Король утопленников

В обратном поезде случился сон о посылающем. Он не идет, но приближается. Рука вытягивается в коридоре смутной гостиницы, чтобы тронуть тебя. В ответ ты прячешь свою руку за спину, как будто это поможет, как будто у тебя руки и нет. Он стоит там, и локоть его уже опускается до земли, а дальнейшая длань растет к тебе. Вблизи она привычного вида и размера. Если бы локоть посылающего не упирался в ковер, нельзя бы было держать на весу такую длинную шести-наверное, метровую конечность. Сам он стоит там, неразличимо далекий, а пальцы его танцуют у самого твоего лица, они нормальные, не больше и не страшнее твоих, спрятанных, и сейчас тебя возьмут за нос. И тут, хоть и знаешь, что полагается бояться — весь сон с пометкой «ужастик» на коробке, — ты видишь, что рука посылающего прекрасна. Она лучше всего, что ты видел во сне и наяву. Она — король растений и предел мечтаний. Такая рука может быть у любимой куклы. А вот он сам, так ли он хорош, не можешь понять на таком расстоянии при таком освещении, слишком он отстоит. Не дает тебе из гостиницы уехать. Тут твое место. Ты просыпаешься с грустно-радостным, мудрым открытием: в гостинице ты не живешь, а работаешь. Ты — кто-то из персонала. «А если послано не мне, а кому-то еще через меня оно?» — задаешься ты, совсем просыпаясь под утренний рэп проводницы: «Кому нужны билеты? Щас закрою туалеты!» Открыл глаза: хладный блеск стальных лягушек, удерживающих над тобой полку. Напротив смеженные веки спящего — два кофейных зерна.

Вдруг ты не получатель, но только почтальон? И, может быть, в железнодорожном сне тебе просто хотел посылающий дать на чай? Размешивая его в стакане, ты представил себя тем услужливо пламенеющим кусочком сахара, сквозь который в воду попадает абсент, мутнеет, и все равно несладко пить.

Перед сном сосед по купе рассказывал про Чухляндию, а именно, звал туда на заработки. Делается гостевая виза. Автобус идет из Питера. Кредитку пустую показываешь на границе таможеннику, деньги, мол, там. И ты чуть не повелся. Мог еще дальше скрыться. Но решил, что такое успеется всегда, и можно для начала ограничиться трехдневным Питером.

О жизни попутчик ответил уклончиво: «Довольно-таки доволен». Потом ты слушал его о бабах. Запомнились «глисты во влагалище, они же влагалищные глисты» и «гелиевые губы, грудь, это вредно. Оно мигрирует». Спрашивал, чем ты занимаешься по жизни.

Ты сочинил ему вот что: подделываешь шедевры абстрактной живописи. Этим достойным бизнесом и объяснил попутчику свой отказ срываться в Чухляндию. Вас таких, находящих для иностранцев «старинные» картины, целая бригада. В дневной легальной жизни вы эксперты, дающие заключение: подлинник или нет, но на этом серьезно не заработаешь, так что приходится крутиться. Число новообретенных Малевичей, Фальков и Лентуловых в частных коллекциях иностранных собирателей потихонечку растет вашими стараниями.

— А если там проверят, у них, еще раз? — предостерег попутчик.

Ты пояснил: все чисто. В производстве шедевров прошлого используются только материалы, краски, лаки, смолы из этого самого прошлого. С другой стороны, осеняло тебя по ходу поезда, возможен и обратный бизнес. Попутчик все сильнее удивлялся. Ты снова пустился в разъяснения: допустим, что кому-то нужно вывезти настоящий шедевр, и он приносит его вам, экспертам. И тогда вы путем незаметного напыления добавляете на холст филоцианиды, которые появились только в конце двадцатого. И даете экспертизу, которую подтвердят где угодно: никак не раньше такого-то года, то есть подозреваемый мастер здесь ни при чем.

— Так ведь они у вас часто берут фальшак как подлинник, — смекал попутчик, — значит, думают, что это реальный Малевич-шмалевич, а им нужна справка, что это как раз фальшак, новодел, чтобы на границе вышел цимес и никто комар носа.

— Так точно, — радовался ты тому, что слушатель подхватил игру, — мы даем им справки на новодел о том, что это фальшивые картины, то есть ничего формально не нарушаем, а они платят адские бабки, и думают, что обманули весь свет. Даже если кто-то где-то когда-то и раскопает всю нашу химию, владелец будет до конца уверен, что это всплыло наше «специальное подновление», а на самом деле у него подлинник.

— И еще он будет уверен, потому что столько бабла выложил, чтобы жаба не душила, — добавил попутчик. Слова твои настолько его взбудоражили, что он засобирался в вагон-ресторан. Ты отказался. Он вернулся где-то в районе Твери, когда ты уже засыпал.

Громко сорил мелочью, приговаривая «все, что сыплется, не деньги», потом не выдержал и тиснул тебя за плечо:

— Так ведь экспертиза твоя по-любому фуфло, хоть честная, хоть не честная, — извергал он обдуманное в ресторане, — вы ведь не можете установить, чья картина, кто автор, а только время можете. Вот ты рассказывал, определили недавно реального Лентулова и напылили его своими цианидами, как будто он вот сейчас написан, а это ведь все равно неизвестно, может, это не Лентулов постарался, а сосед Лентулова по коммуналке в том же самом году.

— Ну, — возразил ты, сонно отворачиваясь, — там похоже очень, в его стиле, косые такие груша, самовар фиолетовый, у нас ведь не только химическая оценка, но и художественная.

— Похоже! — не унимался переполненный иронией и винными парами попутчик. — Сосед Лентулова шпионил за Лентуловым в замочную скважину из коридора, сек, как он рисует, отсюда, из-за скважины и неудобства осмотра, вся косота груш с самоварами, лентуловский талант ни при чем, а подлинник утрачен.

Так что вы сами себя, ребята, а не только покупателя, наебали.

Не бывает никакой экспертизы!

Он понял это и громко смеялся. Ты демонстративно похрапывал, досадуя о том, что в любом праздном вранье оказывается слишком много скрываемой правды.

Пишешь Майклу, названия еще нет, может быть: Заяц

В квартире на столе гипнотически уродливая диковинка. Из нефрита либо из мутного стекла. Поджавший ноги человек в смиренной позе. Из-за обритой головы его выглядывает вторая такая же голова. Я подошел. Оказался резиновый заяц. Оранжевый. Ушастый.

— Мой сын, — пояснила Лена — глядя вместе со мной на игрушку, — в детском саду сегодня до пяти.

Я поставил ушастого на место. Вернулся в кресло. Двуглавый монах спокойно и взыскательно выглядывал сам из-за себя, слушая наш разговор. Я полистал комикс. Отдельные страницы склеены детскими соплями. Почему обязательно детскими? Банальное допущение. Слишком много таких допущений в голове. Они делают мысли быстрыми и стандартными. Как у всех. Почему обязательно у всех? Совсем не у всех. Еще одно банальное допущение. Не могу представить себе места и обстоятельств, в которых я не делал бы таких допущений.

Выслать это, про зайца, Майклу? Или не надо? — задавался ты, спускаясь от Лены в лифте. В «Либертариат» вроде только выдуманное подходит. Хотя в последнее время просачивается из памяти все больше. И кажется, что не туда отсюда, из жизни, просачивается, а наоборот, из ненаписанного, но где-то уже имеющего место текста капает сюда, к тебе. Или это и есть проклятие? Ты вышел из ее подъезда. Заклейменный.

У Акулова правдоподобия ради должна быть другая память.

Без вот этого вот советского метро. Но Майкл не возражает. 11

Вот тебе четвертое упражнение: смоги, закрыв глаза перед сном, вообразить себя со стороны. Как ты расположен в комнате, что вокруг за предметы? Если это получается, представь себя, смирно лежащего, внутри квартиры. Кто и как живет в других комнатах? Потом внутри дома: кто в других квартирах? Внутри улицы, района, города, страны, материка. На всей поверхности третьей от солнца планеты. На обочине галактики. Все время увеличивай масштаб взгляда, обязательно продолжая видеть себя. Успех не в реализме, а в яркости и деталях этого внутреннего мультфильма.

Ранняя Пасха в Крылатском. Снег на северной стороне холмов со сглаженными вершинами. Бирюзовая вверху и цементная снизу церковь с колокольней. Три двухсотлетних тополя. Очередь к плащанице — у всех на лицах есть подвижническое. Откуда? Это потому, что стоять в очереди, не зная точно, зачем и куда, и не интересоваться, это и есть подвижничество, самодостаточный, непрактичный жест. Бледнокаменные лица, веснушки, серые пустые глаза нуждающихся в чуде. Наманикюренная щепоть летает ото лба к груди. Рядом крестится ребенок изумрудно-зелеными пальцами. Вчера красил яйца вечными порошками. Все наклоняются, а он встает на цыпочки, целовать золотую книгу. Тяжелые жуки и пер-вые шмели в воздухе, как замедленные пули, носятся к сладкой медовой вербе и обратно. Милиция остервенело крутит железку, засунутую в морду своей советской машины. Не заводится. Один из милиционеров махнул безнадежно и пошел наперерез велосипедисту. На велосипедах здесь, оказывается, нельзя.

Ветер быстро листает на лотке «Святое Евангелие», «Молитвослов», «Жизнь во Христе», «Чудесные истории из жизни святых», «Великий мученик». Некоторые на старославянском, с черным и красным шрифтом. Жадно перелистывает, будто ищет нужное, а его там и нет, или промахивается всегда. Так ты ищешь лекарства от проклятия, обшаривая праздник глазами, надеясь, что само как-нибудь избавление на себя укажет. Лампадное масло в пластиковых бутылках. Гжелевые яйца, глиняные светочи, восковые свечки, из одной мальчик пытается изобразить сигару. Синяя колокольня — бутылка для святой воды. Представляешь в ней рыбку. Задаешься, кому сгодился бы непрозрачный аквариум. Только тому, кто берет его для себя, а не для других, собирается в нем обитать.

По обе стороны от церкви столы, накрытые шуршащей на ветру клеенкой. У столов толпятся дети, девушки, мамаши и бабушки, выставив перед собой куличи и выложив разноцветные яйца. Ветер пробует катать их и ловят, каждая — свое. Взрослых мужчин поменьше. Только интеллигенты с седыми вихрами, но очень рыхлого, скорее бабского вида. Кидают мелочь и кладут яйца к обходящему всех с корзиной блондинистому служке в серебристом облачении. Выходит поп с кучерявой, черной, веселой бородой, машет метелкой на улыбчивых и жмурящихся женщин. Капли нимбом взлетают над ним, и кажется на миг, что ветер принес дождь.

Некоторые пробуют зажигалками затеплить свечечки, поставленные в куличах — никак, дует уж очень. Птицы волнуются и кричат, кружа над двухсотлетними тополями. Парень, спешившись с велосипеда, с каждым порывом оглядывается на ноги стоящей у кулича девки. Ее длинная юбка разлетается всякий раз гораздо выше колен, открывая черные «чешуйчатые» колготки. Русалка, — приписываешь ты велосипедисту свои мысли, — раз в год на Пасху подводный царь дает ноги, а уж юбка какая нашлась. Лунная капля на пальце в серебряной оправе видна тебе вместо ее лица. Утопленница.

— Я не знаю, идти ли к причастию, там кагор, а я ведь закодированный от алкоголя, — советуется с незнакомой, но участливой прихожанкой сорока- примерно -летний в тренировочном костюме. Ты услышал его, потому что не знаешь тоже: идти или не идти. Может ли кагор воздействовать на черную электронную почту? Сотрет ли он пятно, как стирает ладонь испарину со стекла? Блаженная мимо очереди пробирается в церковь с кошкой на руках. У кошки скрыты уши, морда замотана носовым платком. По этой перевязанной голове всем видно: кошка, а не кот. Сама блаженная тоже в платке. Знает, как надо.

«И этот сладковатый запах / И этот золотистый мрак / У алтаря на задних лапах / Стоишь и смотришь, как дурак / И ничего не понимаешь / В старославянском торжестве / Как будто с кем-то ты играешь / Как будто с кем-то ты в родстве / И населенный тесно, дружно / Многоэтажный дом икон / И ты не знаешь, что же нужно/ Чтоб здешний разгадать закон? / Скопировать повадки / Остаться на постой / Влюбиться в голос сладкий / И в воздух золотой» — сочинял и не записал ты давным-давно, когда для всех вдруг стал важен «Серебряный век».

Молящийся вне храма — вот один из переводов твоей фамилии. По дороге назад, изучая во рту слюну и думая, какого она стала бы вкуса, если б выстоял очередь, увидел Шуру. В церкви он расслышал: «Слава суициду и святому духу!» У него был с собой, и он показал свой недавний рентгеновский портрет — явственная трещина в черепе и православный крест на шее сияли в загадочной тьме. Отказался в лучевом кабинете снимать распятие, имитируя фанатизм, усугубленный как раз этой трещиной. Ты вспомнил один из первых таких снимков: невесомый прозрачный череп фрау Рентген в жемчужном ожерелье, похожем на второй позвоночник.

— Почему так? — риторически спросил Шура. — Читаешь- читаешь нечто смешное, Аверченко там, Довлатова, и ни разу не улыбнешься, а зачешется вдруг бровь или глаз ни с того ни с сего, и хохочешь, как мудак?

«Археолог» — назвал он попрошайку, вынимавшего монеточку из жидкой земли. Обочина нищих, уже успевших загореть. Один сидит спиной к идущим с куличами. Нищий, который ничего не просит.

Рисуемые по-прежнему прячутся от себя. Прячут друг друга, пока ты шуршишь настольной мышью, в глянцевые карманы ртов. Черные овалы голов хочется нарисовать так, чтобы их нельзя было точно сосчитать. Выдувают друг друга из ничегожности. Стеклодувы.

Приказываешь себе срочно покончить с личными и слишком оттого узнаваемыми впечатлениями в прозе Акулова. После букв М, рдеющих у метро зимними вечерами, и революционных статуй, исчезнувших из своих ниш, Майкл перестанет тебе верить, а точнее, делать вид перестанет, что верит тебе, акуловскому сочинителю. Ему нужны «сны Евича». Он интересуется, обрывается или нет эта линия в акуловских рукописях? Ты от него зависишь. И пишешь от имени Акулова вот что: Комета

— Комета изменила воду, — сказал мне человек в ночном поезде.

— Комета?

— Ну, метеорит, — не стал настаивать попутчик, — точнее, ме-те- о-ри-ты, множественные останки. Была такая же ночь, как сейчас. И вдруг похоже на брызги, на огненные ошметки, на кого-то, кто сначала летел к нам один, а потом вдруг разбился о невидимый свод, прозрачный, твердый, и превратился в армию. Во все стороны полетел.

— И что?

— Источники отравлены. Теперь съедутся все, как вы, на курорт пить воду, но вода-то ныне иная. С кометой смешанная.

Шизик — прожужжало у меня в голове.

— Не то что-то будет. Так что вы не пейте. Уезжайте в другое место. И никому особенно не говорите. И себя сбережете, и не запишут вас в сумасшедшие.

Ему было выходить. Состав нехотя замедлялся. Кроме нас в вагоне все спали. Заранее, чтоб не прыгать на ходу, он поднялся и пошел в тамбур. Не обернувшись, не взглянув на меня, без «до свиданья!» Оставив блестеть на столе овальные сливы, купленные час назад на такой же платформе. Я надеялся видеть странного попутчика в окно, но там прошел только парень с фонарем в руке, да звал кого-то через усилители женский вокзальный голос.

Я даже уже не помню — да и знал ли? — как называлась та станция, где впервые услышал о ядовитой комете и новой воде.

С неимоверными подробностями все это вскоре стало излюбленной притчей в несерьезных газетках. На воды ехали любопытные, искали и находили осколки метеоритов, изменивших состав и действие воды. Возможно, впрочем, что эти легковерные энтузиасты выдумка тех же изданий, «поддерживающих тему». Меня волновало другое: тот в поезде, сошедший ночью, был автором всей этой истории или одной из ее первых жертв? Тогда ведь никакие газеты об этом не писали еще и никакие эксперты не анализировали снимки «салюта» на предмет их подлинности, а грунт на предмет опасных неземных неожиданностей. Он сам- то в это верил? Или сам сочинил? Или послушно был чьим-то передатчиком, проверял на мне способность морочить голову?

Что он-то там делал, на курорте? Зачем приехал? Ведь по акценту судя, не из местных. А по виду — не из больных. 12

Банально многими ощущалось, что мир проклят, но гораздо меньше людей додумывались до того, что проклятие предшествует миру. Сначала было произнесено проклятие, и потом, как его первое проявление, возникла сама действительность. Потому всякое отдельное проклятие, любая порча — это только неполное напоминание о том, лежащем за пределами мира, изначальном проклятии, которое и привело к возникновению всего.

Ты решил, что оно, пятно, — карта. Но карта чего? Вспоминаешь впервые за много лет рассказ «Золотой жук». Открыв утром дверь, обнаружить за ней карту мира и более ничего. Побояться наступать.

Ну не карта, так негатив. Микрофотография. Конкурс в ныне закрытом детском журнале: радикально увеличенный снимок обычного хлеба. Предлагалось угадать, что это. Больше всего похоже на Луну: кратеры-короны. Ты мечтал правильно угадать. Слал в редакцию письма. Выиграть фотоаппарат. Отгадал неправильно. Правильно отгадали другие. Решив не завидовать, на фотоаппарат накопил, толкая в классе мутные фото групп «Кисс» и «Слэйд».

И купив, тут же использовал «Смену-8М» для этого подпольного бизнеса.

Вынул часы из кармана (не любишь носить на себе) и увидел их как-то отдельно от остального, словно они висят перед тобой в пустом аквариуме. Остальное тоже появилось, не замедлило, но только на циферблате, а точнее на стекле часов, показавшем гордые верхушки сосен, белый ветер облаков, и солнце сквозь хвою. Ты заставил солнечное пятно пройти слепящим сгустком по циферблату привычный маршрут стрелок, воспламеняя подряд все зеркальные цифры. В центре круга ручного времени написано нерусское слово, очень подходящее этой игре. Но ты об этом не думал, избегаешь многозначительности, и просто водил лучом по цифрам, получая физическое, детское, птичье удовольствие. Пока ты делал так, сами собой из памяти высовывались сходные лесные случаи.

Мальчишеский мотоцикл. Занесенный прошлолетней бурой хвоей асфальт, ведущий в незнакомый лес. Нельзя опаздывать. Какой-то зверек, не больше белки или ласки, прыгнул со ствола на дорогу. Ты вывернул руль и увидел большую, ростом с тебя на мотоцикле, мусорную кучу, летящую навстречу, готовую поглотить. Руль ты вывернул не из какой-то там любви к неопознанной животине, а от внезапного перед ней страха. Фрейдист объяснил бы это бессознательным желанием опоздать туда, куда опоздать ты так боялся. Сначала к тебе кинулось розовое пластмассовое незнамо что, бог знает сколько пролежавшее на этой поляне, похожее более всего на увеличенное человечье ухо. Потом колеса страстно взрыли мусор, и тебя объяла зима. Окатил снег. Месяц, как сошел. Колючий, в лицо. Прятался под мусором. И тот снег был так же удивителен, как эта игра с часами.

Еще раньше другая, подростковая игра в царя горы. Став царем и защищая недолгую власть, ты отправил ногой с этой самой горы бревно навстречу наступающим. Оно неожиданно легко покатилось, грохоча, как магазинная тележка, полная бутылок и банок.

И из него, по дороге, пока другие претенденты на престол визжа отпрыгивали, из полого крутящегося тела вылетали пивные бутылки, мятые банки, детские игрушки, какие-то обертки сросшиеся.

Никто не знал, а бревно давно выгнило и отдыхавшие на нем местные совали внутрь все ненужное, чтоб «не заси- рать» этот, выигранный тобой, холм.

И это было так же удивительно, как спрятанный снег и солнечная игра с часами, висящими в ничем не ограниченной пустоте и отражавшими исчезнувший пейзаж.

Из таких вот непонятых впечатлений, предполагаешь, и бралась всегда религия. Там ее эмоциональное топливо.

Как складывались отношения Акулова с религией?

В Стамбуле он приобрел пластмассовую бутылочку с подземной водой из источника, над которым висит остекленная истлевшая икона, многозначительная труха, писанная евангелистом Лукой. Десять лет Семен Иванович не открывал воду, но часто смотрел сквозь пластик на дневной оконный или вечерний электрический свет. Зачем? На этот вопрос Акулов не отвечал. Иногда он ставил стамбульскую воду в морозилку и, опять же, вглядывался сквозь святой лед то в лампочку, то в окно. Однажды, в день какого-то неизвестного другим праздника, отвернул крышку и залпом выпил все. Его немедленно вырвало. При этом присутствовало несколько свидетелей, опрошенных Майклом. С тех пор Акулов опасливо морщился, если при нем упоминали о религии. Он именно тогда и заболел, доказывала жена, считавшая, что с непомерного глотка началась его финишная прямая длиною в пять лет. Врачи разубеждали: ни одна психическая болезнь не передается по воздуху или воде. Нельзя проглотить чужое безумие и заразиться.

На письмо православного батюшки, стандартное, рассылаемое общиной Серафима Роуза всем американцам со славянскими фамилиями, Семен Иванович ответил шутливой биографией той ослицы, что ввезла спасителя на спине в Иерусалим.

Расставшись с Иисусом, ослица вела ту же жизнь, что и прежде, — возила корзины с оливами, виноградом, вино и воду в кожаных мешках, выжимала масло, вращая жернов, таскала стенные камни и носила на себе многих, совершенно неизвестных нам сегодня пассажиров. Для нее с распятием и вознесением ничего не изменилось. Умерла, как и другие, незнамо когда и где, и ослиные кости стали дымом костра, обжитый мухами череп беззвучно скалился в канаве, а шкура долго еще лежала у порога простейшей хижины села Эн-Карем, пастухи вытирали о нее свои ступни, уставшие ступать.

На это батюшка не ответил и более Акулову не писал.

Уже будучи необратимо больным, он узнал от знакомого бизнесмена-каббалиста, что библейским древом познания был гранат (в яблоке Акулов всегда сомневался) и потому в нем шестьсот тринадцать драгоценных кровавых зерен — число каббалистических «мессиджей». Купил в тот же день гранат в супермаркете и весь вечер его потрошил. Пересчитывал зерна, выкладывая на скатерти квадраты и шеренги алых капель. Сколько их оказалось, никто не проверял, но, наверное, не шестьсот тринадцать, ибо с предпринимателем-каббалистом Семен Иванович общаться перестал и одним из последних его желаний, доверенных психоаналитику, был запрет приглашать сего «обманщика» на похороны. Психоаналитика Акулов упрямо именовал «аналопсихологом». Из-за этого обидного титула доктор брал за свои услуги дороже среднего. Иералты

Я приехал сюда узнать больше об исчезновении господина. Его жена, спустившаяся с ним в подземную мечеть Иералты, видела, как он зашел за колонну, и не видела, чтобы он где-либо появился. Обращения в полицию и проверка мечети ни к чему не привели. Жена господина все время говорила о своем ребенке, оставшемся неизвестно зачем без отца, и подозревала во всем имама. Имам вообще делал вид, что не понимает наших вопросов, и навязчиво предлагал мне купить фото изразцового интерьера, михраба и священных гробов Иералты, раз уж мне так нужны «подробности». На пушистом ковре криминалисты не обнаружили никаких следов. Имам заверил, что пылесосит лично каждый день. Я хотел знать точное, официальное число колонн в мечети, не стало ли их, с исчезновением господина, одной больше или одной меньше?

Но колонны оказались нигде не учтены.

Я шел, размышляя, не пора ли поискать господина в одном из разукрашенных гробов-реликвий, когда увидел огонь и людей с флагами. Это был пожар. Горели три деревянных дома на загнутой вверх улице, но люди торопились сюда не с ведрами, а с флагами, и дружно шумели теперь, размахивая своими лоскутами на фоне пламени. Делали ветер.

Телевизор в отеле принимал канал неизвестной мне страны. Там начиналось похожее на Олимпиаду, с восторженным закадровым голосом. Шеренга высоченных парней в спортивных трусах и майках передавали друг другу с рук на руки голого карлика с факелом в руках. Я не стал ждать, чем кончится, и переключился скорее, узнав огонь в руках карлика — тот же, что грел меня только что на загнутой улице. 13

Твое пятое упражнение: вспомни свои предыдущие жизни. Нужно увидеть, где, когда и с кем ты жил, с чего это началось и чем кончилось. Надеемся, тебе понятно, что верить в реинкарнацию для этого совершенно не обязательно и даже мешает.

Объятый зеленым огнем майского леса, ты на дорожке с детской коляской. И вдруг затрещала и стала рушиться сосна. Повалилась с деревянным громом, разломилась на дрова крона, давшись оземь, и запахло на весь лес смолой.

Никакого ветра не было. И стояла она не хуже других местных сосен. Так вот однажды пятно сработает. Без предупреждения обрушишься на грунт, сломавшись у корня. От грохота младенец проснулся и зевал у себя в пеленках, пока гигант падал. Протискивая коляску меж кустов, ты подошел вплотную к упавшей. Осмотрел ствол. Внутренность темная, коричневая, а поверхность светлая, мягкая, как плоть. Чешуйчатая кора хрустит под ладонью. Там было беличье дупло, очень высоко, никак не достать снизу. Теперь ты мог сунуть руку. Кланялся, собирая вокруг рухнувшей землянику, а ребенок, выглядывая из коляски, двузубо улыбался, думая, что ты играешь с ним в прятки.

— Она размокла, дожди, — толковал тебе этот случай знающий плотник, — разбухла от дождей, потом сразу солнце припекло, ее закрутило, сосна — дерево мягкое, зубами отрывать можно, закрутило, повело и обвалило вниз.

Скорее всего, первое воспоминание в похожем лесу: ты собираешься поселиться внутрь спелого одуванчика. Среди тонко натянутых струн, за пушистой стеной. Пока некто не дунет. И, не зная, как поселиться, дуешь сам.

Жесткие — натянутая хладная пластмасса — коляски твоего детства времен «холодной войны». Чтобы ребенок как можно раньше собрался, встал в строй. Они были гулкие, не такие, из них хотелось поскорее выбраться и осознанно готовиться к вечно почти уже начатой атомной войне. Советские коляски напоминали гробы и потому призывали подниматься и решаться. Нынешние подражают утробе, призывают не торопиться, отдохнуть, все более или менее решено теми, кто тебя возит.

Пятно может оказаться напоминанием: атомная (слова «ядерная» ты не признавал, ассоциировал с артиллерийским прошлым) война уже случилась, все в спасительном шоке и потому не замечают. Смотрят на сгоревшие стволы и упрямо видят прошлую листву. И вот, блот- вторжение реальности, первая проталина, растопившая иллюзию адским теплом, моментальное фото взрыва, распустившегося нестерпимой для глаз короной в небесах.

Там паслись облака, складывались-раскладывались из них моментальные альянсы, недолговечные тела. Контур казался тебе все более и более знакомым, как будто облаками правил твой страх и скоро вот уже, сколько ни приказывай себе, не видно разницы между ними и хранимой у тебя дома в электронной почте печатью. Не хватает только надписи в небе. И чтобы ее не увидеть, остается опустить голову. Допустим, он, Акулов оттуда тебя проклял, недоволен подлогом, шлет приветы с того света. Пятно — его законная месть за присвоение чужого, не существующего, правда, литературного имущества, за наглое и ложное истолкование его чистой страсти, бегущей по бумаге, судорожной линии, огненно скачущей по страницам ничего не означающего и никому не адресованного «письма». Но проклятие обречет тело, контейнер, психофизическую машину и тем самым выпустит, спасет, отправит по назначению подлинное твое, неизвестное тебе имя. Потому радость вместе со страхом. На это ты уповаешь, раз уж пятно посещает тебя.

Тебе снова кажется, ты узнал его. Всегда, когда присылают, ты вроде бы узнаешь, не думая, но уже через секунду сомневаешься, а через минуту совсем не уверен, не ложным ли, только что сфабрикованным воспоминанием все объяснилось. Сегодня, глядя в почту, ты видишь шарльер, горящий над волнами, пожар воздушного судна, отраженный Ла-Маншем. Цветной рисунок в квартире, где ты бывал ребенком. Шар был портретом с пылающей щекой. Интересно и надо бы узнать: чьи лики рисовали на первых водородно легких телах, носивших людей по воздуху? В той квартире ты представлял, сжимая пластиковую саблю в темноте чужого коридора, людей, давящихся дымом над водами. Сгорающий портрет, волшебно оживляемый пламенем. Бесстрастный лик, съедаемый огнем, становится мятежным. Исчезающие глаза Императора? Короля?

Или его наследника? Святого покровителя? Мецената? Античного духа стихии или героя? Самого изобретателя? Его ребенка? Кухня

Лунно загнутый арабский нож. Она в торжественном белье подходит, садится, дает ногу. Он ножом, начиная с большого пальца ноги, пускается чистить ее, как картошку или как апельсин, и она, как картошка, под гнутым лезвием превращается в ломкую ленту — ворох млечной плоти. Никакой красной грязи в ней нет. Внутри она такая же, как и снаружи, белая, матовая — цвет своей кожи. У нее нет кожи. Она одинакова насквозь. Лезвие едет, «разматывая» ее, все ближе к довольному лицу, и вот под нож попадают губы, ноздри, глаза, брови, лоб. Разрезав ее улыбку и взгляд, он близок к завершению этой части ритуала. На кровати лабиринт, которым она стала, красивая кожура с так и не найденным содержимым. Он доволен работой, берет ее и, взвесив на руках, как елочную гирлянду, несет на кухню. Там он положит это в кастрюлю. Не умещается. Много нужно мять. И будет варить. Чтобы плоть по-настоящему онемела. 14

Почему прерывается на полуфразе, спрашивает Майкл, правильно ли он понял, что так и задумано, то есть так и в акуловской рукописи, «онемела» и все, или что-нибудь не так с вашей почтой?

Старичок на остановке у военкомата двум полузнакомым или вовсе незнакомым бабулям, жалующимся на несправедливую жизнь:

— А вы ей в подарок банку с огурцами, а внутрь, к крышке, на веревочке гранату. Она крышку откроет, веревочка дернется, ее и разнесет.

Бабули испуганно вглядываются в старичка: щупленький, седенький, с палочкой, он необычайно добр и лукав лицом, как будто в детской сказке играет. Продолжают свой обиженный шепот и скорбные вздохи. Через минуту дед опять:

— А вы ей картошечки пожарьте и туда поганку бледную, не-до-ка-зу-е-мо! — смеется он, играя морщинами и постукивая палочкой в асфальт, будто ему там вот-вот откроют.

Бабки глядят на советователя растерянно. Возвращаются к разговору.

— А вы у себя в канализации пробку пенопластовую поставьте, — не унимается дед, — и вся канализация к ней попрет, а как разбираться придут, вытаскивайте.

Бабки что-то наставительно говорят ему, кажется, советуют чаще молиться. Старик беззвучно смеется, дергая головой. Сейчас он — гордый хищник в мире обреченных овец. По всему видно, мухи в жизни не обидел и живет безвредной мечтой о жестоком наказании всех неправых, о справедливом насилии.

Как на тебя действует пятно? Как недоказуемая поганка бледная в картошке, то есть незримо пропитывая привычный пейзаж потребляемой жизни. Как граната в огурцах, разорвет там, где никто никогда ничего, всегда открывали-ели. Как пенопласт в канализации, то есть утопит тебя в твоем же дерьме, назад все отвергнутое вернет. Запустит спящий в каждом механизм самоуничтожения, последовательность действий, отстегивающую тебя от необходимости жить. Пятно. От кого, интересно тебе, больше зависит его влияние, от получателя или от посылателя? Или от почтальона, который, направляя, и придает смысл сообщениям? Выключив компьютер, ты встанешь и услышишь из другой комнаты: «Возьми чудо с собой!» Там жена смотрит. Реклама — это когда хлеб становится в том числе и зрелищем, как тот твой хлеб из детского журнала в загадке-фотоувеличении.

Никто не запретит тебе оставить компьютер включенным или закупорить себе уши. Обещанная реклама за стеной все равно прозвучит, и ты все равно почувствуешь страх. Даже если ты перерубишь телекабель под плинтусом, она все равно прозвучит, только за следующей стеной, в соседней квартире, и ты почувствуешь страх от этого банальнейшего знания.

Страх от того, что мы можем предсказать все, а ты — ничего. Страх от того, что покрывало на диване, пока ты отвлекаешься, читаешь, смотришь на экран, спишь, схватит тебя, завяжется в мешок, а то и удушит. А почему нет? Гадать потом будут, как это случилось? Само или убийство? Но тебе-то уже будет все равно. Перехлестнет сикось-накось, затянется на глотке, спутает руки, стреножит. Обыкновенное диванное покрывало, купленное из-за оригинальной, белой с синими языками, расцветки. Говоря «оригинальная», приходится мысленно указывать год и место, когда и где это сочли бы оригинальным, правда? Обернись и сравни, оно так похоже в этой смятости на ядовитую медузу из японского мультика. Не хочешь, не оборачивайся, оно все равно похоже.

Вчера ты распечатал пятно на принтере. Глубокий прямоугольник могилы со схематичной вагиной на дне. Или высокий зиккурат с тем же самым на вершине. Попытка проиллюстрировать слово «пиздец» буквально — развлекаешь ты сам себя. Дельфийская щель, из которой Пифия вдыхала будущее.

Майкл пишет, Акулов не был жаден, особенно в отношении животных. Как тебе это представить? Семен Иванович сидит на бульварной лавочке, изогнутой кренделем, к нему все ближе подступают свинцового цвета голуби. Акулов, приветливо им улыбаясь, достает из кармана и бросает птицам горсть денежной мелочи, несколько несерьезных монет невидимой тебе отсюда страны.

О щедрости Акулова вообще-то Майкл сообщил, напоминая про оплаченный билет до Нью-Йорка. Тебе нужно только выбрать число. Он спрашивает, когда ты сможешь? «Первый этап» работы сделан и принят заказчиком. Ты ничего не знаешь про второй этап и будет ли он. Ты не знаешь заказчика. Это не Майкл.

Ты рисуешь рот — глянцевый бездонный карман, в котором, предположительно, как у Буратино, лежат деньги строгого доктора кукольных наук. Прыгнешь туда? Ацефал в храме

«Каждую ночь земля глядит нашими глазами на Луну. Луна — ее мертвый ребенок», — добрым громким микрофонным шепотом началась проповедь в соборе, где собрались уцелевшие. Это было последнее безопасное место, но и его никто не охранял, если не считать почти голой и удивительно волосатой дамы, нервно что-то делавшей у входа. Скоро всем стало ясно, кого силилась не пустить «обезьяна» в дверях. На пороге возникла фигура в платье длиною в пол, но без головы. Она означала: на сегодня и навсегда проповедь окончена. «Шахматная принцесса» — успел я ее назвать. Пальцами безголовая потянула лямки платья с плеч вниз, открывая грудь. Но груди-то как раз и не оказалось. Оттуда, из под ключиц, властно смотрело на нас ее принцессное лицо. Открывшись, она начала сухо щелкать пальцами, превращая всех в то, чем мы сейчас являемся, позабыв свое происхождение и прежний язык. 15

Майкл уточняет адрес своего офиса и дорогу туда от отеля, чтобы ты все нашел. Шутливо он вспоминает: Акулов любил, когда что-либо попадает не по адресу. Представится заграничный ухажер необразованной девушке племянником Папы Римского, а его, поверив девушке, и украдут запрещенные фундаменталисты, у которых она оказалась осведомителем. Семен Иванович смачно пересказывал такой, найденный в газетах случай, считая его донельзя смешным.

Упражнение шесть. Просыпайся каждый день и выбирай себе новые политические взгляды, художественные вкусы, сексуальную ориентацию, одежду, конфессию, гастрономические принципы. Смешивай до бесконечности. Воспринимай окружающее сквозь выбранную роль как можно честнее и детальнее. Испробуй все сочетания, то есть все типы людей, какие знаешь или можешь вообразить. Когда станет получаться сравнительно легко, попробуй перестать играть в это. Кто ты теперь?

После посещения посольства и заполнения анкет желание сделать еще что-нибудь американское поворачивает тебя к желтой вывеске «Мак» над открытой верандой.

Воробьи у «Макдоналдса» совсем не те, что на промышленной окраине или тем более в деревне. Мак-воробьи налетают на тебя, открывшего рот, чтобы жевать, и рвут себе крошки, остро чиркают коготками по кунжутному парашюту бигмака, кричат в лицо, делают мелкий ветер. Их не просто прогнать, когда лето и ешь на улице. Ешь бигмак или макчикен, ты вправе выбирать. «Чизбургер — улыбка буржуя», — переводил Шура. Смотришь в жирно и неслышно лыбящийся тебе чизбургер. Прицеливаешься ртом. Ешь в надежде наткнуться зубом на редчайший мак-приз, настолько редкий и дорогой, что его даже не заявляют в светящемся меню, не рекламируют, не обещают, и все же каждый догадывается о нем и с надеждой идет сюда. На миллиард бигмаков и макчикенов один кладут, а может быть, и реже. И если кому достанется такой, обнаружится под булкой монета с мордой радостного джокера, то везун настолько счастлив, что тайно молчит о выигрыше всю жизнь. Называется «Мак-нирвана» или «удовольствие удовольствий». Жизнь превращается в кайф, но источник кайфа, естественно, скрывается. Такой крутой приз, что и представить его себе невозможно заранее, только прилежно жевать и шугать рукой воробьев. Потому что можно ведь и не узнать этой главной тайны внутри бигмака или макчикена, никто в середину не заглядывает ведь, не лезет под эту мухоморно-кунжутную булочную шляпку. Покупатели не настолько любопытны. Кусают-глотают, и все. А это значит, что многие, ну ладно, пускай не многие, но кое-кто иногда глотает и высирает свое спасение, благодать и нирвану, даже не подозревая об этом. Свою другую жизнь некоторые проводят сквозь себя, давно уже ни на что такое и не надеясь, если честно, устав ждать. И выводится счастье из разуверившегося организма естественным путем.

В детстве на Новый Год советский рубль с Лениным завертывали в пельмень и кто наткнется — это смешно. Дядя Толя, помнится, метнул пельмень с Лениным в рот (ты приметил, в каком спрятали) и, ничего не заметив, крякнул, накатил сверху водочки. Может быть, отсюда эти идеи насчет «Макдоналдса», ты не знаешь.

Теперь тебе кажется, ты зашел туда просто неосознанно прячась от скорого дождя. Взял картошку по-деревенски. Оказалось говно. А значит, в туалет. Входишь, в зеркале смотрит чье-то лицо вместо твоего, неизвестное, и одежда другая, и возраст, даже, возможно, национальность. Картошка, что ли, так действует? Или какой-то у них фокус там с зеркалами? Но зачем он им, приличной корпорации? Ты не сторонник конспирологии, всегда считал этот жанр литературой, бессовестно выдающей себя за нечто более серьезное, и потому ты всегда думал, что «Макдоналдс» — это «Макдоналдс», и более ничего. Никакой клоунады дьявола и тайных планов мутации человеческого вида.

Из кабинки появился работник в корпоративной форме, с двумя синими пластиковыми мешками. Вопросительно посмотрел. Спросить у него? Но что спросить? Не знает ли он, почему в зеркале отражена другая внешность, у тебя ведь вот, нате, не такая куртка, да и сам ты не тот? А если скрытая камера? Глупенько сейчас выглядишь, а потом покажут. Шура увидит в MTV и засмеется, позвонит Йогуртеру, уточнит, когда повтор шоу, а Йогуртер сразу тебе, и назавтра вы соберетесь смотреть вместе: «Ну и ебыч у тебя, братец!»

Дядя Толя — однажды ты подглядывал — вынул из кармана ручное зеркальце и небольшой старомодный ключик. Надавил кончиком ключа на свое отражение — наверное, решил ты, скважина приходится как раз между глаз, — повернул ключ, отмыкая с приятным треском, и собирался уже заскочить туда, спрятаться в отворяемое зеркалом, поменяться. Но громкие шаги за спиной так и не дали тебе досмотреть, как он это сделает. Помнишь? Обычно такие воспоминания называются снами, а мешающие шаги — пределом воображения.

Что бы ты сам ответил стренджеру, которого не устраивает зеркало, если бы работал в закусочной? Сказал бы, что зеркала, как известно, все выворачивают, так что не надо понимать их буквально, расстраиваться и удивляться. И вообще, закусывать надо. Успокоить помешанного — половина дела.

Выходишь, уверенный: больше это не повторится никогда.

Ни у кого не спрашиваешь. Не ответят. Вообще редко вспоминаешь об этом. Возможно, ложь зеркала — результат упражнений, которые мы даем тебе и которые ты выполняешь безо всякого на то желания, но «возможно» и «результат» — это столь же недоброкачественные и привычные слова, как еда в этом калорийном месте, приучающая к себе, обещающая нирвану.

Тебе понравилась история про известного заграничного смутьяна, скандал с которым сравнивали с газетным разоблачением манекенщицы Кейт Мосс. Однажды утром лондонские газеты, из тех, что бесплатно лежат даже в самых пролетарских кафе, напечатали на первых своих полосах фото Кейт, вдыхающей кокаин. Иудин снимок сделал неизвестный с мобильного телефона. Несколько ведущих одежных фирм расторгли с ней договоры. Она больше не их лицо.

Их не устраивает нос Кейт. Со смутьяном-антиглобалистом, жившим в одном городе с манекенщицей, случилось аналогичное. Однажды он сел в «Макдоналдсе» и съел там бигмак. Забывшись? Сам утверждал потом, что все это фотомонтаж его противников из транснациональных корпораций. Кейт по поводу кокаина лепетала нечто похожее.

Не успел бигмак покинуть организм, как в сети уже возник сайт со скандальными фото оргии. Сказавший столько антикорпоративных речей рот кусает запрещенное. Ссылки поскакали как блохи. Газеты, из тех, что есть в любом богемном пабе, неделю перепечатывали фото со смачными заглавиями: «Чем питается революция?», «Сколько стоит бигмак?», «Фарисей!», «Не подавился!», «Приятного аппетита!» Радикальный гуру совершил Мак-грех далеко не в столице, но некто немедленно это увековечил и выложил. Теперь «гурман» больше не вел колонку в газете «Краснее красного», его больше не приглашали на сопротивленческие фестивали и форумы, тиражи его книг упали, читатели больше не верили в такого героя, а самые принципиальные издательства и вовсе отказались иметь с бывшим лидером дело. Кончилось тем, что антиглобалисту позвонили из Мак-офиса с предложением сняться в их новом рекламном ролике. Что-нибудь наподобие: «Хочешь изменить мир? Делай это с нами! У тебя хватит энергии!» Похоже, сеть закусочных — последнее место, где его все еще считали популярным радикалом. В этот момент он решил эмигрировать в Россию, на родину Троцкого. Все страны поближе к Лондону были в курсе его проблем. Разжалованный бунтарь, шепча «Интернационал», получал багаж в Шереметьево. Добравшемуся и сюда журналисту он назначил у мавзолея встречу, на которую не пришел.

Майкл ждет тебя в высокоэтажном нью-йоркском небе. Там его офис. Он уверен, что с визой проблем не будет. Из его офиса в посольство придут все нужные для этого объяснения.

Цветы на твоем столе пахнут тяжелой болотной тиной. Вот что сегодня получит Майкл: Закадровый кларнет

Два человека идут по лестнице в богатом доме. Они одеты в приличные и, видимо, дорогие костюмы. Поднимаются, обсуждая закадровую музыку, которую обычно слышит только зритель:

— Вам нравится?

— Ну, у нас нет выбора, хотя могло бы быть в этой сцене что-нибудь и посовременнее. Динамичное такое, знаете...

— А мне очень нравится. Вот сейчас, подождите, вот должен вступить кларнет.

Поднимает палец. Второй вежливо ждет. Кларнет за кадром не вступает. Музыка продолжается без него. Оба идут дальше, на площадке останавливаются перед какой-то дверью.

— Да... — растерянно говорит пообещавший кларнет.

— Ничего, — успокаивает его второй и стучит в дверь, — такое случается со всеми, откуда мы точно можем знать, что и когда...

Да жизнь утратила бы всякий интерес, если наперед знаешь...

— Я был уверен, — удивленно и печально говорит первый господин, отпирая дверь магнитным ключом.

И тут вступает кларнет. Это происходит почти на минуту позже обещанного. Первый господин счастливо замирает в дверях и жмурится, улыбаясь. Второй стоит на площадке за его спиной и довольно кивает. Им очень хорошо сейчас. Это тихий триумф. Сноп счастья. Все-таки они оба кое-что знают о закадровой музыке. 16

Майклу понравилась «акуловская» фраза: «И как только почистил зубы, сразу же захотелось чего-нибудь съесть». Ты не помнишь такой, но ты ведь и не обязан помнить, что именно высылал, а проверять компьютерной искалкой не станешь, слишком их много, отдельными файлами, «акуловских» сочинений.

Сообщение Майкла о безнадежной болезни, съевшей Семена Ивановича, вызвало у тебя превратные представления о его заключительных днях: пятна поноса на больничных простынях, ночные капельницы, встревоженный писк добрых приборов кризисной палаты. Позже Майкл уточнил, болезнь была душевного свойства, «ментальная».

И вот наконец оказывается, вместо больницы было небо над пустыней. Ребяческая идея прыгать с парашютом почти в шестьдесят лет. Прыгать первый раз. Несколько проб с тренировочной вышки не в счет.

Психоаналитик согласился на прыжок и позже описал этот случай в докладе на конференции. «Подобные прыжки целебно сказываются», и дальше профессиональное бормотание про родовую травму. Семен Иванович хотел, чтобы его жена ждала внизу, в машине, чтобы снимала приземление мужа посреди необитаемого американского пространства, похожего с высоты прыжка на абсолютно выбритую кожу неопределимого возраста. Он был проинструктирован не раз. У него отлично получалось с вышки.

Но парашют над его головой распахиваться не стал. Проблем случиться не могло, — доказывали потом страховые агенты, — это не есть несчастный случай. Он просто ускорялся, представь, наслаждаясь безнаказанностью и необратимостью своего преступления. Жена в открытой машине, бесконечно внизу, снимала на всякий случай. Вмешаться она не могла. На высоте последнего шанса Акулов отсоединил запасной парашют. Справиться с этим можно, только заранее все продумав и несколько раз попробовав сделать такое садовым секатором на земле.

Инструктор рассказал полиции: Акулов часто спрашивал, что делать, чтобы не потерять второй запасной купол?

Она снимала, до последнего убеждая себя, что кувыркается кукла в его одежде, а он прячется за одним из рыжих холмов или остался в самолете. Акулов падал, ты хочешь так, задыхаясь от счастья собственной ебанутости. Как в школе, преступная радость от того, что урок, который нельзя пропустить, пропущен и через несколько минут уже закончится возмущенным звонком, так что вернуться некуда. Так свободно падал Акулов, обливаясь глушащим воздухом, ощущая себя как все более и более тесную, мешающую одежду, вот-вот готовую лопнуть.

Семен Иванович ударил землю, впечатавшись в нее почти на полметра и сломав все главные кости. Потеря сознания — успокаивали медики — наступила, конечно, раньше столкновения с землей. Сохранилось ли видео и у кого оно, Майкл умалчивает.

Возможно, это будет сюрприз, когда ты войдешь к нему в офис. Черная точка, ползущая сквозь дрожащий в руках жены зернистый небосвод на экране хорошего компьютера, — так ты представляешь этот просмотр. Вдова Акулова, ныряя порой в надлежащий ее летам маразм, снова верит в грохнувшуюся с неба куклу и ждет от мужа сюрпризного звонка.

Огненная на ощупь мелочь, возвращенная шофером маршрутки, — самое вспоминаемое о последнем попадании за границу.

«Ем голову» — вырезано на шипастой булаве султана. Ты узнал перевод от туриста, который часто у всех спрашивал, даже если ничего вроде нигде написано и не было: «Вы не знаете, что там за надпись, на каком это языке?» Языки он учил всю жизнь, а стоящие надписи заносил в свой карманный «хефт», не доверяя электронике, которая сама себя может стереть. Утверждал, что видел могилу философа с эпитафией: «Поумничал, и будет!» Впрочем, дело тут, конечно, в переводе. На родном языке философа это наверняка звучит приличнее.

Турист искал рекомендованную путеводителем фреску: Саломея в цыганской шали и с головой пророка на подносе кружится перед царем. Царь закрывает лицо ладонью, так нравится ему танец, а безголовое тело крестителя растворяется в горах и в волнах.

Дальше вы отправились в Болгарию, к русалке с русским лицом на вывеске ресторана. Есть на дичающем болгарском курорте маэстро Богданович, он пожил, выпивает крепко и играет на свежем воздухе любой репертуар еще со времен брежневского расцвета этого советского эдема. Играет на своем «пиано» у минеральной воды, среди факелов и белых балдахинов почти в одиночестве, закрыв глаза, взмахивая седой пьяною головою. Ты ничего не знаешь более лирического, чем «Представь» и «Да будет так» в его исполнении. Поэтому ты подошел и записывал на мобильный, чтобы он теперь звал тебя именно таким звуком. Тебе нравятся эти песни, только когда вспоминаешь маэстро Богдановича. Над ним летали бражники во множестве, их рай — захваченный цветами кратер высохшего фонтана. У них рдеют, словно угли, глаза, если их поймать, и царапливые лапки. Маэстро Богданович не видит бражников. Он играет вслепую «Ромео и Джульетту», «Спартак-чемпион», «Дубинушку» и еще нечто столь знакомое, но названия нет. Ему никто не хлопает. Некому хлопать, кроме бражников, крыльями. Слегка тянет с моря шашлыком и, конечно, розами. Ты рассматривал там немецких пенсионеров, улыбавшихся всему отовсюду. Им было примерно по шестьдесят. То поколение, которое ты считал самым крутым и счастливым в ушедшем веке. Пробовал разглядеть в их механических улыбках шестидесятые, молодость: симпатию Джеггера к дьяволу, студенческие бунты Руди Дучке, новое кино Фассбиндера и Годара, секс под деревьями на траве городских бульваров. «Кто помнит те десять лет, того там не было», — повторялась в голове дурацкая поговорка. Общественный договор между поколениями был ненадолго разомкнут, и память ничего не записала. Немецкие пенсионеры подтверждали эту мудрость всем видом. Носили панамы, шорты, посредственное серебро, всегда пили пиво и обсуждали только рестораны. Любой из них мог изучать когда-то скандальные прокламации с тем же удовольствием, с каким сейчас читает рыбное меню. Ты воображал, пожилая фрау подносит к носу нечто иное, чем этот моллюск. Устав представлять, забыв, к чему это тебе, оставив все как есть, шел ночью в заброшенную беседку на белую скалу. Там, показав ладони небу, ты однажды сказал единственную известную тебе молитву, по-арабски, выученную на спор, давно. Откуда-то была уверенность, что молиться стоит только на чужом языке, без знания перевода. И как только ты закончил свою неведомую просьбу, в облачном небе над тихим морем вспыхнули два белых шара и стали вращаться, как дервиши в круглых платьях. Это включились береговые прожекторы, щупающие ночную даль.

Ты понял про прожекторы примерно через секунду. Примерно секунду ты жил, зная, что мир — весь обступивший пейзаж — есть временное недоразумение между тобой и Всевышним, что здесь нет никого, кроме Всевышнего и тебя, оставляющего ладонями светлые живые отпечатки на небе.

Когда маэстро Богданович уходит, манерно поклонившись темноте, в траве вокруг бассейна просыпаются ночные оросители и играют без свидетелей, сами с собой. Брызги попадают на лампы и от освященных кустов валит пар. Струя трогает скользкую башню, сложенную из белых топчанов, и шуршит на весь курорт никому не знакомый звук, пластиковый шепот. Вода волнует, обыскивает, мнет перепуганные кроны кипарисов, целится и попадает в большой зонт, отчего тот начинает вращаться все быстрее, в безлюдье распространяя скрип. Таков должен быть фонтан Стравинского, о котором ты впервые прочел в словаре и который ты впервые увидел по телевизору.

По всем кнопкам тиви ломают голову над смыслом: в день избрания нового Папы мраморный рельеф на могиле предшественника, мадонна с младенцем, покрылся инеем, растаявшим только на следующий день, после оглашения выбора конклава. Но тебя не удивляет такая новость. Тебя занимает, в чем состоит секрет и власть пятна. В том, что ты не можешь отказаться от желания понять его, хотя и знаешь, что понимать тут нечего, а потому понимание будет надуманным. Ты везде находишь его и видишь сквозь него все. Потому что не можешь наплевать на пятно. Единственное, что ты знаешь: оно — твое. Без него ты сделался бы неузнаваемо другим. Оно как надпись на могиле, рекламирующая жизнь усопшего.

Белую каплю отсутствия обнаружить внутри себя и поклоняться ей и знать свое место. И действовать и присутствовать ради отсутствия. Быть к зиянию гордым трафаретом.

Пришла собака деревянного цвета, и удивительно, как существо со столь понятливым взглядом никогда не сможет узнать новостей про мерзнущий мрамор, прочитать на могиле и разделить твои проблемы с пятном. Ты знаешь и читаешь за нее.

И найдя у себя в комнате тех, кого неточно зовут словом «смерть», ты спросишь: как же я не видел вас, где вы прятались прежде? И тебе ответят, каждый из них скажет по слову:

— Просто

— Раньше

— Ты

— Не

— Смотрел

— На

— Нас.

— А теперь? — переспросишь ты.

— А

— Теперь

— Ты

— Готов

— И

— Смотришь, — скажут тебе те несколько, которых столь приблизительно называют. Те, кто каждый день в твоей комнате заглядывали в тебя, как семья смотрит в телевизор.

Ты рисуешь иероглиф огненной души, исходящей изо рта вопиющей овальной головы. Не послать ли это кому-нибудь, наугад, как рассылают спам? Не требует ли пятно, чтобы ты изготовил и разослал сам такие же письма несчастья, какие получаешь? Ну, типа: «Мне семь лет, и я умерла. Если ты не отправишь это по тридцати адресам, я буду стоять с ножом ровно в 12 ночи на твоей кровати». Но будут ли твои рисунки, попавшие абы к кому, открываться как ссылки сайта, точнейшим образом описывающего их жизнь-мысли-чувства? Вероятности никакой. Ты этого не умеешь, и получится подражательство обезьяны, долбящей наугад по самым удобным для лап кнопкам.

Майкл уточняет время-место. Тебя встретит его помощник, который, правда, совсем не говорит по-русски. Он привезет тебя к подножию, но сам не станет подниматься, потому что его работа в другом месте. Позвонив снизу, еще раз скажет адрес, и сам, один, ты поднимешься в лифте к Майклу на сто первый этаж. Неприятное тебе желание заранее расписать все до сантиметров и секунд, как будто нет сотовой связи и все мы существуем на ощупь в полной темноте.

Майкл спрашивал, не удалось ли найти чего-то дневникового или похожего на дневниковое по стилю, ему интересно, что думал Акулов насчет столкновения текста с мелькнувшими в нем событиями. Майкл не согласен, когда говорят, что «авангард есть прятки от реальности» и что «материал не важен».

Ну пусть вот так: Слава

Вы думаете, слава это когда тебя упрашивают сняться в рекламе кетчупа? Все много интереснее.

Я читал в большом, полупустом зале, из книги. Там есть место:

— Алло, это Мацапуро?

— Нет, здесь нет таких.

Звонок номер два.

— Какой у вас номер?

Я назвал.

— И вы будете мне говорить, что по этому номеру нет Мацапуро?

— Да, буду, я живу тут уже не первый год, а у Мацапуро наверняка есть свой дом.

Место, важное для композиции, но не для сюжета. Сдержанные улыбки после чтения. Вполне устраивающие аплодисменты. Несколько знакомых. Пара культурных девушек за автографами: а вдруг я выбьюсь в литературозавры, ведь это возможно почти что c каждым? На сцену поднялись двое — один улыбчивый, молодой, второй — почти старикан, лысоватый, в непроницаемых очках и, кажется, не в своей тарелке.

— Послушайте, мы прочли, — молодой указал на книгу на столике, — это я звонил, представляете?

Я сделал непонимающее лицо, перебирая мысленно звонки последних дней, и почти уже зачислил его в обозреватели местной газеты или в студенты-переводчики.

— Про Мацапуро, — едва держа внутри хохот, доложил он, — это звонил я, нашел в вашей книге, подсказал один знакомый, я думал, розыгрыш, не поленился — посмотрел.

Большим пальцем звонивший напомнил мне о стоящем сзади почтенном человеке в темных очках, как у слепого.

— Вот Мацапуро, — весело знакомил он, — а я Павел.

Я пожал его руку. Потом руку безмолвного Мацапуро. Они меня куда-то звали. Я вежливо отказывался. Это и есть слава, понял я, главный ее признак, когда жизнь отзывается на текст и дописывает сама. 17

Уважаемый воображаемый, ты слышишь машинный скрип и электронное журчание у себя внутри? Читать тебе больше ничего не нужно, поэтому мы перестаем писать. Мы слишком долго за тебя набирали этот дневник, перечисляли твои мысли, правильно составляли твои воспоминания. Располагали твою мебель в нужном порядке. Запускали тебя почитать, чтобы ты себя знал. Ты не прочтешь этого письма, потому что сейчас, когда мы пишем, ты встречаешься с огненной волной. Она началась там, где от упавшей на пол офиса монетки расходится по всему Сити правильный круг пламени. Никто не прочтет этого письма и потому нам, наконец, можно ставить фразы в порядке, который у вас называется случайным.

Забудешь. Совпал. Пятна больше нет. Комната пуста и мебель в ней невидима, раз ее никто не видит. Мы видим тебя. Раньше, чем в Сити осядет вулканическая пыль и замрет жидкое стекло, ты сделаешься вечным и обычным предметом у нас в офисе обязательных совпадений. Посмертная ссылка, которую не открыть смертному. Твои черты убраны в тот же карман, из которого они вынимались, одна за другой. Черный козел падает с вертолетной кручи небоскреба, отражаясь в глянцевых сотах стеклянной бесконечности окон. Козел несется к земле под восторженный черный вой обезгрешенной толпы, парализованной восторгом у телевизоров всего мира, толпы, очищенной жертвой. Сегодня ей показали кое-что покруче обещанного мирового футбола.

В нашем офисе становят Глубоководной рукой

Голосом Фюрера, вырезанным в преступном виниле Успешно истлевающей и надежно защищенной головой в лемурьих ладошках

Человекоподобным деревом, хрустящем в костре Серебром слепых во чреве кита Бутылочным штопором, тянущим ухо Проглоченным узлом

Пулеметным плевком классовой ненависти

Фигуркой двуглавого монаха, оказавшегося игрушечным зайцем

Ядовитой и секретной кометой

Неизвестно какой по счету колонной в подземной мечети Онемевшей плотью, гирляндно свернувшейся в ворчливой кастрюле

Безголовым и безошибочным судией в храме Непредсказуемым закадровым кларнетом Неверным телефонным звонком

И прочими вещами, которые тебе некогда было, но хотелось иметь.

Все это время, вплоть до сегодня, читая ссылки, ты мучился отсутствием нашей подписи. Мы можем поставить любую, ведь читателя больше нет. Например, ты собирался многозначительно закончить сочинения Акулова артиклем.

Твои

ТНЕ

common place

издательская инициатива/

волонтерский DIY-проект

Наши книги всегда можно купить в независимых магазинах «Фаланстер», «Смена», «Все свободны», «Циолковский» а также заказать с доставкой на сайте www.libroroom.ru

Больше информации о проекте: vk. com/common_place

Алексей Цветков

Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру

Рисунок на обложке — Мария Киселева

Редакторы — Анна Григорьева, Ольга Иванова, Алиса Стародубцева

Верстка — Дарья Калугина

Верстка epub — birdsforhardcore

Подписано в печать 14.04.2014

Формат 12,5×19,5

Заказ № 161

Издательская инициатива «Common place»

commonplace1959@gmail. com

Отпечатано в цифровой типографии ООО «Буки Веди» на оборудовании Konica minolta

105066, г. Москва, ул. Новорязанская, д. 38, стр. 1, пом. IV

Тел.: (495) 926-63-96, www. bukivedi. com, info@bukivedi. com

10% выручки, полученной от продажи этой книги, мы передадим gaskarov. info в помощь политзаключенным.