неповоротливой шеей, крутыми плечами заправского мясника и бритой головой. Иван вообще не произносил ни слова - никогда. Визиты эти нравились: по мере того как страстные ночи с любимой сменились прохладными, а потом и вовсе перешли в разряд редко-штучных, - корзинка с пивом и шампанским, которую всегда приносил с собой Петр, взбадривала, и жить становилось легче и даже веселее. Однажды на Крещатике (после дежурства направился поболтаться по магазинам, день рождения Веры был на подходе) заметил любимую, она прогуливалась около гостиницы "Европейская" - на Царской площади, и нечто нервное, почти испуганное сквозило в ее лице. Она то опиралась на зонтик, отчего ее сводящая с ума попка напружинивалась как боевой лук, то прохаживалась мелкими семенящими шажками, гордо закидывая головку назад. Едва успев подумать, что бы это значило, Василий увидел родственника и двух его присных: Рудзинского и Латышева. Те выскочили из дверей гостиницы, словно ошпаренные и, передав Вере какой-то тюк, мгновенно исчезли. "Господи...всплеснул руками Чеберяк, горестно все поняв. - Вот поносники... А Верка-то у меня - тихушка, воровка. Вот откуда денежки..." Огорчился ли? Скорее, растерялся. Вконце концов не все ли равно - откуда? Старая истина: чем их больше - тем лучше, а если жена кому не то и даст невзначай, то "рыжье"1 в дом принесет - ей и прощения просить не надобно...
Но с этого дня замкнулся, помрачнел и по ночам к Верке более не приставал. Когда же в один из субботних вечеров заявилась в гости святая троица, сказал угрюмо:
- Вот что, деловые... Хаза под барахло нужна? Только не лепите горбатого, что вы - паничи, дворянские отпрыски, что сидите на мели и оттого "подрабатываете". Вы - воры, я достоверно знаю. Несите добытое сюда, ноги приделаем, верх поровну. А ты, любезная, глазками не зыркай, я вас давно подозревал, а когда увидел, как вы Верке передали краденое на Царской, - и вовсе сомневаться перестал. Договорились?
Поторговавшись больше для вида, Рудзинский, Сингаевский и Латышев согласились. С того дня квартира Веры Чеберяковой на Лукьяновке стала воровским притоном... Но с этого часа женушка совсем отбилась от рук и естественные отношения прекратила, грубо обозвав Василия гнусным иностранным словом: "эмпотэнт".
Иногда Чеберяк страдал. Это состояние накатывало по вечерам, после возвращения домой, когда замечал отчужденные взгляды жены и безразличные детей. Старший, Женя, правда, подходил иногда и пытался приласкаться, но, получив несколько раз по шее, смирился и больше не лез. Изредка замечал Василий его вопрошающий взгляд, но что ответишь ребенку? Что он поймет? Однажды, когда совсем сделалось невтерпеж, сказал:
- Жид этот, Мендель, во всем виноват. Ты пойми, сынок: когда жид у тебя, дворянина и русского человека, отнимает самое дорогое - мамочку нашу...
И зарыдал надрывно. Женя ничего не понял, но словечко "жид" запомнил, благо на Лукьяновских улицах звучало оно и днем, и утром, и вечером. Потом заметила старшая девочка, Люда: брат не в себе, отец чернее ночи, мать все время кричит, срывая голос, и норовит заехать скалкой куда побольнее. Затащив брата в сарай, стала пытать - что и как - и допытала: "жид". Он отбил мамку у батяни. Усмехнулась люто:
- Ты, Женька, замри до времени. Никому ни слова. Нишкни. А я придумаю, какой им учинить погром.
В устах десятилетней девочки прозвучало многообещающе. Нет ничего страшнее и необратимее детской мести. Она неожиданна, мгновенна и непоправима.
...Но Мендель в жизни Веры давно уже стал прошлым. После столкновения с мужем в сарае решила: хватит. Надо быть изворотливее, умнее и напористей. Зачем ей Бейлис? Он - отработанные на пирогах дрожжи, эти дрожжи ничего уже не заквасят. Не так следует учить супруга, не так. Не то обидно, что муж застает тебя с другим, нормальным мужчиной, - пусть и с пейсами. А вот как посмотрит Васька, когда узнает (а смысл именно в том, чтобы узнал, ирод!), что переплетается евонная женушка со слепым калекой, но не просто, а в пароксизме дикой страсти! Словечко это Вера вычитала в каком-то рассказе Мамина-Сибиряка, найдя книжку на помойке во дворе, куда ее, должно быть, выкинула сиделица винной лавки Малицкая, хозяйка дома, в котором квартировали Чеберяковы на втором этаже. И, выполняя задуманное, в тот же вечер зашла к Павлу Мифле (ближнему соседу, слепому инвалиду без ноги) "на огонек" - как кокетливо объявила при входе. Бедолага обрадовался, приволок чайник, но, услышав разочарованное "а я думала...", тут же водрузил на стол бутылку "Смирновской" и хорошую закуску.
- Откуда же у вас деньги? - осведомилась Вера, нанизывая на вилку кусочек излюбленной осетрины. - И водка первый сорт!
- О-о, деньги... - меланхолично повел рукой Мифле. - Что деньги, сударыня... Миром правит любовь... А я, верьте на слово, будучи очень крепким мужчиной и очень способным к высокому чувству и не менее высокому действу - вот, пропадаю, пропадаю и совсем пропаду, если, конечно, не найдется доброй души...
- Она уже нашлась... - всхлипнула Вера, резво усаживаясь на колени хозяина. - Я та самая девочка, из ваших грез! - и впилась ему в губы ошеломляюще жарким поцелуем.
- О-о... О-о... - стонал Мифле. - Мои немецкие родители учили меня, что эти... это... Оно должно быть невидно, незримо, тихо и вскользь, дабы не потревожить общественное мнение...
- Да? - спрыгнула, подлетела к окну, распахнула: - Господа! Господа! Это я! Я в дому у Пашеньки! Мы любим друг друга, а на подлого Ваську мне решительно наплевать!
Смелая была женщина, Вера Чеберякова...
На следующее (после встречи с Мищуком в особняке Охранной полиции) утро, позавтракав вто ропях, Красовский отправился на соседний с Большой Житомирской Киевский проулок - там, неподалеку от Духовной семинарии, нанимал он за казенный счет квартиру - для встречи с осведомителями, а когда возникала нужда - и для маскарадного переодевания. Обладая недюжинным актерским даром, Красовский являлся в общество босяков, побирушек, мелкого и среднего ворья, а также и записных фармазонов в доску своим и всегда именно в той одежде, какая принималась и поощрялась, была в обычае данной преступной группы или сообщества. Для этого у Николая Александровича существовал целый гардероб: блузы, пиджаки, сюртуки, рубашки, панталоны и обувь всевозможнейшая. В глубинах преступного мира пристав Красовский был известен отнюдь не как трудник Сыскной, а как "вор в законе Сытый", фармазон (мошенник) Спитой и много еще как. Самое удивительное состояло в том, что, обладая нормальной семьей и детьми, квартирой в центре Киева, кругом знакомых, - Николай Александрович ни разу не влип, не попался с поличным - особенно ворам, не засветился и не был "срисован" преступниками. Он и сам плохо понимал, как это ему удавалось столько лет подряд... Зайдя в квартиру и убедившись, что вокруг (квартира размещалась в одноэтажном кирпичном домике посередине голого поля, что было особенно удобно для наблюдения) никто не шастает - переоделся под франтоватого "щипача" карманного вора на рынках и по трамваям, загримировался деликатно (грим держал французский) и отправился на промысел. Что и как станет делать, пока не знал - это зависело от случая, удачной встречи и еще от тысячи разных причин, о которых распространяться можно долго, но которые так редки в сыскном деле. Удача - она царица розыска (о мозгах, тренированных и образованных, что и говорить - Красовский таковыми обладал в избытке!), но одно пристав знал твердо: эта самая удача не приходит к кому попало. Она девушка капризная и любит терпеливых и настойчивых. Вернувшись в проулок, Красовский кликнул извозчика и распорядился ехать на Контрактовую площадь, на Подол. Там, среди будок, палаток, прилавков и торговых домиков решил погулять в толпе, прислушаться к разговорам, выудить полезную информацию. Ехали быстро, молодой извозчик с певучим говором - недавний сельчанин, наверное, косился неодобрительно через плечо:
- Не мое дело, только вы, я так располагаю, чистить станете?
- А тебе жалко?
- Да не-е... Раззява должен быть наказан, да ведь вы, поди, у любого подметки срежете?
Красовский ухмыльнулся: так всегда бывало. Его все принимали за своего. Особый дар...
Контрактовая встретила круговертью, шумом и гамом,- два чиновника выбирали стулья с плетеными спинками, один сел для пробы и провалился, после чего оба бросились колотить торговца-обманщика. Началась свалка, заверещали полицейские свистки - это Николаю Александровичу было совсем неинтересно, и, успев заметить, как по лицу одного из покупателей растекается красная жижа, поспешил ретироваться в пивную, она как раз зазывала красочной вывеской с другой стороны площади.
Здесь тоже было много завсегдатаев, дух стоял убойный: не то заведение, не то новомодный туалет на Царской. Найдя свободное место за столиком, велел подскочившему половому "пару" и вежливо приподнял котелок, здороваясь с прежде сидящим. То был молодой человек приятной наружности, модно и добротно одетый, на безукоризненно открахмаленной рубашке чернел галстук-бабочка.
- Хорошее ли нынче пиво? - спросил, улыбаясь. Молодой поставил кружку и тоже приподнял котелок:
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги