Кошачьи

ГЛАВА 3

Ночью мне привиделись еще два кошмара. Во время второго я проснулся.

После осмотра трупа наши пути с Синей Бородой разошлись, и я вернулся домой под неожиданно разразившейся грозой. К тому времени непрекращающийся ливень и неистово сверкающие молнии прогнали из садов всех их обитателей без исключения, так что я был избавлен от дальнейших выяснений отношений в стиле Конга.

Вот одно замечание по делу: чтобы не получить упрек в снобизме или всезнайстве, должен признаться, что и на меня навели страха вспышки молний и раскаты грома. Ничего удивительного. Люди, особенно те, на золотой части глобуса, склонны к тому, чтобы видеть в природе благородного дикаря, что-то похожее на индейца, которого белый человек сделал зависимым от алкоголя. Они принимают разнообразные формы насилия за старомодные эффекты варьете, которые в лучшем случае могут вызвать только непосредственное удивление. Однако это — заблуждение, которое могут позволить себе лишь изнеженные создания, чьи знания о природе складываются преимущественно по глянцевым фотографиям журнала «Гео» или некоторым сериям несокрушимого телесериала «Дактари». В действительности же мать-природа — жаждущая крови ведьма, которая особенно зарится на тех, кто не преклоняется перед прогрессом и его удивительными достижениями. И сегодня многие умирающие насильственной смертью погибают от «терактов» природы. Только удары молний уносят около семи тысяч жизней людей в год, не считая «тварей», всего живого, что летает и ползает. Следовательно, мои собратья поступают крайне умно и предусмотрительно, когда скрываются под шкафами и кроватями от метеорологических хамов. Пусть глупцы с ликованием наслаждаются «представлением природы», что касается меня, то лучше спрячусь-ка я под комодом и понаблюдаю за тем, как божественные лучи поразят их в черепа и превратят болванов в гигантские куры-гриль.

Дома закончилась на этот день битва за ремонт. Арчи смылся, и я застал Густава стоящим посреди гостиной; он, как загипнотизированный кролик, разглядывал кошмар, который они оба устроили. Помещения были окончательно лишены своего первоначального зомбирующего эффекта и выглядели теперь только мертвыми и даже погребенными — кроме капитальных стен, ничего не осталось от прежнего достопочтенного свинарника. Оба безжалостных тирана подвергли все здешние колонии паразитов тому же самому гонению, которому подверглось когда-то племя израильское. Но мало того, они также не удосужились подумать о естественных для моего вида потребностях и сделали бездомным гордый народ грызунов. Единственно положительным во всем происшедшем было то, что квартира действительно выглядела ужасно чистой. Ну, хотя бы это.

После того как Густав приготовил для меня еду (изысканное сочетание из слегка обжаренных кусочков печени и корма из банок), он рано ушел спать. Весь день он пахал как шахтер и заснул в момент, едва лег на свои нары. Я последовал его примеру и тоже сразу прилег. Если на этом месте следует приводить в сотый раз научное объяснение, почему и отчего мы должны проводить во сне шестьдесят пять процентов нашей жизни и по какой причине снова становиться исключением во времена яппимании и жаворонков, так это определенно исходит не от меня. Согласно научным исследованиям, тот, кто дольше спит, наверняка не самые успешные индивидуалисты в этом подлунном мире, однако, с другой стороны, еще пока не встречался гений среди тех, кто почти не спит!

Оттого что Густав наконец отважился включить отопление, в спальне было приятно тепло, и я плавно погрузился в глубокий сон. Мне снилось, что я нахожусь в том отвратительном гараже. Теперь Дип Пёпл не лежал мертвым, а был полон жизни и сидел прямо как человек в седле «харлей-дэвидсона». Из ужасной раны на загривке била мощная струя крови вверх, падала вниз и обливала его и мотоцикл. Картина была страшная. Прямо-таки открытка из серии ужасов.

На лице старца зомби сияла сардоническая улыбка, и он дико жестикулировал передними лапами.

— Это, черт возьми, мой район! — вопил Дип Пёпл. — И я все еще могу достать одного! Смотри сюда!

И он достал своей лапой до плеча и вытащил из брызжущей кровью раны на затылке детеныша. Миленькое бедное существо выглядело как миниатюрная версия прародителя, пугливо посверкивало глазками и беспомощно вертелось. Дип Пёпл разразился торжествующим смехом и яростно встряхнул детеныша.

— А знаешь, почему я это смог? Нетрадиционные методы лечения, мой золотой, нестандартные методы! Изучение судорог, ангиография, электрокардиография, трансплантация органов, инъекции, тампоны, пластыри, жгуты и… и… и!.. Да, медицинское сопровождение от А и до Я в старости! Без современной медицины сегодня никуда!

Потом он вдруг подбросил в воздух произведенного на свет диким образом малыша и метнул его прочь, как бейсбольный мяч. Со шлепком младенец ударился о стену, оставил там большую кляксу крови и безжизненно сполз на пол. Пёпл снова разразился чудовищным хохотом, снова залез рукой в рану и извлек оттуда младенца.

— И так и эдак жизнь, и так и эдак мир, мой золотой! — проговорил жестокий отец. — Хочешь дольше жить и еще в девяносто девять лет иметь эрекцию, тогда доверь свое тело современной медицине!

И второго детеныша он шваркнул о стену. Тот со шлепком ударился и лопнул, как наполненный красной краской воздушный шар.

Словно сидя на вращающейся платформе, Пёпл начал вертеться на своем заду вокруг собственной оси. Снова и снова запуская лапу в рану, он каждый раз вытаскивал нового малыша и кидал его о стену гаража как метательная машина теннисные мячи. И в то время как скорость его вращения увеличивалась, возрастала и сила его дьявольского смеха, пока он не перерос в рычание.

— Ха-ха-хо-хо-хе-хе! — орал Дип Пёпл. — Пусть вам пропишут пилюли для бессмертия и мазь для потенции! Для потенции! Для потенции! Для потенции!..

Он вертелся все стремительнее, пока не превратился в вибрирующее пятно, из которого беспрерывно выстреливали бедные младенцы и бились — бац-бац! — о стены.

Через несколько секунд со стен гаража сбегал кровавый поток. Горы трупов младенцев на полу заметно увеличивались и начали сладко попахивать, как в бойне. Но постепенно смех Пёпла смешался с таинственным скулежом, очень напоминающим тот, который я слышал в моем первом кошмаре. На сей раз выл и скулил не один, а очень много котов.

Пришло время просыпаться, пока моя нервная система не получила серьезного урона от этих впечатлений. С подавленным криком я снова оказался в спальне. Но сон не прекратился, он стал еще реальнее, визг и вопли раздавались в моих ушах во сто крат сильнее.

Вскочив на лапы, я выгнул самый крутой горб в моей жизни, но скулеж так и не прекратился! Когда некоторые винтики в моей голове перестали интенсивно вращаться и как бы ослабли, я определил исходную точку этого звука, ставшего теперь вполне реальным. Это было как в моем первом кошмаре. Нытье доносилось со второго этажа. Меня удивило, что Густав сам давно не проснулся от этого шума.

Я застыл как каменный и не хотел верить собственным ушам. Правда, пытался утешить себя предположением, что какая-то течная самка зовет к себе поклонников и уже собравшийся вокруг нее мужской хор, переводя дыхание после бега, подвывает, глядя друг на друга. Но тут же во мне заговорила рациональная половина сознания: это не что иное, как крики боли.

Итак, как же теперь поступить? Оставить все как есть означало трусливую капитуляцию и признание, что я упустил важное обстоятельство, связанное с убийствами. И кто возьмется утверждать, что наверху в этот миг не убили кого-то? Ведь все говорило об этом!

Проклятое неуемное любопытство! Мой самый худший грех — любопытство. В мире есть гораздо более привлекательные увлечения и выдающиеся склонности. Некоторые скрупулезно собирают порножурналы и создают каталоги, располагая их по величине напечатанных там девочек. Другие, любители-уфологи, стараются общаться с внеземными существами, и пока однажды их желание не воплотится, врач в больнице, занимающийся такими случаями, вновь и вновь побуждает их докладывать об удивительной встрече. Многие рисуют и навязывают свои «картины» друзьям в качестве подарков ко дню рождения, в полной уверенности, что люди особенно порадуются самоделке. Многие жертвуют свое семя. Многие — очень многие — знатоки алкоголя ежедневно продолжают свое самообразование… Ах, да мало ли на свете увлекательных хобби! Я же устроен так, чтобы совать свой чувствительный нос туда, где опаснее всего, и получать за это одно и то же.

Жалобный вой тем временем стал громче. С дрожью в ногах я проскользнул в прихожую. Я отдавал себе отчет в том, что эта разведка может иметь трагические последствия, ведь я абсолютно не ориентировался наверху. Если же я, с другой стороны, останусь здесь, внизу, и буду слушать эти вопли, то медленно, но верно сойду с ума от любопытства и угрызений совести. Итак, я решился со свойственной мне непреклонной целеустремленностью разобраться в тайне, пусть мне это даже дорого обойдется.

Так как Густав забыл — неподражаемая дебильность! — закрыть входную дверь, то для меня не составило труда встать на задние лапы, нажать передними на ручку и легко отворить ее.

На лестнице было не видно ни зги. Хотя моим глазам достаточно всего лишь шестой части освещения по сравнению с тем, что требуется людям, чтобы воспринимать те же детали движений и очертаний, но положение дел было таково, что распознать снаружи что-либо конкретное было невозможно. Но это не значило, что вообще ничего было нельзя «разглядеть»![11] Усы тихонько вибрировали, и в моем представлении возникла, правда, нечеткая, но достаточная для моих целей диаграмма, состоящая из различных колебаний воздуха, которые сообщало окружающее меня пространство лестничной клетки.

Медленно я поднимался наверх по ступеням, все ближе и ближе к так действующему на нервы, непрекращающемуся скулежу. Когда на лестничной клетке после поворота направо на сто восемьдесят градусов вдруг стало светлеть, как в моем кошмаре, меня едва не стошнило от страха и напряжения. Единственным отличием от сна было то, что из щели приоткрытой двери шел не ослепляющий свет, а пробивались отчаянно дрожащие блики, немного похожие на те, что возникают при сварке. Потом освещение пропало, и все снова погрузилось в абсолютную темноту.

Чудовищнее всего были звуки. Крики боли, издаваемые чуть ли не мелодично — точнее, дисгармоничные, — неслись по всему зданию, накрывали друг друга или сменялись как пение псалмов.

Неприятный запах химикатов, на который я обратил внимание сразу по приезде, тоже стал интенсивнее; не было необходимости прибегать за помощью к Я-органу, здесь можно было вдыхать его полной грудью. К нему примешался запах разложения пустых, разрушенных квартир.

Наконец я оказался перед дверью. Осторожно поднес нос к дверному косяку и рискнул бросить взгляд внутрь. С этого момента все происходило иначе, чем в моем кошмаре, и гораздо хуже! Мне в нос ударил запах сотни собратьев. Я едва мог видеть их, так как они располагались гораздо дальше в большой комнате, а я мог видеть лишь темную прихожую. Но оттого, что дверь в это помещение стояла широко раскрытой, я мог слышать продолжающееся неистовство, топот и ощущать их запах. К крикам боли присоединился теперь мощный бас, который, по-видимому, торжественно говорил какую-то важную речь, смысл которой я все же не смог понять.

О Боже, куда я попал? К свидетелям Иеговы? Я задался вопросом, что произойдет, если я просто присоединюсь к собравшимся, и ответил себе, что, естественно, ничего не произойдет, потому что я скорее захочу поцеловать собаку, нежели пройти в центр. Сама мысль об этой дерзости заставляла мою фантазию цвести буйным цветом, воображение перекрывало все, что то до сих пор могло извлекать из ничего, как фокусник. Любопытство тут, любопытство там, но я еще находился в полном здравии и трезвом рассудке и не думал во сне о том, чтобы войти в помещение, где собрались сотни этих одичавших скотов, с радостью убивающих друг друга, причем священник составлял им компанию, бубня назидательную проповедь.

Я было хотел незаметно покинуть наблюдательный пункт, как мой взгляд упал на потолок прихожей. Наверху за все годы, которые разрушался дом, образовались импозантные дыры, через которые можно было заглянуть на третий этаж. Само собой разумеется, что-нибудь рассмотреть было невозможно, потому что в расположенной там квартире царила полная темнота. Но я предположил, что и потолок комнаты, в которой проходила «вечеринка», испорчен. Итак, мне оставалось только подняться наверх, чтобы занять место в ложе на шоу с привидениями на втором этаже. Если мое предположение подтвердится, то я смогу преспокойно наблюдать за происходящим сверху и лакомиться поп-корном без риска быть застуканным бандой убийц.

Я быстро взобрался вверх по лестнице и добрался до расположенного наверху этажа. К моему удивлению и упрощению дела, оказалось, что здесь вообще нет входной двери. От абсолютной ветхости она просто соскочила с петель и, вероятно, при сильном порыве ветра опрокинулась. Тем лучше — я мог беспрепятственно войти внутрь, не мучаясь хотя бы техническими вопросами.

Хотя и здесь темнота была единственным квартирантом, я тут же заметил, что квартира на третьем этаже имела больше сходства с моим кошмаром, чем нижняя. Потому что все без исключения помещения были выложены белым кафелем, как общественный туалет. Конечно, кафельная облицовка в большей части была утрачена и покрыта плесенью и пометом, но, несмотря на это, общее впечатление было создано. За исключением обычных, не поддающихся определению нечистот, которые накопились в помещениях в течение многих лет, квартира была пуста. Что касается моих ожиданий по поводу идеального поста наблюдения, они превзошли себя. Пол был повсюду усеян дырками, из которых открывался превосходный вид на нижний этаж. Все вместе выглядело как испещренный воронками бомб ландшафт миниатюрной мировой войны.

Я все дальше продвигался в глубь квартиры и постепенно разглядел колеблющийся отблеск идущего снизу света. Потом наконец-таки вошел в большой зал. Помещение выглядело в точности, как я его себе представлял. Тихонько, как парящий над живыми дух, я прокрался на середину комнаты, туда, где пол провалился и образовал дыру радиусом в метр, и заглянул вниз.

То, что я увидел, сделало бы любого фотожурналиста за одну ночь миллионером, если бы ему посчастливилось сделать хотя бы один снимок с этого ракурса. Вид был невероятный. Около двухсот собратьев и сестер давили, напирали, толкали друг друга к центру этого загаженного помещения, где оголенные концы проводов двух незакрепленных электрических кабелей скрещивались, выбрасывая снопы искр. Почтенного возраста собрат, обладатель белой, сильно распушенной шкуры, этот сакральный дилетант, болтал вздор и периодически прижимал лапой один из кабелей, заставляя его дрожать как рессору, и заботился таким образом о постоянном контакте. Один за другим братья и сестры прыгали над взрывающимся снопом искр возле места контакта. При этом они получали удары тока, опаляли свои шкуры, вертелись как на вертеле. Удары тока бросали их на землю, испуганных и ослабленных, но некоторые, очевидно полные отморозки, получившие недостаточную дозу, хотели по-новому принять мучение. К сожалению, их оттесняли в сторону стоящие за ними душевнобольные, не желающие отдалять безумное удовольствие.

— Во имя брата Клаудандуса! — воззвал пастырь к своим овечкам. — Во имя брата Клаудандуса, который пожертвовал собой ради нас и стал Богом! Клаудандус, о святой Клаудандус, услышь наши страдания, услышь наши голоса, услышь наши мольбы! Прими наши жертвы!

— Прими наши жертвы! — как один голос прокричала толпа.

— Душа праведного Клаудандуса в руках Божьих, и никакое мучение не может коснуться его. В глазах дураков он считается умершим, его кончина рассматривается как несчастье, а его уход от нас — будто гибель. Но он в мире!

— Аллилуйя, Клаудандус в мире! — самозабвенно отвечал хор.

Они вошли в экстаз. Спазматические подергивания и дрожь овладели их телами, и все, казалось, впали в транс. Издавая жалобные вопли и дрожа, свора подбиралась все ближе и ниже к проводам под током. Удары электричеством теперь, похоже, не причиняли совершенно никакого вреда тем, кто касался кабеля. Наоборот, сосредоточенный заряд придавал им мужества и делал еще более безумными. Руководитель секты соединял концы проводов лапой все чаще и яростнее, и вылетавшие из места контакта искры освещали помещение таинственным светом.

— Потому как его мучили по настоянию зла, но надежда его полна бессмертия. Только после малейшего телесного наказания он ощущал великое благодеяние; потому что Бог проверял его и посчитал достойным себя. Как золото в плавильных печах, он испытывал его и принимал как абсолютную жертву ожога. Во время испытания он засиял и как искра пробежал по жнивью. Он будет судить народы и править нациями; Повелитель станет вечным королем! Верующие в него познают истину, и верные будут пребывать в любви возле него; милость и прощение будут ниспосланы избранным.

Истерический визг и вой, усиливаясь, прокатились по толпе, которая, как вышедшая из-под контроля люлька на американских горках, брала курс на вершину аттракциона. Все больше было пораненных, пострадавших, которые, не замечая того, толкали в сторону других. Пострадавшие, наверное, неподходящее выражение. Потому что после того как они получали заслуженные заряды, на их мордочках расплывались счастливые ухмылки.

— Аллилуйя! Клаудандус, спаси нас! — раздавалось со всех сторон, пока мастер расточал свои елейные речи для этих идиотов, и они сходили с ума еще больше.

Явно, явно это великолепное действо было по ту сторону от аристокотов! Секта, которая восхваляла некого Клаудандуса и устраивала в его честь эти убойные сеансы электрошока. Вот и попробуй утверждать, что со времен Бернгарда Гржимека и Жака Кусто природа больше не скрывает в себе тайн.

Клаудандус… Имя, которое подходило святому как корове седло. Какое у него было первоначальное значение? Мои знания латыни теперь, конечно, далеко не те, как в злосчастные времена, когда Густав, находясь в трудном финансовом положении, давал частные уроки тупоголовым третьеклассникам, мысли которых всецело занимали их первые опыты онанизма. Но где-то в затянутой паутиной каморке мозга я разыскал наконец после некоторых усилий латинское слово «claudere», которое обозначало «закрывать». Если «claudereе» инфинитив, то «claudatus» должно быть причастием страдательного залога, что означает «закрыто». И если от «claudere» взять герундий как пассивное отглагольное прилагательное, которое выражает, что чему-то нужно или следует быть сделанным, появляется «claudandus». Имя должно означать примерно следующее: «Некто, кого нужно или следует закрыть».

Некто, кого нужно или следует закрыть! В свете вышеизложенного по-прежнему крайне странное имя для святого или, следуя спутанным обращениям священника, для мученика. Какие жестокие, невообразимые муки должен был принять этот одиозный Клаудандус, чтобы возникла секта? Я понял одно: кто способен на такое деструктивное поведение, тот не церемонится со своим ближним, даже религиозным противником или кем-то, кто высмеивает эту веру. Короче, спятившая толпа была способна на все, даже на убийство.

Подтвердилась эта теория деталью, которую я заметил лишь спустя какое-то время. С тех пор как я устроился наверху, мной все сильнее овладевало волнение, так что и я сам под конец был полностью возбужден. Это длилось какое-то время, пока я осознал: та реакция возникла не только под действием таинственной сцены, но больше из-за химического запаха, который источали стены помещения. Без сомнения, запах усиливал чувства и оказывал будоражащее воздействие на мою породу, как, вероятно, и на людей. Можно было легко представить себе, что кто-то, подстрекаемый этой агрессивной церемонией и взбудораженный химикатами, совершает вещи, которые ни в коем случае не сделал бы в нормальном состоянии.

Все объяснялось этой гениальной теорией, если бы только она не содержала маленькую прекрасную ошибку. То, что Конг и его неизменные прихвостни Герман и Герман находились среди членов секты Клаудандуса, меня едва бы удивило. Как мухи из всей округи в сотни километров должны были слететься к куче навоза, так и эту троицу неудачников должно было притягивать зло. Это было, так сказать, их призвание — возиться в дерьме. Итак, эти трое теснились в одном из средних рядов и терпеливо ожидали, пока смогут доказать свою отвагу и в том числе свою извращенную набожность.

Тот, кто ну никак не подходил к этому ужасному действу, был Синяя Борода! Он присел в самом отдаленном, темном углу помещения и раскачивал головой в ритме пения и молитв. Из-за своих многообразных увечий он, очевидно, не хотел рисковать, не хотел быть раздавленным или затертым в колышущейся толпе. Но было видно, что фокус овладел всем его существом и он также находился в трансе.

Это удивительное наблюдение опровергло мою хитроумную гипотезу: пока я никак не мог представить моего товарища Синюю Бороду в качестве члена кровожадной секты. Неужели я все-таки ошибся в нем? В действительности он все время обманывал меня, разыгрывал несведущего? Для обычного кота я обладаю феноменальной психологической способностью сочувствовать и могу утверждать с полным правом, что способен уловить мысли и намерения своего оппонента уже с одного поверхностного взгляда. Но век живи — век учись в мире, где люди окружены таким количеством лжи, что правда должна им непроизвольно казаться собственной ложью. Если же Синяя Борода не ввел меня в заблуждение, то между сектой и убийствами не могло существовать никакой непосредственной взаимосвязи, во что мне, честно говоря, верилось с трудом.

Радостная месса достигла кульминации. Все присутствующие бесновались и затянули жуткую монотонную песнь. Обрывки фраз, которые я сумел разобрать, подтверждали, что речь, как и ожидалось, шла о крови и страдании. Двое совсем одичавших из толпы прыгнули вперед через головы других, чтобы побыстрее добраться до электропроводов. Их крики перекрывали друг друга. Внушающий ужас старый настоятель как опытный шоумен держал все под контролем и вставлял лишь некоторые цветистые ремарки.

— О, Клаудандус, ты сын боли и света! Наши раны полны крови, как когда-то твои раны были полны кровью. Услышь нас, отзовись и прими нашу скромную жертву!

Я так увлекся разглядыванием этого захватывающего действа, что утратил всякое представление о предосторожности и все ближе подходил к краю отверстия. И сам не заметил, как нажал передними лапами на развороченный край, который на этот раз наклонился. Маленькие камешки, щепки, отшелушившаяся штукатурка и цементная пыль просеялись вниз и покрыли голову пастыря как снег. Я в ужасе отпрыгнул, но было слишком поздно. Старец молниеносно поднял голову и заметил мою тень.

— Кто-то есть наверху! За нами следят! Следят! — завопил он, чем моментально прервал церемонию. Сотни голов сразу повернулись в сторону потолка и уставились в темноту через огромную дыру. Наступил момент, когда я ничего не желал себе так страстно, как чтобы весь этот фарс оказался дурным сном. Помпезное представление носило все же название реальность, и я против всех ожиданий получил главную роль.

Внизу началась свалка, но у меня не было ни времени, ни желания разузнать, что́ сектанты задумали против меня. Вероятно, через пару секунд они окажутся наверху.

Я затравленно осмотрелся. Прогнившая балка крепилась одним концом к потолку, низко наклонившись другим в помещение. Точно за ней можно было увидеть маленькое отверстие, через которое я мог бы проникнуть на чердак. Альтернативой с весьма проблематичным исходом была лестничная клетка. Искать там выход к стропильной конструкции было предприятием отважным и требующим больших затрат времени. Но у меня так или иначе не было возможности проверить оба варианта.

— Чего вы ждете, идиоты? Вперед! Притащите его сюда! — услышал я рычащий глас помазанника. Потом топот сотни лап. Они уже были в пути.

Инстинктивно я выбрал балку. Я прыгнул и глубоко впился в нее когтями. Со скрипом балка поддалась и наклонилась еще ниже к полу комнаты. Я понимал, что при малейшем содрогании другой конец балки выскользнет из своей лунки и обвалится вместе со мной. А потом? Как мне, ради всего святого, вырваться из этого ада?

На лестничной клетке уже раздавался дикий топот. С минуты на минуту эти психи будут в комнате. У меня не оставалось выбора. С внезапно накатившей яростью я оттолкнулся задними лапами, взлетел вверх и сумел одним махом просунуть голову и передние лапы в крошечную дырку. В тот же момент балка подо мной окончательно оторвалась и со скрежетом рухнула вниз на пол прямо перед лапами ворвавшейся в помещение своры.

Я быстро пролез в отверстие и наконец оказался на крыше. Брошенный напоследок взгляд вниз подтвердил то, чего я боялся. После пары яростных проклятий гончие коты выскочили из комнаты, чтобы добраться до меня по чердачной лестнице.

Мельком я окинул пристальным взглядом новые окрестности. Помещение, где было полным-полно закоулков, до отказа набитое вещами из лаборатории доктора Франкенштейна, призрак которого, как я и предполагал, всегда ощущался в этом доме. Бесчисленные хирургические инструменты с их наводящими ужас острыми изогнутыми формами, лампы для операционной, аппаратура для наркоза, приборы для снятия электрокардиограммы, шприцы, банки с реактивами, колбы, реторты, микроскопы и еще много других сложных приборов и принадлежностей, о которых я даже и не слышал, не говоря уже об их назначении, изменились до неузнаваемости, заржавели, окончательно испортились, зато так и не утратили своей чудовищной энергетики. Я спросил себя, почему все свалили здесь в кучу. Видимо, сегодня наши врачи не используют в своей практике то, что сделано больше года назад и для чего не требуется целая армия компьютерных специалистов. Но тогда можно было бы провернуть выгодное дельце, продав этот металлолом в страну третьего мира. Лишенная только наполовину своего ужасающего воздействия, лаборатория пристально смотрела на меня с печалью, словно я был магом, способным возродить ее к жизни.

Конечно, я мог бы и дальше размышлять над всем этим, если бы за мной не гнались члены секты, которые давно болтали о жертвенности и, вполне вероятно, находили время от времени пару жертв.

Бог, Клаудандус или кто там еще отвечал за подобные чудеса, вошел в мое положение. Потому что, как я сразу и предположил при нашем приезде, крыша тоже серьезно разрушилась и зияла дырами. Я помчался прямо к расположенному рядом фронтону, туда, где сходились водосточный желоб и пол и образовалась щель шириной примерно в полметра.

Как только я выпрыгнул на крышу через щель, чердак был запружен почти тридцатью собратьями, которые отнюдь не производили впечатления, словно хотели продать мне Библию. Мы плохие бегуны, скорее спринтеры, потому только самые сильные из банды сохранили свой запал. Но те, кто наседал мне на пятки, казалось, еще воодушевлялись все больше, предвкушая мою поимку и то, что задумали потом сделать со мной.

Пока я стоял на краю крыши и жадно хватал воздух, передо мной открылся вид на наш квартал. Наступало утро. Был один из тех захватывающих моментов, когда солнце, еще скрытое за горизонтом, уже начало окрашивать все в оранжево-синие тона. Вытянутый прямоугольник из крыш и террас, раскинувшийся передо мной, дал новую надежду на успех моего бегства. Где-то в этом сумбуре просто обязан был найтись тайный уголок, где я смог бы укрыться от преследователей. Однако головокружительная пропасть под лапами отговаривала меня ото всех безрассудно рискованных маневров. Путаница садовых оград казалась отсюда замысловатым лабиринтом, выход из которого абсолютно невозможно было отыскать, как и разгадку запутанной истории, участником которой я окончательно стал, желал ли того сам или нет.

Без передышки я побежал по поросшей мхом крыше вверх, добрался до конька и помчался дальше к соседним домам. Число моих преследователей тем временем сократилось до десятка смельчаков, чьей решительности хватило бы минимум сотне. С мрачными мордами они буквально наступали мне на пятки, так что у меня не было возможности ни на секунду скрыться из виду и оторваться. В бешеном темпе я оставлял позади крышу за крышей, что не составляло больших хлопот — водостоки соседних домов чуть ли не касались друг друга.

Но я чувствовал, что мои силы постепенно иссякают. И если тотчас же не протянется огромная золотая рука с небес и не положит конец этой беспощадной игре, то я схлопочу чистейший сосудистый коллапс. Братьям, бегущим за мной по пятам, похоже, этот утренний спорт ничуть не вредил — расстояние между ними и мной заметно сократилось.

Тем временем я находился на продольной стороне квартала. К моему великому счастью, ландшафт крыш с этого места не так хорошо просматривался, потому что монотонные формы двускатных и четырехскатных крыш сменило буйство куполов, крыш изломанных форм, террас, печных труб, балконов и пожарных лестниц. Это позволило затеплиться старому доброму чувству джунглей, и я доверился своему инстинкту. За этим последовала удача — охотники действительно потеряли меня из виду. Но тут же, словно обменявшись телепатическими сигналами, преследователи применили старый как мир прием: рассыпались веером в стороны, рассеялись в джунглях крыш и гнали теперь меня каждый поодиночке. Забившись между четырех огромных печных труб, я упал от усталости и едва переводил дыхание. Унизительное чувство — этим типам удалось меня окружить. Но для продолжения бегства не было ни сил, ни уверенности.

Вдруг раздался хруст! Я даже не мог точно определить, откуда исходил звук. Но так ли это важно? Они загнали меня туда, куда хотели, — в ловушку! И они убьют меня. Это было так же ясно, как то, что Клаудандус отправился на небо. С нервным тиком в затылке я совсем медленно побрел вперед и наступил на что-то, что поддалось с первого раза.

Слуховое окно, которого коснулась моя задняя лапа, опрокинулось вниз, и, прежде чем я успел по-настоящему испугаться, я, как Алиса в Стране чудес, провалился в неизвестную темноту. Как и следовало ожидать, я приземлился на все четыре лапы, но это счастье еще долго не доставляло мне блаженства. Куда, к дьяволу, меня занесло на этот раз?

Я осторожно оглянулся, и чем дольше глаза привыкали к измененным условиям освещения, тем увереннее я себя чувствовал. Потому что это таинственное помещение было защищено. Бархатные занавесы были полуопущены. Не считая слабого света пламени от потрескивающих дров в открытом камине, в комнате было темно. Добротная старинная английская мебель разбудила во мне надежду, что в любой момент появится пожилой мужчина с белоснежной бородой и в красной шубе, сядет в уютное кресло-качалку и начнет рассказывать какую-нибудь сказку. Но вместо Санта-Клауса на кресле-качалке лежала русская голубая и смотрела на меня странным неподвижным взглядом сияющих зеленых глаз.

Она выглядела роскошно. Шерстка была короткой, мягкой, шелковистой, среднего голубого тона с серебристыми ворсинками, которые придавали ей сверкающий блеск, и топорщилась как мех бобра или тюленя. Она слегка вертела головой в стороны, словно не могла определить, где я стоял.

— Ты новичок здесь, не так ли? — спросила она вкрадчивым голосом.

— Да, верно. Мое имя Френсис. Полторы недели назад поселился за пару домов отсюда, — ответил я.

— Друг или враг?

— Друг! — с горячностью ответил я. — Навеки друг!

— Очень утешительно. Это избавит меня от уймы неприятностей.

Ее поразительная красота заставила сильнее биться мое сердце, а меня самого — не сводить с нее глаз, как под гипнозом. Только ее глаза, вечно холодные, напоминающие замерзшее озеро, таили в себе что-то странное, мертвенное.

Она поднялась, намереваясь спрыгнуть вниз с кресла-качалки, но потом остановилась и повертела головой по сторонам. Лишь после этого странного ритуала спустилась вниз и медленно подошла ко мне.

— Не часто случается, чтобы кто-то падал с небес. А если такое и бывает, значит, замышляет недоброе.

— Только не я. Я упал вовсе не с небес, а по недосмотру через слуховое окно. Я, э… собственно, убегал.

— Вот как? От кого же?

— От некоторых членов секты Клаудандуса. Они выражали недовольство по поводу того, что за ними наблюдали во время их веселой церемонии.

— Очень похоже на этих идиотов!

Она медленно подошла к окну и посмотрела вниз на сад.

— Уже рассвело?

— Ты же сама видишь…

Я оборвал себя на полуслове. Наконец ее печальная тайна раскрылась. Я подошел к ней, опустив глаза на лапы.

— Ты слепа, — сказал я.

— Я не слепа, я только не могу видеть!

Она отошла от окна и вернулась к камину. Я сопроводил ее туда. Апатичным взглядом она смотрела на затухающее пламя. Хотя я уже знал ответ, но все же задал ей вопрос:

— Ты всегда сидишь здесь или иногда выходишь на улицу?

— Нет. На улице слишком много неприятностей с дорогими братьями и сестрами. Они всегда хотят воевать. Весь мир стремится к войне. Но не было еще ни дня до сих пор, когда я бы не желала себе увидеть хоть раз этот жестокий мир.

Эти слова разрывали мне сердце. Жизнь в темноте, среди стен, в пещере, в лабиринте, в лабиринте циклопа, из которого нет выхода. Жизнь, в которой постоянно строятся предположения, все воспринимается на ощупь, на слух, по запаху, но никогда ничего не видно. Она никогда не видела неба, не знала, как выглядит снег, блеск воды… Светило ли солнце, цвели ли цветы, летели ли журавли на юг — все было едино, все было черно, чернее, чем сама чернота. Проклятие, зачем же она так чертовски хороша! Это делало вопиющую несправедливость еще бессмысленнее. Бога не было! А если и был, то должен быть хладнокровно улыбающимся садистом!

— Мне очень жаль, — сказал я. Само по себе жалкое, ничего не значащее замечание, но я не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свою печаль. Правда. Мне было бесконечно жаль ее.

— Почему? — возразила она. — В жизни бывает и похуже. Так ведь говорят, верно? В жизни всегда бывает еще хуже.

— Верно. Но где же предел?

— Возможно, его вовсе не существует. Можно немало вытерпеть, только бы не жить в салоне собачьих причесок.

Мы оба разразились раскатистым смехом. Она переносила свое положение с юмором. Это мне понравилось.

— Ты всегда была такой э… э… я имею в виду такой…

— Слепой? — Она помогла мне с улыбкой выйти из затруднения. — Да, с рождения… Как странно. У меня есть еще картины, картины в голове.

— Картины?

— Да, хотя, конечно, у меня довольно смутные предположения о том, что такое картины. Но все же они всплывают в моих воспоминаниях. И в моих снах. Снова и снова.

— Что это за картины?

Ее мордочка приняла странно отрешенное выражение. Но одновременно она изо всех сил пыталась сконцентрироваться на том, что видела своим внутренним взором либо верила, что видит. Было ясно, какого колоссального труда ей стоило вообразить визуальные предметы.

— Все так размыто и неясно. Я вижу людей, много людей, собравшихся вокруг меня. Они такие большие и такие… ясные, такие светлые. Одеты ли они в сказочно белый цвет, о котором мне часто рассказывали? Не знаю. Они разговаривают друг с другом и громко смеются. У меня панический страх, я хочу обратно к маме! Один из людей наклоняется ко мне и улыбается. Но это фальшивая улыбка, улыбка обманщика. У человека колючие глаза. Они необычно горят, словно хотят пронзить меня как кинжалы. Вдруг у мужчины появляется в руке что-то сверкающее, и он совершает этим предметом молниеносное движение. Я чувствую боль. И засыпаю. Но этот сон — пугающе глубокий, тяжелый черный сон, и я не просыпаюсь больше. В черноте сна я слышу голоса людей. Теперь они в ярости, кричат и обвиняют друг друга. Что-то не удалось. Я сплю дальше. Мне кажется, прошли тысячи лет, которые я провела в этом состоянии. Потом происходит нечто еще более страшное. Это так ужасно, что моя память навсегда стерла эти воспоминания. Но нет, вот еще одно: как-то я выбегаю с другими вместе. Да, это другие, их множество, сотни. Но я не могу больше видеть, я слепа. Я так расстроена оттого, что не могу больше видеть. Все пусто и мертво. Я брожу какое-то время вокруг, потом куда-то ложусь. Идет дождь, я промокла. Я потеряла всякую надежду и знаю, что умру. И теперь мне ничего не стоит умереть. Потом цвета и контуры картины гаснут, словно их опустили в химический раствор. Они исчезли навсегда. И больше нет картин…

Ее глаза наполнились влагой, она немного застеснялась. Чтобы скрыть от меня слезы, снова отвернулась к окну, став ко мне спиной. Я остался на месте и задумчиво посмотрел в ее сторону.

— Ты сохранила в памяти картины своего детства, — проговорил я. — Ты не была слепой от рождения. Твое прошлое скрывает ужасную тайну. Какой-то человек что-то сделал с тобой. После этого ты ослепла.

— Мне объяснить тебе кое-что? — сказала она, и я почувствовал оттенок иронии в ее голосе. — Самые приятные живые существа, известные мне, все те же люди. Кто бы иначе стал держать у себя такую слепую клушу, как я?

Она снова засмеялась и сделала это хорошо, чертовски здорово.

— Тебе стоит самому разок посмотреть на наших, когда они случайно забредут сюда. Они ведут себя как психопаты, как чудовища, звери. Они верят, что вечная борьба, которую ведут там, снаружи, продолжается и здесь. И только выяснив, с каким особенным созданием имеют дело, они сбиты с толку и реагируют еще более яростно и с большей ненавистью. Похоже на цирк. Я так давно сижу здесь, вся жизнь прошла мимо, не затронув меня по-настоящему. Но возможно, я ничего не пропустила. В смысле этой вечной войны там, снаружи, я имею в виду.

Красавица снова стала задумчивой. Я знал, что сама она не верила в то, что только что сказала. Да, жестокая жизнь рассеялась как туман под лучами солнца. Но главное — борьба прошла мимо нее, ей не довелось испытать великолепную борьбу жизни.

— Могу ли я задать необычный вопрос, э… как тебя зовут?

— Феличита, — отозвалась она.

— Феличита, хотя я здесь живу недавно, знаю, что в этом районе происходят странные вещи. И из того, что ты мне сейчас рассказала, я делаю вывод, что ты следишь за житьем-бытьем общины, скажем, акустическим образом. Полагаю, твой слух куда острее, чем у бравых борцов с улицы. И вот тебе мой вопрос: слышала ли ты по ночам на прошлых неделях какие-нибудь странные…

— Ты имеешь в виду предсмертные вопли?

Моя нижняя челюсть отвалилась. Меня словно молнией поразило, казалось, я рассыплюсь в прах, если сделаю хоть одно движение. Потому что наконец я нашел моего первого свидетеля. Конечно, это был, так сказать, наполовину свидетель, но все же лучше, чем никакого. Кроме того, как известно, и Господь создал мир не за один день.

— Тебя это удивляет? Ты прав, мои уши восприимчивее, чем уши остальных. В этом нет ничего удивительного, верно? Мое любимое место здесь, у окна. Так я узнаю больше о происходящем внизу, чем тот, кто действительно находится на улице.

— Тогда расскажи мне все в подробностях. Ничего не упускай. Что ты точно слышала?

— Почему ты интересуешься делами такого рода? — в свою очередь, спросила она.

— Ну, речь все же идет об убийстве.

— Ты хочешь действительно использовать такой драматический термин в связи с этим? Мне показалось, что речь идет о крайней форме соперничества.

— Из чего ты делаешь такой вывод?

— Совсем просто. Я узнаю каждого собрата по голосу. Их голоса, а чаще вопли, которые они источают, когда призывают своих подружек в наш район, выдают мне также, на что нацелено их чувство.[12] Крики, предсмертные крики, которые я слышала за последние недели, все без исключения принадлежали самцам, и каждый перед этим имел стычку с таким же женихом, как он, и находился на пути к той, которая их заманила. А пока они громко выли, к ним вдруг присоединялся Некто, кого они, казалось, хорошо знали и глубоко уважали. Потому что даже их готовность к агрессии сникала перед Кем-то.

— Я тоже об этом думал. Ты знаешь Кого-то?

— Нет.

— Он говорил с этими трупами?

— Да, но я не могла понять, о чем. Только одно я всегда могла отчетливо слышать: незнакомец говорил очень требовательно и многозначительно, словно хотел убедить своих собеседников в чем-то.

— В чем-то убедить?

— Так мне показалось.

— А затем?

— За обменом словами, как правило, наступала пауза…

— Потом они издавали предсмертные крики.

— Верно. Полагаю, незнакомец наносил им смертельный укус.

— Это так. Всегда нацеленный укус в загривок, как мы сами делаем, когда охотимся. Но ведь почти невозможно так укусить соперника, потому что он примерно такой же величины, силы и ловкости, как противник. Это возможно только тогда, когда жертва просто не рассчитывает на подобный поступок и, вероятно, совсем ненадолго поворачивается к своему убийце спиной. Для этого требуется некоторое доверие.

— Возможно, самка, которая не хочет забеременеть.

— Странный способ отваживать парней. Нет-нет, все убийства были спланированы, хладнокровно спланированы. Фанатичные члены секты Клаудандуса, по моему мнению, скорее подходят на роль тех, кто с радостью прокусывает загривки. Особенно этот мрачный священник, он выглядел так, словно когда-то держал лавку с шуточными товарами Вуду. Ты можешь мне что-нибудь рассказать об этой секте?

— Очень мало. Я только знаю, что они молятся мученику Клаудандусу, который якобы жил в стародавние времена где-то на этой территории. С самого рождения его мучили и пытали. Кто и почему — точно неизвестно. Во всяком случае, его страдания однажды стали так тяжелы, что он обратился к Богу и попросил о спасении. И Бог внял его мольбам. Он вошел в него и избавил его от мук. Его истязатель был уничтожен жестоким способом, как говорят, пока добрый Клаудандус как раз был принят во Всемогущее чрево. Во всяком случае, с тех пор его не видели. Как всякая легенда, и эта история основана на реальных фактах, но мне они не известны.

— Ты знаешь, что Клаудандус по-латыни означает «некто, кого нужно или следует закрыть»?

— Нет. У меня такое не укладывается в голове. Но мне кажется, ты не на том пути. Подозрение, что злодея можно найти среди приверженцев этой секты, можешь выкинуть из головы. Эти глупцы, воспевающие Клаудандуса и добровольно бичующие себя, безопасны. Они совершают безумства только из неясного чувства религиозности и самозабвения, возможно, даже от скуки. Они никому не способны причинить зло. А тем более совершить убийство. Не знаю…

— Твоими бы устами да мед пить. Подозрение все же остается. Эти придурки смотрели на меня далеко не спокойно…

Прежде чем я успел закончить свое предложение, она вдруг вскинула голову. Я тоже взглянул вверх и нашел то место на потолке каморки, куда устремились слепые глаза Феличиты, полные ожидания.

Синяя Борода просунул свою башку в открытое слуховое окно и таращился с виноватым видом на нас обоих.

— Почему ты удрал? Мы только хотели с тобой поболтать, — сказал он наконец почти извиняющимся тоном.

— При этом мой язык должен был потушить триста шестьдесят вольт, не так ли? — ответил я в ярости.

Феличита снова расслабилась, и на ее мордочке, отливающей серебром в первых лучах солнца, снова засияла обворожительная улыбка. Было видно, как она радовалась тому, что драки не произойдет. Никаких бойцов, никакой драки, никакой жизни.