Костер на горе

8

Все утро назавтра мы поджидали следующую атаку. Ее не случилось. После обеда из яичницы с соусом, картошки с фасолью и холодного кофе собрался я прокатиться на Голубчике, а старик сел в свою качалку на крыльце, ружье на коленях, грустная решительность в глазах. Это их выражение пугало меня. Я был рад покинуть дом на часок. И очень притом хотелось, чтобы объявился Лу.

Мерин шел шагом вдоль Саладо под сенью деревьев. Солнце, прямо над головой, добела пропекало пустыню яростным своим излучением. Все притихло, кроме немногочисленной саранчи, что непрестанно трещала где-то в кустарнике. Право, слишком знойно было, чтоб кататься на лошади, трудиться или биться, вообще напрягаться физически. Все живые существа укрылись в тени переждать середину дня.

То же самое сделали мы с Голубчиком. Я снял с него уздечку и сел под тополем. Седло не пришлось снимать, поскольку у меня вошло в привычку обходиться без него, если ездишь близко от дома. Конь, получив свободу, сделал несколько шагов по роще, обнюхивая выжженные прибрежные травы. И застыл в глубокой недвижной тени деревьев, закрыл глаза и уснул, свесив голову, лишь шкура его непроизвольно подергивалась от укусов мух.

Саладо высохла напрочь. Ни струйки не бежало по дну реки, если вода и сбереглась там, то уже несколько недель прячась ниже русла. С того места, где я сел, видны были несколько водоносных рытвин, откопанных в песке стадом, когда у нас еще было стадо. Теперь эти водопои очертились комками и черепками спекшейся глины, каждый кусочек с приподнятыми краями, хрупкий, словно фарфор.

Я порою задумывался, что произойдет, если высохнет глубокий колодец возле дома. Из одного этого колодца поступала в это время года вся наша вода — для домашнего хозяйства, для лошадей, для сохранения в живых травы на выгоне. Другой колодец, западнее, в предгорье, как правило, тоже оставался действующим, но до него было четыре мили. Еще надо упомянуть пару малонадежных водопоев выше по Саладо. Единственный источник, на который можно положиться твердо, это родник высоко на горе, где мне встретился лев. По рассказам дедушки, этот родник никогда не отказывал. Того гляди, коли засуха усилится, нам надо будет перебираться в ту горную хижину.

Посмотрел я вверх, нет ли надежды на дождь, но небо сияло девственно голубым светом от края до края и чистая обольстительная голубизна обещала лишь зной, жажду, смерть.

Мне видна была веранда, там, я знал, сидит и ждет дедушка, но сидел он в такой густой, такой темной тени, что не разглядеть, пока он не шевельнулся — тогда блеснул металл ружья. А потом кольцо дыма, легкое и прозрачное, как дух, выплыло из темноты, сообщая, что дед курит сигару. В кристальном безмолвии я расслышал, вместе со стенанием саранчи, скрип качалки на досках крыльца.

Я прикорнул было, но тут же открыл глаза, услыхав в отдалении шум мотора. Стал виден султан пыли над холмами, означавший, что к ранчо приближается автомобиль.

Радостно подумалось о Лу, я вприпрыжку побежал через русло, волоча поводья по песку. На полпути увидал автомобиль, показавшийся из-за выступа холма на взлобке, то была не машина Лу, а серая служебная. Сердце слегка упало. Я больше не бежал. По песку и хваткому зною продрался сквозь заросли ивы и тамариска, двинулся по прокаленной земле к дому, где дедушка поджидал непрошеного гостя.

Автомобиль приблизился, затормозил в тени. Вышел из него один человек, один он и был в машине. Это вновь оказался Де Салиус, элегантный, в бежевом летнем костюме, в шляпе с узкими полями, с портфелем под мышкой.

Раньше него успел я к дому и стал на посту рядом с дедушкой, дожидаясь визитера.

Блестки жаркого света струились по его шляпе и плечам, пока Де Салиус шел к нам от рощицы. Ему нужно было пересечь открытую солнцу полоску, тут вся его фигура поблекла и будто съежилась. Он вновь вошел в тень, приближаясь, и стал казаться откровенно грозным. Но улыбался в своей приятной манере, приветливо, как агент похоронного бюро, и хоть не мог не заметить ружья на коленях деда, без колебания ступил на крыльцо. Остановился здесь, снял шляпу, вытер свою лысину носовым платком.

— Добрый день, мистер Воглин. — Поскольку дед никак не ответил на это приветствие, Де Салиус взглянул на меня, в его голубых глазках было настойчивое любопытство. — Что это я такое слыхал, будто ты чуть не устроил крушение поезда в Эль-Пасо?

— Я никакого крушения не устроил, — был мой надменный ответ.

У полковника бегали мысли и взор, когда он обернулся к моему дедушке, явно дожидаясь приглашения сесть. Но старик не спешил проявлять положенную вежливость. Дабы скрыть смущение, — если он и смутился, если вообще возможно такое, чтоб Де Салиус смутился когда-либо, — наш посетитель вновь заговорил со мной:

— Об этом я читал в газетах, Билли. Там все рассказано про мальчика, который дернул стоп-кран и едва не вызвал крушение Южно-Тихоокеанского экспресса. Это не ты был?

Я не потрудился ответить.

— Что вам нужно, Де Салиус? — спросил дедушка.

Полковник улыбчиво глянул на стул, стоявший рядом с качалкой.

— Могу ли я сесть?

— Садитесь.

Де Салиус пододвинул стул так, чтоб видеть и старика, и пустыню окрест. Стал обмахивать раскрасневшееся лицо своей роскошной соломенной шляпой, осматривать в молчании, в совсем недесалиусовом молчании, погруженные в дневную духоту деревья, реку, выбеленную пустыню, Ворью гору, плывущую пурпурным кораблем вдали.

Стояла пора миражей: если несколько минут не сводить взгляд с гор, то наверняка увидишь их сдвинутыми с места и меняющимися в размерах, увидишь, как вершины убегают со своих собственных подошв и колеблются в волнах жаркого света.

Дедушка дымил своей сигарой. Де Салиус закурил сигарету. Жарища даже вроде как затрудняла речь.

— Билли, — сказал старик, — принес бы ты нам кувшин воды со льдом.

— Да-да.

Я отправился в темноту дома. Контраст был столь разителен, что с минуту я пробирался в кухню ощупью, прежде чем глаза привыкли. Наполняя кувшин и добавляя кубики льда из морозильника, я услышал, что Де Салиус заговорил, стал раскатистым своим голосом комментировать погоду: жару, засуху, перспективы дождя. Но не слышал я, чтоб мой дедушка хоть слово сказал в ответ. Да и как он мог? Что значит погода для ранчера, который грабительски лишен собственного занятия? Я вернулся на крыльцо, принес кувшин и стаканы.

— Спасибо, Билли.

Льдинки бодро позвякивали о стекло. Мы попили воды. Снаружи, в пекле, только саранча, похоже, оставалась в живых. Почему-то этот жуткий зной повергал ее в бешеный восторг — или в агонию? Все другое оставалось недвижимо. За рекой мне были видны очертания Голубчика, стоявшего, понурив голову в дремоте, под тополями.

Де Салиус удовлетворенно вздохнул, ставя стакан и возвращаясь к сигарете. Все мы смотрели теперь на пустыню.

— Вам нравятся эти места, а, мистер Воглин?

— Нравятся? — пошевельнулся дедушка.

— Ну, я подразумеваю — вам нравится жить здесь?

— Это мой дом. Я тут родился и собираюсь умереть тут.

— Да, понимаю. Это я и подразумевал. — Де Салиус сделал паузу, продолжил удивленным тоном: — И вы никогда не скучали по виду зеленой травы? Текучей воды — я подразумеваю чистую, неустанно текущую воду, а не здешние неверные струйки жидкой грязи. И никогда не хотелось вам жить там, где глазу видны дома других людей, села, города, где в расцвете жизнь, цивилизация, великие начинания, которые осуществляются всем народом?

— Да, — чуть подумав, ответил старик, — да, скучаю по этим зрелищам. Но не ахти как.

— Вы циник, мистер Воглин, — с улыбкой произнес Де Салиус, уставив взор на Лос-Ладронес — Ворью гору. — Знаете ли, я понимаю вашу привязанность к этим пустынным местам. Не могу ее разделить, но понимаю, даже сочувствую ей. Эти места — почти неземные. Простор и величие, величественный простор буквально потрясают. И все-таки... все-таки они не совсем подходят человеку, не так ли? Я подразумеваю, что они не предусмотрены для проживания человеческих существ. Это земля для богов, возможно. Но не для людей.

— Апачам она нравилась, — заметил дед.

— Апачам? Ах да, апачам. Людям каменного века.

— Они водят пикапы, смотрят телевизор и пьют пиво из жестяных банок.

— Ах да, совершенно верно. И замечательно. Переимчивый они народ. Замечательно. — Он помолчал и вдруг резко изменил манеру и тон беседы. — Мистер Воглин, мы намерены позволить вам оставаться здесь.— Наконец он перестал взирать на пустыню и повернулся лицом к моему дедушке, чтобы видеть его реакцию.

Старик не выказал никакой благодарности.

— Кто это может мне позволить оставаться здесь? — сказал он, глядя в упор на Де Салиуса.

— Ну, я подразумеваю, мы не намерены выселять вас, скажем так, если угодно. Учтите, однако, я говорю только о доме. Вышесказанное не относится к земельным владениям, а лишь к дому и прилегающим постройкам. Мы разрешим... мы уступим вам право по-прежнему распоряжаться этим домом в течение всей вашей оставшейся жизни. Технически и юридически дом останется государственной собственностью, но мы готовы подписать соглашение, предоставляющее вам все права владения, кроме продажи и передачи другим лицам. В сущности, мы уже подготовили соответствующую документацию. — Де Салиус расстегнул свой красивый толстокожий портфель. — Она со мной. — Он перебрал пальцами стопки документов — орудий бумажной цивилизации. — Есть одно условие, которое мы должны оговорить в этом договоре. — Он вынул документацию со всеми копирками и копиями, оглядел ее, ждал, очевидно, что дедушка спросит, какое же это будет условие.

Но старик не стал спрашивать. С ружьем на коленях, с сигарой в зубах, смотрел он себе сквозь очки на горы и, казалось, утратил уже интерес к сделанному предложению. Или же неслышно произносил благодарственную молитву, не знаю что.

— Условие следующее, — продолжил полковник, напрасно дожидавшийся вопроса от деда. — Вы соглашаетесь покидать это домовладение на период испытаний, то есть на те дни, когда будет проводиться запуск ракет. — Он приостановился, с хитрецой поглядывая на старика, но никакой реакции по-прежнему не обнаруживалось. — Понимаю, это может доставить вам неудобства, но, уверен, вы признаете, что это малая цена за возвращаемую привилегию, право жить в своем доме во все прочее время. Так или иначе вам надо ведь будет наезжать в поселок.— Поскольку дедушка не отвечал и не проявлял никаких чувств, Де Салиус заспешил далее. — Ну, в последующие годы испытания участятся. Мы этого не отрицаем. Но это не превысит в любом случае где-то семи-восьми дней в месяц. Всякий раз, как будет намечен запуск, вас о том предупредят за двое суток. Никогда не потребуется покидать дом более чем на два-три дня кряду, я почти гарантирую это, а если дом когда-либо окажется поврежден, вероятность же этого крайне мала — один к тысяче, то вы получите сполна компенсацию, в точности как вам компенсировали изъятие земель ранчо и аукционную цену вашего скота. Позвольте упомянуть, договор касается и прилежащих строений. — Он провел рукой, указывая на кораль, навесы, ветряк и цистерну. — Они также будут оставлены в вашем распоряжении, можете использовать их для личных надобностей. Если пожелаете, то смело можете держать здесь несколько лошадей. Со стороны государства не последует никаких возражений, хотя мы не можем принять на себя ответственность за их сохранность в течение ракетных испытаний. Как я упомянул, наше единственное требование — это ваше согласие покинуть домовладение и территорию испытаний на объявленный срок запуска ракет. В обмен на эту минимальную уступку государство предоставляет вам право распоряжаться, пользоваться, наслаждаться вашим фамильным жилищем со всеми его достоинствами вплоть до истечения жизни, которое наступит, судя по вашему виду, через много-много лет. — Тут Де Салиус умолк. Видно было, чего это ему стоило — умолкнуть. Но он решительно захлопнул рот на минуту и стал ждать дедова отклика.

Отклика не было. Старик продолжал осмотр гор, на лице покой, руки без движения.

Полковник обождал, стер пот с бровей и с лысины, сам бросил взгляд на горы, почесал колено и пошуршал документами. В конце концов, не в силах больше терпеть, достал ручку из кармана пиджака и протянул ее, вместе с бумагами, старику.

— Так что, если сейчас вы подпишете этот договор — вот, внизу, я отметил, где, — мы сможем завершить обсуждение.

Дед шевельнулся. Руки его отдыхали на прикладе ружья, сам он смотрел в сторону взгорья.

— Так что же? — Де Салиус держал наперевес бумагу и ручку.

Наконец старик заговорил,

— Нет, — сказал он,

— Простите?

— Нет.

Де Салиус медленно отвел свои протянутые руки, вернул ручку в пиджак и документы в портфель. Портфель он, однако, оставил открытым. Взяв с колена шляпу, начал обмахивать ею разгоряченное лицо, а другой рукой налил себе полный стакан воды. Льдинки весело, мелодично позванивали, когда струя сбегала с носика кувшина. А кувшин был подернут холодной влагой. Следом за полковником потянулся к кувшину и я.

— Это в полном смысле слова наше окончательное предложение, — проговорил Де Салиус, словно торговец подержанными автомобилями.

— Нет, — сказал дедушка. Любимое слово!

— Это в полном смысле ваша последняя возможность. — Полковник сделал большой глоток, освеживший ему рот, горло и брюхо. Я догадался, что зреет очередная речь. И она созрела. — Государство, мистер Воглин, по отношению к вам проявило большое терпение. Большое терпение и большое благородство. Хоть мы легко могли это совершить, мы не стали извлекать выгод из того факта, что ваша непреклонность есть не просто нарушение закона, но, в данном случае, злонамеренное и умышленное препятствование интересам обороны страны. Вы единственный во всей этой округе не осознали, что государственная безопасность имеет преимущественное значение сравнительно с личной собственностью и личными чувствами. Понятно вам это? — Дедушка не ответил, и Де Салиус продолжил: — Все ваши соседи давно уже восприняли эту мысль и позволили государству осуществлять необходимые мероприятия, что подразумевает в данном деле обеспечение обороны страны и безопасности всех американцев, включая, мистер Воглин, и вас. У государства ныне нет более насущной заботы, нежели защита всех нас и наших семей от угрозы, непрекращающейся угрозы, позвольте уж сказать, советского нападения. — Пауза. Тишина. — Ну, у вас было почти полгода, почти шесть месяцев, чтобы обдумать это. Вам было выдано возмещение за все. Далее, обходились с вами уважительно, терпеливо, справедливо, невзирая на ваше беспрецедентное упрямство. Вы обращались к нашим представителям с оскорблениями и угрозами, но мы не предпринимали никаких ответных мер, предусмотренных законом. Вы нарушали неприкосновенность государственной собственности, и мы предпочли пренебречь этим. Вы игнорировали три судебных ордера, и мы позволили, чтобы это сошло вам с рук. Ни одна страна в мире, кроме такой великой, могущественной и гуманной, как наша, не снесла бы постоянных нарушений законности. Но, — Де Салиус доверительно посмотрел старику в глаза, — но, мистер Воглин, пришло время государству действовать. И мы сообщили указанное окончательное предложение, позволяя вам жить здесь, подчинившись лишь тем ограничениям, которые я упомянул. Теперь, в свете сказанного, я прошу вас пересмотреть свое решение. Согласны?

Дедушка стал пересматривать. С минуту.

— Я так благодарен всем вашим людям, столько они для меня сделали. — На этом он остановился.

— А наше предложение? — Де Салиус был настойчив.

— Предложение. Да-с, предложение. — Старик говорил мягко и медленно. — Да, полковник, чертовски благородное предложение. — Снова остановился.

Де Салиус потянулся за портфелем и ручкой.

— Так вы принимаете его?

— Нет.

— Но мы не обманем. Дело предлагаем. Поймите же.

— Не трудитесь, я и так вам верю,

— Значит, передумали?

— Нет.

На Де Салиуса напало оцепенение. Он уставился в пол. Грудь опала, поникли плечи, все это свидетельствовало о том, что человек доведен до полнейшего изнеможения.

— Мистер Воглин, — негромко и неспешно говорил он, глядя в пол, — мы сделали все возможное, чтобы разделить вашу озабоченность, вполне возместить ваши убытки, предоставить достаточный срок, помочь вам осознать, почему это мероприятие необходимо. Вы отказались проявить понимание. Мы не в состоянии разрешить вам дальнейшее игнорирование судебных решений. Если вы отказываетесь от последнего нашего предложения, у государства не остается иного выбора, кроме как опереться на прямые орудия закона.

— Прямые орудия? Вот это звучит, этого я и ждал, — сказал старик. — Вы про шерифа, так я понимаю. Скажите-ка ему, Де Салиус, чтобы прихватил побольше помощников, когда соберется сюда. Ему в том будет нужда.

— Он получит все, в чем будет нужда. Я должен предупредить, что не только выселим вас насильно, если в том будет надобность, но и предъявим обвинение в таких преступлениях, как неуважение к суду, неподчинение представителю правопорядка и нарушение неприкосновенности государственной собственности. Вы должны понимать, что это обещает. Вы довольно-таки стары для тюремной жизни, позвольте заметить.

— Не утруждайтесь, не пугайте меня, полковник, — улыбнулся старик.—Да, я для такого стар. Нет уж, дело мы утрясем прямо тут, под деревьями. Засылайте своего шерифа. Я готов.

Снова Де Салиус впал в молчание, взирая из тени веранды на жутко-зверское блистание пустыни. Вдали, по волнам колеблющегося зноя и света, плыла на север Ворья гора, уйдя, наверное, на полсотни миль от собственной якорной стоянки.

— Представьте, — тихо сказал Де Салиус, — впервые в моей практике юрисконсульта инженерных войск я вынужден прибегнуть к силе для исполнения законных действий, если только вы не измените решение. Впервые за пятнадцать с лишним лет.

— Грустно слышать.

Де Салиус заерзал на стуле, допил свой стакан, надел шляпу, взял портфель и встал. Подал руку дедушке, но тот будто не заметил этого жеста.

— Хочу поблагодарить вас за гостеприимство, мистер Воглин. Вы были так добры. Спасибо, Билли, за воду и лед, большое ведь облегчение дают они в такой день. Ну-с, — это уже дедушке, — скоро я опять появлюсь у вас. Очень скоро. И на совершенно иных началах.

— Как скоро?

— Я не готов обнародовать это. Но — скоро. Вправду очень скоро. Возможно, в ближайшие дни. Возможно, в ближайшие часы. Государство готовится предпринять шаги, которые вам придется постичь.

— Пора бы, — сказал дедушка, не подшучивая над приезжим, а с искренним облегчением.

Неожиданно Де Салиус едва не вышел из себя, жара, что ли, пробрала.

— Уж не хотите ли вы... — вскипел он, но моментально взял себя в руки. Резко повернулся, сошел с крыльца под голый жар солнца, кожа и шляпа полковника зримо поблекли. — Боже мой, что за кошмарные места, — услыхали мы его слова. Он устремился к машине, полуобезумев, бормоча что-то себе под нос, волоча ноги по пыли. Мне стало почти жалко его: прекрасный костюм измялся и испятнался от пота, шляпа поникла, остроносые туфли затянулись пылью, плечи округлились под грузом поражения. Но прежде чем влезть в машину, он обратил к нам прежнюю деланую улыбку.

— До свиданья, мистер Воглин. Я искренне удовлетворен нашей короткой беседой. До свиданья, Билли. Будь хорошим мальчиком, помогай дедушке чем только можешь. Мы еще увидимся. — Не без труда влез он в автомобиль и умчался с дикой скоростью.

Вечером, после ужина, приехал Лу Мэки, привез нам почту, свежую провизию, новости, советы, доброе отношение.

Мы сидели на веранде и наблюдали картинное умирание дня в небесах над цепью гор. Козодои в поисках ужина себе шныряли над землею, словно черные стрелы, ветер свистел в их крыльях. Летучие мыши порхали там и сям, филин ухал на дереве за рекой, лошади топтались у колоды в корале. А с гор, издалека, донеслось иное звучание, которое слышно было мне одному, — стенание льва.

— Ну, старый коняга, он прав, предложение честное. Не видишь разве, это твоя победа? Да, Джон, сглупил ты, что отказался. Последний твой шанс. Они сдаются. Ни с кем и никогда не пошли бы на такую сделку. Забодал ты их, старый гриф. А не согласишься, уж и не знаю что думать. Про тебя. Остается думать, что ты превращаешься в очумелого фанатика. Ага, верное слово — фанатик. Бог ты мой, не жди что все государство, все Соединенные Штаты Америки перед тобой сдадутся целиком и полностью. Им тоже марку надо держать.

Дедушка молча и сурово продолжал смотреть на запад.

Я заметил скорпиона, тот с задранным жалом пробежал по полу и юркнул в темную щель.

— С Ани мы это обсуждали, Джон, — лицо Лу светилось добродушием и лучшими намерениями, — она считает так же, как я. Предложение отличное, небывалое, надо его принять. Между прочим, все в городе уже в курсе, не спрашивай, откуда прослышали, сам знаешь, как новости расходятся, и все считают, что дурака свалял, когда отказался. Или похуже дурака. Скажу прямо, ни один человек в Новой Мексике с тобой нынче не согласен. Если отвергнешь сделку, тебе больше не видать сочувствия. Ни от кого.

— По-моему, дедушка прав, — сказал я.

— Ты помалкивай, — чуть улыбнулся Лу.

— Билли пока за меня, — произнес дедушка. — Ты пока, Лу, за меня.

— Это верно, конечно, мы за тебя. Можешь на это рассчитывать. Но боже...

— Раз вы двое за меня, знать не желаю, что остальной мир думает.

— Ладно, — сказал Лу, — нас трое. Трое против целого государства, всех Соединенных Штатов, почти ста восьмидесяти миллионов остальных американцев.

— Троих хватит, — заявил старик. — Даже, пожалуй, с избытком. Что они скажут против троих?

— Ну не стоит так речь вести. Что ты имеешь в виду? — Не дожидаясь ответа, Лу поспешил продолжить: — Джон, чего еще? Они позволяют тебе пользоваться твоим домом. Чек на шестьдесят пять тысяч ждет тебя в судебной управе. Достанет наличных купить скот куда лучше прежнего, самый преотличный.

— Не собираюсь я загребать их деньги.

— Подумай о людях, старый коняга. Подумай о дочерях твоих. Уж они нашли бы применение части этих денег. Подумай вот о мальчике, ты б ему помог хорошо устроиться за такую сумму.

— И я не прикоснусь к этим деньгам, — заявил я.

— Ты не встревай, — сказал дедушка. Вежливо.

— Да-да.

— Слушай, Джон, — говорил Лу, — любопытно, приходило ли тебе в голову, что ты ведешь себя в этом деле эгоистично. Ради какой-то таинственной гордости лишаешься своего дома, лишаешь близких ряда немалых благ, а возможно, и собственной свободой рискуешь. Ведь твердо знаешь, что если держаться твоего плана, то залетишь ты под арест. И в федеральную тюрьму. Или будет хуже того, коли пристрелишь кого из бедняг солдатиков, которые просто стараются свой долг исполнить.

— Думал я над этим.

— Еще подумай. Крепко подумай. Времени остается мало. Всего, пожалуй, несколько дней.

— Пожалуй, несколько часов, — вставил я.

— Кроме практической стороны, — наседал Лу, — подумай и о справедливости. Ты до сих пор ни разу не становился на дыбы .и не восставал против закона, против страны, против конституции. Пока тебя лично не касалось происходящее, ты вроде бы признавал законы и обычаи и все прочее. Многие другие прошли через то же, что и ты, Джон, а ты прежде никогда не протестовал.

— Каждый сам за себя решает.

— Ладно. Теперь легко так говорить. Но не в правах ли государства делать это? Если твои земли нужны для безопасности страны, не следует ли тебе покориться? Что важнее, личное достояние или безопасность целой страны?

— Никто не будет в безопасности, если государство станет отбирать твой дом. Я и не желаю безопасности. Хочу умереть на отцовом ранчо.

— Порой приходится выбирать между двух зол, — убеждал Лу.— Может, в этом случае военная необходимость важней, чем личные желания. Прав я или не прав?

— Не прав, — произнес я.

— Ты помалкивай, — сказал мне старик. Спокойно. А Лу он сказал:— Есть, по-моему, резон в твоих словах. Невеликий, но есть. Да вот чувства мои восстают против. Мой дом. Тут я родился. Мой отец трудился и бился всю жизнь ради этой земли. Он тут умер. Моя мать тут умерла. Моя жена почти до смерти тут жила. И я хочу тут умереть, когда срок подойдет. Не стану я жить в доме урывками, из благотворительности государственной, пока они не изобретут новый способ выкинуть меня насовсем. Нет, бог с ними, я на это неспособен. Я пулями повоюю, прежде чем сделаю такое.

Лу помолчал, направляя свой взор, добрый и открытый, то на старика, то в пол, то на меня, то вновь на старика.

— Понимаю твои чувства. И разделяю их. Разве я здесь десять лет собственной жизни не провел? Но глянь, Джон, — он неопределенно махнул рукой, — принадлежит ли по-настоящему тебе эта земля? Действительно ли она твоя? Принадлежит ли кому-либо? Сто лет назад апачи ею владели. Твой отец и ему подобные украли ее у апачей. Железнодорожные и скотопромышленные компании старались украсть ее у твоего отца и у тебя. Теперь выкрасть ее решило государство. Эта земля всегда кишела ворами. Отчего ж тогда название у горы? Еще через сто лет, когда мы умрем и нас похоронят и забудут, земля останется на своем месте, останется тем же бесплодным, иссохшим, выжженным клочком песков и кактусов. И какой-нибудь другой, воровитый дурень будет тянуть тут изгородь и распинаться, что земля принадлежит ему, его это земля, а всем прочим входа нет.

Дедушка улыбнулся, потянулся за сигарой.

— Надеюсь, его фамилия будет Воглин. Или Старр.

— Почему бы не смириться, старый коняга? Сдайся по-благородному, как джентльмен, позволь генералам помучиться тут дурью. Уступи им очередь.

— Уступил бы. Я не прочь. Но не желаю сдаваться как джентльмен.

Уж если сдаваться, то я — как апач. Такое уж правило. Такая тут традиция.

Лу твердо взглянул на дедушку, прежде чем рассмеяться.

— Ты дубоголовый старый дурак. Сумасшедший-таки, не иначе. Передай мне кувшин.

— Билли, не принесешь ли нам еще льду? — попросил дедушка.

— Да-да.

— Эх, — вздохнул Лу, — давай начнем по новой. Попробуем изучить наш предмет с другой стороны...

— Пытайся, пытайся, — слышал я старика, пробираясь ощупью в темной кухне в поисках лампы на столе. Но первой вещью, которой я на столе коснулся, было ружье и патронташ рядом с ним. А ночь огласил голодный крик филина. В кустах и в песках разные зверушки, кролики, тушканчики, земляные белки наверняка вслушивались, холодея от страха.