Копия Дюрера

ВТОРОЙ ИНГРЕДИЕНТ

Дежурный сержант в комендатуре Вайсзее сказал мне, что комендант у себя дома.

Крайнев мылся после дороги, но на правах старого друга я прошел в его комнату. Вытирая полотенцем голову, он вышел мне навстречу.

— Наверное, поругиваешь, что не заглянул, как обещал, — сказал он, пожав мою руку влажной холодной ладонью. — Три дня отсутствовал. Дела. Район сельскохозяйственный, для нас реформа — главное дело. Но теперь уже скоро. Народ первый раз по-настоящему вздохнет. Ну, а тебя опять интересует Штейнбок?

— Больше, чем прежде. Одевайся, а я пока буду рассказывать.

— Так, — сказал он, выслушав мой рассказ. — Что же, все вполне закономерно. Эти люди затаились до поры до времени и ждут только удобной минуты, чтобы начать действовать. На многое они, конечно, не рассчитывают, но убийства, саботаж, поджоги — это еще в их силах. Расчет на слабонервных. А как наша милая хозяйка чистила рукав плаща, я тоже помню. Каким же, черт возьми, путем плащ попал в логово этой шайки?

— Кто такой их шофер? — спросил я вместо ответа. — Ты его знаешь?

— По их словам, работает в имении уже лет двадцать. Был на фронте, вернулся контуженный… Вообще-то, я уточнял, так оно есть и на самом деле. Едем?

— Если ты не устал.

— Коменданту уставать не полагается по уставу, — рассмеялся Крайнев. — А посещение Штейнбока все равно входит в мои обязанности. Машину возьмем опять мою.

— Теперь это не имеет значения.

Залитая ярким полуденным солнцем кубическая громада дома имения Вайсбах на этот раз не показалась мне такой мрачной, как при первом знакомстве. Еще с вершины холма мы заметили во дворе людей и несколько запряженных лошадьми подвод.

Въехав в ворота, мы увидели такую картину. На крыльце, окруженный десятком людей, стоял приземистый лысоватый человек в сапогах и галифе. Похоже было, что он обращался к ним с какой-то речью. Наше появление оказалось для всех неожиданным. Все повернулись в нашу сторону, а стоявший на крыльце человек растерянно остановился на полуслове. Однако он быстро взял себя в руки, повелительным жестом заставил всех разойтись к подводам и неторопливо спустился вниз со ступенек.

Мясистое, с крупными чертами лицо его было гладко выбрито. Между пухлыми розовыми губами светился ряд золотых зубов. Темные щелки глаз под белесыми бровями показались мне очень знакомыми — они были точно такие же, как и у старика со слуховой трубкой.

Я догадался, что навстречу нам шел сам Штейнбок.

— Рад, что вы приехали, господин комендант, — голос у него был низкий и немного сипловатый. — А я только что хотел навестить вас сам.

— Вот как? — Крайнев вышел из машины. — И чему же я был бы обязан такой честью?

— Да вот мы здесь решили, что ждать больше нельзя. Эти люди слишком долго работали, и они должны получить свое. Почему, собственно, мы должны ждать распоряжение свыше? Разве нам здесь не виднее, что нужно сделать, чтобы восстановить справедливость? Мы всегда жили одной семьей, сообща вкладывали свой труд в нашу землю.

— Подождите, подождите, — остановил его Крайнев, — я что-то не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— Господин Штейнбок решил провести реформу сам.

Мы обернулись. Позади стояли Ринге и еще несколько батраков. Штейнбок нахмурился:

— Вы получили свое и идите. Здесь решится вопрос и без вас.

— Одна из особенностей реформы как раз заключается в том, господин Штейнбок, что ни один вопрос не решается без них, — Крайнев кивнул головой в сторону Ринге и его друзей.

— Мы тоже так думаем, — Ринге остановил жестом руки тех, кто хотел отойти. — И лучше подождем, что скажет настоящая реформа.

Штейнбок горько усмехнулся.

— Этот человек никогда не был доволен. Я столько лет содержал его брата, в трудные минуты он и сам кормился около меня. Сейчас я ему даю больше, чем другим, и вот благодарность…

Морщинистое лицо Ринге потемнело. Сжав кулаки, он шагнул вперед:

— Мне не нужно подачек, господин Штейнбок. Мой брат оставил половину жизни на вашей земле, да и моих соков в ней немало.

Ринге круто повернулся и зашагал по двору.

— Видели, господин комендант, все довольны, только что благодарили меня, а один человек готов все испортить.

— Так о чем здесь все-таки идет речь? — спросил Крайнев.

— Дело в том, господин комендант, что я прекрасно понимаю благотворные последствия социальных перемен. Мы в старых условиях были бессильны что-либо изменить, провести какие-то оздоравливающие мероприятия. Но теперь… Теперь у нас самое широкое поле деятельности.

— Господин Штейнбок, — перебил Крайнев, — исторические факты и сопоставления меня не интересуют, я все еще не знаю, что здесь происходит.

— Я решил восстановить справедливость, господин комендант. Свой второй дом мы уже передали под организацию коммуны. Теперь я хочу отдать тем, кто помогал мне работать, излишки земли и инвентарь. Имею ли я право на это или комендатура будет чинить мне препятствия?

— Мы восхищены вашим великодушием, которое тем более трогательно, что до реформы осталось так немного. Но мне кажется, господин Штейнбок, что те, кто ее составляет, учтут интересы всех безземельных крестьян значительно полнее, — Крайнев подчеркнул слово «всех». — Да и ваши батраки, как мы только что видели, не особенно восторженно…

— Один только этот смутьян, — злобно перебил Штейнбок, — один только он. Кто откажется от такого подарка?

— Оставим пока этот разговор, господин Штейнбок. Может быть, вы пригласите нас в дом?

— О, простите, — пробормотал тот, — я так был занят всеми этими делами. Прошу, пожалуйста, за мной.

Грузно ступая толстыми ногами, затянутыми в голенища сапог, он двинулся к дому.

Пока происходил весь этот разговор, я наблюдал за Штейнбоком. Роль благодетеля своих батраков ему явно не удавалась. В этом отношении ему следовало бы кое-чему поучиться у дочки. Ход, задуманный им, конечно, меньше всего был рассчитан на то, чтобы обмануть нас. Для этого он выглядел слишком наивно. Расчет крылся в другом — привлечь на свою сторону работающих в имении батраков, настроить их против нас, если мы не утвердим его «подарка». Потому-то маленькие глазки Штейнбока, обращенные на Ринге, вспыхнули ненавистью, когда тот осмелился отказаться от «подарка».

Когда мы поднялись по ступенькам, я еще раз оглядел двор. Около конюшни стояла группа людей, о чем-то оживленно беседовавшая. В центре ее поднималась высокая фигура энергично жестикулирующего Ринге.

В огромном зале было все так же пустынно и мрачно. Даже сиявшее на дворе солнце, пробиваясь сквозь окно, не могло разогнать господствовавшего здесь полумрака.

Штейнбок указал на стоявшие у стола кресла.

— Прошу. Они скрипят, но еще держатся. В моем доме, к сожалению, все уже пришло в ветхость…

— Господин Штейнбок, — сказал я, — не будем терять времени. У меня есть к вам один вопрос.

Еще во дворе я заметил, что глаза хозяина с какой-то скрытой тревогой следили за мной. Новое, незнакомое лицо, наверное, настораживало его.

— Пожалуйста. Рад служить, чем могу.

— Когда вы в последний раз видели Витлинга?

В эту минуту я пожалел, что мы ушли от дневного света, и какая тень промелькнула в маленьких темных глазах Штейнбока, осталось для меня неясным.

Неожиданно он засмеялся дребезжащим смехом.

— У меня столько бывает посетителей из соседних имений, что сказать точно…

— И все они бывают по делу?

— Конечно. Теперь не время для званых обедов.

— И все дела, которые вы с ними имеете, заносите, конечно, в особую книгу?

Он кивнул головой.

— Витлинг был тоже по делу?

— Не совсем. Речь шла о долге его хозяина. Я считал, что управляющий обязан расплатиться за него, если того нет в живых…

— Витлинг отказался?

— О покойниках плохого не говорят, но это был очень упрямый, несговорчивый человек.

— И вы согласились?

— Я пытался его убедить, но все оказалось напрасным.

Голос Штейнбока становился все увереннее. С каждым его ответом я убеждался, что он заранее подготовился к вопросам.

— Вы разговаривали с ним здесь или в Грюнберге?

Штейнбок ответил не сразу. Казалось, он колебался, не зная, насколько далеко распространится наша осведомленность.

— И здесь и там. Я ехал в город и завернул по пути в Грюнберг… Вы разрешите оторваться на одну только минутку, я позову дочь. Нужно отдать кое-какие распоряжения по хозяйству. Элизабет! — крикнул он, подойдя к одной из дверей, затем вернулся к столу. — Слушаю вас.

— А теперь, господин Штейнбок, — сказал я, посмотрев ему в глаза, — скажите, что вы знаете о профессоре Абендроте?

Вот с этого мне и надо было начинать. Даже полумрак зала не смог скрыть бледности, которая разлилась по мясистому лицу хозяина. Этот вопрос, казалось, вызвал у него нервный удар. Тяжелое тело его обмякло и опустилось в заскрипевшее под его тяжестью кресло. Такого эффекта не ожидали ни я, ни Крайнев. Последний подошел к столу и налил из графина воды в высокий граненый стакан.

— Фрау Штейнбок, — обернулся он к показавшейся в это мгновение встревоженной хозяйке, — помогите, пожалуйста, отцу: ему плохо.

— Это сердце, — прохрипел Штейнбок, — проклятое сердце. Все чаще и чаще. Оно загонит меня в гроб… Так о чем вы спросили, — сказал он глухим голосом, — о профессоре, профессоре…

— Абендроте, — медленно и ясно повторил я. — Может быть, вы, фрау Штейнбок, ответите на этот вопрос?

Она держала взятый у Крайнева стакан, который так и не успела подать отцу. Лицо ее оставалось каменно спокойным.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — холодно ответила она, ставя стакан на стол. — И вообще не знаю, чего добиваетесь. Можете отнять у нас все — это ваше право, право сильного, но издеваться над людьми, которые не могут ответить вам тем же…

— На это обвинение я отвечу, фрау Штейнбок, — сказал я, — если вы сейчас принесете сюда плащ, в котором были, провожая нас в прошлый приезд…

Дочь оказалась покрепче отца. Но и на этот раз удар, несомненно, достиг цели. Кровь отхлынула от ее лица, пальцы вцепились в угол стола.

— При чем здесь плащ? Он принадлежит моему шоферу. Я надела его случайно. Может быть, вчера он променял его вашему солдату за бутылку водки…

— Значит, его нет?

— Я ничего не утверждаю, — зло сказала она. — Но я не обязана знать, как распоряжаются своими вещами мои слуги.

— В таком случае, я думаю, и вам, и вашему отцу лучше говорить все.

Она окинула меня презрительным взглядом:

— А я думаю, что эта провокация вам не удастся и вы напрасно тратите время.

— Что ж, останемся каждый при своем мнении.

Больше ничего добавлять я не стал. Наглость этой женщины начинала меня раздражать. Я подошел к двери и позвал Селина.

— Останетесь здесь, — сказал я ему. — Эти люди никуда не должны уходить отсюда.

Все это время исподлобья смотревший на нас Штейнбок глухо спросил:

— Это значит, что я арестован?

Не ответив, я повернулся к фрау Штейнбок:

— Как лучше пройти в вашу библиотеку?

Бросив на отца быстрый взгляд, она упрямо сжала губы. Как ни старалась она держать себя в руках, в этом коротком взгляде я не мог не заметить отчаяния. Но она не двинулась с места.

Я пожал плечами:

— Тогда мы найдем ее сами.

И хотя на лестнице, ведущей на второй этаж, нам не попалось ни души, мы нашли библиотеку. Расположение комнат второго этажа этого дома во многом напоминало Грюнберг. Библиотека здесь также являлась одновременно и кабинетом.

— Что ты рассчитываешь здесь найти? — спросил Крайнев, останавливаясь на пороге. — По-моему, оснований для задержания этой пары вполне достаточно. Что тебя интересует? Картины?

— Пока я ничего не думаю, но в Грюнберге все свои находки мы делали в библиотеке. Бери левую сторону комнаты, я возьму правую. Начнем с книг. Если найдешь что интересное — зови меня.

Я не помню случая, чтобы нам повезло больше, чем на этот раз.

Не успел я снять с полки вторую книгу, как услышал за своей спиной удивленный возглас. Крайнев протянул мне объемистый том в темно-зеленом переплете.

— Открой, — сказал он, прищурясь.

Я открыл переплет. Это был один из томов «Истории немецкой литературы» Франке. Заштрихованной надписи на нем не было.

— Не там, открой в середине.

Я последовал его совету и чуть не уронил на пол пакет. В нем находилась толстая тетрадь в синей обложке. На ней в углу я заметил надпись карандашом: «Передаю начало зап. В. и второй ингредиент. Третий доставлю сам». Ни подписи, ни числа не было, но я не сомневался, что держу в руках пропавшие из Грюнберга записи Витлинга. По-видимому, эти бумаги были готовы к отправке.

— Второй ингредиент, — произнес Крайнев, смотревший через мое плечо на запись. — У тебя имеются по этому поводу какие-нибудь соображения?

— Если за первый принять копию, — в раздумье произнес я, — то…

— То вторым должна являться тоже картина? Но в этой комнате я не вижу ни одной. Значит, это не картина или ее здесь нет. Минуту, — вдруг остановил он сам себя. — Ты обратил внимание, сколько здесь пыли! Ручаюсь, что с неделю этих полок не касались ни тряпка, ни щетка. Хозяйка, наверное, эти дни была занята куда более важными делами. Ты знаешь, почему я снял первой именно эту книгу? Думаешь, интуиция? Ничего подобного. Мне просто показалось, что слой пыли на полке перед нею немного тоньше, чем перед остальными. Так вот, давай этот факт и возьмем за основу. Если неаккуратность хозяйки один раз помогла нам, почему она не поможет второй? Давай продолжим поиски: если пакет и этот второй ингредиент доставлены сюда одновременно, то мы его найдем.

— Ты мыслишь безупречно, — сказал я. — Что ж, давай начнем. Деление комнаты остается прежним.

На моей стороне, кроме полок с книгами, находился длинный, похожий на сервант, шкафчик, на котором стояли различной формы вазы и фарфоровые статуэтки. Тончайшая серебристая пленка пыли покрывала гладкую полированную поверхность шкафчика. Одну за другой я приподнимал статуэтки и убеждался, что под ними оставался свободный от пыли отпечаток основания. Давно уже их не трогали с места. В вазах к тому же лежала пыль и на внутренних стенках. Последней оказалась небольшая ваза, мало отличающаяся от двух других, стоявших рядом. Я приподнял ее. На серванте остался отпечаток не круга, а тонкого кольца. Вазу поставили сюда позже всех остальных стоявших рядом с ней предметов. И в середине ее пыли было значительно меньше. Я внимательно осмотрел ее со всех сторон. Она была цилиндрической формы на массивной литой подставке. Стенки ее были покрыты тончайшей резьбой — замысловатым восточным орнаментом. По теории Крайнева, это и должен был быть второй ингредиент. Но так ли это на самом деле? Как это проверить? Я знал, что ни Штейнбок, ни его дочь не подтвердят этого.

Я постучал пальцем по стенкам вазы и услышал ясный мелодичный звук. Несомненно, она была вылита из чистого серебра. На обратной стороне подставки был вдавлен в металл четырехугольник пробы. Я поднес его к глазам и вдруг вместо цифр увидел четыре буквы «O. M. M. P.».

Да это и был второй ингредиент!

— Товарищ капитан, — позвал я Крайнева, торжественно ставя вазу на письменный стол. — Ваш метод гениален. Вы имеете все данные, чтобы стать первоклассным детективом.

Он поклонился с серьезным видом, а потом бросил хмурый взгляд на свои испачканные пылью одежду и руки.

— Нет уж, увольте. Никогда не думал, что эта работа настолько пыльная. И, честно говоря, не думал, что все закончится так быстро. Просто обидно, что хозяева были такого низкого мнения о наших умственных способностях.

— Теперь они заговорят. Другого им ничего не остается. И все-таки очень правильно, что мы вели себя так осторожно в наш прошлый приезд. Вызови мы малейшее подозрение, и сегодняшней удачи не было бы.

Темнело, когда наша машина въезжала в Нейштадт.

Мои предположения, что под давлением обстоятельств отец и дочь станут разговорчивее, не оправдались. Оба они утверждали, что ни о тетради, ни о вазе ничего не знают. Книга, по их словам, была давно куплена в букинистическом магазине вместе со многими другими и они никогда не открывали ее. Ваза тоже была приобретена у антиквара вместе с двумя другими.

Штейнбок отвечал на вопросы немногословно и был в подавленном состоянии, но зато у дочки нисколько не убавилось самоуверенности. Она категорически отрицала всякое знакомство с Кестнером и Бодмером, имя профессора Абендрота ей было совершенно не знакомо.

В Нейштадте за мое отсутствие ничего не изменилось. Попытки пробиться к заваленному бомбоубежищу были временно прекращены, а вся окружающая местность взята под наблюдение. Но в развалинах пока царили тишина и покой.