Корабль смерти

Глава 11

— Не хочу слышать об этом, папочка!

— Разумеется, нет, — сказал Чиун. — Зачем слушать о том, от чего зависят наши жизни?

— Моя жизнь не зависит от состояния персидского... а, черт! — иранского телевидения. Меня не волнует, есть у них «мыльные оперы» или нет. Это не угрожает моей жизни.

— Как это на тебя похоже! Полное бездушие и бестактность по отношению к своему учителю, невнимательность к его запросам. Ты заботишься только о своем комфорте. Ты готов всю ночь плескаться в океане, а до меня тебе и дела нет.

— Слушай! Это ведь ты придумал пойти на службу к иранцам, скажешь, нет? Так чего же теперь жаловаться?

— А ты придумал другое — ничего не рассказывать мне о том, как низко пал некогда величественный Павлиний трон. Персия была великой страной, ею правили могущественные монархи. А этот нынешний Иран, как ты его называешь, почему ты мне ничего о нем не рассказывал? Почему не сказал, что он теперь совсем отсталый? У них же нет дневных телевизионных опер! И вообще очень мало передач.

— Да откуда же мне было знать об этом? — сердито буркнул Римо.

— Это входит в твои обязанности. Такие вещи ты должен знать в первую очередь. А почему, по-твоему, я позволяю тебе находиться все время рядом со мной? Может, мне доставляет удовольствие видеть, как ты ведешь себя за столом? Может, твой торчащий нос и твои неприятные круглые глаза напоминают мне свежую розу, покрытую утренней росой?

— Нос у меня не такой уж большой, — проворчал Римо.

— Ты — американец, а у всех американцев большие носы, — возразил Чиун.

— Корейцы тоже все на одно лицо, — сказал Римо.

— Не так уж плохо, что мы выглядим на одно лицо, раз оно приятное. Тебе следовало знать, что Персия сейчас в упадке.

— Я никогда такими вещами не занимался — это дело Смитти.

— Нечего теперь сваливать свою вину на бедного, оклеветанного императора Смита, которого ты предал, бросив службу, — сказал Чиун.

— Ишь ты! Давно ли он стал «бедным оклеветанным императором Смитом»?

Ему же место рядом с Иродом, он же величайший изверг в истории человечества. Кто брюзжал и жаловался на «безумного Смита» целых десять лет? Что ты на это скажешь, папочка?

— Я не должен был слушаться тебя, Римо, — сказал Чиун. Его голос и лицо выражали сожаление. Он сел, сложив руки на груди, давая тем самым понять, что разговор окончен. — Мне не следовало отворачиваться от императора, занимавшегося спасением Конституции. Всему виной твоя жадность. Мои потомки мне этого не простят.

— Никто никогда не узнает об этом. Переправь в очередной раз летопись Синанджу — и все.

— Довольно! — сказал Чиун. — Не слитком ли много оскорблений в адрес пожилого человека ты позволил себе за один день? Неужели в тебе нет ни капли жалости? Персы всегда отличались бессердечием. Как быстро ты стал похожим на них.

Римо направился к двери. Пропитанная морской солью одежда скрипела при каждом его движении. У порога он остановился.

— Папочка!

Чиун молчал.

— Папочка, — снова позвал Римо.

Чиун обратил на него сердитые светло-карие глаза.

— Я хочу тебе сказать одну вещь, — печально сказал Римо, понизив голос.

Чиун важно кивнул.

— Ты хочешь покаяться? Говори.

— Высморкайся через ухо, папочка!

И с этими словами Римо проворно выскочил за дверь.

Было приказано быть начеку и смотреть в оба. Но двое охранников, которые прохаживались по коридору напротив входа в ливийский сектор, не обратили внимания на жесткую складку у рта Римо. Не увидели они и того, что глаза у него блестят мрачным блеском, а зрачки сильно расширены.

Они видели лишь хлипкого на вид белого парня в непросохшей одежде, который шел по коридору и громко разговаривал сам с собой:

— Мне надоело быть козлом отпущения для всех и каждого! Слышите? Надоело! Сперва один, потом другой! Смитти осуждает меня за то, что я ушел из КЮРЕ, хотя в этом был виноват Чиун. Теперь Чиун бранит меня за то же самое, хотя это его вина. Как вам это нравится? Все обвиняют меня, а мне кого прикажете винить?

Римо брел по коридору с низко опущенной головой. Его напитавшиеся водой мокасины утопали в мягком ковре. Двое ливийских стражей преградили ему путь.

— Стой! — скомандовал один из них, повыше ростом и пошире в плечах.

На смуглом арабе был черный костюм в тонкую полоску и черная рубашка с белым галстуком. Его темные, обильно умащенные волосы были зачесаны назад. Он протянул правую руку, и она легла на плечо Римо.

Римо поднял глаза и увидел детину выше его па целых четыре дюйма. Тот выпалил очередь из арабских слов.

— Говори по-английски, олух! Я ведь не из ваших торговцев коврами, чтоб их черти взяли!

Высокий страж широко осклабился.

— Я спрашивал, что ты здесь делаешь, маленький человек с большим нахальством. После восьми часов вечера этот коридор закрыт для посторонних.

На лице Римо появилась улыбка, не предвещающая ничего хорошего.

— Гуляю.

Рядом с первым встал второй охранник, одетый так же, как первый, если не считать черно-белых туфель с узкими носами.

— Это американец, — сказал он.

Первый охранник недобро усмехнулся и сжал рукой плечо Римо.

— О, американец! Значит, ты фашист, расистская сволочь, прихвостень империализма?

— Нет, — сказал Римо. — Я — стопроцентный янки, меня зовут Янки Дудл, я родился в День независимости в рубашке со звездами и полосами.

— Я думаю, надо его задержать, а утром допросить, — сказал первый стражник.

Он сжал плечо Римо еще крепче, но тот, по-видимому, этого не почувствовал.

— Как идут дела в Ливии? — спросил Римо. — Сколько детей убили ваши храбрые налетчики на этой неделе?

— Хватит болтать, грязная свинья! — сказал второй охранник. — Бери его, Махмуд, запрем его в камере для допросов.

— Верно, Махмуд, — поддержал его Римо. — Хватай меня. Ты знаешь, я уже целых пятнадцать минут здесь хожу. Смерть хочется пописать, но не на кого. А тут, на мое счастье, вы подвернулись.

Махмуд переглянулся со своим товарищем и покрутил пальцем у виска.

— Ты знаешь, что я собираюсь с тобой сделать, Махмуд? — спросил Римо.

И, повернувшись к его напарнику, вдруг спросил:

— А тебя как зовут?

— Ахмед.

— Правильно! Вы все, чумазые свиньи, зоветесь либо Махмудами, либо Ахмедами.

— За эти оскорбления, — сказал Ахмед, — я допрошу тебя по-своему.

Оба стражника выхватили из-под пиджаков револьверы.

— Идем! — приказал Махмуд.

Он снял правую руку с плеча Римо, а револьвер в левой направил Римо в живот.

— Вы — прямо подарок судьбы! — потер руки Римо. — Пара непобедимых вояк! Может быть, даже знаете, что делать с вашими «пушками»?

— Знаем. Стрелять, — сказал Махмуд.

Он взвел курок большим пальцем и прижал указательным пальцем холодный твердый металл спускового крючка. В следующий миг револьвер оказался у американца.

— Теперь твой черед, — Римо повернулся к Ахмеду.

Тот отпрыгнул назад и сделал попытку выстрелить, однако Римо неуловимым движением отобрал у него револьвер. Вместе с указательным пальцем.

Потом Римо переложил оба револьвера в правую руку. Оторванный палец Римо брезгливо швырнул на ковер.

Ахмед смотрел то на свою четырехпалую кисть, то на Римо, потом снова на руку. Он хотел закричать, но почувствовал во рту металл двух револьверных стволов.

— Ты пока что малость помолчи, Ахмед, — попросил Римо. Сперва разберемся с Махмудом.

Высокий ливиец подкрадывался к Римо сзади, заранее растопырив пальцы, чтобы схватить его за горло. Когда он приблизился к Римо на расстояние вытянутой руки, тот резко обернулся и ткнул двумя пальцами в запястья противника. Махмуд почувствовал, что его руки застыли в таком положении, будто он держал воображаемый баскетбольный мяч, готовясь произвести обманный бросок из-под руки.

Сколько ни пытался он соединить пальцы, они не соединялись. Попробовал опустить руки по швам — и снова безуспешно. Махмуд разглядывал свои руки первый раз в жизни: большие, морщинистые сверху и с мозолями на ладонях.

Это были рабочие руки. Работа Махмуда состояла в том, чтобы убивать.

Однако теперь он больше не хотел убивать, он не хотел иметь дела с этим безумным янки. Махмуд отпрянул назад, и Римо отправил его на пол к уже сидящему там Ахмеду.

Римо посмотрел на арабов сверху вниз, будто прикидывая, где здесь лучше всего поставить для них стойло. Потом нагнулся и вынул изо рта Ахмеда дула обоих револьверов.

— Вот так-то лучше, — сказал Римо. — Стало быть, вы не очень любите американцев? Это несправедливо.

Махмуд отрицательно замотал головой, а Ахмед громко завопил:

— Нет, нет, нет! Мы любим!

— То-то же! — сказал Римо. — Когда Америку ругает американец, это одно дело. Другое дело — вы! Все понятно?

Махмуд и Ахмед закивали так энергично, что стукнулись затылками о стену позади.

— Хорошо, — сказал Римо. — Теперь надо сделать так, чтобы вы это запомнили. Навсегда.

Глава ливийской делегации Ференчи Барлуни, перебравший на приеме шампанского, спал на полу за дверью, ведущей в ливийский сектор. Но странные звуки из коридора достигли его сознания, и он проснулся.

Барлони не знал, как долго здесь пролежал. Он поморгал глазами и потряс головой, чтобы прийти в себя, однако странные звуки не прекращались.

Охранники! Больше некому! Сейчас он им покажет! В следующий раз они хорошенько подумают, прежде чем нарушать сон дипломата.

Разъяренный, он встал на ноги, подкрался к двери и выглянул в холл.

Двое его телохранителей, Ахмед и Махмуд, сидели на полу, прислонившись к стене, и пели. Это как же надо надраться, чтобы запеть на посту!

При виде Барлони оба стража виновато улыбнулись, но продолжали петь:

Америка, Америка,

Где золото хлебов,

Где синих гор величие

Над щедростью садов.

Америка, Америка...

Больше в холле никого не было.