Королева морей

Глава 27 УГРОЗА

Зимнее море встретило караван хмурыми тучами и сырым ветром. Серое, в белых барашках, оно неласково шумело, накатывая на берег гребни волн, с шумом шуршало по гальке. Каскады брызг взметались у камней, наполняя воздух влагой и солеными запахами. Было прохладно, промозгло.

Асия без прежней радости встретила море. На этот раз оно не вызывало в ней восторга и упоения простором и далью. Оно было грозно и навевало страх.

На душе было муторно, тревожно и тоскливо. Сегодня утром, когда весь караван разместился в вонючем караван-сарае грязного убогого городишка Бидехана, аль-Музир испортил ей все настроение.

Он обратился к ней с тихими и страшными словами, от которых в груди Асии захолонуло от ужаса:

— Ханум не откажет в милости выслушать меня, низкого и ничтожного человека?

— С чем пожаловал, аль-Музир? Да разве ты низкий человек? — польстила Асия, почувствовав в его словах тайную угрозу или недобрую весть. — Говори, аль-Музир, я слушаю.

— Не изволь, ханум, сердиться, но мне известно кое-что.

— О чем это ты? — голос Асии не выдавал волнения, но она уже догадывалась о предмете разговора и судорожно думала о путях спасения.

— Человек я бедный, а Абу-Мулайл, да будет аллах вечно благоволить к нему, уж очень плох…

— Ну? Чего замолчал, аль-Музир? Продолжай.

— Все мы во власти аллаха, ханум. Его помыслы неисповедимы, — и он благоговейно огладил лицо и бороду, опустив глаза долу.

Асия молчала, не решаясь нарушить молчания, которое возникло после этих слов аль-Музира. Тот тоже молчал, как бы подыскивая слова или выжидая. Наконец не выдержал и продолжал смиренным голосом:

— Пусть простит меня ясноглазая ханум. Мне много не нужно, но я не смогу молчать, если ханум не вознаградит меня за это.

— За что вознаграждать-то, аль-Музир?

— Ханум догадывается! Грех ее тяжел, и аллах не простит мое молчание.

— Пойдешь доносить? — задохнувшись от злости и страха, сдавленным голосом спросила Асия, и глаза ее сузились.

— Никак иначе, ханум, не смогу.

— Ты не щадишь хозяина, аль-Музир. Как бы не проиграл! — голос Асии окреп. Она загорелась жаждой мести, но еще не знала, как осуществить ее.

— Хозяин болен, и это может ускорить то, что всех нас ждет, — сказала она.

— В том не моя вина, ханум. А закрыть рот мой — в твоей власти, ханум.

— А как же аллах? Он ведь не простит.

— Аллах примет мои молитвы. Всякий грех замолить можно, ханум.

— Так и я могу свой замолить, аль-Музир. Ты только не мешай мне.

— Аллах не услышит молитв твоих, ханум. Ты не веришь в него. Ты осталась гяуркой, я знаю.

— Угрожаешь? — голос Асии злобно шипел, лицо побледнело. Она с ненавистью взирала на смиренную фигуру шагавшего рядом с возком аль-Музира. Тот молчал, потупив глаза. — И сколько же ты просишь за молчание, аль-Музир?

— Ханум должна понять меня. Я уже не молод, и судьба моя в руках Всевышнего, — лицо аль-Музира сделалось умильным, голос совсем упал до шепота и выражал полное смирение. — Ясноглазая ханум без труда сможет выделить бедному слуге своему тысячу пиастров.

— Ты с ума спятил, аль-Музир! Откуда у меня могут быть такие деньги? Не думаешь ли ты, что Шахаб оставит твою наглость без внимания?

— Молодой господин, ханум, не станет вносить эти деньги. Он сам ищет, у кого бы раздобыть малость для своих похождений, милая ханум.

— Ты грабитель с большой дороги! Я ничего не смогу тебе заплатить! Да и как ты докажешь мне, что будешь молчать? Таким веры нет!

— Ханум должна верить мне на слово. Я не обману. Нет смысла, ханум.

— Смысл всегда есть. Терять-то тебе нечего. Не могу я столько заплатить! — она задумалась, сдерживая волнение и стараясь успокоиться. В голове царили сумятица, смятение и страх. — Уйди, дай мне подумать, разбойник! Два дня, слышишь!

— Твоя воля, ханум, но ждать долго мне не с руки. Будь счастлива, ханум.

Асия осталась одна, лихорадочно соображая и обдумывая услышанное. Она видела лукавство во взгляде аль-Музира и не верила ему. Но что было делать? Могло рухнуть все ее благополучие! Да что благополучие, когда на карту поставлена сама жизнь! В такое время ей трудно будет рассчитывать на снисхождение. Абу-Мулайл сильно раздражен, болезнь терзает его, и он в гневе может свершить суд, согласно шариату.

Такие думы вихрем пронеслись в голове Асии. «Надо идти к Абу-Мулайлу. Пусть лучше узнает все от меня, чем от этого пройдохи. Я его уговорю и смягчу удар. Он меня любит и не позволит надругаться», — решила Асия и стала поджидать удобного момента для посещения мужа.

Но караван вошел в городишко Бидехан, и времени для встречи не нашлось. Кругом были люди, суета, гам, пыль, сутолока.

Асия стояла на берегу, укутанная в белое покрывало, и спиной чувствовала взгляды слуг, упершихся в нее любопытными глазами. Это ее раздражало и сердило, но заставить людей опустить взоры она не могла. «Да и зачем? Пусть смотрят, меня не убудет», — подумала она и немного успокоилась, устремив глаза в бушующую стихию.

Чайки неистово кричали, чертя крыльями над самыми волнами. Они были голодны, а в бурном море достать корм трудно. Горизонт был чист и его не веселили белые треугольники парусов. Рыбаки отсиживались дома, выжидая погоды. А ветер холодил кожу, остужал разгоряченное лицо.

Вспомнились осенние дни далекой родной сторонушки. Слезы навернулись на глаза. Душа рвалась через просторы незнакомых земель на север, в родные милые места, вдохнуть свежести морозного воздуха, послушать хруст сухого снега под ногами, ощутить пощипывание примороженных щек.

Асия вздохнула полной грудью, вытерла глаза. Надо было возвращаться в караван-сарай. Ей стало противно от сознания своей беспомощности, на душе была пустота, но что она могла с этим сделать?!

После обеда Асия направилась к Абу-Мулайлу с обреченным и убитым видом, как идущая на казнь. Хозяин лежал на постели, слуга вышел, плотно закрыв дверь. Жаровня-мангал источала приятный жар, в комнате было тепло, приятно пахло ладаном и душистой водой.

Асия нерешительно потопталась у двери. Она украдкой поглядывала на старика, но тот прикрыл глаза сухими веками и делал вид, что погружен в дремоту. Лицо его высохло, и кожа желтоватого оттенка плотно обтягивала скулы. Глаза запали, а нос стал совсем острым и тонким.

— Да возблагодарит тебя Всевышний, Асия, что ты догадалась посетить меня. Я все это время думал о тебе, и ты поняла зов моего сердца, — неожиданно бодро и внятно заговорил Абу-Мулайл, но глаз не открыл и продолжал неподвижно лежать под ватным одеялом, вытянувшись своим длинным костлявым телом.

Асия вздрогнула, поспешила присесть к постели и схватила сухую жилистую руку, покрывая ее поцелуями. Слезы полились из глаз, и дыхание стало прерывистым.

— Успокойся, Асия. Не стоит портить глаза. Они у тебя такие необычные и прекрасные. Перестань, а то мне становится не по себе. Ты, я вижу, сильно взволнована и огорчена. Не думай об этом.

— Господин мой! Я виновата перед вами! Научите, что сделать и как оправдаться? О Господи, помоги и смилуйся! — Асия так торопилась сказать, словно от этого зависело все. Хотя так оно и было на самом деле, и голос Абу-Мулайла, ласковый и успокаивающий, растрогал ее и взволновал. Она не могла сдержать порыв и припала лицом к его руке.

— Я знаю все. Аль-Музир недавно был у меня. Он оказался бесчестным человеком, я его выгнал и лишил своего покровительства.

— О, господин мой! — воскликнула Асия, не сдерживая рыданий.

— Успокойся, Асия. Аллах простит тебя, а я и не сердился. Ты не виновна. Это все непутевый Шахаб. Он погряз в беспутстве, и я виноват перед тобой, что не сумел предостеречь от его проказ. Он плохой правоверный и попирает шариат своим поведением. Но я его люблю, и мне трудно принять решение.

— Господин! Я так раскаиваюсь в содеянном! Я не смогла устоять, мой благодетель!

— Я не виню тебя. Могла ли твоя юная душа устоять перед этим бабником и развратником? Не огорчайся, дитя мое. Меня больше волнует Шахаб. Он осмелился сделать мне пакость. И это мой любимый сын! Как слеп я оказался, и как слепа любовь! Помни об этом, Асия, и не повторяй ошибок. Запоминай уроки жизни и делай выводы на будущее, — Абу-Мулайл тяжело дышал. Он разволновался, ему стало хуже.

Асия с состраданием глядела на изменившееся лицо старика, боровшегося с нахлынувшей болью. Она тихо заплакала, не зная, чем облегчить страдания этого странного человека, ставшего близким.

Наконец боль, видимо, немного отпустила, муж попил воды. Асия вытерла его потное лицо платком. Он отдышался и заговорил опять, но уже не так бодро и внятно. Асия напряглась, боясь пропустить важное. Язык она еще знала не так хорошо, чтобы свободно слушать и понимать.

— У меня одна навязчивая мысль не выходит из головы, Асия, — шептали его губы, тонкие и сухие. — Я чувствую большую ответственность за тебя. У меня мало времени осталось, а сделать надо так много. Наверное, так всегда бывает. Когда конец близок, не хватает времени. А оно бежит неудержимо и нам не подвластно, — он замолчал, и лоб его нахмурился. Асия затаила дыхание в ожидании. Наконец Абу-Мулайл отдохнул и продолжал:

— Трудно тебе придется, Асия. Душа твоя свободная и гордая, а наши шейхи не любят таких женщин. Не спорь с ними. Слушай и делай смиренное лицо. Я не оставлю тебя нищей, а аллах особо благоволит к богатым. Богатство откроет тебе двери даже в сердца наших шейхов, но будь осторожна и скромна.

— Господин мой! Я буду вечно помнить слова ваши! Я не огорчу вашей памяти, господин. Не тревожьте себя дурными мыслями!

— Погоди, Асия. Я скоро закончу завещание, и ты не будешь в нем забыта. Но не думай, что тебе так легко отдадут все то, что я завещаю тебе. Поэтому я отдаю тебе все драгоценности, какие у меня есть, а остальное пусть достанется моим сыновьям. Не перебивай меня, дочь моя, — вяло подняв руку, прошамкал старик, заметив, что Асия пытается говорить. — С этими маленькими камушками тебе легче будет сохранить свободу и устроить свою жизнь, — с этими словами старик протянул руку к низкому столику, стоявшему рядом у изголовья. — Вот, возьми себе, Асия, и никому не показывай и не говори ничего. Охотников завладеть этим найдется немало.

Асия неуверенно взяла тяжелую шкатулку красного дерева, окованную серебром и инкрустированную перламутром.

— Открой и взгляни, дочь моя, — сказал Абу-Мулайл, протягивая ей крохотный бронзовый ключик. — Теперь это твое, Асия, и оно даст тебе все, чего потребуется в жизни.

Асия легко открыла шкатулку. Под бархатной крышкой она увидела массу камней, засиявших миллионами искр от огня светильника. Тут лежали сапфиры, изумруды, рубины и бриллианты. Множество колец, серег и браслетов мешались с подвесками, монистами и еще многими драгоценными вещами, названия которых Асии были не знакомы.

— Это я берег для черного дня, который всегда может посетить купца, даже такого богатого, как я, — сказал Абу-Мулайл, любовно перебирая камни в шкатулке. — Храни и пользуйся, дочь моя. Мне уже ничего не понадобится, а твоя жизнь только начинается. Я не могу сказать, сколько это стоит, но думаю, что много. Оценщик скажет точно, но это не к спеху. А в завещании об этом даре тоже будет сказано. Это оградит тебя от притязаний родственников.

Асия в изумлении не могла произнести ни слова и сидела завороженная, не смея тронуть сверкающее содержимое шкатулки.

— И не подпускай к себе больше Шахаба. Он жаден и для достижения своих целей не остановится ни перед чем. Будь осторожна и уходи теперь. Дай мне побыть одному, Асия. Я устал, — он закрыл глаза и Асия, помедлив немного, вышла на цыпочках из комнаты, завернув в покрывало свои драгоценности.