Копия Дюрера

КОНДИТЕР МЮЛЛЕР

Случилось так, что после ареста Бергмана нам пришлось с головой окунуться в другие дела. Их оказалось масса: нужно было размещать возвращающихся из-за Эльбы беженцев, решать вопросы пуска в ход некоторых мелких предприятий, принимать уйму посетителей, осаждавших комендатуру самыми различными вопросами и претензиями.

Во всем этом неотложном потоке дел события последних дней, начавшиеся с убийства Витлинга и закончившиеся арестом Бергмана, при всей своей важности отодвинулись на второй план. Вернуться к ним мне пришлось совершенно неожиданно при разговоре с человеком, не имеющим, казалось, никакого отношения ко всему этому делу.

Это было на третий день после нашей встречи с Мурильо. Майора вызвали в СВАГ, о дне своего возвращения он не сообщил. Меркулов лежал в санчасти с внезапно открывшейся раной, и вся тяжесть работы легла на мои плечи. Уставать приходилось изрядно.

В этот день прием длился особенно долго, и я вздохнул с облегчением, когда в списке остался последний посетитель.

Макс Мюллер — значилось в нем. Несмотря на усталость, один вид вошедшего сразу вызвал во мне интерес. Это был небольшого роста человек, очень похожий на колобок, каким его обычно рисуют в детских книжках. Толстенькие ножки его были настолько малы, что, казалось, он не вошел, а вкатился в кабинет. У него было приятное добродушное румяное лицо и на нем маленькие, похожие на изюминки, глазки.

Усевшись в предложенное ему кресло, Мюллер стремительно изложил свою просьбу. Он понимает, какие теперь обстоятельства, что людям сейчас не до кондитерских, но он бы хотел, чтобы в комендатуре не забыли о том, что он был здесь по этому вопросу первым. Он поднял вверх короткий пухлый палец: «Моей фирме, герр обер-лейтенант, сорок лет. Голубь, держащий в клюве крендель, — вот ее эмблема. Ни одна свадьба, именины, ни одно торжество не обходились без наших тортов. Даже сам господин Ранк, возвращаясь на короткое время в свое имение, не забывал заказывать у нас торт. У него любимый — с имбирем и корицей. Вы увидите, когда он вернется, его вкусы нисколько не изменятся». Маленькие глазки Мюллера излучали такой восторг, словно вернулись добрые времена процветания его заведения. Но самое смешное было в том, что он говорил все таким тоном, будто расположение Ранка к его изделиям могло служить для нас самой лучшей рекомендацией. Это убеждение было написано на его лице настолько ясно, что я невольно усомнился в умственных способностях собеседника. Видимо, почтенный кондитер особой остротой мысли не отличался.

— И вы уверены, что он вернется? — спросил я, не зная, чему больше удивляться — наивности или глупости кондитера.

— Почему же нет, герр обер-лейтенант? — простодушно воскликнул Мюллер. — У него такое прекрасное имение. И потом, война уже кончилась…

— Вы так говорите, словно слышали об этом от него самого.

Мюллер замотал головой.

— О нет, герр обер-лейтенант, он мне ничего об этом не говорил. И я тоже не сказал ему ни слова. Я только приподнял шляпу, а он кивнул мне головой.

— И даже не сообщил вам, когда закажет очередной торт? — с серьезным видом спросил я.

Мюллер развел руками:

— Нет, он ничего не сказал, — сокрушенно вздохнул он, и я понял, что мое любое замечание этот маленький человечек понимает буквально. — Но я уверен, господин Ранк и теперь останется моим верным клиентом.

— Когда же вы в последний раз видели Ранка? — спросил я, с любопытством разглядывая его лицо, излучавшее такое добродушие, словно война и все, что с ней связано, прошло мимо него, не оставив на нем никакого следа.

— Это было на прошлой неделе по ту сторону Эльбы, в Рематгене. Вы знаете, они там долго останутся без кондитерской: в единственное заведение фрау Лихвиц угодила американская бомба. Правда, торты Лихвиц никогда никому не нравились. Это не то, что мои. Вы увидите, герр обер-лейтенант, что я не хвастаю, первый свой торт я непременно пришлю вам.

Болтовня Мюллера теперь проходила мимо ушей. Он видел Ранка! Живого и здорового, неделю назад. Можно ли в это поверить? Стараясь сохранить спокойствие, я внимательно смотрел на продолжавшего непомерно расхваливать свои несуществующие изделия Мюллера.

— И вы уверены, что встретили именно Ранка?

Мюллер склонил голову набок и заморгал глазами, словно не совсем понял мой вопрос.

— Господина Ранка? Боже мой, ну конечно, — обиженным голосом наконец произнес он. — Такому клиенту я всегда доставлял заказы лично. Правда, с того времени прошло немало лет. Господин Ранк немного постарел, но это был он. Я даже могу сказать, с кем он шел. Высокий такой человек, с черной родинкой на переносице.

— Ну хорошо, господин Мюллер, — я встал, — мы не забудем, что вы явились к нам первым с предложением. Когда придет время, мы вспомним о вас. Оставьте на всякий случай свой адрес.

Мюллер соскользнул на пол и раскланялся со всей грацией, на которую был способен.

— О, благодарю вас, благодарю. Шиллерштрассе, 10. Это вам укажет каждый. Дом кондитера Мюллера. На фасаде голубь, держащий в клюве крендель.

Продолжая кланяться и благодарить, он выкатился за дверь. Хорошо, что после его ухода в приемной уже не осталось посетителей. Навряд ли я мог сейчас разобраться в какой-либо очередной, даже самой пустяковой просьбе.

Если Мюллер говорил правду, а лгать ему, по моему мнению, не было никакого смысла, значит, показания Бергмана были лживы. Хотя бы уже в той части, где дело касалось смерти Ранка. По-видимому, подслушав разговор с Мурильо, Бергман решил обокрасть Ранка. Но тогда почему же Ранк столько времени не делал попыток вернуть картины? Может быть, Мюллер все-таки ошибался. И кто такой, собственно, этот кондитер? Можно ли было ему в какой-то степени верить?

Я снял телефонную трубку и попросил, чтобы меня соединили с Гофманом. Он был в этот момент у себя. Да, помощник бургомистра знал Мюллера. Нет, с нацистами кондитер никогда не был связан и к политике относился совершенно равнодушно. Рецепты пирожков, тортов и пирожных — вот единственное, что его интересовало. Но за годы войны могло произойти многое.

Секунду я колебался, сказать ли Гофману, который был занят налаживанием жизни в городе не меньше меня, о том, что я услышал от Мюллера, но решил отложить разговор до более удобного времени. Можно было, конечно, вызвать сюда Бергмана, находящегося в ожидании суда в одном из сохранившихся корпусов городской тюрьмы. Будь у меня побольше времени, я бы немедленно это сделал и выяснил, что заставило Бергмана солгать, но, во-первых, я не был уверен, что Мюллер не ошибся, а во-вторых, этого времени в тот момент у меня как раз и не было. Нужно было еще объехать город, посмотреть, как идут работы по очистке развалин, осмотреть дома, в которых можно было разместить оставшихся без крова, и сделать еще много самых различных дел. А тут ко всему вчера случилось очень неприятное происшествие: неожиданно рухнула стена четырехэтажного дома и завалила временно живущие в подвале две рабочие семьи. Правда, их всех удалось спасти, но несколько человек из них, в том числе и дети, получили серьезные ранения. Подобные случаи необходимо было в будущем совершенно исключить, и с утра по моему заданию все поврежденные бомбежкой и пожарами дома уже осматривали оставшиеся в городе собранные нами техники, но я не был спокоен, пока сам не посмотрел на их работу. Осмотр домов я закончил поздно вечером. Вернувшись в свой кабинет совершенно усталым и разбитым, я только тогда вспомнил о Бергмане. Было половина одиннадцатого, и я решил отложить встречу до утра. Позднее я понял, что совершил непростительную ошибку. Но как я мог предположить, что единственная нить, которую мы держали в руках, в эту ночь оборвется?

Рано утром я получил известие, что Бергман ночью пытался бежать. Каким-то образом ему удалось взломать решетку, но дальше счастье изменило ему, и он сорвался с высоты в несколько метров на битые кирпичи. Когда его обнаружила охрана, он был уже мертв. Что касается Мюллера, то я попросил Гофмана заняться им и окончательно выяснить, ошибался он или нет.

Копия Дюрера продолжала находиться в кабинете майора вместе с другими картинами, ожидая, когда для нее найдется более подходящее место в городе, только начинавшем подниматься из развалин. А развалины, что ни день, то давали о себе знать. Мне сообщили, что ночью обвалилась еще одна стена сгоревшего дома. На этот раз дело обстояло значительно хуже — три человека было ранено, один — убит.

Спустя несколько минут я был уже у места происшествия. Лица и костюмы жителей, разбиравших кирпичи, были розовато-серые, словно обсыпанные красноватой мукой. Передо мной находились развалины большого четырехэтажного дома, одна стена которого каким-то чудом еще держалась.

— Господин обер-лейтенант! — окликнул меня кто-то.

Я остановился. Прыгая по кирпичам, ко мне спускался человек. Костюм и лицо его были запачканы известковой и кирпичной пылью, и я не сразу узнал в нем Лерхе.

— Вы? Значит, все-таки приложили руки?

Он подошел ко мне.

— Мобилизовали, — голос его прозвучал весело. — Вы оказались правы. Кое на что я еще годен. — Он бросил озабоченный взгляд на возвышающуюся над нами стену. — Надо убрать. А то, чего доброго, рухнет. Хорошо, что в подвале никто не жил. Раненые попали в беду случайно.

— А убитый?

— Убитый? — он нахмурился. — Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Пойдемте со мной. Тут совсем недалеко.

За крутой горой кирпича лежали балки. Мы перебрались через них и остановились.

У края оставшейся целой стены образовалась довольно глубокая воронка, на дне которой я увидел лежащего на кирпичах человека в темном костюме. Тело его было сильно помято, лицо прикрыто кепкой. Лерхе нагнулся и поднял кепку. Испачканное известью, искаженное гримасой лицо было мне совершенно незнакомо.

За четыре года войны я видел немало убитых, но теперь, после полутора месяцев мирной жизни, вид раздавленного кирпичами человека заставил меня вздрогнуть.

— Шеленберг, — вдруг сказал Лерхе. — Франц Шеленберг. Вы, кажется, желали с ним познакомиться…

— Шеленберг?! — невольно воскликнул я. Несмотря на то, что это было для меня полной неожиданностью, почудившееся в голосе Лерхе злорадство покоробило меня. — Каким образом он здесь очутился? Находился в подвале?..

— Нет, здесь никого не было. Те трое были ранены в соседнем доме отлетевшими кирпичами. А этот… — он пожал плечами. — Что ж, каждый человек волен кончать жизнь так, как ему нравится.

— Самоубийство? Не совсем понимаю.

— Видите? — Лерхе толкнул ногой лежавший рядом с убитым небольшой ломик. — Этот идиот долбил им стену в том месте, где она еще держалась наиболее крепко. Вчера я осматривал ее, и сегодня мы должны были разделаться и с той и с другой. А он… — Лерхе посмотрел мне в глаза. — Вы думаете, что я мелкий, мстительный человек и что я доволен? Поверьте, мне доставило бы большее удовольствие разделаться с ним собственной рукой. Из-за него пострадали невинные люди. Среди них пятилетняя девочка. Возможно, она на всю жизнь останется калекой.

— Когда вы его откопали, он был мертв?

— Еще бы. Удивительно, что у него сохранился для потусторонней жизни сносный человеческий вид.

— Черт возьми, все-таки вы действительно желчный человек, Лерхе.

— Об этом, конечно, вам прежде всего сообщила моя супруга, — усмехнулся он. — Двенадцать лет ее заставляли воспринимать жизнь, как она есть, и не сетовать на несправедливости, на подлости вот таких типов, — носком сапога он указал на убитого. — И она хотела научить этому и меня…

Я взял кепку Шеленберга у Лерхе и отогнул подкладку. Лапки кнопок были целыми.

— Послушайте, Лерхе, — серьезно сказал я, — мне бы не хотелось касаться ваших личных взаимоотношений с этим человеком, но скажите, наконец, что вы о нем знаете.

— Личных взаимоотношений? — губы Лерхе скривились. — По-моему, их не было. Дело в том, что он один из подлецов, которые сидели за нашими спинами, когда ради их же благополучия нам дырявили шкуры. Три года он был уполномоченным по сбору зимней помощи, а потом, когда стало ясно, что до очередной зимы не дотянуть, его сунули в лесничество, а старого Клауса послали под ваши танки. И вы хотите, чтобы я печалился при его смерти…

— Если это так, значит, его кто-то поддерживал из фашистской верхушки…

— Поддерживал? Ну ясно, ведь он же близкий знакомый самого Ранка, владельца Грюнберга…

— Вот как? — удивился я. — Но почему же Герхардт не сказал мне об этом? Ведь я расспрашивал его о Шеленберге.

Лерхе усмехнулся.

— Дядю моей жены вообще мало что интересует в текущей жизни. Спросите его, в каком часу Моцарт закончил писать свой «Реквием», и он не ошибется ни на минуту, а докапываться до родственных или дружеских связей своего хозяина, это не в его привычках. В Кельне я сам дважды видел в машине Ранка и этого типа…

— Но почему вы не сказали об этом в наш прошлый разговор?

— Потому что мы сами должны были разделаться с ними. Но мы не сумели. Кончайте с ними вы. Это ваше дело.

— А вы будете только брюзжать и изливать вокруг себя желчь? Эх, Лерхе, Лерхе. Не нам же, в конце концов, жить в Германии, кому, как не хозяевам, наводить порядок в собственном доме. Эти люди принесли вам неисчислимые беды, но они не успокоились.

— Ну этот-то уже успокоился. — Он испытующе посмотрел мне в глаза. — А почему вы не спрашиваете, зачем он все-таки сюда пришел?

— Жду, пока вы сами скажете.

— Проверяете? Что ж, ваше право. Вы не забыли, конечно, что я техник-строитель? Не забыли? Тогда, — мне показалось, что он колебался, — тогда я хотел бы, чтобы вы поднялись со мной наверх.

Он указал на оставшиеся целыми пролеты лестниц дома.

В первом же пролете Лерхе приостановился.

— Только имейте в виду, я ничего не утверждаю. Это всего-навсего мои предположения…

— Не слишком ли длинные вступления, Лерхе? — с досадой произнес я, споткнувшись о засыпанные щебнем ступеньки.

Он промолчал.

С верхней площадки лестницы, где мы сейчас стояли, открылась довольно обширная панорама города. Прямо перед нами поднималась стена рухнувшего утром дома, дальше — параллельно ей — стена семиэтажного, опиравшаяся на остатки стен двух других домов. Еще дальше, в зелени листвы, вырисовывались крыши приземистого дома комендатуры, санчасти и небольшого здания больницы, где помещались бывшие заключенные, спасенные из находившегося недалеко от Нейштадта концлагеря.

— Видите эту стену? — Лерхе указал на остатки семиэтажного дома.

— Конечно. Мы ее осматривали. По-моему, она не внушает никаких опасений.

— Сама по себе нет. Но если бы она рухнула наружу, а не внутрь?

— Этого не может быть. Ее поддерживают остатки стены соседнего дома.

— Но если в нужном месте заложить вот это…

Лерхе вынул руку из кармана. На его ладони я увидел кубик размером с кусок хозяйственного мыла.

— Это лежало рядом с Шеленбергом, — сказал он коротко.

Я взял кусок в руки. Это был тол. Так вот какая цель привлекла бывшего лесничего! Я еще раз посмотрел на вытянувшиеся передо мною стены. Лерхе был прав. Чтобы представить окончательный результат падения стен, не нужно было иметь большого воображения. Раздавила бы вторая стена, падая наружу, комендатуру и прилегающие к ней здания, сказать было трудно, но жертвы не исчислялись бы единицами, в этом не могло быть сомнения.

Я протянул Лерхе руку.

— Спасибо. Сейчас я пришлю грузовик за убитым. Пока все наши соображения пусть останутся между нами. Но не кажется ли вам, что вы сейчас изменили вашей доктрине — находиться в блистательном одиночестве?

Он не принял шутки, а, нахмурившись, посмотрел в сторону.

— Нет, просто сегодня мне показалось, что в своем доме я нужен, хотя бы для того, чтобы помочь добить тех, кому еще мало жертв…

— Рад, что это так, Лерхе, — ответил я так же серьезно. — Ну, а ваша жена, как ее дела? Она больше не обращалась к Штейнбоку?

Лерхе усмехнулся.

— Хватит. Я больше ни перед кем не собираюсь снимать шапку. Как-нибудь станем на ноги и без него.

— А может быть, даже и вопреки ему?

— Может быть, и так, — он неожиданно рассмеялся. — Ему сейчас совсем не до этого. Требования земельной реформы кое-кого давно лишили сна. Я все хотел поблагодарить вас от имени жены за заботу о ее дяде. Она так переволновалась.

— Как его здоровье? Я не видел Герхардта два дня.

— Уже хорошо, но жить у нас не хочет. Перебрался в Грюнберг, и Лиззи теперь не один раз придется ходить к нему.

Я знал, что Герхардт упорно не соглашался покидать имения, и спросил о нем только для того, чтобы узнать, не переменил ли он своего решения. Но старик, как видно, был упрям. Он чувствовал себя в Грюнберге нужнее, чем где-либо. Так и было на самом деле. Селин и сержант Ковалев находились там вместе с ним.

Мы подошли к тому месту, где все еще лежал Шеленберг. Я посмотрел вверх на стену.

— Когда будете рушить? Сейчас? Давайте, Лерхе. С ненужными жертвами пора кончать. Грузовик за убитым придет через десяток минут. Да, еще одно слово. Помните, тогда у вас в доме вы мне сказали, что ваша жена, возможно, кое-что знает об отношениях между Витлингом и Штейнбоком, но не скажет… Может быть, теперь она передумает?

Лерхе пожал плечами.

— Я не могу ее заставить. Да и в этом, наверное, нет ничего важного.

— А если она узнает, что Витлинг был убит?

Лерхе вздрогнул.

— Как убит?!

— Очень просто. Убит расчетливо и хладнокровно в своей постели, а не покончил жизнь самоубийством. И возможно, что кое-какие нити от этого дела ведут в имение Штейнбока.

— И это правда?

— Разве я говорил об этом раньше, когда у нас не было неопровержимых доказательств?

Он сжал кулак с такой силой, что побледнели кончики пальцев.

— Если это так, то она скажет, — произнес он глухо, — скажет все, что знает. Даю вам слово. А что касается Штейнбока, то я всегда подозревал, что он большой подлец.

На этом мы и расстались.

Работы на меня в тот день навалилось не меньше, чем в предыдущий. Количество возвращающихся к своим очагам жителей возрастало с каждым часом, прибывали и переселенцы. Административные дела, растущие, как снежный ком, поглощали собой все. Только урывками я мог возвращаться к событиям в Грюнберге и ко всему тому, что с ним было связано.

Крайнев, несмотря на обещание, так и не приехал. Работы у него было, конечно, не меньше нашей. Вечером, когда неотложные дела уже подходили к концу, мне позвонил Гофман. То, что он сообщил, моментально вернуло меня в прошлое. Мюллера, с которым по моей просьбе он пытался увидеться, нигде не нашли. В доме, где он жил один, его не оказалось. По-видимому, он даже в нем не ночевал. Гофман предполагал, что кондитер мог находиться у кого-нибудь из своих знакомых, и пока не терял надежды, но я не был настроен так оптимистически. Утреннее происшествие насторожило меня.

Шеленберг не мог действовать один, и, если предположение Лерхе было правильным, похоже, что сегодня ночью потерпел неудачу террористический акт, задуманный кем-то довольно хитро. Его успех мог парализовать на время нашу деятельность и облегчить проведение новых враждебных нам актов. Не было ли это началом активизации пресловутых «оборотней», на которых возлагал последние надежды разгромленный нацизм?

С кем был связан Шеленберг? Прежде всего, наверное, с Ранком, если тот действительно жив.

Витлинг перед смертью был у Штейнбока, а лесник, используя жену Лерхе, пытался направить нас на ложный путь. Интуитивно связь между этими двумя людьми давно угадывалась, но фактов для ее подтверждения не было, как, впрочем, не было их у нас и сейчас. Шеленберг, несомненно, мог быть связующим звеном между Грюнбергом и Вайсбахом.

Наиболее подозрительной фигурой в первом имении оставалась фрау Шмидт, хотя муж ее не вызывал никаких опасений. Однако Герхардт утверждал, что она всегда занималась одним только хозяйством, никогда не покидала имение и ни с кем не общалась. Несколько лет, за исключением последних полутора месяцев, он жил во флигельке в тесном общении со Шмидтами, и сомневаться в его словах значило сомневаться в нем самом, на что у нас, конечно, не было оснований. Никаких обвинений не могли предъявить мы и Штейнбоку. На что реально опирались наши подозрения? На «Фауста» Гете и посещение имения Вайсбах Витлингом. Что бы ни подсказывала нам наша интуиция, оставалось только выжидать и вести наблюдение. Необоснованные действия могли все испортить — с этим выводом Воронцова я был вполне согласен.

Пока майора не было, меня крепко связывали по рукам и ногам текущие дела, и вырваться в Грюнберг нечего было и думать. Я все еще находился под впечатлением той новой загадки, которая вставала с корешков книг и латинской надписи на трагической картине Грюневальда.

За этими мыслями и застал меня телефонный звонок. Звонил Воронцов из своей квартиры, куда только что прибыл. Он готовился принять душ и просил меня остаться в кабинете до его прихода.

Ровно через двадцать минут он сидел уже в своем кресле, и я рассказывал о всех событиях.

— Все? — спросил он, когда я закончил. Этот вопрос удивил меня. Неужели рассказанное мною было так незначительно? Но Воронцов, казалось, думал совсем не об этом и просто не заметил моей досады. Он вынул из черного конверта, который держал в руках, фотографию и положил ее передо мной.

— Узнаете?

Я придвинул фотографию ближе. На меня смотрело гладко выбритое лицо человека в форме офицера СС. Маленькие, глубоко сидящие глаза прищурились в презрительную усмешку. И вот эти-то глаза заставили меня сразу вспомнить этого человека.

— Бергман. Курт Бергман.

— На это я вам отвечу позже. Теперь смотрите сюда.

На второй фотографии на фоне однообразных бараков, опоясанных колючей изгородью, были сняты три человека и лежащая у их ног огромная овчарка. В крайнем левом я узнал Бергмана, двое других с сигаретами в зубах мне были незнакомы.

Палец майора лег на того, что стоял в центре.

— Комендант лагеря Ранк, справа — его заместитель Пельцер, слева — Кестнер. Тот самый, что выдавал себя за Бергмана. Снято в июне сорок четвертого года в лагере Нидерталь. В апреле следующего года по приказу этой троицы в лагере были уничтожены почти все заключенные. Ранк и Пельцер скрылись. Кестнер был задержан, но через неделю, в позапрошлый вторник, ему удалось бежать.

Слова «позапрошлый вторник» майор произнес с особенной интонацией. Но для меня она была лишней.

— Позапрошлый вторник, — повторил я недоверчиво, — и просидел до того неделю? Но ведь Витлинг был убит на два дня раньше.

— В том-то и дело. Я сам проверил все факты. Сходятся не только внешний вид, но и все особые приметы. Бесспорно, Кестнер и Бергман одно лицо.

— Значит, Кестнер наговорил на себя?

— Лучше принять обвинение в убийстве одного человека, чем многих сотен. Вспомните, он сделал это только после того, как узнал, что мы передадим его в руки гражданских властей. Наверное, он предположил, что так ему легче будет бежать. И вот, наконец, смотрите третье фото.

На этот раз передо мной лежал снимок с листка бумаги, вырванного из блокнота. «Займитесь копией. Сделайте все возможное. Вам окажут полную поддержку», — было написано на нем.

— Эта записка была найдена у Кестнера при задержании. Десять дней назад ее содержание для нас осталось бы загадочным. Теперь дело обстоит иначе. Как видите, ни Кестнер, ни Мурильо никогда не тешили себя надеждой, что найдут уникальную вещь.

— Но в случае неудачи им нужно было оставить нас в этом убеждении.

— Вот именно. Что ж, будем справедливы: в какой-то степени им это удалось, и мы слишком быстро решили, что ларчик уже распахнулся перед нами. На самом деле открыть его не так-то просто. Убийцу Витлинга нужно еще найти. Я вполне допускаю, что Ранк жив. В словах Кестнера не может быть, конечно, ни капли правды. Завтра возвращайтесь в Грюнберг, а мы с Гофманом постараемся отыскать Мюллера. Что касается Шеленберга, то Лерхе прав. Не кирпич же он выковыривал из развалин. Фашистское подполье начинает шевелиться. Что ж, задумано остроумно. Но они переоценивают свои силы. Главное, простые немцы, даже такие, как Лерхе, не только на нашей стороне, но и начинают активно участвовать в становлении новой жизни. Однако надо принять меры предосторожности. Помните, когда от патруля ускользнуло двое неизвестных?

Да, случай, о котором напомнил майор, был еще свеж в моей памяти. Патруль остановил вечером группу горожан для проверки их личности, но двое из них, воспользовавшись сумерками, исчезли в развалинах. Поиски не дали никаких результатов.

— Но с тех пор все было спокойно, — сказал я. — Эти двое, наверное, исчезли из города.

— Кто знает, уверенности в этом у меня нет. Затаиться — это еще не значит исчезнуть. Да и было ли их только двое? Больше всего сейчас я хотел бы знать, зачем этой шайке нужна копия. Теперь совершенно ясно, что никто не сумеет выдать ее за подлинник. Кестнер действовал не один, ему оказывали поддержку. Но кто? Вот вопрос. Шеленберг? Но только ли он один?

Я хотел добавить — и фрау Шмидт, но сдержался. В отношении к этой женщине во мне всегда жила какая-то двойственность — с одной стороны, поведение ее не могло не вызвать подозрения, с другой — мне, несмотря на это, казалось, что она честный человек.

— Вы играете в шахматы? — вдруг спросил майор.

Не ожидая такого поворота, я с удивлением посмотрел на него.

— В шахматы? Вообще-то, да. Но вот уже три года…

— Помните, как называется начало, когда, жертвуя пешку, получаешь активную игру?

— По-моему, гамбитом.

— Правильно. Так вот, не избрать ли нам в новой партии этот вариант и не отправить ли завтра утром копию в Грюнберг? Посмотрим, не клюнет ли рыбка на эту наживу. Да, еще вот что. В СВАГе мне повстречалась группа журналистов. Я передал им показания Бергмана-Кестнера. Там был один аргентинец. Я спросил его о Мурильо, и он сказал, что знает его, но раньше никогда с ним не встречался ни в Европе, ни в Америке.

Уставший после трудной поездки, майор ушел отдыхать, отложив обсуждение деталей своего плана на раннее утро. Я спрятал все бумаги в стол и готовился последовать его примеру, когда меня остановил звонок. Звонил Гофман. Он сказал, что Мюллер все еще не найден, и просил разрешения отнять у меня немного времени завтра на беседу с человеком, который придет вместе с ним. Я ответил, что приехал майор и что лучше обратиться к нему, тем более что с утра я буду занят.

— Но я хотел бы, чтобы при этом присутствовали и вы, — с мягкой настойчивостью сказал Гофман. — Но, конечно, если вам некогда…

— Кто этот человек?

— Эльза Грубер, бывшая служанка покойного профессора Абендрота.

— Профессора Абендрота? — переспросил я, не знаю почему произнося эту фамилию по складам и прислушиваясь к ее звучанию. — Хорошо, Гофман, я позвоню вам завтра утром.

Наконец я направился домой. Несмотря на усталость, сон никак не шел ко мне. Произнесенная Гофманом фамилия все время крутилась в моей голове. Мне казалось, что в ней было что-то знакомое.

И вдруг, словно от внутреннего толчка, я сел на кровать. Перед моими глазами возник клочок бумаги, найденный нами в одном из ящиков стола Витлинга, с единственным и к тому же не оконченным словом «Abend…». Ну да, конечно, поэтому фамилия Абендрот и показалась мне знакомой!

Успокоившись, я снова лег на подушку и закрыл глаза: все дело оказалось в созвучии немецкого слова «вечер» с началом фамилии покойного профессора. Только и всего.