Король-паук

Глава 10

Людовик бросился в самую гущу войны, но не как его отец, с высокомерием обсуждавший с командирами какие-нибудь общие вопросы в глубоком тылу, — он бросился врукопашную с яростью и неистовством, сравнимой с неистовством любви. Частенько случалось, что противник, видя его тонкие ноги, полагал, что принца будет нетрудно вышибить из седла, но тут же оказывался на земле сам, — дофин оказывался слит с конём в единое целое. Многие опытные воины не могли правильно рассчитать расстояние, с которого принц может нанести удар, и в последние мгновенья жизни видели лишь блеск сабли в сильной и неестественно длинной руке. Да, это непоправимая ошибка — неправильно рассчитать дистанцию, с которой Людовик мог нанести смертельный удар.

Маргарита осталась одна в Туре, не имея никаких других дел, кроме вышивания, никаких других развлечений, кроме слушания странствующих музыкантов, и никакой компании, кроме королевы, которая уже привыкла к одиночеству. Вначале эта разлука переносилась легко, казалось даже, что она решает множество проблем. Но, когда миновал первый год, всё это стало довольно мучительным. «И где, — интересовался в своих письмах из Шотландии король Яков, — мои внуки?» Война против Англии шла чрезвычайно успешно, и он писал, что дочь не должна иметь предубеждений против укрепления союза с Францией. К этому времени даже король Яков знал, что она уже достаточно взрослая.

— Неужели мне суждено так и прожить всю свою жизнь? — спрашивала Маргарита.

Королева ответила:

— Я так и прожила.

— Нет, мадам, — улыбнулась Маргарита. Королева родила королю Карлу дочь и вот-вот должна была родить ещё одного ребёнка. — Ваш супруг иногда всё же появляется дома. Мой же только пишет мне письма.

— Я раньше всегда думала, что хорошо понимаю своего сына. А теперь и сама не знаю. Меня утешает только одно. Он бросил тебя, — слова её прозвучали неожиданно горько, — не из-за какой-нибудь дешёвой потаскушки! Слухи летят быстрее гонцов, дорогая моя, и, если бы дело было в этом, мы бы об этом уже знали. Но все только и говорят о том, что Людовик стал превосходным воином, он сражается, как Карл Великий. — Глаза королевы сияли гордостью.

Однажды ей в голову пришла великолепная мысль. Можно помочь скрасить Маргарите её тоскливое существование, можно развлечь её!

— Я уверена, что моему сыну будет приятно, если ты научишься читать его письма и сама станешь отвечать ему. Я найду тебе учителя.

Тут Маргарита задала очень странный вопрос:

— Мадам, а пушкари умеют читать и писать?

Королева рассмеялась.

— Ну что ты, милая, конечно, нет. По крайней мере, я ещё ни разу о таком не слышала. А почему ты спрашиваешь?

Чтобы не было лишних сплетен, королева нашла ей учителя не столь красивого, чтобы это могло вызвать пересуды, и не столь безобразного, чтобы не вызвать к нему особый интерес. Это был Жан д’Эструвиль, господин Бланвиля и Торе, мягкий и приятный человек, слегка пришептывающий и очень образованный. Под его руководством Маргарита научилась читать.

Вскоре чтение превратилось в настоящую страсть. Она сочувствовала преступной любви Элизы к Абеляру, вместе с прекрасной Одой она падала замертво к ногам Карла Великого при известии, что Роланд убит маврами, её глаза расширялись при тусклом свете свечей от восхищения перед благородством королевы Юга Констанции.

— Я не уверена, что ты читаешь подходящие для тебя вещи, — с некоторой тревогой сказала королева. Однако господин Бланвиля и Торе не разделял её сомнений:

— Мадам королева, супруга дофина невероятно понятлива и умна, а в старых французских поэмах нет ничего непристойного или неподходящего, если не считать того, что они писались в те времена, когда дамы принимали участие и в политических делах, а не просто сидели за стенами замков, что, разумеется, является более естественным для них.

Эти поэмы, как помнила королева из своего прошлого опыта, также навевали романтические мечты. Она намекнула учителю, что была бы рада, если бы тот способствовал тому, чтобы Маргарита сама занялась творчеством.

Вскоре дофин стал получать подробные ответы на свои письма, а король Яков в Шотландии стал читать небольшие трогательные баллады, написанные собственной рукой его дочери. Он похвалил её, не скрывая отцовской гордости. Но, написав письмо, он задумался, по привычке прикрывая щёку рукой. В своём предыдущем письме он не мог скрыть тревоги за неё и предложил ей навестить его в Шотландии. Одного поэта в семье, не без иронии думал он, более чем достаточно.

Однако Маргарита не поехала. Тот же самый гонец привёз и трагическое известие. Король Яков погиб от кинжала герцога Пертского, и теперь на троне Шотландии восседал брат Маргариты Яков II. Брат писал, что настали тяжёлые времена для их страны. Оставайся. Во Франции спокойнее.

Маргарита осталась в Туре, чувствуя себя ещё более одинокой, а тем временем английские войска постепенно уходили из северных провинций, оставляя после себя разоренье, опустошённые земли и чуму.

В это освободившееся пространство и хлынули французские войска, достаточно сильные, чтобы не позволить оккупантам вернуться, но ещё не настолько мощные, чтобы ускорить и развить своё наступление, хотя даже самые незначительные победы оценивались как крупные достижения. Каждый гонец, посланный в Тур, приносил известие об очередной великой победе. Проницательные королевские министры теперь впервые могли представлять своего господина как великого полководца, отца народов, человека, власть которого значительно возросла. Говорили и о Людовике, но исключительно как о почтительном сыне, выполняющем свой долг перед лицом своего короля и господина. Франции больше всего в этот момент было нужно единство, а единство предполагало власть одного человека, даже если министры и знали, что эта власть чисто формальная. Более того, они уже предчувствовали трения между Карлом и Людовиком. Неблагодарное дело — делить славу.

Однако, хотя гонцы всячески преуменьшали заслуги Людовика, ничто не могло помешать простым людям видеть то, что происходило. Крестьяне, наблюдавшие за ходом сражений, спрятавшись в стога и скирды, возчики, подвозившие провизию в войска, а также многочисленные раненые и покалеченные воины, нескончаемым потоком пробиравшиеся в свои города, рассказывали легенды о подвигах дофина, которые казались слушавшим чем-то вроде старинных баллад, повествующих о героях прошлых дней. Однако этот герой был их современником, и его участие в этой жестокой и грязной войне не делало её более благородной и яркой.

Он сражался как одержимый, не прося и не давая никому пощады. Говорили, что однажды он сбил с лошади одного старомодного рыцаря с изображением герба на шлеме, который пытался спасти свою жизнь, закричав: «Выкуп! Выкуп!» Однако Людовик нашёл щель в его доспехах и вонзил в лежащего свою шпагу. Следующий раз, сражаясь с очень сильным воином, Людовик перерезал горло у его коня и, когда его противник беспомощно свалился на землю, прикончил его. Говорили, что дофин вполне может победить и в честном поединке, что он обычно и делал, благодаря своим длинным рукам и необыкновенно устойчивой посадке. Но, если ему не удавалось побеждать в честном бою, он шёл на всё — главным для него была победа.

Некоторые из воинов более старшего возраста осуждали дофина. Он сражался не по правилам. Где же благородные идеалы рыцарства?

Время от времени они получали ответ и от представителя своего класса, погибшего от пули, которую не мог извлечь ни один хирург; кусочек железа, выпущенный стрелком плебейского происхождения, наносил смертельную рану, пробивая самые мощные доспехи, как будто это была яичная скорлупа. О каких идеалах можно говорить с тех пор, как в войне стал использоваться порох?

Простые люди не осуждали принца. Уже много-много лет они не знали, что такое законы и правила. В течение десятилетий озверевшие солдаты — иногда даже их собственные — жгли их дома, уносили имущество, уводили скот, издевались над их жёнами и насиловали их дочерей. Людовик был просто более современным, таким же, как и порох.

Вопиющие злоупотребления достигли такого уровня, что король по совету своих министров решился на отчаянный шаг — он созвал Государственные штаты Франции. Этот почтенный, но редко созываемый представительный орган действовал быстро и решительно, что ускорило конец Столетней войны, однако втянуло Францию в междоусобный конфликт, не менее фатальный, чем война Белой и Алой розы в Англии. Генеральные штаты объявили о принятии указов 1439 года.

В соответствии с реформаторскими указами с этого момента лишь один король являлся главнокомандующим всеми французскими войсками, и для содержания этих войск и выплаты жалования вводился постоянный налог в 1 200 000 ливров. Войска торжественным парадом прошествовали перед дворцом, выказывая свою верность Карлу и свою радость по поводу этого решения. Теперь они больше не зависели от своих феодалов, которые не выполняли своих обязательств, часто забывая даже обеспечить кормом их коней. Результатом указов была резкая смена симпатий, а также концентрация власти в руках соверена. И это ещё не всё. Купцы, ремесленники, священники, городские торговцы и даже крестьяне с этого момента находились под защитой короля и получили право обращаться в королевский суд, если кто-либо из знати поступал с ними несправедливо. С точки зрения знати самым ужасным было то, что теперь ни один крупный феодал не мог взимать налоги на своей собственной территории за исключением тех случаев, когда налог этот взимался с незапамятных времён, так что не осталось о нём никаких записей.

Крупные феодалы увидели в указах 1439 года смертельную угрозу своим привилегиям. В Государственных штатах они со всем красноречием пытались помешать его принятию. Не добившись ничего словами, они покинули собрание, положив руки на эфесы шпаг и бормоча угрозы в адрес духовенства в роскошных митрах и достаточно скромно одетых представителей буржуазии, осмелившихся ограничить их независимость. Они говорили, что это — нарушение всего старого порядка, это — настоящая революция. Они не желают иметь ничего общего с этими коварными и лукавыми прелатами и наглыми простолюдинами. Они будут доверять лишь своим шпагам, как бывало всегда в смутные времена. И они не знали, кто может возглавить их!

Людовик внимательно наблюдал за происходившим. К нему обращались самые известные мужи государства, знатные люди, имеющие значительные привилегии, прекрасную репутацию отважных воинов, обладающие высокими титулами. Двое из них принадлежали к королевской семье — главы дома Лилий — это были Карл, герцог Бурбонский, и Иоанн, герцог Бретанский. У других двоих также в жилах текла королевская кровь: хоть они были и незаконнорождёнными, это были Александр, внебрачный сын герцога Бурбонского, и Дюнуа, внебрачный сын герцога Орлеанского. Их называли незаконнорождёнными прямо в лицо, но они даже гордились таким прозвищем. Ещё двумя были известные генералы Антуан де Шабанн и Жан де ла Рош.

Успешней других привлекал Людовика на свою сторону побочный сын Бурбона. Он знал, каким образом воздействовать на тщеславие молодого человека, до небес восхваляя его ратные подвиги. Он постоянно напоминал ему о том, как умаляли его победы в официальных донесениях. Чувствуя, что молодому человеку недостаёт жизненного опыта, Бурбон привёл ему соблазнительную честолюбивую девицу, которая за несколько ночей кое-чему научила принца. Но затем тот, почувствовав угрызения совести, отослал её прочь и больше не желал не только видеть, но и даже слышать о ней. Именно в это время Маргарита получила от него письма, полные нежности и любви, где он ничего не писал о войне, а лишь о том, что слишком долго не был дома и не виделся с ней.

Предчувствуя изменение в настроении дофина, Бурбон решил прибегнуть к более сильным доводам, касаясь моральных проблем. Разве дофин не знает, что король Карл отказался от своих многочисленных любовных связей, хотя, как у всякого короля, их было немало, и теперь у него довольно прочная связь с женщиной из Фроманто, которой он предложил жить при дворе, нанося тем самым оскорбление королеве, матери дофина? Как сказал Бурбон, ни о чём подобном за всю историю Франции и не слыхивали. Неужели Людовик допустит, чтобы так унижали его мать? Разве не должны самые благородные люди Франции, те, у кого ещё не умерла совесть, прекратить эти выходки короля, тем более, если сын короля их поддерживает? Если принц возглавит их, нашёптывал Александр Бурбон Людовику, не возникнет ни малейших вопросов относительно законности. Если король не захочет подчиниться их требованиям, то королём станет Людовик. Всё будет вполне законно.

Он не забыл ничего, использовал всё честолюбие, гордость, жажду власти, любовь к матери. Александр Бурбон играл на струнах сердца дофина, как на арфе.

Это была достаточно пьянящая смесь для молодого человека, уже немало достигшего на поле брани и стремящегося к власти.

Людовик сказал:

— От Бернара д’Арманьяка я слышал, что нельзя просить о милости, если ничего не предлагаешь взамен. Каковы ваши условия?

Бурбон отмахнулся, как от мухи.

— Нет никаких условий, монсеньор. Правда, вот эти новые указы — мы надеемся, что вы их отмените, вот и всё.

— Указы лично мне кажутся разумными — по крайней мере основная их часть. — Людовик увидел, как скривились физиономии знатных людей. — Разумеется, — пытался он втолковать, — крестьяне и простой народ имеют право рассчитывать на защиту. Я и сам видел, как тяжела порой их жизнь.

Да, конечно, согласились они, у простолюдинов есть это право, но кто может обеспечить им лучшую защиту, чем их собственные господа, которые всегда ближе к их нуждам, чем королевское правосудие, и которые вот уже шестьсот лет улаживают все конфликты своих вассалов? Но ужасный удар, как видит и сам дофин, может следовать и со стороны Англии.

— Самое страшное в этих указах, монсеньор, что они бьют по опоре королевского трона, по старой французской аристократии. К кому обратится король за помощью, если оттолкнёт от себя своих основных союзников?

Людовик всматривался в лица мятежных вассалов своего отца. Ведь все они преклоняли колена перед королём и давали клятву верности и повиновения королю Карлу: «Свидетельствуем тебе своё почтение, отдаём себя в твои руки по доброй воле и с чистым сердцем», — повторяли они слова старинной священной клятвы. И вот стоят они перед ним, эти клятвопреступники, его «естественные друзья». И действительно, неужели к ним должен обращаться король за поддержкой!

— Нам понадобится артиллерия, — сказал он. — Почему среди вас нет Жана Бюро?

— Но Бюро — простолюдин, — проговорили они, — а все пушкари — люди грубые и знают только свои машины.

— Я знаю одного, кто совсем не таков, — пробормотал Людовик. — Его пушка как-то дала отличный залп.

Однако ему было неприятно вспоминать тот вечер, и он постарался отвлечься, чтобы не расстраиваться. Александр заверил его, что отважные сердца значат намного больше, чем все эти технические новшества.

— Я верю тебе, Александр, — произнёс дофин. — Отважные верные сердца! — Никто из них не уловил в его голосе насмешки. Людовик уже научился скрывать за словами свои мысли.

— Ваше высочество, дайте нам надежду! — попросил Александр Бурбон, опускаясь перед ним на оба колена, как перед королём. — Сир!

— Ещё не время, — ответил дофин.

Ещё не время, значит, надо ещё немного подождать. В провинции Бурбонов в Оверне люди закрывали ворота своих городов, опасаясь мятежников, принадлежащих к самым известным родам Европы. Они заявляли, что принадлежат королю. В этой ситуации дофин впервые понял, что значит воля народа.

Из Бургундии герцог Филипп Добрый посылал гонцов с деньгами и выражениями полной поддержки обеим сторонам, затем без особого шума повесил пару десятков наиболее активных бургундцев, пожелавших вступить в армию дофина.

— У этого человека нет ружей, — ворчал герцог. — Вот молодой глупец. — Ему нравился Людовик.

Один за другим все эти мятежные аристократы стали покидать коалицию и, бросаясь к ногам Карла, умоляли о прощении.

Карл поклялся, что всех их повесит и начнёт с дофина. Вмешалась королева, но с ней король не стал и разговаривать. Тогда вмешалась Маргарита и была выслушана с большим вниманием, поскольку ей пришлось прибегнуть к угрозе.

— Если вы повесите моего мужа, я отправлюсь домой со всеми своими десятью тысячами шотландцев.

Но Карл вспомнил, что его армии одерживают одну победу за другой в борьбе с Англией, и ответил:

— Мне больше не нужны твои десять тысяч шотландцев.

Но тут вмешались члены королевского совета, к мнению которых Карл всегда прислушивался. Они стали убеждать его, что невозможно повесить дофина. Будет совершенно ошибочно уничтожить молодого принца, отвагой которого все восхищаются, который выражает дух своего времени и который, кроме всего прочего, сумел объединить, пусть даже на время, в мощную коалицию так много различных фракций и непокорных аристократов. Они напомнили Карлу, что до этого он пять раз прощал герцога Бурбонского за гораздо более худшие проступки и предательства, в те времена, когда французская армия терпела поражения. Неужели он не может простить собственного сына тогда, когда Франция начала громить врага? Такое выражение милосердия продемонстрирует всем, насколько сильна его власть и насколько сильна его отцовская любовь, и это вызовет ещё большую любовь к нему со стороны народа Франции, а ведь именно этот народ и поддержал королевские указы. Каждый французский проповедник будет вещать со своей кафедры историю блудного сына. Карл, которого хорошо обслуживают, согласился.

— Только позвольте мне повесить хоть одного изменника.

И министры отдали ему самого безобидного из них — незадачливого побочного сына Бурбона.

Прощение дофина также было обставлено с большой долей торжественности и театральности. На прекрасной зелёной лужайке на берегу Сены, где играл небольшой оркестрик и устраивался фейерверк для развлечения немалой толпы влиятельных горожан, приглашённых на пир по случаю такого события, король Карл демонстративно обнял сына за широкие плечи, сказав, что рад приветствовать его дома, и напомнив ему о его долге в своей пространной речи, которая заканчивалась выразительным: «Помни!»

Маргарита, как и подобает, стояла возле него, его королева-мать улыбалась сквозь слёзы. Глубоко тронутый, дофин сделал попытку опуститься перед отцом на колени и припасть к его ногам, но король его удержал:

— Подожди, — сказал он ласково. — Я хочу тебе кое-что показать.

Подошёл человек, ведущий на цепи огромную обезьяну, затем ещё один с худой голодной собакой, которую, по всей вероятности, по этому случаю долго не кормили. Затем пришёл ещё один во главе отряда копьеносцев, он привёл на цепочке Александра, побочного сына Бурбона. Цепь была выкрашена в золотой цвет, как бы в насмешку, и на нём был лиловый траурный плащ, как у принца крови. У него было приятное лицо, и черты его поражали непонятным сходством с королевским семейством Валуа. Он шёл, спотыкаясь, глядя прямо перед собой широко раскрытыми невидящими глазами. Кое-кто в толпе начал роптать, что их обманули и что изменника чем-то опоили.

— Думаю, мне лучше уйти, — сказала королева. — Мне никогда не нравились подобные вещи. Маргарита, советую тебе пойти со мной.

Копьеносцы схватили животных и человека и связали их вместе цепями, затем зашили их в огромный мешок и бросили в реку. Музыка замолкла и молчала до тех пор, пока крики и визг, как человеческие, так и звериные, не стали слабеть по мере того, как течение уносило мешок вниз по реке. Затем он пошёл ко дну, и вода милосердно заглушила крики.

— Не сомневайтесь, я буду это помнить, — сказал дофин. Он получил урок в искусстве быть королём. Но ему больше не хотелось припадать к ногам своего отца.

Глава 11

Тщательно выученная и с чувством произнесённая речь короля о прощении ни в коей мере не отражала его истинных чувств. Он где-то в самой глубине души стал немного побаиваться дофина.

— Мне не понравилось выражение лица Людовика, когда я творил свой справедливый суд. Это он должен был быть в мешке. — Отчасти королевский совет тоже чувствовал некоторую тревогу относительно дофина. То, что он стал слишком уж популярен в народе, совершенно не соответствовало их чаяниям о едином правителе Франции, а ведь именно народ был той силой, которая поддержала указы и на которую король мог опереться. Однако наказать принца значило сделать его мучеником и тем самым ещё больше подорвать и без того не очень прочное единство страны.

Камердинер Пьер де Брезе поделился с королём плодами своего недоброго ума. Было три причины, по которым Карл высоко ценил своего камердинера. Во-первых, тот провёл много лет в армии, сражаясь с англичанами, и имел довольно гибкие взгляды на политику. Кроме того, для Пьера не существовало ни подлости, ни недозволенных средств, если дело шло о том, чтобы ублажить короля. Теперь же он нашёл в Библии ответ на то, каким образом избавиться от дофина.

Де Брезе сказал, что в дни царя Давида на пути властителя стоял Урия Хеттеянин. Слышал ли король Карл о царе Давиде? Да, разумеется, отвечал король, но он что-то не может вспомнить ничего об Урии Хеттеянине. Камердинер с набожным видом покачал головой. Урия представлял собой большую угрозу, сказал он, совсем как дофин. Царь Давид решил эту проблему следующим образом: он послал Урию на поле брани, и тот имел несчастье быть убитым.

При разговоре не присутствовал уже сильно состарившийся герцог-архиепископ, а то бы он объяснил королю, что даже дьявол может для своих целей процитировать Священное Писание, или же он мог рассказать Карлу конец этой истории, который был довольно печален: Господь поднялся в гневе своём и предупредил: «Смотри! Я воздвигну на тебя зло дома твоего». Вот эту фразу: «Я воздвигну на тебя зло дома твоего» — герцог-архиепископ особенно бы выделил.

Чтобы король не совершил опрометчивого поступка, Совет решил, что поскольку дофин теперь стал взрослым человеком и хорошо зарекомендовал себя в сражениях, то он может официально возглавить королевскую армию и во главе войска должен быть направлен в южные провинции, где положение становилось всё более угрожающим.

Люди, живущие у моря и хорошо знающие природу приливов и отливов, иногда замечают, что отлив не всегда происходит равномерно, и иногда начинают действовать морские течения и случается так, что какая-то часть берега остаётся под водой, хотя в других местах море уже отступило.

Подобно волнам, английские завоеватели отхлынули от Гиени, но теперь они стали угрожать графу Жану в провинции Чёрный Арманьяк.

Людовик воспринял своё назначение как вызов и поспешил ответить на него со всей горячностью молодости и энергией человека, хотя ещё и молодого, но уже имеющего определённый опыт. Это его первое крупное назначение. Теперь он сможет расширить поле своей деятельности. Он использует и другие способы отличиться перед миром — и своей супругой.

Да, это назначение — очередная разлука. Но к тому времени он уже полностью примирился с ними. После той несчастной брачной ночи Маргарита так и не научилась скрывать свой страх. Стоило ему лишь приблизиться к ней, она холодела от ужаса, хотя всегда была ласковой и покорной женой. Отношения с женой оставались напряжёнными и не позволяли дофину забыть о своём позоре. Он надеялся, что ещё несколько лет сотрут дурные воспоминания из её памяти, однако за семь лет этого не произошло. Он надеялся, что этому поможет ребёнок, но детей так и не было, и Маргарита никогда не говорила о возможности иметь детей.

Она подобрала для себя библиотеку и в небольшой комнате, смежной с их спальней, устроила что-то вроде рабочего кабинета, установив там письменный столик, на котором всегда лежали ручки, бумага и прочие необходимые для письма мелочи, всё это было совершенно необычно для дамы и вызывало немалое удивление при дворе.

Однажды Людовик выразил своё неудовольствие.

— Когда меня нет, ты просишь меня поскорее вернуться, но стоит мне вернуться, как ты сидишь до рассвета за своим столом и пишешь стихи.

— Мой супруг и повелитель, — ответила его жена, опуская глаза, — я выброшу в крепостной ров все книги, если это вам доставит удовольствие.

— Нет, — ответил Людовик, совершенно обескураженный подобной покорностью. — Нет, всё хорошо, — и добродушно заметил: — Я думаю, чтобы состязаться с твоими эпическими поэмами, мне самому надо стать поэтическим героем.

Она не поняла, что он имел в виду, а он не стал объяснять.

Накануне отъезда дофина на юг де Брезе дал пышный приём в честь этого события. Он пренебрежительно отзывался о вторжении англичан, называя его мелкой неприятностью, которая при появлении победоносного принца прекратится.

Де Брезе пользовался большим успехом у дам своего поколения и всё ещё славился своим остроумием. Он носил бороду — это был единственный человек при дворе с бородой, поскольку этот вид мужского украшения недавно вышел из моды. У де Брезе, как доложили бы некоторые увядшие красотки, был сильно срезанный подбородок, почти как у рыбы, но он красил бороду в ярко-рыжий цвет и расчёсывал надвое, что придавало ему довольно необычный, даже сатанинский вид.

Кушанья были превосходны, вина великолепны, гости веселились вовсю. Уже в самом конце празднества де Брезе поднял бокал за дофина, превознося его до небес и называя его непобедимым, неустрашимым, «пэром бесподобным Франции».

«Пэр бесподобный» — и достаточно изысканный комплимент и вполне заслуженный, однако де Брезе, подтверждая свою репутацию острослова, так произнёс эти слова своим лукавым языком, что они прозвучали скорее как «бесстыжий предатель», что вызвало громкий хохот Карла, или даже, что ещё хуже, — «бездетный кастрат», бестактно намекая на бездетность принца.

К счастью, Маргарита ничего не поняла, поскольку для этого ей не хватало знаний языка парижского дна. Людовик сжал зубы, однако ничего не сказал, понимая, что будет выглядеть ещё смешнее, если покажет обиду и злость. Король Карл, когда шутка, наконец, дошла до его неповоротливых мозгов, осушил бокал вина, вытер толстые губы тыльной стороной руки и затрясся от хохота: «Пэр без пары, пэр без папы и особенно пэр без пэрства!»

— Ну что ж, друзья мои, будем надеяться, что дофин возвратится с лучшим снаряжением, чем сейчас!

Людовик посмотрел на эти красные от вина насмешливые физиономии. Они не показались ему уж очень угрожающими — в основном просто глупыми. Он был трезв, а они пьяны. Ему было нелегко вместе со всеми смеяться над собой, однако, рассмеявшись, он как бы смазал остроту насмешки, а кроме того, приобрёл то, что ему было нужно в его экспедиции. Впервые в жизни он понял, каким образом уличные комедианты, фокусники и жонглёры, чьё кривляние вызывало у него глубокое отвращение, ставят себя прилюдно в глупое положение: чем больше смеётся публика, тем ощутимее доходы уличных артистов. Эти выпады заставляли его всё больше и больше учиться превращать свои слабости в силу.

Он улыбнулся как можно простодушнее.

— Господа, — сказал он, — я тут пытался как следует ознакомиться со своим снаряжением...

Они все загоготали, стуча кулаками по столу.

— ...которое, как вы знаете, досталось мне от отца, и, разумеется, оно самое лучшее, поскольку другого он мне не предложил...

— Молодец, — пробормотал Бернар д’Арманьяк. — Так ему и надо.

Теперь все смотрели на короля. Король недоумевающе взглянул на де Брезе.

— Что тут смешного?

— Ничего особенного, — поспешил его заверить де Брезе. Пора было выводить эту пикировку из зоны абстрактных полунамёков. — Похоже, что у его высочества имеются жалобы на оснащение его войска.

— Но ты же сказал, что оно прекрасно вооружено.

— Да, так оно и есть, ваше высочество.

— Так почему же он жалуется?

— У меня прекрасные солдаты, — сказал Людовик, зная, что его слова будут повторять, — смелые и отважные.

Король спросил:

— Так что же ты ещё хочешь?

— Мне нужны пушки. — Дофин кивнул в сторону Жана Бюро, сидящего в дальнем конце стола. — А также механик, который в них разбирается. У нас во всём войске нет ни одной пушки.

— Бюро нужен здесь, — сказал король. Де Брезе говорил ему, что артиллерия не нужна в борьбе с несколькими бандами английских мародёров-лучников, которые убегут при одном появлении дофина. Он пытался убедить его, что использование пороха противоречит законам рыцарства. Однако он не собирается в полный голос требовать отказа от пушек. Он повернулся к Бернару. — Господин д’Арманьяк, вы с юга. Ваши города хорошо защищены от горстки англичан?

— Город Ош хорошо укреплён, — с уверенностью ответил он. Однако, вспомнив о непредсказуемом характере своего племянника, он добавил: — Однако было бы разумно предоставить несколько пушек в город моего родственника, поскольку он находится ближе к границе, чем мои земли.

Ему было не очень удобно докладывать, что англичане уже открыто появляются поблизости от Лектура. Столь глубокое проникновение в земли Чёрного Арманьяка говорило либо о полной бездеятельности со стороны Жана д’Арманьяка, либо о чём-то ещё хуже — например, о сговоре между его племянником и англичанами. Жан д’Арманьяк был бы не первый, кто пытается заигрывать с ними. Однако Бернар был верен своему дому и ни с кем об этом не говорил. Ещё будет время изучить тёмные потоки сознания племянника, когда войска доберутся до южных земель.

— Если я буду давать пушки всем, кто у меня их попросит, — сказал король, — у меня их не останется, чтобы защищать Париж. Тем не менее мы найдём немного пушек, да, де Брезе?

— Разумеется, сир, — ответил де Брезе. Он знал, какую именно пушку он отдаст.

— А как насчёт Жана Бюро? — продолжал настаивать Людовик.

Король покачал головой.

— Я не могу его отдать. А как насчёт молодого Анри Леклерка? Людовик был доволен:

— Он прекрасно подойдёт.

— Нет, нет, — покачал головой Бернар, с гораздо большей горячностью, чем того требовали обстоятельства.

— Почему нет? — с подозрением полюбопытствовал де Брезе.

— Анри Леклерк — очень хороший механик, — раздался с дальнего конца голос Жана Бюро. — Он великолепный наводчик, прекрасно разбирается в стратегии, а кроме того, говорит на латыни и с большим искусством играет на лютне. — Бюро гордился своими людьми. Ведь мало кто из солдат мог сравниться с дворянами в области образованности, и он был счастлив, что мог назвать одного из тех, кто мог.

Дофин улыбнулся.

— Я знаю про лютню. Но не думаю, что в нашей экспедиции будут женщины.

Маргарита опустила взгляд.

— Да, ты от многого отказываешься, — засмеялся король.

Брат Жан Майори и Бернар д’Арманьяк обменялись взглядами. Эти два бывших наставника дофина, ныне включённые в его свиту, хорошо понимали и уважали друг друга. Жан говорил Бернару, что он сам загнал себя в тупик и что ему необходимо оттуда выбраться. Де Брезе пристально смотрел на них, его раздвоенная борода напряглась, как усики у насекомого. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна.

Когда-то однажды Бернар д’Арманьяк вмешался в жизнь Анри Леклерка, желая ему счастья, но не дав ему возможности быть признанным своим отцом и снова бросив его в безвестность. Теперь ему предстояло сделать то же самое. Встреча Анри с Жаном лицом к лицу — а это неминуемо произойдёт, если Анри будет включён в экспедицию — в его представлении могла иметь такие непредсказуемые, такие ужасные последствия, что допускать этого никак было нельзя.

Пока на пиру царила довольно непринуждённая и весёлая обстановка, поэтому он решил держать шутливый тон:

— Наверняка у Жана Бюро найдётся не менее умелый пушкарь, по крайней мере в военном деле. Дофин только что сказал, что для него важнее, чтобы пушкарь сражался с врагом своей пушкой, чем с дамами своей лютней.

Король Карл тут же поднял бокал за дам:

— Пусть эти очаровательные создания никогда не станут нашими врагами.

— Если вы подберёте мне хорошего пушкаря, — сказал Людовик, — то мне всё равно, кто он. — Он был доволен, что издевательский тон разговора сменился на более серьёзный и важный для него, а кроме того, он был рад, что смог добыть для своего небольшого войска хоть какую-то артиллерию.

Бернар д’Арманьяк тоже был доволен. Он сумел оказаться ангелом-хранителем, невидимым и неизвестным для своего дальнего родственника.

Пьер де Брезе никогда и ничем не был доволен. Он был готов выступать перед королём даже в роли сводника, чтобы только приблизиться к нему. Внезапно ему в голову пришла блестящая мысль: Маргарита наверняка скучает во время продолжительных отлучек дофина! У неё был небольшой круг друзей при дворе, её любили и король, и королева. Высокий и красивый артиллерист, умеющий играть на лютне, может как раз и вызвать небольшой скандал, который погубит её, поможет рассорить друзей дофина и запятнает его память в народе, когда придёт известие, а оно обязательно придёт, что дофин разорван на куски пушкой, которую его щедрый отец дал ему для его борьбы с англичанами.

Глава 12

Дофин отправился в июне, когда было тепло и сухо — самое подходящее время для ведения боевых действий. В его обозе — самая большая и красивая пушка во всей Франции. Она была водружена на телегу, дуло у неё оказалось таким огромным, что туда можно было просунуть голову. Она была так отполирована, что сверкала, будто сделанная из чистого золота. Людовик, разумеется, предпочёл бы несколько скорострельных стенобитных пушек меньшего калибра, чем это декоративное латунное чудовище, но ничего другого ему не предложили. Парижане, стоявшие по обеим сторонам улицы, чтобы проводить принца в путь, были потрясены её величиной и внушительным видом. Его собственные солдаты, ошибочно считая, что размеры значительно влияют на эффективность, любовно похлопывали её по бокам и хвастались перед жёнами и подружками, что с таким оружием они недолго будут отсутствовать. Ничего, зато она создаёт нужный настрой, формирует боевой дух, думал с удовлетворением Людовик. Это громоздкое сооружение могло стрелять лишь со скоростью трёх выстрелов в час, но поскольку она вселяла уверенность в его солдат, то уже выполняла важную задачу.

Маргарита стояла на крепостной стене над воротами «Отель де Турнель» в окружении своих фрейлин и придворных дам, все они были одеты в яркие платья и махали воинам вслед цветными шёлковыми платочками, как нередко делали и раньше, провожая дофина на войну. Она неожиданно вспомнила один глупый стишок, из тех, что пишут неизвестные уличные певцы и которые распеваются на улицах. Он был циничным и неуважительным, однако хорошо выражал её чувства в тот момент:

Говорят, что эту песенку написал бродячий поэт Франсуа Вийон, она слышала, что он — автор очень многих подобных песенок и стихов. Но никого не волновало, кто их пишет, их просто напевали, вот и всё. Они были не всегда приличными и отражали вкусы самые низкопробные. В тишине своего дворца герцог-архиепископ Реймский писал своим изящным слогом на латыни письма святому отцу с жалобами на непристойные стишки, умоляя обуздать поэтов вроде Франсуа Вийона. В ответ он получил от святого отца письмо, где красивым крупным почерком тот довольно нудно объяснял, что существуют гораздо более важные проблемы: христианство на Востоке медленно, но верно идёт к своему упадку, турки грозят напасть на Европу, и что было бы лучше, если бы его досточтимый брат по вере, принадлежавший галльской церкви, послужил бы человечеству, возглавив объединение Франции против неверных, вместо того чтобы растрачивать свои силы в борьбе против нищего уличного поэта. Далее он с горячностью заявлял, что король Карл, которому он посылал своё достаточно сдержанное благословение, мог бы содействовать объединению, отвергнув чудовищную Прагматику Бурже — обряд, угрожающий внести во французскую церковь такой же хаос, какой царил среди французских аристократов. Эта переписка не принесла никакого результата. Вийон продолжал сочинять свои непристойности, а Маргарита, сидя в одиночестве в своей библиотеке, писала нежные, полные тоски письма дофину. На этот раз он почему-то не отвечал ей.

Де Брезе внимательно за ней наблюдал. Неделя проходила за неделей, а он старался уловить перемены в её настроении. Маргарита никогда не смогла бы настолько замкнуться в себе, как королева. В другой обстановке её чувствительная натура могла бы проявить себя в какой-нибудь значительной деятельности, посвятить себя какому-то идеалу. В монастыре она стала бы святой. Если бы она была простолюдинкой, то из неё могла бы вырасти вторая Жанна д’Арк. Но здесь, где у неё не было никаких дел, не было ни обязанностей, ни детей, когда она проводила в одиночестве почти всё своё время, когда её природная энергия просто не находила выхода, настроение у неё часто менялось и бывало непредсказуемым. Чтение по-прежнему увлекало её, но если у юной девушки, почти ребёнка, чтение вызывало неясные грёзы, то теперь прочитанное рисовало в её воображении вполне земные картины. Её стихи также приобрели совсем другое качество. Однажды королева пришла в ужас, когда прочитала стихотворение, в котором та писала, что возлюбленный вспотел.

— Вспотел! — прошептала королева. — Моя дорогая, какое ужасное слово.

— Но ведь мужчины потеют, — ответила она. — Уж такими их создал Господь.

— Однако он сделал так, чтобы женщина этого не замечала или же просто отёрла его, ничего не говоря.

Переменчивый нрав толкнул Маргариту к другой крайности. Она разорвала стихотворение и выбросила обрывки в окно со слезами на глазах:

— Я — мерзкая, мерзкая, мерзкая!

Королева ласково обняла её.

— Ты очень милая. И самое прекрасное в тебе — это твоё сердце, в котором есть любовь и понимание того, в чём состоит долг королевы, который в шестнадцать миллионов раз тяжелее обязанностей любой обыкновенной женщины. Это население Франции. Это огромное количество твоих подданных, которые смотрят на тебя и любят тебя и ожидают от тебя, что ты будешь действовать во всём не как обычная женщина, а как королева.

— Я никогда не буду королевой.

— Чепуха. Король Карл не вечен. И я, к счастью, тоже.

Когда она в очередной раз пребывала в этом угрюмом настроении, когда жизнь ей казалась пустой и никчёмной, окружая её какой-то стеной и отделяя от всего остального мира, де Брезе подарил ей зеркало. Она в жизни не видела ничего подобного. До тех пор она, как и все знатные дамы, пользовалась красивым, но очень маленьким ручным зеркальцем из полированного металла, которое приходилось каждый день чистить. Подарок же де Брезе представлял собой лист безукоризненной чистоты венецианского стекла. Оно казалось прозрачным, как сам воздух, она робко дотронулась до него, настолько живым было отражение. Она боялась даже, что, дотронувшись до зеркала, она почувствует тепло человеческой плоти.

— Ой, — засмеялась она, как ребёнок, — я думала, мой палец пройдёт внутрь, как в воду! — Но вдруг она вспыхнула. — Но ведь я отражаюсь здесь вся — с ног до головы.

— Но именно такой и видят вас мужчины, — сказал де Брезе. — Было бы неразумно очаровательной женщине прятать от себя то, что видят и чем восхищаются другие.

— Оно такое прекрасное, господин де Брезе.

— Оно прекрасно, когда в нём отражается прекрасное, принцесса. — Тут он оставил её, предоставляя зеркалу творить своё волшебство. Она должна быть не похожа на других женщин, если это удивительное изобретение венецианцев не вызвало у неё ни малейшего тщеславия. Уходя, он как бы между прочим заметил:

— Сегодня днём я хочу пойти в литейную мастерскую, где льют пушки. Вашему высочеству, возможно, будет интересно увидеть, как делаются пушки.

Оставшись одна, она стала рассматривать себя в зеркале. У супруги дофина было две фрейлины, которых, по странному стечению обстоятельств, звали так же — одна была Маргарита де Салиньяк, а другая — Маргарита де Акевиль. Она часто восхищалась волосами Маргариты де Акевиль, не слушая ответного комплимента о том, что волосы Маргариты Шотландской ещё лучше. Она даже выразила свои мысли в шутливом стишке:

Мадемуазель де Салиньяк, умевшая прекрасно одеваться, тоже захотела какой-нибудь стишок. Маргарита засмеялась:

— Ваше очарование, друг мой, более сокровенного свойства. Я просто не знаю, как отдать вам должное и выразить своё восхищение достаточно утончённо.

Она написала:

— Боже, неужели это так заметно! — возмутилась Маргарита де Салиньяк, притворяясь возмущённой. — Но уж если бы вы были мужчиной, моя госпожа, то моя дверь всегда бы была открыта для вас.

Чистое венецианское зеркало подтверждало справедливость комплимента. У неё были такие роскошные чёрные волосы, как у мадемуазель де Акевиль, однако они смотрелись лучше, поскольку у неё были синие глаза, а у той — обычные карие. Что же касается фигуры мадемуазель де Салиньяк, о которой так много говорили, то зеркало поведало ей, что её собственная ничуть не хуже — только платье более строгого покроя, не столь откровенное. Маргарита всегда одевалась скромно, также как и королева.

И что надевают, когда идут в литейные мастерские? Что-нибудь лёгкое, там же наверняка очень жарко, но и не очень длинное — пол ведь, наверное, усыпан всяким мусором, порохом и кусочками извести. Господи, подумать только — порох у неё на юбке! И как она объяснит это дофину? Но насколько это будет интересный образ, как будто рефрен в одной из баллад Вийона:

Она, разумеется, не станет распускать свой корсаж, как это делают цветочницы на улицах, она никогда не пыталась кокетничать. И почему это зеркало навевает на неё столь странные мысли? Ах ты, колдовское стекло! Почему из тебя исходит больше, чем входит? Перед ней стояло её собственное изображение в полный рост, похожее на живого человека, и задавало ей тот же самый вопрос.

Она выбрала платье с короткими рукавами, кружевным лифом и модной шёлковой юбкой. Юбка была не очень длинной и едва прикрывала лодыжки, что для принцессы было слишком смелым, и наверняка кое-кто из людей постарше неодобрительно поднимет брови при её виде, но зато подол не будет волочиться по полу литейной мастерской. Она не знала, надо ли что-нибудь накинуть на зеркало, пока она переодевается. Затем абсурдность этой мысли заставила её улыбнуться. Вы стесняетесь себя, принцесса, в то время как Маргарита де Акевиль вас одевает, а Маргарита де Салиньяк купает вас в ванной, и вы их не стыдитесь? Это же ты сама!

Она смотрела, как на неё надевают платье. В зеркале она была необыкновенно хороша. Она приблизилась к зеркалу и неожиданно для себя самой робко поцеловала своё отражение в губы.

— Это я!

Произошла странная вещь. Отпечаток её губ на некоторое время остался на гладкой поверхности, как бы повиснув в воздухе на мгновенье, затем он исчез. Призрачные поцелуи, сотканные из воздуха и мгновенно исчезающие, пробудили слишком много воспоминаний. Она не поняла, что это значит, и решила, что не значит ничего, но сожалела, что увидела это. Она больше никогда не будет целовать зеркало.

Литейная мастерская Жана Бюро представляла собой приземистое безобразное здание, потемневшее от дыма и лет, оно было построено как укрепление на берегу Сены ещё до того, как Париж стал разрастаться и вобрал в себя близлежащие острова. Теперь оно находилось внутри городских стен, однако его собственные толстые стены ни разу не разбивались и впервые за всю свою историю были отремонтированы и тщательно охранялись. Тяжёлые баржи, которые тащили упряжки мулов вдоль берега, причаливали к небольшой пристани, где бригада одетых в кожаное работников быстро их разгружала. Баржи низко сидели в воде под давлением тяжёлого груза. Иногда можно было разобрать, что там находится, — слитки жёлтой меди и железа, глыбы чёрного угля, которые потные рабочие, ворча и ругаясь, нагружали в тележки и увозили в мастерскую. Некоторый груз был упакован в мешки, которые уносили в другое здание, отдельное от литейной.

— Селитра и сицилийская сера, — произнёс де Брезе с видом знатока. — Это для производства пороха.

Маргарита с понимающим видом кивнула. «Селитра и сера» — звучало серьёзно и воинственно. Сицилия была известна своими бесконечными и кровопролитными революциями, возможно, сицилийская селитра была более взрывчатая, чем остальная.

— А что вон на той барже — с Бахусом на носу? — она не выдержала и засмеялась.

К причалу подходила небольшая баржа, у штурвала которой стоял невероятно толстый человек. Поскольку было жарко, он спросил всю свою одежду, кроме подштанников, державшихся на его обширном животе с помощью тугих тесёмок, которые, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. В свою потрёпанную шапку он воткнул какие-то ветки, чтобы защитить глаза от солнца, и в одной руке держал небольшой прутик, очевидно срезанный с прибрежной ивы, чтобы отбиваться от мух, явно чувствующих к нему симпатию. Время от времени он прикладывался к кувшину с вином. Он поднимал его над головой, и вино тонкой изящной струйкой лилось в его жадный рот. Казалось, он даже не глотал его — вино лилось прямо в желудок, не оскорблённое вульгарным глотанием. Баржа была загружена свежеободранными брёвнами.

— Я не знаю, — ответил де Брезе. — Производство пороха строго засекречено. Возможно, мэтр Леклерк сможет вам объяснить.

— Анри Леклерк?

— Вы его знаете? — де Брезе не ожидал, что она знает его по имени.

— Дофин знает одного пушкаря, которого так зовут.

— Такой высокий? И довольно красивый — для незаконнорождённого?

— Я не помню. Я познакомилась с ним в нашу с дофином первую брачную ночь.

Де Брезе спрятал в рыжей, похожей на змеиное жало бороде насмешливую улыбку. Значит, принцесса запомнила ещё кое-кого в свою первую брачную ночь — и это не был её муж! Похоже, всё будет даже легче, чем он предполагал.

— Сейчас Леклерк возглавляет арсенал. Очень толковый и знающий. Я попросил его показать нам мастерские. Никто другой вам не сможет всё так объяснить.

При входе их попытались остановить два охранника. Бородка де Брезе дёрнулась от возмущения.

— Чёрт возьми! Разве вы нас не знаете?

На минуту показалось, что он попытается оттолкнуть их и пройти внутрь, но, когда они скрестили пики и преградили им вход, он передумал. Он взглянул наверх на решётку. Старинная чугунная крепостная решётка была заменена новой стальной с острыми пиками, устремлёнными вниз. Механизм был хорошо смазан. У него появилась мысль, что лёгкое прикосновение к спрятанному где-то рычагу заставит её с грохотом опуститься прямо на них. Из темноты помещения слышался стук молота, грохот и лязг, оттуда волной накатывались тяжёлые горячие запахи разогретого металла и ещё чего-то незнакомого, видны были отсветы пламени.

— Разумеется, мы знаем вас, господин де Брезе, — ответил один из стражников, — и мадам, супругу дофина, тоже.

Они поклонились, не разнимая своих пик, всё ещё преграждающих путь.

— Сейчас сюда подойдёт капитан Леклерк, он вас ждёт. Возможно, он переодевается. У нас тут было небольшое происшествие.

— С капитаном?

— С одним из рабочих в пороховой мастерской. В помещении, где смешивают составные части, произошёл небольшой пожар. Капитан не мог допустить, чтобы тот сгорел, и перемазался, вытаскивая его из пламени. Очень жаль, что это произошло именно сегодня, когда ваше высочество почтило нас своим визитом.

— Мы подождём капитана, — сказала Маргарита. Эти мрачные низкие ворота древнего сооружения с его резкими запахами и языками пламени напомнили ей дантовское описание врат Ада. Де Брезе услышал, как она прошептала: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»... Это страшное место!

В это мгновение стражники отступили, разомкнув копья, и вышел капитан. Он опустился на колено и поцеловал протянутую ему руку.

— Совсем наоборот мадам супруга дофина, тот, кто входит сюда, обретает новую надежду для Франции, а не теряет её. Мой наставник учил меня, что Данте также говорил; «Здесь покоятся сила и мудрость».

Маргарита улыбнулась:

— А ваш учитель говорил вам, что идёт дальше, мэтр Анри? «И ещё любовь».

— Что касается любви, мадам, то ничего не могу сказать. Любовь плохо сочетается с пушками.

Де Брезе подумал, что это ещё неизвестно. Он не понял всех этих итальянских фраз, но был рад, что Анри Леклерк и принцесса нашли общий язык.

— Так покажите нам свой ад, капитан Леклерк. И почему это ваши стражники вооружены только пиками там, где производится самое смертоносное оружие в мире? Я думал, что у них мушкеты.

— Ах, это, — ответил Анри.

— Дофин часто говорит о военном складе ума, — сказала Маргарита. — Говорят, вы здесь немного консервативны.

— Зато английские шпионы не смогут похитить наших стражников вместе с их оружием, мадам, чтобы потом изучить их устройство. Поэтому мы даём им пики.

Он провёл их через ворота внутрь помещения, некогда бывшего большим залом старинного замка. С каждой стороны стояли кузнечные горны, возле них здоровенные подручные раздували огромные горны, и пламя взвивалось вверх, прямо к вытяжным отверстиям. Слитки металла, которые полуголые, взмокшие от пота рабочие длинными клещами ворочали на углях, как будто поджаривая мясо, постепенно раскалялись добела. Дюжие кузнецы в кожаных фартуках, защищающих их от раскалённых искр, огромными кувалдами превращали эти слитки на наковальнях невероятных размеров в тонкие прутья. Это были совершенно невиданные наковальни. По мере того как металлические стержни сначала становились толщиной в мужскую руку, потом в палец, специальный рабочий разрезал их на куски, каждый длиной в пушечный ствол.

— Мы раскатываем их в цилиндры и укрепляем кольцами из закалённой стали, — пояснил Анри. Ему приходилось говорить очень громко, чтобы перекричать весь этот шум, и наклониться к ней. Она также склонила к нему свою голову, чтобы было лучше слышно.

— Пушки получаются намного более лёгкими и надёжными, чем литые. Они небольшие и скорострельные.

Весь этот шум, огонь и необычная обстановка возбуждающе подействовали на неё, хотя здесь, казалось, царят хаос и неразбериха; никогда, ни в одном их прочитанных ею романов не попадались такие слова, как «раскатывать в цилиндры», «укреплять стальными кольцами». Но в другом помещении, где все детали собирали вместе, она уже могла различить окончательное изделие. Это были небольшие аккуратные пушечки, достаточно маленькие и лёгкие, чтобы их можно было перевозить на обычной крестьянской повозке. Именно это оружие просил и не поручил дофин. В бою это было поистине смертоносное оружие, приводящее в ужас противника и заставляющее его обращаться в бегство, ни одно оружие не вызывало столько страха с тех древних времён, когда какой-то военный изобретатель смог придумать крепить к ступицам военных колесниц острые и длинные косы. Эти телеги с пушками обладали маневренностью, они врывались в середину вражеского войска, осыпая его дождём железных, всё пробивающих снарядов, провозглашая конец веку рыцарства и рыцарским доспехам. Ещё ни один блестящий рыцарь не пытался бросить перчатку в сторону пушечного дула. Сражения теперь проходили намного шумнее, и ни один рыцарь не мог своим голосом привлечь к себе внимание. Да и простолюдин-пушкарь, подносящий факел к задней части пушки, не станет задерживать выстрел. Новое поколение воинов, гордящихся своим чудесным вооружением, презирающее старинные правила и так же, как и дофин, стремящиеся добиться победы любой ценой, полностью изменили военное искусство. Теперь оно было более безликим, бездушным и очень эффективным.

В следующем помещении делали мушкеты.

— Когда-нибудь, — сказал Анри, — мы будем делать их с двумя стволами. Но пока ещё никому не удалось решить проблему веса. — Он взял у одного из рабочих готовое оружие и дал Маргарите подержать его, чтобы она почувствовала его вес. Она бы не смогла его удержать, если бы Анри не поддерживал его с другой стороны. Оно состояло из трубы сварочного железа, прикреплённого к массивному, как у арбалета, прикладу; чтобы выстрелить из него, надо было, как и в пушке, поднести к заднему отверстию горящий фитиль. Полосам раскалённого докрасна железа придавалась нужная форма, затем края сваривались, и по мере сварки находящаяся внутри трубы форма постепенно вытаскивалась. Хитрость заключалась в том, чтобы вовремя её вытащить, иначе охлаждающееся и сжимающееся железо не выпускало форму, превращая всё устройство просто в железную палку. Если такое произойдёт, то никакого мушкета уже не получится.

— А как была сделана большая латунная пушка, которую предоставили дофину, мэтр Анри?

— Она была отлита, мадам. — Казалось, он что-то скрывал.

— Не сомневайтесь, супруге дофина вы можете доверить любые секреты, — сказал де Брезе.

— Дело не в этом, господин де Брезе. Просто литейная мастерская...

— Не место для дамы? — засмеялся де Брезе, махнув в сторону обнажённых до пояса рабочих, блестящих от пота, копошащихся возле своих горнов и целиком поглощённых своим делом; лишь изредка кто-либо из них бросал любопытный взгляд на существо, пришедшее в их грубый, пропахший потом мир из мира совершенно другого, им неведомого. — Но мадам ничем не показала, что ей неприятен вид этих людей.

— Нет, конечно, — сказала она, глядя на Анри. Затем она поспешно добавила: — Я всегда считаю своими друзьями оружейников, которые вооружают войско моего супруга.

— Я не имел в виду людей, — сказал Анри. — Им приходится работать в таком виде из-за жары. Я просто хотел сказать, что сегодня мы отливаем пушку, а при этом всё может случиться: иногда вырывается раскалённый металл, однажды треснул тигель.

— Но если госпожа вам прикажет, вам придётся подчиниться.

Маргарита не любила, когда ей противоречили, ей также не хотелось лишаться общества этого интересного человека, который, как ей было известно, говорил на латыни и играл на лютне и который только что декламировал итальянские стихи.

— Думаю, со мной ничего не случится. Похоже, что капитан Леклерк всё делает прекрасно.

— Тогда держитесь поближе ко мне и не подходите к большому тиглю.

— Обещаю, монсеньор Леклерк, — улыбнулась она и совершенно неожиданно просунула свою обнажённую руку в изгиб его локтя. — Так пойдёт?

Анри знал, что сажа и копоть покрыли его одежду.

— Боюсь, вы можете испачкаться, мадам.

Испачкаться, испачкаться, радостно крутилось в голове де Брезе. Если бы только он мог сейчас привести сюда короля и королеву, чтобы они увидели их первую встречу. Он думал, что события будут развиваться намного медленнее. Если бы только сюда вошли этот болтун д’Эстувиль или самый зловредный сплетник при дворе Жак де Тилле. Вот уж разговоров-то было бы! Ну и он бы тоже кое-чего добавил. Как быстро бы распространились слухи о том, что эта тщеславная, легкомысленная принцесса, кропающая стишки и всё своё время проводящая у большого зеркала, привезённого за огромные деньги из Венеции, — причём деньги налогоплательщиков, — флиртует с этим простолюдином, нет, просто незаконнорождённым, пока её супруг погибает от треснувшей пушки, отлитой этим самым ублюдком!

— Литьё латуни во многом отличается от чугунного литья, — рассказывал Анри. Он провёл её и де Брезе из одной литейной в другую, где производилось литьё латуни.

— Tiens, tiens! — пробормотала принцесса, опираясь на руку пушкаря и весело ему улыбаясь. Этим коротеньким и совершенно непереводимым словом она как бы укоряла его за слишком большую серьёзность, как бы желая сказать: «Не может быть!» или: «Какое мне дело до всего этого!»

— А это правда, что вы играете на лютне, мэтр Анри? В это трудно поверить.

— Честно говоря, очень редко. — В его тоне появилась какая-то новая нотка, как будто она коснулась какой-то неприятной или болезненной для него темы. Он чувствовал себя более раскованным, когда рассказывал о своих любимых пушках.

Медная литейная была большим помещением с высоким потолком. При входе они попадали в какой-то неестественный поток воздуха, который бывает при входе в пещеры, он закружил возле них, прижимая юбку к её ногам. Здесь не было грохота молотов, лишь постоянный низкий гул от невероятно большого костра. В углу на кирпичной подставке стоял огромный чугунный котёл высотой с человеческий рост. Огонь, горящий под ним, оказался настолько ярок, что на него невозможно было смотреть. На возвышении возле тигля стоял человек с длинным металлическим прутом и помешивал это варево. Его помощник время от времени смачивал в воде губку и обтирал его тело, чтобы предохранить от перегрева, как это делает повар, готовящий жаркое на костре. Когда этот человек вынимал из котла свой прут, чтобы уточнить вязкость, с него капала раскалённая латунь, похожая на светящуюся воду. На поверхности тёмно-красного бока тигля начали появляться яркие мелкие белые вспышки, которые тут же гасли как падающие звёздочки, придавая всей этой картине какой-то завораживающий, волшебный вид.

Несмотря на нестерпимый жар, Маргарите хотелось подойти поближе к этому тёмно-красному завораживающему предмету, как бы притягивающему её к себе, однако Анри крепко прижал её руку, не пуская её.

— Ближе подходить небезопасно.

Искры на поверхности тигля, должно быть, имели какое-то техническое значение. Мастер ударил молотком по длинному куску железа, подвешенному к потолку, раздался звон, очевидно, служивший каким-то сигналом, поскольку все рабочие поспешили разбежаться в стороны. Человек, который помешивал расплавленный металл, отбросил свой прут и спрыгнул вниз, в безопасное место. Все эти мокрые от пота, вымазанные сажей, похожие на гномов люди с ожиданием уставились на Маргариту, но тут она поняла, что они смотрят не на неё. Они смотрели на Анри, как будто сейчас он должен был сделать что-то, что делал всегда. Она почувствовала, как он машинально передал её руку де Брезе. Затем Анри подошёл к основанию тигля, схватил деревянную кувалду и вышиб затычку, торчащую из дна.

Послышался глухой стук, затем тяжёлый всплеск и шипение, когда жидкая оранжево-красная латунь вырвалась из отверстия в тигле и потекла в песочную форму, находящуюся под ним. Казалось, в этой огненной струе нет движения, она как бы замерла в воздухе, и лишь короткие язычки голубоватого пламени окружали её. Все, находящиеся в литейной, неотрывно смотрели за происходящим, все лица были чрезвычайно сосредоточены. Это был очень ответственный момент. Хотя количество сплава тщательно проверялось, иногда его бывало слишком мало, и тогда пушка получалась слишком короткой, поскольку ещё никто не научился лить пушки в два приёма. Иногда, наоборот, его было слишком много, и тогда расплавленный металл переливался через края формы, что представляло угрозу для рабочих, ухудшало качество пушки, поскольку после того, как металл охлаждался, лишнее надо было счищать, и от этого крепость металла ослабевала.

На сей раз всё было рассчитано точно. Маргарита не могла понять, почему все вдруг так повеселели, почему Анри, широко улыбаясь, сложил вместе пальцы в виде шара и показал этот жест мастеру. Затем он повернулся к ней и де Брезе с очень довольным видом.

— Ваше высочество, вы принесли нам удачу!

Металл из тигля заполнил форму как раз до самых краёв. Тоненькая струйка быстро темнеющей стали была похожа на пуповину, всё ещё соединяющую каркас новой пушки с железным котлом, давшим ей жизнь, под которым уже начал загасать огонь.

— Откуда вы знаете, что там снизу всё в порядке, мэтр Анри? Я вижу только часть металла на поверхности песка, остального не видно. Если ваш взгляд проникает сквозь преграды, то дамы не очень-то спокойно чувствуют себя в вашем присутствии.

«Tiens!» — улыбнулся де Брезе. Если Маргарита будет действовать с таким напором, уже сегодня надо будет позаботиться о свидетелях.

Анри сказал:

— Я вижу это по тому, как льётся металл, по отсутствию пузырьков, по тонкой корочке, по ровному звуку. Это будет отличная пушка!

— Можно подумать, что вы в них влюблены.

— Да, возможно, в самые прекрасные из них. К сожалению, не все они получаются такими. Когда форму разбиваешь, то видны и изъяны — трещины, большие и маленькие, едва заметные, и ещё раковины.

— Здесь ужасно жарко, — сказал де Брезе. — Мадам уже видела всё самое интересное, вряд ли её интересуют изъяны.

— Совсем наоборот, — улыбнулась Маргарита, — меня очень интересуют изъяны капитана. Я уже начала думать, что их у него нет. А что вы делаете с вашей бракованной пушкой?

Анри не мог не почувствовать кокетства в её шутливом замечании, завтра он станет предметом многочисленных добродушных замечаний со стороны работников относительно своей победы, поскольку все эти люди были не глухими и не глупыми, как можно было подумать, глядя на их бесстрастные лица — все они прекрасно слышали их разговор. Иногда сюда в литейную наведывались знатные дамы и даже делали достаточно игривые замечания с высоты своего положения. Однако он не ожидал подобного кокетства от принцессы, к которой испытывал глубочайшее почтение.

— Мы выбрасываем их на свалку, — ответил он без особой фантазии, — а потом разбиваем и переплавляем. Пойдёмте, я вам покажу.

— Я уверен, что мадам уже посмотрела достаточно для одного дня, — быстро произнёс де Брезе.

— Я хочу посмотреть всё.

Во дворе было прохладнее. У стены, возле большой ямы находилось несколько бракованных пушек. В некоторых изъяны были очевидны — глубокие раковины, даже дыры, где в металле оказались воздушные пузыри. Некоторые с виду были вполне доброкачественными.

— Но даже самая маленькая трещина, — сказал Анри, — может вызвать катастрофу.

Он внезапно замолчал. Он знал все пушки в этой яме, как свои пять пальцев. Не хватало одной пушки, пушки вроде той, что взял с собой в поход дофин. Чудовищные предположения, зловещие догадки относительно того, куда она могла деться, пронеслись в его голове. Он взглянул на супругу дофина, так бесстыдно кокетничавшую с ним сегодня, затем на де Брезе, подозрительно уставившегося на него, и снова — на груду бесполезного металла.

— Так что вы здесь увидели? — спросил де Брезе.

Поведение Анри совершенно изменилось.

— Мадам, должно быть, получила очень плохое впечатление о королевских пушкарях, господин де Брезе. Столько брака! Я и сам долго не могу смотреть на все эти бесполезные пушки. Пойдёмте! Давайте я вам покажу остальные мастерские.

Он повёл их прочь, и де Брезе вздохнул с облегчением.

Возле пороховой мастерской, однако же, он остановился.

— Не советую вам сегодня туда идти. Сегодня произошёл небольшой пожар возле одной из печей для выжигания угля. Сгорела вся партия. И если там ещё что-то продолжает тлеть, то хотя вероятность взрыва минимальная, но всё же будет лучше вам, мадам, и вам, господин де Брезе, прийти в другой раз. К тому времени у меня будут новые дрова, и вы сможете увидеть весь процесс.

— Если существует хоть малейшая опасность взрыва, — сказал де Брезе, — то, разумеется, принцесса туда не пойдёт.

— Я тут видела очень смешного человека на барже, — сказала Маргарита, — а что там было, на этой барже?

— Это ива и кизиловое дерево, одно — для приготовления быстровоспламеняющегося пороха, другое — для загорающегося медленно. Ему теперь придётся поехать за материалом ещё раз, и я, наверное, поеду вместе с ним. Я люблю сам выбирать деревья.

Маргарите показалось, что капитан Анри Леклерк намеренно игнорирует её и даже пытается отделаться от неё. Но тут заговорил де Брезе, расплываясь в улыбке и дёргая своей рыжей бородкой.

— Мой дорогой друг, вы говорите, что хотите тоже пойти на барже? Какая может получиться интересная экскурсия для супруги дофина! После всей этой жары прогулка немного освежит её. Река так красива, лёгкий ветерок, задумчивые мулы, бредущие вдоль берега! Думаю, что ничего подобного мадам испытывать не приходилось. Мадам, почему бы вам не поехать с капитаном Леклерком?

Ещё час назад она с удовольствием согласилась бы на такое приключение. Но теперь она сомневалась. Её настроение, вызванное общением с зеркалом, постепенно испарилось. День уже клонился к вечеру, она устала — а путешествие на барже по Сене было для дамы её положения не вполне удобно, даже если оно необычно и интересно.

— А вы поедете, господин де Брезе?

— Увы, мадам, мне необходимо сегодня встретиться с королём.

— Путешествие будет недолгим, мадам, — умоляющим тоном вставил Анри. Неожиданно он стал выражать крайнее желание, чтобы она поехала. — Деревья, которые мне нужны, растут как раз рядом с тем местом, где устраивают фейерверки.

— Это там, где казнили этого мерзавца Бурбона, — напомнил ей де Брезе. — Отличный тогда был праздник!

Маргарита почувствовала досаду. Она сказала сухо:

— Думаю, что компания капитана Леклерка меня вполне устроит.

— Я очень надеюсь на это, мадам. Прощайте, мадам, прощайте, мой капитан, счастливого плавания! А теперь я должен поспешить, чтобы не опоздать к королю.

Похожий на Бахуса шкипер, одетый на сей раз не столь экзотично, поскольку дневная жара уже спала, приветствовал их на своём судне. На корме он расстелил для них матрас, сплетённый из ивовых веток, громко выражая сожаление, что из-за высокого борта они не смогут насладиться чудесным видом, правда, намекая при этом, что этот же самый борт с тем же успехом прикроет и их как со стороны берега, так и со стороны носовой части. И, чтобы уже до конца они поняли его намёки, сообщил им, что из-за старой раны он теперь плохо видит и плохо слышит. После чего он громко что-то крикнул погонщикам мулов, и баржа отошла от причала.

Де Брезе послал им воздушный поцелуй и бодро пошёл во дворец, чтобы привести сюда короля и королеву, мысленно продумывая те коварные фразы, которыми он обрисует им то, что произошло, он думал, как бы лучше подготовить их к сцене, которую им предстоит увидеть — он уже сам достаточно живо мог себе её представить: супруга дофина и её возлюбленный в довольно компрометирующей обстановке. Король будет особенно взбешён. Красота и неприступность Маргариты всегда его возбуждали. Он всегда был особенно щепетилен, когда дело касалось её.

Легкомысленно-оживлённое настроение Маргариты полностью испарилось. Ей было страшно плыть по Сене в наступающих сумерках, зная, что у штурвала стоит глухой и подслеповатый рулевой, а рядом с ней находится неотёсанный пушкарь, который неожиданно наклонился к ней и, крепко схватив её за запястья, приблизил свою голову к её щеке так близко, что волосы их почти соприкасались.

— Если вы не выполните одну мою просьбу, это будет чрезвычайно опасно!

Глава 13

Бракованная пушка не могла быть вытащена из кучи лома и предоставлена дофину без согласия людей, занимающих высокие государственные посты, серьёзно объяснил ей Анри. Экспедицию снаряжал Жан Бюро, близкий друг и советник короля Карла. Де Брезе, собутыльник короля, уж очень нервничал, когда Анри показывал Маргарите бракованные пушки, так что он, очевидно, тоже был посвящён. Кто ещё мог что-то замышлять против дофина? Может быть, сам король — здесь Анри мог только догадываться.

— Но совершенно очевидно, мадам, что у дофина множество врагов и завистников. Это из-за его огромной популярности, и они теперь решились пойти на такое коварство — и при этом использовать мою пушку! — гневно добавил он.

Маргарита окаменела — она чувствовала и страх за мужа, и угрызения совести от того, что она здесь развлекается, в то время как ему грозит опасность. «Мой бедный Людовик! У него всегда столько врагов. Он был таким весёлым, когда отправлялся в поход, так был уверен в своей победе. Это было его первое серьёзное задание, он поцеловал меня, когда я сказала, как горжусь им. А теперь он мёртв». Она всхлипнула, и рулевой навострил уши.

— Тише! — предупредил её Анри. — Мой дородный приятель — человек очень сентиментальный и только притворяется, что ничего не видит и не слышит. Сейчас докажу. Пьер! — сказал он, не повышая голоса. Ответа не последовало.

Он продолжал тем же тоном:

— Пьер, ты меня слышишь?

— Да, да, капитан, слышу. Какие будут приказания?

— Нечего тебе слушать, — сказал Анри и повернулся к Маргарите: — Видите?

— Вижу только, что никому нельзя доверять, — сказала она тихо, — может быть, только вам, да и вас я тоже совсем не знаю.

Он мог бы ответить, что восхищен тем, как дофин сражается за Францию, что он восхищается тем, с каким мужеством тот взялся возглавить явно малочисленное войско, чтобы подавить противника, используя пушку, которая, как он и сам знал, служит скорее для устрашения, чем как действенное оружие. Он также мог ответить, что это его пушка дала залп в день бракосочетания дофина, и дофин подарил ему лютню и был ласков с ним, простым пушкарём. Он также мог ответить, что у Маргариты — чудное лицо и ему не хотелось бы видеть его прикрытым траурной вуалью. Однако в этих ответах могло бы послышаться самооправдание и желание выслужиться.

— Из-за одного, — серьёзно ответил он. — Я люблю свои пушки и не желаю, чтобы их использовали не по назначению.

А кроме того, если бы вы, ваше высочество, немного больше разбирались в политике, то вы бы знали, что любой, кто отлил пушку, убившую дофина, будет зашит в мешок, как Александр Бурбон, чтобы успокоить друзей вашего мужа и отвлечь внимание от его недругов. Как говорил мне мой учитель, в древние времена находили козла, которого всячески проклинали, оборачивали его шею красным шарфом, цвета позора, и уводили в чащу леса, чтобы тот погиб, и верили при этом, что вместе с ним погибнет вина множества грешников. Так вот, этим козлом отпущения буду я. Но я не думаю, что экспедиция закончилась неудачно и что дофин погиб. Иначе мы бы об этом уже знали. У меня есть план, но мне нужна помощь.

Он продолжал шептать ей на ухо, не отпуская её руки. Маргарита провела своей рукой по его так, что толстяк рулевой стал задумчиво что-то насвистывать, глядя на луну, только что показавшуюся над зарослями ив, как раз в том месте, где не так давно устраивался грандиозный пир и куда они теперь приближались:

— Ты настоящий, ты самый преданный друг! — обращение на «ты» было принято между любовниками, а уж если принцесса обращалась так к подданному, то это свидетельствовало об особой благосклонности или благодарности за какую-нибудь услугу — на «ты» также обращаются к Богу. — Ещё минуту назад я перепугалась, когда вы говорили, что будет чрезвычайно опасно не выполнить одну вашу просьбу. Какая же я была дурочка. Если у вас есть план, как спасти моего мужа, скажите, чем я могу помочь.

Анри громко сказал рулевому:

— Высади нас у набережной. — Это было недалеко от дворца. — Тебе придётся собирать дрова самому, Пьер.

На это рулевой ответил, что для него это большая честь — оказать любое содействие и любую помощь. Вот, например, то место, где они хотят высадиться, может быть, у капитана Леклерка имеются какие-нибудь соображения относительно того, что он должен говорить, если его спросят, где они. Господин де Брезе что-то говорил о том, что хочет привести короля и королеву. Может быть, дама хочет, чтобы он указал им какое-нибудь более отдалённое место. Он знает чудесное болото.

Глаза Маргариты вспыхнули гневом. Так вот почему де Брезе так настаивал, чтобы она поехала в это маленькое путешествие с пушкарём!

— Если он спросит, где вы нас высадили, — сказала она, — скажите им правду! — и, повернувшись к Анри, шепнула ему: — Правда — это единственное, чему не поверит де Брезе.

— Ну что вы, мадам, — улыбнулся Анри. Но в том, что сказани Маргарита, есть и своя хитрость. Де Брезе, вероятно, потащит их высочества на утомительные поиски по ежевичным кустам и прочим укромным местечкам этого лесистого берега, пока они не придут сюда, к парку возле королевской резиденции. Это даёт им какое-то время, и Анри воспользуется этим временем.

Они шли по мощёной дорожке вдоль поросшей кустами набережной в сторону замка.

— Поскольку никаких слухов о несчастье с дофином, которое с таким нетерпеньем ожидается его врагами, сюда не проникло, — сказал Анри, — то ещё есть время предотвратить его вообще.

— Он почему-то мне не пишет, — произнесла Маргарита, качая головой. — Раньше он всегда писал. — В глазах её стояли слёзы. — Но Людовик — человек умный и находчивый. Возможно, имеется какая-то причина его молчания.

— Единственно, что мне нужно, мадам, это хорошая надёжная лошадь и попутный ветер, чтобы я мог достичь Арманьяка за два дня! Я своими собственными руками разломаю эту пушку!

— Лошадь будет несложно раздобыть.

Анри с досадой ударил кулаком себя в ладонь.

— Ах, если бы, если бы я к тому же смог ещё доставить ему мобильную пушку! Но времени нет. И как бы я смог увезти её из мастерских? Кому можно доверять, если даже Жану Бюро я больше не доверяю? — Он подумал и про короля Карла тоже, однако ничего не сказал.

— Вам, наверное, понадобятся и деньги?

Анри промолчал: да, деньги, конечно, будут нужны, однако он не смел заговорить о них.

— Ну конечно же, нужны. Дофин всегда говорил, что деньги решают очень многое. — Она дала ему кошелёк, чем невероятно его смутила, когда же он пересчитал содержимое, то смутился ещё больше. Но это лишь свидетельствовало о том, насколько она тревожилась за мужа и хотела ему помочь.

Она дала ему охотничьего коня дофина — это было прекрасное животное с мощной грудью. Когда он уже было собрался ехать, она спросила:

— Вас хватятся в мастерских. Могу ли я что-нибудь для вас сделать? Может быть, как-то объяснить ваше отсутствие?

Он пожал плечами:

— Это не имеет значения.

— Может быть, сказать, что вам срочно понадобилось поехать домой, мэтр Анри? К жене? Детям?

— Они все умерли, мадам, во время чумы, которую оставили нам эти поганые англичане, покидая Париж.

Она опустила глаза, не выдержав его неподвижного взгляда. Теперь она поняла его необычную привязанность к своей работе и своим пушкам.

— Желаю счастливого пути, — сказала она, — пусть Господь хранит вас. Прощайте.

Пьер де Брезе, который шнырял по кустам в самых укромных уголках возле берега Сены при свете луны вместе с королём, королевой, Жаком де Тилле и сьером д’Эстувиллем, ничего не обнаружил, кроме устроившихся на ночь бродяг и испуганных кроликов, и, когда после утомительных поисков они нашли толстяка шкипера, который при свете факела рубил ивы и кизил, тот им спокойно ответил:

— Принцесса, ваши светлости? Богом клянусь, я не видел её высочества...

Да, несколько часов тому назад дама, похожая на ту, что мне описали, вышла на набережной и пошла прямо в королевский дворец... Да, да, конечно, было ещё светло. Солнце ещё только садилось. Богом клянусь!

— Думаю, — проговорила королева, — вы поставили себя в идиотское положение, де Брезе.

Стоя в своих покоях перед зеркалом, Маргарита сделала ужасное открытие. Зеркало всё показывало как бы наоборот. Её обручальное кольцо было на правой руке, как у монахини. Она перекрестилась, и её отражение перекрестилось справа налево, так, как крестятся колдуны на своих чёрных мессах.

— Ты — предатель! — воскликнула она. Она чуть было не разбила его, она уже схватила для этого чернильницу со стола, но тут её остановил страх. Вдруг этот проклятый предмет отомстит ей.

Пройдёт ещё немного времени, дофин вернётся от своего духовника брата Жана, и брат Жан объяснит, что отражение зеркала не является чёрной магией. То же самое происходит, когда смотришь в озёра и реки, которые сотворил Господь, такое явление бывает, даже если смотреть в купель со святой водой.

Но до тех пор она не могла смотреться в него, завесила его лиловым траурным покрывалом и часто плакала.

На юге Людовик встал лагерем неподалёку от Лектура. Ворота Лектура были закрыты. Это было первым проявлением непокорности на всём протяжении пути дофина из Парижа по территории, официально находящейся в подчинении французского короля. Во всех остальных местах стоило ему только сообщить, что целью его похода является Лектур, проход для него и его армии был открыт. Задерживаться он нигде не собирался, городские ворота тут же распахивались перед ним, и городские власти торжественно приветствовали его, заверяя в своей верности и преданности. Крестьяне также были лояльны и преданны. Они уже привыкли, что любой военный отряд, проходящий мимо их мест, резал их скот и грабил всё, что можно, но тут они увидели длинные обозы, в которых вьючные мулы тащили на своих спинах весь необходимый провиант как для людей, так и для животных. И они говорили между собой, что вот идёт принц, который снабжает себя сам.

А принц, пользуясь тем, что продвигается достаточно быстро, выступал перед ними с импровизированными речами. Выступать перед толпой — его новое достижение, он совершенно неожиданно открыл в себе этот талант, который помогал ему завоевать симпатии и влияние среди неграмотного населения. Он размышлял: «Как говорит де Брезе, они готовы слушать любого знатного господина, если он выражает мысли достаточно ясно и немного опускается до их уровня. Однако сам де Брезе никогда не опускался до их уровня». Когда крестьяне, снимая свои засаленные шапки, благодарили Людовика за то, что он их не ограбил, он заявлял, что никогда не ограбит ни одного человека, а когда станет королём, — когда Господь призовёт к себе его царственного отца, что, как он, Людовик, надеется и о чём молится, будет не скоро, — также не будет никого грабить. Совсем наоборот, он снизит налоги, будет всячески способствовать благополучию каждого, сделает так, чтобы все чувствовали себя в безопасности на своей земле, и принесёт мир своей стране.

— И Господь поможет мне, — говорил он, поскольку знал, что одному ему со всем этим не справиться. Они горячо приветствовали его и молились, но не за его царственного отца, а за него самого.

В результате такой политики его войску кое-что доставалось. То, чего не требовали силой, давали по своей доброй воле. Крестьяне, которые обычно очень экономно ведут хозяйство, никогда не станут есть свежую птицу, если может пропасть уже попахивающая, буквально заваливали его войско всевозможными деликатесами — накладывали на телеги парную телятину и свиные окорока, праздничных гусей, так туго нафаршированных, что они чуть не лопались.

Теперь, сидя в своём шатре, Людовик раздумывал над тем, как бы, не вступая в сражение, выполнить ту задачу, ради которой он и проехал пол-Франции, как бы заставить этого недоступного Жана д’Арманьяка выполнить свой долг вассала. Потеря Арманьяка может поставить под угрозу все южные провинции, лишить Францию прикрытия со стороны Пиренеев, а также спровоцировать этих неугомонных англичан двинуться из Гиени на Францию, захватив территорию от Атлантики до Швейцарской Конфедерации.

Дофин не мог вступить в вооружённую борьбу. У него явно не хватало сил, чтобы организовать плотный штурм стен Лектура, а оружие, которое по его расчётам должно было привести город в ужас и заставить его сдаться, эта чудовищных размеров пушка оказалась бесполезной.

Изъян в пушке обнаружил не сам Людовик и не Леклерк, находящийся ещё в нескольких часах пути отсюда. Человек, указавший на брак, был какой-то неведомый англичанин, и Людовик пощадил его.

Во время последних дней похода, когда они пересекли границу владений графа Жана — Чёрный Арманьяк — Людовик был встревожен и озадачен многочисленными встречами с какими-то непонятными людьми, одетыми в травянисто-зелёные костюмы. Они держались на определённом расстоянии, наблюдая за колонной, затем мгновенно исчезали в зарослях или позади какой-нибудь крестьянской усадьбы, а когда хозяина усадьбы приводили к дофину, он испуганным голосом уверял, что никого не видел. Один старый крестьянин, во дворе которого обнаружили свежие отпечатки конских копыт, клялся всеми святыми:

— Это следы моего старого мерина, он уже еле ходит, и никакой пользы вам от него не будет.

— У твоего старого мерина неплохой ход, — заметил Людовик, разглядывая опытным глазом расстояния между копытами. — Не бойся, друг мой, мне не нужен твой мерин. Мне нужен человек, сидевший на коне, который оставил эти следы. Где он?

Крестьянин умоляюще сложил руки, всё лицо его выражало сомнение и страх. Его крепко держали два дюжих солдата.

— Богом клянусь, монсеньор, я не знаю. Я его не видел, здесь никого не было. Я никогда никого здесь не вижу.

— Интересное сочетание взаимно исключающих утверждений, — улыбнулся Людовик.

Крестьянин просиял, он не понял смысл слов, однако его успокоила улыбка дофина.

— Вы меня не повесите?

— Я не вешаю французов.

— А он бы повесил.

Людовик не стал спрашивать, кто это «он», поскольку и так »то знал. Этот перепуганный крестьянин был подданным Жана д’Арманьяка.

— И за что бы он тебя повесил?

Тот не поднимал глаза от земли.

— За то, что ты увидел этих зелёных людей?

— Монсеньор, я ничего не скажу. Я не могу говорить с... — Он прикусил губу и замолк.

— Отпустите этого бедолагу, — приказал Людовик.

Стражники не сразу его отпустили.

— Но он же ничего вам не сказал, монсеньор, — возразил один из них.

— Он сказал мне достаточно.

В эту ночь Людовик приказал устроить западни вокруг всего лагеря на небольшом расстоянии друг от друга. Сам лагерь также окружался кольцом телег и повозок, которые в случае неожиданного нападения могли служить прикрытием. В те времена были известны западни двух типов, которыми пользовались все крупные землевладельцы. Одна — конструкция из стали с двумя острыми захватами — использовалась против браконьеров. Если наступить на спрятанный рычажок, то захваты смыкались и два острых шипа вонзались прямо в живот нарушителя. Западня другого типа обычно использовалась против шпионов или тех, кого необходимо схватить живым. Она представляла собой верёвочную петлю, закреплённую на крепком молодом деревце. Когда человек наступал на неё, петля взвивалась вверх, подвешивая наступившего вниз головой, так что он мог вопить до утра и успеть за это время принять решение никогда больше не нарушить законов.

На следующее утро стражники нашли одного такого подвешенного, обрезали верёвку и привели пленника к дофину. Сначала Людовик разговаривал с ним достаточно дружелюбно, однако, когда характерный акцент выдал в пойманном англичанина, а уклончивые ответы навели на тяжёлые подозрения, разговор приобрёл более жестокий характер.

— Этот наглый иностранец, похоже, действительно считает, что имеет право находиться в самом центре французской провинции Чёрный Арманьяк.

— Данное положение было зафиксировано восемьдесят три года тому назад в Бретиньинском договоре, — сказал Людовик, — и, насколько мне известно, с тех пор наши границы не менялись.

— Вы ничего не знаете, — ухмыльнулся англичанин.

— Ну что же, — продолжал Людовик, — возможно, какие-то детали я упустил или забыл. Возможно, между вами и владельцем этих земель было достигнуто какое-то особое безобидное соглашение. Возможно, вы и другие зелёные — или, как мы их здесь прозвали, «лесники» — просто получили разрешение охотиться на землях нашего вассала графа Жана д’Арманьяка.

— Я действительно ничего не могу сказать, — ответил англичанин в том же дружелюбном духе. Затем добавил совершенно другим тоном: — Я много слышал о вас, монсеньор. Почему бы вам не повесить меня и не покончить со всем этим?

В глазах Людовика появился жёсткий блеск, резко противоречащий его добродушному тону:

— Ну, ну, наш храбрец, а ты действительно храбрец! Не волнуйся, я тебя не повешу. Если твоё горло перетянет верёвка, ты мне много не скажешь. Но всё же я думаю, если ты не хочешь, чтобы тебя исповедовал наш священник, будь пообщительней. Почему это вы, англичане, скрываетесь в этих лесах в охотничьих костюмах? Почему вы не вооружены, в луках ваших нет тетивы, как будто вы ничего не боитесь? И, кроме того, почему вы все двигаетесь в одном и том же направлении, хотя и разными, иногда и кружными путями? На какую встречу вы собираетесь и с какой целью?

Люди дофина смотрели на него, как ученики смотрят на своего вождя, который видит вроде бы то же самое, что и остальные, но то, что он видит, имеет для него гораздо большее значение. Им, людям простым, его ум и интуиция казались чем-то пугающе невероятным, близким даже к колдовству.

— Это Жан д’Арманьяк пригласил вас к себе во владения! — гневно воскликнул Людовик. — По двое, по трое, небольшими группами, разве не так? Разве он не обещал вам, что вооружит вас против меня, как только вы благополучно доберётесь до стен его города?

— Если бы я ответил на этот вопрос, то меня бы следовало повесить, — сказал англичанин.

Нежелание дофина вешать распространялось только на французов.

— Вы, островитяне, очень неразговорчивы, — заявил он раздражённо. — Когда Вильгельм Завоеватель высадился на ваших берегах и научил вас нормандскому языку, с вами ещё можно было общаться, но вы снова заговорили на саксонском, или, как вы его называете, английском, и сразу же началась бесконечная война. Я напишу своей супруге, чтобы она сочинила на эту тему очередную поэму. Хотя нет, я не стану ей писать, поскольку здесь нет ничего романтического и, следовательно, интересного для дамы. А пока — вон там находится развёрнутая латунная пасть. Встань напротив неё, и пусть она научит тебя раскрывать свою, пронеси, Господи! Если она заговорит первой, от тебя ничего не останется, чтобы произнести в этом мире хоть слово.

Теперь пленник пытался вырваться из крепких рук стражников.

— Ну! — крикнул им Людовик. — Идите, выполняйте приказ!

— Монсеньор, — тупо спросил один из них, — но мы что-то не очень хорошо поняли ваш приказ.

«Болваны и идиоты!» — промелькнуло в голове у дофина и даже чуть не сорвалось с языка, однако он сдержался. Тупость солдат, выделенных ему министрами его отца, была совершенно невероятной и вызывала подозрения. Людовик подумал, что когда он сядет на трон, то окружит себя людьми умными, мыслящими, такими, чей интеллект был бы выше его собственного, только так и можно оттачивать, как на оселке, и свой ум. Он всегда восхищался работой бритвы. Как нежно она делает своё дело, так легко скользя в мыльной пене по коже, на расстоянии в волос от кровеносных сосудов, находящихся под ней. Как мирно и ровно скользит этот опасный инструмент, если он как следует заточен! А поскольку задачей бритвы является убирать щетину и чистить, то, с Божьей помощью Людовик, когда станет королём, в один прекрасный день тоже вычистит лицо Франции.

— Сейчас не всегда сразу понимают приказы, — это было всё, что он позволил себе сказать непонятливым стражникам. — Привяжите этого англичанина лицом к дулу пушки.

Это они поняли. Люди, которые по праздникам развлекались тем, что с восторгом смотрели, как петухи выклёвывают друг другу глаза, как танцуют несчастные медведи на улицах — а танцуют они только потому, что под платформами, на которых они выступают, горит огонь, с большим рвением отнеслись к данному приказу, предвкушая ещё большее удовольствие. Во время подготовки они обменивались грубыми шутками:

— Интересно, он наложит в штаны от страха до или после? Или и так и так? Когда вешали, то было и так и так.

Одни говорили одно, другие — другое, некоторые даже стали заключать пари. Пушкарь стал заряжать пушку порохом.

— Сойдёт и половина дозы, — сказал Людовик. — Нам понадобится много пороху, чтобы разбить ворота Лектура. И не тратьте железных зарядов, бросьте туда горсть этих грязных камней Арманьяка — они успешно отправят нашего неразговорчивого друга прямо в рай.

Ещё один солдат побежал к костру и зажёг факел, а затем встал рядом, ожидая, когда зарядят пушку и раздастся команда поджечь порох и разнести в мелкие кусочки верхнюю часть человеческого существа. Жалко, конечно, этот превосходный зелёный камзол, но, возможно, большая часть этих прекрасных штанов из английского сукна сохранится, и уж наверняка в полной сохранности будут и отличные английские кожаные туфли. Никто не делает таких превосходных туфель из кожи как англичане. Они вообще не добавляют туда шерсти, даже в подошву. Хотя, конечно, брат Жан Майори может потребовать, чтобы ноги захоронили прямо в них. С этим придётся считаться. У брата Жана вид очень мрачный и недовольный.

— Не торопись, — сказал пушкарю Людовик. — Сначала протяни фитиль вдоль всего ствола так, чтобы англичанин видел, как огонь постепенно приближается к пороховому заряду. Мы дадим ему время передумать. Если он решит заговорить прежде, чем пушка выстрелит, быстро убери фитиль. Англичанин, ты понял? Я предлагаю тебе спасение.

Англичанин понял. Фитиль опустили в ствол пушки и подожгли, он смотрел, как огонь, искрясь и дымясь, медленно ползёт по фитилю. Иногда он вдруг совсем замирал, казалось, он вот-вот погаснет, то вдруг, наоборот, вспыхивал ярким пламенем, как будто бы попадал на отрезок, особенно хорошо пропитанный серой, и тогда огонь продвигался быстрее, как бы желая из милосердия поскорее прекратить страдания привязанного к дулу человека.

— Бестолковый французский фитиль, даже гореть ровно не может! — англичанин старался говорить спокойно, он даже попытался плюнуть, выражая своё отвращение. — Возьмите английский фитиль!

Однако он не мог отвести взгляда от огня, он хотел отвернуться, но был крепко привязан и не мог пошевелиться, крупные капли пота стекали со лба и, оставляя след на мертвенно-бледных щеках, исчезали в бороде, которая вдруг внезапно поседела. Однако изменение её цвета было вызвано пеплом от сгоревшего фитиля, высыпавшегося из дула прямо на бороду.

Вскоре почти весь фитиль сгорел, во всяком случае, та часть, которая лежала в стволе; оставался лишь небольшой кусочек, ведущий от ствола вниз к заднему отверстию. Огонь уже стал подбираться к этой части. Появилась опасность, что спускающийся вниз огонь может своей случайной искрой воспламенить находящийся в зарядной камере порох в любую минуту, ещё до того, как сгорят последние дюймы фитиля.

Брат Жан поцеловал крест, висящий на епитрахили.

— Ты проиграл, Людовик. Он не станет говорить. Теперь он мой.

Людовик указал на тлеющий фитиль и схватил священника за Руку.

— Слишком поздно. Ради Бога, не приближайтесь сейчас к нему!

— Именем Бога я должен сделать это. Даже ради англичанина. Прощай, Людовик. До встречи — где-нибудь. — Он с неожиданной силой отбросил руку дофина, крепко державшую его за предплечье.

Ужас на лице англичанина сменился выражением полного недоумения, когда к нему подошёл священник.

— Нет! Только не вы! Уходите!

— Поторопитесь, человек. Исповедуйся мне. Вспомни свои грехи, если сможешь. В данных обстоятельствах Господь, возможно, не станет требовать от тебя подробностей.

— Я не знаю французских слов...

— Тогда скажи по-английски: «Я каюсь во всех своих грехах», и я отпущу их тебе.

— Да благослови вас Господь! Конечно, я каюсь. А теперь бегите подальше, чтобы не погибнуть! Разве в свите вашего знаменитого дофина нет знающего артиллериста? Или французские артиллеристы не знают, что бывает, когда пушка треснула вдоль всего ствола? Посмотрите и сами увидите! Слава тебе, святая Барбара, за то, что в этой вонючей стране такие пушкари! Я только боюсь, что кто-нибудь обнаружит это, прежде чем она разнесёт на кусочки вашего дофина. Вот это будет победа! А теперь беги!

К счастью, латынь — язык очень краткий, и поэтому отпущение грехов, которое брат Жан добросовестно произнёс, заняло лишь несколько секунд, а возможно, святая Барбара, покровительница артиллеристов, чьё изображение из свинца было прикреплено на шапке англичанина, сделала так, что подул лёгкий ветерок, осыпавший пеплом его бороду, а заодно и отнёсший искры в сторону от пороховой камеры. Во всяком случае, Людовик отнёс это за счёт вмешательства святой, и её образ был первым в ряду многих образков из свинца, которые он носил на себе до самой смерти.

И тут брат Жан, всё ещё с епитрахилью на шее, в которой он только что совершил таинство отпущения грехов, совершил поступок совершенно земной, мужественный и никак не связанный с его духовным званием. Он бросился к казённой части пушки и, обжигая руку, выдернул шипящий остаток фитиля из отверстия.

Англичанин, которого до этого поддерживала мысль о героической смерти, без сил обмяк у дула пушки. Длительное ожидание взрыва, который так и не наступил, подкосило его мужество. Ослабевший и обмякший, он чувствовал, как прекрасная жизнь постепенно возвращается в его тело, и первое, что он сделал, это вознёс молитву святой Барбаре. Как же хорошо жить! Он бы поцеловал её образ, если бы ему не мешали путы. Затем он почувствовал досаду: значит, этот опасный французский принц тоже остался жив!

Людовик бросился к брату Жану, который дул на обожжённую руку.

— Почему ты его спас?

— Потому что он спас вас, он спас нас всех, — совесть Жана была неспокойна и тревожила его не меньше, чем ожог. Да, он действительно действовал инстинктивно, импульсивно, даже не подумав. Но тем не менее он опасался, что своим действием каким-то образом разгласил тайну исповеди. Но, с другой стороны, разве он мог считать, что выполнит свой священный долг, если будет стоять и смотреть, как убивают наследного принца. И помогло бы ли это англичанину, получил бы ли он истинное отпущение грехов? И, кроме того, поскольку брат Жан знал, что взрыв убил бы и его тоже, то разве он бы не быт виновен в одном из самых страшных грехов — грехе самоубийства? Он оглядел живых людей вокруг себя, которые были бы мертвы, если бы не его поступок, и решил, что он сделал правильно, поскольку не мог вспомнить никаких особых запретов на этот счёт, а чрезмерная щепетильность также является грехом.

— Он заговорил? Ну конечно же, заговорил. И что он сказал?

— Спросите лучше у него.

Людовик кивнул.

— Понимаю. — И затем, без улыбки глядя на англичанина, спросил: — Ну, что там?

Англичанин, всё ещё не пришедший в себя от потрясения, не мог ничего сказать, лишь показал пальцем на тоненькую, толщиной в человеческий волос трещину, начинающуюся прямо там, где находилась его связанная рука, и шедшую вдоль всего ствола. Людовик проследил за ней взглядом и всё понял. Но главный смысл происшедшего дошёл до него лишь через секунду.

— Пронеси, Господь! — ахнул он и перекрестился.

Ему в голову сразу же пришли две важные мысли. Одна была достаточно простой — было совершенно ясно, что кто-то его оберегает. Он узнал образ святой Барбары на шапке англичанина — несомненно, это было покровительство.

Другая же мысль была тяжёлой и гораздо более зловещей, хотя и не вполне определённой. Много в ней было неясностей и вопросов. Почему пушка была с трещиной? Мастерские Жана Бюро работали вполне надёжно, мастерство Анри Леклерка тоже. Он знал, что войскам не выдавались треснувшие пушки. Если ата трещина появилась не случайно, то кто составил коварный план его убийства? При производстве такого секретного оружия, как порох и пушки, цепь ответственных лиц вела непосредственно к министрам короля, а возможно, и к самому королю, его отцу.

Наглые вылазки англичан, просочившихся в Арманьяк, позиция самого графа Арманьяка пока неизвестна и, возможно, враждебна, а при дворе интриганы замышляют его убийство, при потворстве самого короля, — лицо дофина исказилось гримасой.

— Успокойся, Людовик! — брат Жан взял его за локоть. — Подумай обо всём хладнокровно! Наш успех будет зависеть от того, как ты будешь держаться. Завтра мы будем у ворот Лектура. И тебе никак нельзя болеть.

— Я всегда чувствую себя превосходно! У меня уже много лет не было припадков. — Однако брат Жан был не только его духовником, но и лекарем, а ветерок святой Барбары, отклонивший искры от пороха, казался более прохладным, чем обычно бывает ветер в такое время года, и лёгкий озноб немного его тревожил.

— Ты всегда, как старая бабка, говоришь мне, чтобы я не волновался. — Но тем не менее он усилием воли подавил тревогу и гнев, лицо его успокоилось, озноб прекратился, и он почувствовал себя увереннее.

Однако он уже не осмеливался казнить англичанина, которого святая Барбара защитила так же, как и его самого. Он также не осмеливался отобрать у того его свинцовый образок, хотя ему очень этого хотелось. Хорошо бы иметь у себя такую надёжную защиту.

— Я даю тебе свободу, если ты мне по доброй воле отдашь образок святой Барбары со своей шапки. Как я понимаю, он сделан из свинца и, следовательно, не очень ценный.

— С радостью, — ответил англичанин, в котором мученический дух испарился вместе с дымом от горящего фитиля.

— Развяжите его!

Людовик прикрепил образок на свой берет. На дешёвой свинцовой пластинке святая Барбара была изображена, как всегда, возле башни, в которую её заточил и подвергал мучениям язычник отец за приверженность новой религии. На пластинке также была хорошо видна змейка молнии, поразившая её отца. И, хотя она жила в самом начале христианской эры, задолго до того, как были изобретены порох и пушки, эти гром и молния напоминали о ней артиллеристам, и они признали её своей покровительницей. То, что она тоже их признала, сегодня стало ясно Людовику после её чудесного вмешательства.

— Ты можешь выбирать — остаться у меня на службе или возвратиться в Гиень, — сказал он. — Но ты не пожалеешь, если согласишься.

— Об этом разговора не было, монсеньор.

— Очень хорошо. Не твоя вина, что ты родился англичанином, и к тому же настолько упрямым. Но я тебя предупреждаю, что если мы увидим тебя в окрестностях Лектура, то получишь стрелу в спину.

— Монсеньор, — ответил тот, вновь частично обретая прежнее нахальство, — присутствие в Лектуре — это честь, которую я с удовольствием уступаю вашему высочеству... если, конечно, главная свинья пустит вас в свой свинарник. Для меня будет счастьем вновь вдохнуть чистый английский воздух Гиени. — И он пошёл прочь, даже не оглянувшись на Лектур.

— Английский воздух Гиени! — пробормотал Людовик. Однако он не мог отрицать, что Гиень, равно как и большая часть Франции, вот уже сто лет как находились под властью англичан.

Брат Жан задумался.

— «Главная свинья» и «свинарник» — слова достаточно выразительные, и за ними что-то кроется.

— Я тоже не очень понял, что он хотел этим сказать. Но я понял выражение его лица. Что-то в Лектуре сильно возмутило его.

Глава 14

Капитан-артиллерист, знавший строго охраняемые секреты производства пороха, так же неплохо разбирался в деревьях и в том, где и как они растут, поскольку из крепких здоровых деревьев получался уголь, составляющий ровно четверть объёма пороха в соответствии с самыми последними достижениями в этой области. Видя в лучах заходящего солнца высокие стены Лектура, Анри Леклерк сам в это время находился в лесу, в котором остановился лагерем Людовик.

Однако что-то в этом лесу его насторожило: деревья росли довольно необычно — очень много молодых и вроде бы крепких деревьев были сильно наклонены к земле. Сначала Анри подумал, что это следствие какой-нибудь сильной бури, однако тут же улыбнулся, догадавшись о ловушках.

— Да, приближаясь к дофину Франции, надо идти осторожнее, — сказал он вслух своему уставшему коню. — Не бойся, красавец мой! Здесь чувствуется рука человека, никому не доверяющего.

Но в оправдание Людовика Анри решил, что иначе и быть не может. Он испытал огромное облегчение от мысли, что дофин ещё жив.

Осторожно он пробирался сквозь ловушки, отмечая про себя, что все они сделаны с завидным умением и хитростью. Вскоре он увидел остриё копья, тёмно-красного в лучах заходящего солнца, как будто оно уже успело обагриться кровью.

— Эй, кто там?

Тут же из зарослей вышел часовой.

— Если не хочешь, чтобы тебя увидели первым, измажь своё остриё в земле, чтобы оно так не блестело, — затем Анри назвал себя и попросил, чтобы его немедленно отвели к принцу.

Тот что-то пробормотал насчёт того, что им приказано держать оружие наготове и острозаточенным, и добавил:

— Только не знаю, можно ли тебя отвести к принцу.

— А почему нет? С дофином что-то случилось? Он ранен? — Он на мгновенье замолчал. — Умер?

— Я ничего не знаю.

— Да, чёрт бы тебя побрал, хоть что-то ты можешь мне сказать!

— Я знаю только, что дофин приказал часовым приводить к нему всякого, кто будет обнаружен возле лагеря, немедленно, но затем из его штаба вышел брат Жан, и сказал, что дофин заснул, отменив приказ и сказав, что завтра будет достаточно времени, чтобы допросить английских шпионов.

— Идиотизм! Так ты принимаешь меня за английского шпиона?

— Нет, капитан, вы говорите не сквозь зубы, как они. — Кроме того, солдат узнал знак, который носили все капитаны артиллерии Жана Бюро, прикреплённый Анри к своему плащу, накинутому им поверх лёгкого стального нагрудника — единственных доспехов, надетых им в дорогу. — И ваше имя хорошо известно. Если вы действительно капитан Анри Леклерк, я советую вам повернуться и возвратиться обратно в Париж как можно скорее. За экю я забуду, что видел вас.

— Никакого экю ты от меня не получишь, господин часовой. Возможно, если ты меня быстро доставишь к дофину, я забуду, что за экю ты был готов забыть о своём долге.

— Это я по доброте душевной, господин. — Часовой быстрой походкой направился в сторону шатра дофина, находящегося на поляне, и хотя он был несколько больше остальных, но выглядел совсем как другие, только вокруг него уже были расставлены охранники с затемнёнными фонарями. — Через стены шатра солдаты слышали, как он с гневом произносил ваше имя. Он говорил с трудом, и солдаты думали, что он пьян. Сегодня чуть не произошло несчастье. — Часовой торопливо рассказал о происшествии с англичанином, о том, как того держали привязанным к дулу пушки. — Всё шло отлично, пока он не сказал на трещину. Возможно, вы завтра тоже сможете её увидеть в такой же ситуации. Только не говорите, что я вас не предупредил.

— Я благодарен тебе. Но поверь мне, я приехал сюда именно из-за этой трещины.

— Надеюсь, дофин вам поверит. Он подозревает всех.

У него есть основания, невесело подумал Анри.

— Вы всё ещё настаиваете, чтобы я разбудил дофина? С братом Жаном вам будет приятней разговаривать, и к тому же он не пьян.

— Это не тот брат Жан Майори, который когда-то был аптекарем в Оше?

— Я не знаю, откуда он, но, насколько я знаю, он всегда был духовником и лекарем монсеньора, однако он говорит, как говорят в Арманьяке, и фамилия у него Майори, это точно. Не сомневаюсь, это он и есть.

— Я знал его ещё мальчиком! Отведи меня к нему.

— Разве я не заслужил монету за свой совет? Жалование у солдата крохотное, и нам строго-настрого запрещено брать что-либо у крестьян, даже удовольствие, которое нам предоставляли бы даже с охотой.

Анри засмеялся:

— Дофин держит вас в строгой дисциплине, а? Вот твой экю — за то, что ты свёл меня с братом Жаном, моим старым другом. Прошло так много лет.

R шатре, расположенном рядом с шатром дофина, брат Жан сердечно и без всяких подозрений приветствовал Анри, его мысли и настроение были гораздо более спокойные и миролюбивые, чем у принца.

— Как обрадуется его высочество, когда тебя увидит! Он решил, что весь мир настроен против него — ты, Жан Бюро, де Врезе и даже его собственный отец — все сговорились, чтобы придумать план, как его уничтожить. Ничто не докажет ему, насколько он заблуждается, больше, чем твой приезд. Расскажи мне о себе, Анри. Нам никто не помешает. Я дал принцу микстуру, которая успокоит его нервы. Сначала он стал очень разговорчивым, но это очень хорошо, таким образом люди избавляются от глупых и навязчивых идей. А теперь он спит, как младенец. Насколько мне известно, ты многого достиг. Ведь ты женился? А дети у тебя есть? Я молю Всевышнего, чтобы Он дал мне возможность увидеть потомство моих найдёнышей, а когда я покину свою земную обитель, их будет уже целая толпа. Когда я увижу мужественных мужчин и добрых женщин дома Леклерка, я скажу: «Это потомство парнишки, которому не обязательно было рождаться знатным. Он так хорошо выучил уроки брата Жана, что все зовут его Леклерком Образованным!» А почему у тебя такой печальный вид, Анри?

— Боюсь, что вы даже не догадываетесь, насколько оправданны подозрения дофина. Что касается меня, то я не жалуюсь на жизнь. Когда-то я надеялся чего-то добиться при дворе графа де Коменжа, но почему-то, сам не понимаю почему, вдруг оказался в Инженерном корпусе.

— Я не забыл, с каким увлечением ты смотрел на работу перегонного аппарата. Не могу сказать, что мне нравятся эти новые пушки, но не мне судить, чья убойная сила сильнее — пушек или коньяка. У тебя прекрасная работа, и ты многого достиг, так что не надо смотреть так мрачно.

— Я вспомнил свою молодую жену, брат Жан, и моего маленького сынишку. Они оба умерли от чумы, которую англичане оставили после себя в Париже, покинув город. Так что не будет дома Леклерков.

Брат Жан проговорил на латыни:

— Да будет им вечный покой. Пусть душа их покоится с миром. Утрата, очевидно, недавняя, и рано было намекать Анри, что он ещё совсем молод и, возможно, женится ещё.

— Когда Людовик покончит с англичанами, — сказал Жан с уверенностью, присущей всем французам, как духовным лицам, так и светским, — то думаю, что после этого Франция избавится и от чумы!

Неожиданно они услышали, как кто-то негромко произнёс:

— Так и будет!

Они оба, вздрогнув, обернулись в сторону входа, где стоял, завернувшись в плащ, похожий на призрака дофин. Его туфли промокли от росы, подол плаща потемнел от сырости, как будто он ходил в лесу.

— Я же дал вашему высочеству большую дозу, чтобы вы заснули!

— Моё высочество её выплюнуло. Не думаете же вы, что я полностью могу положиться на часовых? — С точки зрения медицины, на лице дофина не было каких-либо признаков начинающегося нездоровья, обычно вызывающих тревогу брата Жана.

— Я рад, что вам стало лучше, монсеньор, — сказал он, — однако мне лучше было проследить, чтобы вы приняли лекарство. Следующий раз буду повнимательнее. — Он улыбнулся.

— А я не забуду изобразить громкий и убедительный глоток, отец мой. — Было видно, что настроение у дофина улучшилось. — Значит, я стал очень разговорчивым, — по всей вероятности, он подслушал весь их разговор. Он засмеялся и сел. — Возможно, я случайно немного всё же проглотил — я так долго держал это снадобье во рту. Сидите, сидите, господа. Знаете, что говорят люди за моей спиной? А я знаю. Всегда полезно это знать. — Он немного помолчал. — Ты приехал на юг на прекрасном коне, Анри Леклерк.

— Монсеньор, уверяю вас...

— Можешь не объяснять. Я знаю своих лошадей. По крайней мере, Маргарита не плетёт интриг против меня, ну и ты тоже. Некоторые вещи чрезвычайно легко объясняются.

— Я ехал на юг, монсеньор, чтобы предупредить вас, что в вашей пушке есть трещина.

— Я тебе верю, после того, как увидел коня. Но мне уже об этом рассказал англичанин.

— Её втайне от меня вытащили из груды лома во дворе литейной и дали вашему отряду — Бог ведает, как им это удалось.

— Я не знаю, как, но знаю почему.

— В пушках часто бывает какой-нибудь брак, — вздохнул брат Жан. — Я не могу поверить, что был заговор.

Анри с горячностью возразил:

— А я могу — здесь задета моя честь и честь моей мастерской. И я обязательно узнаю, кто её вытащил оттуда!

— Правда, мой друг? — нервно барабаня пальцами по стону, спросил дофин. — Может, не вполне разумно копать так глубоко. Довольно и того, что святая Барбара разрушила этот сговор. — Он прижал ладонь ко лбу, поглаживая пальцами образок на берете. — Я решил отказаться от этой экспедиции и вернуться в свои земли, в Дофине. Владения эти совсем крохотны, и мне будет там тесновато, но зато я буду чувствовать там себя в безопасности. Быстрый отход иногда лучше наступления.

— Монсеньор, вы не должны отступать.

— Не должен, Анри Леклерк? Тебе не кажется, что ты выбрал не очень подходящий тон?

— Совсем не обязательно отступать, монсеньор. Треснувшую пушку можно использовать.

Он быстро обрисовал план, за который тут же ухватился дофин и стал его разрабатывать дальше. Это было именно то, что он любил больше всего, — превращать слабые места в сильные.

Брат Жан, некоторое время слушавший их разговор, сказал смиренным тоном:

— С вашего позволения, монсеньор. Я ужасно устал.

Столько людей, ничего не подозревающих, ни о чём не предупреждённых, не успевших покаяться и получить отпущение грехов, вскоре превратятся в окровавленные исковерканные трупы, в которых трудно будет узнать человеческие существа! В прошлых войнах, когда оружие было не столь страшным, по крайней мере, оставалось хоть что-то, что можно было похоронить.

Людовик рассеянно ответил:

— Конечно, брат Жан, отдыхайте. Это уже не ваша епархия. Спокойной ночи.

Когда священник поднялся, они увидели его перевязанную руку, которую тот прятал под столом. Отвечая на удивлённый взгляд Анри, Людовик проговорил:

— Он отказывается лечить собственную руку, — а затем объяснил, как брат Жан получил свой ожог. — Хотя он всегда бросается на помощь самому простому солдату со своей банкой с мазью. Он лечит даже англичан — разумеется, после французов.

— Ну конечно же, — произнёс Анри.

Затем они стали обсуждать технические детали своего плана с бракованной пушкой.

— Возле неё обязательно должны быть люди, — сказал Людовик. — Тогда всё будет выглядеть гораздо убедительнее.

— Да, но их разнесёт в клочья, монсеньор!

— Я же не говорю о живых людях. Наверняка, прежде чем дело дойдёт до пушки, у нас погибнет несколько человек. Зачем же просто так закапывать трупы, когда их можно использовать.

Анри внимательно посмотрел на принца с другой стороны стола — глаза Людовика ярко блестели, и этот блеск не мог быть вызван тусклым мерцанием свечи. Капитан Леклерк по-новому взглянул на дофина.

— Похоже, что эта деталь мне не пришла в голову, монсеньор.

Глава 15

На следующее утро, хорошенько выспавшись, Людовик сказал: — Сначала я дам ему шанс раскаяться и выполнить свой долг. Брат Жан меня здесь одобрит, кроме того, это будет дешевле.

В это утро они понесли свою первую потерю. Он отправил к закрытым воротам Лектура герольда — красивого молодого человека из знатной семьи, — он не был вооружён и сидел на красиво убранном коне. В руке герольд держал позолоченное копьё концом вниз, так, чтобы остриё смотрело не в сторону противника, а было повёрнуто к нейтральной почве. К древку копья было прикреплено белое знамя, которое развевалось на ветру и было хорошо видно. В последнее время такие знамёна означали приглашение к перемирию.

Так что не понять, что хочет передать дофин, было просто невозможно. Было очевидно стремление к переговорам.

Однако так никто и не узнал, что бы сказал дофин, какие уступки он мог бы сделать, какие обещания дать. Грубая действительность разрушила все их ожидания, — как только ничего не подозревающий герольд приблизился к замку на расстояние стрелы, произошло чудовищное нарушение всех рыцарских законов. Со стен на него посыпался град стрел. Вперемежку с обычными стрелами в этом потоке мелькали и смертельные стрелы арбалетов, они неслись с чудовищной скоростью по более низкой траектории, готовые пронзить даже железные доспехи. Однако на герольде доспехов не было. Лошадь и всадник упали. Кровь человека смешалась с кровью животного в смертельном единении. Белый флаг перемирия упал не сразу — копьё случайно вонзилось в землю, и ещё долго этот флаг развевался над телами. Затем раздался чей-то «удачный» выстрел, — поскольку они продолжали стрелять и по упавшим, — и белый флаг накрыл юношу, но вскоре белый шёлк стал постепенно окрашиваться в красный цвет. Со стен послышались торжествующие вопли людей д’Арманьяка, как будто они совершили необыкновенное геройство.

— Личность герольда неприкосновенна! — вскричал Людовик, белея от ярости. — Арманьяк — идиот!

Брат Жан произнёс печально:

— Возможно, он просто безумец.

Этим же вечером перед самым закатом Людовик направил значительные силы против одной из секций крепости. Жан д’Арманьяк, наблюдавший за сражением с высокой мощной башни своего замка, презрительно фыркнул:

— Говорят, что дофин — умный человек, однако он выбрал самое низкое место крепости, достаточно уязвимое. Неужели он не понимает, что именно здесь сосредоточены основные силы?

Было много раненых и убитых, и брату Жану пришлось всю ночь провести возле умирающих, провожая их в последний путь; проклятия, которые те перед смертью посылали в адрес дофина, говорили о том, что они разделяют мнение Арманьяка о военном искусстве Людовика.

Арманьяк пошёл в комнату кухонной девки, которая уже успела к тому времени нарожать ему нескольких детей, а потом, хорошенько набравшись вина, спустился в подвал, где он держал свою сестру.

— Эй ты, козочка, — с трудом ворочая языком, проговорил он, — хочу рассказать тебе о своей грандиозной победе. Возможно, после этого ты опять станешь ласково, как прежде, разговаривать со мной. Ну, подойди ко мне поближе, Изабель. — Однако она отпрянула.

Она всё ещё была хороша, держалась прямо и с достоинством, была безукоризненно одета и ухожена, однако волосы у неё уже были совсем седыми. Она смотрела куда-то поверх головы брата, как бы вглядываясь в другой, спокойный и далёкий мир, видимый лишь ей одной. Она не разговаривала с тех пор, как почувствовала признаки беременности, замеченные ею вскоре после того, как её брат стал приходить к ней в темницу, куда он посадил её уже больше года назад за то, что она сопротивлялась его приставаниям.

Как только начало светать, так что ещё невозможно было в сумеречном свете разобрать очертания предметов, перепуганный старик мажордом, припадая на ногу, подошёл к двери спальни своего хозяина и постучал в дверь.

— Господин! Вставайте, вам надо подняться! Они снова пошли на штурм!

Из-за двери послышался пьяный храп, затем маленькие босые ноги зашлёпали по полу. Маленький розовый со сна мальчик паж откинул задвижку и со скрипом отворил дверь, удивлённо мигая сонными глазами.

— Уходи, старик.

Губы мажордома сжались в неодобрительной гримасе — он увидел около кровати пустую бутылку и два кубка.

— Иди-ка на кухню, малыш. А то простудишься.

Это был крестьянский мальчик, чьи родители отчаялись научить его даже женской работе — прясть или сбивать масло из-за его умственной отсталости. Они были несказанно рады, когда граф д’Арманьяк выбрал его своим личным пажом.

— Не буди его, мажордом. Он только что заснул. Мне тоже надо поспать, я устал. Если я завтра буду некрасивым, он рассердится.

— Ну-ка, прочь отсюда!

Мальчик скривился и захныкал:

— Вы тоже сердитесь!

— Я не на тебя сержусь, малыш. У нас неприятности. Иди спать в кухню, там ты никому не будешь мешать. И попей немного молока.

Мальчик оглянулся на графа, который всё продолжал спать, и поспешил прочь, страшно довольный, что удалось улизнуть. Мажордом стал трясти хозяина за плечо, не зная, удастся ли его разбудить.

Жан с трудом привёл своё мягкое белое тело в сидячее положение и провёл пальцами, унизанными драгоценными кольцами, по волосам. Он огляделся в поисках пажа, но увидел лишь изборождённое морщинами лицо верного мажордома.

— А, это ты. Убирайся отсюда, чучело. Чего ты меня пугаешь? Завтра я буду весь чёрно-синий.

— Господин граф, они опять пошли на штурм.

— Скажи об этом смотрителю замка. И этим английским наёмникам. Людовик уже сделал всё, что мог. А я очень устал. — Он снова повалился в постель, повернулся и закрыл глаза.

— Английские наёмники уже давно стреляют по нашим врагам с тех самых пор, как можно было хоть что-то увидеть. Но те не умирают. Англичане думают, что здесь какое-то колдовство.

Арманьяк быстро, хотя и не очень ловко поднялся. Он уже достаточно протрезвел, чтобы понять, что если трезвомыслящие англичане что-то считают колдовством, то, значит, действительно происходит что-то из ряда вон выходящее.

Он по винтовой лестнице поднялся на башню над воротами, время от времени останавливаясь, чтобы передохнуть. Эти остановки он делал не оттого, что ещё не протрезвел, а оттого, что боялся увидеть нечто необъяснимое.

Он выглянул в амбразуру. В сером утреннем свете он увидел огромную пушку. Он даже не думал, что есть такие большие! Она смотрела своим дулом прямо в закрытые ворота его крепости. Вокруг пушки были люди; кто-то небрежно облокотился на это чудовище, один готовился произвести выстрел — это был, очевидно, невероятный силач, поскольку на сгибе руки держал ядро в триста фунтов весом, причём держал с такой лёгкостью, как будто это дыня. Несмотря на плотный дождь стрел, они даже не пытались укрыться. Пушкарь, держащий в руке горящий фитиль, медленно им покачивал, силач с ядром в руке кивал головой, как бы насмехаясь над неудачливыми стрелками.

— Уловка! — закричал Арманьяк, проклиная английских наёмников, обзывая их трусами, испугавшимися явной уловки, проклиная так и дофина, чей замысел теперь уже был ясен: основной штурм, который шёл вчера, привлёк внимание защитников к наиболее слабому месту в крепостной стене, а затем, пока бой всё ещё шёл, под прикрытием темноты Людовик незаметно установил здесь свою тяжёлую пушку!

— Прекратите пускать свои дурацкие стрелы! — приказал Арманьяк. — Ну-ка ударьте по ним из арбалетов, только возьмите стрелы с мягкими свинцовыми наконечниками!

Свинцовые стрелы не могут пронзить доспехи, но уже было достаточно светло, чтобы увидеть, что на нападавших доспехов нет, очевидно, они решили, что темнота и осторожность защитят их. Однако свинцовые наконечники арбалетных стрел легко пройдут сквозь кожаные куртки и тела. Часто они пронзали тела насквозь. Свинец при этом немного расширялся, и получалось так, что выходное отверстие раны оказывалось больше входного, этот принцип потом был использован механиками-артиллеристами для дальнейшего использования при изготовлении огневого оружия.

Даже мёртвые не могли устоять против мощи арбалетных стрел, устремившихся в их сторону. Они стали падать, сбитые со своих подставок. Верёвки, с помощью которых заставляли двигаться их застывшие конечности, обрывались, и казалось, что они опять дёргаются в смертельной агонии. Фитиль загас, ядро откатилось.

Из прохода в больших воротах выбежала толпа солдат с арбалетами и кинулась к пушке, поскольку у Жана д’Арманьяка был свой план: он затащит эту пушку к себе и использует её против войск дофина, которые сейчас не могут приблизиться и помешать им, отсечённые тучей стрел.

Солдаты и мастеровые обнаружили, что повозка, на которой была укреплена пушка, наполовину врыта в землю.

— Выкапывайте!

Повинуясь приказу, толпа людей стали пиками и лопатами ковыряться в земле, стараясь освободить тяжёлые колёса, но тут они увидели, что между спицами всунуты камни, в земле запрятаны ножи, на которые они наступали, калеча себе ноги.

Со своего наблюдательного пункта на расстоянии, недоступном для стрел, за всей этой процедурой наблюдали две пары глаз.

— А запал не погас, мэтр Анри? Я полностью рассчитываю на вас. Ведь уже совсем рассвело.

— Я очень тщательно рассчитал длину фитиля, монсеньор.

— Я не об этом спрашиваю.

— Нет, не погас.

Неожиданно со стороны толпы, возящейся с пушкой, послышался жуткий крик: обнаружилось, что обычные стрелы торчат в трупах, как иглы дикобраза.

Ожидая подвоха, люди прекратили работу, стали оглядываться, но ничего не увидели, но тут один из них потянул носом.

— Чёрт побери! Клянусь Богом, фитиль ещё пахнет!

— А ну, быстро выройте эту пушку! — послышался со стены крик Арманьяка. С высоты он не видел стрел и не чувствовал запаха тлеющего фитиля.

Но они так и не успели его услышать. В это мгновение огненный шар, в центре которого была пушка, поглотил всё, что находилось поблизости. Арманьяку показалось, что какой-то невидимый кулак с силой ударил его в лицо, отшвырнув на землю. Затем он услышал невероятной силы грохот, от которого чуть не лопнули уши, и почувствовал новый и жуткий запах войны.

Дофину удалось добыть лишь одну пушку, однако королевские министры не пожалели пороху. Людовик набил свою пушку таким его количеством, что от этого не выдержало бы даже нормальное оружие. А то, что осталось — а осталось много, — Анри закопал в землю возле пушки в надежде, что от сотрясения этот порох тоже взорвётся. При других обстоятельствах дофин счёл бы столь рискованный эксперимент лишь напрасной тратой драгоценного вещества, однако, поскольку после уничтожения пушки порох этот всё равно бы остался без применения и представлял бы собой лишь опасный груз, Людовик согласился.

Так что произошло два почти одновременных взрыва. Земля перед воротами города поднялась к небу, ворота сорвались со своих мощных петель и вылетели прямо на главную улицу, развивая мелкие лавчонки, круша крыши домов. Что же касается самой пушки, то она разлетелась на тысячи острых латунных осколков всевозможных форм и размеров — от крохотных золотистых пылинок, которые осели на листьях находящихся поблизости деревьев, отчего те пожелтели, как от внезапно наступившей осени, — до массивных кусков, которые, пролетев через стену, сбивали трубы домов и падали внутрь, на столы и кровати, в детские колыбели. Люди погибали повсюду: защитники крепости — на стенах, мирные жители — в самых неожиданных местах, застигнутые врасплох, и лица их выражали невероятный ужас.

Толпу солдат, пытавшихся передвинуть пушку, попросту разнесло в пыль. Как и предвидел брат Жан, даже и хоронить было нечего.

И теперь солдаты дофина двойной колонной, обегая огромную воронку, образовавшуюся перед городскими воротами, входили в злосчастную столицу Чёрного Арманьяка.

Глава 16

Внутри города Лектура, особенно в подвалах замка Жана д’Арманьяка, было обнаружено такое, о чём вот уже двадцать поколений историков не могут писать без содрогания. То, что брат Жан увидел в последующие несколько часов, потрясло даже его несокрушимую веру, так от землетрясения может дрогнуть мощный фундамент собора. Почему же на Лектур Господь не излил огонь и горящую серу, как на Содом и Гоморру?

В каком-то смысле, если учитывать запах серы после взрыва пушки дофина, то это как раз и произошло. Брат Жан молился, чтобы Господь дал ему силы спокойно взирать на то, что открылось его взору, чтобы, как говорится у Фомы Аквинского: «И лишь бесконечная милость Господня может обратить зло в добро». И действительно, одному Богу известно, какое добро могло появиться в Лектуре, но, возможно, брат Жан и мог бы найти ответ на этот вопрос. Возможно, следующие поколения, читая описания многих лет правления короля Карла, будут благодарны судьбе, что ничего подобного не происходило в их время, что человечество не изобрело ничего более страшного, чем порох, этого дьявольского подарка. Очевидно, изобретение пороха истощило как человеческую изобретательность, так и воображение дьявола.

Более всего брат Жан опасался за дофина, который слишком быстро постигал науку войны и не очень охотно доверял своим подданным. Война формировала его, он был ещё слишком молод, ещё очень впечатлителен, характер его ещё находился в процессе становления, как и у всякого молодого человека, которому необходимо научиться выживать в тот крохотный период вечности, который называют жизнью. Лектур тоже будет способствовать его формированию, но с какими результатами и как это потом скажется на его будущем правлении, этого брат Жан не знал и мог только предполагать. Он знал, что Людовик бросит ему: «И что ты теперь можешь сказать о достоинстве человека? А Жан д’Арманьяк? И нечего оправдывать его тем, что он безумен. Безумец не станет лихорадочно приводить в порядок свой дом, если он застигнут на месте преступления. Ты видел его окровавленные руки, брат Жан? Я не использую сейчас поэтические образы из арсенала Маргариты. Это была кровь, настоящая человеческая кровь, хуже того, это была кровь священника, которую даже я никогда бы не осмелился пролить. Я всегда думал, что она не такая, как у всех прочих людей, но, похоже, я ошибался.

— Но священник тоже был преступен, к сожалению, и помолимся за то, чтобы его кровь и кровь, пролитая за всех нас, смыла бы грех, в котором столь чистосердечно раскаивался этот несчастный священник перед своей кончиной.

Брат Жан не стал спорить с дофином о безумии, не стал говорить ему о том, что безумные часто бывают исключительно хитрыми, прекрасно разбираются, что хорошо и что плохо, хотя нередко не могут или не хотят применять это к самим себе.

Загнанный в угол, Жан д’Арманьяк пытался навести порядок в своём доме, как пьяница, который слишком долго пьянствовал в одиночестве и не знает, как избавиться от бутылок, поэтому попросту их разбивает. Это был жест отчаяния.

Между тем моментом, как были взорваны городские ворота, и тем, как пал замок, прошло несколько часов, хотя английские наёмники сбежали почти сразу же. Они неожиданно увидели, что все горожане настроены против них. Они сбились в небольшую плотную группу и, отстреливаясь, пробрались к небольшому проходу в стене под градом французских проклятий, французских булыжников и французских гнилых овощей. Людовик на это заметил: «Славные люди Лектура не любят господина, который имеет дело с врагами», — и позволил англичанам уйти. Дофин стремился сохранить свои небольшие военные силы, чтобы захватить замок, поскольку, хотя горожане с радостью набросились на своих заклятых врагов, они всё же не осмеливались поднять руку на своего господина и владыку. Дофин может через день-два уехать, а им оставаться с графом Жаном.

Осмелился один.

Худой дерзкий крестьянин, бывший в толпе, которая изгоняла из города англичан, протолкнулся к нему. Дофину показалось, что у него разбита губа.

— Кто из вас Людовик? — он вопросительно смотрел на Анри, чей знак капитана артиллерии привлёк его внимание. — Вы?

Дофин подошёл к нему, не обращая внимания на поведение крестьянина, забывшего опуститься на колени и даже обратиться надлежащим образом.

— Я — Людовик, — сказал он.

— О, — пробормотал крестьянин. — Я думал, что принц будет похожим на этого.

— На колени, дурак! — прошептал Анри.

Людовик нахмурился:

— Я ни на кого не похож. Если бы это было не так, я бы приказал тебя высечь. Что ты хочешь от своего принца?

Брат Жан приблизился к уху дофина и сказал каким-то странным тоном:

— Будьте снисходительны к нему, монсеньор. Этот несчастный целовал кровь.

— Пронеси, Господи! Я думал, у него просто небольшая рана.

— Нет, раны нет, — сказал лекарь-священник, — если не считать разума и сердца.

Крестьянин заскрежетал зубами, как будто жернова заскрипели на мельнице:

— Я хочу провести ваших людей в замок Жана д’Арманьяка и убить его.

Людовик ободряюще кивнул ему:

— Да, да, добрый человек. Но почему ты хочешь этого?

Всем кругом, кроме брата Жана, казалось, что дофин напрасно тратит время, задавая ненужные вопросы. Было очевидно, что горожане не спешат на выручку к своему господину и не испытывают к нему особой любви. В таких обстоятельствах всегда находился человек, вызывающийся за определённую награду предоставить украденный ключ, или показать тайный проход в замок, или же договориться со своим сообщником в замке. И вот там, где верные люди могут обороняться несколько дней, двери легко открываются для нападающих, и те спокойно проходят внутрь без всяких помех.

— Если ты хочешь награду, ты её получишь. Если ты укажешь, как пройти в замок моим солдатам, не штурмуя его, мы сохраним множество жизней.

Крестьянин ответил, что единственной наградой для себя он сочтёт право своими руками убить Жана д’Арманьяка.

Людовик сказал:

— Несомненно, мы сможем это обещать. Но сначала я хочу знать, чем вызвана такая необычная просьба. Иначе как же я могу доверять тебе? Откуда мне знать, что ты не заведёшь моих людей в западню?

Тот оглядел столпившихся вокруг людей и опустил взгляд, затем заговорил тихим и дрожащим от стыда голосом:

— У меня был сын, он был дурачком, но Господь создал его очень хорошеньким. Граф Жан взял его к себе на службу, чтобы тот прислуживал за столом и пел ему, поскольку у парнишки был чудесный чистый голос, правда, он иногда забывал слова. Сегодня была моя очередь чистить ров — я три раза в неделю работаю на графа Жана.

Это было нарушение закона о трудовой повинности, мысленно отметил про себя Людовик, и тоже может быть использовано против хозяина Чёрного Арманьяка, однако он не стал прерывать крестьянина, который жаловался вовсе не на то, что приходилось слишком много работать. Он просто объяснял, каким образом оказался во рву.

Там есть одно место, прямо под отхожим местом госпожи Изабель, и мне приказано особенно за ним следить. Я должен класть туда цветы, хотя вот уже целый год, как никто там не появляется. Никто там и не бывал, кроме госпожи Изабель. Оно было устроено специально для неё и поэтому должно было благоухать розами.

Людовик и брат Жан не улыбались, поэтому и остальные не улыбались тоже.

— Сегодня в том месте, где труба выходит в ров, я нашёл своего мальчика. Труба была достаточно большой, он бы и так прошёл — совсем не надо было его разрезать на куски. Я побоялся нести его домой. Я... я собрал его и спрятал в кустах. Затем я поцеловал его, чтобы проститься. И тогда заметил, что у него сеть ещё одна рана, давно зажившая.

— Помилуй нас, Господи! — прошептал брат Жан.

Крестьянин несколько раз ударил себя кулаком по лбу.

— Он оскопил моего маленького мальчика, чтобы голос его всегда звучал звонко и чисто, чтобы он никогда не стал мужским. Свинья, свинья! Но зачем было его убивать — я не понимаю!

— Безумие, — сказал брат Жан.

— Страх, — проговорил Людовик. — Я уже стоял у ворот. Ты получишь свою награду.

На закате солдаты дофина начали карабкаться по приставным лестницам, чтобы штурмовать западную стену замка. Лучи заходящего солнца слепили глаза защитников. Несмотря на освещение, которое помогало отряду дофина, защитники, уже познакомившиеся с его тактикой, ожидали очередного подвоха, поскольку именно в этом месте стены были достаточно высокими. Они распределились тонкой цепочкой по периметру всего здания, стараясь быть сразу всюду, перекликаясь и вглядываясь в каждую тень, не зная, с какой стороны начнётся главный штурм. К счастью для Людовика, ожидавшего более тяжёлых потерь, в результате этого его отряду довольно быстро удалось закрепиться наверху, а потом двинуться большими группами по чердакам и верхним помещениям замка.

Основной штурм шёл у главных ворот, за которыми время от времени раздавался какой-то непонятный шум и крики, когда кто-нибудь из защитников погибал от удара в спину.

Крестьянин провёл одну группу вдоль канализационной трубы, и вскоре они оказались в покоях Изабель. Однако покои оказались пусты. Великолепно убранные комнаты были тёмными, всё покрыто пылью и паутиной, на бархатных покрывалах кровати крысы устроили свои гнёзда. Рост Анри и положение Людовика не позволили им участвовать в этой вылазке, но и они позже узнали о запахе застоявшихся духов и свежей крови, которая, как считал крестьянин, принадлежала его сыну (хотя в тот день было совершено не одно убийство), и от чего он просто обезумел. Солдатам пришлось связать его и заткнуть ему рот, чтобы он своими криками не выдал их присутствия. Однако вскоре он пришёл в себя настолько, что мог вывести их из женских покоев и провести вдоль частокола, огораживающего внутренний двор, к главным воротам, затем скрылся.

У ворот солдаты Людовика набросились на часовых и уничтожили их. Прежде чем на помощь стражникам успели броситься люди графа, ворота были распахнуты и основная масса войска дофина ворвалась внутрь и бросилась в разные стороны во все помещения замка, поднимаясь вверх по лестницам, чтобы помочь своим товарищам, сражавшимся наверху, которым приходилось уже трудновато.

Довольно быстро солдаты Жана д’Арманьяка сложили оружие, но самого графа среди них не было; возможно, именно этим и объяснялась бестолковая оборона замка. Человек, официально признавший поражение и сдавший крепость Людовику, был старый мажордом.

— Вы найдёте графа Жана в подвале, — сказал мажордом. Сейчас он успокоился. — Вам понадобятся факелы. Хорошо бы, если бы туда мог спуститься и священник. Прошу вас, монсеньор.

Он говорил очень уверенно, с большим достоинством. Сначала брату Жану показалось, что это достоинство очень старого и поэтому переставшего уже чего-либо бояться верного слуги, хозяин которого потерпел поражение в бессмысленном мятеже. Старому слуге нечего бояться в переменчивых поворотах гражданской войны, равно как и солдатам графа, которые лишь выполняли то, что считали своим долгом перед хозяином, и теперь готовы отдать свою преданность другому. Но затем, когда мажордом заковылял вниз по ступеням, ведущим в подвал, брат Жан своим взглядом опытного лекаря с ужасом заметил в тусклом свете факелов сузившиеся зрачки мажордома, почувствовал в его дыхании запах травы, которую называли «травой забвения», большую, возможно, даже смертельную дозу которой, по всей вероятности, выпил мажордом. Её обычно выпивают согрешившие женщины. И его бесстрашие было бесстрашием человека, знавшего, что умрёт через несколько минут. Видимо, мажордом испытывал страшные муки, но лишь его бледность и выступившая на лбу испарина выдавали это.

— Я вам нужен, друг мой, и как лекарь, и как священник.

— Для меня ещё останется время, отец мой, но после всех остальных.

Подземелье, где вот уже год держал свою сестру граф Жан, некогда использовалось для хранения зерна и поэтому было достаточно сухим и не слишком опасным для жизни. Мажордом на мгновение замер перед кованой дверью, затем снял с пояса тяжёлый ключ, замок щёлкнул, и дверь отворилась.

— Я боялся, что с ней что-нибудь может случиться, — сказал мажордом, — поэтому я её запер, как обычно.

Им показалось, что они вошли в сад, поскольку здесь всюду пыли цветы. И запах цветов смешивался с запахом смерти, рождения и запахом «травы забвения».

Факелы высвечивали одну деталь за другой. Людовик почувствовал, как по спине прошёл озноб, глаза его сузились.

— Святая Матерь Божия! — с трудом проговорил он.

— Ora pro nobis peccatoribus nune et in hora mortis nostrae, — стал молиться брат Жан, поскольку принцу, священнику и лекарю оставалось только молиться.

Она сидела в цветах, на каком-то подобии трона — единственной мебели в этом подземелье, на шее её сверкало бриллиантовое ожерелье, на голове светился крупный рубин, на устах застыла лёгкая улыбка; она слегка наклонила голову, как будто задремала после того, как облачилась в своё роскошное платье для того, чтобы принять знатного Гостя. Её немигающий взгляд, устремлённый на вошедших, нёс в себе знак этого Гостя. У её ног на ложе из цветов лежало мёртвое, необмытое тельце мёртвого и преждевременно родившегося ребёнка. Суровые мужчины, только что без особых эмоций видевшие, как пушка дофина разнесла в клочья десятки солдат, окаменели от ужаса при этом жутком зрелище.

Внезапно Анри подошёл к её креслу и, наклонившись, осторожно закрыл ей глаза.

— Я просто не мог не сделать этого, — извиняющимся тоном произнёс он. — Она смотрела прямо на меня.

Иногда в те моменты, когда озноб пробегал по спине дофина, его чувства странным образом обострялись, ум его, казалось, тоже становился сверхъестественно гибким, самые неожиданные идеи могли приходить ему в голову в таком состоянии. Когда Анри склонился над мёртвой женщиной, ему показалось, что лицо капитана повторяет её черты. Людовик провёл рукой по глазам, опасаясь, что ему сейчас станет плохо. Однако когда он отнял руку, то увидел, что сходство не исчезло, это не было галлюцинацией. Его капитан Анри Леклерк и мёртвая женщина имели поразительное сходство. Когда-нибудь надо будет с этим разобраться.

Дофин заговорил первым:

— Кто эта несчастная?

— Это Изабель д’Арманьяк, сестра графа и, моя госпожа.

— И кто держал её в этом ужасном месте?

— Жан д’Арманьяк.

— А чей это младенец?

— Её и Жана д’Арманьяка.

Наступила тишина.

Брат Жан спросил:

— Кто дал ей это снадобье для выкидыша?

Ответ был тот же:

— Жан д’Арманьяк. Но он не думал, что это убьёт её, да и я тоже. Он хотел скрыть свой позор. Он мне предложил тоже вы пить этого зелья, и я охотно это сделал. Надо было бы мне выпить побольше.

Брат Жан еле держал себя в руках.

— А кто смешал можжевельник с ругой? Разве Жан д’Арманьяк что-нибудь понимает в медицине, чтобы знать пропорции?

— Нет, отец, это сделал капеллан, тот самый, что повенчал их.

Именно в этот момент вера брата Жана и была несколько поколеблена.

— Где этот священник? Скажите мне, где? Я хочу с ним поговорить. Да не стой же ты здесь!

Людовик перебил его:

— Святой отец, если бы вы соединили священным союзом брата и сестру...

— Господи, прости его!

— ...и приготовили небрежно и в спешке зелье, которое убило и сестру, и её ребёнка, где бы вы были в этот момент?

— В муках раскаяния перед святым алтарём!

— Ну что ж, святой отец, пойдите и найдите этот алтарь.

Брат Жан выбежал из подвала с трясущимися руками.

Людовик повернулся к мажордому:

— Так, старик, прежде чем ты умрёшь, скажи нам, где Жан д’Арманьяк?

Мажордом, совершенно обессиленный, откинулся к стене, он едва ворочал языком, казалось, мысли его путаются.

— Ваш священник не найдёт капеллана. Капеллан бежал, когда граф ударил его ножом. Я мог бы перевязать его — любой бы мог, но он убежал, как кролик, чтобы умереть, и я рад этому. Он всегда знал, что люди убьют его за то, что он совершил. Во время венчания граф приказал держать шпагу у его сердца. Граф Жан — в подвале... — он указал на ключи у пояса. — Прибегал отец мальчика, и я запер графа, чтобы тот его не убил.

— Господи, почему же ты не позволил ему этого?

— А, мой принц, вы ещё слишком молоды. Разве нет более мучительной смерти?

В этом страшном вопросе, в этих последних словах умирающего мажордома Людовик почувствовал такую лютую ненависть, что ему стало не по себе.

В углу часовни брат Жан нашёл скорчившееся тело капеллана, умершего от потери крови и так и не осмелившегося приблизиться к алтарю.

Людовик со своими людьми отыскал наконец Жана д’Арманьяка, воющего в запертом подвале. Было очевидно, что мажордом, увидев, как крестьянин избивает графа, подкрался сзади и убил несчастного, а затем запер своего хозяина.

В ту ночь Людовику было плохо, но об этом узнал только брат Жан, кроме того, многим мужественным и крепким солдатам было плохо после Лектура.

Подавив мятеж Арманьяка, Людовик отправился в Париж. В продолжение всего пути он боролся с почти непреодолимым искушением остановить колонну, построить виселицу и повесить Жана д’Арманьяка. Однако дофин чувствовал, что этого делать нельзя. Он с победой возвращался после похода, в котором, как рассчитывали его неизвестные, но высокопоставленные недруги, он должен был погибнуть. Пока его отец всё ещё был королём, он не осмеливался предвосхищать королевский суд. Со временем всё изменится. В мрачном расположении духа он молился о том, чтобы это время наступило как можно раньше.

Глава 17

Подобно умирающему, который в свои последние минуты начинает дышать слабее и реже, Столетняя война, перед тем как окончательно завершиться, вступила в период затишья. Проиграв на севере и обнаружив на юге такого ненадёжного и неудобоваримого даже для лужёных английских желудков, как Жан д’Арманьяк, Англия поспешно подписала перемирие с Францией.

Блистательная победа в Арманьяке и последующее прекращение военных действий сделали дофина популярным среди мирных граждан и вызвали ещё большую неприязнь королевских советников, стремившихся к установлению единовластия во Франции и видевших в лице непобедимого принца прямую угрозу королевской и их собственной власти.

Итак, д’Арманьяк предстал перед парламентом всех сословий королевства, которые мечтали отомстить ему именем короля. Общее негодование возросло, когда были вычищены авгиевы конюшни Лектура, а имя короля Карла прославлялось по всему Парижу. Людовик вдумчиво наблюдал и учился тому, что даже справедливость, когда она вершится публично, может стать орудием политики. Однако как бы он хотел повесить д’Арманьяка собственными руками! Но тогда это было бы преподнесено отцу как узурпация его власти или даже убийство верного вассала! Каким осмотрительным приходится быть.

Парламент не замедлил признать Жана д’Арманьяка виновным в государственной измене, убийстве и инцесте и приговорил его именем короля к смертной казни через повешение. В какой-то момент заседания краснолицый судья встал со своего места, подошёл к изображению Спасителя, висевшему над скамьёй, и прикрыл его руками, дабы скрыть от Его глаз этот позор.

— Когда его повесят, — сказал Людовик Бернару д’Арманьяку, — я почувствую большое облегчение, не только потому, что восторжествует справедливость, но и потому, что вы станете правителем Верхнего и Нижнего Арманьяка, далеко не последней провинции.

Дофин улыбнулся, ожидая изъявления благодарности от Бернара д’Арманьяка, хотя он знал, что смерть Изабель явилась очень тяжёлым ударом для его старого друга и наставника. Выражения благодарности не последовало.

— Быть может, я уже не так тщеславен, как прежде, монсеньор.

Кроме того, в глубине души Бернар осознал, что есть в мире человек, хотя и незаконнорождённый, но имеющий больше кровных прав на короны обеих областей, чем он сам. Он испытал бы огромное облегчение, если бы осмелился сказать: «Монсеньор, сын госпожи Изабель, Анри Леклерк, — настоящий наследник». Но он не решился ещё раз напомнить себе о позоре своём и своего дома и ещё сильнее запятнать имя своей родственницы, которая жила и умерла в бесчестии.

— У меня ещё будет время, чтобы хорошенько обдумать все преимущества моего положения, когда графа Жана и в самом деле повесят. В настоящее время мне неизвестен даже точный день казни.

— Если король не повесит его, клянусь Богом, я сам сделаю это!

— Между тем, монсеньор, капитан Анри Леклерк вполне заслуживает награды за заслуги при подавлении мятежа в Лектуре.

Людовик печально вздохнул, сознавая, что на фоне его недавних рассуждений о необходимости казнить королевского вассала слишком очевидным выглядит теперь полное бессилие помочь какому-то жалкому артиллеристу.

— Капитана Леклерка не слишком жалуют после того, как он самовольно покинул поле боя. Естественно, я подтвердил, что не сомневаюсь в том, что пушку разорвало случайно. Ничего больше для того, чтобы он был с честью восстановлен в звании, я сделать не мог.

— Монсеньор, как вы полагаете, Анри Леклерк — счастливый человек?

— Друг мой, кто может быть счастлив, пока во Франции возможно то, что произошло в Лектуре? Для моих целей он, безусловно, полезный человек. Но, тем не менее, он, быть может, и счастлив. Он ненавидит англичан и обожает свои пушки. Любовь, ненависть и полное отсутствие страха. Это делает жизнь человека цельной. Я бы был счастлив, если бы моя жизнь протекала так же просто и естественно, как жизнь Анри Леклерка.

— Вы возьмёте его с собой в Швейцарию?

— Нет, — твёрдо ответил Людовик, — нам не нужны там быстрые победы, достигнутые при помощи артиллерии. Вы же понимаете, чего я жду от похода в Швейцарию. Анри теперь снова в своей любимой литейной мастерской, в муках создаёт чертёж двадцатифунтового передвижного орудия. Так что пусть он там и остаётся и в ближайшее время не возится ни с чем более опасным, чем порох.

Бернар улыбнулся:

— Так будет безопаснее.

Лишь немногие были посвящены в тайну экспедиции в Швейцарские Альпы. Там предстояло провести кампанию, которая впоследствии вдохновит Макиавелли на написание «Государя», — самого циничного труда о природе власти за всю историю литературы.

Как и Лектур, швейцарская кампания должна была стать ещё одним козырем в руках дофина. Он провёл с женой всего несколько дней и ни одной ночи, помня о приступе, который поразил его недавно. В этом он мало отличался от своих солдат, также проводивших не слишком много времени со своими семьями. Кругом царила неразбериха, всегда сопутствующая военным приготовлениям. В Париже собиралась армия, с каждым днём всё более многочисленная. Она наводила ужас на весь город и в конечном счёте довела бережливых буржуа до того, что они, глядя на свои разорённые лавки и утешая обесчещенных дочерей, стали шёпотом повторять друг другу слова, произнесённые королём Карлом в совете: «Франция больна и нуждается в кровопускании».

После перемирия с Англией Париж наводнили двадцать тысяч озверевших солдат — это отвратительное отродье войны не знало иного ремесла, кроме убийства, не имело иного жилища, кроме лагеря, и не получало денег со дня последнего сражения. Новый поход был для них делом желанным и вполне естественным — в нём они снова нашли бы применение своему искусству, и потому они с восторгом восприняли весть о назначении дофина главнокомандующим.

— Его высочество возвратился с юга с блестящей победой! — выкрикивали герольды перед их потрёпанными шеренгами, глядя в свитки, в которых якобы содержалось обращение короля к солдатам, хотя король лишь высказал мысль о необходимости такого обращения. Слова монарха были, по обыкновению, восприняты советниками как руководство к действию, и вот уже коварные речи воодушевляли невежественных ветеранов.

— ...И теперь долг велит нам освободить богатые земли Швейцарии...

— Богатые снегом, скалами и сыром, — пробормотал Людовик.

— ...где каждый верный своему отечеству француз сможет разбогатеть. Швейцарцы подняли вероломное восстание против своего повелителя Фридриха, императора Священной Римской империи, помазанника Божия...

— Призрачная империя!

— Послужите же теперь дофину так же честно и доблестно, как вы всегда служили мне...

— Всеподданнейше разорив вашу столицу?

— ...и следуйте за Людовиком по пути процветания и славы, ибо он всегда будет в первых рядах, ведя вас за собой!

— Нет, отец, этого не будет, не в первых рядах.

С тяжёлым сердцем брат Жан вынужден был сопровождать дофина, но у врача есть обязательства перед своим подопечным. Он приготовил эликсир из жидкого золота, в силу которого уверовал после оставшегося тайной для всех припадка Людовика под Лектуром. Иногда он молил Господа о даровании человечеству лучшего лекарства от падучей.

Маргарита прощалась с Людовиком, на её щеках играл румянец, напоминавший ему о том, как она тревожится всякий раз, когда он отправляется в поход, грозивший ему гибелью. Она говорила:

— Людовик, дорогой, неужели у тебя никогда больше не будет времени для нас двоих? Одно мгновение могло бы подарить тебе наследника.

Он пощекотал её подбородок:

— Похоже, ты начинаешь любить меня?

— Я всегда любила тебя.

— Когда швейцарцы будут разгромлены, — улыбнулся он, — я, в тишине и уединении, с удовольствием приму участие в этом рискованном предприятии. Мы просто отправимся вместе отдохнуть, только ты и я.

— Fi des sales Suisses! — воскликнула Маргарита. — Почему мы не можем отправиться сейчас же? Тебя и так слишком долго не было рядом.

Но дофин выпил свой отвар из жидкого золота и довольно резко напомнил ей об их общих обязательствах. В ночь, когда отряды выступили из города, Маргарита разразилась напыщенной балладой о роли артиллерии в предстоящей кампании, но так как она не имела представления о технических терминах, уместных в подобном произведении, содержание её сводилось к восхвалению достоинств артиллерийских капитанов.

Людовик стихотворения не прочёл. Да и при войсках, которые он вёл в Швейцарские Альпы, не было артиллерии. Когда хирург пускает кровь, он делает это бесшумно, а это было кровопускание умелое, циничное, тихое и быстрое. Операция прошла удачно.

С французской стороны Альп, в предгорье Юра, раскинулась долина реки Ду, манящая, зелёная и плодородная. К ней и вёл дофин своих буйных и отчаянных ветеранов. Ещё до того, как они пересекли швейцарскую границу, солдаты, весьма гордившиеся своим прозвищем «мясники», начали мародёрствовать и разорять окрестные деревни. Дофин не удерживал их, так как «нал, что этим солдатам уготовано великое будущее, кроме того, он был бессилен в любой труднопредсказуемой ситуации. Он просто вёл войска вперёд, надеясь быстрым продвижением уменьшить мародёрство и сберечь разрушительную силу своих солдат для Швейцарии.

Вскоре широкая долина сменилась лесистой местностью с водопадами и известняковыми расселинами, которых становилось всё больше по мере того, как армия подходила к истоку реки, теперь превратившейся в бурный альпийский поток. В бедных горных селениях этих краёв взять было нечего, а местные крестьяне, проворные и ловкие, как горные козлы, разбегались, едва завидев дофина и его войско. Хотя швейцарцев и не было видно, зато сквозь гул камнепада, который то и дело обрушивался на головы солдат, был отчётливо слышен их издевательский смех.

На склонах горы Террибль уже лежал снег, и колонна повернула в долину Бир. Здесь имелось гораздо больше богатых деревень, так как долина выходила к вольному городу Базелю. И здесь так же, как и в Верхнем Арманьяке, росли виноградники и процветало виноделие. Был конец года (ещё одно обстоятельство, учтённое дофином), и сбор урожая шёл полным ходом. В Швейцарии не нашлось ни золота, ни славы, ни пищи, ни одежды, ни укрытия. Зато в коньяке не было недостатка, и, так как солдатам всё равно умирать, Людовик позволял им пьянствовать и распутничать каждую ночь, перед тем как лечь спать на снегу, не таявшем здесь, как нигде во Франции, восемь месяцев в году.

Три тысячи человек из двадцати дезертировали: некоторые перебежали к швейцарцам, другие отважились с боем пробиваться в Швабию, но большая часть просто отбилась от войска в пути. Остальные, ослабевшие и голодные, ковыляли к Базелю, где, как обещал Людовик, они найдут всё, чего только можно пожелать. Однако, подойдя к стенам Базеля, «мясники» наткнулись на лес швейцарских пик. Ужасное оружие в руках того, кто умеет с ним обращаться, швейцарскую пику можно было нейтрализовать только одним испытанным способом: выпускать тучи стрел из арбалетов, нанося одновременно мощный кавалерийский фланговый удар, — и враг сметён. Но замерзшие руки французов не могли точно целиться, конница вовсе не рвалась в бой, а большую часть лошадей давно убили и съели. Королевских солдат хватило только на то, чтобы очертя голову броситься на частокол копий. Две тысячи швейцарцев положили четыре тысячи французов и сами погибли от рук своих жертв. Дофин, который отнюдь не сражался в первых рядах, удивлённо наблюдал за бойней с холма и видел, как сначала по одному, а затем десятками и сотнями падали швейцарцы. Ни один из них не ушёл с поля боя живым. Ворота не отворились, чтобы впустить уцелевших. Мрачные и неприступные, возвышались стены города над полем брани.

Людовик подсчитал свои потери. Они были невелики. Убитые, раненые и дезертиры составили десять тысяч, то есть половину тех сил, которые браво маршировали через долину реки Ду. Со времён Цезаря ни от одной армии, потерявшей больше 20 процентов своего состава, не требовали продолжать наступление, если здравый смысл подсказывал, что надо отступить, несмываемый вечный позор в этом случае не угрожает полководцу.

— Я достиг вершин искусства бездарного командования, — мрачно сказал Людовик брату Жану, — хоть раз мой царственный отец останется доволен мной.

Мысль о том, что большинство из «мясников» были отпетыми негодяями и на совести каждого из них тяжким грузом лежало не одно убийство, не сильно утешало брата Жана. Они не были рождены убийцами — что-то сделало их такими. Так же, как и Людовика. Жан ничего не ответил дофину, но он ничуть не сомневался, что вся страна, от короля Карла и его совета до последнего попрошайки в парижских трущобах, почувствует себя лучше и безопаснее, если Франция избавится от такого количества грязной и опасной крови.

— Думаю, что сейчас самое время заключить перемирие, — сказал Людовик.

Но ему не пришлось просить мира. В лагерь прискакал швейцарский гонец с белым флагом и опущенным копьём и сообщил, что власти города желают начать переговоры. Людовик тут же изменил свои намерения и потребовал возмещения понесённого ущерба, провизии для остатков своего войска и заложников, которые обеспечат неприкосновенность его воинов на время отступления.

«Чёрт побери! — пробормотал Людовик, когда всё это было обещано. — Я думаю, что мог бы потребовать и ключи от города, но что бы я с ними делал в этой ледяной стране?» Он удивился тому, с какой силой начала пульсировать кровь в висках от этого резкого и холодного воздуха. Каждую ночь он надевал шляпу и всегда обматывал голову тёплым шерстяным шарфом. Никогда раньше мороз не действовал на него так странно. Эта земля с её величественными ущельями, бездонными пропастями и горами, что возвышаются, словно башни, среди снегов, не нравилась ему. Напротив, он чувствовал всё нарастающее раздражение и упадок сил. Да, нет пределов человеческому падению, воистину нет.

До того как французские войска достигли пределов Франции, он узнал, что действительно мог взять Базель. Защитники города погибли под его стенами, все до единого. Город был застигнут врасплох, и его жители, подобно спартанцам при Фермопилах, ответили на вызов и достойно приняли смерть на поле брани.

— Когда-нибудь, если это будет возможно, я найму к себе на службу этих швейцарцев. Они бедны, но умеют храбро умирать.

Когда-нибудь, когда я буду богат — если я буду богат, когда я буду королём — если я буду королём...

— Вы будете королём, Людовик, — промолвил брат Жан.

— Мой друг и духовник, — улыбнулся дофин, — уж не даёте ли вы мне своё благословение?

По мере того как горы и расщелины оставались позади, а равнины Франции приближались, на душе у него становилось легче. И, к удивлению своему, он осознал, что перед его внутренним взором встаёт облик жены, с голубыми глазами и иссиня-чёрными волосами.

Людовик возвратился в Париж триумфатором. Рукоплескания народа были не в новинку, им всегда нравился наследник престола, который одевался так же просто, как они, и никогда не боялся уронить своё достоинство, разговаривая с ними — сколь бы низкого происхождения ни были его собеседники. Но приём, оказанный ему отцом, несколько обескуражил его и даже на какой-то момент обезоружил.

— Людовик, мальчик мой! Не только я, но и весь мой совет: Дюнуа, Шабанн, Кер, Бюро, Ксенкуань, де Брезе — все восхищаются тобой. Добро пожаловать домой!

Видя такое радушие, Людовик решился вскользь напомнить королю о разорвавшейся пушке. Тот недовольно поморщился, но почёл за благо просто сменить тему: ведь произошёл несчастный случай, и виноват в нём, по мнению Карла, был Анри Леклерк, который не сумел предупредить опасность.

— В твоей натуре это — единственная «королевская» черта, Людовик. Ты слишком подозрителен. Да и кому могло понадобиться убивать тебя?

Людовик посмотрел на него, но король тут же заговорил о другом.

— Я слышал, что ты мог взять Базель, — произнёс он с лёгким укором в голосе. — Не то чтобы ты действовал неверно, напротив, ты действовал совершенно правильно. Но «мясников» всё ещё слишком много. Я считаю, тебе надо немедленно выступить в новый поход против швейцарцев.

— От них осталось не более половины. Это избиение французов их собственным дофином зашло слишком далеко. Назначьте им пенсии, выделите небольшие земельные участки, разобщите их, и тем вы их ослабите. Поселите одних в одной провинции, других — в другой. В своё время Цезарь именно так поступил со своими ветеранами.

Карл зевнул, и Людовик понял, что государственная мудрость Цезаря не особенно интересует его царственного отца.

— Нет, — сказал король, — «мясники» слишком опасны. Так полагает мой совет. Всякий, кто опасен для королевства, должен быть безжалостно уничтожен.

— Всякий, кто опасен, сир?

— О, да, клянусь Богом, именно так!

— А вы никогда не подумывали о правлении без вашего совета?

— Слава Богу, нет. Как бы мог?

Действительно, как?

— Отец, я хотел бы немного отдохнуть и побыть с Маргаритой.

— Ах, вот ты о чём. Что ж, это вполне естественно в твоём положении. Она так верна, так преданна тебе, в твоё отсутствие никогда даже не взглянет на кого-нибудь из поклонников. За это я могу поручиться. Как она, должно быть, встретила тебя... я даже представить себе этого не могу.

Зрачки Людовика сузились.

— Отдохнуть, конечно... — продолжал король. — Было бы забавно, если бы у тебя родился сын, не правда ли, — в один год появляются на свет и сын, и брат дофина! Ты ведь знаешь, что твоя мать снова беременна? — В глазах Карла VII блестел лицемерный огонёк.

Людовик слышал об этом. Он также слышал, что юная любовница его отца, юное соблазнительное существо по имени Аньес Сорель, тоже забеременела. Сознавать это было тяжело для сына, который боготворил мать и завидовал самодовольному отцу, которому, казалось, всё достаётся легко и без усилий: мудрые рекомендации способных советников, богатырское здоровье, прекрасный аппетит, отменное пищеварение и дети от всех женщин, с какими ему случалось провести ночь.

— Но в твоём распоряжении лишь короткая передышка. Невозможно представить себе лучшего предводителя для «мясников», чем ты. У тебя выдающиеся способности к убийству. Иди же и возьми для меня Базель. Не теряй времени в постели. Размножение не по твоей части.

— Кровопролитие произошло не по моему желанию, сир, что же касается размножения, если вам угодно так это называть, то здесь всё в руках Господа.

Он наотрез отказался вести «мясников» обратно в Швейцарию, будучи уверен, что из этого похода он не вернётся. Возможно даже, ему не удастся погибнуть смертью воина — на длинной швейцарской пике. Тот, кто мечтал избавиться от него и подстроил этот «несчастный случай» с разорвавшейся пушкой, теперь, после того как стало известно, что королева снова ждёт ребёнка, наверняка приложит ещё больше стараний, чтобы покончить с ним. Родись у монаршей четы мальчик, он сможет при известных обстоятельствах стать дофином и наследником трона. Отец смотрел на Людовика и улыбался. У того возникло неприятное ощущение, что за этой улыбкой таится издевательская гримаса смерти.

Хотя дофин отказался отправиться в Швейцарию, не осмелился он и остаться во Франции. Он позволил себе заметить, что скоро наступит зима и войско попросту погибнет в снегах. «Альпы — самая надёжная граница из всех, проложенных Господом Богом, — говорил он, — и эта неприступная стена служит нам щитом против нападений с юго-востока. Нет никакой необходимости расширять наши владения в этом направлении».

— На совете никто об этом не говорил. Надёжная защита с фланга — это очень хорошо. Посмотрим, что скажут на это члены совета... Иногда мне кажется, что они тебя недооценивают.

— Кто именно?

— Нет-нет, мой мальчик. Я не имел в виду никого конкретно. Но тем не менее вопрос с «мясниками» остаётся открытым. Как бы ты с ними поступил, если отбросить в сторону все эти денежные пенсии, на которые у меня нет денег, и земельные наделы, на которые у меня нет земли?

Людовик внёс новое предложение:

— На севере у нас тоже есть неприступная естественная граница — Рейн, настоящая стена из воды!

— Но Рейн принадлежит немцам.

— А на каких основаниях?..

Карл обратился к советникам. Де Брезе выразил общее мнение, ответив, что они не понимают, отчего Рейн должен оставаться в руках немцев, особенно если дофин желает видеть его французским. А потому, если дофин выражает готовность вести «мясников» в обширные северные провинции Габсбургов, они охотно дадут своё согласие на этот поход, более того, обеспечат войска мощной артиллерией, так как эта кампания будет сопряжена с неменьшим риском, чем швейцарская. Они пригласили Людовика на своё заседание и, похвалив его за решение, заметили, что, если ему удастся взять Кольмар или Страсбург, он этим окажет Франции услугу, важнейшую и полезнейшую со времён Карла Великого. Дофин в свою очередь высказал предположение, что этот замысел вызовет сильнейшее раздражение Филиппа Бургундского, чьи земли окажутся практически окружёнными французами, причём без всяких враждебных действий со стороны самого Филиппа.

Однако, услышав о Кольмаре и Страсбурге, он почуял ловушку.

Его отдых пролетел быстро, но приятно. Уезжая, он полушутливо-полусерьёзно сказал Маргарите:

— Мой отец заметил мне, что я умею только убивать. Посвяти мне одно из твоих прелестных стихотворений, если Господь позволит мне искупить вину хотя бы за одного замученного француза.

Маргарита склонилась к нему и прошептала:

— Мой принц, лучше за двух! — И, обняв его, добавила: — Береги себя под стенами Кольмара и Страсбурга.

Он не рассказал своей бледной маленькой жене, что отнюдь не намерен идти ни на Кольмар ни на Страсбург — она вполне могла бы вставить эти сведения в какую-нибудь балладу, предназначенную для беззаботных щебетуний-камеристок. Он погладил её по щеке:

— И пусть, когда я вернусь, здесь повсюду цветут розы.

— Если ты обещаешь вернуться.

— Я всегда возвращаюсь. Скажи мне, шотландская принцесса, ты можешь подобрать французскую рифму к немецкому городу Страсбургу, — ему хотелось, чтобы она не сомневалась, что он отправляется именно туда.

— Только не к немецкому — Страсбург, — гордо ответила она, — а к французскому — Страссбур. Я знаю прекрасную рифму — l’amour.

Людовик поцеловал её на прощание. Он был очень доволен. Когда-нибудь эта шотландская принцесса станет замечательной королевой Франции.

Глава 18

Через коронные земли, лежащие в долине Марны, «мясники» прошли относительно спокойно, не дав воли своим разнузданным инстинктам. За Марной начиналось герцогство Лотарингия, которое вечно колебалось, словно маятник, между Францией и Бургундией, находясь в феодальной зависимости от обеих и постоянно выжидая, откуда подует ветер, особенно теперь, после того как английская угроза на какое-то время исчезла. В Лотарингии Людовик вздёрнул на виселицу одного «мясника» за кражу цыплёнка. Не следует ссориться с Бургундией из-за цыплёнка, особенно когда на чашу весов брошена судьба всей провинции, когда твой собственный отец готов придраться к чему угодно, лишь бы обвинить тебя в том, что ты подвергаешь опасности относительно прочное международное положение Франции, а то и в том, что ты развязал войну с Бургундией.

«Мясники» роптали. Где же богатые трофеи, обещанные Людовиком, вопрошали они? Людовик сказал, что они впереди, а сам отправил к своему «доброму дядюшке», герцогу Филиппу Бургундскому герольда с извинениями, что он просто пересекает герцогство. Гонец также привёз герцогу в подарок изящный золотой крест, украшенный аметистами. Филипп любил украшения, как, впрочем, и вообще все блестящие и дорогие вещи.

— Очень учтивый молодой принц, — заметил он, — и обладает отменным вкусом.

В то же время его люди в Лотарингии предупреждали наместников о приближении Людовика и его ужасных спутников и убедительно советовали держать ворота замков на запоре.

— Он пишет, что собирается проследовать мимо, но лучше всё же не рисковать, — качал головой герцог. — Страсбург, Кольмар... это слишком далеко, слишком опасно... А Людовик утверждал, что его путь лежит именно к этим городам.

И он не лгал, ибо таково было общее направление его движения.

За Лотарингией начинался Эльзас. Он принадлежал непредсказуемой тевтонской, раздираемой усобицами, немощной, но, тем не менее, вызывавшей суеверный трепет Священной Римской империи, над которой витала гигантская тень Карла Великого и к которой, как к источнику славы и почестей, по-прежнему обращало исполненные благоговейного страха взгляды увядающее рыцарство Европы. Впрочем, всё это ничуть не мешало некоторым местным правителям, а то и просто зажиточным буржуа больших городов время от времени поднимать восстания против своего бессильного императора.

Людовик называл Империю «прозрачной», но он, как и все его современники, верил в призраков. Словно призрак с туманными и неясными очертаниями, она расползлась по Центральной Европе, напрягая все свои иссякавшие год от года силы. Соседние страны росли за счёт этой бесплотной массы. Память о величии Рима постепенно стиралась в сознании людей.

После того как «мясники» пересекли Вогезы в восточной их части и спустились на сухие осенние прирейнские поля, Людовик вдруг почему-то забеспокоился об исходе своего рискованного предприятия. Ни один монарх, даже король Франции, не обладал титулом императорского величества. Так обращались только к императору Священной Римской империи, на чьих землях он ныне находился.

— К счастью, сейчас императора нет, — усмехнулся он.

Если же за титулом не стоял человек, то Людовик его не особенно страшился. За те пять лет, что миновали со смерти последнего императора, папа так и не короновал нового, и эта мысль успокаивала Людовика. Фридрих Габсбургский, скорее всего, рано или поздно получит корону, во всяком случае, он целенаправленно добивается её: благочестивое пожертвование здесь, энергичная кампания там, пара удачно дарованных титулов, которые ничего ему не стоили, но привлекали на его сторону нужных людей. Многому ещё дофину придётся научиться в искусстве борьбы за власть, гораздо большему, чем мог дать его бездарный и властолюбивый отец.

Меж тем из-за разобщённости князей, словно крупицы творога, разваливающиеся и затвердевающие в прокисшем молоке, владения Габсбургов, город за городом, область за областью, распадались, предпочитая полагаться только на свои силы, на свои горы, долины и равнины. Каждая провинция говорила на собственном языке и имела собственного сеньора. В твороге нет ничего плохого, думал Людовик, он лучше, чем кислое молоко. Но он получается в результате брожения, а брожение недопустимо внутри собственной страны, зато его отрадно наблюдать за её пределами.

«Мясников» же ничуть не волновали ни призрачные империи, ни запутанные вопросы национального единства. Здесь, в Эльзасе, не встречая никакого сопротивления, они оправдали своё прозвище новыми бесчинствами. Они грабили, насиловали, жгли и убивали, они уничтожали деревню за деревней. Они предавали огню целые хлева с живой скотиной, чтобы побыстрее приготовить себе ужин, и яростно набрасывались на дымящиеся руины. Они сжигали дома, сеновалы, поля, на которых созрел урожай, просто чтобы осветить себе путь — Людовик наступал обычно ночью. И во время этих нападений многие из них погибли, так как несчастные жители рейнской области, видя, как горят их дома, как вырезают их семьи, видя, что их собственные жизни в опасности, сражались с невиданным ожесточением, чтобы отомстить, хотя бы ценой собственной жизни. В тех местах, где проходили войска дофина, земля окрашивалась в чёрный цвет. Крестьяне и дикие звери в ужасе бежали от них на Рейн: люди — в поисках убежища в рейнские города, звери — в поисках воды к реке. Животные всегда бегут от дыма и огня, природа которых им неведома.

Жители Кольмара и Страсбурга наполняли водой рвы, поднимали разводные мосты, закрывали наглухо ворота, — в общем, с присущим немцам флегматизмом готовились к осаде. Уничтожение урожая явилось для них серьёзным ударом, но они знали, что немецкие пушки ни в чём не уступают французским, а немецкий порох — лучше.

Между тем Людовик свернул с пути и не повёл «мясников» ни к Кольмару, ни к Страсбургу. В мелких стычках ряды их настолько поредели, что даже отец останется доволен, в этом он был уверен. Конечно, Людовик не смог завоевать долину Рейна, но французские знамёна с лилиями взвились над этой долиной впервые за сотни лет; Европа замерла в ожидании: проржавевшее французское оружие приобрело новый грозный блеск. И теперь Людовик мог заняться своими делами: если ему пока нельзя стать королём, то, по крайней мере, можно разбогатеть.

На полпути между Кольмаром и Страсбургом стоял промышленный город Дамбах. Он не был защищён мощными укреплениями и в случае нападения всегда рассчитывал на помощь более сильных соседей, благо до любого из них было не более дня пути. В Дамбахе была процветающая гильдия ткачей, которые производили толстое сукно, прекрасные платья, роскошные расшитые золотом одежды. Были там и золотых дел мастера, которые обеспечивали текстильное производство. Ни один принц никогда не пытался воевать с этими мирными торговцами, и не потому, что это противоречило законам рыцарства того времени, а из-за соседства Кольмара и Страсбурга. Была и ещё одна сложность: ткани — вещь тяжёлая, они затрудняли передвижение войск, а стоило вам привезти их в свои владения, как местные торговцы начинали роптать: оставьте все эти ткани при своём дворе — они останутся без дела, продайте их, что само по себе уже не по-рыцарски, — и предложение превысит спрос. В любом случае вы оставались в проигрыше — нет, ткани были скверным трофеем.

Людовик взвесил все эти трудности. Он тщательно продумал, как избежать их, что вызвало ярость у бургундского посла при королевском дворе Франции: «Внимательно следите за дофином: он ничего не упускает из виду», — сказал он Карлу.

Пока Кольмар и могучий Страсбург готовились к осаде, выжимая, как обычно, все соки из окрестных деревень, Людовик молниеносно обрушился на Дамбах. Город продержался всего один день, а уже ночью в зале совета гильдии дофин предложил мир депутации торговцев, которые кряхтели в своих меховых плащах и бархатных панталонах, нервно теребя в руках шляпы.

Людовик выглядел ужасно: его мучила жестокая физическая боль и душило бешенство, ему не давала покоя мысль, что войска Кольмара и Страсбурга могут застать врасплох и разгромить его, прежде чем он скроется со своей добычей. Физическую боль он испытывал от ранения стрелой в бедро. Уже раненный, он не остановил коня и не позволил перевязать рану, пока сопротивление врага не было сломлено окончательно. Сердился же он на святого Одиля, покровителя Эльзаса. Людовик предусмотрительно приколол к себе на шляпу изображение этого святого и неустанно молил его о помощи, ибо всегда мудрее и полезнее задобрить местное начальство. Но святой Одиль не помог ему. Людовик в гневе растоптал изображение, однако тут же, спохватившись, приколол его обратно, попросив прощения.

Теперь дофин медленно прохаживался возле стола, за которым купцы держали свои по-немецки важные советы и устраивали банкеты, столь же основательные. Он выкрикивал свои требования. От звуков его голоса пламя факелов на стенах колебалось. От боли возбуждения его угрозы делались ещё запальчивее. Немцы уже убедились, на что способны французы. Неужели немцам всё равно, если Дамбах постигнет судьба разорённых деревень? Неужели им наплевать, подвесят их на верёвках, свитых из их собственного бархата, под потолком собственного зала совета, или нет?!

Глава гильдии золотых дел мастеров дрожащим голосом признался, что у них в хранилище осталось некоторое, правда, совсем небольшое количество их драгоценного товара, но, ему искренне жаль, большую его часть буквально несколько дней назад пустили на золотые нити для костюма герцога Бургундского по его приказу. За оставшимся золотом уже послали, заверил он Людовика. Он смеет надеяться также, что, как только оно будет доставлено, его высочество покинет город и позволит мирным жителям Дамбаха ткать свои одежды.

Золото привезли. Маленькие необработанные кусочки от целого слитка. Этого было недостаточно. Четверо дюжих «мясников» распяли главу гильдии на столе. Пикинёр накалил на огне, разведённом в глубине зала, остриё своего оружия.

— Покажи ему, — приказал Людовик, — пусть он хорошенько его рассмотрит.

Солдат поднёс пику так близко к лицу издававшего дикие вопли торговца, что слегка опалил ему бороду.

— Ну что ж, моя милая белочка? Может быть, у тебя есть ещё одна потайная норка, а в этой норке — ещё немного драгоценных орешков, а?

— Есть, есть, — завопил торговец, отшатнувшись от наконечника пики. — Моя жена, пусть приведут мою жену Гертруду.

В зал, едва волоча ноги, медленно вошла женщина на сносях.

— Немецкая свинья, это жалкая уловка, — вскричал дофин.

— Всё бесполезно, — задыхаясь, произнёс торговец, — он всё видит насквозь. Отдай ему...

Беременность исчезла, и мешочки с золотыми самородками посыпались на пол. «Мясники» разразились грубым хохотом.

— Сударыня, — с издёвкой произнёс Людовик, — я рад, что помог вам разрешиться от бремени. Это, видимо, первый случай в истории человечества, когда роды доставили больше мук мужу, чем жене.

Хотя добыча французов уже достигла внушительных размеров, дофин не успокоился. Он заявил, что готов оставить Дамбах только в том случае если торговцы отдадут ему все ткани, что имеются у них на складах, и погрузят свои бесценные сокровища на вьючных животных, которых они сами, разумеется, должны ему предоставить. На всё это он дал им три часа.

Не теряя времени, дофин послал назад, сквозь разорённые земли, гонца с письмом для герцога Филиппа Бургундского, в котором предлагал дорогому дядюшке направить своего эмиссара к нему в Лотарингию, так как он, Людовик, приобрёл здесь по самой выгодной цене золото, ткани и другие товары, которые, по его мнению, могут оказаться полезными герцогу. Из любви и глубокой привязанности к дядюшке он готов продать это всё намного дешевле, чем запросили бы дамбахские купцы.

Герцог Филипп отнюдь не пришёл в восторг от того, что наследник французского престола торгует, словно буржуа, но условия Людовика были слишком уж заманчивы, и в Лотарингии дофина уже ждал бургундский эмиссар с деньгами, многочисленной пёстрой свитой и письмом на пергаменте, составленным в крайне выспренних выражениях. Дядя уверял Людовика в своей неизменной дружбе и в том, что Бургундия всегда рада оказать ему гостеприимство.

Увидев Людовика в паланкине, эмиссар осведомился о здравии ею высочества. Дофин ответил, что чувствует себя как нельзя лучше, и, дабы не давать повода к пересудам, похлопал себя по раненому бедру к вящему удивлению расфуфыренного бургундца.

— И он может скакать верхом с одной ногой? — спросил эмиссар герцога.

Впрочем, на какое-то время это представление пресекло слухи о немощи Людовика.

Эмиссару было велено также передать на словах, что, если дофин пожелает посетить Бургундию, герцог Филипп всегда готов оказать ему подобающие почести. После того бургундец церемонно вручил Людовику два дешёвых свинцовых изображения святого Андрея и Пресвятой Девы для шляпы. То были святые покровители ордена Золотого Руна.

— Герцог Филипп наслышан о великой набожности дофина, — сказал эмиссар, — благочестивой жизни, которая достойна сравнения со святой жизнью нищенствующего монаха. Если бы всё это было неизвестно герцогу, он, конечно, послал бы золотые изображения.

— Передайте моему доброму дяде, что я не монах! — отвечал Людовик из паланкина.

Тем не менее в глубине души он чувствовал, что ему оказали великую честь, и лики святых служили залогом этой чести. У него на шляпе уже имелось изображение Пресвятой Девы, и он вдруг с удивлением подумал, что ему почему-то ни разу не пришло в голову почтить таким же образом святого Андрея, покровителя Шотландии, который должен бы особенно благоволить мужу шотландской принцессы. В результате святой Одиль был с позором изгнан на заднюю сторону шляпы.

Таким образом, воздав должное каждому святому и раздав бургундское золото «мясникам», он предался размышлениям о маленьких секретах буржуазного искусства торговли, которые поюлили ему приберечь немного и для себя (хоть в паланкине и стало после этого крайне неудобно и жёстко сидеть). Ко времени возвращения дофина во Францию нога его распухла, как тыква.

Глава 19

— Рана не смертельна, — сказал ему озадаченный брат Жан, — если ваше высочество не будет ступать на эту ногу и полежит несколько дней в постели, опухоль должна исчезнуть. Во всяком случае, так подсказывает мне опыт.

— Но мне нужно ходить: я должен двигаться, когда я думаю. Почему я такой, брат? Почему? Почему я не такой, как остальные?

— Это известно лишь Господу, монсеньор, а Он знает, как лучше.

— Похоже, что я знаю только как хуже.

И он знал, о чём говорил. Во время болезни дофина старый сплетник Жаме де Тиллей разболтал ему, что Жан д’Арманьяк сбежал из своей так называемой «глубокой и надёжной темницы». Но всего за несколько бургундских золотых Жаме подтвердил ходившие при дворе слухи о том, что на самом деле эта темница состояла из нескольких комфортабельных комнат, а надёжная охрана сводилась к такой несущественной вещи, как честное слово самого графа. Дофин слушал, распаляясь всё больше и больше. Жан д’Арманьяк попросту нарушил своё слово и ушёл из своего благоустроенного узилища с молчаливого согласия короля и совета.

— Он мой смертельный враг, и они позволили ему уйти! А может, именно поэтому его и отпустили?

Он не высказал своих подозрений вслух, но подоплёка дела была ему очевидна. Если разорвавшаяся пушка не смогла его уничтожить, быть может, человек, у которого имеются на то серьёзные основания, сможет. Он стал судорожно соображать, как бы обеспечить надёжную охрану своей спальни. Нет никого, кроме брата Жана и жены, но брат Жан не мог полностью пренебречь своим церковным долгом, а Маргарита была сама прикована к постели. Даже несмотря на то, что он вернулся целым и невредимым, она по-прежнему была смертельно бледна, не прислала ему милого стишка, оповещавшего бы о рождении наследника, и, даже когда он пытался утешить её, печаль не покидала её. Она не была беременна и, наверное, никогда не будет. Над ней тяготело проклятье. Она часто прижималась к нему своей мокрой щекой, и его пепельные волосы переплетались с её иссиня-чёрными локонами.

— Жан Буте говорит, что это из-за яблок, которые я люблю, а отец Пуактевен — что из-за того, что я засиживаюсь со своими стихами допоздна. Как ты думаешь, может это быть?

— Все едят яблоки, и ты никогда не засиживалась допоздна за стихами — во всяком случае, не за стихами, моя милая, да и то, пока я не уехал.

Жан Буте был доверенным аптекарем короля. Роберт Пуактевен — его личным врачом. Карл всегда относился к Маргарите с безмерной симпатией, и его врачи были вне подозрений, во всяком случае, когда речь шла о ней. И Людовика стало терзать опасение, что, может быть, он сам виноват.

Зависть и страх, которые он постоянно испытывал к отцу, переходили почти в ненависть, когда он думал о любимой матери. Болезненная и постаревшая после двенадцати родов, выпавших ей за двадцать пять лет замужества, вынашивавшая теперь тринадцатого ребёнка, при дворе она была в тени, всегда усталая и незаметная. Королева Мария ожидала, что и этот царственный отпрыск умрёт, как все остальные, за исключением Людовика и его трёх сестёр, которым удалось выжить. Она думала, что умрёт и сама, ребёнок в её утробе был вялым и безжизненным, но ей было всё равно. Король Карл иногда находил время, чтобы утешить её.

— Смелее, сударыня! Если не удалось добиться количеством, по крайней мере, она взяла качеством.

Он расправил грудь, показывая, где оно — это качество, и великодушно заметил, что её послужной список был не так уж и плох. Восемь мёртвых и четыре живых — теперь ещё один принц, сударыня, на этот раз настоящий принц, с прямыми ногами и не такой больной головой, которая может вместить столько фантазий. Соотношение будет меньше, чем два к одному в пользу мёртвых, и он оставит её в покое. Мне нужен большой и красивый младенец, сударыня, такой же, как тот...

Королева посмотрела на него с такой грустью, что он, сконфуженный, покинул её комнату, бормоча себе под нос, что у неё такой же скверный характер, как и у Людовика, и понять обоих невозможно.

Большой и красивый младенец, о котором говорил Карл, был с гордостью преподнесён ему Аньес Сорель. Над девчушкой сюсюкали, улыбались, щекотали ей подбородок и ласкали её всем двором. Все в один голос утверждали, что у неё глаза совсем, как у матери, такая же персиковая кожа, и со временем будет такая же восхитительная фигура. На это Карл сказал, что у него в своё время фигура была тоже ничего. Аньес улыбнулась:

— Мне она и сейчас нравится.

— Ну это ни для кого не секрет, — рассмеялся де Брезе. Вообще весь Париж был очень весел этой зимой. Франция чувствовала себя в безопасности: «мясники» истреблены, неотступный ужас, который они внушали, стал теперь достоянием Эльзаса, а угроза английского вторжения исчезла.

Людовик, однако, не чувствовал себя в безопасности и не был весел, а рана его заживала медленно. И всё же его возвращение сопровождалось определённым успехом в обществе. Его неожиданная состоятельность возбудила любопытство касательно происхождения его богатств, хотя, конечно, никому не пришло в голову обшарить его матрас. Дальновидное желание заручиться дружбой наследника престола привлекло тонкий ручеёк придворных и платных осведомителей к одру его болезни, к которому он оставался прикованным довольно долго, прежде чем рана позволила ему вставать и двигаться.

Однажды его навестила сама Аньес Сорель под руку с Пьером де Брезе, чья испанская бородка выглядела ещё более огненной, чем обычно, словно Аньес задавала определённый уровень внешнего блеска, которому старый франт желал соответствовать. Он осведомился о его здоровье и здоровье Маргариты, выразив надежду, что за дофином хорошо ухаживают. Потом она склонилась над ним и заботливой рукой поправила ему подушки, небрежно выставив напоказ свою пышную белую грудь с острыми сосками, от чего у дофина перехватило дыхание. Лицо выдало его, и она лукаво улыбнулась:

— Я вижу, монсеньор чувствует себя лучше...

Де Брезе нахмурился. Людовик расценил это всего лишь как поведение уличной девки, которая распутством пробила себе дорогу к власти и которую нельзя судить слишком строго за то, что она испытывала некоторое головокружение от разреженной атмосферы, в которой теперь вращалась. Реакция де Брезе была более сложной: казалось, он очень хотел увести Аньес, он ревновал, это было очевидно. Дофина осенило, и его рот скривился в ехидной усмешке. Похоже, что между этими двумя было нечто большее, чем догадывались остальные, большее, чем сам де Тиллей — если даже он что-то подозревал — осмелился бы высказать вслух.

— Сударыня, вы очень добры, — сказал Людовик, подчеркнув слово «сударыня», — вы знаете, как сделать постель удобной, спасибо.

Намёк был слишком откровенным, даже Аньес Сорель поняла его, но он не остановился на этом:

— Я слышал, у вас недавно родился ребёнок. Как чувствует себя милый маленький бастард? А счастливый отец — если, конечно, мадемуазель знает, кто из её многочисленных поклонников...

Щёки Аньес Сорель вспыхнули под густым слоем пудры, но тут вмешался де Брезе:

— Сударыня, вы напрасно растрачиваете свою доброту, навещая монсеньора в этой спальне...

— Спальня, спальня, спальня... — пробормотал дофин. — Вы ведь не думаете на самом деле, монсеньор де Брезе, что госпожа Сорель напрасно растрачивает свои добродетели в спальне. Мне кажется, что факты подтверждают обратное.

— Я надеялась, что мы станем друзьями, — сказала она, — но, если вы отвергаете меня, мне больше нечего сказать. Пойдёмте, де Брезе, — её бархатный шлейф волной заструился по каменному полу, когда она выходила из его комнаты, высокая и великолепно хладнокровная.

Людовик встал с кровати и нервно зашагал по комнате в своих мягких меховых туфлях, всё ещё прихрамывая. Он перебирал и уме возможные причины её визита. Вряд ли она приходила, чтобы выяснить, где он хранит свои деньги, — она слишком глупа для этого. Хотя глаза де Брезе обшаривали тёмные углы комнаты в те короткие мгновения, когда он отрывался от глубокого декольте. Едва ли её искренне интересовало здоровье Маргариты, потому что король и так всё знал от своих врачей. Что же до его собственного здоровья, то оно интересовало её ещё меньше, поскольку политика была её уму недоступна. Значит, кто-то послал её, кто-то, кто очень хочет, чтобы он и любовница его отца подружились. Бедная простодушная Аньес Сорель просто выложила, зачем она приходила, и удалилась во всём великолепии оскорблённого женского самолюбия. Ничего удивительного, что его простак отец так восхищался ею.

Этим кем-то не был его отец, потому что вскоре он сам, разумеется, без предупреждения, подобно урагану ворвался в спальню сына. По его тяжёлой поступи, по тому, как громыхали по каменному полу его каблуки, Людовик понял, что Карл очень зол. Он едва успел вскочить в кровать, натянуть одеяло до подбородка и изобразить на своём лице гримасу страдания:

— Ах, сир, вы так добры, что навестили меня. Чувствуешь себя таким одиноким на этом ложе страданий.

— Зачем, чёрт тебя подери, ты обидел госпожу Сорель?

— Госпожу де Сорель? Ах, ну да, госпожа де Сорель. Как неосторожно с моей стороны. Она обиделась? Я думал, что невозможно обидеть такую особу.

— Осторожнее, Людовик. Когда-нибудь твоя наглость заведёт тебя слишком далеко. Я страшен в гневе.

— Клянусь Богом, я никогда не стал бы так сильно сердить ваше высочество, — мягко сказал Людовик и чуть было не добавил, что у госпожи де Сорель это получается куда лучше, но, взглянув на отца, прикусил язык.

— Я предупредил тебя, я предупредил тебя, — снова и снова повторял король. И дофину показалось, что таким образом отец снимает со своей совести то, что ещё не произошло, но, похоже, может произойти.

После этого случая дофина надолго оставили в полном одиночестве. Никто не осмеливался зайти к нему: видимо, стало известно, что на сей раз король прогневался, как никогда прежде. Тем не менее до него доходили обрывки новостей. От брата Жана он узнал, что граф д’Арманьяк снова в Лектуре, пользуется властью и привилегиями как ни в чём не бывало, несмотря на смертный приговор, вынесенный ему парламентом. Маргарита сообщила, что королева ожидает родов со дня на день.

И в одно прекрасное утро его разбудила пальба из пушек, звон городских колоколов и радостный гул толпы. Раздался резкий стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в комнату ввалился паж. Едва поклонившись, он сообщил дофину о рождении брата.

— А королева, моя мать?

— Кто знает, монсеньор? — злорадно усмехнулся паж, пожав плечами.

— Ты смеешь усмехаться?! — Людовик схватил опешившего парня за воротник его праздничного наряда и наотмашь ударил в ухо.

— Насмехаться над моей матерью? — его длинная рука вытянулась и с силой ударила по другому уху. — Насмехаться над Марией, принцессой Анжуйской и Сицилийской, королевой Франции?! Да как ты смеешь! Кто ты такой, скотина? Как тебя зовут? Скажи мне своё имя, чтобы я не забыл тебя повесить!

Испуганный мальчишка с криками выбежал из комнаты дофина, прижимая ладони к ушам, которые Роберту Пуактевену пришлось обработать сладким маслом, массировать, сомневаясь, вернётся ли к несчастному слух.

Позже Людовику стало жаль мальчика, и он послал ему дамбахский золотой самородок. Паж был не виноват, он всего лишь уловил и усвоил общее мнение двора. По секрету Людовик спросил у брата Жана, действительно ли он причинил вред здоровью мальчика.

— Меньший, чем самому себе, Людовик. Я знаю, что слух к нему полностью вернулся, и он не пропускает звонок к обеду, как и прежде. Но такие руки, как у вас, следует приберегать для врагов Франции.

— А кто враги Франции, отец мой?

— Монсеньор, — грустно улыбнулся брат Жан. — Пилат спросил: «Что есть истина?» — и, насколько я помню Писание, не шал никто, и Господь ему не ответил.

— Вот и врагов Франции не знает никто, а я не могу ждать, пока Господь укажет мне их.

В этом обмене репликами брат Жан услышал новые интонации: его бывший воспитанник говорил властно и угрожающе, чем когда бы то ни было раньше. Амбициозный огонёк, вспыхнувший в нём в день свадьбы, когда он хотел возвысить себя в глазах невесты, сейчас захватил гораздо более обширное пространство, ибо огню свойственно распространяться. И всюду, во всех своих походах, он находил топливо, чтобы подпитывать это пламя. От Верхнего Арманьяка у подножия испанских гор до Дамбаха в долине немецкой реки он не видел ничего, кроме разобщённости, предательства, признаков вырождения и страданий, огромных богатств и жесточайшей бедности. Слабо и неясно в этой тьме начал светить огонёк, манивший его: всё это можно изменить, если сильной рукой повести за собой великую землю Франции, если окоротить своенравную аристократию и вернуть простому люду человеческое достоинство, сблизив таким образом и тех и других. Идея такого государственного устройства бродила в его голове, неясная и не оформившаяся окончательно, ибо противоречила заложенному в него феодальным воспитанием представлению об обществе не как о горизонтальной плоскости, а как о пирамиде.

Неясной она была и из-за его панического страха перед высотой. Он только знал, что боится Альп и любит Турень и что спокойно чувствует себя в кругу буржуа, где никто не возвышается над остальными, подобно башне, как Жан д’Арманьяк, и никто не опускается так низко, как «мясники».

Дело осложнялось ещё и тем, что он не был королём — он был всего лишь принцем, к тому же теперь не единственным, и не мог осуществить реформы, которые, пусть не ясно, но представлял уже в своём воображении. Не был готов он пойти и достаточно далеко но пути этих реформ. Правда, он подчинялся преступным приказам, например, повёл «мясников» на верную смерть, но ещё никогда, насколько знал брат Жан, который обучал его безупречной феодальной этике (теперь считавшейся старомодной), дофин преднамеренно не совершал бессовестного поступка под сомнительным предлогом, что окончательная польза от него оправдает причинённое зло.

Теперь он мог наблюдать, как распространилось это весьма соблазнительное заблуждение, которое слабеющий голос учителя не уставал проклинать и которое расцветшая в Италии эпоха Ренессанса возвела в ранг добродетели, особенно среди принцев. Это заблуждение могло затронуть и Людовика. Оно выглядело таким безобидным, что даже брат Жан поначалу не усмотрел в нём ничего порочного, так же как не мог предугадать, сколь чудовищное растение получится из, казалось бы, такого незначительного семени. Но в постоянно готовом принять новые идеи сознании Людовика семена эти прорастали с огромной скоростью и давали непредвиденно мощные всходы.

В примирении принца с королём была заинтересована его собственная мать. И для достижения этой благой цели она готова была унизиться до того, чтобы привлечь на свою сторону Аньес Сорель или даже совершить нечто похуже.

Людовик пытался навестить свою мать незадолго до рождения брата, но у дверей в королевские покои натолкнулся на скрещённые пики стражников, которые объяснили, что королева нуждается в полном покое. После рождения ребёнка он попытался навестить её снова, но на этот раз караул был удвоен, и ему унизительно кратко сообщили, что королева не желает видеть его, а монсеньор принц, герцог Беррийский — новорождённый инфант — спрятан подальше от любопытных глаз разных незваных чудаков.

— Монсеньор принц, монсеньор граф, — пробормотал Людовик, — как бы им хотелось называть его дофином.

И потом это ничем не вызванное упоминание о незваных чудаках, словно желание взглянуть на собственного брата было неуместной назойливостью или он был тем самым зевакой, который может причинить ребёнку вред! Тому, что любимая матушка не хотела видеть его, Людовика, он не очень-то верил, но на сердце у него стало тяжело при мысли о том, что на неё в её болезненном и жалком состоянии могли оказывать дурное влияние. Это вполне могло оказаться правдой.

Маргарита всё время находилась подле королевы, и ей удалось несколько развеять его опасения, сообщив, что королева спрашивала о нём каждый день. Он всегда полностью доверял Маргарите, но было не исключено, что она рисовала картину в розовом свете, чтобы сделать ему приятное. Ей позволили посмотреть на крошку принца, и, по её словам, герцог Беррийский был круглолиц и вял. Этому Людовик поверил сразу.

А однажды тихой ночью его мать прокралась к нему в спальню и прошептала, что раз он не заходит к ней, она сама вынуждена прийти к нему. Она была одна, без свечи, но даже в свете пуны Людовик разглядел, что её состарившееся лицо напоминало маску смерти. На мгновение он замер на кровати, в ужасе прикрыв рот руками, чтобы не закричать — ему показалось, что это был один из его ночных кошмаров.

Но две знакомые и любимые руки успокоили его. Рука Маргариты легла ему на лоб, а мать взяла его руку в свою. Это было и пью, но что она означала, он не понимал.

— А ваши фрейлины, матушка? Ваш факельщик? В такой жуткий час? Где они?

— Тихо, Людовик. Мне не нужен свет, чтобы открыться моему сыну, который не приходит ко мне.

— Матушка, дорогая, поверьте мне. Я несколько раз пытался зайти навестить вас и моего младшего брата.

— Я же говорила вам, — подтвердила Маргарита.

— Я должна была услышать эти слова от него самого — он никогда не лгал мне. Все остальные лгут, одни из ненависти, другие, как вы, Маргарита, чтобы утешить меня.

Она слабо улыбнулась, это была тень улыбки в холодном голубом свете, делавшем её губы безжизненными.

— Я недавно послала к тебе с визитом ведьму, но ты её не слишком-то любезно принял.

— Так это вы направили сюда эту женщину?

— Это единственный способ примирить тебя с королём. Я боюсь за тебя.

При мысли о том, каких усилий стоило такой гордой женщине направить к нему это посольство, лицо его покраснело.

— Конечно, с твоей стороны было неразумно и невежливо навлекать на себя отцовский гнев, оскорбляя её. Но в глубине души я порадовалась, что ты это сделал. Так мне легче было носить твоего брата. Я всё время повторяла себе: «Этот ребёнок, может быть, тоже будет любить меня, когда вырастет». Но мне стало страшно за тебя ещё больше, когда родился мальчик и твой отец сделал решительный шаг. Ты должен прочесть это, потому что, не увидев собственными глазами, ты не поверишь.

— Я поверю вам на слово, матушка. Не нужно зажигать свет.

Только теперь он заметил в руках матери большой свёрток. Красные печати казались чёрными в темноте, но он мог разглядеть на них символы Франции. Печати были сломаны. Он подумал о том, какую сумму пришлось заплатить, чтобы заполучить этот секретный документ, который явно имел к нему прямое отношение. Он никогда бы не подумал, что его кроткая мать способна на интриги.

— Я объясню тебе всё в двух словах. Это прошение к папе о разрешении передать права наследования твоему брату.

У Людовика перехватило дыхание. Не говоря уже о подкупе, наверняка и кровь была пролита для того, чтобы перехватить столь важное послание к его святейшеству.

Она почувствовала, что его терзают подозрения:

— Никто не пострадал, Людовик. Просто пришлось подороже заплатить. При помощи денег всегда можно избежать кровопролития. Убийство не для меня, особенно если учесть, что всю жизнь я посвятила тому, чтобы дарить жизнь. Впрочем, не знаю, как далеко бы я зашла, если бы мне не удалось решить задачу с помощью денег.

— И что же вы советуете мне теперь делать, отважная моя матушка, хотя я уже знаю.

— Ты должен бежать.

— Я не покину Францию.

— Я знала, что он не согласится, Маргарита, — вздохнула королева. — Я даже говорила вам, что он не согласится.

— В Шотландии мы будем в безопасности, — прошептала Маргарита. — Тебе, конечно, не слишком понравится в горах Шотландии, но долина Твида — это замечательное место, с мягким климатом, и в тамошних заводях полно рыбы...

— Я не хочу, чтобы меня забыли.

— Но, может быть, это ненадолго.

— До тех пор, пока не умрёт герцог Беррийский.

— Людовик, Людовик, Людовик, — пробормотала его мать.

— Они были необычайно бдительны, матушка, чтобы я не убил его!

— Они не знают тебя так, как я, сын мой.

— Маргарита, а что лежит к югу от твоей замечательной шотландской реки Твид?

— Как что — Англия, конечно.

— Англия! — он словно выплюнул это слово.

— Он не поедет. Помоги мне, Маргарита. Мне плохо и тяжело на душе.

— Матушка, эта петиция должна быть отправлена его святейшеству. Вы это понимаете.

— Да, понимаю, — рассеянно ответила она.

— Все следы, трещины — всё должно быть как было. Печати надо тоже как-то восстановить.

— Я знаю. Всё уже подготовлено. Есть копии печатей.

— Но кто мог сделать копии?

— Спокойной ночи, дорогой Людовик.

Она медленно направилась к двери, тяжело опираясь на руку Маргариты.

Людовик нервно ходил из угла в угол. Содержание зловещего послания наконец-то полностью дошло до него, словно раскаты грома эхом отдались в нём, оглушив после ослепительной вспышки безмолвной молнии.

Неожиданно он осознал, что гром был реальный, он слышал отдалённый рокот, который приближался с каждой секундой, становясь всё громче и таинственным образом совпадая с биением его сердца, у него помутнело в глазах и холодная белая луна окрасилась в пурпурный цвет. Его позвоночник пронизывал ледяной ветер, как бывает перед минутой потери сознания. Он боролся, пытался совладать с собственными руками, которые двигались сами по себе. Ему удалось развязать опоясывающий его шарф и плотно завязать им рот, чтобы заглушить крики, которые, он знал, будут вырываться из его горла, когда он упадёт.

Глава 20

Утром следующего дня, в час, как только крестьяне, приезжавшие в город каждый день, чтобы сбыть продукты своего хозяйства, расставили свои повозки и уже продали первую партию свежайших яиц, бедно одетый человек с сияющим лицом шагал в сторону трущоб. Какой же тёплый для апреля выдался денёк! Как ярко светило солнце, отбрасывая на каменную мостовую причудливые тени от его длинных ног. Каким безоблачным показалось ему будущее, когда утром, внимательно обследовав шарф, он не обнаружил на нём ни малейшего следа вчерашней пены. Припадок не мог быть сильным — скорее всего он прекратился с приходом сна, а серьёзным он показался лишь из-за того, что продолжался так мучительно долго.

Совершенно уверившись в этом, он счёл за лучшее ничего не говорить брату Жану, — всё равно тот бы ничего не смог бы сделать, кроме как сварить для него «отвар из золота» и прочесть скучнейшую проповедь о глубокой медицинской необходимости поддерживать ровное и неторопливое течение мыслей. Ровное состояние... воистину ровное состояние! Да и как можно пребывать в другом состоянии в этом лучшем из миров, где всё кристально ясно, где всё так ярко, тепло и безопасно!

Он радостно приветствовал крестьян, проходя мимо их повозок. В ответ они степенно кивали ему, согревая посиневшие от холода пальцы над маленькими кострами. Они принимали его за студента университета, который в подпитии возвращался с какой-нибудь весёлой пирушки, но у которого 'не хватило денег, чтобы нализаться как следует. Возможно, заметив изображения святых на его шляпе, они приняли его за студента-богослова.

Как девственно чист, как ясен был его разум! Как глупо со стороны его матушки воспринимать это напыщенное послание всерьёз! Что за дурацкая мысль! Папа никогда не удовлетворил бы эту просьбу! Ни один папа никогда не передавал права наследования младшим братьям в обход старших. Это повлекло бы за собой назначение регентского совета, все эти советы слыли вольнодумными, а для святого престола не было ничего ненавистнее вольнодумства. Мысли проносились быстро, слишком быстро для того, чтобы он успевал хорошенько всё обдумать. Матушка, должно быть, преувеличивала реальную опасность оттого, что она была больна и взволнована. Но ведь он не болен и не взволнован. Никогда в своей жизни он ещё не чувствовал себя таким счастливым и благодушным.

На улице Сен-Жак он прошёл церковным двориком и обратил внимание на то, как ярко были освещены мягким золотым светом солнца могильные камни. Не мешало бы зайти и послушать мессу, хотя он и не чувствовал в этом потребности. Борова-то оглянувшись, он положил изображение святого Одиля в ящик для пожертвований: наконец-то он придумал безопасный способ избавиться от него. Может быть, под этими камнями спят какие-нибудь эльзасцы, так пусть святой Одиль позаботится о своих «подопечных», раз уж ему нет дела до французских принцев.

Однако, когда Людовик уже стоял в полумраке церкви и прихожане начали обходить с тарелкой для пожертвований, он вспомнил, что в Париже не похоронен ни один эльзасец, и бросил золотую монету в тарелку, на дне которой виднелась горка медяков от простых людей, которые коленопреклонённо молились вокруг. Тарелку унесли.

Дофин вышел из церкви, всё ещё счастливый и к тому же проголодавшийся. Ему пришлось проделать неблизкий путь от дворца, и только теперь он понял, что совершенно забыл про завтрак.

— Интересно, — пробормотал он, оглядывая могильные плиты, — где здесь можно утолить голод?

— О каком именно голоде говорит монсеньор? — поинтересовался сзади чей-то дружелюбный и необыкновенно зычный голос. Людовик обернулся: наверное, он произнёс последние слова громче, чем следовало. На него смотрели острые глазки сборщика пожертвований из церкви, который был так же бледен, как и Маргарита.

— Вы сказали монсеньор, друг мой? Где вы увидели здесь монсеньора? Я... — Людовик посмотрел на церковную дверь, он не хотел лгать под её священными сводами. — Я торговец, — произнёс он, вспомнив о Дамбахе, и, усмехнувшись, подумал, как сейчас, должно быть, злится святой Одиль. Но он не солгал, так что на Страшном суде это не зачтётся ему за грех.

— Как вам угодно. Если у господина торговца найдётся в кармане ещё один золотой, я мог бы показать ему место, где он может утолить и физический, и духовный голод.

«Тяжко же, видимо, приходится церковным сборщикам пожертвований в этом захолустье», — подумал Людовик. К тому же манера его собеседника говорить заинтересовала его.

— У вас забавный слог, друг мой.

— Как и у вас, сударь. Все эти ваши покровительственные, друг мой»...

— Ах, это. Этому я научился у своих благородных покровителей. Впрочем, в такой чудесный день я чувствую себя как король.

— И неудивительно!

— Этот чудесный свет, прозрачный воздух...

— Воздух прозрачен до тех пор, пока ветер не дует со стороны моего жилища.

— Где вы живёте?

Сборщик указал пальцем в сторону кладбища. Там стояла маленькая хижина, наполовину вросшая в землю, ничем не отличающаяся от других временных пристанищ для почивших, ожидающих вечного успокоения в сырой земле.

— Хранитель сего приюта канувших в вечную тьму — человек весьма любезный и услужливый, — продолжал собеседник Людовика, — всего за один су в неделю он позволяет мне обитать здесь, рядом с молчаливыми соседями, которые уже давно не испытывают никакого голода. Кстати, когда вы упомянули о голоде, вы имели в виду пищу?

— Разумеется, чёрт побери! — Мысль о том, что его новый друг, возможно, голодает, поразила дофина. — Если вы знаете поблизости место, где человек может набить пустой желудок, то я буду рад угостить вас. В моём кошельке ещё достаточно золотых.

Человек странно посмотрел на него.

— Достаточно?

— О, да.

— Вы не тот, за кого я вас сначала принял. Он никогда не признался бы, что у него есть с собой золото. Вообще вы слишком беспечны, для торговца во всяком случае. Но кто бы вы ни были, вы мне нравитесь. А мне нравятся очень немногие люди, и очень немногим по душе Франсуа Вийон.

— Так вы Франсуа Вийон?

Его спутник кивнул.

— Франсуа Вийон, Франсуа де Лож, Франсуа де Монкорбье, У меня много имён, особенно среди стражей порядка.

— Вийон — великий поэт! Я не могу поверить! Ведь это вы сочинили:

— Прекрасная мысль! — рассмеялся Людовик так громко, что несколько прохожих обернулись на него с подозрением.

— Да, мысль хорошая, сударь. Я полностью согласен с вами. Но отрывок ужасный, это не я написал. Мне постоянно приписывают ужасные строки.

— Нет-нет, друг мой. Нет в мире ничего ужасного — есть только смешное.

Людовик всё ещё смеялся. Идея повесить двух из трёх сержантов великого прево привела его в восторг. Эти сонные болваны только и делали, что с гордым видом маршировали по улицам в своих деревянных башмаках и дешёвых камзолах с лилиями, изображая из себя стражей порядка. Иногда они хватали преступников и даже препровождали их в тюрьму, если, конечно, им случайно удавалось на них наткнуться. Жалованье они получали нищенское, и никто их не уважал.

— Может быть, мой состоятельный друг тоже известен им под несколькими именами, — предположил Вийон. Он вдруг решил, что Людовик, вероятно, какой-нибудь богач — любитель поэзии, которому раз-другой случайно удалось накропать пару удачных строк.

— Чёрт побери, Франсуа, у меня десятки разных имён, — Людовика ужасно веселила мысль о том, что он умудрился ещё ни разу не солгать за сегодняшний день. У него действительно были десятки разных имён.

— И вы, конечно, предпочитаете их не раскрывать. Понимаю. Хотя должен вас предупредить, в этом районе города, который вам так нравится, кошелёк лучше спрятать подальше.

— Но кто же его украдёт, Франсуа? Что же до моего имени, то и из этого я не собираюсь делать тайну. Меня зовут Людовик.

— Половину всей Франции зовут Людовиками, мой весёлый друг, или Анри, или Жаками, или Филиппами, или Карлами...

— Нет, только не Карлами. Как угодно, только не Карлами.

Вийон провёл его за сторожку, и они вышли на запущенную, грязную аллею, стараясь держаться подальше от стены, чтобы содержимое ночных горшков добрых граждан не вылилось им на головы.

— Ну как, воздух ещё прозрачен, друг Людовик?

— Ну да, немного грязно, не более того. Клянусь, Вийон, вы самый мрачный человек, какого я когда-либо встречал.

— А вы самый легкомысленный. Какой же я глупец, что принял вас за этого хитрого, мрачного, молчаливого, скрытного...

— Вы описываете какое-то чудовище! Кто это?

— Да Бог с ним. Вы его всё равно не знаете. А вот и наш завтрак. Но если вы сами не желаете спрятать свой кошелёк, то дайте я его понесу.

— Конечно, Франсуа.

Он отстегнул кошелёк от пояса. Это была единственная роскошная деталь его туалета. Людовик хранил множество потёртых камзолов, заштопанных чулок, дырявых башмаков — он был весьма бережлив и никогда не выбрасывал старых вещей. Впрочем, кошелёк он всегда носил добротный, чтобы не растерять деньги.

Вийон быстро осмотрел кошелёк. Он заметил небольшое украшение в виде вышитого крошечного дельфина. Быстрым и незаметным для постороннего глаза движением он спрятал кошелёк в рукав своей накидки — можно было поклясться, что никакого кошелька там вовсе и не было.

— Неплохо, друг мой. Я начинаю уважать вас. Ну и позавтракаем же мы, о... то есть что у нас на завтрак, мой Людовик?

Они стояли в конце переулка, перед дверью мрачного здания, напоминавшего груду разрушающихся камней, словно здание было построено ещё во времена первого крестового похода. Людовик подумал, что это, наверное, какой-нибудь амбар. Узкие окошки были забиты досками, ворота закрыты. Вийон постучал в дверь рукояткой кинжала, который извлёк из своего рукава так же мгновенно, как спрятал туда кошелёк дофина. Стук был явно условным.

— Это сигнал! — весело сказал Людовик.

— Вы необыкновенно проницательны, друг мой, — ответил Вийон с плохо скрываемым сарказмом. — Добро пожаловать к «Полосатому ослу»!

Какая-то неуловимая перемена произошла в лице Людовика.

— Вы обиделись, друг мой? Не надо обращать внимания на мой длинный язык. Естественно, это был сигнал. Это таверна... ну что-то в этом роде.

С дофином что-то произошло. Его весёлое настроение стремительно улетучилось. Разумеется, надо рассказать брату Жану о вчерашнем припадке и спросить, что он мог значить. Ничего подобного раньше с ним не происходило. Он сам себя не узнавал. Не обратить внимание на опасность, которую хранило в себе письмо? В одиночку пойти в этот далеко не безопасный квартал, завязать знакомство с известным, хотя и одарённым, негодяем и, наконец, чёрт побери, отдать ему свой кошелёк! Похоже, он сошёл с ума! Нет, не так, как его дед, а каким-то коварным образом: разум его не затуманился, но утратил способность верно оценивать происходящее. Ему показалось, что погода сегодня не такая уж и тёплая и для весны. Вдобавок эта «таверна», так заботливо скрытая от постороннего глаза, вызывала у него вполне понятные опасения. Но он уже слишком далеко зашёл, чтобы отступать. Дверь отворилась, и Вийон, взяв дофина под руку, провёл его внутрь. Дверь, лязгнув, захлопнулась у них за спиной.

Внутри царил кромешный мрак. Угрюмый голос, от обладателя которого разило прокисшим дешёвым вином, произнёс:

— Добро пожаловать, господин Вийон, но кто это с вами?

— Это друг. Отпетый висельник, так что обслужи его достойным образом.

— По мне, так я бы с удовольствием обслужил его кинжалом.

— Думаю, нам лучше удалиться, Франсуа. Гостеприимство здесь так же невидимо, как и хозяин.

— Боже мой, ещё один поэт! — удивлённо воскликнул голос. — Милости просим, милости просим, но пусть платит.

— Я заплачу, — сказал Вийон.

Людовик понял, что он под надёжной защитой, а также, что Вийон не прочь посорить деньгами из его кошелька, спрятанного в рукаве.

Привыкнув к темноте, он разглядел неясные очертания дверного проёма в дальнем конце комнаты. Туда их и вёл хозяин, очертаниями фигуры напоминавший обезьяну.

— Старайтесь ступать по моим следам, Людовик. Здесь раньше была конюшня. Так что можно легко поскользнуться и сломать ногу.

— Я буду предельно осторожен.

Он решил продолжать играть глупого простачка, за которого принял его Вийон. Размышлять о том, почему сегодня он проснулся словно бы совершенно другим человеком, не оставалось времени.

У двери в гостиную силуэт хозяина свернул за угол и исчез, слившись с другими тенями.

— Он очень стесняется своей внешности, — прошептал Вийон.

— Ветеран войны?

— Ветеран одной из тюрем короля Карла.

— А что он натворил?

— Когда я узнаю вас лучше, возможно, я расскажу вам кое-что интересное об обществе, которое здесь собирается. В темноте вы стали любопытнее, чем при свете дня.

— Я просто так спросил...

— Не стоит этого делать, если вы хотите когда-нибудь вернуться сюда. «Полосатый осёл» — подходящее место для «торговцев» вроде вас. Здесь можно отдохнуть, пообедать, поужинать и даже провести несколько недель в полной безопасности, если вы скрываетесь от сержантов прево. Всё это за соответствующую плату, разумеется.

В комнате находилось несколько мужчин и неопрятного вида женщина. Они оторвали глаза от своих деревянных тарелок и оглядели Людовика. Вийон провёл своего гостя к столу и усадил возле огня, над которым на вертеле жарилась целая туша барана. Поскольку Людовик пришёл с Вийоном, он не вызвал у посетителей особого интереса, и они снова уткнулись в свои тарелки. Все, за исключением одного, были одеты в лохмотья. При этом они не шумели и не веселились. Людовик подумал, что веселье начнётся позже, когда, как следует отдохнув после тяжёлого дня, они предадутся обычным развлечениям. Ножи, которыми эти люди ловко резали мясо, блестели отточенной сталью. Даже среди «мясников» Людовик не встречал таких свирепых лиц. Ему не хотелось садиться на слишком освещённое место, но и забиваться в тёмный угол было бы тактически неправильно. Защитники Лектура тоже поставили сильнейшие заслоны у самых тёмных и низких участков стены, а королевские войска ворвались в город через главные ворота.

Единственный прилично одетый посетитель тоже сидел на почётном месте у огня. Хотя это и не была пятница, но дело происходило в апреле, то есть в середине Великого поста. Тем не менее сосед Людовика, как и все остальные, ел мясо.

— Доброе утро, отец Сермуаз, — сказал Вийон.

— Доброе утро, ваше преподобие, — поздоровался Людовик.

Его уже ничто не удивляло. Рядом с ним сидел тот самый священник, что служил мессу в церкви на улице Сен-Жак.

Он вопросительно уставился на Людовика, явно сильно напуганный: «Кто этот человек?!» В памяти Людовика всплыло кроличье лицо капеллана Жана д’Арманьяка и его жалкий конец.

— Не пугайтесь, отец Сермуаз, — успокоил священника Вийон. — Я тоже сперва ошибся. Это просто счастливый грешник, который заплатит за мой завтрак и за ваш тоже, чтобы искупить свой грех. Вчера вечером он умудрился срезать кошелёк с пояса дофина!

— Я оказался с ним на одной стороне улицы, — улыбнулся Людовик. — Как вы думаете, это грех — украсть кошелёк дофина, отец Сермуаз?

— Да это просто невозможно, сударь.

— Тем не менее он сейчас в рукаве у господина Вийона, для безопасности.

— Вот как? Вы умно поступили, отдав его ему. Я так же поступаю с содержимым тарелки для пожертвований. Иначе эти негодяи крадут друг у друга деньги. Я сам выбираю вора, чтобы он следил за другими ворами, и таким образом сокращаю убытки, хотя, конечно, мне неизвестно, сколько многоуважаемый Вийон оставляет себе.

— На карту поставлена моя честь, — рассмеялся Вийон. — Был сегодня с утра в тарелке золотой?

— Я подумал, что это чудо!

— Это был золотой моего друга, и я не украл его.

— Тогда это точно чудо, — священник набил рот бараниной и поманил пальцем служанку, чтобы она принесла ему ещё вина. — Сударь, — произнёс он, осуждающе глядя на дофина, — вы не едите мяса и тем самым как бы укоряете меня за мою постыдную слабость. Но что я могу поделать. В молодости я голодал. И ещё тогда решил, что больше голодать не буду. Теперь здесь я пренебрегаю постом.

— Отец Сермуаз добровольно стал миссионером в этом замечательном месте, — сухо заметил Вийон, — и многие посетители получают у него отпущение грехов...

— А вы что же думаете, что они в нём не нуждаются? Посмотрите только на этот сброд, — пробурчал священник.

— ...которое он даёт им на самой ужасной латыни с отвратительным итальянским акцентом за определённую плату.

— У меня прекрасное произношение. Я обучался в Риме, к твоему сведению, сентиментальный рифмоплёт. Кроме того, позволю себе напомнить, что мелкие грешки самого священника не идут ни в какое сравнение с пользой, которую приносят его богоугодные деяния.

— Мой добрый наставник Гийом де Вийон полагает, что эту пользу не следует преувеличивать.

— У меня с капелланом Бестурне разные мнения по этому поводу.

Людовик слушал и осматривался, соображая, как бы незаметно улизнуть из этого странного места. При ближайшем рассмотрении лица посетителей показались ему не более зверскими, чем у «мясников», с теми он умел управляться. Хотя ремеслом «мясников» было убийство, иногда они занимались и грабежом. Посетители таверны «Полосатый осёл» занимались тем же самым, только в обратном порядке. Он чувствовал, что ими он тоже смог бы управлять. Они дерзнули бы украсть его кошелёк, если бы этого уже не сделал Вийон, но на жизнь его покушаться не стали бы. Конечно, ему было не но себе, но не более чем в присутствии де Брезе, или своего отца, либо на заседании совета.

Кроме того, было весьма поучительно узнать, что Франсуа Вийон поддерживает весьма близкие отношения со столь противоположными по своим взглядам и образу жизни священнослужителями, как этот циничный и проницательный пастор сомнительного сброда и учёный настоятель церкви Бенуа ле Бестурне, через которую проходило множество секретных дипломатических посланий.

Было также интересно узнать, что блестящий прелат Гийом де Вийон оказывал покровительство Франсуа де Ложу, или де Монкорбье, и что поэт сменил имя на Вийона, дабы выказать своё уважение. И, наконец, полезнее всего было узнать, что патрон не отрёкся от своего подопечного, несмотря на его бесконечные любовные интрижки с женщинами лёгкого поведения и дерзкие стишки, из-за которых он постоянно был не в ладах с властями. Но почему? Почему он не отрёкся от Франсуа? Основой верности бывает либо любовь, либо страх. Если Гийом де Вийон любил Франсуа Вийона, то, возможно, их связывало нечто большее, чем имя, вероятно, тайные узы крови. Если же Гийом де Вийон боялся Франсуа Вийона... некий план, который начал складываться в голове дофина, приобретал реальный шанс на успех.

— Он не только не ест, но даже не разговаривает, — пробор мотал отец Сермуаз.

— Я размышлял, — ответил Людовик, — я размышлял о чуде кошелька дофина.

— Да, это настоящее чудо, — заметил Вийон, взвешивая кошелёк на руке, — удивительно, что он не прорвал насквозь мой потёртый рукав. В студенческие годы, гордясь своим университетским званьем, я не слишком задумывался о стародавних временах, в которые придумали такие широкие рукава, имевшие практический смысл. Студенты нищенствовали и тогда, как им и положено, но, когда Франция была богата и сильна, нищенствовать было выгодно. Студенты набивали рукава колбасой и хлебом так, что рукава едва не лопались, — золотые времена, добрые люди были щедры. С каждым годом рукава становились всё длиннее и шире. А потом пришли англичане, восстала Бургундия, и Франция раскололась на множество частей. Апокалиптические бедствия обрушились на нас; наводнения, чума, война и голод...

— Что-то голода я здесь не замечаю, — проговорил отец Сермуаз с полным ртом мяса.

— Священники едят краденых овец во время Великого поста, а короли бросают им объедки...

Людовик старался сохранять на своём лице непроницаемое выражение.

— ...И наши университетские рукава напоминают обвисшие груди старухи, печальные, плоские. В этих рукавах нынче гуляют лишь ветер да воспоминания.

Служанка наклонилась через его плечо и наполнила его вырезанную из камня чашу дешёвым вином. Она фамильярно погладила Вийона по голове и сказала священнику:

— Вино горячит его по утрам. Что это он опять сочиняет?

— Трактат об университетской мантии, дитя моё, к твоему наряду это отношения не имеет, — ответил священник, любуясь её формами.

— И, похоже, сам опровергает свои тезисы, — лукаво добавил Людовик.

— Вовсе нет, — запротестовал Вийон, обнимая девушку за стройную талию. — Ты тоже когда-нибудь станешь плоской и пустой, моя Изабо.

— Прошлой ночью ты по-другому говорил.

— Мою музу удушили, — рассмеялся Вийон. — Принеси мне мяса. Сегодня я плачу за всех.

Людовику понравился настрой Вийона. Поэт был преданным сыном Франции — идеалистом, честолюбцем, бедняком. Вот в священнике дофин сомневался. Самодовольные и ограниченные люди не склонны пускаться в рискованные предприятия. Но Людовик не был уверен, что несоблюдение Великого поста — достаточно тяжёлая провинность, чтобы заставить священника открыть письмо папы, равно как и в том, что образование, полученное в Риме, и лёгкий итальянский акцент в латинском произношении обеспечат доступ к папской корреспонденции. Франсуа Вийон с его связями и наглостью подходил на эту роль куда больше. Конечно, придётся выдать себя, но дофин взвесил все «за» и «против» и решил, что игра стоит свеч.

Теперь Вийон переключился на служанку, но Людовик не узнал ничего такого, о чём бы уже и сам не догадывался: услужливая шлюха, вдохновляющая иногда на сочинение баллады и исправно требующая платы за услуги.

— Но она верит мне в долг, когда у меня бывают временные денежные затруднения, Людовик.

Отец Сермуаз зевнул и заявил, что ему пора возвращаться в храм: предстоит нечто получше, чем заурядное отпевание, и необходимо сделать кое-какие приготовления.

Когда он ушёл, Людовик, понизив голос до шёпота, сказал Вийону:

— Я тоже доверяю вам, Франсуа Вийон. Полагаясь на вас, я полагаюсь на Господа, вложившего мне в руки оружие, чтобы защитить мою страну от гораздо больших бед, чем те, которые вы мне описали. Миссия ваша будет опасной, но, в случае удачи, выгодной и поможет спасти Францию от гражданской войны.

Вийон уловил повелительный тон, но видно было, что он колеблется.

— И, значит, кошелёк дофина не чудо, и его никто не крал.

— Нельзя же украсть у самого себя. Наследный принц Людовик сам дал кошелёк своему другу, чтобы тот помог ему в державном предприятии, которое наполнит его рукава золотом так же, как наполняло колбасой и булками в былые времена.

— Монсеньор! — воскликнул поэт.

— Именно так.

Он быстро изложил свой план. Вийон признался, что сейчас у него с его патроном, капелланом Сен-Бенуа ле Бестурне, несколько напряжённые отношения, причина которых Изабо. Но Людовик напомнил ему, что при нормальном ходе событий ответа от папы следует ждать не раньше, чем через несколько месяцев, так что времени, чтобы уладить ссору с патроном, достаточно. А пока Людовик будет заботиться о его благосостоянии, Франсуа не придётся жить на су в неделю в покойницкой. Письмо папы не должно быть повреждено, подчеркнул Людовик, его надо лишь перехватить, прочесть и сообщить содержание дофину. Он играл на всех струнах души Вийона, которую он раскусил, как только к нему вернулась способность трезвого суждения: его тщеславии и жадности, его любви к Франции и к Изабо. Он пообещал Вийону свою благосклонность в том случае, если станет королём, и даже сказал, что служанка Изабо вполне достойна стать фрейлиной двора.

— А если папа удовлетворит просьбу короля, монсеньор, вам следует поднять революцию! Вы сильны, уважаемы, вам доверяют, у вас найдутся покровители и последователи.

— Нет, — спокойно сказал Людовик, — в этом случае я должен буду навсегда удалиться в Дофине и делать всё, что в моих силах, на более скромном поприще.

— Ответ папы будет перехвачен, монсеньор! Клянусь Богом, я сделаю это. У меня есть для этого достаточно возможностей. Вероятно, вашему высочеству не по душе все эти бродяги, собравшиеся здесь, но они многое могут. Вас никогда не лишат права на престол!

Поздним утром, незадолго до того, как принца позвали к постели его матери, он встретился во дворце с братом Жаном. Тот был очень встревожен болезнью королевы, но нашёл время выслушать рассказ дофина о ночном припадке и о том, как, оправившись, Людовик предпринял долгую прогулку, чувствуя себя совершенно счастливым.

Брат Жан объяснил, что подобные симптомы характерны для эпилепсии. После приступа больные нередко испытывают неадекватные ощущения. Мир кажется им лучшим, чем он есть на самом деле, словно при лёгком опьянении. Появляется обманчивый оптимизм и ощущение доброжелательности со стороны окружающих, без особых на то причин. Кажется, что болезнь лечит сама себя и при этом проявляет слишком много усердия, столь решительно изгоняя из сознания тьму и страхи, что лишает человека необходимой доли осторожности. К счастью, это состояние почти никогда не длится долго. Лучше всего в таких случаях оставаться в постели и избегать ситуаций, опасность которых он не сможет распознать.

— В следующий раз я буду осторожнее, — пообещал дофин.

— Ваша мать звала вас, — печально сказал брат Жан, — вам лучше поторопиться, сын мой.

Глава 21

Придя в спальню матери, дофин застал королеву в коме, из которой она так и не вышла. Он присутствовал при её кончине.

— Для твоей матери было бы утешением, если бы ты потрудился прийти пораньше, — сказал Карл. — Я искал тебя по всему городу, как только с ней случился удар, разве не так, господа?

Весь совет собрался в комнате покойной. Дофин смотрел на их лица в надежде встретить хоть один сострадательный взгляд, но видел только холодное, державное равнодушие. Лишь в глазах де Брезе мелькнуло живое чувство, но и то было подозрение. Его интересовало, где Людовик пропадал всю ночь и всё утро. Несмотря на свою скорбь, Людовик поражался тому, насколько, оказывается, тайным местом был «Полосатый осёл».

В подтверждение слов короля члены совета мрачно закивали головами. Людовик отвернулся, его совесть была чиста. Бессмысленно было сейчас вспоминать, что его не допускали к королеве все эти дни, и опасно — разгласить тайну о том, что этой самой ночью он имел с ней доверительнейшую и самую нежную беседу.

Похороны королевы Марии были нарочито скромными. Герольды оповестили народ об этом мудром решении короля. Карл считал возможным потратить общественные деньги лишь на самое необходимое, чтобы не пришлось поднимать налоги. В кафедральном соборе Аньес Сорель сидела рядом с королём, в знак скорби время от времени вытирая глаза платком из тончайшего генуэзского кружева. На шее у неё было новое жемчужное ожерелье, тоже, разумеется, чёрное, как подобает в траурные дни.

К середине лета она снова забеременела. Карл, узнав эту приятную новость, объявил, что в дальнейшем трауре по почившей королеве не было необходимости. Маленький герцог Беррийский не стал плакать, когда с его кровати убрали лиловые траурные драпировки; он вообще редко плакал и мало двигался. Но дофин продолжал носить траурную мантию принца крови.

— Я не сниму её до тех пор, пока не минет год, — с вызовом сказал он брату Жану, — хотя я и знаю, что они смеются надо мной у меня за спиной.

Брат Жан не стал говорить ему, что врачебный опыт подсказывает, траур Людовику, возможно, придётся проносить дольше.

В воскресенье, восьмого августа, при выходе из Нотр-Дам, где Людовик молился за упокой души своей матери и за здравие Маргариты, которая немного простудилась, его бесцеремонно дёрнул за рукав какой-то нищий. На ступенях храмов всегда было полно нищих, жалобно молившихся о подаянии. Одни были изувечены войнами, другие — болезнями, третьи просто притворялись, чтобы разжалобить подающих. Но лицо этого человека было ужасающим. На голове у него красовалось некое подобие тюрбана из тряпок. По-видимому, у него были отрезаны уши — края тюрбана не оттопыривались. Нос был рассечён надвое, и заживший шрам, спускаясь к верхней искалеченной губе в диком оскале обнажал здоровые крепкие зубы. Людовик, повидавший во время походов многое, не сразу сообразил, каким образом можно было получить такие ранения в бою. Меч едва ли мог снести сразу оба уха, а кинжалом невозможно нанести такую рану в середине лица, не выбив при этом зубов.

— Чёрт возьми, никакой ты не ветеран. И перестань трясти меня, ты мне сейчас рукав оторвёшь. Перестань же, а то ничего не получишь.

Нищий протянул шляпу за подаянием, и рука его при этом неестественно вывернулась. Видимо, ему неправильно вправили кость в своё время.

— Если вы заглянете в мою шляпу, — прошептал он, — то найдёте там нечто, что стоит целую крону.

Людовик опустил руку в шляпу и нащупал свёрнутый клочок бумаги. Не дожидаясь денег, нищий повернулся и захромал прочь. Его уродливый силуэт на фоне освещённых ярким светом ступеней собора очень напоминал фигуру хозяина «Полосатого осла».

Догадываясь, что за ним могут следить и что он будет выглядеть несколько странно, если остановится, чтобы прочитать записку, нацарапанную на грязном листке, Людовик крепко сжал бумажку в ладони, вспотевшей от волнения. Заперев дверь в свою комнату и заглянув за шторы, чтобы убедиться, что он действительно один, он развернул бумажку и прочёл:

Людовик нахмурился и тут же сжёг записку. Он не разозлился на неугомонного поэта за то, что тот написал сатиру на трагическую Тройную схизму, которую многие из живых ещё стариков хорошо помнили. Трое соперничавших претендовали тогда на Священное море и торжественно отлучили друг друга от святой церкви, сопроводив сие деяние весьма вольными репликами. Так же как не разозлился он и на то, что Вийон со свойственной ему наглостью намекал и на нынешнюю, менее важную схизму, инициаторами которой были несколько рассерженных церковников из Базеля, которых никто не воспринимал всерьёз, но которые требовали избрания Амадея Савойского папой Феликсом V вместо святейшего Евгения, законно, хоть и ненадёжно правившего в Риме. Вийон и раньше писал подобные стихи, и не было никакого сомнения в том, что, попади эта записка в руки властей, над ним бы просто посмеялись. В крайнем случае, призвали пред светлые очи какого-нибудь галликанского епископа, чтобы услышать, что у Вийона и в мыслях не было писать подобные непочтительные строки, и предупредить поэта о том, что ему отрежут его чернильные пальцы, если он ещё раз сочинит что-нибудь подобное.

Нет, Людовика разозлила не тема стихов, а то, что было скрыто в последних строчках — завуалированное приглашение. Вийон не желал или не осмеливался сам прийти к дофину. И теперь дофину снова придётся идти в харчевню «Полосатый осёл», чтобы «поучиться эпистолярному искусству». Но даже в своём раздражении Людовик вынужден был снять шляпу перед тем, как мастерски Вийону удалось замаскировать сообщение о том, что письмо папы перехвачено. Хуже было то, что из текста послания невозможно понять, каков же ответ папы. Вийон скрыл это намеренно — до получения награды. И ещё хуже то, что идти следовало немедленно, так как он сам приказал не уничтожать письма, а лишь вскрыть его. Если содержание письма не в его пользу, придётся действовать очень быстро.

После смерти матери Людовика видели лишь тогда, когда он направлялся в церковь или когда его присутствие в совете было необходимо. После того как весь двор перестал носить траур, он стал появляться ещё реже, зная, что фиолетовый плащ, который он упорно не снимал, являлся предметом всеобщих насмешек. Даже Маргарита сначала упрекала его:

— Покойным от этого никакого проку.

— Жена, это знак уважения к их памяти, — отвечал он.

— Да, конечно. wonder if they know.

Людовик недовольно взглянул на неё. В первый раз с момента их женитьбы она заговорила с ним по-английски.

— Что-то не так, моя дорогая? Ты же знаешь, что я терпеть не могу этот язык.

Однако в тот вечер его вид или, по крайней мере, его наряд приятно удивил своей весёлостью. Людовик неожиданно появился в её кабинете и заявил, что дофину и дофинессе следует появиться на фейерверке, устраиваемом Карлом:

— Его высочество и её свинство празднуют зачатие нового помёта.

— Мне тоже надо идти? — устало спросила Маргарита. Затем она улыбнулась его наряду:

— Я уж было подумала, что ты заболел. Эти панталоны! Одна штанина тёмно-синяя, а другая зелёная с белыми полосками! «Осталось только заиграть на флейте», — сказала я себе. Но, услышав про «её свинство», я поняла, что с тобой всё в порядке. Однако я плохо себя чувствую, Людовик.

Он ответил, что в таком случае он тоже не пойдёт.

У него был такой озабоченный вид, что она тут же передумала:

— Похоже, это действительно важно, Людовик. Конечно, я пойду. Только объясни, в чём дело.

— Если они будут видеть тебя, они будут думать, что и я там, а мне надо исчезнуть на некоторое время. Кажется, от его святейшества пришёл ответ Карлу. И я собираюсь узнать, каков этот ответ, прежде чем это узнает король.

Маргарита содрогнулась:

— Как? Это опасно?

— Ещё опаснее ничего не делать. Все будут увлечены фокусами капитана Леклерка. Я слышал, он изготовил ракету, которая, подобно комете, перелетит через Нотр-Дам и вспыхнет тысячью ярких звёзд. На улицах соберутся толпы народа.

— Тебя узнают, Людовик. Пошли кого-нибудь другого.

— Этого я никому не могу доверить. И — посмотри на меня, дорогая, — на кого я похож?

— На моего мужа и повелителя, монсеньора дофина.

— А в этом дурацком наряде ещё и на уличного шута, только танцующего медведя не хватает. Самое очаровательное в тебе то, что ты не понимаешь, какая у меня заурядная внешность. Или если и понимаешь, то очень умело скрываешь это. Добродетель, граничащая co святостью. Да хранит тебя Господь, и осторожней со своей простудой. A за меня не бойся. Я вернусь ещё до того, как Пьер де Брезе напьётся, что случится очень скоро.

В небольшом парке на берегу Сены, где, в назидание врагам короля, был в мешке сброшен в реку незаконнорождённый отпрыск Бурбонов, Карл устроил пышное празднество, в честь интересного положения Аньес Сорель. Здесь были и танцующие медведи, и говорящие птицы, и петушиные бои, и менестрели, и борцы, и конечно, главное новшество таких праздников — фейерверк.

Высший свет, полусвет и низкий сброд, именно в таком порядке, кругами расходились от короля до окраин парка, чтобы поприсутствовать на представлении и, конечно, посмотреть на фейерверк.

В центре событий, среди сильных мира сего прогуливались Людовик и Маргарита. Их видели все, и это положило конец слухам о том, что они удалились от двора. Людовик даже поговорил со скромно одетым, аскетического вида нунцием его святейшества папы Евгения IV:

— Не правда ли, удивительно, ваше преосвященство, что в фейерверке, свидетелями которого мы сегодня будем, порох используется исключительно в мирных целях?

В это же самое время в другом конце парка де Брезе разговаривал с нунцием его святейшества Феликса V. Они оба были приглашены от имени короля, так как министры полагали, что их долг государственных деятелей продлить схизму и сыграть на этом. Де Брезе говорил, что сегодня они станут свидетелями изобретения, которое, за определённую плату, может быть использовано для того, чтобы обеспечить папской тиаре Феликса V реальную власть. Сколько его святейшество Амадей Савойский готов заплатить за мощный артиллерийский корпус? Нунций, изобразив на лице гримасу святой неподкупности, степенно ответил, что его хозяин богат и готов заплатить сколько угодно за хорошую помощь, лишь бы она пришла быстро, ибо почва с каждым днём уходит у него из-под ног.

Дофин также имел весьма приятную беседу с Жаме де Тиллейем, после которой тот, словно герольд с важным известием, стал ходить от одного к другому, сообщая, что дофин снял траур и собирается остаться на празднике до конца фейерверка, а также, что госпожа дофинесса, должно быть, наложила румяна, ибо имеет такой же цветущий вид, как Аньес Сорель.

Людовик указал Маргарите на де Шармея, бургундского посла с орденом Золотого Руна, висевшим на шее на кручёной золотой цепи. Де Шармея сопровождал слуга — человек, видимо, тоже благородного происхождения (бургундцы ставили себя очень высоко).

Людовик не стал подходить к бургундскому послу, который в этот момент разговаривал с каким-то английским дипломатом, но, как только англичанин отошёл от него, де Шармей тут же сам подошёл к послу и приветливо наклонился, ниже, чем кто-либо в этот вечер, не обращая внимания на то, что де Брезе глазеет на них, а может быть, именно из-за этого. Людовик отметил, что бургундской дипломатии выгодно оказать почести и королю, и наследнику французского престола, извлекая пользу из разногласий, точно так же, как совету было выгодно обхаживать обоих нунциев. Разделяй и властвуй, балансируй на краях, чтобы завладеть центром. В своё время римляне поступали именно так и покорили мир. После них, похоже, никто не умел править. Нынешние политики могли только разделять, как показывал опыт Франции, испещрённой границами самостоятельных владений. А талант государственного деятеля, если Бог его им наградит, состоит в том, чтобы объединять.

— Монсеньор, госпожа дофина, — обратился к ним бургундец. — Это большая честь. Последнее время вы редко жалуете двор своим присутствием.

Он сделал Маргарите комплимент, сказав, что у неё прекрасный цвет липа и глаза сияют. Людовик, правда, считал, что у неё слишком хороший цвет лица, а её глаза слишком блестят. «Наверное, у неё температура», — подумал он. Ему хотелось, чтобы вечер поскорее кончился.

Де Шармей стоял так близко к ним, что Маргарита смогла внимательно рассмотреть изображение на ордене Золотого Руна, висевшем у него на шее: маленькая, трогательная фигурка безвольно обмякшего мёртвого ягнёнка, искусно выделанная из чистого золота. Значение этого символа было известно только кавалерам ордена, которые обычно, лукаво улыбаясь, говорили, что это символ бургундской шерстяной торговли. Большинство людей считали, что, так же как эмблемы орденов Тамплиеров и Госпитальеров, этот знак имел какое-то религиозное значение. Ягнёнок висел на цепочке, сплетённой из золотых и стальных звеньев с драгоценными камнями в форме буквы «Б» — начальной буквы слова «Бургундия». Золото, сталь и камни блестели, словно одно огромное сокровище. Посол заметил восхищенный взгляд Маргариты.

— Похоже, госпожа дофина ценит этот знак выше, чем король-дофин, — сказал он. — Хотя ему, подобно Ясону, стоит совершить лишь небольшое путешествие в страну куда более близкую и гостеприимную, чтобы получить такой же. Мой повелитель испытывает по отношению к королю-дофину чувства более нежные, чем отеческая любовь.

Людовик понял, почему де Шармей назначен послом. Он не только публично выказал дофину знаки уважения, в то время как остальные колебались, он обращался к нему, почтительно употребляя древнее название титула дофина, отчасти, чтобы оказать ему честь, отчасти, чтобы пробудить его честолюбие и стремление стать королём. В древние времена наследников герцогства Овернь называли принцами-дофинами, чтобы отличить их от наследника французской короны, которого называли король-дофин. Кроме того, он напомнил Людовику, что бургундский «любимый дядюшка» относился к нему лучше, чем французский король. Одним словом, де Шармей действительно был превосходным дипломатом.

— Долг уважения перед памятью королевы — моей покойной матери — повелевает мне не покидать Францию, по крайней мере, в течение года траура.

— Да, конечно. Но если вдруг обстоятельства изменятся... Я хочу сказать, что мы не можем знать ни своего будущего, ни даже порой своего прошлого.

Людовик почувствовал, как кто-то настойчиво подёргал его за край плаща, и повернулся на каблуках.

Посол улыбнулся и поклонился на прощанье.

— Госпожа дофина, монсеньор, разрешите откланяться, долг повелевает мне идти на помощь бургундской торговле шерстью. Я вижу, как англичанин перешёптывается с каким-то португальцем. А когда Англия начинает шептаться, надо держать ухо востро.

Повернувшись, Людовик увидел того самого пажа, которого чуть не лишил слуха. Некоторое время назад он проиграл в карты золотой самородок, подаренный ему дофином, и ещё сверх того и решил обратиться к дофину за помощью. Людовик каждую неделю выдавал ему немного денег, сопровождая их назиданиями о вреде азартных игр. Эта искренняя помощь снискала Людовику нового друга или, по крайней мере, слугу, чем он сегодня и воспользовался.

— Монсеньор, ваша лошадь готова.

— Тсс, мальчик, не говори так громко. Тебя никто не видел? — Не думаю, монсеньор. Все ждут фейерверка.

Людовик прошептал Маргарите:

— Пойди поговори с моим отцом, надо, чтобы один из нас был с ним дружелюбен, — я не могу, как ты понимаешь. Ему наверняка очень интересно, о чём я разговаривал с Шармеем. Скажи ему, что де Шармей в очень тёплых словах отзывался об Англии.

— Людовик, он очень рассердится.

— Только не на тебя, дорогая.

— А если он спросит, где ты?

— Он не спросит. А даже если и спросит, скажи ему, что я пошёл на петушиный бой, поставить экю.

— Целый экю?

— Да, целый экю.

Она крепко прижалась к нему, и он проводил её к ярко освещённому дереву, рядом с которым стояли Карл и Аньес Сорель. Слуги с факелами вокруг них приготовились потушить огни. На берегу реки Людовик увидел какое-то странное деревянное сооружение, около которого возился человек с длинным фитилём в руке. Должно быть, Анри Леклерк делал последние приготовления перед началом фейерверка. Прижавшись к телу, которое она знала так хорошо, так близко, так давно, Маргарита заметила под камзолом кольчугу.

— Береги себя, мой принц!

— Меня не так-то легко убить, — ответил он. — Когда де Брезе напьётся, я уже снова буду с тобой.

Дорога верхом заняла гораздо меньше времени, чем если бы он шёл пешком, и вскоре он добрался до улицы Сен-Жак. Оглядываясь по сторонам, Людовик видел, как улицы постепенно заполнялись народом. А затем в чёрное небо взвились языки пламени и, пролетев через купол собора, рассыпались мириадами звёзд. Там и сям по улицам шныряли сержанты с фонарями. Людовик больше полагался на своё обоняние, нежели на свою память, пытаясь найти ту самую аллею. Забавно, что отвратительный запах был не менее сильным, чем в то утро, когда ему показалось, что воздух прозрачен и свеж.

В конце аллеи он разглядел здание таверны — чистое пятно на фоне чёрного неба. Он подъехал к двери, но не спешился. Слишком часто он наблюдал, как в сражении погибали рыцари, которые лишались своих коней и вынуждены были сражаться в пешем строю. Он тихонько постучал в дверь, вспомнив условный сигнал Вийона. Дверь отворилась бесшумно.

— Добро пожаловать, монсеньор, — послышался низкий голос.

Людовик узнал его.

— Я вижу, ты успел смазать петли, мой нищий хозяин, с тех пор, как я в последний раз посещал твоё гостеприимное заведение. За мной, по-моему, небольшой долг. Взгляни-ка на мою руку, — он почувствовал, как монету забрали грубые, но удивительно ловкие пальцы.

— Монсеньор, пожалуйста, говорите тише. За нами следят. — Людовик услышал, как негромко звякнула уздечка, хозяин пропел его лошадь внутрь. На этот раз хозяин никуда не скрылся, и они вошли в комнату для гостей. Он взял Людовика за локоть и, заметив его кольчугу, сказал:

— Монсеньор поступил мудро, надев её.

Они прошли в тускло освещённую комнату. Рядом со столом, на котором догорала свеча, стоял Вийон. Окон в комнате не было.

— Какие необычные предосторожности, друг мой.

— Монсеньор, такие уж необычные времена теперь настали, — ответил поэт.

Людовик положил на стол кошелёк:

— Я полагаю, вы желаете сначала получить вот это, а уж потом говорить. Можете пересчитать.

— Монсеньор, монсеньор! Я умоляю вас оставить этот тон.

— Это тон вашего стихотворения, мастер Вийон.

— Я знал, что это может вас обидеть, но я не мог придумать другого способа заставить вас приехать сюда, — ради вашей собственной безопасности! Поверьте, я не собирался требовать награду вперёд.

Людовик вопросительно посмотрел на хозяина.

— Колену из Кейо вы можете доверять так же, как и мне, — сказал Вийон, пряча кошелёк в рукав. — Мы называем его Адонисом в нашем маленьком братстве. Если бы не он, папский посланник был бы убит.

— Кем, во имя всего святого?

Вийон сообщил ему, что до предыдущей ночи всё шло гладко. Он наладил отношения со своим патроном, дав обет целомудрия по три месяца, и добился, чтобы ему позволили вернуться на старое место в приходе Бенуа-ле-Бестурне. Мягкосердечный капеллан поверил ему и со вздохом согласился с тем? что монастырские стены благотворно влияют на его подопечного.

В субботу в полдень пришло известие о том, что прибыл посланник из Рима и что его можно ожидать в любую минуту. Он не приехал.

В субботу же ночью посланника, избитого, в кровоподтёках принесли в церковь отца Сермуаза на улице Сен-Жак.

— Его принесли мы — я и мои друзья, — произнёс хозяин, — братство нищих не убивает священников. Это приносит несчастье.

— Но кто-то хотел убить их, — продолжил Вийон. Он объяснил, что священника и маленькую свиту, состоявшую из монахов, поджидала не одна, а две шайки. По прибытии папских посланцев во Францию защитой им служили только молитвы, их положение и то, что они путешествовали инкогнито. Да, такова вера и щедрость папы Евгения V. Люди Вийона отогнали соперников палками, ножами и камнями. Итальянские монахи не знали Парижа и разбежались кто куда. Им будет трудно объясниться, и в любом случае они будут искать дорогу к аббатству Бенуа-ле-Бестурне, но путь туда неблизок. Кроме того, члены братства уже направили многих из них к Сен-Жермену, к Бастилии и в другие места, ничего общего с аббатством не имеющие.

— А откуда взялась вторая шайка? — спросил Людовик.

— Можно гадать, — ответил Вийон. — Но один из них пробормотал перед смертью, что Пьер де Брезе отомстит за него. Члены братства бросили его труп в колодец, предварительно сняв с него и разделив между собой его одежду.

— Я полагаю, монсеньор, что де Брезе, действуя или сам, или по поручению других лиц, хотел уничтожить письмо папы, в случае, если бы оно содержало благоприятный для вас ответ.

Людовик вопросительно посмотрел на него.

— А он был благоприятен для вас, монсеньор. Его святейшество отказало королю.

— Неделю назад я пришёл бы в восторг от этой замечательной новости, мастер Вийон. Но теперь, после всего, что случилось... Я не знаю.

— Я тоже не знаю. Враг, который остался глух к повелениям главы всего христианского мира, наверняка услышит тех, кто требует вашей смерти. Именно поэтому для вас подготовлено место в «Полосатом осле». Здесь вы будете в полной безопасности.

Людовик взвешивал все за и против и, чтобы оттянуть окончательный ответ, спросил:

— Как вам удалось достать письмо?

— Один вид Колена из Кейо объяснит вам всё, — улыбнулся Вийон, — я не знаю человека с более ловкими пальцами. Фальшивомонетчикам, которых ловят, обычно отрезают уши. Тем, кто в упрямстве своём отказывается называть своих сообщников, силой развязывают языки. Колен очень упрям. В конце концов он, правда, заговорил. Его рука не совсем зажила после пыток, но он всё ещё способен весьма искусно подделать печать с ватиканскими ключами. Посланника принесли сюда всего лишь через несколько часов после нападения. Мы перевязали ему раны и отнеслись к нему с уважением, что, как правило, успокаивает случайных гостей нашей таверны. К тому времени как он пришёл в чувство, письмо уже было вновь запечатано и лежало на прежнем месте. Естественно, отцу Сермуазу ничего об этом не известно.

— Король уже получил письмо?

— Оно наверняка попало в руки членов совета. В любом случае, к утру его доставят. Но время ещё есть.

Людовик решился.

— Время для чего, Франсуа Вийон?

— Монсеньор, вы удивляете меня. Когда я впервые встретил вас, я решил, что вы простодушны. Вы мне показались просто-таки воплощением простодушия. Сейчас я уже сомневаюсь: простодушны вы или же безрассудны. «Полосатый осёл» в вашем полном распоряжении. Эту обшарпанную комнату можно сделать более удобной. Никто, кроме меня и Колена, не будет знать, что вы здесь. Повторяю, тут вы в полной безопасности. Оставайтесь, по крайней мере, пока положение не прояснится окончательно. Я смогу сообщать вам о происходящем не хуже, чем это делал бы великий прево. Наши люди повсюду. Их уста на замке, но уши их слышат, и у них нет тайн от меня, а у меня — от вас. Исчезнуть на некоторое время сейчас для вас самое разумное.

— Безусловно, это самое разумное, — улыбнулся дофин.

Отсидеться в этой груде камней, забытых Богом и людьми, было очень соблазнительным. Его глазами, ушами, его агентами стали бы все попрошайки и жулики Парижа. Он узнал бы наконец, кто его враги, и придумал бы, как с ними бороться.

Но при одной мысли о Маргарите, которая всю ночь вдыхала холодный воздух улицы, чтобы как-то сгладить его отсутствие, его лицо залилось краской стыда. Он обещал ей вернуться раньше, чем напьётся де Брезе, и на этот раз он не может её подвести.

— Из вас бы получился весьма красноречивый советник, друг мой, но, к сожалению, я не могу сейчас воспользоваться вашим гостеприимством.

Вийон беспомощно развёл руками:

— Если бы монсеньор был обыкновенным человеком, я бы счёл его глупцом.

Людовик улыбнулся:

— Я не думаю, что когда-нибудь раньше причины моих поступков были более обыкновенны, чем теперь.

Разговор занял больше времени, чем он рассчитывал. Ещё издали дофин понял, что фейерверк закончился, а подъехав поближе к толпе, которая всё ещё окружала дворец, увидел, что факелы уже зажгли снова. Он решил, что его взмыленная лошадь, которая явно проделала неблизкий путь, вызовет слишком большие подозрения, поэтому, соскочив с седла, притворился пьяным и подарил коня первому же попавшемуся нищему. Затем протиснулся между простолюдинами, буржуа и в конце концов оказался среди ослепительного блеска двора. Маргарита беседовала с Робертом Пуактевеном, королевским лекарем.

Единственное, в чём отец и сын были едины, так это в привязанности к Маргарите. Когда снова вспыхнули огни, Карл заметил нездоровый румянец на щеках своей невестки. Он был слишком знаком с различными видами румян, чтобы сразу понять, что не они послужили тому причиной. Громким голосом он осведомился:

— Куда подевался мой пустоголовый никчёмный отпрыск? Он вечно путается под ногами, когда не нужен, и его никогда не найдёшь, когда он нужен. Дитя моё, когда человек выглядит не так, как обычно, это значит, что он выглядит не так, как должно.

Король приказал отцу Пуактевену немедленно осмотреть её и всё исправить. Аптекарь был послан домой за каким-нибудь лекарством. После чего, весьма довольный фейерверком и вином, Карл повалился в розовый куст, где от души, по-королевски помочился, щурясь на огни, в то время как несколько тысяч подданных, высокого и низкого ранга, взирали на него.

Таким образом, никто не обратил внимания на появление Людовика, и он, бесшумно приблизившись к Маргарите, взял её под руку и отвёл домой.

— Всё в порядке, — прошептал он. — Да благословит тебя Господь за то, что ты помогла мне. Пойдём домой, и позволь, я позабочусь о тебе сам.

Несмотря на усталость, остроумие не покинуло её:

— О, я была с лихвой вознаграждена весьма необычным представлением, которое показывал твой отец.

Понедельник выдался весьма необычный. Дофин поднялся рано утром, когда Маргарита ещё спала. В комнате стояла духота, но крыши домов были ещё покрыты росой, и солнечный свет ещё не успел разогнать золотистый туман, повисший над городом. Людовик боялся, что его испарения могут повредить Маргарите. Поэтому он осторожно задёрнул занавеси её кровати и, не открывая окон, потихоньку, чтобы не разбудить её, на цыпочках вышел из комнаты.

Позади дворца раскинулся прекрасный сад. Людовику вдруг пришло в голову, что можно собрать большой букет роз и поставить его рядом с кроватью Маргариты, пока ей не подали завтрак. Он соберёт цветы, а потом пойдёт в церковь. В саду, когда он проходил мимо сарая, рядом с ним неожиданно упал кусок черепицы. Если бы он попал Людовику на голову, то наверняка убил бы его. Дофин два раза обошёл кругом маленькое строение, но никого не обнаружил. За садом находились конюшни. Если черепицу сбросила рука человека, а не дьявол или роса, то негодяй мог скрыться там.

Заспанный стражник клятвенно заверил его, что ни одна живая душа не заходила в конюшни, и, присмотревшись, Людовик увидел там только трёх королевских лошадей. Одна из них даже не принадлежала королю. Это была та самая лошадь, которую он отдал нищему накануне, — и вот теперь она таинственным образом возвратилась.

— Пресвятая Дева, даже среди воров существует понятие о чести!

— Вы изволили обратиться ко мне, монсеньор?

— Нет, тупая твоя голова, не к тебе. Иди спать.

Он не стал возвращаться в сад, а взял лошадь и поскакал в церковь. Там он отстоял утреннюю мессу. Народу было немного, по-видимому, все представители трёх сословий отсыпались после вчерашнего празднества.

Освежённый, как и всегда, после посещения службы, дофин вышел из церкви и протянул нищему экю, внимательно всматриваясь в его лицо и ожидая неизвестно чего. Нищий схватил монету, бормоча слова благодарности и пробуя её на зуб, дабы удостовериться, что она настоящая. Людовик вспомнил, что вовсе не каждый нищий непременно должен состоять членом «братства нищих». Некоторые люди являются в действительности именно теми, кем кажутся, и никем больше — об этом не следовало забывать.

Вскакивая на лошадь, он вдруг заметил накарябанное на седле слово «ЛЕТИ!». Он стёр его, гадая, как оно могло здесь появиться и вообще, кто в этом квартале мог уметь писать.

Весь день Маргарита жаловалась на боли в горле, так что она даже ничего не стала есть. Роберт Пуактевен осмотрел её и оставил бутылочку с лекарством, лекарство, которое целую ночь из двадцати шести составляющих готовил Жан Буте, добавив туда немного безвредной соли, чтобы довести общее количество ингредиентов до двадцати семи — числа, делимого на три, девять и заключающего в себе цифру семь, — всем этим лекари, из соображений астрологии, никогда не пренебрегали. Астрологическая наука, хотя и не пользовалась уже таким авторитетом, как в былые годы, ещё не умерла. А когда речь шла о лечении членов королевской семьи, рисковать было особенно глупо.

Отец Пуактевен говорил спокойно с оптимизмом, свойственным его профессии. Он сказал, что дофина страдает от временных перепадов настроений: сухая жаркая стихия огня в её душе, вызванная к жизни слишком долгим и пристальным рассматриванием фейерверков, взяла верх над влажной и холодной стихией воды, в результате чего Маргариту и начало лихорадить. Он объяснил доступным языком, что лекарство, которое приготовил Жан Буте, должно снять жар, что оно изготовлено из трав и прочих даров природы и не может причинить никакого вреда, так как содержит два очень дорогих и редких средства: размолотые кусочки египетской мумии и припарку из кожи саламандры. Мумия призвана защищать тело, ибо мумии не гниют, а что касается саламандр, то разве не живут они в огне и не размножаются в нём? А теперь, закончил отец Пуактевен, он должен поспешить к королю, который всю прошлую ночь провёл в совете по крайне важному и неотложному делу.

Когда он отдалился настолько, что уже не мог её слышать, Маргарита спросила, — и Людовик содрогнулся, услышав, как она хрипит:

— На совете обсуждался ответ его святейшества?

— Разумеется, — ответил Людовик, стараясь изобразить уверенную улыбку. — Они никак не могут придумать, как бы им сохранить лицо и в то же время выполнить решение папы. Мне даже жаль их — они в таком смятении! Спокойно отдыхай и не волнуйся, моя дорогая, всё в порядке. Мне ничто не угрожает... — он вспомнил о предупреждении, которое кто-то нацарапал кирпичом на седле его лошади.

— Я хорошо знаю все выражения твоего лица, Людовик. Их не способен разгадать никто, кроме меня, для которой это лицо — любимая и сотни раз перечитанная книга. Со мной всё хорошо. Я могу путешествовать. Я только чувствую себя немного, — она сделала паузу, — немного fey.

Он не знал, что значит это шотландское слово, и поэтому пропустил его мимо ушей. Но это было страшное слово. Оно означало чувство некоей обречённости, близости смерти.

— Немного кружится голова, Людовик. Это часто случается при лихорадке. Я могу двигаться. Отвези меня в мою прохладную Шотландию, это будет отдыхом, на который у нас никогда раньше не было времени.

Все говорили ему, что нужно бежать. Все, кто любил его.

— Когда тебе станет немного лучше, непременно, Маргарита. Когда тебе станет немного лучше... Мы спросим у брата Жана. Если он скажет, что ты можешь ехать, мы обязательно поедем, — и мысленно добавил: «С каким желанием и как быстро!»

— Ты же знаешь: он скажет, что я не могу ехать.

Врат Жан, который пришёл позднее, долго нюхал смесь Жана Буте и с кроткой улыбкой сказал Людовику, что её можно принимать. Лекарство, приготовленное в соответствии с последними открытиями в области медицины, не повредит, особенно когда мрачная тень крыльев тёмного ангела Господня уже легла на больного.

— Но ей ни в коем случае нельзя путешествовать.

— Но отец Пуактевен позволил бы мне.

— Не думаю, госпожа дофина, — ответил он, мрачно глядя на Людовика.

Дофину вдруг пришло в голову, что священнику что-то известно о том, что сейчас происходит за закрытыми дверями королевского совета.

Но брат Жан ничего не знал. Пообещав вернуться утром, он оставил их с мыслью о неисповедимых путях Провидения, которое вкладывает мудрые слова в уста дураков. Карл сказал вчера: «Дитя моё, когда человек выглядит не так, как обычно, значит, он выглядит не так, как должно». Восемнадцать веков назад почти то же самое изрёк Гиппократ: «При острых заболеваниях следует обращать внимание на внешний вид пациента: если больной выглядит так же, как в здоровом состоянии, или просто как обычно, то это самое лучшее. Напротив, если он выглядит иначе — это хуже всего». Ведь когда Маргарита была здорова, подумал брат Жан, её лицо всегда покрывала смертельная бледность. Теперь же с каждым часом оно заливалось всё более ярким румянцем.

Тайное заседание совета заняло весь вторник и проходило весьма бурно. Король, чей трон помогли сохранить военные походы Людовика, пребывал в крайнем раздражении. Он вопрошал: почему ему, если он и вправду Карл, Которому Верно Служат, его советники не могут помочь в этом маленьком личном деле? Дофин — неуравновешенный и непредсказуемый человек, не способен стать королём. Буржуа и простолюдины любили его, что само по себе противно королевскому достоинству и самой природе власти. Он разбогател никому не понятным образом, должно быть, здесь не обошлось без покрытого мраком тайны преступления. Почему же никто не может приоткрыть над ним завесу? Если папа Евгений отказывается лишить его прав на престол, почему бы не обратиться к папе Феликсу? Кроме всего прочего, ворчал король, он расстроил Аньес Сорель. Отчего же совет, состоящий из лучших умов Франции — знати, богословов, военных и торговцев, не может придумать ничего, в чём можно было бы обвинить дофина перед парламентом, и таким образом лишить его прав на французскую корону?

Бернар д’Арманьяк, заменявший в совете графа Жана, который счёл самым разумным оставаться на юге, решительно высказал мнение, что, по-видимому, монсеньор дофин не совершал никаких преступлений.

— Вы были его наставником! — гневно воскликнул король. — Вы настраивали его против меня.

Де Брезе сообщил, что, по сведениям парижского прево, человека, внешне похожего на дофина, видели в субботу вечером в районе улицы Сен-Жак, как раз в то время, когда на легата его святейшества столь дерзко напали.

— Вы можете доказать это? — спросил король.

— Под известным давлением, ваше величество, свидетели поклянутся в чём угодно.

— Тогда не теряйте времени и ищите этих свидетелей!

Де Брезе заколебался. Его собственная роль в этом деле могла выйти наружу.

— Позволю себе заметить, ваше высочество, что эти доказательства весьма зыбки. Дофина весь вечер была на виду, а это значит, что многие должны были видеть и самого дофина.

Он тут же предложил в качестве решения организовать несколько неприятностей, внешне неотличимых от несчастных случаев, которые могут случиться с Людовиком и произвести впечатление на его подозрительную натуру. Они спугнут его и заставят покинуть страну.

— Некоторым из нас понаслышке известно, что дофина не так легко напугать, — заметил Жан Бюро — начальник королевской артиллерии.

Ксенкуань и Жак Кер сказали, что дело это не касается финансов и, следовательно, не лежит в сфере их компетенции. В дальнейшем они не принимали участия в обсуждении.

От имени клириков выступил архиепископ Парижский — почтенный старец с копной седых волос под пурпурной шапочкой. Она напоминала корону, и носил он её с тем достоинством, с каким можно носить только монарший венец.

— Это дело никак нельзя было назвать незначительным и сугубо личным, — проговорил он медленно, глядя королю в глаза. — Это дело, судьёй в котором выступал сам наместник Христа. — Он презрительно отозвался о предложении обратиться за решением к Амадею Савойскому, так называемому папе Феликсу V. — Тем не менее, даже если мы обратимся к папе Феликсу V, я полагаю, нам ответят так же, как некогда иудеи ответили Пилату: «Мы не знаем вины за ним». Кроме того, владения Амадея Савойского граничат с владениями дофина, и вряд ли папа Феникс, особенно в своём нынешнем положении, когда он почти лишился союзников, захочет нажить себе нового врага в лице Людовика. Дофин показал, что может быть беспощадным врагом.

В таком же духе, сочетая государственную мудрость и проницательность с религиозным пылом, архиепископ продолжал:

— На протяжении вот уже тысячи лет, господа, при коронации короли Франции получали помазание из Sainte Ampoule — с пятой Мирницы, принесённой в клюве голубя, в день коронации Хлодвига — короля франков, в знак того, что он и его потомки и есть истинные избранники Господни. И тысячу лет особа короля почиталась священной и неприкосновенной, и, как покапывает история, если бы этот принцип не соблюдался, гораздо больше их было бы убито, чем на самом деле.

Карл был сильно раздражён, но не стал прерывать священника, так как больше никто этого не сделал.

— Квазисвященное отношение к королю распространяется и на его перворождённого сына — не на дочь, не на второго или третьего сына, а именно на первого — наследника престола. Это древний естественный закон, который мы нашли в Писании: «Они сидели перед ним: его перворождённый сын, по праву своего рождения, и его младший сын, по праву его молодости». Этот закон обеспечивает покой и стабильность в королевстве, а, я полагаю, никто здесь не станет отрицать, что Франция нуждается в стабильности.

Никто не собирался отрицать это, и король меньше всех. Он смотрел на лица своих крупнейших вассалов, многие из которых воевали с ним не менее яростно, чем Людовик. И он почувствовал, что не добьётся желаемого.

— Именно это я и пытался сказать, — заговорил Карл. — Почему никто меня здесь не слушает?

— Его преосвященство, — сказал де Брезе, — очень красочно описал нам то, что мы все уже давно знаем. Единственное, о чём он умолчал, так это о том, что он предлагает делать с дофином.

— Сказано, — отвечал прелат, — что дурь изначально заложена в природе ребёнка, но эта дурь выбивается розгами. Кто-нибудь из вас, господа, задумывался о том, сколько ему лет? Третьего июля, сего от Рождества Христова 1445 года Людовику исполнилось двадцать два, господа. Что вы делали в ваши двадцать два года?

Дофин уже так давно приобрёл значительный вес в общественной жизни, что напоминание о его молодости поразило их. Все вместе они заговорили:

— Он выглядит намного старше своих лет, — проговорил король.

— Он мыслит как человек зрелого возраста... — заметил де Брезе.

— Он сражается как опытный воин, — сказал Бернар д’Арманьяк, — и он вовсе не глуп.

Жак Кер и Ксенкуань улыбнулись.

— И он тратит деньги, как казначей.

— Я бы предложил господам членам совета, — заключил архиепископ, — ради восстановления мира и спокойствия отправить дофина — силой, если понадобится, в его личные владения, в Дофине, и пусть он там бродит сколько угодно, как молодое вино.

— Скорее он там прокиснет, — шепнул король де Брезе.

Глаза де Брезе сузились:

— Сир, это прекрасная мысль. Позволено ли будет мне сопровождать его высочество в Дофине?

— Хм-м, — отозвался король, — я не знаю. Дофина нездорова. Эта девушка любит его и, если с ним что-нибудь случится, не вынесет потери. Я в затруднении.

— Сир, я буду смотреть за ним и оберегать его днём и ночью, как родной отец.

— Чёрт вас возьми, де Брезе! Не искушайте меня! Не спрашивайте у меня ни о чём. Поступайте как знаете.

— Благодарю вас, сир.

Бернар д’Арманьяк внимательно наблюдал за ними с другого конца комнаты и по выражению их лиц догадался об опасности, нависшей над Людовиком. Совет согласился с мнением архиепископа по этому щекотливому вопросу и принял его предложение.

Маргарита провела беспокойную ночь. Людовик не смыкая глаз смотрел, как она мечется на кровати и бормочет что-то про себя, словно ей снился дурной сон.

В среду утром Маргарита почувствовала себя лучше и даже немного поела. Отец Пуактевен выразил восторг по поводу того, что его диагноз подтвердился, и велел Жану Буте приготовить ещё лекарства. Однако к середине дня дофину вновь начало лихорадить, и она решила, что съела за завтраком испорченное яйцо.

— Я найду другого повара, — пообещал ей Людовик. Но он знал, что яйцо, которое она съела на завтрак, было свежим. Опасаясь яда, он сам пробовал всё, что подавали ей. Никто не стал бы пытаться отравить Маргариту из ненависти к ней самой — у неё не было врагов. Но кто-нибудь мог попытаться причинить боль ему. Как это можно было сделать, убив кого-нибудь, кого он любил: друга, лошадь, даже собаку.

К вечеру у Маргариты стали вырываться слабые крики, и она пожаловалась на боль в животе:

— Тебе надо сменить не повара, а жену.

— Маргарита, Маргарита, — успокаивал её Людовик, — не шути так. Я никогда не любил и никогда не смог бы полюбить другую женщину.

Цвет её лица в тот день внушал тревогу.

Жан Буте принёс смесь, но, взглянув на её лицо, неожиданно бросился вон из комнаты, в спешке шумно хлопнув дверью. Через несколько минут появился отец Пуактевен:

— Добрый вечер, монсеньор. Добрый вечер, госпожа дофина... О Боже мой! Спокойной ночи, монсеньор. Прощайте, госпожа дофина.

Он тоже захлопнул за собой дверь и испарился.

Людовик в ярости бросился за ним. Он готов был трясти его за загривок до тех пор, пока у лекаря не треснут зубы.

— Будьте прокляты, шумные, наглые, бесполезные лекари!

В коридоре он услышал голос стражника, который всегда стоял у его дверей, то ли чтобы защищать его, то ли чтобы шпионить за ним — он никогда не знал, для чего именно, — убегающего с криком: «Оспа!» Людовик быстро закрыл дверь, чтобы Маргарита не услышала ужасное слово, и на цыпочках вернулся на свой стул в изголовье её кровати. Казалось, она ничего не слышала. Её дыхание было очень слабым. Он не смог бы сказать, как долго он смотрел на неё, ему казалось, что он один. Затем у него за спиной раздался знакомый голос, который всегда, с тех пор как он помнил себя, утешал его в горе:

— Вам не страшно, Людовик?

— А вам, брат Жан? Отец Пуактевен испугался.

— Ваши уста источают яд, словно зубы гадюки. Не вините других в том, что они слабее вас. Мне бы тоже было страшно, если бы это была оспа, но это не оспа.

Людовик резко вскочил:

— Не истязайте меня надеждой. Я могу убить вас.

Брат Жан твёрдо положил ему руку на плечо, заставляя снова сесть:

— Надежда невелика. Это не оспа, но это очень тяжёлая болезнь, очень. Если Господь не сотворит чуда... Вы должны приготовиться к худшему, Людовик.

Плечи дофина опустились.

Упавшим голосом он произнёс.

— Для меня Он чуда не сотворит.

— Но я могу дать вам надежду на сохранение вашей собственной жизни. При дворе у вас не то чтобы совсем нет друзей. Бернар д’Арманьяк просил меня предупредить вас, чтобы вы немедленно, со всей поспешностью отбыли в ваши владения, ибо, если вы будете медлить, вам навяжут «почётный эскорт».

— Передайте Бернару мою искреннюю благодарность, но я должен оставаться здесь.

— Он также велел передать вам, что возглавлять «почётный эскорт» будет сам Пьер де Брезе.

Лицо Людовика посуровело, и он взглянул на брата Жана.

— Я полагаю, вы понимаете, что это значит.

— Догадываюсь.

— И тем не менее передайте Бернару, что я остаюсь.

Брат Жан вздохнул:

— Я передал его предупреждение. Теперь мне остаётся передать ваш ответ.

Но о том, что у Маргариты нет оспы, брат Жан рассказывать не собирался.

В пятницу Маргарите стало ещё чуть хуже четверга. Людовик опасался, так как она приходилась на тринадцатое число. В этот день Маргарита потеряла сознание и не приходила в себя до вечера, измученная лихорадкой. Но даже теперь, когда она была совершенно беспомощна, ужас, который вызвало единственное слово — «оспа», пришёл на защиту Людовику. Никто не осмеливался войти и схватить его, никто не заговаривал ни о каких «почётных эскортах» и ссылке. Карл и Аньес Сорель немедленно удалились в Боте-сюр-Марн, недалеко от Венсенского леса. В то же время ужасными угрозами Карлу удалось заставить отца Пуактевена и Жана Буте остаться и лечить дофину. Это они и делали, по три раза в день просовывая голову в дверной проём и справляясь о состоянии Маргариты. Людовик и брат Жан сообщали им о самочувствии больной.

В субботу брат Жан решил, что пришла пора совершить церковный обряд. Он попросил отца Пуактевена о помощи, но тот ответил, что нет смысла двум священникам находиться у смертного одра одного умирающего, кроме того, он уже обещал дать отпущение грехов другому лицу. Тогда брат Жан предложил ему передать тем членам совета, которые остались в городе, что конец, вероятно, недалёк.

— Вы решили поиграть в государственного деятеля, брат Жан, — заметил Людовик, — на вас это не похоже. Как вы вообще можете думать об этом?

— Потому что это касается вас, монсеньор. Я боюсь, что в скором времени вам не придётся больше заботиться о ком-нибудь, кроме себя самого. Сейчас, разумеется, вам не до этого, так что позвольте мне попробовать. Моё «обращение» к членам совета, по сути дела, касалось одного только Бернара д’Арманьяка. Он решит, что делать дальше. Для него это послужит сигналом к действию. Он всегда был вашим другом, как, впрочем, и Анри Леклерк, чьи прошлые поступки ясно доказывают, что он желает видеть вас на этом свете, а не на том.

— Я очень мало видел Анри Леклерка со времени взятия Лектура.

— Его вообще мало кто видел. Капитан Леклерк после падения Лектура впал в немилость.

Людовик рассеянно кивнул. Он не мог достаточно глубоко вникнуть в то, о чём ему говорили. Но один уголок его сознания всегда оставался ясным, какое бы горе не отягчало его душу, и он понял, что карьеру Анри Леклерка разрушила та неприятность с пушкой. Капитану, наверное, было очень нелегко, после того как он занимался проектами создания многофунтовых пушек, довольствоваться должностью придворного фейерверкера.

— Моё сообщение также поможет госпоже дофине, которая сейчас как никогда нуждается в наших молитвах.

В воскресенье торжественные богослужения за Маргариту прошли во всех соборах Франции от Руана до Монпелье, но во дворце по-прежнему никто не решался заходить к ней в комнату.

В понедельник утром ей, казалось, стало легче, и она весело беседовала с Людовиком и братом Жаном:

— Я буду жить. Я буду жить, дорогие мои мрачные друзья!

Но вскоре ей опять стало плохо:

— Наплевать на мою жизнь! Не говори мне... — задыхающийся голос, хрипота, появившаяся в тот злосчастный день, когда принцесса заболела, не оставляли никаких надежд — она бредила.

Челядинец, который каждый день оставлял еду под дверью и с криками убегал, боясь заразиться, услышал эти слова Маргариты, и вскоре уже до самого короля долетела весть о том, что дофина рассердилась на Людовика и желала скорее умереть, ибо она сказала: «Плевать на мою жизнь! Не говори мне больше этого!» Король Карл поверил и преисполнился гнева на Людовика:

— Я был мягкосердечен и сомневался, де Брезе. Заклинаю тебя, избавь нас от этого чудовища, пока оно не скрылось в Дофине!

Слова, которые услышал слуга и которые так облегчили совесть Карла, стали последними словами Маргариты. В полдень она снова впала в забытье, с приближением ночи её дыхание становилось всё реже и реже. Брат Жан поймал себя на том, что задерживает собственное дыхание, ожидая её следующего вздоха. И ждать приходилось каждый раз всё дольше. Она скончалась незадолго до полуночи. Смерть наступила так незаметно, что потом Людовик не мог вспомнить, когда именно это произошло, просто брат Жан сказал ему:

— Маргарита отошла в лучший мир, сын мой.

— О Боже мой, Боже мой... — прошептал Людовик и заплакал. Брат Жан-священник прочёл молитву, ибо брат Жан-лекарь был уже бессилен что-либо сделать.

Затем он обратился к дофину:

— Теперь вы должны позаботиться о себе. С этого момента вам небезопасно оставаться во Франции. Вы можете направиться либо в Бургундию, либо в Дофине, впрочем, я знаю, что вы выберете. Анри Леклерк ожидает в прихожей — а он более надёжный спутник, чем де Брезе. В вашей конюшне приготовлены свежие лошади. С Божию помощью я смогу сохранить печальную весть в тайне ещё несколько часов.

— И вы думаете, что я её вот так оставлю здесь. Стыдитесь, Жан Майори!

— Вас не допустили бы на похороны, даже если бы дали дожить до них, в чём я сомневаюсь. Король теперь ни перед чем не остановится. Всё, что отныне нужно Маргарите, — это ваши молитвы, а не ваше присутствие.

Странно, но он повторил собственные слова Маргариты, сказанные мужу, когда он носил траур по матери: «К чему это мёртвым?»

— Если я должен ехать, поедем со мной, брат Жан, — просил он.

— Может быть, позже. Сейчас я буду вам более полезен здесь.

В ту ночь, наверное, самую страшную в его жизни, оставляя смерть за плечами, Людовик выехал из Парижа. Анри Леклерк снял свой артиллерийский плащ и облачился в менее заметную одежду. Что же до наряда Людовика, то он всегда одевался просто, если не сказать бедно. Кроме того, его цирюльник уже несколько дней не появлялся, опасаясь заразы, и лицо дофина успело покрыться грубой крестьянской щетиной.

Долгое время они ехали молча. Наконец, Анри решился потревожить Людовика в его немом горе и сказал:

— Монсеньор мудро поступил, сняв изображение святых со своей шляпы.

— Мудро? Снял их? Он говорит, я снял их! Клянусь Богом, я сорвал их и втоптал в грязь! — закричал он и разрыдался.