Король-паук

Глава 1

Между двумя неторопливыми реками Лурон и Йевр, протекавшими по плодородной равнине в самом сердце Франции, возвышается холм, на котором ещё со времён римских завоевателей находится хорошо укреплённый город Бурж. Когда-то здесь стояли лагерем легионеры Великой империи, обратившие внимание на удобное расположение этого места. Первое, что они сделали, — окружили высоту плотным кольцом сторожевых башен, чтобы контролировать окружающую местность. Впоследствии башни соединены крепостными стенами.

Однако римские легионеры задолго до 1423 года покинули эти места, оставив свой след лишь в преданиях. 1423 год — такое летосчисление было бы не понятно римлянам. Услышав его, они сочли бы, что это, вероятно, из области летосчисления в какой-нибудь далёкой северной провинции на окраине Великой империи. Не поняли бы легионеры и французский язык, на котором говорили в Бурже, хотя он и произошёл от латыни, которую вытеснял в течение многих столетий, отделив этот мир от мира древних римлян. Здания города также были построены в более поздние времена. Пологие и практичные римские арки приобрели невероятную остроту, взметнувшись к самому небу великолепным собором — легионеру не было бы понятно и христианское слово «собор», — который в самой высокой точке города возводила целая армия каменщиков, чтобы прославить святого Стефана. Даже само имя этого святого ничего бы им не сказало, хотя о его казни (мученика забросали камнями) было им известно.

Да и день недели звучал бы совершенно непривычно для их слуха. Это была суббота, слово чём-то напоминающее восточное «шабаш», но уж никак не похожее на римское «Satumi dies» — «день Сатурна».

Суббота. Суббота из совершенно незнакомой недели, года 1423-го, из совершенно незнакомого им календаря. Но прежде чем покинуть сильно изменившиеся земли Франции, где царили хаос и неразбериха, они бы с некоторым удовлетворением заметили, что эта новая и не признающая никаких законов порода людей всё ещё чтит великое имя Юлия, первого из Цезарей. Дело происходило 3 июля.

Не рабочий день, но не потому, что это была суббота, а из-за того, что в замке невыносимо медленно происходило чрезвычайно мучительное событие. Крестьяне, приехавшие в город с близлежащих ферм со своими продуктами, увидели, что рынок совершенно безлюден. Каменщикам, забравшимся на недостроенную башню собора, чтобы приступить к своей обычной работе, было приказано положить мастерки и не шуметь. Из суеверия они положили их так, чтобы острые концы не были направлены на королевский дворец, и на цыпочках спустились вниз, в битком набитый народом собор.

Герцог-архиепископ Реймский читал мессу о королеве Франции. Он молился о благополучном окончании затянувшихся схваток, об окончании её страданий и о скорейшем появлении на свет ещё одной души для служения Господу. Будучи одним из знатнейших людей королевства, он молился о том, чтобы царственный младенец был мужеского пола, достаточно сильный, чтобы вернуть блеск потускневшей короне, и достаточно мудрый, чтобы принести мир раздираемому на части королевству, ожесточённому восьмьюдесятью годами опустошительной войны. Он призвал помянуть души других младенцев, которых молодая королева производила на свет несколько лет подряд и которые умирали вскоре после рождения. С глубоким чувством произнося прекрасные слова «спите с миром», он сердцем священника желал им покоя в лучшем из миров, а сердцем опытного царедворца искренне желал, чтобы все они жили в этом рождающемся веке — если принцем, то для борьбы, если принцессой — то для того, чтобы вступить в брак на благо Франции. Да, возможно, смерть была благом для них. Он сделал усилие, чтобы не отвлекаться, дабы его мысли не покидали пределы алтаря и, уж тем более, не подвергали сомнению непостижимую мудрость Господа. Но почему же всё-таки королевские дети были так не похожи на обычных детей? Почему они умирали так рано?

На улице на самом солнцепёке монах с умным серьёзным лицом медленно вышагивал взад-вперёд, держа руки за спиной. Его оставили там, чтобы он слушал, когда выстрелит пушка с королевского двора, сообщая о благополучном разрешении, или же если пушка вдруг даст осечку, поскольку порох был ещё новым и не вполне надёжным изобретением, то он должен смотреть, когда на крыше дворца будет поднят королевский штандарт, что будет означать то же самое.

Он вздрогнул, услышав позади себя стук деревянных башмаков какого-то простолюдина и испуганный голос:

— Брат Жан, брат Жан, расцепите руки!

Человек бегом поднимался по ступеням собора, его рабочая куртка развевалась на нём от быстрого движения, — он торопился выполнить то, что считал своим долгом.

Монах узнал его — это был расторопный рабочий с юга, непьющий и толковый, специалист по укладыванию плит. Он остановился возле большой связки этих плит, которые были рассортированы и связаны по размеру, уже подготовленные для укладывания пола в соборе, и поспешно развязал верёвки.

— Я не хочу, чтобы бедная королева мучилась из-за меня, — сказал он. — Сегодня нельзя ничего завязывать, запирать или зажимать. — Затем, заметив, что руки монаха всё ещё сцеплены за спиной, обратился к нему: — Вы не благословите меня, брат Жан?

— Ты крепок сердцем, — сказал тот строго, но достаточно добродушно. — Благослови тебя Господь, и пусть Он даст тебе менее суеверную голову.

— Благодарю вас, ваше преподобие, — сказал тот, расплываясь в довольной, чуть хитроватой улыбке.

Монах тоже улыбнулся, с лёгкой укоризной глядя, как человек в куртке исчезает в темноте собора, сливаясь с коленопреклонёнными прихожанами.

— Этот хитрец провёл меня, хоть и из лучших побуждений!

Чтобы осенить его крестом, брату Жану пришлось расцепить руки.

Когда весь город молился за молодую королеву, несчастная женщина мучилась во дворце в королевской спальне. Она была очень хрупкой и худенькой, роды были тяжёлыми. Врачи, собравшиеся во дворце, не сомневались, что она умрёт. Разумеется, они не были обязаны ей помогать. Они стояли с мрачным видом в своих длинных чёрных академических одеяниях, переговариваясь на латыни, возле пылающего камина, в который время от времени один из учеников бросал пригоршни засушенных трав, чтобы немного очистить застоявшийся воздух. Все окна, как всегда во время родов, были плотно закрыты. Врачи боялись, что и без того слабые силы королевы вот-вот иссякнут совсем. Они основывали свои заключения на регулярных донесениях повитухи, державшей их в курсе относительно состояния королевы; она уже больше не закусывает губы, чтобы не кричать, она больше не плачет, лицо её синеет.

Было бы совершенно неприлично — да и несчастная страдалица никогда бы им не позволила — раздвинуть полог кровати, за которым задыхалась роженица, и осмотреть её. Роды — это женское дело, повитуха была очень опытная и хорошо знала свою работу. Задача присутствующих врачей — размышлять, давать советы, поздравить короля, если всё пройдёт благополучно, или же вызвать священника, если дело примет трагический оборот. Врачи выполнили то, что потребовала от них критическая ситуация. Король Карл охотился, и они послали гонца в собор. Запыхавшийся паж, еле переводя дух, чувствуя огромную ответственность, возложенную на него, преклонил в ризнице колена перед герцогом-архиепископом.

— Сейчас же приду, — сказал прелат. Проклятие, которое, казалось, нависло над королевским домом, опечалило его. Всё-таки этому дню суждено стать печальным днём для Франции.

Вскоре он появился у дверей королевской спальни, где врачи, которым уже нечего было делать у постели несчастной, смешались с толпой придворных, ожидающих радостного или печального известия о принце или принцессе.

Как только из комнаты удалились учёные мужи, группа женщин, хранивших до этого почтительное молчание, занялась королевой. Повитуха, простая женщина, одежда которой пропиталась здоровыми запахами кухни и лука, сбросила с себя кружевное покрывало — обычный убор придворных дам, — который она надела по столь серьёзному случаю. Вокруг головы она обернула обычный крестьянский платок, стараясь избежать узлов. Она закатала рукава и громким голосом приказала отворить окна.

— Самые здоровые телята рождаются в поле, — сказала она. — Воздуха! Принесите мне из кухни ведро горячей воды. И ещё ведро ледяной из винного погреба. И ещё принесите бутылку коньяка, самого крепкого, лучше всего коньяка из Арманьяка. И ради всех святых загасите этот вонючий огонь!

Женщины поспешно бросились выполнять её приказания. Жаркий огонь залили водой и затопили. Окна распахнули настежь. Открыли также все шкафы, шкафчики, выдвинули все ящики комодов. Были даже вынуты стеклянные пробки из флаконов с каким-то мятным снадобьем, которым врачи велели смачивать лоб страдалицы. Сегодня ничего нельзя завязывать, запирать или зажимать.

В комнату ворвался свежий воздух, и королева снова смогла дышать.

— Так, а теперь займёмся делом, — уверенно сказала повитуха, кладя под подушки два маленьких круглых камешка — чтобы младенец не оказался девочкой — и поднося коньяк к полуоткрытым губам королевы. — Выпейте это, — ласково проговорила она, — моя милая, моя хорошая, королевушка моя. Это придаст нам силы. Мне придётся сделать вам очень-очень больно.

Глава 2

В тот критический момент, когда младенец находился между чернотой материнского чрева и могильной тьмой, ещё до того, как его глаза могли хоть что-то увидеть, а уши — услышать, никакой жизненный опыт не подсказывал ему, что звуки, наполнявшие комнату, были голосами его предков, приблизившихся к ложу, чтобы принести ему свои дары-пожелания, которые так причудливо и ужасно смешиваются в его крови.

Сначала это были неясные тени, невежественные варвары, говорящие на тевтонском языке и одетые в меха для защиты от суровых северных зим. Всё же один из них стоял с благородным мечом предводителя в руках среди толпы копьеносцев и лучников. Он храбро выступил вперёд и произнёс, подойдя к кровати:

— Я — Видикинд Саксонский. Многие королевские дома стремились породниться со мной. Я захватил пограничные земли и изгнал оттуда франкских священнослужителей. Но в конце концов я был побеждён, и мне пришлось принять христианство. В тебе мало моей крови, а то я бы более подробно объяснил тебе суть моего дара — умения быстро отступать и резко менять свои убеждения.

Затем к кровати приблизилась огромная и внушительная фигура Карла Великого со скипетром и державой в руках:

— Моя империя простиралась от Пиренеев до Вислы, от Бретани — до Белграда. Мне принадлежали острова в Средиземном море, а в Италии даже государства. Церкви искали у меня защиты. Никогда со времени Римской империи не были объединены под одним монархом такие огромные территории и такое огромное количество людей. Маленький принц, в котором есть 336-я часть моей крови, я наделю тебя даром признавать надёжные естественные границы и стремиться к территориальной целостности. И я обещаю, что когда-нибудь тебя станут именовать «ваше величество» — титулом, которым во всей Франции обладал я один.

Затем пошло целое представление театра теней в исполнении сыновей Карла Великого, ссорящихся и дерущихся между собой из-за короны, которая в конце концов разлетелась на мелкие части, символизируя распад империи.

Затем выступил вперёд Роберт Сильный.

— Я женился на дочери одного из этих мелких царьков и вырвал корону у законного наследника Карла Великого, но я был слишком хитёр, чтобы самому носить её. Её надели мои сыновья. Я дарю тебе мужество и отвагу в бою, дарю способность предпочесть истинную власть над её видимыми атрибутами и, кроме того, умение выгодно жениться.

Среди его великих предков были не только мужчины. Здесь также присутствовала Бланка Кастильская, великолепная женщина, бывшая регентом Франции до того времени, пока не подрос её знаменитый сын.

— Я приношу тебе в дар умение терпеньем побеждать своих врагов, которые будут интриговать против тебя, как мои враги интриговали против меня.

К кровати подошёл сын Бланки Кастильской. От его облика исходил чистый свет, над головой сиял золотистый нимб.

— Я даю тебе своё имя, — сказал он просто, — и ещё любовь Бога. — Это был святой Людовик, выстроивший в Париже прекрасный храм, в котором хранится Тернистый Венец.

Затем прошла внушительная череда других королей, чья кровь текла в жилах маленького принца, принося в дар множество своих основных качеств — как хороших, так и дурных. Одних эти качества делали великими, других — слабыми и ничтожными, всё это сливалось в единое, довольно сложное и не всегда гармоничное целое. И всё же под властью потомков святого Людовика Франция развивалась и процветала.

Затем комнату заволокло тенью, и её пересёк призрак, которого ещё никогда и никто не видел живым — это была «Чёрная Смерть».

— Вы, короли, — прошипел призрак, и его дыхание наполнило комнату кладбищенским смрадом, — я дарю этому принцу то, что вам и не снилось. За несколько лет я уничтожил больше рыцарей и дворян, чем было убито во время всех крестовых походов. С их смертью умер и старый порядок, рыцарский дух, феодализм, послушание и покорность перед господином. Власть знати перестала быть неограниченной. Народ — крестьяне и ремесленники, ваши слуги, которых вы считали своими рабами, стали думать, стали мечтать о том, чтобы самим управлять своей жизнью. И этот день настанет, хотя ещё и не скоро. Мой дар — анархия в изменяющемся мире.

Как только призрак произнёс эти слова, как разразился гром и вспыхнула молния. Запах смерти исчез, теперь пахло дымом и порохом, и сквозь дым послышался жуткий вопль англичанина Роджера Бэкона:

— О Боже, зачем я вывел эту дьявольскую формулу, пусть даже и в виде анаграммы. Откуда мне было знать, что её расшифруют и используют таким образом. Мне ведь так нравилось заниматься естественными науками!

Затем поднялся смуглый низколобый призрак Филиппа IV.

— Я дарю тебе, — сказал он своему потомку, который как раз в эту секунду стал открывать глаза, — суеверность. Когда я был королём, один колдун, желающий занять мой трон, слепил из воска фигуру моего сына и поставил её на солнце. Если бы я не убрал её до того, как она растаяла, мой сын бы умер, и королём стал тот колдун, потому что он был женат на моей сестре. Я пригласил его к себе во дворец, когда он меньше всего ожидал, велел его схватить и убить. Иногда убийства оправданны, не принимай всех принципов Людовика Святого. Будь практичным. Должен добавить, — предупредил Филипп IV, — что из-за этого убийства у меня было немало неприятностей. Оказалось, что этот колдун был дружен с Эдуардом Английским, даже состоял с ним в каких-то родственных отношениях — ведь почти все королевские семьи связаны между собой родственными узами. У нас с Англией случилась размолвка. Остерегайся Эдуардов Английских. И я вручаю тебе ещё один дар: Столетнюю войну. Она тянется уже восемьдесят лет, демонстрируя невероятную жизнеспособность. Когда придёт твой черёд вести её, обрати особое внимание на это новое изобретение — порох. Жаль, что у меня его не было.

Поспешно, поскольку дитя уже открывало глазки, подошёл король Иоанн Добрый, прозванный так потому, что он был добрее, хотя и не намного, своего отца, а затем король Карл V, величаемый так, поскольку он был наделён дипломатическим талантом, переданным им младенцу.

И, наконец, самым последним подошёл маленький, жалкий старик с бессмысленными слезящимися глазами и всклокоченной седой бородой — это был Карл VI, дед новорождённого.

— Я награждаю тебя, — невнятно произнёс он, с трудом касаясь дрожащим указательным пальцем головки ребёнка, — безумием.

Наследный принц Людовик завопил, тени исчезли, и довольная повитуха опустилась на стул под радостные крики находившихся в комнате женщин.

— Ну и головища у него, — сказала она не без гордости. — Вытащить такую, не повредив младенца и не убив матери — это истинное искусство. А теперь живо принесите сюда для королевы жаровню с углями, и самую большую.

Прибежал паж, держа в руках раскалённую жаровню, но, прежде чем ему позволили войти в спальню, Бернар д’Арманьяк, один из советников короля, остановил его у дверей и, заставив открыть крышку, начал ворошить угли своим кинжалом. Видя, что герцог-архиепископ, пришедший сюда, чтобы совершить печальный обряд, с удивлением смотрит на него, Арманьяк объяснил:

— Ваше преосвященство, я знаю, что иногда такие жаровни могут быть использованы самым неожиданным образом.

— Но ведь королева только что родила! — воскликнул паж. — Это мальчик, наследник!

— Слава Господу, — прошептал герцог-архиепископ. Он был счастлив, что предстоят крестины, а не похороны. — Благодарю тебя, Всевышний, от имени Франции.

Как было бы хорошо, думала королева, если бы король Карл пренебрёг своей охотой и находился бы сейчас рядом с ней, с ней и их сыном, который кричал так громко и энергично. Этот ребёнок будет жить.

Глава 3

Королевский отпрыск будет жить, в чём не сомневались его предки со своим более широким восприятием времени и пространства, иначе они не вернулись бы на землю, чтобы принести свои дары, хотя не все подношения были столь желанны. Но среди ухаживающих за ним живых с их ограниченным жизненным опытом такой уверенности не было. Первые громкие крики сменились тревожным забытьём. Молодая кормилица, расшнуровавшая свой корсет, поддерживающий большие, белые налитые молоком груди, вызвавшие шёпот восхищения у мужской части придворных, собравшихся в спальне, расплакалась от досады, когда младенец отказался сосать. Его многообещающая активность в первые минуты жизни сменилась непонятной вялостью и сонливостью. Это человеческое существо нуждалось в питании, — только головка у него была крупной, пожалуй, даже чересчур крупной. Остальные части тела были маленькими и слабыми, особенно кривые тоненькие ножки. Однако он молча отворачивался от груди, ни за что не желая сосать.

— Этот мужчина ничего не понимает, — сказал граф Жан д’Арманьяк, — это юноша холодный и бесстрастный. — Граф Жан был главой великого дома Арманьяков. Он обращался к своему дядюшке, тому самому, который с такой подозрительностью ковырял кинжалом в углях жаровни: — Я бы показал юному принцу, как это делается.

— Да уж, не сомневаюсь, — неприязненно произнёс Бернар. Эти двое весьма друг друга недолюбливали.

Позвали другую кормилицу, но результат был тот же, и когда через несколько часов, уже ближе к утру, младенец всё ещё пребывал в этом полулетаргическом состоянии, стали опасаться, что ребёнок умрёт от слабости. Тогда герцог-архиепископ решил его немедленно крестить.

— Думаю, не будет большим грехом немного подогреть воду для крещения, — сказал он брату Жану. — Поставьте воду на огонь и снимите её, когда она станет такой же, как температура тела. Таков уж мой удел — крестить младенцев в подобном состоянии.

Брат Жан немного разбирался в медицине.

— Ваше преосвященство опасается судорог или того, что он подавится языком? Это случается при падучей болезни.

— Кто его знает, — ответил прелат. — Когда они так малы и слабы, трудно что-либо сказать. Но в любом случае, кому понравится, когда на темечко неожиданно плеснут холодной водой?

— Упаси Господи! — с ужасом ответил тот. Темечко у брата Жана было выбрито и блестело как у младенца. Холодная ванна вызвала у бедняги дрожь и отвращение, но он смиренно считал это своей жертвой Господу за тех грешников, которым, к их счастью, можно было ванны и не принимать. Ему было бы больно видеть, как на пульсирующее темечко малыша поливают холодной водой.

Принца окрестили Людовиком. И неизвестно, то ли этот священный обряд вызвал столь резкую перемену — в чём был убеждён брат Жан, то ли прошло какое-то время, необходимое для адаптации ребёнка к этому миру, а может быть, как считала повитуха, всему причиной соль, попавшая во время церемонии ему на язычок и вызвавшая у него жажду, но ребёнок снова громко закричал и, открыв свой розовый ротик, жадно впился в круглую белую грудь, упираясь в неё кулачками, и начал жадно сосать. Довольная кормилица зацокала языком и улыбнулась — её репутация была спасена, будущее обеспечено. Теперь на неё будет спрос у знатных молодых мамаш до тех пор, пока её муж-крестьянин, мужчина отменного здоровья, будет продолжать выполнять свои супружеские обязанности.

Теперь герцог-архиепископ обратил своё внимание на королеву Марию. Она уже немного порозовела, волосы её убрали, и она отдыхала под покрывалом, вышитым золотыми лилиями.

— Ваше высочество, должно быть, счастливы, — сказал он. — И его высочество, король, который вскоре будет здесь, тоже. К нему уже послали гонца, чтобы сообщить о счастливом событии. Посланный — очень быстрый и надёжный юноша, он способен совершить даже невозможное.

— Ему понадобится это качество, чтобы найти короля. Мой бедный супруг всегда сбивается с пути, когда охотится, и ему никогда не удаётся хоть что-нибудь подстрелить.

— Его спутники проследят за тем, чтобы королевские стрелы попали в цель.

Над королём вечно смеялись, когда он возвращался с охоты с благородным оленем или целой тележкой жирных фазанов, хотя стрелком он был никудышным и всегда мазал. В истории за ним сохранилось прозвище «Карл, которого хорошо обслуживают».

Граф Жан д’Арманьяк вышел из комнаты ещё раньше, последовав за первой кормилицей, хоть и отосланной, но весьма соблазнительной. Герцог-архиепископ повернулся к Бернару, зная, что теперь он будет говорить свободно.

— Насколько я знаю своего племянника, — нахмурившись, произнёс старший Арманьяк, — сегодня вечером он сделает то, о чём говорил. Жан всегда вызывает у меня такое чувство, как будто я съел сдохшую рыбу, да ещё к тому же долго пролежавшую на солнце. Предлагаю пойти ко мне и Заказать бутылочку лучшего «Иппокраса» из королевских подвалов. Ваше преосвященство не желает присоединиться ко мне?

— Я немного устал, — ответил священник. — Лёгкое вино меня взбодрит. — Он не стал распространяться на ту тему, что Жан д’Арманьяк вызывает точно такие же эмоции и у него. Но сейчас ему ужасно хотелось узнать, почему Бернар, человек открытый и доверчивый, с таким усердием изучал содержимое жаровни.

За бутылкой вина он задал ему этот вопрос. Но Бернар, вспыхнув до корней волос, сказал:

— Герцогу я этого не скажу!

Будучи дипломатом, которому доверялись очень ответственные поручения, а также находясь в близких отношениях со многими высокопоставленными персонами, герцог-архиепископ считал своим долгом знать все тайные пружины, приводящие в действие французскую знать. И, будучи хорошим приятелем Бернара, он понимал, что лишь чувство глубочайшего стыда могло вызвать румянец на щеках Бернара д’Арманьяка.

Сидя в небольшой комнате в личных покоях Арманьяка, он сказал:

— Но вы можете сказать об этом другу, Бернар.

— Нет, ни герцогу, ни другу. Это позорная история.

Хитрость опытного дипломата и гордыня высокопоставленного священнослужителя, занимающего архиепископский трон, сменилась естественной добротой обычного священника. Он не мог спокойно сидеть и смотреть, как мучается угрызениями совести хороший человек.

— А могли бы вы сказать об этом священнику?

— Если вы сохраните тайну исповеди.

— Разумеется, раз вы этого хотите. — Он отодвинул бокал с вином и накинул на плечи смятую епитрахиль, которую он всегда носил с собой.

— Теперь можете говорить.

Сначала Бернар говорил неуверенно, как будто что-то в себе преодолевая. Затем речь полилась свободно, как будто он испытывал облегчение от того, что может кому-то открыть свою тайну.

— Вы знаете молодого Анри, того юношу, который отправился разыскивать короля?

— Красивый мальчик, — ответил герцог-архиепископ. — Он недавно принят на службу к графу Коменжу. Хорошо воспитан, учтив, о нём очень хорошо отзываются, думаю, в скором времени дамы обратят на него внимание.

— Уже обращают.

— Я не вижу в нём ничего необыкновенного, может быть, только то, что он разговаривает с братом Жаном на латыни. И это меня удивляет.

— Он — мой... — Бернар замолк.

— Если случайно этот юноша является вашим родным сыном, — сказал герцог-архиепископ, — я не стану судить вас строго. Таким людям удаётся добиться многого. В Европе их полно.

— Как я хотел бы этого!

— Незаконнорождённый ребёнок не является бесчестьем для отца.

— Но является таковым для матери, — с горечью сказал Бернар.

— К сожалению, это так. Но в конце концов, среди простых людей... — не зная, что сказать, он пожал плечами. — Возможно, из-за того, что они живут рядом с животными. Раньше мне часто приходилось отпускать грехи крестьянским девушкам. Ведь нельзя сказать, что они нехороши собой или не могут вызвать страсть у мужчин. И я понимаю, как тяжёл их крестьянский труд, как безрадостна и тосклива их жизнь и почему они с такой готовностью открывают свои объятия молодому хозяину, а иногда и не очень молодому.

— У меня есть племянница, ваше преосвященство. Мать Анри — не деревенская красотка.

Герцог-архиепископ бросил на него испуганный взгляд, полный сочувствия, с болью понимая, чего стоит этому гордому человеку сделать столь невероятное признание.

— Я очень опечален и удивлён. Мадам Изабель! Даже не могу себе представить, как могло произойти такое! Вы — не отец этого юноши. Но дядя и племянница! Это же кровосмесительство!

— Когда я сказал, что мне хотелось бы иметь Анри своим сыном, я имел в виду не это. Не надо представлять дело хуже, чем оно есть на самом деле. Я не в этом хотел вам признаться. Я уже давно исповедался священнику относительно той роли, которую сыграл во всём этом деле.

— Вы исповедовались? — герцог-архиепископ нервно перебирал епитрахиль.

— Мне было стыдно. Я знал, что тайна исповеди будет соблюдена.

— Доверьтесь другу и французскому дворянину, — сухо произнёс герцог-архиепископ, — или лучше прекратим этот разговор. — Он снял епитрахиль и сунул её за пояс. Затем снова потянулся к бокалу.

У Арманьяка, который уже выболтал самое страшное, впутав в свою историю племянницу, не было другого выбора, кроме как продолжить свой рассказ.

— Тогда я расскажу вам, как своему другу и как дворянину, который не сделает ничего, что могло бы пойти во вред королевской семье.

— Я никогда ничего не делаю кому-либо во вред.

— И ещё как смелому человеку, который бы не хотел, чтобы мой необузданный племянник убил юного Анри.

— Я не думаю, чтобы он так возненавидел этого юношу. Мне кажется, он не очень-то и смотрел на него, когда тот принёс жаровню. У меня создалось впечатление, что всё его внимание было отдано кормилице наследника.

— Кормилица, о которой вы говорите, — сказал Арманьяк, — как то и требуется и что все, кроме вас, заметили, является обладательницей необыкновенно больших и белых грудей. Жан тут же загорелся и от охватившей его страсти весь содрогнулся, и притом его взгляд упал на Анри. Лицо его потемнело, он судорожно вздохнул. Я уверен, что в ту секунду, хоть он и был охвачен страстью, но всё же успел уловить сходство между ним и моей горячо любимой сестрой.

— Сёстры не могут быть уж слишком горячо любимыми, друг мой.

— Нет? Разве нет?

Глава 4

— Возможно, от внимания вашего преосвященства, соблюдавшего обет безбрачия, ускользнул тот факт, что лет десять назад женская мода, особенно пышные юбки могли легко скрыть состояние женщины, — не без лёгкого ехидства произнёс Бернар д’Арманьяк.

— Не злитесь, Бернар, не нужно тыкать меня носом в мой обет безбрачия. Возможно, от вашего внимания и ускользнуло, что священник всю свою жизнь обречён сидеть и слушать признания в самых различных человеческих слабостях. И я не могу сказать, что не имею никакого представления об изменениях в женской фигуре при беременности, а также о женских ухищрениях, направленных на то, чтобы их скрыть.

— Анри не должен был родиться.

— Но Господь рассудил иначе.

— К моему стыду и стыду дома Арманьяков.

— Юный Анри скорее делает честь вашему дому, а не позорит его. Хотя я могу себе представить, в насколько сомнительное положение ставит его существование мадам Изабель.

— Она даже не подозревает о его существовании.

— Вы хотите сказать, что мать не знает собственного сына?

— Да, это так. Изабель не знает, что у неё есть сын.

— Возможно, такие вещи и случаются, хотя я за свою жизнь никогда о подобном не слышал. — Глаза его сузились. — Я знаю, почему вы это сделали. Расскажите мне, как это случилось. Жаровня?

И Бернар д’Арманьяк начал свой рассказ.

В хаосе междоусобиц, калечивших и дробивших Францию, соседствующие провинции Арманьяк и Фуа постоянно враждовали. Часто между ними вспыхивали войны. В более благополучном и стабильном королевстве это посчитали бы гражданской войной, и междоусобицы были бы моментально прекращены как нарушение порядка в стране. Однако слабость короля, которому они оба присягали в верности, приводила к тому, что граф Гастон де Фуа и граф Жан д’Арманьяк могли воевать друг с другом, разоряя соседние города, без какого-либо вмешательства со стороны центральной власти. Центральной власти попросту не существовало. Но время от времени возникала угроза того, что английским завоевателям, хозяйничающим в соседних областях уже в течение четырёх поколений, своих территорий покажется мало и они станут расширять их, постепенно поглощая всю Францию. Эта угроза заставляла враждующих заключать перемирие. В любой части Франции при возникновении непосредственной угрозы эти самые задиристые и непокорные из европейских дворян на какое-то время объединялись, чтобы спасти свои шкуры.

В один из таких опасных периодов англичане из Гиени, граничившей как с Фуа, так и с Арманьяком, начали похищать молодых француженок-крестьянок и силой принуждали идти к себе на службу французских крестьян, случайно нарушивших спорную границу. И тогда Гастон де Фуа сел верхом на белого коня, со столь же длинной, как и у него самого, родословной, и появился у стен Лектура, прося разрешения войти в столицу своего «кузена» графа д’Арманьяка. При угрозе со стороны англичан Арманьяк вспомнил, что и он, и Фуа являются членами королевского дома Франции, соверенами дома Лилий.

— Но он пришёл со слишком большой свитой, — недовольно сказал Арманьяк. Арманьяк стремился к союзу и был готов к переговорам. Однако он не ожидал столь явной демонстрации дружественной мощи. В узкое окошко, расположенное над самым подъёмным мостом, он видел за решёткой из толстых железных прутьев, преграждающих путь на мост, стройные ряды рыцарей и воинов человека, чьей дружбы он хотел, но чьего грозного вида теперь испугался. — Какие слова вы мне приписали, когда послали ему письмо, любезный дядюшка Бернар?

Старшему Арманьяку казалось унизительным подчиняться приказам своего племянника, но судьба распорядилась так, что по рождению именно Жан стал во главе дома Арманьяков, а не его дядя. Бернар на коленях вместе с другими вассалами поклялся в верности своему племяннику и господину.

— Я написал то, что ты просил меня, Жан. Если бы ты не поленился выучиться грамоте, то смог написать это письмо сам или хотя бы прочесть его.

— Я просил тебя написать ему, что он негодяй, но, поскольку у нашего порога стоят английские войска, я готов забыть наши разногласия на какое-то время. Ты так и написал?

— Немного в других выражениях, но примерно это.

— Так зачем он привёл сюда своё войско?

— Я думаю, что он демонстрирует невероятное благоразумие, — засмеялась Изабель. Никто, кроме Изабель, не смел смеяться в присутствии графа Арманьяка. На кухне дворца шептались, что граф ничего не ест, если его сестра не присутствует за столом, и что он всегда мрачен и зол, если она выезжает на прогулку за стены замка, оставляя его в одиночестве.

— Не сомневаюсь, ты тоже считаешь, что он совершенно неотразим на своём арабском скакуне. Я вижу, что ты не можешь глаз отвести от его стройных ног и этого камзола с подложными плечами, делающими его настоящим великаном! Я знаю, о чём ты думаешь, сестричка, дорогая. От меня ничего не скроешь. — Лицо у него покраснело и, казалось, даже раздулось от злости.

Изабель в смущении опустила взгляд, не понимая, чем вызвана эта вспышка.

— Я ничего такого не думаю, мой брат и повелитель.

Тут вмешался Бернар.

— Твоя сестра ещё слишком молода, чтобы ей приходили в голову подобные мысли.

— Почему бы нет? Почему? Почему? — задыхаясь от ярости, закричал он. — Многие женщины её возраста, даже моложе, становятся матерями, ведут хозяйство.

— Ты же запретил мне выходить замуж.

— А почему бы мне не запретить тебе этого? Чтобы какой-нибудь первый попавшийся мужлан...

— Не забывайся, Жан, — перебил его дядя.

— И я ей ничего не запрещал. Я просто предложил, — сказал он, поводя головой из стороны в сторону, — чтобы она подождала, пока немного не повзрослеет, тогда она к этому вопросу подойдёт разумно и заключит выгодный брак.

Момент был не очень подходящий, чтобы объяснять властному брату, что она уже достаточно взрослая и что у камзола Гастона де Фуа, всё ещё стоящего со своими людьми у ворот замка, плечи не подложные.

— Если не хочешь, чтобы принц повернулся и отправился домой со всеми своими людьми, чьи услуги могут оказаться тебе необходимы, то прикажи немедленно спустить мост. И если можно сказать, что воины его сдержаны и дисциплинированы, то, боюсь, на него самого это не распространяется. Если глаза мне не изменяют, то я вижу, как он кусает губы от нетерпения.

— Я ни за что не позволю такому количеству вооружённых людей войти в Лектур.

— Тогда накорми их и отправь обратно. Но я полагаю, что это внушительное войско — всего лишь охрана, поскольку в наше время путешествовать опасно. Разве ты отправился бы в Фуа из Лектура без соответствующей охраны, зная об угрозе со стороны англичан.

Такие вещи были понятны Жану д’Арманьяку. Настроение у него резко переменилось. Он схватил сестру за руку и сказал:

— Дорогая, наш дядюшка Бернар совершенно прав. Ты должна быть очень любезна с графом де Фуа.

— Надеюсь, у тебя никогда не будет повода упрекать меня за то, что я не умею себя вести.

— Но на этот раз ты должна быть особенно обворожительной.

Она пообещала. Бернар, незаметно взглянув на неё, заметил лёгкую улыбку в её глазах, он снова перевёл взгляд на графа де Фуа. Жан ничего этого не заметил, полностью поглощённый мыслями о том, каким образом отделаться от свиты графа.

— Не забудь обратиться к нему «мой принц». Не забывай, что лишь один из всех знатных людей Франции обладает титулом «Принц милостью Божией». Никогда не мог понять, — с довольным видом продолжал он, — почему святой отец сделал исключение для их дома.

— Это относится ещё к временам крестовых походов, — напомнил ему Бернар. — Графы де Фуа совершили немало чудесных подвигов на Святой земле.

— Арманьяки тоже. И не их вина, что им не повезло в сражениях и что многие попали в руки неверных. Просто никто не знает об их подвигах.

— Я тоже старался утешиться подобными мыслями.

— Не забывай, Изабель, что он единственный из дворян Франции, кроме короля, кто имеет право чеканить собственные монеты.

— Не сомневайся, брат, я отдам дань уважения всем его качествам.

Бернар бросил на неё быстрый взгляд.

— И надень своё самое красивое платье — мне всегда нравилось то из светло-зелёного бархата, оно очень подходит твоим глазам, — посоветовал Жан.

Изабель сделала реверанс и лукаво улыбнулась, как бы говоря ему, что все его поспешные советы излишни.

— А надо будет подавать к столу итальянские вилки?

— Да, да, за ужином обязательно будем пользоваться вилками.

— Ты считаешь, мы с ними управимся?

— Она же учила тебя пользоваться ими, — напомнил Бернар.

— Правда? Да, да. Ужасно дурацкий обычай. Но я слышал, что Фуа пользуются вилками каждый день. Я просто немного опасаюсь, чтобы какое-либо мелкое недоразумение не испортило настроение нашему гостю.

— Если ты не поспешишь отдать приказ о том, чтобы спустили мост, — сказала Изабель, — то никакого гостя у нас вообще не будет.

Жан отдал приказ. Два здоровенных воина в толстых кожаных куртках из буйволиной кожи, от которой отскакивают стрелы, столкнули ногами деревянные ступени и сами отскочили в сторону. Толстая чугунная цепь, поддерживающая мост, зазмеилась, высекая искры из камня, когда её звенья проходили сквозь отверстие крепостной стены, как сквозь клюз на корабле. Тяжёлый мост с грохотом опустился, поднимая клубы пыли прямо в лицо гостю. Жан д’Арманьяк таким образом проявлял своё гостеприимство. Втайне он был настолько раздосадован, что конь принца не пошевелился при этом грохоте, да и сам всадник не вздрогнул и даже не поморщился.

— Господи, Боже мой, но почему ты не воспользовался лебёдкой? — спросил Бернар. — Лишь минуту назад ты просил Изабель быть как можно любезнее. Разве так надо встречать принца, родственника короля?

— Я лишь хотел доставить удовольствие Изабель. Она велела мне поторопиться. Вот я и поторопился. И к тому же, думаю, будет неплохо, если Фуа заметит, что город мой хорошо укреплён, а мосты могут выдержать и не такое.

Бернар лишь покачал головой, выражая своё неодобрение его оскорбительными поступками. Не говоря уж о том, что сам по себе этот жест говорил о дурном воспитании, кроме того, он мог повредить конструкцию моста.

Изабель сказала:

— И ты бы лучше приказал поднять решётку, брат. Гостю и так пришлось слишком долго созерцать воду в наших рвах, так что ему вряд ли понравится, что ты всё ещё преграждаешь ему путь этими железными прутьями.

Но Жан не хотел поднимать решётку.

— Его люди не должны сюда входить.

— Но почему бы тебе не пойти и не встретить его?

— Мне выйти за решётку? Чтобы я оказался в его власти?! Ну уж нет!

— Тогда пойду я, — сказала Изабель.

— Ты этого не сделаешь, сестра. Скорее я брошу тебя в подземелье.

Бернар прекрасно знал, что его племянник вполне способен осуществить свою угрозу.

— Пойду я, — желчно произнёс он. — Не очень-то приветливо ты встречаешь нашего соседа де Фуа.

— Я собирался поговорить с ним через решётку, — сказал Жан.

— Через решётку с ним может поговорить и Изабель, но мужчине это не пристало. Постараюсь хоть как-то исправить эту неприятную ситуацию.

— Умоляю тебя, Изабель, не подвергай себя ненужной опасности! — взмолился Жан. — Я останусь здесь и буду следить, чтобы лучники прикрывали тебя.

Ему действительно ужасно не хотелось покидать толстые стены своего замка. Но когда он увидел, что она стоит возле решётки, и мысленно представил себе, как её нежное тело пронзают тысячи стрел и кровь струится из множества ран, нанесённых острыми шпагами, его бросило в холодный пот. Задыхаясь, он ринулся вниз по ступеням крепостной башни и встал прямо перед ней, чтобы прикрыть её своим телом. Его неожиданный порыв лишь позволил спрятать её от взгляда графа де Фуа, равно как и заслонить его от её глаз. Ничего опаснее взглядов в тот момент в воздухе не носилось.

— Всё в порядке, Изабель?

— Господи, как ты напугал меня Жан! Разумеется, всё в порядке. У тебя такой вид, как будто ты увидел привидение. Что с тобой?

Жан стёр со лба холодную испарину.

— Я не могу вынести даже и мысли о том, что тебе может угрожать опасность. Я представил тебя израненной и окровавленной.

— Жан, дорогой! Тебе пора жениться и беспокоиться о своей жене. Принц де Фуа не убивает женщин. — Она засмеялась и сказала, что пойдёт к себе переодеться к ужину.

Качества, которые впоследствии превратят графа Арманьяка и настоящее чудовище, ещё недостаточно развились в нём. Коган Изабель ушла, образ его окровавленной и страдающей сестры тут же померк. Её место занял образ здоровой и крепкой девки, месившей тесто на кухне замка. Она стоит возле печки, в которой поднимаются и набухают ароматные золотистые хлебы. Её круглые обнажённые плечи блестят от пота, и в воздухе носится этот восхитительный запах — горячего хлеба и горячего женского тела.

Тем временем решётку быстро подняли и тут же опустили снова, как только Бернар вышел, чтобы приветствовать графа де Фуа.

Как дипломатично объяснил гостю Бернар, столь нелюбезный приём был лишь суровой необходимостью, вызван исключительно суровыми временами и носил чисто внешний характер. И то, что его светлость граф де Фуа прибыл сюда не в рыцарских доспехах, а одетый во вполне мирный камзол и панталоны, произвело на графа д’Арманьяка самое благоприятное впечатление, поскольку говорило о самых дружественных намерениях гостя. Бернар сказал, что весь город всегда сможет оказать честь принять у себя своего союзника в борьбе против англичан, благородного Гастона, принца Божией милостью, графа де Фуа. Но та огромная свита, целое войско союзников! Граф Жан был несколько огорчён прибытием такого количества людей, он выражает сомнение, хватит ли в его Лектуре средств, чтобы оказать достойный приём всем этим людям.

— Моя свита! — добродушно воскликнул Фуа. — Просто мне без конца говорили, что кругом полно англичан, и мне хотелось проучить их. Однако за два дня, что мы были в пути, мы не видели ни малейших следов этих негодяев.

Бернар подумал, что Жан будет невероятно рад услышать это, однако вслух сказал:

— Слухи о вылазках противника, хотя, возможно, и несколько преувеличенные, скорее всего имеют под собой какое-то основание. Здесь в Арманьяке ваша милость будет в полной безопасности. Не благоразумнее ли отослать ваших людей обратно в Фуа?

Лицо принца потемнело, и Бернар тут же повернул дело по-другому. В разговоре с графом де Фуа было бессмысленно взывать к его чувству собственной безопасности.

— Я просто опасаюсь, что во время вашего отсутствия города ваши могут подвергнуться набегам противника.

Успокоившись, Фуа произнёс:

— Возможно, вы и правы. Хорошо, я отошлю их домой.

Стоя в тени зубцов крепостной стены неподалёку от своих покоев, Жан наблюдал за переговорами, почёсывая голову. Он был страшно счастлив, когда увидел, что вся свита де Фуа, кроме небольшой группки воинов, развернулась и двинулась прочь от ворот замка. Он услышал, как сначала заскрипела, поднимаясь, решётка, чтобы пропустить гостя, и опустилась снова, затем раздался грохот цепи, поднимающей мост. И опять железные прутья и ров, наполненные водой, отрезали замок от прочего мира.

— Здесь, в Арманьяке, вы очень осторожны, — заметил Фуа.

— Мы беспокоимся о вашей безопасности, мой принц.

Фуа только пожал плечами, но ничего не ответил.

— Мне показалось, что сквозь решётку я видел даму.

— Это мадам Изабель, моя племянница и сестра графа Жана. Как и мы все, она с нетерпением ожидает встречи с вашей светлостью за ужином.

Фуа подумал, что Изабель, возможно, несколько оживит эту мрачноватую и скучную трапезу, поскольку вид двора, заваленного всевозможными отбросами, среди которых возились вонючие свиньи, не показался ему уж очень гостеприимным.

Тем временем голова Жана продолжала чесаться, и его мажордом, старый доверенный слуга, заметив ожесточённую работу пальцев хозяина, осмелился предложить:

— Я слышал, что ванна для всего тела помогает избавиться от этих насекомых. Вот так мадам Изабель удалось...

Лицо Арманьяка побагровело от ярости.

— Грязный, мерзкий старый шпион, откуда тебе знать, что моя сестра каждый день принимает ванну?

Он стал оглядывать комнату в поисках предмета, которым можно было бы запустить в старика. Мажордом съёжился и задрожал.

— Мой господин, но об этом все знают, я не шпионил и не подглядывал. Об этом говорили служанки — я слышал их разговоры на кухне, — ведь это такая необычная привычка. Не бейте пожилого человека, отца и деда... — Он замолк, прикусив язык. Арманьяк воспринимал как оскорбление любое замечание, в котором, как ему казалось, содержится намёк на его бездетность и безбрачие, столь же полное, как и священнослужителей.

— Пришли сюда эту девку, пекущую хлеб. Она их вычешет. А ванну пусть принимают женщины и младенцы.

Старик поспешил вон из покоев, удивлённый, что дело обошлось без побоев. Кроме того, это странное требование порадовало его. Граф Жан не желал принимать ванну, а когда его одолевал зуд, как и всех остальных, требовал прислать ему кухонную девку. Значит, для него ещё не всё потеряно.

Глава 5

За время после заключения союза Изабель и Фуа виделись довольно часто, однако ни разу без свидетелей. Изабель вообще никогда ещё не бывала наедине ни с одним мужчиной, кроме брата, а Жан д’Арманьяк с первого взгляда понял, что графа де Фуа не следует оставлять наедине с молоденькой и неопытной девушкой.

Однако произошло событие, несколько изменившее ситуацию. Шпион Арманьяк, посланный, чтобы проследить за действиями солдат принца, вернулся с сообщением, что те не вернулись к себе в Фуа, а разбились на отряды и расположились в соседних городах. Они не делали никакого секрета из того, что намерены ждать, пока их хозяин не покинет — или, как они выражались, «его не отпустят» — мрачные стены Лектура.

— Говорят, — откомментировал это сообщение Бернар, — что они тебе не доверяют и подозревают, что ты вытребуешь выкупа за своего гостя, что явится возмутительным нарушением правил гостеприимства.

— Ну а почему бы мне этого не сделать? — спросил Жан.

— Не забывай об англичанах.

— Я сам поеду и посмотрю, кто представляет для меня большую угрозу — англичане или отряды Фуа.

— Думаю, что принц может неправильно истолковать тот факт, что ты поедешь шпионить за его людьми.

— А кто им скажет, куда я поехал? Ты?

— Нет, Жан, конечно, нет. Я не изменю нашему дому.

Но Жан прекрасно понимал, что принца не так-то легко провести. Пока хозяин замка будет в отъезде изучать силы и возможности своих как вероятных, так и старых врагов, принца необходимо развлечь, причём чтобы он забыл о своих опасениях и предосторожностях. Жан д’Арманьяк подозревал, что за видной внешностью, умным лицом, открытым взглядом и губами, с которых без конца сыплются любезности, скрывается страстная и чувственная натура. Лучшей приманкой здесь станет Изабель.

— Не уверен, что твоя затея мне по душе, — сказал Бернар, когда его племянник рассказал ему о своём замысле. — Как раз здесь-то сейчас и нужна твоя особая забота и внимание. Ты уверен, что поступаешь правильно, оставляя их одних?

Лицо Жана скривилось в презрительной усмешке:

— Ты мне будешь говорить о том, что сомневаешься в добродетельности моей сестры? Ты думаешь, она проявит слабость по отношению к этому надутому щёголю?

— Я бы не стал называть его надутым щёголем.

— Или думаешь, что она проявит неуважение ко мне?

— Я просто хочу сказать, что Изабель вела очень уединённую жизнь, а принц — мужчина видный.

— Изабель привыкла к обществу видных мужчин, — произнёс Жан с такой убеждённостью, что старший Арманьяк улыбнулся.

— Брат — это совсем другое, Жан.

В тот вечер, когда после ужина была убрана посуда, когда итальянские вилки унесли на кухню, где прислуга их будет мыть, поражаясь причудливому изобретению, и уж наверняка попробует поработать ими сама, и когда Изабель уже собралась уйти к себе, как обычно, оставив мужчин за кувшином вина, Жан сделал ей знак остаться.

— Нет, сестра, посиди ещё немного с нами. Выпей с нами немного вина. У меня сегодня хорошее настроение. Посиди, укрась наше общество своим чудесным пением, своей красотой. Принц, вам не кажется, что когда Изабель покидает комнату, то даже свечи горят не так ярко, даже огонь в камине становится бледным? — Он сделал знак мажордому, и тот поставил перед Изабель кубок и неохотно наполнил его вином, всем своим видом выражая крайнее неодобрение.

Но Фуа просиял.

— Когда брат выражается, как любовник, — сказал он, — то любовнику просто нечего сказать, кроме того, что ему оказывается огромная честь, и остаётся только пытаться пуститься в безнадёжное для него соревнование.

Это были обычные для того времени комплименты, но Бернару почему-то стало не по себе от этих любезностей. Изабель тоже знала, что такое любезности и комплименты, однако прежде они никогда не относились к ней так прямо. Это было новым для неё, слова бросились ей в голову так же, как и сладкое крепкое вино. Она прекрасно знала обязательный ответ на это: хотя она и девственница и ничего не знает о любви, но может отличить преданность брата от страсти любовника, и, хотя любовник слишком поспешно и слишком дерзко себя таковым признал, всё же его претензии, возможно, когда-либо и оправдаются.

Вместо этого она прошептала слова, слишком чистосердечные, на которые просто нельзя было отреагировать обычной светской любезностью.

— Мой принц, когда любишь, то не говоришь о любви, если любишь по-настоящему.

Пока она мямлила свой ответ, мажордом, обладающий довольно острым слухом, неодобрительно поджав губы, нарочно громко стукнул краем кувшина о кубок Жана, доливая ему вина.

— Да будь ты проклят, неуклюжий болван! Ты чуть меня не облил. Что ты сказала, Изабель? Наш гость упрекнул меня в том, что видит во мне соперника. Ха! И что ты ему ответила? — И продолжал, обращаясь к Фуа: — Моя сестрёнка ещё теряется, когда ей приходится отвечать на комплименты. Так что она сказала?

Фуа небрежно ответил:

— Она предупредила меня, чтобы я не очень распускал язык, как я и ожидал.

Однако Бернару не понравился огонь, горевший в его взгляде. Пора поменять тему разговора да и завтрашние планы тоже.

— Граф, мой племянник, — сказал Бернар, — вбил себе в голову, что здесь поблизости шныряют англичане, и собирается завтра угром повесить пару-другую этих негодяев на самых высоких деревьях, чтобы другим неповадно было сюда соваться. Жан, может быть, для этого достаточно просто послать отряд наших солдат? Думаю, невежливо оставлять нашего гостя одного.

— А меня не приглашают на охоту? — спросил Фуа.

Арманьяк вспыхнул.

— Мой дядюшка нарочно неточно выражается, чтобы позлить меня. Я не говорил, что кругом шныряют англичане. Я просто сказал, что ходили разговоры. Я собираюсь поехать и посмотреть сам. Это не карательная экспедиция — просто небольшая разведка.

— Тогда я поеду с вами, — тоном, не допускающим никаких возражений, произнёс Фуа.

— Дело в том, — продолжал Жан, сердито сверкнув глазами в сторону дядюшки, — что гость может мне быть только помехой. Я собираюсь взять лишь несколько опытных разведчиков — трёх или четырёх. Мы попытаемся как можно осторожнее проскользнуть по лесу, тихо, как змеи, — было странно видеть, как его пухлая рука грациозно извивается, изображая манеру их предполагаемого движения. — И вы, безусловно, согласитесь, что при подобной экспедиции чем меньше народу, тем лучше.

Фуа призадумался, не спуская глаз с Изабель.

Граф Жан продолжил:

— Моя сестра обожает ездить верхом в окрестностях замка и может даже поохотиться на фазанов или куропаток. В последнее время мы редко покидали стены замка, и мне даже стало казаться, что розы на её щеках чуть поблекли. Земли к востоку от замка вполне безопасны. Но, безопасны они или нет, если она завтра соберётся на охоту — а я не буду возражать, если она этого захочет, — то мне будет спокойнее, если её будет сопровождать и защищать в случае необходимости сам принц де Фуа, новый друг и союзник Арманьяка.

Фуа ответил:

— Почту за честь. Вы поедете завтра на охоту, Изабель? Вы не боитесь?

— Я не боюсь.

Боялся Бернар.

Глава 6

— И, следовательно, — сказал герцог-архиепископ, внимательно слушавший этот рассказ, — они поехали охотиться на восток, в то время как граф Жан отправился на запад, чтобы шпионить за отрядами своего гостя? И они, наверное, очутились на чудесной лесной поляне? И принц де Фуа овладел телом Изабель Арманьяк, которая просила так мало, а получила столь много — этого милого молодого пажа Анри! Так всегда происходит.

— Ваше преосвященство выражается высокопарно, однако достаточно прямо, — проговорил Бернар. — Возможно, это была и лесная поляна.

— Когда они вернулись, было темно, — продолжал свой рассказ Бернар. — Если не считать, что темнота нарушалась полной луной. Граф Жан был зол и проклинал луну на чём свет стоит. Он не нашёл следов ни англичан, ни отрядов Фуа. Он вытащил из кровати мажордома и послал его на кухню, чтобы тот осмотрел подстреленных Изабель фазанов; мажордом клялся и божился, что фазаны были ещё тёплыми и только что убитыми и, следовательно, они не могли быть купленными у какого-нибудь крестьянина, так что, несомненно, они с принцем всё это время лишь охотились. Арманьяк сильно пнул его ногой и послал в погреб за вином и в пекарню за девкой, но вскоре луна скрылась за горизонтом, наступило утро, вино не опьянило его, а девка не доставила удовольствия. Хотя Фуа весь день пытался с ним заговорить, он всё время ходил мрачный, избегая гостя, смотрел, как потрошат кур для обеда, затем с большим интересом наблюдал за тем, как режут свинью. Он несказанно удивил всех работавших на кухне тем, что собственноручно побросал в ров всех фазанов, и лишь только когда несколько воронов слетелись, чтобы наброситься на мёртвых птиц, настроение его немного улучшилось.

Изабель не вышла к ужину, сославшись на головную боль, и осталась у себя.

— Конечно, у неё болит голова, — сказал граф Жан, избегая взгляда Фуа. — Когда я доверил вам свою сестру, я не рассчитывал на то, что ваше покровительство продлится всю ночь.

Фуа слегка пожал плечами, момент для мелкой ссоры был неподходящий. Они с Изабель действительно вернулись намного позже, чем приличествовало, однако что значит один час по сравнению с целой жизнью?

— Я люблю вашу сестру, Жан. И, если вы дадите согласие, я хотел бы взять её в жёны.

Бернар ещё ни разу не видел, чтобы тот говорил столь откровенно и прямо. Лицо у него прямо-таки светилось — было видно, что предложение это идёт от самого сердца.

С точки зрения политики, это был превосходный шаг. Союз Фуа и Арманьяка, скреплённый браком, мог стать основой нового королевства на юге Франции. Это был не просто временный союз против Англии, он мог явиться началом нового объединения, большего, чем Арагона и Наварры, большего, чем вся Франция. Бернару, внимательно наблюдавшему за своим племянником, казалось совершенно невероятным, что тот колеблется.

Фуа, смущённый и растерянный, удалился. Бернар тоже пошёл к себе, боясь, что не сможет сдержаться и поссорится со своим извращённым племянником. Он не мог всё же удержаться, чтобы не сказать уходя:

— Подумай хорошенько, прежде чем отказать, Жан. Я знаю одного короля, который за такое предложение отдал бы целую провинцию.

Жан кивнул. Голова его опускалась на грудь всё ниже и ниже. Он тоже знал этого короля: король Иоанн Арагонский и Наваррский уже два года пытался выдать свою дочь Леонору за принца де Фуа, в качестве приданого предлагая корону.

Где-то в глубине души Жан всегда понимал, хотя не желал и думать об этом, что ему рано или поздно придётся расстаться с Изабель, выдав её замуж. Точно так же он знал, что рано или поздно умрёт.

Он поднял руку, чтобы ему налили коньяка, но мажордом уже стоял рядом, готовый услужить, и глядел на него с сочувствием, как смотрел бы на больного пса, страдающего от какой-нибудь непонятной и мучительной болезни.

— Ты — старый мошенник, — пробормотал Жан, уставившись в кубок с коньяком.

Он осушил его одним глотком не переводя дыхания, но вкуса не почувствовал, он не чувствовал даже и лёгкого жженья в горле, как не почувствовал бы укола стрелы в уже отсечённую мечом руку. Потерять Изабель означало для него то же самое, что потерять часть самого себя.

Коньяк, казалось, бросился ему в мозг, который начал лихорадочно работать, как часы со сломанным балансиром. Всё сразу как бы прояснилось, стало ясным, как божий день. Почему же эта мысль не пришла ему в голову раньше? Если короли желают союза с Фуа, а Фуа хочет союза с Арманьяком, значит, здесь дело не в каком-либо предпочтении, простая логика подсказывала, что короли, короли вскоре станут предлагать союз Арманьякам! Поэтому нечего отдавать Изабель первому попавшемуся принцу, сделавшему ей предложение. Он убедил себя, что будет ещё целая толпа, гораздо более блестящих и знатных, чем этот, и все станут просить руки его сестры. А тем временем она будет жить с ним, и пусть всё идет по-прежнему.

Однако на его сестру, к его величайшему возмущению, абсолютно не подействовали его доводы, так восхитившие его самого своей железной логикой. Против всех его настоянных на коньяке несокрушимых доводов Изабель могла противопоставить лишь три глупых, нелогичных слова: «Я его люблю».

Тогда ему пришлось прибегнуть к угрозам, и Изабель, испугавшись того, как может её брат поступить по отношению к принцу де Фуа, находящемуся в полной его власти за стенами замка, почувствовала страшное подозрение, что её брат действительно обожает смотреть, как потрошат кур и режут свиней. Это было тяжёлое подозрение и требовало определённой фантазии, которую она пыталась подавить. Но факт оставался фактом — по крайней мере в настоящий момент её брата терзала безумная ревность, и он был способен на самые чудовищные поступки. Кроме того, она испытывала определённую робость, не зная, что именно известно Жану, не зная, что именно он подозревает. И всем, кто более или менее понимал, что происходит, было ясно: чем скорее принц де Фуа покинет пределы замка, тем лучше это будет и для неё, и для принца, который с такой страстностью и с такой поспешностью стал её любовником.

— Ты сама должна отказать ему, Изабель.

— Я не могу. Неужели тебе доставляет удовольствие мучить меня, Жан?

Жан так и дёрнулся, глаза его горели от глубокого возмущения.

— Сестричка, дорогая! Скорее я позволю бросить себя в яму с гадюками, нет, с хищными зверями, которые растерзали бы меня в клочья, чем доставлю тебе хоть бы малейшую боль. Я не хочу жить, если не буду видеть, что ты счастлива каждый день, каждую минуту.

— Тогда избавь меня от боли и не заставляй меня отказывать ему. Сделай это сам.

— Но, дорогая моя, он же никогда не поверит, что это исходит от меня.

Но он не поверил, что это исходит и от Изабель, по крайней мере, сначала. Во всяком случае, до тех пор, пока она не стала разыгрывать спектакль, чтобы он возненавидел и стал презирать её.

— Я подумал, — сказал Фуа настолько прямо, насколько мог осмелиться в присутствии Жана, — что мадам Изабель дала мне свидетельство того, что я могу надеяться на благоприятный ответ.

— Ах, это, — Изабель сделала попытку рассмеяться. — Это так, пустяки.

— О чём вы говорите? — гневно спросил Жан.

— Я... я позволила ему поцеловать меня.

— И всё? — сверкнул глазами Жан.

— Если вы не верите своей сестре, то как я могу рассчитывать, что вы поверите мне?

— Не смейте и думать, что я не верю сестре! — Затем он добавил более спокойным тоном, поскольку лицо принца вспыхнуло от гнева, а он не хотел раздражать своего союзника. — Возможно, в этом есть и моя вина. Я говорил своей сестре, насколько мы ценим дружбу с Фуа. Я говорил о том, что мы все обязаны выказывать вам своё благорасположение. Изабель очень молода и, возможно, приняла мой совет, как разрешение позволить поцеловать себя. Это все пустяки.

Фуа смотрел на неё, ожидая, что она что-то добавит.

— Да, да, пустяки, — подтвердила она.

Фуа постарался скрыть оскорблённое самолюбие натужной улыбкой.

— Ну что вы, разве это «пустяки»? Мой дорогой граф и моя дорогая Изабель. Можете быть уверены, меня развлекали по-королевски.

На следующее утро он уехал. А через несколько месяцев король Иоанн Арагонский и Наваррский имел счастье выдать замуж свою дочь Леонору за Гастона Четвёртого принца Божией милостью, графа де Фуа.

И примерно в это время Изабель пришла к своему дядюшке, единственному человеку, которому она могла довериться, чтобы рассказать о своей тайне, своём страхе и своём позоре.

Глава 7

— Меня долго не было дома, — сказал Бернар, — в городе Оше, оставшемся в моей личной собственности; но союз с Фуа, несмотря на всё то, что произошло в Лектуре, был прочен. Англичане перестали нарушать границы, и я смог оставаться возле Изабель.

— Однако было необходимо увезти её куда-нибудь, — произнёс герцог-архиепископ, — прежде чем Жан что-либо заподозрит.

Совсем наоборот, заверил Бернар прелата, Жан до самого последнего момента так ни о чём и не догадывался. Женская мода того времени помогла Изабель скрывать своё положение. Казалось, никогда ещё не носили таких широких юбок! Не фигура, а бледное, измученное лицо Изабель в конце концов стали тревожить его. Он беспокоился из-за того, что она была бледна, за столом почти не разговаривала.

Изабель упрашивала его отпустить её с дядей в Ош. Сам Бернар, опасавшийся, что ребёнок может родиться в Лектуаре, стал горячо убеждать племянника, что Ош славится своим чистым и целебным воздухом. Бернар уверял его, что даже краткий визит в Горный Арманьяк принесёт ей пользу.

Однако Жан угрюмо отказал ей.

Необходимо было принимать какие-то меры. В ту ночь Бернар поздно сидел за столом у себя в комнате, сочиняя письмо Фуа.

— Что ты написал принцу? — спросил его на следующее утро Жан, с торжествующим видом держа перед его глазами перехваченное письмо. — Неужели ты думаешь, что мой слуга доставит это письмо, не доложив об этом мне?

Бернар подозревал, что такое может произойти. Гонец хотел получить за свою работу и за то, что будет держать язык за зубами, золотую монету. Однако слуги Жана больше боялись своего хозяина, чем любили золото.

— Прочитай его сам, — ответил Бернар, — или прикажи прочесть его своему капеллану. Не думаю, чтобы ты доверил мне его прочитать.

Капеллан уже прочитал это письмо вслух Жану и под угрозой плети снова его запечатал.

— Прочти его, — приказал Жан.

Бернар сломал печать и прочёл:

«Жан, граф д’Арманьяк поздравляет своего кузена Гастона, принца милостию Божией, графа де Фуа. Мы выражаем свою глубокую радость по поводу Вашего благословенного бракосочетания с Леонорой, принцессой Арагонской и Наваррской. И пусть Божественное Провидение наградит вас счастьем и радостью. А если придётся Вам быть в наших краях, навестите Вашего верного друга и союзника.

Арманьяк

Постскриптум. Англичане сидят тихо».

Жан пробормотал:

— Именно это и прочёл мне мой капеллан.

— Что же ещё он мог прочитать? Здесь всё так и написано.

— Я бы и сам мог догадаться поздравить принца, — сказал Жан. — Я ужасно рад, что он женился.

Бернар ответил:

— Я счёл возможным поздравить его от твоего имени. Событие достаточно важное.

Жан отослал гонца. Письмо показалось ему вполне безобидным. Когда через несколько дней прибыл с ответом гонец Фуа, Жан тут же отдал письмо Бернару, чтобы тот его прочитал ему.

В письме говорилось следующее:

«Божественное Провидение уже наградило меня счастьем, которое временно не может позволить принцессе де Фуа путешествовать со мной, поэтому, если будет такая необходимость, я приеду один.

Постскриптум. Если бы англичане не сидели тихо, то я был бы уже у вас».

— О чём он здесь пишет? — спросил Жан.

Бернар небрежно отбросил письмо в сторону.

— Обычная формальная благодарность. Он может навестить пас, однако без молодой жены.

— Ага, значит, так? Гм-м.

За ужином Жан сидел мрачный и злой.

— Думаю, дядя, что письмо скрывает в себе нечто большее, чем кажется с виду.

— Ну, не знаю. По-моему, вполне нормально, что он собирается навестить при первом же удобном случае своего союзника. Не вижу в этом ничего страшного.

— А я вижу. Он женат меньше года, а уже собирается покинуть свою молодую жену! Разве тебе это ни о чём не говорит? Разве ты не можешь прочитать то, что написано между строчек. Неужели ты не понимаешь, из-за кого он плетёт свои гнусные интриги?

Бернар не ответил, позволяя ему и дальше утверждаться в подозрениях.

Через некоторое время Жан сказал:

— Дядюшка, я передумал. Пожалуй, воздух Оша действительно пойдёт Изабель на пользу. Я хочу, чтобы вы уехали сегодня же.

Чтобы доехать из Лектура до Оша, надо проехать из Нижнего Арманьяка в Верхний Арманьяк по довольно извилистой дороге на юг, пролегающей по довольно каменистой и не очень-то щедрой земле, где быстрые ручьи, берущие своё начало в испанских Пиренеях и питающиеся их снегами, врезаются в плато Жер. Из-за этих снегов Верхний Арманьяк частенько называют также Белым Арманьяком. Расстояние здесь не очень велико — гонец может преодолеть его за один день.

Но путешествие Бернара заняло два дня, к великому удивлению охранников, которых им предоставил Жан. Им было приказано сопровождать Изабель на всём пути следования в Ош. Однако на границе своих владений Бернар приказал им ехать обратно, в Лектур, а поскольку в землях Бернара его слово было законом и весило гораздо больше, чем слово его господина, — ситуация вполне сочетающаяся с его подчинённым положением и вполне понимаемая людьми Жана. Никаких обид быть не должно. Жан решит, что Бернар не хочет иметь в своём городе его солдат, так же, как и он сам в своё время не желал видеть у себя в Лектуре солдат де Фуа. Обычаи, костюмы, диалекты, мера весов, законы — всё изменялось при пересечении даже самых небольших границ. В этом и заключалось бестолковое наследие многих лет войны и «Чёрной Смерти», в этом и было несчастье Франции. Все старались держаться подальше от соседей, доверяя лишь могуществу какого-нибудь местного соверена и надеясь на его защиту во время опасности, которая практически не прекращалась, за стенами его столицы. Подобное устройство длилось уже много лет, и даже самые старые жители не помнили ничего другого, лишь в старинных рукописях, хранящихся в монастырских библиотеках, грамотные монахи с удивлением и восторгом могли прочитать о Франции, некогда простиравшейся от Фландрии до Испании, где царил один король и был один закон для всех, и молились о возвращении Тех благословенных времён. Их надежда на это скорейшее возвращение была лишь актом веры в то, что это всё же когда-нибудь произойдёт. Казалось, что даже Царствие Божие может наступить намного раньше.

Отряд его собственных людей, поджидавший его на границе, восторженными криками приветствовал своего господина, их тут же окружили, образуя почётный эскорт, и выслали вперёд гонца с известием, что их господин вернулся после длительного пребывания в Нижнем, или, как они его с некоторым презрением называли по контрасту с их собственным, — Чёрном Арманьяке.

— Я сделал всё, что мог, — невесело сказал Бернар. — Мы еле тащились по этой дороге со скоростью улитки. Но тогда я побаивался соглядатаев из охраны твоего брата. Теперь ты поедешь в паланкине, что надо было бы сделать с самого начала, если бы я осмелился.

Изабель поняла.

— Это было очень благоразумно с вашей стороны, дядюшка. Я понимаю, что должна была показать, что могу ехать верхом. — Однако путешествие было для неё действительно тяжёлым испытанием, и в конце первого дня она шепнула Бернару, что ей показалось, что бремя, которое она несёт в себе, переместилось немного ниже.

Бернар встревожился: так рано? Однако он похлопал её по плечу, стараясь подбодрить.

— Ничего, у нас ещё много времени, даже после этого. Завтра всё будет полегче.

На ночь они остановились в пограничной гостинице. Перед самым рассветом Изабель постучала в дверь дядюшке. Она сказала, что спала плохо, её тревожили тяжёлые кошмары, и сейчас она испытывала какое-то смутное беспокойство. Может быть, у неё уже начинается?

Бернар тут же вытащил хозяина гостиницы из кровати, и небольшой отряд снова двинулся в путь, причём так поспешно, что некоторым из солдат пришлось заканчивать завтрак уже в пути.

В своих носилках, качающихся между двумя лошадьми, Изабель продремала почти весь день, измученная тяжёлой дорогой и бессонной ночью. Уже ближе к вечеру она открыла глаза и взглянула на дядю.

— У меня какое-то странное ощущение, — сказала она, — только что я почувствовала очень сильную боль, хотя лошади идут очень спокойно.

Бернар вздохнул. Да, в Ош они вовремя не успеют.

Он знал свои земли, как свои пять пальцев. Если съехать с наезженной дороги чуть-чуть на восток, то был виден террасированный холм, на котором и вокруг которого выращивался виноград, из которого изготовлялся самый лучший во Франции коньяк «Л’О де Ви Оль Арманьяк». На самой вершине холма, который местные жители окрестили горой Сен Мишель, виднелось похожее на замок сооружение, оно было невысоким, неплохо укреплённым и имело квадратную форму. Однако на вершине крепостной башни не было видно ни сторожей, ни крепостных орудий. Со стороны монастыря Св. Михаила Перилского раздавался лишь негромкий и мирный звон колоколов. Здесь Изабель будет в полной безопасности.

Он обернулся к племяннице и сказал:

— Нам нет необходимости ехать дальше. О тебе хорошо позаботятся здесь.

Он отослал свою свиту в Ош, приказав капитану привести их в свой дом и дать распоряжения его управляющему хорошенько их накормить и дать любого вина, чтобы компенсировать прерванный завтрак. Они оставили его с Изабель у дверей монастыря и стали с таким энтузиазмом благодарить своего господина, что перепуганный привратник снова захлопнул ворота и побежал к настоятелю с известием, что на них напала толпа диких англичан.

Настоятель появился в воротах с хрустальным ковчегом и мощами в руках.

— Господин Бернар! Хвала Господу, это вы! — С несколько смущённым видом он попытался спрятать ковчег под своей рясой, однако Бернар заметил его.

— Вы приняли меня за дьявола?

— Упаси Господь! — ответил смущённый настоятель. — Я собирался дать отпор захватчикам. Я уже был готов поклясться, что это правая рука архангела Михаила, и обратить их тем самым в бегство. Вы избавили меня от греха лжи — хотя бы и иноземцам — ведь мне бы пришлось сказать им, что у ангелов есть тела.

Бернар невольно рассмеялся:

— Разве это не так? Разве кто-то там не вступил в схватку с ангелом и не вывернул ему бедро?

— О, нет, нет, мой господин. Это было бедро Иакова. — Затем он поднял фонарь и увидел в сгущающихся сумерках паланкин, возле которого никого из слуг не было. — Может быть, у вас есть ко мне какая-нибудь конфиденциальная просьба, в которой я мог бы помочь вам?

— Дама в паланкине должна родить, — сказал Бернар, опуская взгляд. Он просто не мог произнести вслух имя своей племянницы. — Возможно, даже сегодня.

— Понимаю, — сказал настоятель. — Конечно, конечно. Не волнуйтесь, мы сделаем всё, что необходимо. Как это похоже на вас, господин, вы позаботились о ней. Если это женщина из народа, — добавил он благоразумно, — то, думаю, ею сможет заняться брат-аптекарь.

— Это моя племянница, — с несчастным видом произнёс Бернар.

— Нет, нет, упаси Господь.

— Но всё же это правда.

— Правда так правда. В этом случае я не могу допустить, чтобы к госпоже Арманьяк приближался мужчина. Может быть, вы расскажете мне обо всём этом поподробнее. Может быть, имеются какие-нибудь смягчающие обстоятельства?

— Когда я вам обо всём расскажу, — угрюмо говорил Бернар, — вы, по крайней мере, не будете думать о том, о чём думаете сейчас!

— Я и сам не знаю, что я думаю. Возможно, я очень дурной старик. Умоляю вас простить меня за мои нечестивые мысли!

— Простите меня, старина. В данных обстоятельствах, возможно, они вполне объяснимы. Пойдёмте! Надо перенести её в дом.

По приказанию настоятеля уставные часы молитв были отменены, и монахов не стали созывать, к их великому удовольствию, на ночные бдения, поскольку часы, когда Павел и Силас пели в темнице, были самыми нелюбимыми в церковной Службе, тем более летом, когда особенно много приходилось грудиться в поле. Поэтому в общине было тихо, когда вдовая сестра одного из послушников, Марта, женщина с большим сердцем и не менее большим опытом, подошла к одному из флигелей монастыря, зданию, специально отведённому от основного на случай, если в монастыре останавливаются путешествующие дамы.

Она осмотрела девушку и поцокала языком. Это произойдёт сегодня. Через час, два, не позднее.

Бернар снизил голос до шёпота, хотя настоятель не мог его услышать. Когда она взглянула на Бернара, выражение её лица изменилось, на нём появились укор и неодобрение. Но он продолжал говорить, и её выражение смягчилось.

— Это добрый поступок, мой господин. Я всё сделаю, лучше меня это никому не удастся. Будет совсем нетрудно принести жаровню, даже если их здесь и нет. Я смогу достать в другом месте. А что касается другого, то, увы, я и с этим смогу вам помочь. Так много младенцев рождается мёртвыми. Умерший младенец сейчас лежит в одном доме, здесь, неподалёку, в ожидании погребения. За золотой несчастные родители, возможно, и согласятся расстаться с телом на короткое время. Только они наверняка потребуют, чтобы его им вернули.

— Это я обещаю.

— Они, конечно, заподозрят что-нибудь нехорошее: ведь это очень необычная просьба. Могу я рассказать им, зачем всё это?

— Да, можешь, только не называй имён.

— Если они будут знать, зачем всё это, они не станут интересоваться именами. Они будут счастливы, что их младенцу удалось совершить благое дело, хотя он не успел и первого крика испустить.

Пока Марта отсутствовала, чтобы сделать всё, как было условлено, Бернар сидел у постели Изабель и считал удары колокола, отбивающего каждую четверть часа, как ему казалось, через такие длительные интервалы, будто сам дьявол дёргал колокольную верёвку, и всё это время схватки у Изабель повторялись всё чаще и становились всё болезненнее.

Вернулась повитуха. В одной руке она несла большую сумку, в другой — большую медную жаровню.

— Чтобы госпожа ни о чём не догадалась, — прошептала она, — я принесла пузырёк со снадобьем, я его даю как успокоительное. Кроме того, оно немного приглушает все чувства.

— Это не яд?

— Нет, ничего похожего, его, наоборот, частенько пьют для удовольствия. А если его дать побольше, намного больше, чем даю я, то даже преступники могут висеть на дыбе или подвергаться пыткам, улыбаясь и распевая песни, как будто лежат на перине, как бы не старались палачи. Нет, мой господин, это то, что нам необходимо, чтобы ваш план сработал. Это и ещё вот это.

Но Бернар не мог даже взглянуть на то, что находилось в сумке. Он оставил Изабель с повитухой, слышал уже в дверях её слова:

— Выпейте это, дитя моё. Вы так настрадались за эти дни.

Затем он нашёл настоятеля — тот в одиночестве молился в часовне — и, преклонив колена, рассказал ему обо всём.

— Разумеется, то, что вы задумали, является страшным обманом, — сказал настоятель. — Какая кара падёт на отца и мать — это известно лишь одному Господу Богу. Я особенно опасаюсь за Изабель. Мужчине свойственно грешить, женщине же — в значительно меньшей степени. Наш праотец Адам был создан из глины — грубый и неотёсанный, но Ева — это уже создание из плоти, сделанное по образу Вечного. Коньяк, который мы изготовляем, мы перегоняем дважды, и поэтому он — более высокого качества, чем тот, который перегоняется всего один раз.

В его иносказаниях таилась угроза, хотя он и старался, чтобы она прозвучала как можно мягче.

— Будем надеяться, что ваше мрачное предсказание никогда не сбудется, — сказал Бернар и поспешил обратно к Изабель.

Она лежала в полузабытьи, хотя и была в сознании, однако мысли её путались, чувства обманывали её. Она поняла, что младенец родился, поскольку острая боль ножом пронзила всё её тело, несмотря на некоторую туманность сознания, вызванную снадобьем повитухи, но между этим и приходом её дядюшки колокол пробил уже два раза, хотя ей показалось, что эти два события произошли практически одновременно — два глубоких вздоха, и всё кончено.

Для повитухи и Бернара, а также для брата-аптекаря, которого вызвали заняться младенцем, оказавшимся мальчиком, время шло совершенно в другом ритме. Аптекарю сказали, что это подкидыш, найденный на пороге монастыря. Он лишь поразился, насколько необыкновенна жизнь, сколько в ней таится сюрпризов. Только что он крепко спал, освобождённый от ночных молитв, но вдруг — раз! — и его призывают позаботиться о новорождённом.

Марта сделала всё необходимое, и когда брат-аптекарь увидел младенца, тот был вымыт и завернут, как и всякий прочий подкидыш, хоть и нежеланный, однако ухоженный. Ему не оставалось ничего другого, кроме как накормить и положить в самодельную колыбель, приготовленную по этому случаю.

— Ух ты, какой ты жадный молодой человек, — проговорил брат-аптекарь. — Младенец буквально впивался в губку, которую монах макал в миску с козьим молоком и давал ему сосать. — Ты не из тех, кто будет охотно поститься и усмирять свою плоть. Сомневаюсь, что из тебя может получиться священник. А ну-ка, потише, ах ты, обжора этакий!

Отдав мальчика брату-аптекарю, Бернар произнёс:

— Будьте с ним поласковее, брат Жан Майори, — а затем вернулся в комнату, где повитуха прошептала ему:

— Она приходит в себя. Пора ей сказать.

Бернар отошёл в конец комнаты в тёмный угол. Марта опустилась возле кровати на колени и, вытащив что-то крохотное и неподвижное из сумки, положила это в жаровню. Затем она встала и засунула это в кровать, а через минуту стала тормошить женщину.

— Ну вот и всё, мадам, самое страшное уже позади, — сказала она весело. — Ох! Увы, мадам, такое несчастье!

— Что случилось, повитуха? — громко и отчётливо спросил Бернар, чтобы Изабель просто не могла бы его не услышать.

— Я сделала всё, что могла, мой господин. Но он мёртв.

Наступила долгая пауза. Затем Изабель прошептала:

— Это... был... мальчик?

— Девочка, — ответил Бернар. Он и сам не знал, почему сказал неправду.

Изабель говорила очень медленно и невнятно, как будто во сне. Бернару показалось, что она попросила подержать её на минутку. Он покачал головой, но Марта, более опытная в подобных делах, подчинилась и положила младенца рядом с ней.

Неестественный холод смерти возле груди заставил Изабель отпрянуть, содрогнувшись.

— Уберите её!

Слез у неё ещё не было. Только позже, в доме своего дяди она разразилась потоком слёз и пыталась молиться, но единственная молитва, которую она была в состоянии произнести, была: «Молись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти». В тот момент ей нестерпимо хотелось умереть.

Глава 8

— Вы, несомненно, спасли честь вашего дома, — сказал герцог-архиепископ, — а возможно, и жизнь Изабель тоже. Граф Жан вполне мог её убить. Да, вы были правы, когда сказали, что сестру тоже можно любить чересчур сильно. Однако было бы наиболее разумным сразу же выдать её за кого-нибудь замуж.

— Это было вне моей власти. Изабель вернулась в Лектур. Брат осыпал её множеством всевозможных подарков и прочих милостей. Теперь она целиком заполнила его жизнь, тем более, что стала редко покидать пределы замка, почти не выходила на охоту, и никогда больше Изабель не упоминала имени принца де Фуа или ещё какого-либо мужчины. Мне кажется, она испытывала отвращение ко всем мужчинам.

— Вы, Арманьяки, люди очень упрямые и пристрастные, — проговорил герцог-архиепископ. — Иногда эта черта является положительной, но далеко не всегда. А как молодой Анри?

Глаза Бернара посветлели.

— Господи, что я только не придумывал для этого парня! Я посещал монастырь святого Михаила Перилского так часто, как только мог.

Герцог-архиепископ улыбнулся.

— Разумеется, лишь для того, чтобы лично убедиться, что вашим виноделам правильно преподают науку перегонки коньячного спирта?

Бернар пожал плечами.

— Это единственное, что могло служить предлогом. Мои приезды не вызывали никаких подозрений, и я всегда видел Анри. Брат Жан занимался с ним гораздо больше, чем того требовал его долг, он любит юношу, как родной отец. Думаю, он хотел бы сделать из него священника.

— Это было бы вполне разумным решением.

— Однако Анри предпочитает людей, его больше интересует устройство винного пресса и химические процессы, происходящие в аппарате во время перегонки, которые даже я не очень-то понимаю. После печального поражения в Ажинроке мои доходы возросли, поскольку похоже на то, что люди потребляют больше коньяка, когда воюют, и я смог построить при монастыре школу, так, чтобы Анри рос вместе с другими мальчиками. К сожалению, большинство его школьных товарищей тоже сироты, как и он сам — вернее, как он сам считает.

— Кто знает, чья кровь течёт в этих его школьных товарищах?

— Вы правы, — согласился Бернар, — они ничем не отличаются от всех прочих приличных юношей. Возможно, это влияние брата Жана.

— Я посмотрю на бумаги этого досточтимого монаха. Я не забыл, что сегодня родился наследник и в скором времени ему понадобится наставник.

Бернар рассеянно кивнул, думая лишь об Анри.

— Когда он уже подрос настолько, чтобы покинуть церковные пределы, тем более что брат Жан честно признал, что у юноши нет склонности вести уединённую жизнь, я хотел рекомендовать его на службу герцогу Филиппу Бургундскому, думая, что Анри будет легче сделать карьеру при дворе этого замечательного человека, чем при короле Франции Карле, этом слабовольном сыне сумасшедшего отца, который не в состоянии управлять страной.

— Однако его министры управляют страной вполне умело, — строго заметил герцог-архиепископ, — а герцог Бургундский — предатель. Будьте осторожны, ваш язык может завести вас слишком далеко.

— В то время герцог оставался верен присяге, как ваше преосвященство, вероятно, хорошо помнит.

Увы, благонадёжность глав дома Лилий теперь была уже не безупречна. Они нередко забывали о своих клятвах сюзерену за исключением лишь тех, что сулили им личную выгоду — настолько слаба оказалась корона Франции, настолько дряхл и слаб умирающий институт феодализма.

При этой перемене то, что Франция считала своей самой большой надеждой в противостоянии с Англией, стало самой большой для неё опасностью.

В одной из бургундских провинций в Нидерландах однажды ночью случился страшный шторм, и море прорвало все плотины и дамбы, заливая огромное пространство. Семьдесят два многонаселённых города, и не только расположенных на берегу моря, но и по берегам реки Маас, скрылись под водой огромного озера, образовавшегося за одну ночь.

Англичане немедленно снарядили флот, чтобы спасти тех, кому удалось каким-то чудом спастись, кто ухитрился вцепиться в шпили соборов или верхушки больших деревьев, чтобы не утонуть. В течение недели английские корабли курсировали над полями и городскими улицами. Иногда в ночной тьме спасательные лодки ориентировались только на крики женщин и детей, пытавшихся отбиться от своих собак, которых они вначале пытались спасти и которые теперь, обезумев от голода и жажды, начали кидаться на них самих. Иногда корабли шли на глухие удары колокола, зловеще раздававшиеся из-под воды, колокол раскачивался волнами и звучал до тех пор, пока не обрушились балки. Они опускались на дно только что образовавшегося моря к мёртвым телам девяноста тысяч утонувших бургундцев, тех самых, которые ещё неделю назад под звуки этого колокола шли в храм на молитву.

— Нельзя не оценить помощь англичан бургундцам при наводнении, — продолжал Бернар, — однако совершенно очевидно, что хитрые островитяне заметили, что наводнение создало прекрасную гавань вблизи их побережья, в которой мог разместиться весь их флот и откуда они могли вести как торговлю, так и военные действия. Они выбрали торговлю как менее опасное и более прибыльное дело. Они предложили Бургундии хорошую цену за фламандский лес. Герцог Бургундский постоянно нуждался в средствах, чтобы поддерживать свой великолепный двор, теша своё тщеславие, а лишившись доходов от семидесяти двух городов, он также решил заняться торговлей. Вполне естественно, я не стал отсылать Анри в Бургундию. Невозможно чувствовать себя спокойно и в безопасности, находясь между Англией и Францией.

— Значит, юного Анри оставили в монастыре?

Бернар кивнул.

— Боюсь, что отчасти против его воли. Его чаще можно было видеть на коленях перед аппаратом для перегонки спирта, чем коленопреклонённым в часовне.

— А как к этому относился брат Жан? У меня есть особая причина спрашивать.

Бернар боялся, что тому может грозить какое-нибудь наказание со стороны церкви, и поэтому попытался оправдать монаха.

— Могу заверить вас, ваше преосвященство, что брат Жан — это один из самых ревностных служителей...

— Он поддерживал интересы юноши, ведь так?

— Он просто не был чересчур строг к нему.

— Отлично!

У Бернара отлегло от сердца. Герцог-архиепископ улыбнулся: — В одном псалме говорится: «Камень, отвергнутый строителем, становится краеугольным камнем всего здания!» Господь использует всех нас в различных ипостасях. Никто не рождается священнослужителем. Похоже, что брат Жан это понимает. Этот монах с юга меня заинтересовал... Он приехал сюда на север вместе с Анри?

— Когда у нас в южных провинциях заговорили о том, что королева вскоре должна разрешиться от бремени, то в Бурж направились многие дворяне, верные короне. Коменж — наш сосед, он небогат, но знатен, и, когда мы ехали на север, я предложил ему включить в свою свиту молодого и красивого пажа и монаха-аптекаря. Всё это было не так уж трудно устроить.

«Капеллан, который помогал крестить наследника, также был аптекарем», — подумал герцог-архиепископ. Затем он опять вернулся к теме, волновавшей Бернара, и спросил:

— И на что вы надеялись относительно Анри, когда привезли его сюда, на север?

Бернар вздохнул.

— Думаю, что на чудо, но оно так и не произошло.

— В серьёзных делах на чудеса не рассчитывают. Чудеса не происходят, если их ждать.

— Я надеялся, что Фуа узнает в нём сына.

— А вместо этого Жан д’Арманьяк признал в нём незаконнорождённого ребёнка своей сестры.

— Ничуть в этом не сомневаюсь.

Герцог-архиепископ Реймский мысленно взвешивал все возможные варианты, в данном случае в нём говорил исключительно государственный муж. Да, возможно, Фуа всё же признает сына, люди не менее знатные зачастую признавали своих внебрачных детей. В лице Анри было немало сходства с благородными чертами Фуа, во всяком случае, не меньше, чем с несколько мрачноватой красотой Изабель де Арманьяк. Фуа мог бы официально признать его, это дело благородное, однако не такое уж простое, поскольку жёны, как правило, относятся к таким поступкам достаточно болезненно. Леонора Арагонская и Наваррская, дочь короля и наследница двух корон, может публично высказаться относительно романа своего супруга двенадцатилетней давности, а если она выскажется достаточно резко, то это может повлиять на добрые отношения между Францией, Арагоном и Наваррой. Анри будет не первым незаконнорождённым отпрыском, чьё существование ставит под сомнение союзы и добрососедские отношения двух государств. Что значит одна жизнь по сравнению с опасностью потерять могущественного союзника в то время, когда Франция нуждается в союзниках как никогда? Менее щепетильный государственный деятель решил бы эту проблему достаточно просто — в один прекрасный день тело Анри нашли бы в придорожной канаве, и все бы проблемы отпали.

— Да, положение у вас нелёгкое, — произнёс он.

— Вы же понимаете, что юноше грозит опасность. Жан найдёт способ уничтожить его.

Герцог-архиепископ фыркнул. Бернар д’Арманьяк, должно быть, слишком наивен, или же любовь совершенно его ослепила.

— О Боже праведный! Я бы и сам уничтожил его! Думаю даже, что я должен сделать это. Вам надо было оставить его на юге, и тогда не было бы никаких проблем. К счастью, граф Жан сегодня занят с этой распутной кормилицей, от которой отказался наследник. Вы говорите, что Анри интересуется машинами и механизмами? Отлично! Я знаю одного пушечных дел мастера, он сможет направить этот интерес в нужное русло, на пользу и ему самому, и Франции.

Бернар уже больше не рассчитывал на то, что юноша сможет достичь чего-нибудь при дворе, поскольку придворная карьера Анри, даже при скромном графе де Коменж, будет таить опасность для самого юноши и позор для Арманьяков. Бернара интересовало только одно:

— А мой юный родственник будет в безопасности?

— Безвестные люди всегда в безопасности.

Это было не так, и герцог-архиепископ прекрасно это знал. Девяносто тысяч безвестных бургундцев оказались в опасности, когда море прорвало плотины. Но именно этих слов и ждал от него Бернар д’Арманьяк, а благополучие Франции требовало, чтобы Анри до конца своей жизни пребывал в безвестности.

Глава 9

Герцог-архиепископ поставил своей целью дело, которое должно стать главным в его долгой и незапятнанной ничем карьере — он решил женить Людовика, наследника французской короны, на союзнике Франции и враге Англии. Однако в течение первых двух лет жизни наследника никакой подходящей принцессы он не видел.

Затем у Якова Стюарта, короля Шотландии, родилась дочь Маргарита. Герцог-архиепископ сразу решил, что вот она-то и станет супругой Людовика, когда он взойдёт на престол. Что касается самих Людовика и Маргариты, то, естественно, они ничего по этому поводу сказать не могли. Было бы странным, чтобы жених, который был ещё подростком, мог бы рассуждать столь же здраво, как и умудрённый годами государственный муж. А что касается Маргариты, то её мнения как принцессы вообще никто не спрашивал. При дворе в Эдинбурге понимали, что союз этот чрезвычайно им выгоден. Что же ещё должна была знать принцесса?

Она была очень чувствительным ребёнком, полная радужных романтических идей, хотя частенько дулась и молчала, если что-то ей не нравилось, многие считали, что эту черту она унаследовала от отца, которому частенько приходилось появляться на людях и для которого эти публичные церемонии всегда являлись тяжёлым испытанием. Огромное бесформенное лиловое родимое пятно закрывало почти половину его лица. И если возникала такая возможность, он предпочитал сидеть один в своих покоях и ночь напролёт писать стихи.

Брак, хотя и необыкновенно выгодный, было не так-то просто устроить. Герцог-архиепископ в течение восьми лет пытался уладить этот вопрос, но безрезультатно. За последние десятилетия бесконечной войны, которую народ уже окрестил Столетней войной, неудачи так и преследовали Францию. Осторожный шотландский король не хотел отдавать принцессу неизвестно куда. Англичане стояли у ворот Парижа, затем ворвались в древнюю столицу, захватили и её, и близлежащие территории, а затем стали двигаться всё дальше и дальше на юг, так что под угрозой оказались и южные провинции. Казалось, этот вал уже ничто не сможет остановить. Франция была обречена.

Но это была лишь волна прилива, которая стала постепенно отступать. Так бывает, когда один из участников поединка делает сильный выпад и буквально подавляет своего противника, сам уже чувствуя, как начинают сдавать силы, как ноет сердце. Пока ещё никто ни с той, ни с другой стороны не подозревал о слабости Англии, бывшей в то время на самой вершине своих успехов, кроме одного английского поэта, который достаточно точно, хотя и с опозданием в сто лет определил эту болезнь: «Не предательство, но жажда рабов и наживы! Даже солдаты шепчутся о распрях». И действительно, Англия уже стала жертвой внутренних раздоров и междоусобиц, вылившихся в войну Белой и алой розы, и поэтому поэт с горечью продолжает: «Срезаны лилии в ваших руках. Срезана половина английского герба». И когда прилив начался снова, то было похоже, что на сей раз на гребне оказалась Франция.

Герцог-архиепископ Реймский говорил Бернару д’Арманьяку, желавшему чуда для своего молодого, но не признанного родственника: «Чудеса не происходят, если их ждать». Никто не ждал чудесного появления Жанны д’Арк. Когда она явилась во дворец к королю Карлу, отцу наследника, тот отказался принять её, и, когда она, несмотря на это, всё же вдохновила войска на самоотверженную борьбу и заставила англичан отступить, он просто сидел и смотрел, как она — восемнадцатилетняя девчонка — сражается с врагом. Однажды во время ожесточённой рукопашной схватки её захватили в плен англичане, которым отчаянно нужна была хоть какая-нибудь победа. Они сожгли её на костре, и с этого момента положение стало меняться, напор захватчиков стал ослабевать. Были и другие сражения, и отход врага, как и морской отлив, был достаточно медленным. Но в этой Столетней войне англичанам уже более не удавалось одержать ни одной победы.

Король Яков Шотландский своей интуицией поэта почувствовал грядущие перемены. Если восемнадцатилетняя девушка могла сплотить французов в их борьбе, то насколько же ослабли англичане! Он поспешно снарядил свою дочь во Францию, дав ей с собой компаньонку, группу волынщиков и торопливое отцовское благословение. «Он — француз, дорогая, а французы всегда торопятся. Ничего не бойся. Если же в первый год твоего замужества родится ребёнок, — это именно то, что так необходимо Шотландии для скрепления нашего союза — если только ты уже достаточно созрела, чтобы стать матерью, я, право же, и сам не знаю. Он действительно не знал, поскольку в основном был увлечён своими поэтическими опытами.

— Я не боюсь, — гордо сказала Маргарита. — Я старше многих своих фрейлин. А наследник — красивый?

— Надеюсь, что да, — ответил Яков, привычным жестом машинально касаясь щеки, как бы стараясь прикрыть пятно рукой.

— Он обязательно должен быть красивым, — убеждённо произнесла Маргарита, — ненавижу уродов. — В словах её отражался неразумный идеализм юности, до поры до времени пребывавший в тёплом и уютном коконе, сплетённом придворными менестрелями, которые знали, как отработать свой хлеб.

— Существуют и другие достоинства, — продолжал её отец, так и не отнимая руки от лица. — И у наследника их немало. — Однако у него не было времени объяснить юной принцессе, в чём они заключаются.

И она отправилась во Францию. В качестве приданого она везла с собой не деньги, поскольку это противоречило шотландским обычаям, а то, в чём Франция особо нуждалась — это была десятитысячная армия под командованием Арчибальда, герцога Дугласского, который всем сердцем ненавидел англичан и сражался с ними уже 50 лет, правда, не всегда успешно. Когда на следующий год он погиб в битве при Верне, то получил прозвище, отражающее злой рок, преследовавший его всю жизнь, — Неудачник. Но тогда его с большой помпой и воодушевлением встречали во Франции. Карл сделал его главнокомандующим французской армией и дал ему титул. Дуглас теперь стал герцогом Туринским, хотя для того, чтобы сделать его герцогом, королю, у которого в распоряжении было не так уж много земель и титулов, пришлось отнять этот титул у собственной супруги. До тех пор королева Мария была герцогиней Туринской.

— Если ты останешься герцогиней, а Дуглас станет герцогом, — хохотал сам король Карл над своей плоской шуткой, на которые только и был способен его недалёкий ум, — то все решат, что я лично подсунул ему тебя в постель.

Королева ничего не сказала. Он никогда не отличался изысканными манерами, а с возрастом становился всё грубее и равнодушнее, хотя регулярно наведывался к ней в опочивальню, как похотливое животное, не нашедшее ничего более интересного.

Маргарита показалась королеве довольно избалованной девицей, однако жизнь распорядилась таким образом, что они довольно часто проводили время в обществе друг друга, отчасти из-за того, что придворные, подражая королю, мало считались с королевой, а отчасти из-за несчастного брака Маргариты, поскольку после первой брачной ночи молодой муж полностью отдалился от неё.

Никто не предвидел драмы ясным июньским днём, когда Маргарита со своей свитой и солдатами торжественно вошла в Турин. Это был день их бракосочетания. Дуглас выстроил своих шотландцев по одной стороне улицы, французские солдаты с улыбками глядели на них с другой поверх усыпанной цветами мостовой. И что это были за улыбки! Взрослые мужчины с усами и голыми коленками, робко выглядывающими из-под нелепых коротких юбочек! Вот уж где было разгуляться природному галльскому остроумию! Однако несколько жестоких стычек в местных тавернах быстро научили французов с уважением относиться к шотландскому национальному костюму. И вскоре вместо того, чтобы издеваться над нелепой одеждой иностранцев, им пришлось отчаянно защищать свою собственную.

— Разве это по-мужски, — спрашивали шотландцы, — носить на себе тесные рейтузы от бёдер до пяток? Почему у одних французов ноги в полоску, а у других вышиты цветочками? И уж коли на то пошло, почему у одного человека одна нога розовая, а другая — голубая?

Французы отвечали, что сегодня праздник, что все нарядились в честь наследника и его невесты. Обычно же все французы, кроме дворян, носят кожаные штаны.

— А что, у французов такие нежные ноги, что их необходимо защищать бычьей кожей? — интересовались шотландцы. Как французы вскоре поняли, шотландцы были отчаянными спорщиками.

Рынки и лавки в тот день не работали, и открыты были только таверны. На улицах шло веселье, торговали засахаренными фруктами, жареными дынными семечками и солёными угрями. На площадях танцевали канатоходцы — прямо над разноцветной гудящей толпой, бросающей им свои гроши. Медвежатники водили по улицам своих несчастных, затравленных уличными собаками зверей, в которых кидались камнями оборванные городские нищие. Ведь эти животные были беднее самых бедных, глупее самых невежественных, они были ниже их всех. В толпе было множество калек, пострадавших в этой бесконечной войне и теперь пропадавших в нищете, всеми позабытых и брошенных. Они попрошайничали на улицах, пока старые раны не сводили их в могилу.

В более благополучных королевствах, например в Бургундии, в честь бракосочетаний устраивались турниры. Рыцари на арене скрещивали копья, звенели серебряные фанфары, колыхались шёлковые занавеси, в тени которых сидели знатные дамы. Но во Франции не было денег построить трибуны и сшить костюмы для герольдов, а потребность в кровопролитии и возбуждении удовлетворялась во время петушиных боёв.

Трезвонили колокола соборов Нотр-Дам ла Раш, Св. Сатурнина и базилики Св. Мартина, добавляя свои переливы к торжественному звону, раздающемуся с двойной колокольни собора Св. Гатьена. День был ясным и солнечным, наполненным смехом, музыкой и колокольным звоном.

На стене замка была установлена пушка, около которой дежурил пушкарь. Она должна будет выстрелить на закате, тогда, когда наследник с невестой удалятся в спальню. Грохот выстрела послужит сигналом для всех французов, чтобы выпить за здоровье наследника и пожелать ему и его молодой супруге счастливого результата. Если же пушка даст осечку, то солдат ударит в большой барабан.

Но пушкарь как следует прощупал порох, чтобы проверить, не отсырел ли он, и решил, что он в полном порядке, дождя тоже не ожидалось, значит, ничто не должно помешать произвести залп в честь наследника. Он хотел устроить особый салют, заложив двойную порцию пороха. Его злило, что пушкари ценятся ниже, чем механики, управляющие неповоротливыми устаревшими катапультами. Разумеется, катапульты иногда могут быть достаточно эффективными, когда, например, перебрасывают через крепостную стену камень в 500 фунтов весом. Однако сам пушкарь верил в будущее пушки — благородного, красивого и сравнительно небольшого оружия. Если всё как следует наладить, то пушка может по кусочкам разнести целую крепостную стену, осыпая её градом каменных осколков, разлетающихся с бешеной скоростью, так что стены, предназначенные для защиты, моментально превращаются в орудие уничтожения. Если зарядить пушку кусками металла, она способна уничтожить войско противника, несмотря на их металлические доспехи. Да, наступит день — и пушкарь в этом не сомневался, — когда лёгкие и мобильные пушки сменят тараны и катапульты, используемые в армиях ещё со времён римлян. Людовик и его невеста получат потрясающий салют.

Сам Людовик с гордостью и волнением ожидал сегодняшнего события, не испытывая ни малейших опасений или сомнений, свойственных людям более взрослым и опытным. По поводу невесты с ним никто не советовался, что он счёл вполне естественным, поскольку и сам понимал, что ещё мало смыслит в международной политике. Однако он уже успел увидеть шотландскую принцессу и очень обрадовался, что политики выбрали именно её.

Долг каждого принца — жениться на бесформенных рябых дурочках, и Людовик осуждал тех, кто против этого возражал. Маргарита же была стройна и изящна, у неё был пухлый подвижный ротик, а кожа, судя по виду, должна быть мягкой и нежной, такой, как он и представлял себе кожу молодой девушки в своих мечтах.

Король Яков прислал ему в качестве свадебного подарка шпагу с большим рубином в эфесе. Людовик надел её вечером накануне свадьбы и пришёл к отцу.

— Ха, ха! Жених уже демонстрирует своё острое оружие! Тебе бы лучше распускать хвост перед своей невестой, хвастунишка!

Выражаясь достаточно прозрачно, так, чтобы, как полагал юный принц, смысл достаточно легко дошёл до сознания более взрослого человека, Людовик произнёс:

— Мой король и господин, я хочу поговорить с вами, как мужчина с мужчиной.

Король уже немного выпил и намеревался провести вечер в Альбуа с одной из гостиничных шлюх.

— Так, значит, ты хочешь узнать, как должен вести себя жених? Значит, твои учителя тебя ничему не научили? Хотя конечно. Брат Жан и сам ничего не смыслит, а Бернар д’Арманьяк слишком щепетилен. Так что же ты хочешь от меня? Может быть, показать тебе, как это делается? Чёрт побери, с такой милой малышкой это было бы приятно.

Юноша покраснел до корней волос. Ему было стыдно, что отец может так пошло шутить по поводу своей неверности по отношению к его матери, его также разозлило, что при этом была упомянута и его невеста. Он взял себя в руки и напрягся, выставив вперёд круглую бочкообразную грудь. Грудная клетка и голова у него были несколько непропорциональными, и он гордился своей грудью, а голову скрывал под большой — больше, чем того требовала мода, — шляпой.

— Разумеется, мне не нужны уроки, — ответил принц с большей уверенностью, чем в действительности испытывал. — Мне просто хотелось спросить, считается ли наш союз с Шотландией достаточно надёжным, чтобы допустить раннюю беременность? То есть сразу же, как только принцесса станет моей супругой.

Он приготовился внимательно выслушать ответ, в глубине души испытывая досаду на брата Жана Майори и правителя Верхнего Арманьяка. Почему его наставники не сводили его как-нибудь ночью в таверну и не дали возможности самому всё узнать о таких вещах? Юноши из знатных семей узнавали всё именно там. Это было бы несложно сделать, а если хорошенько укутаться плащом, то никто бы его не узнал и он бы испытал по-настоящему волнующее и захватывающее приключение. Людовик в душе надеялся, что отец ответит ему примерно так: «Международное положение таково, что беременность нежелательна».

— Ведь если наш союз с Шотландией ослабеет, — с тайной надеждой заметил Людовик, — то ребёнок сильно усложнил бы ситуацию.

Король Карл уставился своим тяжёлым взглядом из-под полуопущенных век на принца, задающего вопрос так, как будто король был членом тайного совета. У него чуть не сорвалось с языка: «Откуда мне знать, чёрт возьми? Мои советники мне никогда ничего не говорят». Однако королю не хотелось показывать наследнику полное неведение ситуации, и его ответ звучал довольно издевательски:

— Людовик, мальчик мой, почему бы тебе не пригласить завтра в спальню королевский совет и не обсудить этот вопрос с ними? Они будут рады услужить. И уверяю тебя, некоторые из них с радостью возродили бы старый обычай — позволить наиболее приближённым удостоверить подлинность королевского зачатия. — Карл хлопнул себя по обтянутому рыжей замшей бедру и громко захохотал. — Только представь, как старина Дюнуа Орлеанский любуется на вас с Маргаритой голых в постели! Тебе, возможно, придётся подраться с ним из-за своей девушки, хотя он и старик.

Людовик был рассержен и смущён, он всё же заметил, что на отце был костюм для верховой езды, совершенно, казалось, неуместный в этот час. Глаза юноши блестели, но в основном от слёз сомнения, так как ответа на свой вопрос он так и не получил.

— Вы позволите мне удалиться? — коротко спросил принц.

Он стоял и ждал, поскольку в соответствии с придворным этикетом обязан был получить разрешение короля.

Людовику казалось, что в голове у него стучит молот, а по спине вверх и вниз ходит ледяной ветер, хотя свечи в комнате горели ровным спокойным пламенем. У него так бывало в моменты волнения или напряжения, и подобные смущения нередко являлись признаком того, что назавтра ему может стать плохо. Однако если он на следующий день ел очень мало, то чувствовал себя превосходно. Бернар д’Арманьяк ничего не знал об этой идиосинкразии, а сам Людовик считал её слабостью, не достойной мужчины. Однако он не считал это грехом, поэтому и брат Жан ничего об этом не слышал, даже во время исповеди, иначе подобные приступы обеспокоили бы бывшего аптекаря, который всё ещё не забыл, как во время крестин наследника спрашивал у герцога-архиепископа о падучей болезни.

Карл использовал своё законное право изречь очередную пошлость.

— Удалиться, сын мой? Разумеется, иди и отдохни хорошенько. Завтра ночью тебе понадобятся все твои силы. — Желая показать свою простоту и остроумие, он ткнул сына пальцем в грудь: — Хочу кое-что сказать о твоих кривых ногах. Тебя не может сбросить ни одна лошадь, как бы ни брыкалась. Так что зажми её крепче, если она попробует вырваться.

Людовика передёрнуло. Ему не раз приходило в голову, что женщины могут с отвращением глядеть на его тонкие и сильно искривлённые ноги, которые в обтягивающих по тогдашней моде рейтузах казались просто уродливыми. Это была одна из причин его робости перед женщинами. Когда он сидел верхом, его недостаток был незаметен, именно поэтому он был превосходным наездником. В седле он чувствовал уверенность, подъём, гордость, ноги помогали ему сидеть уверенно и крепко. Он завидовал высоким и стройным мужчинам, которым улыбались женщины, хотя они и не были наследными принцами. Возможность одержать над ними верх и являлась одной из причин того, почему он всегда так яростно бился во время поединков, которые составляли одну из сторон его воспитания. Так что Бернар д’Арманьяк был уверен, что Франции никогда не придётся за него краснеть, а брат Жан как-то произнёс с восхищением:

— Он ухитряется обратить на свою пользу даже свои недостатки.

Он уже давно в душе был готов к тому, что невесте может не понравиться его фигура, и это заставляло его живой ум искать и находить всевозможные уловки и хитрости. Например, он решил, что в спальне он задует свечи и скажет, что таинство супружества должно совершаться под покровом темноты. Затем он обворожит её словами: у него был очень красивый низкий голос — очевидно, результат неестественно развитой грудной клетки и горла. Он старательно учил чувствительные баллады, сочинённые придворными менестрелями, аккомпанируя себе на лютне, так что даже менестрели решили между собой, что принц прекрасно поёт. «Когда поёт принц, дамы начинают томно улыбаться, — шептались они, — и закрывать глаза, как будто мечтают о чём-то. Да, у него есть талант!» Другие же говорили: «Если бы ты был женщиной, разве бы не закрыл глаза, чтобы не смотреть на его высочество наследного принца?»

Однако то, что невеста может вообще отвергнуть его, ему и в голову не приходило до тех пор, пока об этом не заговорил король Карл. Принц, ссутулившись и поникнув тяжёлой головой, смущённый и расстроенный вышел из отцовских покоев. Он не спал почти всю ночь, как и накануне церемонии посвящения его в рыцари, и так же, как и тогда, пытался молиться.

Молиться было непросто. Во всём сонме святых — по крайней мере, насколько он знал от брата Жана — никто специально не опекал уродов. Да, может быть, его всё-таки выслушает святой Лазарь.

— Благословенный святой Лазарь, — повторял он снова и снова, — тот, который четыре дня пролежал в гробнице, мёртвый и тронутый тленом, ведь эти четыре дня ты ведь тоже был не очень красив. Я не прошу тебя, чтобы ты совершил чудо и сделал меня красавцем, это будет слишком очевидно и лишь удивит всех, прошу лишь о небольшой милости, чтобы завтра принцесса не заметила моих ног и головы, — надо бы, пожалуй, включить сюда и грудь, — и грудь тоже, потому что она острая, как у голубя, хотя никто об этом не догадывается из-за покроя камзола, он прикрывает её так же, как перья прикрывают голубиную грудь. Ведь это не так уж трудно сделать, — серьёзно молился он, пытаясь убедить святого, что он не просит невозможного. — Я тоже сделаю так, чтобы в комнате было темно, а сам буду петь баллады, чтобы отвлечь её внимание. — В своё время Бернар д’Арманьяк учил его, что если просишь об одолжении, то надо и самому в ответ что-нибудь сделать. — Благословенный святой Лазарь, если ты сделаешь это для меня, я до конца дней своих буду носить на своей шапке твой золотой образ! — Но тут принц вспомнил, что золота у него нет, да и у его отца, короля Франции, золота совсем немного, и ему даже пришлось занять столовое и постельное бельё для завтрашнего празднества у городской гильдии торговцев мануфактурой. — Если не смогу золотой, то серебряный, — поправился он. — Ну, в крайнем случае, из свинца. А когда я стану королём, то построю приют для прокажённых в твою честь, чтобы помогать больным и увечным.

Когда он поднялся с колен, почувствовал необыкновенную лёгкость во всём теле. Холодные мурашки уже не бегали по спине. Ему было тепло, щёки горели. Нет, сегодня он не заболеет. Святой Лазарь услышал его. Хотелось петь. Он запел. Камердинер, помогавший ему облачаться в серо-голубой бархатный камзол, вышитый золотыми листьями, пристегнул Людовику шпагу с рубином и сделал принцу комплимент по поводу его наружности, заметив, что свежий вид Людовика, по всей вероятности, вызван хорошим сном. Воспользовавшись хорошим настроением принца, слуга не без робости осмелился намекнуть, что предстоящая ночь будет не столь спокойной.

Людовик произнёс своё любимое заклинание «Пронеси Господь!». Это была довольно невинная фраза, сильно отличающаяся от весьма крепких выражений большинства мужчин, но ему импонировала мысль о том, что гнев Господний может миновать его и пронестись мимо. Спать сегодня?

Он даже глаз сегодня не сомкнёт. Он мог быть настоящим мужчиной в поединках, а также с лютней в руках. Неужели он не сможет быть настоящим мужчиной и с женщиной — с помощью Господа и святого Лазаря?

Камердинеру казалось вполне естественным, что принц напевает и с важным видом вышагивает по комнате, думая о своей брачной ночи. Людовик, правда, никогда не рассказывал ему о своих любовных похождениях, хотя камердинер полагал, что мог бы быть поверенным наследника в подобных делах, однако, поскольку тот ничего ему не рассказывал, слуга попросту решил, что принц гораздо более скрытен, чем все о нём думают.

К полудню собор Св. Гатьена был битком набит людьми. Над городом разносился звон колоколов, но в назначенный час этот оглушительный перезвон внезапно умолк, чтобы все могли услышать голос герцога-архиепископа, проводящего венчание. В приделе для женщин королева, одетая в платье из голубого бархата, вышитое мелкими серебряными лилиями, шепнула Маргарите:

— Было бы нехорошо, если бы венчание началось без короля. — А где король?

Королева ответила:

— Его высочество поехал в Амбуа по важному государственному делу. Королевы, моя дорогая, не должны слишком глубоко вникать в подобные вопросы.

— Когда я стану королевой, то я буду!

Королева только вздохнула. Было совершенно ясно, что эта девушка, которая через несколько минут станет женой наследного принца, ждёт не дождётся, когда сможет всем продемонстрировать своё подвенечное платье, намного более нарядное и роскошное, чем у королевы. Во время торжественной церемонии она станет центром всеобщего внимания. На неё будут устремлены тысячи восторженных взоров. И у них будет основание восхищаться. Несмотря на свою молодость, она была выше королевы, её бархатное платье с вставками из золотой ткани обтягивало тонкую талию, ниспадая широкими складками к полу, прикрывая её изящные ножки, обутые в атласные туфельки. В её иссиня-чёрных волосах сверкала золотая диадема, украшенная ляпис-лазурью, прекрасно сочетающейся с её синими, просто невероятно синими глазами. Сочетание чёрных волос и синих глаз было достаточно обычным в Шотландии, где каледонская кровь устраивала неожиданные фокусы, но во Франции это было чрезвычайно редким явлением. Диадема принадлежала самой королеве, она была на ней, когда она выходила замуж за Карла Французского. Вчера, фамильярно ущипнув Маргариту за щёку, Карл сказал:

— Давай-ка дадим этой миленькой принцессе твою старую корону, когда она выйдет замуж за нашего сына. У нас в казне нет ничего более красивого.

Королева не стала возражать. Возможно, их королевской семье как раз и не хватает хорошенькой принцессы, чтобы объединить родственников. Если на следующий год король Карл станет дедом, может быть, его новое положение уменьшит отчуждённость между ним и сыном, а кроме того, положит конец этим ночным отлучкам.

— Когда ты станешь королевой, Маргарита, то будешь делать то, что захочешь. Но это будет ещё не скоро. Король Карл ещё не стар...

— Я совсем не это хотела сказать.

— ...хотя, разумеется, тебе он кажется старым. И дай Бог ему жить и здравствовать ещё много лет.

— Да, конечно, мадам, я тоже молю об этом Господа.

— А пока, дитя моё, постарайся быть ближе моему сыну. Я знаю его лучше всех. Он любит тебя, хотя слишком застенчив, чтобы сказать это. Ты очень красива, Маргарита, любой принц, даже более красивый, чем наследник, будет чувствовать робость в твоём присутствии. Но Людовик талантлив, умён, много думает о благе Франции. У него большое сердце — открой его, чтобы жар этого сердца не сжёг его самого!

Взгляд Маргариты был спокоен и чуть равнодушен.

— Ну, конечно, мадам, я же знаю, в чём заключается мой долг. А вы знаете моего отца?

— Я знаю короля Якова лишь по многочисленным отзывам о его мудрости и отваге.

Она, разумеется, слышала и о его уродстве.

Маргарита сказала:

— Он тоже говорил мне, что у принца много достоинств.

Королева подумала, что особой любви она в словах девушки не слышит.

В ризнице герцог-архиепископ с нетерпением ожидал прибытия короля. Ему было жарко в полном церковном облачении. Он сидел и смотрел на песочные часы, перевёрнутые ровно в полдень. Уровень песка достиг первой чёрточки — прошло четверть часа. Он бросил взгляд на дверь ризницы. Может быть, часы ошибаются, может быть, старый смотритель слишком рано их перевернул, поскольку день сегодня действительно был суматошным. Но часы показывали время точно, поскольку солнце, которое ровно в полдень освещало северный трансепт, уже перебралось к окнам нефа, заливая основное помещение собора светом и красками.

Большинство присутствующих были простолюдинами. Под разными предлогами большинство глав семейства Лилий воздержались от присутствия, среди них были и Гастон де Фуа, и Жан д’Арманьяк. Присутствие на бракосочетании наследного принца требовало гораздо более верноподданнических чувств, чем хотелось демонстрировать крупной знати. Им хотелось, чтобы руки у них оставались развязанными. Большинство из них не сомневались, что Людовик никогда не станет их совереном, поскольку король Генрих Английский, войско которого оккупировало уже столько провинций, был внуком безумного короля Франции Карла VI, так же, как и сам Людовик, и, следовательно, имел все основания претендовать на французский престол. Бросалось в глаза отсутствие герцога Филиппа Доброго Бургундского, хотя его настоятельно приглашали. Он мирно сидел в своём замке Женапп во Фландрии в ожидании, куда подует ветер, и послал великолепные подарки новобрачным, объясняя своё отсутствие недомоганием и преклонным возрастом. Отец Маргариты, хоть находился и далеко оттуда, на своём туманном острове, но всё же имел лучшее представление о том, что происходит в Европе. Он верил во Францию, он поставил на заклад своё королевство, что Франция победит в этой Столетней войне, а залогом этого стала его дочь.

Впереди, на местах для знати, стояли только монсеньор Анжуйский, брат королевы, граф Вендомский, Бернар д’Арманьяк и Пьер де Брезе. Герцог-архиепископ недолюбливал графа де Брезе, однако на этот раз он был счастлив видеть его. Карл — «король, которого хорошо обслуживают», — не умел даже развлекаться без посторонней помощи. Если в соборе находился де Брезе, его постоянный собутыльник и участник всех королевских вылазок к публичным девкам, то, значит, и король должен быть где-нибудь неподалёку.

В это же время в приделе рядом с ризницей вместе со своим камердинером ждал, глядя на песочные часы, и наследный принц. Уровень песка достиг уже второй отметки — прошло полчаса. Людовик нервничал. Однако он сегодня не чувствовал смущения: длинная мантия закрывала его почти до щиколоток.

Простолюдины в соборе, где не было скамеек и где они всё равно не могли бы сесть, поскольку там присутствовала знать, начали понемногу шуметь — переговариваться, переминаться с ноги на ногу. Прошло уже больше часа с тех пор, как им удалось перекусить. А поскольку голод был и без того их постоянным спутником, то настроение у них падало с каждой минутой. Временами некоторые вытаскивали из потаённых мест своих курток краюхи хлеба и начинали их жевать, хотя этот хлеб выглядел не очень-то аппетитно — тёмный и слипшийся от долгого пребывания в тесных грязных караганах, хотя, видит Бог, даже и свежеиспечённым он выглядел не намного лучше. Эти люди, более запасливые, а может быть, более циничные, чем остальные, не делились своим хлебом ни с кем, кроме жён и родных. Хлеб был дорог.

Праздничное настроение постепенно исчезало. Они видели сегодня накрытые столы на рыночной площади и слышали обещания, что после венчания все смогут поесть и выпить за королевский счёт. Однако чувство голода напомнило, как часто им приходилось голодать в прошлом, как часто король нарушал свои обещания и о том, что жизнь их полна непредвиденных опасностей. Каждый старался держаться подальше от соседа, думая только о себе и никому не доверяя. Может быть, Шотландия отказалась от этого брака. Может быть, уже договорились о новом союзе, с другим государством. Может быть, теперь Шотландия уже стала нашим противником. Простому человеку будет нелегко, если эта десятитысячная армия иноземцев, проникшая в самое сердце Франции, вдруг неожиданно превратится в банду оккупантов. Измена, предательство, случаи, когда целые армии перебегали от союзников к врагам, а потом обратно к союзникам, были настолько обыденными, что французы, особенно те, кто проживал в городах, принимали это как должное. Они, конечно, не знали, отчего это происходит, но они так часто были свидетелями подобных событий, что уже и не удивлялись и не возмущались. Хотя эти люди были невежественными и неграмотными, однако не могли не чувствовать опасности бесконечных изменений и измен. Боялись они этого и теперь.

Незадолго до того, как уровень песка достиг третьей полосы, раздался цокот копыт и звук фанфар. В женском приделе королева вздрогнула и, покраснев, бросила взгляд на Маргариту. Но фанфары в Шотландии звучали по-другому, и Маргарита выглядела вполне счастливой и довольной тем, что государственные дела не задержали короля в Амбуа ещё дольше.

— Интересная мелодия, — сказала она. — Его высочество прибыл на венчание?

— Его высочество прибыл на венчание, — ответила королева, сжав губы и стараясь выглядеть как можно спокойнее.

Фанфары исполнили фрагмент мелодии из известной охотничьей песенки «Наша птичка попалась в сети», так как Карл, пользуясь своим правом делать глупости, велел трубачу исполнить эту мелодию в честь сына, как бы достаточно прозрачно намекая на брачную ночь. Это было вульгарно и пошло, однако народу это понравилось, они засунули за пазуху свой недоеденный хлеб и, забыв все свои мрачные предчувствия, приветствовали короля Карла понимающими ухмылками. Он прошёл в собор, пожал руку Дугласу Дугласскому и махнул своим кнутом в сторону алтаря. После пяти миль пыльной дороги ему хотелось пить. Пусть скорее начинают венчание, чтобы можно было побыстрее сесть за праздничный стол. По крайней мере, здесь желания короля и его народа полностью совпадали.

Таинство венчания, которое обычно протекает спокойно и торжественно, прошло неприлично быстро, поскольку король стоял, похлопывая себя кнутом по бёдрам, как бы подгоняя церемонию. Людовик и Маргарита преклонили колена, обменялись клятвами и стали мужем и женой за гораздо более короткое время, чем потребовалось королю, чтобы добраться из Амбуа. Затем собор моментально опустел, как будто присутствующие боялись, что на их головы рухнет крыша, и проголодавшийся, но уже повеселевший народ ринулся к столам, ожидавшим их на рыночной площади, чтобы бесплатно поесть и выпить за короля Карла, за красоту Маргариты, выражая сожаление, что не каждому дано родиться наследным принцем. В разных концах площади звучала песенка «Наша птичка попалась в сети».

Если бы свадебный пир устраивался в одном из обеденных залов парижского дворца, сразу бы бросилось в глаза малое количество прислуги, бедная сервировка, немногочисленное окружение короля. Весь двор не заполнил бы и одного зала. Однако здесь, в Туре, в этом небольшом шато всё проходило гораздо менее формально, поскольку обстановка более соответствовала событию. Маргарита покраснела, когда король потрепал её по подбородку. Она заставила себя мило улыбнуться, когда он, потянувшись к большому блюду, отрезал своим охотничьим ножом огромный кусок дымящейся говядины и бросил его на тарелку принца, громким голосом призывая его как следует подкрепиться перед грядущей «битвой любви» во имя Франции.

Случилось так, что после вчерашнего лёгкого недомогания принц был невероятно голоден. Обычно он ел настолько мало, что королева была даже несколько обеспокоена состоянием его Желудка. Принц приписывал свой отменный аппетит, прекрасное самочувствие и необычайную и необъяснимую бодрость после бессонной ночи вмешательству в его судьбу святого Лазаря, откликнувшегося на его молитвы. Он буквально пожирал всё, что стояло перед ним, и не отставал от отца в поглощении вина.

Все за столом делали то же самое, беря пример с короля и его наследника, и Маргарита вспомнила слова своего отца: «Французы, моя дорогая, всегда торопятся». Она решила, что сможет привыкнуть к такому поведению за столом. В конце концов эти люди были не намного грубее тех, что остались в Эдинбурге, они также с презрением относились к этим новомодным итальянским вилкам. Однако она обратила внимание, что королева вилкой пользуется. И французская кухня, безусловно, была лучше шотландской. Вот только жаль, что красавчик слуга, стоявший за спиной у принца, сам не был принцем, и наоборот.

Она мысленно поменяла их местами. Слуга сразу стал меньше ростом, его каштановые волосы приобрели тусклый сероватый оттенок, ливрея стала висеть, как на вешалке, а глаза, всячески избегающие её взгляда, устремились на неё и смотрели не отрываясь. До этого момента она не замечала неестественно большой головы принца, но сейчас, когда она устроила это воображаемое превращение и их головы оказались на одной линии, то она увидела, что голова принца чуть ли не вдвое больше.

Принц пристально посмотрел на неё.

— Что-то не так, дорогая?

Маргарита не осмелилась ответить, но шёпотом спросила у королевы:

— А слуги всегда стоят так близко?

Маргарита тогда впервые поняла, что у её мужа невероятно острый слух. Он сказал:

— Эта традиция осталась с прежних времён, когда слуги прикрывали принцев со спины.

— М-м-м? — спросил король с полным ртом.

— Слуги, сир. Я объяснил, что они стоят так близко, потому что со спины на принца всегда могли напасть.

— И сейчас могут, — сказал король. — Вот подожди, станешь королём, сам увидишь.

— Да нет, сейчас они уже не охраняют, они просто отодвигают или придвигают стулья, подают миски с водой, чтобы можно было ополоснуть пальцы, — возразил Людовик.

Миски эти были настоящими тазами, куда опускали всю руку, поскольку из-за того, что почти никто не пользовался вилками, руки становились жирными.

— Если слуги вас раздражают, то мы изменим эту традицию.

— Нет, это меня не раздражает, мой супруг и повелитель. — Она сказала это очень серьёзно, что всем чрезвычайно понравилось. Она чувствовала себя виноватой за невольное предательство: она мысленно поменяла образ слуги и образ принца. Её супруг всё продолжал смотреть на неё.

— Вы недовольны мной, мой господин?

— Чепуха, — снова фыркнул король. — Людовик всегда так смотрит, если слишком много ест. Всегда. У него не мой желудок.

Принц опустил глаза: это правда, у него не такой железный желудок, как у отца. Но он совсем забыл о той тревоге, которую испытывал, когда накануне вечером почувствовал озноб. Он был абсолютно уверен, что припадка сегодня с ним не случится.

Вскоре после заката пушкарь увидел, как принц и его невеста прогуливаются под руку по крепостному валу. Маргарита уже переоделась, вместо торжественного свадебного наряда и золотой короны на ней было бледно-лиловое платье, и лучи заходящего солнца заставляли искриться её чёрные волосы. Пушкарю ещё никогда не приходилось видеть такое необычное сочетание света и темноты, если не считать проверки пороха, когда яркие вспышки сочетались с чёрным дымом.

На дофине был надет плащ, но не та мантия, в которой он венчался. На его плече висела лютня, украшенная разноцветными лентами — розовыми и голубыми, золотыми и зелёными, они были завязаны двойными бантиками, как у менестреля.

При таком освещении, рядом с такой девушкой дофин выглядел как король, а его невеста — как королева; казалось, они влюблены друг в друга. Пушкарь застенчиво улыбнулся, от всей души желая им счастья, и поджёг медленно горящий фитиль. Пора было дать салют, чтобы по всему городу начали зажигаться праздничные костры.

Однако похоже было, что молодые люди не спешили уединиться. Они продолжали идти прямо в его сторону, смеясь и болтая, пока буквально не налетели на пушку с пушкарём, так что просто не могли не обратить внимание на его присутствие.

— Пронеси Господи! — воскликнул Людовик. — Кто вы?

— Меня зовут Анри, ваше высочество.

— Анри, а дальше как?

— Я... меня иногда зовут Анри Леклерк.

— Так, Анри Леклерк, так что ты тут делаешь со своей машиной у самых моих покоев?

— Это самое удобное место, ваше высочество. Парапет здесь достаточно прочный и выдержит откат, пушка не свалится во двор, она крепко привязана к железным болтам, а таких болтов здесь на расстоянии двадцати шагов больше нет. Обратите также внимание, что пушка нацелена в противоположную от домов сторону, так что, когда раздастся выстрел, окна не разобьются и никто не пострадает...

Маргарита весело рассмеялась:

— Похоже, что вы дали моему супругу и повелителю самый исчерпывающий ответ.

— Всё это чепуха, ты мне скажи, зачем тебя здесь поставили — чтобы ты за мной шпионил?

Абсурдность этого обвинения уязвила пушкаря. Господи, кому же может понадобиться шпионить за принцем? Какие такие секретные сведения можно получить, подглядывая за женихом и невестой!

— Монсеньор дофин, — улыбнулся Анри, — меня поставили сюда по приказанию Жана Бюро, управляющего замком, чтобы я дал салют в вашу честь, когда вы с вашей супругой удалитесь в спальню.

— А что здесь смешного? Почему ты смеёшься, Анри Леклерк?

— Мой возлюбленный господин, этот человек вовсе не смеётся.

— Я не люблю, когда надо мной смеются. Никогда не смейся надо мной, Маргарита.

— Нет, нет, что вы, мой супруг и повелитель. — Маргарите показалось, что у принца резко изменилось настроение.

Он и действительно был сильно расстроен, поскольку только что взглянул со стены вниз и почувствовал сильное головокружение, но сейчас оно прошло.

— И что произойдёт, когда ты выстрелишь из своей пушки, Анри Леклерк?

— Я не понимаю, Ваше Высочество. Порох, конечно, взорвётся со страшным грохотом...

— Нет, нет, я не про это. Это какой-то сигнал? Что он означает?

— Монсеньор, как только я подожгу фитиль и раздастся взрыв, все в Туре станут пить за ваше здоровье и за здоровье, — он поклонился в сторону его невесты, — вашей супруги, которая когда-нибудь станет нашей королевой. Именно это и означает пушечный выстрел.

— Он хорошо говорит, — сказала Маргарита.

Даже слишком хорошо, подумал принц. Должно быть, они дают пушкарям хорошее образование, а возможно, стали привлекать к работе людей более высокого положения. Большинство артиллеристов были людьми грубыми и неотёсанными, такими же, как механики катапульт или сапёры, роющие подземные проходы под крепостными стенами во время осады. Анри был слишком высок ростом, чтобы дофин чувствовал себя уютно в его присутствии, и, кроме того, Маргарита слишком поспешно стала защищать Леклерка.

Однако Людовик не мог не понимать, что только потеряет уважение в глазах Маргариты, если она заметит ревность супруга. Вот стоит ещё один человек с прямыми ногами, рядом с которым принц обязан выглядеть более привлекательным. В данной ситуации он мог вызвать пушкаря на поединок лишь в той области, в которой тот был специалистом.

— Но пушки время от времени взрываются, разве не так, Анри? — теперь его голос звучал дружелюбнее, и к тому же он назвал пушкаря просто по имени.

— Да, довольно часто, монсеньор, но с этой такого не произойдёт.

— Почему ты так уверен?

— Я сам её отлил. — Он сказал это без хвастовства, но в голосе его звучала гордость мастерового, знающего свою работу.

То, что пушка не представляла опасности, удивило дофина.

— Ты, наверное, зарядил её половиной дозы пороха. Поскольку это всего-навсего салют, это правильно, нужно экономить порох.

— Совсем наоборот, монсеньор, я запихнул туда двойной заряд. Я хочу, чтобы салют прозвучал как можно громче.

— А ты раньше когда-нибудь заряжал её двойной дозой?

— Вообще-то нет, но я уверен...

Прежде чем пушкарь успел произнести, что она абсолютно надёжная, Людовик его перебил:

— Я сам хочу выстрелить.

Маргарита отпрянула.

— Не надо, Людовик! Умоляю вас, пусть это сделает пушкарь.

— Да, но если она взорвётся, то может убить Анри. Разве вам его не жаль?

— Пушкарь — это не Людовик Французский, и он не мой супруг.

Анри догадался, к чему вся эта затея, и решил помочь принцу.

— Я абсолютно уверен в этом оружии, мадам, но нельзя не признать, что всегда существует вероятность опасности, и мне бы не хотелось брать на себя ответственность и позволить монсеньору дофину выстрелить из этой пушки.

Маргарите показалось, что он говорит это очень серьёзно, даже мрачно. На самом же деле Анри крепко сжал губы, чтобы не рассмеяться. Если эта штучка и взорвётся, чего, разумеется, не произойдёт, то просто некому будет нести эту ответственность, поскольку никого из них не останется — ни Анри, ни дофина, ни самой Маргариты. Их всех разнесёт в клочья вместе с целым куском стены.

— Дай мне факел, Анри. Если народ хочет выпить за моё здоровье, то нельзя заставлять их ждать.

Анри раздувал тлеющий факел, пока он не загорелся, и протянул его Людовику.

— Будет лучше, если мадам удалится в свои покои, — зловеще сверкая глазами, произнёс пушкарь.

Маргарита не знала, как поступить, но дофин согласился с пожеланием Анри, и она повиновалась.

— Старайтесь держаться сбоку, монсеньор. При взрыве пламя сзади может достичь трёх футов.

Людовик кивнул.

— Я не собираюсь обжигать себе лицо и глаза, я знаю.

— И пожалуйста, встаньте на цыпочки и откройте рот.

— Это ещё зачем?

— Так положено.

— А если я так не сделаю?

— Очень сильная волна, это неприятно.

— У меня будет идиотский вид. А ты так сделаешь?

— Разумеется, монсеньор.

— Тогда давай!

Если Маргарита и смотрит на них — а она наверняка смотрит, то пусть лучше увидит на цыпочках и с раскрытым, как у идиота, ртом Анри Леклерка, а не своего мужа. Брачная ночь — это не то время, когда можно выглядеть смешным. Людовик сунул факел в отверстие пушки. Раздался страшный грохот, пушка откатилась назад настолько, насколько позволили ей верёвки, и изрыгнула длинный красный язык пламени и дыма прямо в небо.

Принц улыбнулся и посмотрел в сторону покоев, где у окна стояла Маргарита.

— Ну и как я справился с твоей пушкой, мастер Анри?

— Как опытный пушкарь, монсеньор! Это было великолепно. Просто сказочно. Мне пришлось потратить на это не один год, чтобы научиться работать. Такая твёрдость руки, такая техника...

— Тс, тс, тс. Она всё равно нас не слышит. Нет, серьёзно, как у меня получилось?

— Очень хорошо. Но вам надо было открыть рот.

— Думаю, ты и сам знаешь, почему я этого не сделал. Спасибо, что помог мне, мастер Анри. Я тебя не забуду. — Он поднял свою лютню, которая лежала у лафета. — Пронеси, Господи! Она треснула! Я прислонил её к колёсам.

— Это я виноват, мой господин, — сказал Анри. — Мне надо было бы заметить. Но я сосредоточился на вашем высочестве...

— Чепуха. Это не твоя вина. Возьми её, на ней ещё можно играть. — Он бросил лютню Анри. — Думаю, что всё же она мне не понадобится.

Он гордой походкой направился к застеклённой створной двери, выходящей на парапет, и вошёл в комнату, где Маргарита на мгновение прижалась головой к его груди.

— О, мой господин, я так за вас испугалась.

Людовик засмеялся:

— А ты видела, какой у пушкаря был глупый вид, когда он разинул рот?

— Я на него не смотрела.

Людовик взглянул на свечи.

— Они здесь так натопили, — смущаясь, сказала Маргарита.

— Я хотел немного спеть тебе, но сломал свою лютню.

— Это не имеет значения.

Со своего места Анри видел, как в комнате дофина одна за другой стали гаснуть свечи. Внизу на улицах стали зажигаться костры, слышались смех и пение. Его работа была закончена. Он подготовил пушку на ночь — прикрыл колпаком, чтобы не проникла роса, заднюю крышку и засунул в дуло затычку, а затем пошёл доложить своему командиру, что поскольку он своё дело сделал, то хотел бы присоединиться к своим товарищам и выпить за здоровье дофина.

Сидя в своей комнате этой ночью, ради которой её привезли во Францию, Маргарита думала о том, что теперь её удел — произведение на свет детей для высокородного, но такого невзрачного супруга. Она вспомнила красавца слугу, стоявшего во время свадебного пира за креслом Людовика. Потом она подумала о пушкаре, с которым они только что разговаривали. Было бы отлично, если бы принц был похож на них. Но в таком случае он бы тогда не был дофином, и её дети тогда бы не стали королями и королевами. Возможно, в королевской крови есть что-то такое, что отличает её от крови простых людей. Она вспомнила нервное движение отца, прикрывающего рукой своё безобразное родимое пятно. Нет, она не сомневается, что научится любить своего мужа. Теперь она понимала, что значит, когда говорят, что замужество принцессы совершенно не похоже на замужество простой девушки. Она вспомнила отца, его колоссальное чувство долга, вспомнила, как он принимает министров из других стран, с каким достоинством ведёт себя.

Поэтому она улыбнулась Людовику, который тоже улыбался и тянулся к последней свече, чтобы загасить её.

Однако она не была готова к тому ужасу, который ожидал её в следующие мгновенья. То, что произошло сейчас, никогда раньше не происходило, поэтому никто не предупредил её, никто, кроме призраков его предков, но они принадлежали уже другому миру.

Людовик что-то сказал насчёт своей сломанной лютни, она ответила — что-то вроде того, что завтра у них будет полно времени, чтобы попеть.

Это ласковое замечание, таящее в себе и тепло, и обещание, очень понравилось Людовику.

Улыбка его стала шире.

Она стала неестественно широкой.

Она превратилась в жуткую гримасу, оскал зубов был похож на оскал черепа. Рука его, тянувшаяся к свече, замерла и безжизненно упала, глаза закатились, были видны только белки. Голова дёрнулась и упала набок, как это бывает у повешенных, и всё тело стала бить крупная дрожь, как будто какое-то невидимое чудовище раздирает его на части. Ей показалось, что он прошептал: «Блаженный святой Лазарь!» и ещё: «Дайте мне упасть!», но она не была уверена, поскольку он произносил эти слова не на выдохе, а на вдохе. Затем весь воздух, наполнявший его огромную грудную клетку, вырвался наружу жутким криком. Такого страшного крика ей, как и большинству людей, никогда не приходилось слышать, и этот несчастный, который так боялся, что над ним будут смеяться, который так не хотел выглядеть смешным в день своей свадьбы, который слишком плотно поел, несмотря на озноб, предупреждающий его об опасности, поскольку убедил себя, что всё будет в порядке, рухнул на пол, дёргаясь и извиваясь всем телом, — казалось, работают все его мускулы одновременно, но в полном разладе друг с другом. Его желудок, кишечник и мочевой пузырь опорожнялись с чудовищной неистовостью, как будто на него давил невероятный груз, выдавливая из него всё содержимое.

Маргарита выбежала вон, испытывая ужас и жалость.

Супруга дофина никому не рассказала о болезни мужа, так как и король, и брат Жан Майори, которые поняли, что произошло, убедили её сохранить тайну.

Брата Жана Майори позвали стражники, услышавшие дикий крик из спальни молодых, но не осмелившиеся туда войти. Ведь брат Жан был духовником принца, кроме того, аптекарем, а теперь уже настоящим лекарем. Он очень умело справился с ситуацией, достаточно откровенно, сочувственно разговаривал с Маргаритой, вселив в неё надежду. Он заверил её, что принц ничего не будет помнить, когда придёт в себя, да и в будущем его состояние не вызывает особого опасения. Он с самого момента рождения принца боялся падучей. Однако подобные тяжёлые симптомы повторяются чрезвычайно редко, и чем больше промежутков между припадками, тем менее вероятность самого припадка. У сотен людей, страдающих от этого недуга, за всю жизнь бывало лишь по одному приступу, а всё остальное время они были вполне здоровыми людьми, умными, смелыми, доживали до глубокой старости. Даже в древние времена у самого Цезаря был подобный припадок.

На следующий день, когда дофин проснулся, он ничего не помнил. Он помнил только, что стал задувать свечу, а потом вдруг оказался в кровати, выспавшийся и посвежевший. Но в кровати он лежал один, а лицо Маргариты никак не было похоже на лицо счастливой невесты.

Королю, разумеется, пришлось обо всём рассказать.

— Людовик вообще какой-то странный, — пожал тот плечами. — Забудь о нём. Если тебе будет скучно, приходи к своему свёкру или найди себе какого-нибудь красивого стража и поезжай с ним на охоту. Только, пожалуйста, никому ни о чём не рассказывай. Я не могу допустить, чтобы твой отец забрал тебя обратно в Шотландию да ещё с десятью тысячами солдат в придачу. И к тому же тогда ты не сможешь стать королевой Франции.

— Это всё, что я должна испытывать, ваше высочество?

Он похлопал её по молодым крепким бёдрам, пользуясь своим положением свёкра.

— Ты — такая серьёзная девочка! В королевских браках есть свои маленькие проблемы, но ты к ним привыкнешь, а что может помешать тебе развлекаться и наслаждаться жизнью — разумеется, чтобы об этом никто не знал?

Она расплакалась.

— Я его боюсь.

— Брат Жан говорит, что у него это пройдёт. Лично я считаю, что он просто переел. У него до такой степени крепкий желудок, как у меня. Веди себя так, как будто ничего не произошло.

— Мне будет чрезвычайно трудно выполнять свои супружеские обязанности.

— Боюсь, что тебе придётся. Я просто убеждён, что королевский совет будет на этом настаивать.

— Пожалуйста, умоляю вас, не рассказывайте им ничего.

— Не буду. Если ты дашь мне слово.

— Я постараюсь. Я действительно постараюсь.

Она действительно старалась. Но вскоре дофин сам отказался от неё. Он чувствовал, что между ним и его невестой произошло что-то ужасное, однако Маргарита была слишком горда и слишком застенчива, чтобы рассказать ему об их первой брачной ночи, а брат Жан был слишком хорошим лекарем, чтобы посвятить принца во все детали. Что же касается самого короля, то он вообще избегал этого разговора, как избегал всего трудного или неприятного, особенно того, что напоминало ему о последних днях его отца Карла VI, когда тот уже впал в безумие; он был даже рад, что Людовик никогда не был с ним близок настолько, чтобы прийти к нему в трудную минуту и попросить совета. Однако всё же в течение нескольких месяцев, уступая настойчивым расспросам дофина, брат Жан кое-что рассказал ему. Живой ум и цепкая память принца помогли отчасти восстановить картину происшедшего: испуганное лицо Маргариты, её попытки скрыть свой страх при его приближении, привели его к выводу, что она относится к нему с равнодушием, если не с отвращением.

Принца стала снедать потребность хоть как-то выделиться, прославиться. И эта потребность горела в нём целых девять лет, не без последствий для Франции, до самой смерти Маргариты.