Король утопленников

Сообщения 1

«Чем вы сегодня заняты с утра?» — пришел от Шрайбикуса вопрос по почте. Впрочем, спрашивает не он, а его «учение», познакомиться с которым только и можно через систему ответов и вопросов, подбираемых церковной программой специально для каждого. Пока учение спрашивает друзей Шрайбикуса и предлагает им варианты сегодняшнего дня, сам он, закрыв глаза, повторяет вслед за музыкой в наушниках: «Монгольская степь, монгольская степь...»

Глеб ходил с камерой по городу и высматривал «политику». Первый щелчок: непускательная красно-белая лента завязана бесполезным бантиком на ячеистом решете старого советского окна. Запретительная полосатая бабочка напрасно трепещет. Такой лентой обычно обводят дыры, сделанные рабочими в улицах.

Второй в метро: бегущие пассажиры, за ними приоткрытая дверь с обедающим ментом на фоне карты мира.

И на Чеховской, заодно уж: египетское крылатое солнце над аркой перехода закрыто знаком с перечеркнутым человечком, под который все равно торопятся люди.

Если мир есть система слов, для неграмотных воплощенная в картинках, то тогда Глеб хочет поймать камерой только те слова, которые выделены жирным шрифтом. Или каждый выделяет сам? После обеда «политика» мерещилась уже везде, даже в шеренге лежащих вповалку колесами вверх вокзальных тележек у Казанского. Их загорало там больше ста.

«Политика» понадобилась для заказанной ему обложки сборника «Как заставить свой чайник свистеть антиправительственную музыку?» Каким представляется Глебу идеальное политическое фото? Бывший монах и будущий Пол Пот играет на скрипке — ослепительно белый лицеист. Глеб купил его в парижской подворотне за один евро.

Политический мальчик, заказавший обложку, понравился манерами одаренного неврастеника.

— Был в Анталии, — отвечал он кому-то по телефону, — видел, как турецкие пролетарии строят на своем побережье новые тюрьмы отдыха для немцев.

Ему позвонили снова и спросили, видимо, то же самое.

— Анталийские невольники складывают там массовые дворцы. Побудь халифом неделю! Позолота с кранов сходит за полгода, но возвращается в два дня, — отчитался политический мальчик.

Глеб пожалел, что ему снова не позвонили и не спросили про Анталию в третий раз.

— Я тоже раньше снимал, — вспомнил мальчик, пожимая руку.

— Теперь бросили?

— Могу написать текст «Фотографии, которые я не сделал из отвращения к фотоаппарату».

— Обычно я не делаю «политику», — сразу извинился Глеб, удивленный тем, что именно ему предлагают эту «музыку» оформлять.

— Нам нравятся ваши «жеванные фото», их много висит в сети. Политика это не флаги партий, не фото с митингов. Политика этих обложек должна быть такая: ощущение прекрасной важности твоей и чужой жизни. Счастливая необходимость экспроприировать у системы самого себя. Самоэкспроприация. Мне думается, у вас получится. Не знаю, как это должно выглядеть.

В этом разговоре Глеб чувствовал столько немодного пафоса, как в песнях Высоцкого, которые «крутил» отец или как в папиных же книжках про трудную работу быть богом. Столько пафоса, что от удивления Глеб даже не смог сразу отказаться, обещал подумать и позвонить и теперь вот ходил, высматривал вокруг подходящие обложки.

— Взять хотя бы этих строителей, — объясняя Глебу про политику мальчик кивнул в окно. Там было написано голубым по желтому: «Купи у нас квартиру и получи бейсболку бесплатно!»

— По-моему остроумно.

— Да. Но что они делают?

— Строят дома.

— А зачем?

— Чтобы в них жили люди.

— Ты уверен?

Именно так, решил Глеб, переходя вдруг с «вы» на «ты», он и вербует товарищей.

— Не знаю, есть, конечно, нечестные фирмы, которые, не достроив, сваливают с деньгами вкладчиков, но не все такие, эта фирма, она как называется?

— Я не совсем об этом. Им ведь, даже самым честным, абсолютно все равно, будет ли там кто-то жить. Сколько купленных квартир в Москве пустует? Значит, они действуют ради прибыли, а не чтобы там кто-то жил.

— Да откуда мы знаем? — сопротивлялся Глеб. Такой ход мысли казался ему оскорбительно примитивным.

— Вообрази себя, входящим в их офис с классическим чемоданом долларов в руке. Миллион долларов США, который они рассчитывали поиметь с продажи квартирных метров. Предложи им чемодан просто так, а дом, если им так нравится строить, пусть выстроят бесплатно и бесплатно же подарят любым желающим. Ведь прибыль уже у них. Как ты думаешь, сколько этажей они возведут из чистой любви к людям и интереса к делу? Целью любой фирмы является прибыль, а не результат. То есть прибыль и есть результат и ему не обязательно ни с какой пользой совпадать.

Этих рекламных букв в окне Глеб никогда не замечал и не смог бы сказать, как давно они появились. Про само окно его приятель Шрайбикус сочинил такой стих:

На стене висит окно

Очень страшное оно

А вокруг него обои

Их наклеили мне гои.

Это я окно повесил

И поэтому я весел.

Стих, правда, в его жж, назывался «Всякое окно», а не именно это, а в английском переводе и вовсе «Windows», во множественном то есть числе. Шрайбикус вел журнал на двух языках.

Что известно Глебу о Шрайе? Из быстро распавшейся семьи советских филологов, евреев по национальности. В школьном возрасте начал печатать первые стихи в детской газете, оправдывая выпадание рифмы словом «рэп». Время было уже перестроечное. Потом статьи о том, как ездил в гости во Францию и что там теперь носят-кушают. Вторая статья называлась «Привет, Депеш Мод!». Во Франции мальчику повезло оказаться на их концерте. Одноклассников не любил за слабое знание английского и дурацкую фразочку: «Лучше взять у негра в рот, чем заслушать Депеш Мод!», которую они частенько царапали на столах. После закрытия детской газеты и окончания школы сочинял постмодернистские стихи и выступал с ними по клубам в паре с диджеем- наркоманом. Из того творчества чаще всего вспоминает строку «Самка Луны воет в небе, беззвучно сияя» и свою победу на конкурсе, для которой потребовалось взять из стоящих подряд на полке книг триста случайных фраз и вставить между ними слово «Поэтому». Кроме стихов делал вид, что учится на журфаке. Заболел там впервые венерической болезнью. Однажды после выступления у клуба был серьезно избит двумя неизвестными, несколько раз давшими его лицом о стальной гараж-ракушку.

За что получил, так и не понял, но, выйдя из больницы, выступать перестал. Ненадолго поверил одной яростной секте, встретив на бульваре их проповедника. Проповедник остроумно объяснил ему вчерашний сон о кроте, сожравшем дюймовочку и оживших шахматах. Секта готовилась к концу света, скупала квартиры, давала советы. Сделал втайне от родителей татуировку «всемирного ока» у себя в подмышечной впадине, чтобы в час суда свет божий отличил его от неверных и стал для него домом отца, а не огнем возмездия. Когда конец света не настал в обещанный час, а секту официально запретили, Шрайбикус решил более никому никогда не верить и заняться пиаром известных людей плюс всяким политтехноложеством. В свободное от написания заказных статей время продолжает интересоваться «учениями», хоть и говорит, что это не всерьез, а «по приколу». Журфак вроде бы закончил. Статьи, выходящие под целой семьей псевдонимов в целой семье газет помогают ему не жить с родителями, а снимать хату пополам с друзьями. «Шрай», как зовут его эти друзья, считает, что такая причина оправдывает любую, самую запредельную «джинсу» в статьях. Глеб встретил его на летнем пивном рок-фестивале. Реагируя на призыв музыкантов коснуться земли и корней, будущий приятель вырезал ключом карманы в дерне и засунул туда ладони, продолжая головой танцевать. Глеб его сфотографировал, а потом попросил снять эти руки, вросшие в землю, уже отдельно, крупно. Они стали видеться, поддерживать друг друга в своих жж, общаться по аське, слать клевые ссылки и даже мечтали «замутить» в будущем совместное незнамо что, например, поставить в открытом театре пьесу с поющими предметами — зубная щетка, избирательная урна, презерватив... Этим вещицам раздать реплики своих знакомых, которые стремно цитировать напрямую. Или просто поехать в Таиланд, где Шрай уже был и хочет еще.

Глеб знал, что он состоит в «Обществе высших приматов», скрывая от всех, что это такое. Хотя это всего лишь те, кто дополнил в прошлом году всю городскую, уличную и вагонную рекламу стикерами: «Сосу за деньги!» Сосал и возможный президент на предвыборных щитах, и счастливая абонентка подешевевшей сотовой связи, и модный актер в модных ботинках, и даже шимпанзе, умнеющая от офисной техники нового поколения. Весь город смеялся, матерился и спрашивал в ток-шоу: кто испортил этими признаниями всю наглядную рекламу? Специальные люди за деньги, естественно, отклеивали «сосу» назад, но реклама от этого некрасиво рвалась и пачкалась.

На собраниях у приматов нет имен, только черные резиновые маски страшных обезьян. «Общество анонимных мудаков», — беззлобно и не вслух именовал этот орден Глеб. Волну нешуточных репрессий они навлекли на себя, устроив ряд «корпоративных ежемесячников». Выглядело это так: надев значки и бейсболки ресторана «Макдоналдс» приматы в своих масках перегораживают движение машин на Тверской и лепят им на лобовые стекла: «Выйди и съешь свой чизбургер, прежде чем отправиться дальше!» Больше всего это испугало администрацию «Мака», несколько дней намекавшую на темные силы, заказавшие столь «агрессивную антирекламу». В следующем месяце с крыши парламента двое приматов-альпинистов вывесили великанскую растяжку: «Бентли — лучшая машина!», за что и попали под суд. Давать показания задержанные отказались, ссылаясь на нарушение своих «исконных приматных прав» — им запретили общаться с милицией не снимая игрушечных морд шимпанзе. Потом были «Выпей Пепси!» — гигантские надписи в окнах крупнейших министерств и «Самсунг — это все!» — независимая газета фанатов корпорации, полная стихов, молитв и коллажей на заданную тему. Особо осложняло работу органов то, что даже если задержанный примат и признавался во грехах, то обязательно называл себя главным в Обществе, его основателем, финансистом, автором идей всех акций и такое прочее. Недавно их тактика усложнилась. Теперь приматы устраивали сахарные взрывы, клали под ноги смеющийся или поющий пластик и запускали пердящие шары. Шраю их образ жизни нравился тем, что все время делилось между ленью и героизмом.

Политический мальчик заглянул в окно, на этот раз вниз. Внизу по улицам бежали за деньгами и от наказания охуевшие человечки. В школьном возрасте, из фантастических советских книг, мальчик узнал, что земля — это космический корабль, точнее, машина времени. Но есть сознательный экипаж и есть простые биороботы. Слава богу, граница между ними проницаема в обе стороны. Хотя пересекается она не так уж часто. Особенно биороботы не спешат переходить в состав экипажа. Обратный же переход пилота на должность вспомогательного устройства может восприниматься как пенсия или временный экзотический отдых. Экипаж наделен чувством истории — картой и смыслом путешествия-существования. Но эта карта и смысл не доступны никому из экипажа в отдельности. Эта карта и смысл хранятся в коллективном сознании пилотов, не путать с коллективным бессознательным добровольных биороботов, в котором хранятся только практические инструкции выживания-исполнения.

В экипаже я или нет? — вдруг захотелось по-детски спросить. Про всех людей, говоривших с ним, школьник спрашивал себя: в экипаже или среди биороботов? Роботов и пилотов он оценивал по совершенно разным признакам.

Сел к компьютеру и закончил свой манифест: «Приходилось ли вам испытывать удовольствие от того, что вы наконец-то выбросили нечто ненужное? Умножьте это чувство примерно на сто. Теперь вы можете себе представить, что такое радость революции». Он посидел еще, глядя в буквы и настучал название: «Что такое моральная граница, или Сколько должен весить булыжник в вашей руке?». Все его тексты назывались длинно и почти всегда с этим «или».

Вошел помощник в майке с треснувшим штрихкодом во всю грудь и модным заграничным ругательством.

— Ты знаешь, как читаются штрихкоды на товарах? — подмигнул ему политический мальчик.

— Ну да, первая цифра это код страны, потом идут...

— Очень убедительно. Но только для лохов. А теперь смотри, как читаю я...

2

Почему младенец кричит?

Какова первая проблема только что возникшего человека? Непостоянство удовольствия. Реакция на эту проблему — крик. Когда мы родились, то сразу закричали, потеряв наше жидкое удовольствие, нам стало в нем слишком тесно, но мы чувствуем, что нас выгнали неизвестно куда. Утешительным призом, последней связью с утраченным раем является молоко и ласка. Потом остается только ласка, а молоко становится символическим. Мы продолжаем кричать всю жизнь, но учимся делать это молча. Скоро появляется отец или кто-то в его роли. Отец делает порядок. Он похититель и выдава- тель удовольствия в обмен на нормативное поведение. Этот режим получения, пауз и наказаний в виде лишения удовольствия и есть порядок. Все институции и учреждения составляют этого вечного отца. Это и есть наша цивилизация. Попытка решить проблему отцовской власти — основное топливо человечьего поведения в любом возрасте.

Как молоко становится символическим? Первая реакция на невозможность всегда иметь удовольствие — внутренняя, мы вытесняем свое желание, забываем его, выражаем его иносказательно, через другие образы. Так наш крик, изменившись, образует культуру. Как молоко из поколения в поколение формирует элиту и власть? Вторая реакция на невозможность постоянного молока — внешняя, мы начинаем конкурировать с отцом и остальными «высшими силами», стремимся с ними совпасть или занять их место. Так наш крик воспроизводит иерархию. Повторим: вытеснение любви к молоку дает культуру, язык, текст, мир символов и знаков. Любой древний собор или прекрасное стихотворение — всего лишь попытка назвать удовольствие новым именем, чтобы забыть о нем, свыкнуться с его строгой дозировкой. Конкуренция с отцом дает экономику и политику, мир действий. Любое государство или валюта — всего лишь попытка заменить отца или кто там у вас был в роли дозатора? Именно умение строить два этих обходных маневра: назвать молоко иначе и занять место отца, повторив его, и отличает нас от животных. Значит ли это, что человек объяснен? Нет, объяснен его механизм, нам понятно, как он работает.

Молоко, висящее у вас в шкафу. Молоко, разлитое на тысячи страниц. Молоко гербов и брендов. Молоко на банковских счетах и в правительственных решениях. Молоко, разделяемое ударами аукционных молотков и милицейских дубинок. Везде оно ускользает, молоко только кажется, остается символическим, как во сне, когда пьешь, а жажда не проходит. Не дает ожидаемого счастья. О чем говорят религии? Они пытаются примирить вас с отсутствием молока. «Бог терпел и нам велел» у христиан. «Освободись от желаний и не будет страданий» у буддистов. «Докажи сначала, что ты достоин вечного удовольствия» в исламе. «Бог просто проверяет всех, чтобы выбрать самых достойных» в иудаизме. Что предлагает вам учение? Океан молока без всяких ограничений. Кратчайший путь к берегу белого океана. У нас вы получите карту и пароль доступа. Зачем? Чтобы, оказавшись на берегу, вы узнали, кто живет в глубине. Чтобы впервые в жизни вы перестали кричать, узнав главное: источник удовольствия, его суть — небытие. Что означает слово «молоко»?

Глеб спешил забрать Алену из сада. Воспитательница настоятельно попросила больше не приносить стукалку. «У всей группы голова болит».

— Ладно, — надула щеки Алена, — я лучше с Ульяной в шахматы играть буду.

В шахматы играла так: женила белые фигуры на черных, разделив их по парочкам. Когда сказали, что один из цветов должен выиграть, делила на те же парочки, но объясняла теперь иначе: выигравшие белые берут себе проигравших черных в рабство.

А стукалка была от индейцев. С одной кожаной стороны колибри из пустыни Наска, с другой тотемная обезьяна с закрученным хвостом и два деревянных шарика на веревочке, чтоб шуметь.

Глеб купил ее в том магазине, где желающим фотографируют ауру.

Индейцы понадобились, потому что Алена слишком впечатлялась. Не только смерть отца в «Короле льве» и наглый крокодил в «Краденом солнце», но и простое переодевание волка в деда Мороза с воровством подарков, покушением на козлятушек и заранее обещанным родителями хеппи-эндом обращались возмущенным плачем на весь день и перепуганными вскриками на всю ночь. Лопнувший шарик и съеденный мед для Иа-Иа в «Винни Пухе» превращались в лужи слез и припадочное дрыгание ногами. Глебу казалось, нет такого мультфильма, который Алена в свои пять лет может вынести.

— Девочка очень сердечная, — говорила детский психолог обволакивающим голосом, — не согласна принять проблему. Никакую.

Она выбирает мир, где вообще не возникает проблем. Но она не может себе этого представить. Даже сказка всегда оказывается слишком жестока. Хороший конец ее ни в чем не убеждает. Страдания Дюймовочки не искупаются финальной страной эльфов. В будущем, если не перерастет, это может привести к бегству от жизни. У таких детей появляются воображаемые друзья, замкнутость, они отказываются осваивать навыки. Надо надеяться, перерастет.

— Не показывать ей больше сказок?

— Да, не надо.

— Но она просится смотреть телевизор.

— Найдите ей фильмы про животных, что-нибудь про другие страны, не надо сказок, изучайте географию, но без катаклизмов и войн. И просматривайте все сами сначала, чтобы знать, что и когда перемотать.

Так началась неделя Южной Америки с культом тамошних светлячков, нефритовых побрякушек и песенок про полет кондора. Глеб предложил Алене придумать индейцам электронное письмо. Она надиктовала. А через день он уже читал ответ ей вслух:

«Здравствуй, девочка Алена. Мы прочитали твое письмо и захотели ответить тебе, а наш друг переведет этот ответ на твой русский язык. Мы знаем где Москва и Россия, но никто из нас там не был, потому что это очень далеко. Мы будем ждать, пока ты вырастешь и приедешь к нам в гости, чтобы увидеть нас, наши статуи и наши каменные фигуры — обезьяну и колибри в пустыне Наска. Нам очень нравится, что ты изучаешь Южную Америку, ведь это наша родина и родина наших предков. Детей воспитывают у нас так: учись у животных ловкости и силе, никогда не плачь и помни о боге Виракоча, который всех нас создал. Когда девочке в нашем племени исполняется пять, наш вождь Мудрый Ворон дарит ей подарок, и тебе мы тоже решили выслать такой, чтобы ты не забывала о нас и нашей земле. Он придет к тебе по почте через несколько дней, ведь его должна перенести через океан железная птица. А пока, вместе с этим письмом, мы шлем тебе свои фотографии: как мы читаем твое письмо, как едем на почту, какой у нас вождь и как выглядят наши маленькие девочки твоего возраста.

Твои друзья, индейцы племен колибри и обезьяны».

Предварительно Глеб скачал из сети несколько самых колоритных фигур и раскрашенных морд с копьями и в перьях.

На лошадях и у костра. Разумеется, какие-то туристические развлечения для посетителей резерваций и покупателей сувениров.

Оно действительно существовало, это письмо. Глеб не рискнул бы выдумывать всякий раз, когда ей захочется, ведь у Алены точная память. К тому же девочка обещала научиться читать в этом году и знала уже почти все буквы. Вот только не складывала в слова. Присланной индейцами стукалкой она сразу решила похвастать в саду и рассказала там всем: чтобы стать взрослой и не плакать, нужно пройти всю такую огромную колибри или мартышку, выложенную из камня, и ни разу не присесть.

— В детском саду нам сегодня показывали, как переворачивать слова.

— Было интересно?

— Да! Напишешь «шорох», прочитаешь наоборот, а получится «топор»!

— Ого! А новости про марсиан есть?

— На Марсе деньги называются «чехи», — откуда-то знала Алена и делилась, ритмично подстукивая индейским инструментом, — одна монета это одна чеха, две монеты — две чехи, три монеты — три чехи, а когда очень много денег, просто «чехи».

Изображая много денег, ритм превратился в дробь. О Марсе она была неплохо осведомлена и с удовольствием делилась.

Глеб попытался все узнать, задавая вопросы, почти такие же, как в учении у Шрая.

Там никто не рождается и не умирает. Если пара марсиан желает завести ребенка, то просто кидает чехи в одно и то же место, например, в шляпу. Чехи соединяются, из них возникает маленький. Если нужна принцесса или новый император, то все марсиане бросают в один колодец по одной чехе и оттуда появляется. Если император надоел, правит уж слишком давно, говорят хором: «Все чехи домой!» и чехи бегут обратно, каждая к своему хозяину, можно нового императора собрать. Император умеет длиннить пальцы, как осьминог. На марсианских пирах всем дают углекислый кисель. Дома строят вниз, а не вверх, пятиэтажный дом такой же, как наш, но вместо высоты глубина. Растения внутри домов — это украшения, их никто не ест. Поэтому динозавры на Марсе очень хилые, мелкие, никто не дает им пальму пожевать, сколько они морды в зал не суют. Только углекислый кисель. Когда-то их доставили с земли, но чем кормить забыли. Если прилететь на Марс и убедить марсиан дать динозаврам листьев, прекратить кисель, то станут гиганты, лучшие охранники императора. Он обычно сидит на троне и глядит на две одинаковые палочки. Для марсиан самое красивое — одинаковое, орнамент, ничего ведь у них на планете не повторяется, даже и пальцы и глаза и зубы у них разные, поэтому не умеют сами ничего два раза нарисовать. Если марсианин попробует даже, все равно за синим овалом сделает зеленый крестик, а дальше квадратик полосатый и прочий разнобой. Покажешь им орнамент, самый простой — синий кружочек, красный овал, сразу за это сделают принцессой. Если сделать много таких картин, они украсят императорский зал, в который все марсиане захотят попасть, чтобы получить там радость и счастье.

— Ну отлично, — сказал Глеб, осторожно вынимая из ее рук громкий подарок, — а хочешь узнать, что они обозначают, эти самые обезьяна и колибри? Каков их тайный смысл? Алене настолько хотелось знать это, что она, запоминая, вовсе перестала шевелиться и даже моргать. 3

С кем вам хотелось бы сегодня побеседовать?

Глеб сел поближе к бомжеватого вида мужичку в захарканной пурпурной рубахе. Он испытывал к бездомным безумцам некий постыдный интерес, как к порнофильмам в школьном детстве.

— Я до хуя въебывал и хуй что получил! — громко объяснил бомж, почуяв в незнакомце собеседника. Глеб понятливо покивал.

— Мне это по хую! — гордо закончил мужичок.

— Я помню... — начал было Глеб подходящую историю.

— Вы только хуевое помните, — не дал ему слова захарканный, — а хорошего вы не помните не хуя!

Затем он распрямился и снисходительно сделав пальцами, отправился прочь.

Глеб смотрел ему в спину с чувством, будто только что говорил с высшим существом или даже с божеством, которое ему все объяснило, а он не понял. Возможно, это ощущение взялось оттого, что разговор с захарканным, был уверен Глеб, закончится деньгами, просьбой одолжить, а точнее, просто помочь, мысленно Глеб выбирал в кармане купюру, но кончилось иначе — демонстративным презрением.

Глеб поймал машину, сказал куда, и, глядя в бесконечный стальной позвоночник движения с нервным пунктиром красных фар, пустил музыку в наушники. Политический мальчик для погружения в тему дал ему диск с недавно запрещенной символикой:

Калечить непонятный город

Окрасить стены в красный цвет

Не нужно никаких листовок

Не нужно никаких газет

Идти по слишком модным лицам

Вскрывать тугие животы

Поверь, тебе это не снится!

Судить пришел именно ты!

Пой, ненависть!

Нет ничего чище тебя!

Пой, ненависть!

Песню вос-ста-ни-я!

Дальше, под звуки выстрелов, рифмовалось «свой крест» и «пока не надоест». Глеб выключил, сильнее, чем надо сдавив упругое тельце кнопки в кармане. Из уст американских черных и по-английски это как-то не напрягало, а тут... Заметил, что никуда не едет, а стоит в пробке. Все то же впереди дерево и реклама с бородатым купцом и колбасным раем. Иногда купец делился на полосочки и оборачивался двумя блондинками в неимоверном белье. Девочки тоже расслаивались, становясь машиной, летящей и сияющей. Потом возвращался бородатый хозяин окороков. Больше на дороге не двигалось ничего. На вкладыше диска был череп в капюшоне и текст: «Привет, я тот, кто отнимет у вас все. Ваши дети вступят в наши отряды. Ваши деньги пойдут на нашу борьбу. Борьбу против вас. Борьбу против денег. Ваши дома изменятся и вы не узнаете их, даже если выживете случайно. Наслаждайтесь своей жизнью. Теперь мы решаем, когда и чем она закончится». Посмотри на свет! — призывал череп. Глеб взглянул сквозь бумажку на светофор и прочел водяные знаки: «Вива герилья урбана!»

Вместе с Аленой Глеб видел недавно фильм о жизни растений. Есть семена, которые прорастают только в пепле после пожара, они высеиваются в грунт и ждут там лет двадцать, сорок, а то и шестьдесят, а когда лес сгорает, наступает их час, и красивые редкие цветы лезут вверх. Если бы они умели рассуждать, то считали бы, что вся другая растительность, регулярная, зеленеющая каждый год, это просто долгая подготовка к пожару, материал для золы и их редкого триумфа. Сам пожар Глеб, конечно, перемотал. Алена не выносила таких событий.

— Да, это Шрайбо, — соглашается он, расхаживая с телефоном по пустому в такой час офису. Где-то прочитал и поверил, что думается быстрей на ходу. — Чтобы выглядело естественно, а не убого, наймите первокурсников театральных, они не дорогие. Нужно человек двести. Ну сто точно. Акция такая: вокруг Пушкина по бульвару сидят на лавочках, но не вместе, молодые, приятные, разные по стилю люди и каждый увлеченно читает ваш журнал. Под землей девушка ждет кого-то, красиво прижав журнал ко лбу. У другого эскалатора парень тоже ждет, прижав к груди. У всех пальцы заложены внутрь журнала, так они боятся потерять важное место. По переходу курсируют еще человек двадцать и читают его прямо на ходу, не оторваться! Под деревом один читает другому вслух. Кто-то обмахивается им, у кого-то за ремень заткнут или просвечивает в модной прозрачной сумке. Главное, чтобы везде была видна обложка с названием и чтобы по-человечески выглядело, за этим нужны актеры какие-никакие, каждому нужен простой и позитивный образ, а не просто человек стоит. В час пик в метро и снаружи. Менять их местами каждые десять минут, чтобы не приедались. Люди будут подходить, спрашивать, эффект поражения получится нужный, особенно если в жж тем же днем человек пятьсот про это напишут неважно что и разразится дискуссия. Нет, жж входит в стоимость акции, это не отдельно...

Объясняя дальше, Шрай догадался убрать громкость, чтоб не мешала, и на экране молча заспорили политический мальчик со священником. Глеб прислал сегодня адрес этого ток-шоу:

— Я читал вашу книгу, сначала существовали только деньги, — дразнит отца Андрея политический мальчик, — а потом они захотели, чтобы их тратили и копили, двигаться захотели и расти, и тогда они начали игру, приказали нашей реальности возникнуть и создали в ней жизнь, и жизнь научили мыслить, и деньги наконец стали такими, какими и собирались. Они играют сами с собой. А когда-нибудь, после реальности, вновь останутся только чистые нематериальные деньги.

— Но это, наверное, будет уже совсем другая сумма? — шутит девушка-ведущая, пытаясь снизить пафос и вернуть всех на землю.

— Мне жаль, — сочувственно говорит отец Андрей, — религия для вас, как я понял, всего лишь общественный договор?

— Договор? — воспламеняется мальчик — Когда и кем он подписан? Мне нужна дата, назовите число? Чья печать на нем стоит?

Не услышав этого спора, Шрай так и не поймет, для чего Глеб сбросил ему ссылку на вчерашний эфир лузерского канала, программу которого не найдешь в телегазетах. Глеб пытался этим видео ответить на последнюю порцию учения, накануне присланную Шраем:

Долгое время ваших родителей учили, что религия рождается в человеке от слабости и невозможности изменить погоду, власть, свою жизнь, окружающих, прошлое, будущее. Но это не значит, что Создателя нет, а как раз наоборот, означает, что есть кто-то, запустивший игру, и твоя роль в ней очень ограничена. Абсолютное начало. Вся история людей, и история религий в том числе, есть попытка достать до Бога, то есть выйти за пределы отведенного нам места. Это стремление и отличает человека от прочих живых существ. Наша уникальность состоит в том, что мы первое: знаем, что мы не боги. И второе: не согласны с этим мириться. Такими живыми парадоксами нас задумал Создатель. Для чего? Для осуществления важнейшей миссии, которая поручена человеку. Эта миссия сформулирована во всех эзотерических учениях и она проста — полная отмена реальности. Человек может и должен стать равным Создателю только однажды, если превратит в ничто все его творения и самого себя, вернет ситуацию к тому моменту, когда ничего нигде не существовало. Бог создал нас, как инструмент для этой уникальной работы. Ради этого мы перестали быть пещерными дикарями и начали цивилизацию-культуру-технологию. Поэтому всякий верующий человек — это несогласный со своей слабостью и ее следствиями. И поэтому мы верим в прогресс. Прогресс — это единственный способ создать в будущем машину по упразднению всего. Мы не можем себе ее представить, ибо она появится не завтра. Все современные технологии, оружие, это просто китайские воздушные змеи, а нужен настоящий аэроплан. Машина отмены не может быть оружием — упразднение всего не устроит ни одну армию — а значит, машина появится в мире, где будет решен вопрос войн. Поэтому нам близки антивоенные настроения. Машина отмены не может быть востребована рынком — упразднение всего не устроит ни одну из корпораций — поэтому машина возникнет только после исчезновения рыночного строя в новом и более совершенном обществе. Прогресс не бесконечен — бесконечен только Создатель — и у прогресса есть вполне конкретная цель — доразвить общество до технологии устранения всякой реальности и выполнить эту уборку. Шахид, взрывающий себя на автобусной остановке или входящий в офисный небоскреб на самолете, вообще любой религиозный самоубийца, включая Христа, добровольно взошедшего на крест, это просто напоминание о нашей миссии, афиша того, что должно быть и будет сделано. Создатель дважды оказывается в одиночестве — до сотворения реальности и после ее исчезновения. Человек это мост между этими двумя одиночествами Создателя. Религия это знание человека о том, что он — мост. Собственно, «релихио» и означает «связь». Пока мы находимся на очень робкой стадии признания того, что цифровой бит благороднее грубого атома и живой клетки. Общество должно стать настолько совершенным, чтобы отказаться и от себя и от мира. Наша любовь к другому человеку это преклонение перед существом, потенциально способным выключить этот мир и вернуть Создателю его одиночество. Любовь к человеку, и абстрактная, и эротическая, это всегда любовь к самому интересному инструменту Бога. Нам нужно общество всеобщей любви и творчества. Только так можно убрать все.

После ток-шоу в баре политический мальчик, уже изрядно нетрезвый, объясняется с ведущей.

— О какой революции может идти речь? — пожимает она плечами. — После пост- и просто структурализма, постмодернизма, политкорректности, ситуационизма, новых левых и новых правых?

У нас высоколобое шоу, все эти люди у нас не раз были в эфире...

— После всей этой перхоти, когда от большого ума, смешанного с подлостью, микроскопически лопается кожа под волосами и крошится мертвым снегом в воздух, — политический мальчик сжимает руками ни в чем не виноватую кружку. — О какой? Да о той же самой.

— Которая была в девятьсот семнадцатом?

— И в одна тысяча восемьсот семидесятом в Париже, по всей Европе в восемьсот сорок восьмом, или на Кубе, или в Китае.

И происходит сейчас в отдельно взятых кварталах и душах Латинской Америки, например. Вот об этой. О Палестине, где народ берет власть.

— Хамас — это фундаменталисты.

— Хамас — это народное освободительное движение, говорящее на языке ислама просто потому, что другого языка там никогда не было. Революция одна и та же всегда, сколько бы она не переодевалась, не перепевалась, не перебормотывалась. Бывает только одна революция только с одной программой.

— Я догадалась: отнять собственность и захватить власть.

— Отменить собственность и власть. Все остальное — черты эпохи, компромиссы, узор на знамени и мало касательства имеет к революции как таковой. У всех революций одна программа: пусть все всё отдадут и пусть никто больше не командует.

— Потлач и оргия. У индейцев так выглядел праздник, вроде нового года, помнишь, нам на культурологии рассказывали? Вряд ли ты помнишь, тебя в институте было не найти, пропадал на митингах.

— Зато я говорил тогда тоже самое: не питать власть, в крайних случаях бастовать, имитируя бездарность, не мотивировать поступки прибылью, объединяться со всеми, кто с этим согласен. Чтобы понять необходимость отмены, нужно побултыхаться в мутном говне собственности своей и чужой не один год. Не один год нужно побиться башкой о железную дверку власти.

— Странно знаешь что? Бултыхаются такие, как я, а понимают все правильно почему-то именно такие, как ты, которые от власти на космическом расстоянии, а с собственностью тоже не особенно повезло...

Рассерженный мальчик сжимает кружку так, что она переворачивается на стол. Убрать пивное море прибегает официант. Гибкий и быстрый. Политический мальчик ошалело смотрит на круглую губку в его руках и вдруг выхватывает ее, поднимает над головой ведущей и сжимает. Их окатывает холодный алкогольный дождь. Все возмущенно оборачиваются.

— Вот что такое революция! — кричит мальчик.

К нему идет пара недовольных охранников, чтобы вывести по возможности тихо, не распугивая других гостей и работников канала. Бармен делает погромче Элтона Джона.

— Я поняла, — сама себе в зеркало зло говорит мокрая ведущая. Она умчалась в туалет, как только начался дождь, и приводит там в норму волосы. — Революция это дебош в чужом кафе с вылетанием на улицу. Он злится, потому что проиграл сегодня в шоу.

— Знаешь про чувака? — электронно спрашивал Шрайбикус своих знакомых. — Его парализовало, когда он сел на королевское место в Кельнском соборе. Охрана бежит, а он сидит там вместо короля и плачет с отнявшимися ногами. Так и не встал, вынимали-уносили. В больнице ходит под себя. Не дает интервью. Сказать, как его зовут? Хочешь знать его адрес? 4

— Что такое город? — спрашивает голос, чтобы тут же ответить: — Город, в который вы вышли, это нацеленный на вас пылесос, у него одна задача — высосать из вас, пока вы не спрятались, как можно больше денег. А потому включайте эту запись, пока куда-нибудь доберетесь, и деньго- сос не коснется вас.

Шрайбикус так и делает. Ему нравится, что учение распространяется в Сети бесплатно, хотя он бы за него заплатил. Шрай идет улицей. В кармане у него спрятан удобный плеер и в ушах звучит учение. Оно помогает здесь ходить.

У него есть скачанное видео, там Учитель трогает лоб нового адепта и говорит ему главную мантру Учения: — «Ебанись и проснись!»

На этом посвящение окончено. Шрайбикус, также подставив лоб, нечто пережил. Как он сам говорит: «Эти пальцы нажали кнопку Enter у меня между глаз, включили свет, то есть выключили мрак».

В городе живет толпа, которую вам предстоит покинуть. Из кого состоит толпа? — слушает Шрайбикус, скользя на эскалаторе в метро. — Из чудовищ, которым удается ежедневно держать себя в руках. Случается, у одного из чудовищ эти руки разжимаются и он становится опасен для остальных. Именно о таких случаях мы сегодня и побеседуем. Задача состоит не в разжимании своих и чужих рук, но в выходе из толпы.

Шрай устал удивляться, как часто записанный голос совпадает именно с тем, на что он смотрит сейчас. Ноги несут его мимо магазина военной одежды, напротив пост ГАИ, а наушники говорят:

Что такое армия? Армия и полиция? Это компания суицидально ориентированных латентных гомосексуалистов. Причем их суицидальность происходит именно от их латентности, невозможность открыто выразиться превращает желание в черный мужской героизм.

На бульваре бабушки тянут внуков с качелей, сырых после дождя. Один послушно сползает, второй зло пинается резиновыми сапогами.

В традиционных странах правит культ предков, господствует всеобщая вина перед ними, предки требуют соблюдения и заказывают музыку. В прогрессивных странах правит культ потомков, вина перед ними, от имени детей обвиняют общество и задают тон. Мы научим вас ценить себя сейчас и здесь, без оглядки на тех, кто был и тех, у кого все впереди. Наш рецепт имеет как простую, личную, так и более сложную, коллективную, версии — Шрай нашел проповеди в Сети и стал скачивать.

Остальных эзотериков он открыто презирал, но что нашел особенного в этих, внятно объяснить не мог, и Глеб грешным делом думал, что анонимный голос, читавший текст, просто слишком похож на голос давно бросившего семью отца Шрайбикуса, хотя и считал такие версии схематичными, грубыми, не проверишь, никогда бы не стал предполагать этого вслух.

За бульваром музей, куда Шрай просился ребенком смотреть рыцарей.

Наш мир — шедевр, — учит голос, — показать это другим — это и есть талант. Талант — это возможность шедевра в искусстве. Талант берется из особого переживания-наблюдения-догадки. Это переживание- наблюдение-догадка делают жизнь носителя трудно совместимой с обыденностью, но и с ответственностью, и с принятыми у людей отношениями. Шедевр создает очевидность напряжения между тем, что должно быть и тем, что есть. Еще точнее, между тем, как мы видим-слышим-помним и тем, как могли бы делать все это. Называя мир шедевром, мы имеем в виду, что в нем нам открывается напряжение между необходимым отсутствующим Икс и невыносимым присутствующим Игрек. Показать это другим — значит сделать искусство.

Но любой шедевр это не более чем ученическая работа, чтобы перейти к серьезному делу. Таково первое значение этого слова, а первое значение никогда окончательно не испаряется в словах. К какой серьезной работе готовит нас этот мир? 5

За что вам платят деньги?

Шрайбикус знал свою работу: намазать сексуальным маргарином каждую строку текста, так чтобы ее нельзя было не купить. Он помнил, что продает заказчику именно строки, а уже заказчик что- то кому-то другое продает с помощью этих строк. Нужно, чтобы заказчик сказал свое «великолепненько», оно означает деньги и продление контракта. Без этого никакие слова, никакие вежливые выражения заказчика, вроде «оригинально придумано» или «вполне европейский уровень» ничего не значат. «Приобретая наше изобретение, вы обретете...» — объяснял заказчик, чего он хочет, а точнее, как он себе представляет свою рекламу.

Шрай подготовил сценарий сериала, в котором волшебник по очереди превращался во все продукты фирмы: весело поющий майонез, философски булькающий сок, всезнающая приправа — одно состояние радостнее другого. Но это было просто «оригинально придумано». Пришлось переписать. В новой версии с помощью разных продуктов фирмы волшебник превращался в героев с детства всем знакомых мифов и легко совершал подвиги. И вот это уже «великолепненько».

Чего во мне не хватает, чтобы стать живым классиком мозгоебства? — спрашивал себя Шрайбикус и пробовал отвечать так: не хватает энергии заблуждения. Если бы ампутировать себе некую особо капризную область мозга и от этого поверить, что реклама и вправду кому-то чем-то поможет, тогда она получалась бы лучше и выигрывала бы львов в Каннах. И Шрай вызывал бы других на соревнование, изобретал бы новые стили, ставя негласные табу... Но лишняя часть мозга не уставала напоминать о себе. Реклама рекламирует сама себя, а не какой-то товар — мешала преуспеть лишняя часть — реклама это велосипед, который едет по кругу без человека и неизвестно зачем, а товар это просто алиби велосипеда, его тень и пропуск в нашу реальность. Чтобы услышать «великолепненько», Шрайбикус решил назвать новый бутылочный чай «Сома Тее», с девизом «Сома — напиток посвященных!», потом задумался, правильно ли, что «Сома» по-русски, а «Тее» по-английски, и не посоветовать ли писать их совершенно разными шрифтами? Хорошо ли, что «Сома Тее» будет полусознательно напоминать людям слово «соматический», и не обыграть ли это на этикетке с самого начала? Дальше спросил себя, что известно заказчику о ведических гимнах рассвету, то есть надо ли объяснять, кто эту самую сому пил и зачем?

Запасной вариант был «Флор», но этот византийский святой, почитаемый на Руси в паре с Лавром, требовал не меньше объяснений и экскурсов в историю, когда чай на Руси был сугубо мужским напитком. Заказчик, судя по лукавому выражению его бородатого лица, должен оценить весь этот славянизм-византизм.

Шраю захотелось вдруг назвать новый чай «Окояха», а слоган, ну, например: «Раздуй его горой!» Это значит, что рабочее настроение испарилось, вместо него явилось смешное. Мысли побежали в другом направлении, Шрай отвлекся от экрана, стал вспоминать о старинной русской ереси «неимоверов», которую придумал сам и всячески пиарил в интернете. В такие минуты хочется кому-нибудь позвонить и рассказать:

— Ты не знаешь о черной почте? — удивлялся он через минуту, брызгая в трубку горячей слюной. — Черная почта открывается на час-другой. Туда надо успеть сунуть адрес, имя заказанного и сумму.

— Гарантировано?

— С некоторыми ничего не случается, просто черный почтальон забирает ящик и все. А другие реально исчезают или пуля снайпера, ДТП, отравление щелочью, сосулька с крыши... Нет гарантий, но вероятность, что деньги в ящик не зря засунул, высокая.

— А если менты такой же ящик установят?

— А что это им даст, кроме неизвестно чьих намерений преступных? Раз результат есть, отдельные заказы сбываются, значит не менты никакие.

— А кто?

— Ну, предполагается как бы секта такая, для которой это обряд вот так вот вслепую выщелкивать людей из жизни. Плюс наполнение кассы. Они деньги-то того, не возвращают не дождавшимся.

— А ты уверен, что вслепую выбирают заказы, по жребию?

— Да никто ни в чем не уверен, может по каким-то словам или по карте города они высчитывают, кого именно выбрать из кандидатов.

— Подожди, а как заказчики узнают, что появился ящик?

— Ну в интернете за пару часов появляется сообщение, может возникнуть целый сайт даже, или просто в форумах, чатах, гостевых повторяется реклама черного ящика и место его называется.

Кто-то думает «шутка», а кто-то всерьез находит это место. Свалка, подъезд, сквер, набережная. Обычно, в тени какого-нибудь храма.

И сует туда письмо с купюрами.

— Но ведь можно выследить, кто забирает ящик, или самим забрать?

— Нельзя. Во-первых, все очень быстро. Пара часов от первого упоминания в сети и ящик уехал уже. Во-вторых, его охраняют нанятые хлопцы, незаметно смотрят издали, они ничего не знают, даже если их повинтить. Им платят неизвестные, и все. Но обычно повинтить никого не успевают. Хлопцы забирают ящик и увозят со всеми смертельными письмами. И где, когда это будет в следующий раз, не знает вообще никто.

— А ты-то как про это узнал?

— Подожди, расскажу, у меня другой звонок. 6

Отдыхать от компьютера, глядя в телевизор?

Сегодня Глеб решает, что гораздо лучше отправиться вместе с Шрайбо в тот самый клуб, где выступает Дима Ург.

— Сегодня там мы берем бал, — сказал Шрай, не дождался от Глеба вопроса и все равно пояснил: — Дима Ург дает бал, значит, мы берем бал.

Дальше говорили про девушек.

— Как ты ей представился?

— Окололитературный трутень.

— Она поняла?

— Не знаю, ей понравилось. От меня сильное впечатление бывает только у провинциалок или у невменяемых, чье выпадение из темы равно провинциальности, — оправдывает Шрайбикус по дороге свой охотничий инстинкт, а точнее, заранее извиняется за ту девушку, которой позвонил, познакомились в жж — остальные понимают: выдуманные знания плюс музыкальность изложения ничего нигде не изменят и стоят не очень дорого. На одни спецэффекты без сюжетов никто получше не клюет, а сюжеты меня к несчастью по-прежнему не занимают!

Он растолковывал про провинциалок и дальше, но Глеб запомнил только: «ебливая плоть» и «дискотечная течка».

У входа в клуб, с мегафоном на длинной лямке, покачивался одетый под белого рэпера Эминема другой белый рэпер, автор грубых стихов о собачьей жизни безработных. Глеб знал его.

Рэпер был сын заоблачных алюминиевых родителей. Они хлопнулись ладонями, ничего не сказав друг другу. Никто не узнавал рэпера без его привычного грима, и он курил в одиночестве у дверей под загадочной растяжкой «К нам едет Рэд Дот!»

— Зовут меня, братец, — хвастал Шрай кому-то на лестнице, — в один новый журнал, творить гламур.

— Что за журнал?

— Да нормальный журнал: где обедать, как ебаться.

А внутри уже начал свой «митинг-сейшн» Дима Ург. Глеб работал с ним пару лет назад, когда Дима еще считался художником, а не шоуменом. Тогдашний проект Урга назывался «Выпить с Несси». Он ездил снимать свое видео для биеналле на берег озера Лох-Несс. Снимал, собственно, Глеб, а Ург показывал. Художник верил в свое искусство, ибо отказался снять то же самое на Селигере, а потом, если надо, компьютерно добавить что-нить аглицко-шотландское.

«Я доверяю территории, — говорил оператору Дима, — ее нельзя заменять». Фильм задумывался про то, как художник опоражнивает водочные бутылки, вывертывая их содержимое в шотландское озеро. Нерусский динозавр должен был занедюжить от нашей водки даже в столь малой концентрации, сдохнуть и немедленно всплыть. Другой вариант сценария: динозавр переживает эйфорию и является людям совершенно невменяемым.

Ночью, пока Ург давал пробовать русскую водку местной журналистке, Глеб вышел к озеру. Камера была с ним, собутыльник Несси просил после интервью еще его поснимать для постера. Глеб потянулся, прислушался и обомлел, увидев то, что сейчас снимет. Это была его первая серия фотографий, которую он, конечно, и сейчас никому не показывал. А внезапно протрезвевший той ночью Дима отказался от участия в биеналле и вообще без объяснений переметнулся из арт-провокаторов в клубные клоуны.

Диван в клубе был мягкий, как подушка большого пальца, впитывал тело, не отпускал, а на отовсюду видном экране уже мелькало «Дима Ург видео». Явился мультяшный мастер со светящейся головой и в масонской одежде:

— Перчатка оставляет след? — спросил он, показывая всем прямоугольник прозрачного стекла.

— Нет!!! — хором взревела толпа, снятая на каком-то митинге.

— Диск солнца поглощает бред? — продолжил спрашивать нарисованный масон.

— Нет!!! — заорал народ.

— О вас заботится звезда?

— Да!!! — документальные толпы отвечали мультгерою всегда в рифму и весь клуб быстро подхватил эту игру.

В Шотландии Дима Ург говорил журналистке:

«В России есть несколько десятков людей явно умнее меня. Несколько сотен таких же умных, как я. Несколько тысяч приблизительно меня понимающих. Ну и весь остальной колхоз». переводе и газете это звучало гораздо вежливее.

В клубном туалете все было нарочито по-советски. Глеб вспомнил свой так и не снятый фильм «Кабинки» — все говорят друг с другом, не видясь и меняясь, входя-выходя из кабинок туалета неизвестного нам учреждения. Для фильма требовались не актеры, а просто люди с интересной речью, готовые вступать с себе подобными в разговор.

Шрайбикус смешил, прощаясь, девушку. Она, катая во рту смех, набирала чей-то номер в своем лиловом телефончике.

— Даю слово... Два слова даю! — Шрайбикус любил разговаривать так, чтобы ему не верили, но смеялись, — я покажу тебе завтра то, чего никто не видел. Ты увидишь пластилиновое порно!

— А зачем смотреть порно? — девушка спрятала так и не ответивший телефон на грудь. — Там ведь нет реального хотения, а просто все притворяются.

— Вы открыли мне глаза! — вскрикнул Шрайбикус так, что из- за угла высунулась недовольная голова охранника. — Это что же выходит, я зря посмотрел все эти фильмы? И даже более страшная мысль пришла мне в голову. В непорнографических тоже, то есть в обычном кино, тоже ведь все притворяются, а значит, и все остальные фильмы я посмотрел зря?

— Вы, кажется, собирались объясняться мне в любви, — напомнила девушка.

— Я хочу, чтобы твоя любимая порносцена стала моей любимой порносценой, и наоборот тоже.

Так представлял себе Шрай современное объяснение. Девушку он звал на дачу, играть в «рулетку понарошку». Глеб знал эту игру. Он уже играл. У Шрайя был «антикварный» пистолет с крутящимся барабаном, куплен на измайловском развале. Он усаживал гостей в круг на гнилой веранде и, как в кино, оставлял один патрон. Каждый крутил на авось, а потом стрелял в голову, но не себе, а садовому чучелу, увешанному дзеновскими колокольцами, или просто в небо. У кого случался настоящий, с дымом и вспугнутыми птицами, выстрел, а не стальной щелчек, тот считался убитым и должен был всю ночь выполнять желания выживших. Иногда, если играли несколько раз, «убитых» или «зомби» набиралось трое-четверо. Снова играть в понарошную рулетку Глебу не хотелось, хотя Шрайбикус и намекал, что после этой игры и деления гостей на рабов и господ начнется самое интересное. Нередко подчинение становится сексуальным и случается «фак-сейшн». «После клуба и мнимой опасности, стрельбы, всех пробивает на секс». В прошлый раз ничего такого не случилось. Единственный «убитый» трижды лазил на дерево, клялся по-французски чучелу в любви, а спускаться в колодец на цепи отказался, на чем рулетка и кончилась. В тумане Шрайбикус снимал с чучела восточные цацки. Тоскливенько. Все хотели уже в машину, то есть обратно в город.

В таком тумане Глеб часто воображал себе последнего заключенного. Он бродит по замку без охраны и все же не покидает мест лишения, чтобы не спутать карты, не создать новых причин для наказаний и преступлений, успешно забываемых людьми.

В тумане и пройме распахнутых в неохраняемый сад дверей он играет на губной гармошке, пока из тумана не родится велосипедист с тюремным обедом и почтой для заключенного. Ему пишут все, не исключая знаменитых умов. Там, в городах, где не за что наказывать, он давно сделался предметом дискуссий: сам ли он свой тюремщик и как найти смысл в его добровольном отбывании полного срока, когда упразднены суды и наказательные заведения? Когда последняя секунда заключения исчезнет, он не сразу покинет замок. Ему будет приятно превратиться из последнего заключенного в первого посетителя музея «заключительной тюрьмы». Все становится другим при таком новом взгляде. Но к вечеру все равно придется идти по траве к устроившим под деревьями пикник журналистам. Ведь обед сегодня, да и никогда больше, не привезут. Прикормленные мыши в камере, покинутой навсегда, недоуменно снуют на полу, а за окном шевелится туман.

Однажды Шрай показал Глебу свое подростковое видео: влажным утром его мама с недовольным лицом и в нелепой одежде стирает мыльной тряпкой с забора нарисованную маркером синюю дверь. На вымышленной двери тем же синим крупно написано: «Она откроется, когда ты сделаешь то, зачем родился». Стирается с трудом, скорее чуть-чуть размазывается по доскам. Мыльная пена течет, как слезы. От противной работы у мамы все более несчастное лицо. Фильм называется «Цензура» и длится три минуты. Действие происходит как раз на даче. Позже Шрай добавил туда свою любимую нервную электронику с альбома, название которого Глеб не сразу перевел: «Туфелька, слишком маленькая даже для Золушки». Если верить Шраю, он нарисовал дверь, начитавшись символистов, а предкам не понравилось, хоть и внутри двора, не снаружи. Мама вышла на рассвете тайком отмывать, а сын проснулся и включил недавно подаренную камеру. На сына она решила не реагировать и оттого столь скорбное лицо. В школе Шрай собирался стать литературной знаменитостью и свой фильм показывать как пример семейного непонимания и цензуры. Но Глебу казалось, что фильм художественный, а не документальный. То есть школьник придумал «Цензуру» от начала до конца, а маму упросил сниматься и лицо у нее звереет от идиотизма порученной роли.

— Где была дверь? — сразу же спросил Глеб, впервые оказавшись у Шрая на даче. Хозяин молча и гордо указал на прорезанную в заборе калитку, через которую они только что вошли.

Глеб вынырнул из клуба подышать и погулять. Кайф таких предрассветных городских прогулок был в том, что никто не мог знать, где ты сейчас. Телефон выключен и не может нарушить покой безымянных переулков. Глеб ответит всем, кто спросит: да, был в клубе, да, поехал домой. Он не скажет, что час бродил выселенными закутками, потому что это не важно ни для кого.

Один раз похожим утром Глеб видел и решал, сфотографировать или нет: в арке ее маленькие пальцы держались за ее же кукольное запястье, замкнутые на мужской шее того, кто размазывал ее летний цветистый сарафан по темной сухой стене.

Теперь в похожем месте белел надувной овал. Глеб нагнулся, не понимая, что это.

Воздух тут еще не был по-утреннему прозрачен, да и бывал ли он вообще прозрачен в таком каменном углу? Глеб нацелился, взял белый шарик, прицелованный к асфальту. Его удерживало у земли письмо с бисерным шнурком. Часть гелия вышла, летатель ослаб, и конверт вернул его вниз, к земле. Чем это не знак? — спросил себя Глеб, надрывая конверт. Поднес буквы к лицу. Стал читать по-английски: «Любимый Джон. Просто позвони мне, если получишь, как в той твоей песне, и скажи, что там? Я живу с вирусом в крови. Они снуют во мне, а точнее, в моем колене и вероятность твоего звонка примерно равна вероятности моего исцеления. Ты знаешь, я загадал, что смогу избавиться от них и безболезненно встать, как только построят здание напротив, через бульвар, не знаю, что там будет, видимо, магазин. Мне казалось тогда, построят очень быстро, и подобный самообман поможет моему организму мобилизовать себя. Но они все строят и строят. Третий год уже, и все никак не закончат. Стеклянные синие окна вставили, но через месяц я видел их разбитыми. Я жалею, что так безрассудно связал эту стройку со своим спасением. Кран с крыши до сих пор не убрали. Мне нравится верить в тебя. Я знаю, что ты не бог и не клянчу библейских чудес. Просто позвони мне и скажи, что меня ждет. Любая правда лучше чем этот, кривой и пыточный, блестящий вопросительный знак. Если ты там есть, тебе не нужно сообщать номер, но я все же напишу, со всеми кодами. Любовь, Джон, делает нас бессмертными. Я узнал это из твоих песен.

И поэтому я жду, Джон. Тебе было больно и, значит, ты знаешь, что я испытываю».

По мере чтения лицо Глеба наполняется улыбкой. Он слышал о таких письмах исчезнувшим звездам, но думал, что они бывают только в кино. Непрозрачный воздух омывал его лицо, и бумага в руке была волшебным полотенцем, которым вытерся, и вот проступил вдруг текст.

В метро Глеб отыскал на карте кружочек, где ожидал его теплый сугроб любви. Решил не выходить. Может и не ожидал уже никто его там. «Питайтесь этим в другом месте!» — мысленно отказал Глеб кому-то, привыкшим к эротике зрителям фильма, которых он часто ощущал по ту сторону своей жизни.

Заголосил телефон.

— Что ты сейчас видишь? — вместо «здрастье» закричал Глебу в ухо Шрай. Он, наверное, уже был на даче, играл с соблазненными в свою безопасную рулетку, стрелял по чучелу.

— Я в вагоне, едем по улице, вижу, как вешают дорожные знаки, знаешь, сейчас новые везде появились.

— Ты в курсе, что они означают?

— Кажется, «пробка» и еще «резиновая дорога».

— Это для всех. А вот смысл для своих. Слушай знание посвященного меньшинства... 7

— А ему точно лучше станет?

— Просто позвони, поздоровайся и говори с ним по-английски, у тебя ведь вообще незаметен акцент, сверяйся с образцом, мы же все с тобой написали. Ответь на пару его вопросов и все, прощайся.

— А если он спросит несусветное что-нибудь? — волновался Шрайбикус.

— Ну, ответь какой-нибудь строчкой из песни, вот мы же скачали цитатник, у тебя на экране. Или сошлись на «мало времени», скажи, что хочешь сообщить ему совсем о другом. Пока его место здесь, а потом, не скоро, когда потребуется, ты возьмешь его к себе в группу. Такая группа, в которой играет сколько угодно музыкантов, но все очень тесно связаны и концерт не кончается никогда. Мы же уже обсуждали, чего ты так дергаешься? — воспитывал Глеб.

— А вдруг он номер определит и перезвонит? «Хэллоу, Джон.»

— У вас же все надежно защищено от этого. Или нет? И потом, он умирает, насколько нам известно, и нуждается в этом звонке. Не станет он ничего перепроверять. Мистику не проверяют.

В крайнем случае, я скажу, что в офисе в этот момент не было никого и не понимаю, о чем речь. Представлюсь охранником.

— Ну ладно. Только ты выйди. Слушай из той комнаты по второму аппарату. Я не смогу эту комедию ломать при тебе, или расхохочусь, или голос сорвется, это как щекотка, если ты станешь смотреть и делать рожи.

Глеб кивает и молча выходит. Толкает три одинаковые двери.

В соседней комнате телефон молчит. Глеб вслушивается сначала, ждет, потом трясет трубку, давит на кнопки, проверяет, связана ли база с розеткой. Быстро идет назад, но, так и не взявшись за дверную ручку, останавливается. Боится помешать, вдруг Шрай уже дозвонился и совершает чудо? Минуту Глеб смотрит на дверь, решаясь, потом выходит в коридор, осторожно прикладывает ладони к другой двери, за которой Шрай, и медленно нажимает.

— Ты еще не звонил?

— У него очень плохой английский, гораздо хуже, чем его письмо... — подавленно отвечает Шрай, разглядывая телефон, я не уразумел вообще, о чем он спрашивал.

— И что ты ответил?

— Попросил повторить, сослался на слышимость, сделал вид, что он пропадает.

— Вы так быстро закончили.

— Она там заплакала. То есть он. Тонкий такой голос, как будто это девушка. Девичьи слезы. Я думаю, возможно, она написала письмо от мужского лица, чтобы проверить. Ведь Джон должен был знать, кто она, без всяких писем. И телефон дала специальный, по которому сначала говорила мужским голосом, чтобы разоблачить подделку.

— Уж что-то слишком закручено, сэр.

— Она, ну, или он, умирает. Еще и не такое может в голову прийти.

— О чем говорили?

— Какие-то обрывки, возможен разный перевод. стамбульским тапком кому-то по лицу, встреча с черной увертюрой. Невозможно перевести.

Он сидит на диване в одних полосатых трусах, прогоняя пальцами с голого колена прозрачненьких неприятных существ, тянущих из него жизнь. Знает, они не исчезают, а просто прячутся. Если даже обработать колено серебряной водой, авиационным керосином, покрыть из баллончика слоем химии, непереносимой для паразитов, они вернутся. Рыба-луна получает их, таких же юрких ракообразных, когда уходит на глубину за добычей, а он, человек, отославший Джону шарик на небо, когда засыпает, подвергается атаке. Раскрыв глаза, всегда видит или чувствует прозрачных опять, они уходят под кожу, как в воду, становятся совсем невидимки, и сколько не убеждай себя, что все прошло, сколько не шкрябай пемзой в ванне, уже в метро или просто в магазине, расплачиваясь, почуешь вновь их деловитое роение под брючиной. Ничем не излечимый, свербящий смертоносно, твой хоровод прозрачных истязателей, которым нарисовали только контур.

Они никуда не делись. Значит, это звонил не Джон.

У Шрайбикуса в жж появилось новое развлечение. Рецензии на несуществующие фильмы.

Кто помнит, как кино называется? — стучит он. — Там убийца-маниак расчленял девочек-подростков и писал о каждой жертве рассказ. Но рассказы получались не очень и их в половине случаев не печатали, а если и печатали, то в самых слабых журналах, и никто не обращал внимания. Мечта — «Монстр рассказывал о ночных зверствах на страницах своей страшной прозы!» — так и не сбылась. Шокирующие заголовки только снятся несчастному убийце и графоману. Промышленный пожиратель бумаги эффектно давится так и не распроданным тиражом. Никому не пришло в голову сличить громкие преступления и унылые тексты. Расстроенный маниак высылает экземпляр следователям, но секретарша один выбрасывает, не открыв. А второй попадает прямо в руки детективу, и он с трудом узнает реальные преступления в подчеркнутых местах, но решает, что сочинитель просто читает криминальную хронику и пытается так заработать себе славу. Очень непохоже на реальность и понапридумано. Уязвленный прозаик-убийца лично несет полную подборку своих текстов плюс вырезки из криминальной хроники в розыскной отдел. Как имя, не найду на «Горбушке»? И что там дальше? Я когда-то недосмотрел на фестивале. Богарт снимался там? Детектива он играл?

Шрай вывешивает эти вопросы в расчете на ложную память кинофилов.

Они с Глебом сочиняли такое кино в черно-белом нуаровском стиле. Нелепая декламация киллером-графоманом своих банальностей должна была заменить в фильме страшные позы синих вывихнутых трупов. Вместо поиска продюсерских денег Глеб сделал несколько постановочных фото — лучшие кадры из так и не снятого:

Комната с камином / За вечерним окном крупный снег / Плохой писатель читает вслух / Перед ним на столе покорная и внимательная детская голова. Глеб попросил ее на время в музее восковых фигур, там были запасные для царевича Алексея, но Глеб решил, что мальчика от девочки только по лицу никто не отличит. Потом фото даже попали в короткий список известного конкурса, Шрай придумал про них «в традиции классика французской фотографии Виже», и Глеб включил их в свое портфолио. 8

Что важно никогда не забывать?

Вы правы, а они — нет. Вы проиграете, они выиграют. Выбор прост: выиграть с неправыми или проиграть с теми, кто прав. Мир всегда выигрывает, но человек всегда побеждает. Окончательная победа человека это отмена мира.

Глеб в гостях у обезьян. К ним по ступенькам, с которых не смываются следы крупных пяток и маленьких растопыренных ручек. Благодаря рекомендациям Шрая он принят за их зеленым столом с геометрически расставленными свечами. Приветливо, но недоверчиво на него смотрят донна Шимми, Кинг-Конг, Хануман, Абу и другие, менее известные Глебу приматы из человечьих фильмов. Пришедшему к ним человеку интересно: у каждого своя маска, которую приносят из дома и не меняют, это вроде амплуа, связано с характером, или все эти шерстяные и резиновые морды хранятся здесь и раздаются в случайном порядке? Служат ли они знаками иерархического отличия?

— Явившийся к нам просит его выслушать, — говорит точно не видно кто из них в полутьме, — сегодня у нас есть время.

— Я предлагаю... — начал Глеб.

Он старался пересказывать так, как было у него в файле, не глядя в распечатанный листок, где было написано:

Переозвучка моднейших фильмов, сериалов, наших и не наших. Герои будут разоблачать сами себя. Герой-спецназовец открывает рот и хвастает друзьям на шашлыках, как расстрелял на Кавказе большую семью с детьми. Есенин признается в своем гомосексуализме и расшифровывает свои стихи через эту страсть. Бэтмен объясняет журналистке, что защищает интересы традиционной бело-протестантской элиты, создавшей Запад. Атакующие марсиане оглашают системе приговор согласно нормам шариата. Персонажи рекламы признаются, что рекламируют саму необходимость бессмысленного отдыха от бессмысленной занятости. Модные попы доказывают, что оплата труда легко заменяется постом и молитвой, а любые права человека есть на самом деле права Диавола, исключая, конечно, права самих попов на торговлю, собственность и пропаганду. Шерлок Холмс рассуждает о преимуществах британского империализма, сравнивая пепел сгоревшего индийского дома с сажей в своем камине. В «Птицах» Хичкока все говорят о Карибском кризисе. Бивис и Батхед мотивируют свое поведение, ссылаясь на франкфуртскую школу. Диктор перечисляет, какие способы искажения событий и снижения восприятия используются в его новостях для нужного предвыборного эффекта. Ожившая жевательная резинка избавляет челюсти от нелегальных эмигрантов.

— Вы хотите дать новый звук целым фильмам, от начала до конца, целым выпускам новостей? — женским голосом спросила Абу, поправляя феску.

— Зачем подчиняться их сценариям? Мы будем делать сборники: пять-семь всем известных мест из самого заебавшего кино, тоже самое с новостями. Вывешивать в сети, распространять на дисках...

— Не боитесь, что появятся конкуренты?

— Напротив, я к этому и стремлюсь. Тут все должны решать талант и актуальность.

Последние два слова заметно не понравились обезьянам.

От «таланта» и «актуальности» они зачесались и зачавкали.

— Техническая база? — уточнил Конг.

— Все есть у нас со Шраем. Два раза в неделю целая ночь за режиссерским пультом.

— Кто выбирает материал и пишет текст?

— Все желающие приматы через рассылку. Каждый шлет свой вариант и в конце голосование по каждой сцене.

— Бригадный метод?

— Ну не индивидуальное же, блядь, вдохновение? — Глеб начинал материться, если нервничал и чувствовал, что его отказываются понимать, — первые выпуски назовем «своевидение» или «обезьяновидение». Я очень рассчитываю на ваше участие. Перечисленные темы, они примерные, мы их вместе со Шраем набросали и еще один человек участвовал. Глеб не решился назвать по имени политического мальчика, чтобы их не спугнуть. Ему казалось теперь, спугнуть приматов может все.

У него в бумажке дальше было вот как:

Представьте, в первом выпуске Фандорин говорит: «Я выгляжу так-то, чтобы вызвать у зрителя такие-то чувства и воспоминания и создать такую-то ассоциацию». Другие персоны сериала беспокоятся: — А вы не задумывались, кто нас всех придумал? Сыщик знает ответ: — Как кто? Бэ Акунин! — А кто он? Дальше идет характеристика Акунина, как выразителя миропонимания советских фарцовщиков с их православной задумчивостью, Машей у самовара и холопской любовью к букве «ять». Перечисление целей писателя как рекламиста неоконсерватиного курса. — Но нас ведь и по телевизору показывают? — А вот это уже немного для другого... Эраст объясняет про медиавирусы. — Не лучше ли нам с вами в таком случае вообще не существовать? — отчаиваются плохие и хорошие герои фильма. — Не существовать просто и мы раньше уже это делали, я предлагаю нечто иное, существовать иначе! — не унимается Фандорин. — Отныне мы станем произносить другой текст и исследуем сами себя, а заодно и наших создателей-продавателей-заказчиков. Быть в формате своевидения! Из кукол власти мы превратимся в экспериментирующих обезьян! Слово берет бомбист из того же сериала: — В этом фильме меня сделали евреем по двум причинам. Чтобы доказать, что у бомбиста нет никаких мотивов, кроме давней обиды на русских людей. И во-вторых потому, что евреи в современной России снова не в моде, власть использует дела олигархов с местечковыми фамилиями, чтобы превратить собственную несправедливость в национальную проблему. В сцене погромов толпа кричит лозунги современных кремлевских партий.

— Смешной перевод Гоблина уже существует, — напомнил Хануман, когда Глеб закончил.

— КВН уже это делает, да и другие вечерние шоу... — добавил Конг.

Больше они ничего не сказали. Глеб почувствовал вдруг, что окружен настоящими животными, только добровольными, а не по рождению. Они не поняли разницы между телевизионным юмором и его критическим проектом. Или разницы не было? Захотелось каждому дать по банану. Издевательски ласково. Глеб помнил эту черту многих животных и людей, если ты вкусно покормил их, то сразу стал ближе, какие бы бездны вас не разделяли. Есть ли среди них Шрай? — вглядывался Глеб. Одна за другой, обезьяны снимали маски в знак того, что разговор окончен. Так вот кто это! — удивлялся Глеб. Многих он знал. Зачем временно прятаться от гостя, если в конце не остается никаких тайн? Обряд, впрочем, не должен иметь смысла, он просто отделяет своих от чужих, как запах. Зеркальные стены в комнате показывали тысячу и одного примата, аккуратно снимающих свои морды. Так выглядит эволюция в быстрой перемотке, — подумал Глеб.

В соседней комнате, где все были без масок и потому не считались больше обезьянами, Глебу протянули бумажку с едущей на самокате мартышкой. Он послушно прилепил ее во рту. Сочинялись стройные вирши сами собой. Стало ясно вдруг, как сказать стихами любое. Это выглядело, как пустой кроссворд, идеальный орнамент из белых клеток, куда любые слова умещались без труда и насилия, и вот они уже не стихи, а песня. Песня уютная и боевая, и нечему тут удивляться. Глеб удобно разлегся в этой песне, как будто она кушетка, летящая, правда, со сверхзвуковой скоростью, но в этом и уют. Противоположный человек, имя которого испарилось, объяснял, что все дело как раз таки в именах и растолковывал, как пройти дорогу от Чарли Чаплина к Чарли Мэнсону. И мартышкина песня Глеба сделалась расписанием всех промежуточных станций между этими двумя Чарли.

Когда Глеб решил, что ему пора, то встал, и, разыскивая свою обувь в прихожей, — долгое занятие, если забыл, как она выглядит — услышал вот какой отрезок разговора:

— И тут он достал член, все увидели в зале, как у него стоит, и начал членом играть на электрогитаре.

— Лихо!

— Но только это был его самый провальный концерт.

— Почему?

— Все сразу догадались, что членом так здорово играть на гитаре нельзя, а значит, все идет под фонограмму. А у него ведь контракт вживую играть и вообще имидж не таковского музыканта. Так игра стоящим членом оказалась фальшивкой и разоблачила идола.

— А может, и член не настоящий?

— Ну, то есть?

— Ну не стоял у него вовсе, высунул пластмассовый такой имитатор, знаешь, продаются в интимных магазинах.

— Но это все меняет, тогда возвращается возможность живого звука, ничего не записано заранее. Ведь то, чего живым членом не сделаешь, легче слабать на «фэндере» искусственным, я уверен.

Не зная, кто это говорит, и не догадываясь поднять голову, Глеб верил, что слышит голоса обуви, в которой копается. Надев что-то на ноги, он задвигал ими к двери и на лестницу. Если бы Глеб собрал группу для клубных выступлений, она бы называлась «Кайнозой». Зачем сейчас эта мысль? — строго спросил себя Глеб. — Зачем она вообще, я никакой группы не собираюсь собирать и никому не советую. Групп не слишком мало, а слишком много. И слишком много мыслей, которые нужны лишь затем, чтобы срочно понравиться самому себе. Рефлексия возвращается, значит, обезьянья химия выходит. Подъезд превратился в вечер, синий, как драгоценность.

В метро рядом с Глебом сел человек с газетой, крупно сообщавшей про «Спермодождь». Такое бывает, если верить заголовку, один раз в десять тысяч лет — сперма льется на землю и если попадет на кожу, то зачать от нее могут даже мужчины.

Глебу была отвратительна эта выдумка, эта газета, этот тяжелый, мутный дождь и потому он не мог оторваться от газеты попутчика, с чувством растущей тошноты косил вправо глазами, цепляясь за десять раз уже прочитанные крупные буквы.

— Зачем нам этот человек? — спросил один примат у другого, когда дверь за Глебом захлопнулась и стало можно перестать кривляться.

— Он нужен, как испытательная жертва. Как личинка, из которой получится не запланированное никем. Однажды он щелкнет правильно.

— Давайте обсудим дело.

— В прошлый раз мы решили заняться прижиганием технологов, разработать точный сценарий этой терапии и перечислить вероятные проблемы.

— Принципиально ли решено прижигать только технологов, оставив в покое их хозяев?

— Пока что да. С киванием на хозяев нужно однажды покончить. Каждый, кто участвовал в производстве спектакля, отныне платит. Фразы «я просто делал свою работу» или «мне нужно было кормить семью» станут надежными пропусками в человеческий ад.

— Самой важной проблемой мне показалось то, что в случае нашей анонимности прижигание будет присвоено кем угодно.

— Справедливость важнее славы. Да и славы у нас достаточно. Чем меньше ее будет, тем лучше. Ничего пока не готово к тому, чтобы движение «Приматы России» всерьез заявило о себе и было вписано в человеческие бюллетени.

— Лично я не против того, чтобы прижигание было присвоено, ну, например, бородатыми борцами с «греховным эфиром кафиров». Сейчас такое отвлечение внимания от приматов вполне полезно.

— Тем более, что наше досье на каждую мишень будет разослано. Вина каждого технолога будет внятно названа на нескольких языках.

— Итак, перейдем к сценарию. Все ли из здесь присутствующих знают, из чего делается обезьяний порошок, и понимают принцип его действия? Что именно он меняет в человеке? Что именно после прижигания становится невозможным? 9

— Ты хочешь, чтобы я поверил, что они так прямо и пишут про «кафиров»: блокировать, захватывать, взрывать, не жалеть, смерть как избавление? — спрашивал Глеб.

— Я не хочу, — отвечал Шрайбикус, — чтобы мне на голову ночью рухнула крыша, а вчера она упала очень многим. Они жили всего лишь в двух остановках метро от моего дома.

— Я просто говорю, что это срочно обнаруженное письмо бородатых братьев с приговором всем нам не очень похоже на настоящее. Ты же сам столько пишешь, тебе кажется, оно настоящее?

— А дома настоящие взрываются, как ты думаешь? Мне сложно представить себе пиарщика, который сочиняет эту жуть про смысл звезды и полумесяца на пальмовом флаге. Похоже не на предвыборный заказ, а на искренний бред.

— Ну тогда ты больше не пей, — пытается шутить Глеб, придвигая к себе чужую банку с пивом, — а то завтра они пустят вирус, поражающий тех, у кого алкоголь в крови.

— Ну ты-то уже выпил?

— Да, и скажу тебе, от такой дряни, знаешь, сны плохие могут присниться. А можно и вообще не проснуться.

— Есть пишущий сны, — ответно шутит Шрай (он вообще не любит быть серьезным, «это испепеляет»), — пишущий сны нам

и шлет их в голову, как эсэмэски, а то, что ты ешь-пьешь тут ни при чем. Если ты кого-то увидел там, — Шрай стучит себя по бейсболке, — значит, ты уже готов получить такой сон, а не из-за того, что принял какое-то снадобье.

На бейсболке Шрая желтым стильное признание: Idiot.

— За Всевышнего, чтобы он нас помиловал! — поднимает Глеб банку над головой.

— Мы не так много для него делаем, чтоб на него рассчитывать, — отвечает Шрайбикус, — я там ехал сегодня, кстати. Разбирают плиты, людей уже вывезли, конечно. Ты знаешь, какой этот бетон горький? Ломаный и горький, как сухая желчь. Смотришь и чувствуешь желчь на языке.

— Ну и что ты думаешь про письмо?

— Не только люди пишут письма.

— Кто еще?

Шрайбикус вспомнил Сафру.

Дух Сафры писал прямо на теле Жанны. Она жила двумя этажами выше, когда Шрай еще учился в школе, и за несколько советских рублей показывала желающим свое шоу. Нужно написать на бумаге вопрос и сжечь записку, никому не говоря, что в ней. Жанна брала еще теплый пепел и медленно втирала его между локтем и ладонью. Проступали печатные буквы, целые слова, а иногда фразы. Чтобы проверить, в чем фокус, Шрай ходил вместе с Жанной в ванную и следил, как она моет руку. Не царапает ли на коже незаметно, не мажет ли клейким? Ей приходилось мыть по десять, а то и по тридцать раз. Все хотели спросить Сафру. Сафра, считали все, был дух. Жанна не рассказывала, откуда у нее связь с ним. Свое имя дух писал сам всегда в начале беседы. Иногда он отвечал очень точно, но чаще непонятно что. Шрай спросил в записке имя своей будущей жены, но получил кривое слово, которое никто не смог прочитать. В следующий раз он спросил: «2 умножить на 2?» и на розовой стертой коже увидел черную крупную четверку. Жанна и посвященные в ее культ подростки собирались на кухне Шрая, когда не было родителей. Потом она уехала. Ее мама говорила, вышла замуж за пекаря в другой город. Иногда Шрай пишет вопрос, сжигает бумажку и старательно втирает тьму в себя, а потом долго вглядывается. Как она это делала?

Ничего подобного Глебу он не рассказывал никогда. Он и сам считал Сафру воспоминанием, которое имеет меньше прав на реальность, чем сон.

— Кто еще? — повторил Глеб.

— Весь мир — это сообщения, — процитировал Шрай модную чушь.

И они запели вместе с радио известную песню:

И что-то говорит вода в трубе,

Но только не тебе, не нам, не мне!

Но что-то говорит самой себе,

И значит не твоя вода в трубе!

А спев, пожали друг другу руки и дружно сказали «НЕ». Был у них такой маленький обряд.

— Знаешь, каковы мои планы до тридцати трех лет? — поделился Шрай. — Я рассчитываю на литературный успех. Если не выгорит и в тридцать три никакого успеха не почувствую, займусь с головой более ощутимым — политика, аналитика, собственное издательство. К сороковнику станет ясно, насколько это получилось и нравится. Если не очень, уйду в какую-нибудь коммуну-монастырь, вокруг которой пейзаж покрасивее, подальше от города, буду там руками работать и вести бортовой журнал.

— Ты не останешься там, вернешься, это будет просто реабилитационный центр для неудачника, — сказал Глеб.

— Ну тогда сделаюсь культовым бомжом с гаремом из первокурсниц, вчера приехавших в Москву.

Сказав про первокурсниц, Шрай перенесся в институтские дни, когда он ушел из дома и жил в общежитии, незаконно попадая туда через второй этаж. Много занесенного табачным пеплом бетона, сквозняков и мутных стекол, за которыми гудроновые крыши в снегу. На рассвете полагалось вылезать на гудрон и танцевать на краю музыку, игравшую только в твоей голове. Несчастных и счастливых любовей там было много, невсерьез задетых лезвием вен, наигранных обмороков, расстроенных гитар, запаха жареной селедки, которую из года в год бросали на сковородки общей кухни студенты-латиносы, несмертельных венерических болезней и первых компьютерных вирусов, академических отпусков, антидепрессантов, которые сходили за наркотики, потому что про наркотики все больше говорили, читали, писали, чем пробовали. Короче, всего того, что должно быть на полке «студенческая юность» в жизни и голове обывателя с дипломом. Было ли там лучше, чем здесь-сейчас? — спросил себя Шрай и мгновенно ответил — нет, там было столь же отвратительно, как и здесь, такой же играл внутри минорчик, и эта отвратительность по-прежнему заставляла сочинять нечто другое и занимательное.

На сайте бесплатных объявлений Глеб заметил одно только слово: «Жужжу» и длинный телефон. Набрал. — Хотите, чтобы я пожужжал? — спросил бархатный баритон.

— А зачем по-вашему я сюда звоню?

— Предупреждаем, наша услуга платная, если вы согласны, дождитесь сигнала.

— Я звоню из офиса друга, — признался Глеб.

И после смачного щелчка он услышал ровное и задумчивое ЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

Как решетка парка, если записывать. Глеб подождал и решил, что все-таки это фонограмма. Невозможно жужжать так долго без вдохов и выдохов. И выключил трубку с чувством, что его одурачили.

Снова рецензия Шрая на выдуманный фильм:

Кто мне подскажет название и режиссера? Сто лет назад смотрел в случайном кинотеатре, зайдя в него просто от опьянения Европой, куда попал впервые. Жена-иностранка взялась переводить на родной язык прозу своего средне известного мужа. Писатель получал премию за премией и контракт за контрактом. Уже даже был выдвинут на Нобеля, когда выяснилось, что жена, чем дальше, тем сильнее все перепридумывает в его рассказах и романах. Вначале она выбрасывала и вставляла от себя только отдельные фразы, потом счет пошел на абзацы, страницы, главы и в последнем переводе, собственно, и заинтересовавшем Нобелевский комитет, от авторской версии сохранился лишь заголовок, названия частей да имена героев с их кое-какими необязательными чертами. Жюри всех полученных премий во избежание конфуза и скандала предлагали отныне считать семейную пару авторской, давать над текстами две фамилии. Но тут возмутился муж-писатель, он никогда бы не согласился на то, что сделала с его прозой «самоуверенная переводчица», и никакими премиями его не купить. Узнав о переменах, случившихся внутри своих книг, то есть прочитав их в обратном переводе, писатель совершает попытку уйти из жизни и надолго попадает в больницу. Слава такой ценой оказалась ему совсем не нужна, а оригинальные версии никто ни награждать, ни читать, ни даже просто переводить не торопится. Оригиналы смотрятся как идиотский вариант подделок. Что за финальные слова он говорит жене по телефону, сбежав из больницы и взяв билет черт знает куда?

Это комедия, если только зал правильно реагировал. Там все построено на экранизации кусков из этих самых мутирующих романов. Герои вдруг выясняют, что у них поменялись адреса, цвет волос, прошлое, манеры, цели и наклонности, и им в каждой новой, все более «переписанной» сцене приходится быстро привыкать к своей измененной личности, внешности, положению. К тому же отдельные неуместные детали мебели или пейзажа остаются от старой версии: стулья-призраки, служанка, восклицающая не на том языке, газета с невозможным заголовком — от них приходится избавляться постепенно. В этом весь хохот. Вуди Аллена и Монти Пайтон не предлагать. Это точно не они, слишком просто, я уже проверял. 10

Никто не считал, сколько впечатлительных москвичей видели падающий потолок дома в своих спящих головах этой ночью.

Алена видела индейцев. Они зовут ее к своему костру. Костер у них говорит, и эти слова сплетаются в песню. Песню о том, что костер нужен, чтобы вырастить из золы особые цветы.

Песню поет в своем сне человек, отославший шарик. Джон просто протянул ему гитару и предложил: «Сыграем?» Музыка изгнала мучителей, и они больше не шевелят колено.

Спящий Глеб вглядывается в старые снимки. Оттуда на него щерятся только мордочки приматов. Они вот что сделали! — уважительно дивится он. — Заменили прежние лица своими на всех моих фото! Это значит, они согласны с предложенной переозвучкой! Поет телефон. Глеб отвечает. «Даже актеры всех фильмов согласились!» — говорит ему в ухо щекотный обезьяний голос.

Спящий Шрайбикус открывает папин словарь и не находит там ни одного знакомого слова. Эта новость очень смешит, и он, хохоча, читает неизвестные слова.

В своем сне политический мальчик идет по условному городу, мрачно обращая в руке ключи от квартиры, как нунчаки. Он знает, что будет, стоит ему повернуть звенящую связку в сотый раз.

Люди вокруг него и по всей улице пропадают, но свет и воздух не могут заполнить их мест. Нужно осторожно пробраться среди темных замерших человекообразных пустот. Он боится заблудиться в толпе этих неузнаваемых статуй, слепленных из ядовитого вакуума. Особенно трудно красться там, где они были группами и образовалась пористая крупная спрутная многоглавая гроздь недвижимой темени.

Спящий Дима Ург видит себя входящим в офис с классическим чемоданом долларов в руках. Щелчок замками и под крышкой открывается бездонная шелковая тьма. Пепел бывших денег.

В чемодане, пока Дима нес, начался и кончился пожар, но об этом не знала ни одна живая душа. Дима развратно погружает туда руки и дебильно улыбается. Еще тепло. Этими руками он сможет сказать за всех, втирая валютный пепел в стены и читая проступившее.

Сны поставляет им Зажмуренный.

Зажмуренный садится за стол. Слева от него стопка белых листов. Один он кладет перед собой. В правую руку берет карандаш, а в левую ластик. Целый час непрерывно пишет правой, а левой тут же стирает. «Исписав» лист, показывает его своей несуществующей аудитории. Его глаза усердно закрыты и поэтому он не знает, есть ли кому показывать, и есть ли показывать что? Ластик реальности послушно убирает каллиграфию сновидений. Зажмуренный — автор всех сообщений. Он решает, чем завтра Глебу заняться.