Копия Дюрера

КАРЛОС МУРИЛЬО

Насыщенный столькими происшествиями день подходил к концу, когда мы с Селиным свернули с шоссе на аллею, ведущую в Грюнберг. Было немногим больше шести часов, и, хотя солнце еще ярко освещало зеленые вершины, легкие тени уже начинали густеть в глубоких провалах долин. Наш вездеход медленно въехал на шуршащую гальку и остановился. Отсюда начиналась тропинка, идущая напрямик в парк Грюнберга. Я спрыгнул на землю и пошел по тропинке. Мне все-таки хотелось увидеть своими глазами место происшествия с Герхардтом. Стена лип осталась позади, несколько десятков шагов — и справа обрыв. Внизу — крутая песчаная стена с пучками укреплявших ее кустов. Вот наконец место происшествия — на полметра тропинка исчезает и на ее месте — глубокий провал. Я остановился и нагнулся ниже. Внизу валялись куски дерна, покрытые осыпавшимся от падения тела песком.

Я вернулся к машине. Во дворе имения нас встретил Шмидт. Чувствовалось, что он ожидал нашего приезда: всегда спокойное его лицо на этот раз было растерянным.

— Герр обер-лейтенант, — сказал он, подойдя ко мне и неловко теребя по своему обыкновению фартук, — это правда, что с Герхардтом случилось несчастье?

— Откуда вы об этом знаете? — спросил я, остановившись на ступеньках.

— Жена только что вернулась из Мариендорфа, и там об этом только и говорят. Лиззи так переживает.

— К сожалению, это так, Шмидт. Он оступился и упал с обрыва. Будем надеяться, что все обойдется благополучно, хотя его состояние и внушает опасения.

— Я мог бы его навестить?

— Боюсь, что в ближайшее время это невозможно: он все еще без сознания.

— Как? — испуганно прошептал Шмидт. — Неужели ему так плохо?

— Дней через пять-шесть, может быть, вам и удастся увидеть его. А пока потерпите.

Шмидт сокрушенно покачал головой и, бормоча что-то под нос, двинулся по направлению к флигельку.

Вечером я, как обычно, закрыл наглухо шторы на окнах и зажег настольный свет. Теперь можно было не сомневаться, что взятый мною у Штейнбоков «Фауст» и обнаруженные здесь на полках книги принадлежали когда-то одному и тому же владельцу. Больше того, «Фауст» оказался откровеннее других книг — черный четырехугольник на его обложке заштрихован был менее плотно, и под стеклом лупы можно было кое-что разглядеть. Первая буква оказалась латинским «P». Надпись состояла из трех слов, причем самым коротким было второе. К сожалению, другие заглавные буквы я разобрать не смог. Год издания книги был 1930.

Но пока я отложил все это в сторону. Завтрашнее утро могло принести много нового, и все сегодняшние мои труды, вполне возможно, окажутся напрасными…

Еще не было шести, когда я вышел из имения навстречу машине майора. Шмидты, по-видимому, еще спали. Кругом была тишина. Свежее ясное утро развеяло последние остатки сна. Ждать у шоссе пришлось недолго. Майор был в машине один. Он передал мне управление. В ясном прохладном воздухе невысокие горы, теснившие нас со всех сторон, казались чистыми, словно омытые дождем. Косые лучи солнца били нам в спину, и дорога, убегающая вперед в розоватых от зари стволах сосен, была отчетливо видна до самого горизонта. Через четверть часа горы расступились, и перед нами предстала равнина, покрытая кое-где лесом.

— Сбавьте немного ход, — сказал майор, внимательно всматривавшийся вперед, — как бы нам не проскочить мимо.

Я переключил газ, и мы поехали тише.

— Интересно, что из себя представляет этот тип? — спросил я, все так же не отрывая глаз от дороги.

— По всей вероятности, это один из тех мародеров, которые появляются обычно на поле битвы после того, как она уже закончена. Посмотрите, вон там, в конце дороги, не тот ли дом, который нам нужен? Возьмите правее, не то нас заметят раньше времени.

— А вот и сама машина! — я крепче впился в руль. — Смотрите влево, у леска.

Нас отбросило к спинке сиденья, ветер, обдувавший стекло, сразу стал тугим и плотным: я дал полный газ.

Темно-синяя, спортивного типа машина стояла километрах в трех впереди, у самого края дороги. Около машины стоял человек. Он тоже заметил нас, взялся за дверцу машины, но потом остановился, не зная, вероятно, как поступить дальше.

Кусты, растущие вдоль дороги, превратились в сплошные зеленые ленты, прыгающая стрелка спидометра приближалась к цифре 90. Незнакомец оценил скорость, с которой мы шли, и понял, что включить мотор и сделать разворот у него не хватит времени. Тогда он быстро открыл капот и сделал вид, что копается в моторе. У машины я резко затормозил. Капот захлопнулся, и мы увидели смуглое лицо с тонкими усиками над верхней губой и зачесанными назад черными с синеватым отливом волосами.

— Здравствуйте, — притронулся к козырьку рукой майор. — Мотор отказал?

— Здравствуйте, — ответил незнакомец тоже по-немецки, но с таким мягким произношением, что я сейчас же определил его латинское происхождение. — Думал, что испортился, оказалось — ничего страшного.

— Майор Воронцов, — представился майор. — С кем имею честь говорить?

— Карлос Мурильо, корреспондент южноамериканской прессы. — Он вытер тряпкой руки и швырнул ее под колеса машины. — Извините, мне нужно ехать.

— Разрешите узнать куда?

— В Дрезден. Там штаб-квартира прессы.

— Но, судя по положению вашей машины, вы ехали из Дрездена.

— Я выехал на прогулку.

— Не слишком ли рано?

— Это не ваше дело, — вдруг вскипел южноамериканец. — Я представитель нейтральной прессы. У меня пропуск, подписанный представителями союзного командования, в том числе и вашим. Здесь нет военных объектов, и я имею право гулять, когда мне вздумается. Вот мои документы.

— Не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь, — майор открыл переданную ему книжечку. — Итак, значит, синьор Мурильо. Скажите, вы не потомок ли знаменитого художника или, может быть, имеете отношение к изобразительному искусству, к картинам, так сказать, с другой стороны?

— Не понимаю, о чем вы говорите? Какой художник, какие картины?

— Художник Мурильо, испанец, ваш однофамилец, а картины немецкие, ну, скажем, Дюрера. О нем-то вы, наверное, слышали?

— Прошу прекратить этот допрос! — запальчиво крикнул Мурильо. — Это неслыханное отношение к представителям прессы. Я буду жаловаться.

— Не знаю, будете вы жаловаться или нет, но я непременно поставлю в известность, кого надо, о вашем поведении. Жалею, что не могу вас задержать, основываясь только на показаниях Бергмана.

Майор протянул Мурильо его документы.

— Мне очень жаль, синьор Мурильо, что человек, носящий такое имя и являющийся представителем нации, которую мы уважаем, совершает поступки, уголовно наказуемые по законам любой страны. Вы можете сесть в машину. Я вас сейчас отпущу. Мне хотелось бы сказать еще только два слова. Дело в том, что вам просто морочили голову. Никакой картины Дюрера у Ранка не имелось. Была только копия. Картины Дрезденской галереи найдены еще позавчера, и ни одна не будет потеряна для немецкого народа. А теперь прощайте, синьор Мурильо.

— Как вы думаете, — спросил я майора, когда мы возвращались обратно, — удалось бы Ранку выдать копию за подлинник?

— Вполне возможно, — задумчиво ответил майор, смотря куда-то в сторону, — ведь Мурильо, несмотря на свою фамилию, мало похож на искусствоведа. Да и, кроме того, он заплатил бы, конечно, значительно меньше ее действительной стоимости, а на этих условиях стоило бы рискнуть. Для большего правдоподобия Ранк спрятал картину в горах, чтобы привести покупателя прямо на место. С военными акциями он прогорел, и деньги ему были нужны до зарезу. Что ж, и это тоже вполне правдоподобно.

Я посмотрел на Воронцова. Он говорил таким тоном, словно беседовал не со мной, а отвечал на свои собственные мысли. И вдруг он повернулся ко мне.

— Все-таки скажите мне вот что. Допустим, вы были бы сейчас на месте этого Мурильо. Больше месяца вы охотитесь за редчайшей картиной и вдруг внезапно узнаете, что это была копия. Неужели в это мгновение ваше лицо так ничего и не выразит? Заметили вы, что этот горячий южноамериканец остался слишком спокоен? Похоже, что это сообщение не было для него большой неожиданностью.

— Но если он знал, что подлинник уже найден, зачем же он все-таки приехал для встречи с Бергманом?

— Вот это-то я и хотел бы знать, — майор потер ладонью лоб. — И все-таки задержать его у нас не было никаких оснований. Да тут еще случай с Герхардтом. Пока он не придет в себя, предполагать можно все. Вы, конечно, уже осмотрели место происшествия?

Я кивнул головой.

— Ничего подозрительного я не заметил. Во всяком случае трудно предположить здесь умысел, направленный именно против Герхардта. Под тропинкой осыпался грунт, и она с таким же успехом могла обрушиться и подо мной, если бы я пользовался ею.

— Но вы ею не пользовались.

— Конечно, ведь в город я всегда выезжал на машине.

— А вы думаете, эти соображения не могли прийти в голову кому-нибудь другому?

— Вообще-то да. Но какой смысл этому другому избавляться от Герхардта с таким опозданием? Ведь все, что он знал, давно уже стало известно нам.

Воронцов покачал головой.

— Вы забываете о найденных картинах. Разве, кроме Герхардта, может еще кто-либо сказать, те ли они, что исчезли из Грюнберга.

Такое предположение, конечно, имело основание.

— Что ж, посмотрим, что скажет по этому поводу сам потерпевший, — задумчиво произнес майор. — Будем надеяться, что оптимистические прогнозы Бушуева в отношении здоровья Герхардта оправдаются как можно быстрее.

У липовой аллеи я затормозил и снова передал управление Воронцову.

— Управились меньше чем за два часа, — сказал он, посмотрев на часы, — в Грюнберге никто, пожалуй, и не заметил вашего отсутствия.

— Кроме Шмидта. Он, наверное, давно уже около своих цветов.

Майор положил руку на руль.

— Кстати, как поживает фрау Шмидт?

Я пожал плечами:

— Не видел ее с того момента, как она сообщила мне о приходе племянницы Герхардта. По-моему, она значительно умнее своего мужа и могла бы кое-что рассказать о Витлинге, но молчит. Пока трудно сказать, с умыслом или просто из осторожности.

Воронцов на мгновение задумался, а потом кивнул.

— Ладно, желаю удачи. Но главное — рекомендую осторожность. Не задавайте этой женщине никаких вопросов. Делайте вид, что она вас не интересует.

Машина пропала за поворотом, а я зашагал по аллее к дому.

И на этот раз я не увидел во дворе ни Шмидта, ни его жены. Он был пустынен, как и два часа назад.

Селин находился в гараже и протирал тряпкой металлические части машины, на которых и так уже нельзя было отыскать ни одного пятнышка грязи.

— Как дела? — спросил я Селина.

— В порядке, товарищ старший лейтенант. Машина, как всегда, на полном ходу. Шмидт час назад попросил немного бензина для зажигалки, а сейчас опять, наверное, копается в саду. Трудолюбивый, надо сказать, человек.

— А фрау Шмидт?

— У себя. С полчаса назад звала мужа, наверное, пить кофе.

Селин подошел ко мне ближе, понизив голос, добавил:

— Может, мне показалось, товарищ старший лейтенант, не знаю…

— Что же вам показалось? — спросил я, тоже невольно понижая голос.

— Музыка…

— Музыка? Какая музыка, откуда?

— Этого я, товарищ старший лейтенант, сказать не могу. После вашего ухода я взял ведра и пошел к колодцу. Иду обратно. В лесу тишина, даже птицы не поют. Подхожу уже совсем близко к гаражу, только с другой стороны, и тут-то она и ударила мне в уши. Будто кто открыл двери в комнату и сразу закрыл.

— А может быть, и вправду показалось? — в раздумье спросил я.

— Может быть, и вправду, — серьезно ответил он. — Но только почему же я тогда запомнил мотив?

— Мотив? За такое короткое время? — удивился я.

— Так он же хорошо знакомый — «Широка страна моя родная».

— Вот как? И это было по ту сторону гаража? С какой стороны шел звук?

— Вот этого, товарищ старший лейтенант, я определить не смог. Справа от меня — стена гаража, прямо — флигель. Получилось такое отражение звука, что ничего не разберешь.

— Значит, возможно, звук шел и из флигеля?

— Может быть, и так. Был бы он немного дольше, я бы определил, откуда он…

— Так, ну ладно. Вы, конечно, еще не завтракали. Откройте пару банок консервов.

Пока Селин возился с банками, я подошел к открытым дверям гаража и посмотрел на флигелек, над которым поднималась вверх чуть заметная прозрачная струйка дыма. Вот и еще одна загадка. Я взял открытые Селиным банки и, оставив его накрывать «на стол», который заменил нам кусок фанеры, положенный на два ската, направился с консервами к флигельку. Окна за густым, покрывавшим всю стену плющом были приоткрыты. Узенькая, посыпанная желтым песком дорожка, опоясывавшая стену, привела меня к крылечку. За отдернутой кисейной занавеской стояла фрау Шмидт. Она нисколько не удивилась, увидев меня.

— Доброе утро, — поклонился я. — Вы разрешите на несколько минут воспользоваться вашей печкой? Если не ошибаюсь, из вашей трубы идет дым.

— О, пожалуйста, заходите. Правда, поленья уже догорают, но я подложу еще. Вам много огня и не надо, не правда ли?

Я кивнул головой.

— Только немного подогреть говядину, мы солдаты, — народ не особенно требовательный.

— Вам, наверное, страшно надоела эта, — она, по-видимому, хотела добавить «гадость», но остановилась, — эта сухомятка. У нас с Францем осталось с десяток кур, я могу вам дать несколько яиц.

— Спасибо, — я поставил банки на печку, — как-нибудь в другой раз. Сейчас мы уже настроились на консервы. Вы живете в этих двух комнатках?

— В трех, — она открыла еще одну дверь, и я увидел небольшую комнатку. В ней стояли стол, два стула и аккуратный шкафчик. — Здесь жил раньше Герхардт, теперь это наша столовая.

Обстановка всех трех комнат была самая обычная, какую мне приходилось видеть по ту сторону границы. Аккуратные вышивки на стенах, герань на подоконниках, многочисленные статуэтки мейсенского фарфора: балерины, музыканты, пастушки, — но ни одного музыкального инструмента я не заметил.

— Вам, наверное, очень скучно здесь жить, фрау Шмидт? — спросил я.

— Я уже привыкла. Втянулась в хозяйство, так вот и живем.

— И все-таки никакого развлечения — ни книг, ни музыки. Неужели вы не имеете даже патефона?

— Что вы, — она улыбнулась. — Разве Франц когда-либо подумал об этом? Ему нужны только цветы… А знаете, я давно хотела вам сказать: для русского вы очень хорошо говорите по-немецки.

— Это, наверное, потому, что я почти что учитель немецкого языка, фрау Шмидт. Вот вернусь домой, закончу институт и приступлю к своим мирным обязанностям, — я осторожно снял подогревшиеся банки специально захваченной для этого газетой. — Спасибо. Вы напрасно подкладывали дрова, и так уже все готово.

— Вы могли бы разогреть их и больше, — она посмотрела на банки, и вдруг в углах ее рта легла ироническая складка. — У нас офицеры обычно таким делом не занимались. Странные все-таки вы, русские люди.

— У нас все значительно проще. И, наверное, это не так уж плохо. А что наши солдаты и офицеры знают и свои прямые обязанности, об этом говорит хотя бы то, что мы здесь…

— О, я не хотела вас обидеть, — поспешно произнесла она.

— Вы меня и не обидели. Мы просто обменялись мнениями. Еще раз спасибо, фрау Шмидт.

Во время еды мы с Селиным снова вернулись к его предположениям. И чем больше мы об этом говорили, тем тверже становился Селин в своем убеждении, что музыка ему не послышалась.

Закончив завтрак, я вошел в дом. В вестибюле было прохладно и тихо. Только где-то высоко под потолком звенела заблудившаяся пчела. Я сел в стоявшее у лестницы кресло и закурил. Мысли мои вернулись к смерти Витлинга. Вернее, к тем предположениям, которые прервала позавчера в спальне управляющего своим появлением фрау Шмидт. Витлинг мог быть убит выстрелом из открытого окна. Но выстрел был сделан почти в упор. Значит, все дело в том, каким образом стрелявший преодолел расстояние, отделяющее окно от кровати.

Вот задача, которую нужно было решить прежде всего.

Потушив папиросу, я встал и закрыл на задвижку входную дверь. После позавчерашнего происшествия такая предосторожность казалась мне совсем не лишней. И только после этого вынул ключ и повернул его в замке комнаты управляющего. Дверь с легким скрипом открылась. Я задержался у порога. Вот тут мы и остановились с майором в воскресное утро, войдя впервые в эту комнату. Витлинг лежал на кровати, рука его свисала до самого пола. Рубиновые немигающие глаза совы в упор смотрели на нас. Признаться, мне тогда стало не по себе от этого взгляда, словно передо мной было живое существо. Майор подошел к тумбочке и выдернул штепсель, и в этот момент левой ногой задел пистолет. Левой ногой, той, что ближе к кровати, — это осталось у меня в памяти.

Опустившись на пол, я снова занялся исследованием.

Вот то место, где лежал пистолет, а вот под выпуклой линзой и едва заметная царапина — след на паркете от проскользившего по нему от удара ноги пистолета. След этот обрывался на том месте, где майор поднял оружие. Теперь все сомнения в том, что пистолет лежал не там, где находилась вмятина от его падения на пол, отпадали. Тщательно расследовав царапину, я обнаружил, что она имела продолжение. Сантиметр за сантиметром я исследовал новую линию до самого конца и вдруг, совершенно ошеломленный, опустил линзу. Второй след привел меня как раз к той самой вмятине на паркете, которую я заметил прежде всего. Каким же образом все это могло произойти? Пистолет падает к ножке тумбочки, а потом сам совершает движение по полу к кровати! Оставалось только одно предположение: кто-то после смерти Витлинга забросил пистолет в окно, а потом подтолкнул каким-нибудь длинным предметом туда, где ему положено было лежать.

Я отдернул штору и начал внимательно осматривать решетки окна сантиметр за сантиметром. Они были совершенно чисты, только на одном из прутьев, у самого подоконника, прицепилось что-то коричневое, похожее на тонкую пленку. Я осторожно снял ее и положил на вырванный из блокнота лист. Исследование подоконника и пола около него дало мне еще кое-что: два маленьких шарика, очень похожие на сосновые почечки. Больше найти ничего не удалось. Бережно завернув все это в бумагу, я отнес найденное наверх. Там с помощью лупы я стал рассматривать свои находки. Ошибки не было. На бумаге лежала сосновая корочка со свежесрезанной ветви и две маленькие почечки. На близком расстоянии они издавали легкий характерный запах хвои.

Несколько минут я сидел неподвижно, потрясенный представившейся в моем воображении картиной. Кажется, истина была найдена, но для того, чтобы окончательно в ней убедиться, нужно было установить еще одну деталь.

Положив свои находки в ящик стола, я направился искать Шмидта и нашел его все у того же злополучного куста, который, несмотря ни на что, он пытался вернуть к жизни.

— Скажите, Шмидт, кто производил в последнее время уборку комнат — Герхардт или Витлинг?

Как всегда, когда он не совсем понимал, зачем ему задают вопрос, он испуганно посмотрел на меня.

— Они делали это оба.

— Но для того чтобы вытирать верхние стекла в рамах, у них, наверное, была палка?

— Была. Она всегда стоит в углу, около комнаты Герхардта, — он удивленно заморгал глазами. — Будете убирать комнаты сами? Хотите, я скажу Марте?

— Пожалуйста, не беспокойтесь: я только хочу снять паутину с окна в комнате, где я сплю.

Вернувшись снова в дом, я с нескрываемым волнением зашел в вестибюль. Палка, стоявшая здесь, могла или подтвердить или разбить мои предположения. Я вынул палку из темного угла на свет. Она ничего общего не имела с сосной. Это был гладкий, отполированный временем орех или кедр. Теперь я был не только уверен, что Витлинг убит, но и совершенно отчетливо представлял, как это произошло. Чья же рука направила пулю? Бергмана? Ничего другого предположить пока было нельзя.