Коррозия характера

Глава 7 Неудача

Неудача — это великое современное табу. Популярная литература щедра на различные рецепты, как добиться успеха, но, по большей части, молчит о том, как справиться с неудачей. Как найти некое «соглашение» с неудачей, как придать ей «форму» и определить «место» в своей жизненной истории — все эти мысли могут преследовать вас, но их редко обсуждают с другими. Вместо этого мы ищем некие спасительные стереотипы. Радетели бедных поступают так, когда пытаются приглушить эффект от горестных стенаний типа: «Я потерпел поражение» или «Я провалился», утешающими сентенциями: «Нет, вы не проиграли, вы — жертва». Но, как всегда, когда мы боимся говорить откровенно, «зацикливание» на неудаче и стыд только усиливаются. Остается не излеченным кровоточащий внутренний приговор: «Я недостаточно хорош».

Неудача не является больше обычной перспективой, с которой сталкиваются только очень бедные люди или те, кто имеет серьезные физические и умственные недостатки; это стало теперь обычным событием и в жизни людей среднего класса. Сокращающаяся численность элиты делает достижение успеха все более проблематичным. Принцип «Победитель получает весь рынок», конкурентный по своей структуре, обрекает большое количество образованных людей на неудачу. Сокращение кадров и реинженирование становятся для представителей среднего класса «неожиданными» несчастьями, которые в условиях раннего капитализма больше были связаны с рабочим классом. Чувство, что вы подвели собственную семью из-за гибкого и адаптивного поведения на работе, с одной стороны, — трудно уловимо, а с другой — сильно. И это чувство постоянно преследует Рико.

Само противопоставление успеха и неудачи ведет к невозможности «поладить» с неудачей. Это простое размежевание предполагает, что если у нас достаточно свидетельств наших материальных достижений, то нас уже не будут преследовать чувства недостаточности или неадекватности — правда, это не относится к случаю Веберовского «влекомого человека», который чувствовал, что всех его достижений всегда будет недостаточно. Одна из причин того, почему трудно умиротворить чувство неудачи даже при помощи долларов в том, что неудачи могут быть глубинного уровня — например, не получается сделать свою жизнь «связной», не удается реализовать нечто ценное, что заложено в самом тебе, невозможность жить по-настоящему, а не просто существовать. Неудача может случиться, когда «путешествие Пико» будет бесцельным и бесконечным.

Накануне Первой мировой войны журналист и комментатор Уолтер Липпман, недовольный тем, что оценка успеха именно в долларах завладела умами его современников, поразмышлял над их неспокойными жизнями в своей, полной энергии, книге, которую он назвал «Пассивность и господство». В ней он пытался превратить материальную оценку неудачи и успеха в более личностный опыт времени, противопоставляя пассивный, ошибочный опыт господству над событиями.

Липпман жил в эпоху, когда гигантские промышленные фирмы Европы и Америки консолидировались. Все знают пороки этого капитализма, о котором Липпман сказал: «Смерть малых фирм, коллапс управления, осуществленные во имя общественного блага, массы, скормленные этому капиталистическому монстру». Проблема, которая стояла перед его коллегами-реформаторами, состояла, как писал Липпман, в том, что они «знали, против чего они, но не знали, что же они отстаивают»[112]. Они выражали недовольство тем, что люди страдали, но ни имеющаяся марксистская программа, ни обновленное индивидуальное предприятие не предлагали «перспективного» лекарства. Марксисты предлагали мощный социальный взрыв, предприниматели-индивидуалы — большую свободу конкуренции; но ни одна из этих программ не была рецептом создания некого альтернативного порядка. Липпман, однако, не сомневался в том, что нужно сделать.

Рассматривая нацеленную на упорный труд, решительную устремленность иммигрантов, которые тогда растекались по Америке, он провозгласил: «Все мы являемся иммигрантами духовно»[113]. Личностные качества, решительность и смелость, к которым взывали Гесиод и Вергилий, Липпман видел воплощенными, опять же, в неутомимой тяжелой работе иммигрантов в нью-йоркском районе Нижний Ист-Сайд. Что Липпман ненавидел, так это чувствительную эстетскую брезгливость по отношению к капитализму, персонифицированную, как он думал, в лице писателя Генри Джеймса, который смотрел на нью-йоркских иммигрантов, как на чуждую, хотя и энергичную расу, непричесанную и анархическую в своей борьбе[114].

Что может направлять людей, отрезанных от дома, пытающихся создать новый жизненный нарратив? Липпман считал, что это — создание карьеры. Не сделать карьеру из своей работы, как бы скромно ни были ее содержание или оплата труда, — значит, отдать самого себя, как добычу, чувству бесцельности, которое образует самый глубинный опыт неадекватности, — человек должен, выражаясь современным сленгом, «получить жизнь». Так Липпман открыл заново старое значение карьеры, о котором я упомянул в начале этого эссе, — карьеры как хорошо сделанной дороги. «Прорубание» этой дороги было противоядием от личностной неудачи.

Можем ли мы применять это лекарство от неудачи при гибком капитализме? Хотя мы можем думать сегодня о карьере как о синониме профессии, один из ее элементов — владение мастерством — не относился только к профессиональной или даже буржуазной сфере. Историк Эдвард Томпсон писал, что в XIX веке даже наименее привилегированные рабочие, находившиеся в меньшей степени благоприятствования, трудились ли они на плохо оплачиваемой работе, были ли безработными или просто переходили с одного места работы на другое, все они стремились определить себя, как ткачей, металлургов или фермеров[115]. Статус в работе происходит от того, что вы являетесь чем-то большим, чем просто «парой рабочих рук». Работники физического труда, так же как и слуги в викторианских домах высшего общества, стремились добиться статуса, используя такие слова, как «карьера», «профессия», «мастерство», в более широком смысле, чем мы это делаем сейчас. Стремление именно к такому статусу было в равной степени важно и для служащих среднего класса в возникающих корпорациях. Как показывает историк Оливье Зунц, люди в мире бизнеса сначала стремились повысить статус своей работы, приравнивая бухгалтерское ремесло, торговлю или менеджмент к профессиональной деятельности врачей или инженеров, это было типично для эры Уолтера Липпмана[116].

Стремление к повышению статуса карьеры, таким образом, не является чем-то новым. Не ново и ощущение, что карьера в большей степени, чем род деятельности, развивает наш характер. Но Липпман поднял ставки на «получение жизни». С точки зрения Липпмана, жизненный нарратив карьеры — это история внутреннего развития, раскрытия самого себя через ремесло и борьбу. «Мы должны иметь дело с жизнью, имея некое намерение, конструируя ее социальную организацию, изменяя ее инструменты, формулируя ее метод…»[117] Личность, стремящаяся к карьере, формулирует долгосрочные цели, стандарты профессионального или непрофессионального поведения и чувство ответственности в отношении собственного поведения. Я сомневаюсь, что Липпман читал Макса Вебера, когда писал свою работу «Пассивность и господство»; два автора, однако, разделяли схожую концепцию карьеры. В веберовском использовании «Beruf», которое является немецким эквивалентом «карьеры», акцент также делается на важности работы, как нарратива, и развитие характера возможно только благодаря долгосрочному организованному усилию. «Господство означает, — говорит Липпман, — замену бессознательного стремления на сознательное намерение»[118].

Поколение Липпмана верило, что оно стоит в начале нового века науки, так же как и капитализма. Оно было убеждено, что правильное использование науки, технических навыков, знаний и, в более широком смысле, профессионального знания, может помочь людям сформировать более сильные карьерные истории, и, таким образом, произвести более строгий контроль над своими собственными жизнями. В этом уповании на науку, которая способна увеличить личностное «господство», Липпман напоминал других своих современников — прогрессистов и Фабианских социалистов, наподобие Сидни и Беатрис Уэбб — в Британии или молодого Леона Блюма — во Франции, а также Макса Вебера.

Липпмановский рецепт «господства» имел и специфически политическую цель. Он видел, как нью-йоркские иммигранты бьются над изучением английского и самообразованием, чтобы начать карьеру, но в то же время видел, как они «отрезаны» в этом городе от институтов высшего образования, которые тогда были закрыты для евреев и черных, враждебно относились к грекам, итальянцам и ирландцам. Призывая к созданию более «ориентированного-на-карьеру» общества, он требовал, чтобы эти институты открыли свои двери, следуя американской версии французского девиза «Карьеры, открытые таланту».

Липпмановское сочинение представляет собой «массивный» акт веры в индивида, в его возможности создать что-то из самого себя — это и мечта Пико, воплощенная в жизнь на улицах Нижнего Ист-Сайда среди людей, которых Липпман рассматривал, как особенных, отличных человеческих существ. Таким образом, в своих трудах Липпман намеревался противопоставить Голиафа корпоративного капитализма Давиду личностной воли и таланта.

Удовольствие от чтения Липпмана — уже само по себе, оправдание появления его трудов. Его голос — это голос честного, порядочного школьного учителя, который, похоже, тоже провел много часов в линиях пикетов или в компании людей, чьи слова он едва мог понять. И все же, может ли его вера быть подходящим рецептом для нас, почти через сто лет? Действительно ли это лекарство от неудачи, неудачи того сорта, которая состоит из бесцельности, из невозможности «скомпоновать» свою жизнь?

Мы знаем формы бюрократии, отличные от тех, что знали Липпман и Вебер; капитализм сейчас действует на других производственных принципах. Краткосрочное, гибкое время нового капитализма, похоже, препятствует созданию устойчивого нарратива из чьих-либо трудов, а также созданию карьеры. Все же потерпеть поражение в борьбе за некое чувство продолженности и цели и в этих условиях будет в буквальном смысле проигрыш самих себя.

Липпман часто приходил мне на ум, когда я размышлял о судьбе группы программистов среднего возраста, с которыми я как-то познакомился. Их недавно сократили в американском отделении компании «Ай Би Эм». До того как потерять работу, они довольно-таки благодушно верили в долгосрочное и поступательное развитие своей профессиональной карьеры. Как высокотехнологичные программисты, они были предназначены для того, чтобы стать хозяевами новой науки. Но после того, как их «отпустили», они вынуждены были испробовать различные интерпретации событий, разрушивших их жизни; они не могли найти некий самоочевидный «быстрый» нарратив, который бы придал какой-то смысл их поражению. И действительно, средствами, которые Липпман, возможно, не предвидел, они спасли самих себя от ощущения бесцельного дрейфования и нашли-таки в самой неудаче некое откровение относительно своей жизненной карьеры.

Позвольте мне сначала привести контекст того, что с ними произошло, так как это довольно примечательная ситуация. До середины 80-х годов «Ай Би Эм» вовсю практиковала патерналистский капитализм[119]. Человек, с которым связан рост компании «Ай Би Эм», Томас Уотсон-старший, управлял компанией, как своим владением, и говорил о себе, как о «моральном отце» фирмы. Старый гимн компании звучал так: «С мистером Уотсоном во главе к высшим высотам мы идем; держи марку „Ай Би Эм“, чтобы ее уважали все»[120]. Компания управлялась, как армия, и личные решения Уотсона по всем проблемам корпорации немедленно становились законом в компании. «Преданность, — говорил он, — помогает сохранить энергию и избежать слез при принятии ежедневных решений»[121]. Институционально «Ай Би Эм» напоминала управляемую государством компанию во Франции или Италии с пожизненным наймом для большинства служащих и неким видом социального контракта между менеджментом и трудом.

В 1956 году Томас Уотсон-младший встал у руля компании вместо своего отца. Он делегировал больше прав и слушал лучше, но социальный контракт оставался в силе. «Ай Би Эм» предоставляла своим работникам отличную медицинскую страховку, возможность получить образование и пенсионные привилегии; она организовала «соцкультбыт» рабочих — здесь были поля для игры в гольф, детские сады и закладные на покупку жилья; прежде всего, она предоставляла «пожизненную лестницу» занятости, все стадии карьеры были как ступеньки перед людьми, которые хотели остаться с компанией и подниматься вверх по этой лестнице. «Ай Би Эм» могла позволить себе делать так, потому что она была почти монополистом на своих рынках.

Но из-за смертельных просчетов в отношении роста компьютерной промышленности в 80-е годы «Ай Би Эм» в буквальном смысле «выбросила на улицу» свой контроль над персональными компьютерами. К началу 90-х годов компания ощутила судороги проигрыша. Уотсон-младший ушел в отставку; пришел новый председатель. В 1992 году фирма понесла приличные убытки, приблизительно 6,6 млрд. долларов, хотя за восемь лет до этого она рассматривалась, как самая большая американская корпорация по доходам. Тщательно сбалансированная внутренняя бюрократия оказалась демобилизующим фактором, когда компанию превзошла в маневренности «Майкрософт» Билла Гейтса. «Ай Би Эм» столкнулась с жесткой конкуренцией и со стороны новых японских и американских компаний. 1993 год она встретила с еще одним новым председателем Луи Гершнером, при котором стала выстраивать себя по образу конкурентной корпоративной машины, что привело к драматическим пертурбациям. Компания стремилась заменить жесткую иерархическую структуру работы более гибкими формами организации с гибким производством, ориентированным на поставку большего количества продукции на рынок без промедления.

«Пожизненные» рабочие — а всего в ней числилось приблизительно 400 тыс. человек — стали первой мишенью в этой кампании. Сначала часть из них была переведена, затем многих из них попросту принудили уйти. За первые 6 месяцев 1993 года треть служащих на трех заводах в Гудзоновой долине в Нью-Йорке была уволена, затем компания провела сокращения представителей и других видов деятельности, где только было возможно. Новый менеджмент закрыл поля для игры в гольф и клубы, перестал поддерживать общины городов, где действовала компания «Ай Би Эм».

Я хотел узнать побольше о том, как это было, — как произошел этот «великий поворот» к созданию «поджарой» и более гибкой «Ай Би Эм», в частности потому, что многие из менеджеров и инженеров среднего возраста, вовлеченные в эти изменения, были моими нью-йоркскими соседями. «Сокращенные» в слишком молодом возрасте, они начали новую деятельность как «консультанты», это означает, что они прорабатывают свои адресные книжки, часто в напрасной надежде, что «контакты» вне корпорации все еще помнят о том, что они существуют. Некоторые вернулись обратно в корпорацию, но как краткосрочные работники по контракту, лишенные привилегий компании и положения в организации. Однако как бы каждый из них ни просуществовал последние четыре года, все они не могли жить без того, чтобы снова и снова не обращаться к жестоким фактам корпоративных перемен и их последствий для собственных жизней.

Кафе «Речные ветры», расположенное недалеко от старых офисов моих соседей, — веселая закусочная, которую в прошлом днем посещали только женщины, выходившие из дома за покупками, или угрюмые молодые люди, обычно коротавшие здесь время после школьных занятий. И вот именно здесь я услышал этих белорубашечных в темных галстуках мужчин, которые «нянчили» свои чашечки кофе и внимательно слушали друг друга, как будто это было деловое совещание. Они пытались разобраться в историях своих собственных жизней. Одна группа из 5–7 мужчин держалась вместе. Они были программистами-разработчиками и системными аналитиками в старой «Ай Би Эм». Самыми разговорчивыми среди них были Джейсон, системный аналитик, проработавший в компании почти 20 лет, и Пол, программист помоложе, которого Джейсон сам уволил при первой волне сокращений.

Я стал, время от времени, посиживать с ними после обеда в 1994 году, через год после того, как все, кроме Джейсона, были уволены, и спустя год после того, как я повстречал Рико во время полета в Вену. Попытку инженеров, посещавших это кафе «Речные ветры», придать смысл тому, что с ними произошло, можно грубо разделить на три стадии. Когда я примкнул к их дискуссиям, люди чувствовали себя пассивными жертвами корпорации, но к тому времени, когда дискуссии пришли к своему завершению, уволенные служащие переключили фокус внимания на свое собственное поведение.

Когда боль от увольнения все еще была острой, разговоры постоянно вертелись вокруг предателей из «Ай Би Эм» и того, как их кинула компания. Программисты копались в корпоративных событиях прошлого, которые, как им теперь казалось, предвещали изменения, которые затем произошли. Эти акты воспоминаний включали такие блоки фактических данных, как, например, тот сюжет, когда одному из инженеров не разрешали пользоваться полем для игры в гольф целых восемнадцать туров, или другой сюжет — о неких необъяснимых путешествиях главного программиста с неназванными целями. На этой стадии мужчины хотели обнаружить доказательства некоего заговора со стороны своих начальников, свидетельства, которые оправдали бы их чувство гнева. Быть кинутым или преданным — означает, что несчастье вряд ли является результатом вашей собственной ошибки.

На самом же деле, ощущение предательства внутри корпорации возникло и у большинства наблюдателей со стороны, которые приезжали в компанию в то время. Это была история, полная драматизма: высококвалифицированные профессионалы в патерналистской компании, с которыми сейчас обращались не лучше, чем с клерками или уборщиками. Компания, казалось, начала разрушать саму себя в этом процессе. Английский журналист Энтони Сэмпсон, который посетил ее штаб-квартиру в середине 90-х годов, обнаружил, прежде всего, социальную дезорганизацию внутри компании, а не полную энергии рабочую силу. Один администратор признался: «Сейчас намного больше, чем прежде, стресса, домашнего насилия и потребности в услугах психолога — это прямо связано с увольнениями. Даже внутри „Ай Би Эм“ среда изменилась радикальным образом: они чувствуют себя очень некомфортно, ненадежно»[122]. Люди, которые все-таки «выжили», вели себя так, как будто они проживали взятое взаймы время, чувствуя, что они спаслись не по какой-то основательной причине. Что же касается уволенных, местный пастор и бывший работник «Ай Би Эм» так это прокомментировал Сэмпсону: «Они чувствуют горечь и чувствуют, что их предали… нас заставляли чувствовать себя так, как будто мы были причиной их провала, тогда как большие парни делали миллионы».

Пол Кэрол, другой исследователь этой заварухи, отмечает, что при анонимном исследовании морального состояния служащих один человек так отреагировал на новое настойчивое требование компании об «уважении личностных усилий»: «Какое уважение? „Ай Би Эм“ — очень непоследовательная компания, делающая „велиречивые“ публичные заявления по поводу уважения, искренности и восприимчивости и в то же время применяющая подавляющее, дискриминирующее администрирование на низшем уровне». «Корпоративная преданность мертва», — прямо так и сказал консультант по менеджменту[123]. И в компании «Эй Ти Ти», это сестринский корпоративный монстр, которая прошла через подобный процесс, был, по словам одного административного работника, «настоящий климат страха». «Страх существовал и в давние дни, но теперь, когда они отсекли 40 тысяч рабочих мест, кто же вообще осмелится критиковать своего начальника?»[124]

Но в кафе «Речные ветры» эти первые всплески эмоций не были продолжительными. Программисты поняли, что, как объяснение, предательство «по намеренному сговору» не проходило логически. С одной стороны, многих из начальников, которые выгоняли их на ранних фазах корпоративного реструктурирования, затем, на более поздних фазах, точно так же вышвырнули на улицу, как и Джейсона, их теперь можно найти в этой закусочной «Речные ветры». С другой стороны, опять же, так как компания фактически плохо работала большую часть 80-х и в начале 90-х годов, эти непреложные факты были зафиксированы в ежегодных балансовых отчетах, дисфункции старой корпоративной культуры были просто видны на дисплее, их нельзя было скрыть.

Более того, как разумные взрослые люди, программисты, поостыв, начали понимать, что теория предательства, спланированного или не спланированного, превращала их боссов в некие ходульные фигуры зла. Когда Пол уже в четвертый или пятый раз упомянул таинственные путешествия главного программиста, его собеседники, не выдержав, набросились на него. «Кончай, — сказал Джейсон, — ты же знаешь, что он был приличным парнем, может быть, он просто ездил к своей подружке; никто ведь не знал, что грядет». С этим предположением, в конце концов, согласились и другие. И следствием этого консенсуса стало то, что зло, принесенное корпоративным «альбатросом»[125], стало больше соответствовать действительности, а не фантазиям.

Итак, на второй стадии интерпретации они сфокусировались на обнаружении внешних сил, чтобы обвинить их. Теперь в кафе «Речные ветры» «глобальная экономика» оказалась источником всех их бед, особенно, из-за использования иностранных работников. «Ай Би Эм» стала лишать подпитки некоторую часть своей программной работы, оплачивая труд специалистов в Индии мизерной частью той зарплаты, которую она платила американцам. Низкая заработная плата, которую получали эти иностранные профессионалы, упоминалась как причина того, из-за чего компания стала увольнять американцев. Более удивительно то, что коммуникационная сеть компании служила чем-то вроде индийского Эллис Айленда, их порта эмиграции, так как программа, написанная в Аминодабе, прибывала к супервайзеру так же быстро, как и программа, написанная внутри данного здания. В этой связи Джейсон в разговоре со мной упомянул довольно-таки парадоксальный факт, который он узнал от тех, кто уцелел после его собственной волны сокращений: люди в этой высокотехнологической компании редко излагали в он-лайне (on-line) свои суждения или критику; они не хотели оставлять «следов», за которые им, возможно, пришлось бы давать отчет.

Страх того, что иностранцы «подорвут» усилия выкладывающихся на работе коренных американцев, — глубоко засевший страх. В XIX веке это были очень бедные, неквалифицированные рабочие-иммигранты, которые, как казалось, «умыкают» работу, потому что готовы работать за меньшую плату. Сегодня глобальная экономика выполняет функцию возбуждения этого древнего страха, но тем, кому «угрожают» дома, похоже, угрожают не только неквалифицированные рабочие, но и средние классы и профессионалы, вовлеченные в водоворот глобального рынка труда. Многие американские врачи, например, обратили внимание на то, что поток «дешевых докторов» из стран третьего мира — это одна из причин того, что их собственное надежное положение может быть подвергнуто угрозе со стороны страхователей и здравоохранительных компаний. Экономисты, наподобие Лестора Туроу, попытались глобализировать эту угрозу, доказывая, что «передвижение» работы в районы мира с низкой оплатой труда снизит заработную плату не только в Соединенных Штатах, но и в других развитых экономиках. На рациональном уровне этот страх может дебатироваться; Пол Кругман указывает, например, что только 2 % национального дохода в Америке приходится на импорт из экономик с низкой заработной платой. Но страх за личностную безопасность, вызванный внешней угрозой, сидит глубоко и не способствует трезвой оценке фактов.

Например, в этой «протекционистской» фазе дискуссии, которая продолжалась в течение нескольких месяцев, мужчины в кафе старались объяснить свои проблемы, ставя знак равенства между иностранным влиянием и американскими «аутсайдерами», которые захватили корпорацию. Они снова и снова возвращались к тому факту, что новый президент «Ай Би Эм» Луи Гершнер — еврей. К несчастью, эта фаза дискуссии совпала по времени с выборами 1994 года; некоторые из мужчин голосовали за крайне правых кандидатов, которых в более надежные времена они бы посчитали абсурдными фигурами.

Но эта разделяемая ими интерпретация продержалась недолго. Поворотным пунктом в отказе от угрозы со стороны аутсайдеров стал момент, когда служащие начали обсуждать свои собственные карьеры, особенно свои профессиональные ценности. Как «продвинутые» инженеры, программисты верили в добродетели технологического развития, такие, скажем, как цифровые глобальные коммуникации. Они также по достоинству оценили качество работ, которые приходили из Индии.

Это признание означало больше, чем просто дань абстрактного уважения профессиональным стандартам. Сам факт, что мужчины были единодушны, имел значение. Во время фазы, при которой программисты придумывали заговор «подрывателей» зарплат — индийцев и разоблачали «махинации» еврейского президента «Ай Би Эм», у мужчин, на самом деле, было мало такого, чем они могли поделиться друг с другом по поводу собственно содержания своей работы. Молчание часто опускалось над столом; предательство внутри компании и поиск жертв вовне — оба этих сюжета замыкали разговор в пределах жалоб и стенаний. Фокусирование на внешних врагах, на самом деле, лишало программистов профессионального видения. Рассказы касались только действий других, неизвестных и невидимых, где-то там; инженеры, таким образом, стали пассивными объектами глобальных сил.

Джим, самый пожилой из всех служащих «Ай Би Эм», отчего, понятно, у него были и самые большие проблемы с возвращением своих позиций, заметил как-то, обращаясь ко мне: «Вы знаете, во время корейской войны я думал: „Я просто пешка, никто, в этой грязи“, но я стал больше, чем пешка, в компании „Ай Би Эм“». Когда уже началась третья стадия интерпретации, Пол — тот, кто однажды подозревал в вероломстве путешествующего начальника, — вдруг окрысился на Джима, которым до того открыто восхищался. Он напомнил Джиму, что они не просто отсиживали свои часы в «Ай Би Эм». Конечно, тогда они верили в компанию, хотя можно более точно сказать, заметил Пол, «мы любим нашу работу». На что Джим ответил: «Это совершенная правда. Я все еще люблю заниматься этим, когда могу». Таким образом, постепенно мужчины начали говорить совсем по-другому.

Эта третья стадия интерпретации реставрировала некую часть их чувства достоинства как программистов, но за высокую цену. Теперь фокус анализа был, в большей степени, направлен на историю высокотехнологичной работы, на ее огромный рост за последнее время, на умениях и навыках, которые требовались, чтобы иметь дело с промышленными и научными вызовами. Что-то случилось даже с голосами мужчин, разговаривавшими в кафе, когда они избавились от своей одержимости мыслью о том, какую рану им нанесли другие. Когда они сконцентрировались на теме профессии, то начали уже говорить о том, что лично могли бы и должны были сделать раньше со своими собственными карьерами, чтобы предотвратить теперешнее затруднительное положение. В этой третьей стадии, в конце концов, появился сам дискурс карьеры, как мог бы представить ее Уолтер Липпман. Вопросы личностной воли и выбора, профессиональных стандартов, нарратива работы — все это всплыло на поверхность, но темой этого карьерного дискурса было не «господство», а неудача.

Эти дискуссии действительно исходили из предпосылки, что «Ай Би Эм» осталась завязанной на больших компьютерах, в то время как значительный рост производства наблюдался в секторе персональных машин; многие же программисты «Ай Би Эм» работали именно с большими компьютерами. Они начали обвинять самих себя в том, что слишком полагались на компанию, что верили обещаниям корпоративной культуры, что не «проигрывали» карьерные сценарии, как свое собственное творение. «Обвинение» может вызвать мысль о вине. Но я не слышал этого в словах мужчин, по крайней мере, — вины испытывающих напыщенную жалость к самим себе людей.

Разговор шел о компьютерах, о рабочих станциях, разного рода компьютерных проблемах — и о них самих. На этой третьей стадии безработные вспоминали об успехах людей, которые 10–12 лет назад пошли в сектор персональных компьютеров через рисковые малые предприятия, и о тех, кто предвидел возможности Интернета. Это и было то, что, как думали теперь программисты, засевшие в кафе «Речные ветры», им следовало бы сделать. Нужно было стать предпринимателями, наподобие тех парней в Силиконовой Долине, откуда стартовали малые технологические предприятия.

«У нас был пример, — заявил однажды Ким, сетевой специалист. — Мы всё знали о том, что происходило на западном побережье, и мы ничего не сделали». Все, кроме Джима, согласно кивнули; он уже напомнил о проблеме «поднятия» капитала. «Чепуха, — ответил Ким. — Это бизнес не сегодняшнего дня, это то, что будет происходить. Вы получаете деньги именно за это». История внутренних ошибок компании «Ай Би Эм», ее корпоративная реорганизация, мотивированная стремлением к гибкости, пришествие глобального рынка труда, который символически был представлен программистами из Индии, — все это могло быть понято, как сигналы того, что наступило время уйти из старой системы. Им следовало тогда рисковать.

Весь последний год история, случившаяся с компанией «Ай Би Эм» и с ними, приковывала их внимание. Вот эта последняя интерпретация, что обратила на себя мое внимание, совпала с переменами в поведении и моих соседей по месту жительства. В прошлом члены городского управления и школьных попечительских советов — олдермены[126], теперь они выпали из этой системы. Но они продолжают высоко держать голову в своей общине, так как множество людей в нашем городе были уволены «Ай Би Эм» или финансово пострадали, как владельцы магазинов или торговцы, в результате этой перетряски. Они просто потеряли интерес к общественным делам.

Единственная общинная обязанность, которую продолжают нести эти мужчины, и даже с еще большей активностью, — это участие в деятельности своих местных церквей. Для них это важно из-за личностного контакта с другими членами прихода. В этой части страны, как нигде больше, фундаменталистские и евангелические формы христианства в тот момент были на резком подъеме. Самый младший среди них, Пол, сказал мне: «Когда я заново родился во Христе, я стал более понимающим и менее алчущим». Если мои соседи приняли на себя ответственность за свои жизненные истории, то сей этический акт должен был направить их поведение в особом направлении; они повернулись к самим себе.

Успешный предприниматель из Силиконовой Долины, прочитав этот отчет, наверное, так бы его прокомментировал: «Это действительно показывает, что в прошлом они должны были пойти на больший риск. Так как эти мужчины поняли природу современной карьеры, они были правы, считая себя ответственными за нее. А поражение они потерпели из-за бездействия». Конечно, это жесткое суждение как бы предполагает, что программисты были одарены неким предвидением. Даже если и так, все равно рассказ о дискуссиях в кафе «Речные ветры» мог бы быть воспринят просто как предостережение об усугубившейся «чувствительности» сегодняшних карьер.

Но бросить рассказ здесь — значило бы, исключить из рассмотрения ту настоящую работу, в которую были вовлечены в тот момент эти люди, посмотрев прямо в лицо собственным неудачам, придав им некий смысл на языке своих собственных характеров. В интервью, данном Мишелем Фуко[127] незадолго до своей смерти, философ задал своему интервьюеру вопрос: как тот управляет самим собой?

«Как человек „управляет самим собой“, предпринимая действия, в которых он одновременно — и объект этих действий, и территория, на которой они осуществляются, и инструмент, который используется, и субъект, который действует?»[128]

Чтобы ответить на этот вопрос, программистам требовалось найти способы противостояния реальности неудачи и ограниченности собственных возможностей. Эта попытка интерпретации также очевидна в Липпманской моральной силе «овладения», преодоления слепой пассивности в отношении перемен. Конечно, действие, которое они предпринимают, — это просто разговор друг с другом. Но, тем не менее, это — реальное действие. Они нарушают табу на разговор о неудаче, вынося проблему на «свежий воздух». Именно поэтому так важно понять метод, который они используют в разговоре.

Эти мужчины как бы проигрывают три истории. Все три версии разворачиваются вокруг критического поворотного пункта: в первой версии поворот происходит, когда тогдашний менеджмент начинает «предавать» профессионалов, во второй версии — когда на сцену вторгаются «пришельцы», третий кардинальный поворот происходит, когда программистам не удается выбраться «наружу». Ни одна из этих версий не принимает форму истории, в которой личностное несчастье развивается длинно и медленно, от времен, скажем, Томаса Уотсона-старшего.

Нарратив — повествование разворачивается вокруг неожиданных, критических моментов изменения, и это, конечно, знакомый нам прием, как по романам, так и по автобиографиям. Так, в своих «Исповедях» Жан Жак Руссо публично заявляет о том, как его выпорола, когда он был мальчиком, мадемуазель Ламберсье. «Кто бы мог предположить, что детское наказание, полученное в возрасте восьми лет от женщины, которой было тридцать, таким образом подействует на мои вкусы и желания, мои страсти, на саму мою сущность в течение всей остальной жизни?»[129] Эта «отметка» изменения помогает Руссо определить форму для своей истории жизни, несмотря на дикий поток внутри его самого, например, когда он заявляет: «Есть времена, когда я совсем не похож на себя, меня можно принять за кого-то другого, полностью противоположного характера»[130]. Условность критического момента — это способ представить изменение более четким и ясным, а не хаотичным, слепым или просто как спонтанный взрыв. Последний вид изменения — спонтанный взрыв появляется в автобиографии Гете: решив отказаться от своей прошлой жизни, Гете говорит о самом себе: «Куда он идет, кто знает? Едва ли он помнит, откуда пришел!»[131]

Как и для Руссо, условность определяющего, проясняющего момента помогает программистам придать смысл форме своих карьер. Их обсуждения не были, конечно, тремя четкими, хорошо сделанными главами, расслабленный, свободный разговор неизбежно ходит туда-сюда, вьется, не придерживаясь строгой направленности. Но в первых двух версиях «ноющие истины» встают на пути четкого определения событий. Первая версия опровергается самим фактическим знанием о ситуации в «Ай Би Эм»; вторая версия также начинает выглядеть сомнительно из-за самой веры этих людей в технологический прогресс и их чувства профессионализма; третья версия, однако, позволяет этим людям взять контроль над нарративом. Теперь история может как бы течь, развиваться, у нее есть четкий центр — «Я», и хорошо сделанный сюжет — «Что я должен был бы сделать, чтобы взять свою жизнь в свои руки». Определяющий момент наступает, когда программисты переключаются с позиции пассивной жертвенности на более активное, деятельное состояние. Теперь их собственные действия имеют значение для этой истории. Увольнение больше не является определяющим событием в этой третьей версии; кардинальным событием теперь считается действие, которое они должны были бы предпринять в 1984 или 1985 году. Этот определяющий момент в их истории жизни теперь относится к сфере их собственной ответственности. И только сделав этот шаг, они смогли посмотреть в лицо факту — это они сами «провалили» свои карьеры.

Табу, наложенное на неудачу, означает, что неудача часто становится глубинно запутанным, плохо определенным, несформулированным опытом. Но один сильный удар отторжения не содержит в себе неудачи. В великолепном исследовании мобильности среднего класса, «мобильности вниз», антрополог Кетрин Ньюман отмечает, что «несмотря на различные последствия, мобильность менеджеров, направленная вниз, создает барахтающееся, двусмысленное, неопределенное состояние. Когда вы становитесь идущим вниз административным работником, то, во-первых, обнаруживаете, что вы не так хороши, как считали, и заканчиваете тем, что становитесь неуверенным в том, кто или что вы есть»[132]. Мужчины в кафе «Речные ветры» фактически спасли себя от этой субъективной неясности.

Может показаться, что эта нарративная работа по выходу из неудачи во многом спорная. Ницше в своей книге «Так говорил Заратустра» пишет, что обыкновенный человек является гневным наблюдателем прошлого, которому не хватает силы «обратить волю назад»[133]. Программисты, однако, не смогли жить, как «гневные наблюдатели», поэтому и «склонили» свою волю назад. И с эволюцией нарратива мужчины в кафе «Речные ветры» действительно перестали говорить, как дети патерналистской компании: они избавились от представления, что находящиеся у власти — это всё планирующие демоны и что бомбейские программисты — незаконные оккупанты. Их интерпретация, таким образом, стала более реалистичной.

Как же эта нарративная форма ломает чувство бесцельного внутреннего дрейфа, который Липпман полагал таким разъедающим? Рассмотрим другой тип повествования, который, может быть, лучше подходит к современным обстоятельствам. Писатель Салман Рушди утверждает, что современная личность «является неустойчивой конструкцией, которую мы строим из каких-то лоскутов, догм, детских травм, газетных статей, обрывков разговоров, старых фильмов, маленьких побед, людей, которых мы ненавидели, и людей, которых мы любили»[134]. Ему жизненное повествование представляется в виде коллажа, неким собранием случайных, найденных и импровизируемых вещей. Тот же акцент на прерывности[135] появляется и в работах философа Зигмунда Баумана и теолога Марка Тейлора; они восхваляют попытки писателей, наподобие Джойса или Калвино, разрушить хорошо сделанные сюжеты таким образом, чтобы передать поток обыденного опыта[136]. Душа существует в состоянии бесконечного становления. Личность никогда не получает своего завершения. В силу этих обстоятельств отсутствует связное жизненное повествование, нет проясняющего момента изменения, который бы осветил значимость всего целого.

Такие взгляды на нарратив, иногда называемые «постмодерном», действительно, как в зеркале, отражают опыт времени в современной политической экономии. Податливая личность, коллаж из фрагментов, нескончаемая в своем становлении, всегда открытая новому опыту — все это является психологическими условиями, которые хорошо подходят к краткосрочному трудовому опыту, гибким институтам и постоянному риску. Но здесь почти нет места для понимания того, почему рухнула карьера, если вы полагаете, что вся жизненная история есть просто некое собрание фрагментов. Здесь нет места для оценки тяжести и боли неудачи, так как сама неудача рассматривается лишь как еще одно происшествие.

Фрагментацией нарративного времени особенно отмечена программистская профессиональная среда. В «Городе Битов» архитектор Уильям Митчелл описывает киберпространство, наподобие «города, не связанного корнями с каким-то определенным местом на поверхности этой земли… и населенным лишенными тел и фрагментированными субъектами, существующими, как некая коллекция вымышленных имен и действующих сил»[137].

Технологический аналитик Шерри Теркл рассказывает о молодом человеке, который сказал ей: «Я просто включаю часть моего сознания, а затем другую, когда я перехожу от одного окна к другому. Я нахожусь в состоянии некоего спора в одном окне и пытаюсь добраться до некой девушки… в другом, а другое окно в этот момент гонит программу объявлений»[138]. Фредерик Джейсон, в свою очередь, говорит о «бесконечной ротации элементов» в современном опыте так же, как это происходит в переходе от одного «окна» к другому на экране компьютера[139].

Программисты благодаря разговору восстановили связь, отсутствующую на экране. Их нарратив, в действительности, оказывается «допостмодерным» в своем стремлении к связности и основательности авторского «Я». Можно было бы сказать, что способ состоит, если использовать другую модную фразу, в нарративе сопротивления. Но в своей этической цели развязка разговора более значима.

Программисты в конце говорили, скорее, с видом отрешенной законченности, чем с гневом, о том, что «они проехали мимо», что они «профукали свои шансы», хотя и были в расцвете физических сил. В третьей версии мужчины почувствовали себя избавившимися от дальнейшей борьбы — почувствовали глубоко засевшую усталость от жизни, усталость, которая овладевает многими людьми среднего возраста. Любой, кто глубоко прочувствовал неудачу, узнает этот импульс, столкнувшись с крахом надежд и желаний. Сохранение своего собственного активного голоса — единственный способ сделать неудачу переносимой. Просто продекларировать свое желание вытерпеть — недостаточно. У Рико много целенаправленных принципов, и он знает множество ценных советов, которые мог бы дать самому себе, но эти патентованные средства не излечивают его от страха.

Совет, который инженеры дают сами себе, состоит, примерно, из таких выражений: «Мне следовало бы знать…», «Если только…». В этом выборе слов утешение не чуждо смирению, а смирение есть признание бремени объективной реальности.

Их нарратив, таким образом, является видом самолечения. Нарратив, в целом, выполняет работу по излечению через свою структуру, а не через предложение совета. Даже великие аллегории, даже, бесстыдные в своем морализаторстве, наподобие «Путешествия пилигрима» Беньяна, находятся по ту сторону намерения показать читателю, как действовать. Беньян, например, делает искушения зла такими сложными, что читатель погружается в сложности христианства в большей степени, чем ищет, как «скопировать» его решения. Лечение нарративом возникает именно из этой «помолвки» с трудностью. Целительная работа по созданию нарратива не ограничивается интересом к событиям, идущим «правильным» путем. Вместо этого хороший нарратив признает и исследует подлинную сущность всех «неправильных» путей, по которым может идти и идет жизнь. Читатель романа, зритель в театре испытывают особое утешение, когда видят, что изображенные люди и события укладываются в некую модель времени; «мораль» нарратива заключается в форме, а не в совете.

В конце концов, можно было бы сказать, что эти мужчины вступили в конфронтацию с неудачей из своего прошлого, прояснили для себя ценности своих карьер, но не нашли пути, по которому можно было бы двинуться вперед. В гибком, фрагментированном настоящем может показаться возможным создавать связные нарративы только о том, что было, и невозможным создавать предсказательные нарративы о том, что будет. Тот факт, что мужчины из кафе «Речные ветры» сейчас уже отошли от активных дел в местной общине, может, кажется, только подтвердить это условие прошедшего времени. Гибкий режим может, кажется, породить только структуру характера, постоянно находящуюся в состоянии «восстановления утраченного».

А ирония в том, что это Давиды, противостоящие некому Голиафу гибкого режима. Конечно, личности типа Уолтера Липпмана восхищались бы тем, что программисты нашли способ обсудить неудачу друг с другом и, таким образом, сумели найти более связный смысл для себя и времени. И нам следует восхищаться этой личностной силой, их обращенностью вовнутрь, их близостью друг к другу, однако все это показывает пределы «связности», которых они достигли. Все возрастающее число людей нуждается в большем чувстве общинности и полноты личности, так как многие из них при современном капитализме обречены на неудачу.