Косыгин

ХРУСТЯЩИЕ СИМВОЛЫ

Напомню: 27 сентября 1965 года Косыгин выступил с большим докладом на пленуме ЦК КПСС. Он говорил о том, что, по мнению Президиума ЦК и Совета Министров, необходимо провести ряд мер по совершенствованию планирования, хозяйственного управления и усилению экономического стимулирования производства.

Косыгинская реформа давала советской экономике шанс на обновление. Абсолютно реальный шанс, проверенный в ходе экономического эксперимента на ряде предприятий и целых отраслей.

Одним из таких предприятий, где проходили обкатку новые положения, был Энгельсский комбинат химического волокна. Буквально за два-три года комбинат сделал настоящий рывок, потому что заинтересовал людей материально, дал им «реальные хрустящие символы», как написал в своей содержательной книге «Жизнь ради созидания» Владимир Гусев. В 1965 году, когда здесь в первый раз побывал Алексей Николаевич Косыгин, недавно возглавивший правительство Союза, Владимир Кузьмич Гусев был главным инженером предприятия. Сейчас он — первый заместитель председателя Комитета Совета Федерации по экономической политике, предпринимательству и собственности. Доктор технических наук, профессор, академик РАЕН, в 1985–1991 годах — заместитель председателя правительства СССР. Тогда, увидев рядом с директором комбината совсем молодого, спортивного вида человека, Косыгин поинтересовался: «Это ваш комсорг, что ли?» — «Это наш главный инженер», — ответил генеральный директор.

Косыгин подробно расспрашивал о технологии, оборудовании — технику получили из Германии, крупповскую, самую новую. Главный инженер отвечал уверенно, было видно, что дело знает. После обхода цехов, не парадного, а очень предметного, делового, вернулись в кабинет генерального директора Леонида Баранова. Ему, как и Косыгину, недавно исполнилось 60. Принесли в больших блюдах черешню и вишню, они хорошо уродились в том году. Косыгин в охотку пробовал, шутил, что таким вкусным вишеньем Баранов не угощал его даже в Ташкенте, где они познакомились.

Еще несколько вроде бы не обязательных вопросов Гусеву — и гости поехали дальше. Смысл этих вопросов главный инженер понял позже, когда получил вызов на полугодовую стажировку в Англию. Вместе с ним науку управления на одной из ведущих фирм Великобритании постигали еще пять коллег из разных республик Союза.

В 37 лет Гусев возглавил предприятие, параллельно занимался научной работой в своей любимой химии полимеров. Косыгин не упускал его из вида — как в металлургии Серафима Колпакова, в нефтегазовом строительстве Юрия Баталина, в угольной промышленности Михаила Щадова, в машиностроении — Николая Рыжкова… Кстати, по рекомендации Косыгина главного инженера «Уралмаша» Рыжкова командировали на стажировку в Японию. Все они и очень многие другие по праву называют себя крестниками Косыгина. Алексей Николаевич и позже не раз бывал на этом предприятии, на тюменских промыслах, спускался в шахты в Донбассе и Караганде, в Воркуте и Норильске, поднимался в кабину шагающего экскаватора на новом угольном разрезе в Красноярском крае — он во всем, как сказал поэт, хотел дойти до самой сути.

— Что же вам больше всего запомнилось с тех самых первых встреч с премьером? — спрашиваю Владимира Кузьмича Гусева.

— Если выделить самое главное, то это, безусловно, стратегическое мышление. Алексей Николаевич говорил о развитии таких предприятий, как наше, а мы выпускали сырье для пластических масс, химические волокна, оборонную продукцию. Шел 1965 год, я как сейчас помню ту беседу о химических волокнах. Он говорил о том, что видит поля Средней Азии, заполненные не только хлопком, но и другими очень важными для людей, для всей страны культурами. А взамен части хлопкового волокна — химические.

Те бесконечные поля, подступающие к порогам, для Косыгина были не абстрактной картинкой. Он хорошо знал, как тяжко достаются такие легкие коробочки хлопка.

…Начало ноября 1951 года. Положение со сбором хлопка критическое. Сталин поручает Косыгину разобраться на месте. Прямо с самолета (тогда в Ташкент почти целый день летел Ил-14) — беседа в ЦК компартии Узбекистана. На следующий день — поездка по районам. Пятого ноября — бюро ЦК. Секретарь одного из обкомов «начал с анализа общего положения, говорил о значении хлопка вообще, пересыпая выступления цитатами из высказываний И. В. Сталина, не забывая указывать на царящий в области морально-политический подъем…». По свидетельству участника этой встречи Нуриддина Мухитдинова, Алексей Николаевич вернул оратора на грешную землю. Он задавал очень простые вопросы: хватает ли мешков? Как используется транспорт? Сушилки? Достаточно ли людей в поле? Какой график работы хлопкопунктов?

Ссылаясь на крайне напряженную ситуацию, кто-то из местных стратегов предложил даже отменить демонстрацию 7 ноября, а всех товарищей из праздничных колонн отправить в поле.

— В поле пойдем после демонстрации, — ответил Алексей Николаевич. Так и сделали. Ему подобрали резиновые сапоги, непромокаемый плащ — иначе под проливным дождем в поле делать нечего. Фуражка была своя, походная. В поле работали все — от мала до велика…

Сохранилась записная книжка, которую вел Косыгин в той командировке. В ней, как и в других его блокнотах, нет записей личного характера — только Дело, только выводы по результатам наблюдений, цифры. К сожалению, несколько первых страниц вырваны.

«Нужно хлопок собирать не звеньями, а бригадой. Обслуживание сокращается в 4 раза. Бригадир, разбросав бригаду в поле по звеньям, сам находится на бригаде и бригадой не руководит».

Следующие строки, очевидно, написаны на совещании. Почти десяток пунктов — что нужно: передвижная электростанция, столбы, провод, прожекторы для освещения сырьевой базы, лампы дневного света, стандартные дома…

Один пункт подчеркнут: «О работе уполномоченных из Москвы. Разъезжают, а мер не принимают».

Несколько страниц — цифры сбора хлопка по районам и областям. Тут же пометки более общего плана.

Судя по следующим страницам, после Бухары Косыгин побывал в Марыйской области, это Туркмения. Записи:

Выразительные штрихи, не так ли?

Продолжаем листать «хлопковый» блокнотик:

Так формировался взгляд Косыгина на проблемы хлопка. Да, «советское хлопководство идет по пути подъема, — скажет он через год, выступая с трибуны XIX съезда КПСС (октябрь 1952 г.), и предложит целую программу «большого роста производства хлопка-сырца», развития льноводства… И через пару лет дополнит ее продуманными предложениями об «экономической целесообразности и перспективности изготовления множества промышленных изделий из искусственного сырья и всевозможных видов синтетики».

При этом Алексей Николаевич подчеркивал, что термин «заменитель» не всегда правильно понимается. Речь идет о материалах, которые «не только не уступают по своему качеству натуральному сельскохозяйственному сырью, но зачастую позволяют изготовлять товары, отличающиеся более высоким качеством и наиболее полно отвечающие запросам населения».

…Среди 48 предприятий, на которых обкатывалась экономическая реформа, была московская кондитерская фабрика «Красный Октябрь». Директор фабрики Анна Андреевна Гриненко, Герой Социалистического Труда, оставила очень интересные воспоминания:

«Началась подготовка к реформе. Конечно, Алексей Николаевич, по моему глубокому убеждению, прежде всего сам в себе выстрадал эту реформу. Он приглашал нас, директоров предприятий, советоваться, и мы обращались к нему по любым вопросам. Собирались, скажем, у него в кабинете. По одну сторону садились директора московских предприятий — Гриненко, Громов, Бородин, Сергучев и другие. Рядом были наши главные экономисты. По другую сторону — ученые. Скрывать нечего, были среди них и такие теоретики, которые в жизни ни одной накладной в руках не держали. Начинался разговор. Они свое, мы — свое. Алексей Николаевич всегда говорил «науке»:

— Подождите, вы потом будете подводить теоретическую базу, давайте сейчас послушаем тех, кому осуществлять реформу, они лучше знают все потребности производства».

В ходе этих «посиделок», в спорах и поисках отрабатывались многие конкретные предложения, постепенно утверждался «переход от показателя валовой продукции к показателю по реализации».

«Я не раз бывала на заседаниях Президиума Совета Министров СССР, когда обсуждали переход к экономической реформе. На одном из заседаний выступил Василий Николаевич Доенин, министр машиностроения для легкой и пищевой промышленности и бытовых приборов СССР.

— Алексей Николаевич, — сказал он, — а почему мы должны подводить итоги выполнения плана по выручке на расчетном счете? Разрешите нам считать не по выручке, а по выписке документов — вагон ворота прошел, значит, план выполнен.

Доенина поддержали, выступал еще кто-то из министров. Косыгин слушал. Знаете, как он умел слушать? Потом встал и говорит:

— Я что-то не понял, где я присутствую — на Совете Министров, там, где заседает правительство, или на профсоюзном собрании? Ведь как мы пришли к реформе? Мы вынуждены были пойти на нее, когда из рубля при Хрущеве сделали гривенник и на этом, на округлении цен, мы свели концы с концами. Да, вы отгрузите вагон, а мы не знаем, оплатят вам его заказчики или нет. Вы что, предлагаете теперь гривенник превратить в копейку? Народ нам больше не простит.

И сел. И все. Вопрос был снят».

Глубокие, аргументированные свидетельства о том, как проходила «реформа без шока», привел в своих книгах Владимир Кузьмич Гусев.

…Появилась возможность оплаты (3–9 % в год) за использование основных производственных фондов: зданий, станков, транспорта и т. п., которую государство установило для хозрасчетных предприятий. Соответственно, появилась и возможность сделать выгодными и расширение производства, и закупки нового оборудования, и модернизацию.

…Предприятия, которые в значительной мере обновили свои основные фонды, получали солидные льготы по платежам различных налогов. А вновь созданные, без привлечения бюджетных средств, производственные мощности вообще освобождались от уплаты за производственные фонды. Они как бы на два года оставались собственностью самого предприятия, а лишь потом становились общенародным достоянием.

…Освобождались от всевозможных платежей строящиеся и только что начавшие работать подразделения. Но тут был особый нюанс: сроки для освоения нового были строго ограничены, а потому предприятия оказывались финансово заинтересованными в быстрейшем выведении их на предельную мощность. В таком случае больше дохода можно было получить «для себя» до окончания льготного срока.

…Стало выгодно улучшать уже имеющееся оборудование. Причина простая: плата за модернизированный станок или усовершенствованную машину оставалась прежней, а продукции (денег) они давали больше. Предприятиям было разрешено создавать фонды развития производства. Уже не только для коллективов, а для конкретных людей появились «хрустящие» стимулы, которые каждый для себя легко вычислял.

…Работу предприятия стали оценивать не по произведенной, а по уже проданной продукции — это было одним из принципиальных нововведений.

Таков, напомню, взгляд на реформу с точки зрения предприятия — Энгельсского комбината химического волокна. «Впервые мы, начальники цехов, инженеры, бригадиры, рабочие, — оценивает те годы Владимир Кузьмич Гусев, — почувствовали, что стали единым коллективом, заинтересованным в результатах своего труда. У предприятия появились деньги и их начали считать. Появились совершенно новые вопросы: что делать с прибылью?»

Сегодня, понятно, так не спросят. А тогда понятие прибыли считалось чуждым социализму. В учебниках говорилось о том, что цель производства при социализме — не получение прибыли, а удовлетворение потребностей народа.

В экономической среде было много споров об этом. Помнится, много шума наделала статья профессора Харьковского инженерно-экономического института Евсея Либермана. «План. Прибыль. Премия», опубликованная в «Правде» в 1962 году. Экономическая наука искала новые подходы к оценке деятельности предприятий. Свои предложения высказывали крупнейшие советские экономисты — Л. Канторович, В. Немчинов, В. Новожилов…

В декабрьском номере «Нового мира» за 1965 год вышла статья экономиста А. Бирмана «Мысли после пленума». После сентябрьского пленума ЦК КПСС и сессии Верховного Совета СССР. Хозяйственную реформу, провозглашенную на этих высоких собраниях, профессор Бирман назвал «третьей по значению за все сорок восемь лет существования Советского государства». Первой реформой он считал переход к новой экономической политике в 1921 году. Второй — изменение условий хозяйственной деятельности 1929–1932 годов, когда предприятие, а не трест, как было до этого, стало основным хозяйственным механизмом; коммерческий кредит с использованием векселей был заменен прямым банковским кредитованием; 86 видов платежей предприятий были сведены в основном к налогу с оборота и отчислениям от прибыли, безвозвратное финансирование капитальных вложений стало преобладающим.

Два подхода постоянно сталкивались в нашей экономике, коротко говоря, кнут и пряник. Во всех эшелонах власти, в партийных комитетах, директорском корпусе было много приверженцев командной экономики, хотя и они единогласно, как давно установилось в партии, проголосовали на сентябрьском пленуме за «усиление экономических стимулов производства, укрепление хозяйственного расчета и расширение самостоятельности предприятий». Крепка была система, которую уже в наши дни назвали командно-административной.

В воспоминаниях крупных хозяйственников рассыпаны десятки, сотни примеров «действенности» этой системы. Александр Павлович Ляшко, будущий председатель Совета Министров Украины, вспоминая начало 50-х годов (он в те годы работал на Ново-Краматорском машиностроительном заводе в Донбассе), пишет: «Директора находились под постоянным страхом быть не только снятыми с работы, но и привлеченными к уголовной ответственности. И это была не простая угроза… К сожалению, она приводилась в действие беспощадно, калеча жизнь одних людей в назидание другим, создавая нервозную обстановку во всех эшелонах руководства». Вместо того чтобы создавать условия для работы, приезжали комиссии и громили, давили по всем линиям. Одну из таких комиссий, направленных в Донбасс из Киева, возглавлял секретарь ЦК Компартии Украины Демьян Коротченко. Директора говорили о нем так: «Приехал Дед с ножом и веревкой: кого резать, а кого вешать».

Такие деды могли вырвать из прорыва то или иное предприятие, преодолеть штурмом, угрозами («партбилет положишь») критическую ситуацию, но экономика страны больше не слушалась «ножа и веревки». В кругах экономистов, хозяйственников, да и не зашоренных партийных работников укреплялось понимание того, что и социалистическому способу производства присущи товарно-денежные отношения. Что и при социализме действует закон стоимости — и не «в преображенном» виде, как долго мусолилось. Что государственные социалистические предприятия (и кооперативные тем более) на стадии социализма выступают в качестве товаропроизводителей. Что на первый план выдвигаются экономические методы управления, и теперь воздействовать на коллективы предприятий и на каждого отдельного трудящегося государство будет через их интересы.

Итак, что делать с прибылью? На комбинате химических волокон, рассказывает Владимир Кузьмич Гусев, средства направили на приобретение новейшего оборудования, на научно-исследовательские работы и на социальные нужды. Комбинат фактически с нуля построил свой городок: современные дома (700 тысяч квадратных метров жилья), кинотеатр, семь магазинов, больницу, 12 детсадов, три профтехучилища, катки, оздоровительный лагерь… 1500 человек, высвободившихся в результате модернизации производства, прошли переобучение и получили новые специальности. Была отработана система материального стимулирования — она прямо зависела от объема реализации продукции, прибыли и уровня рентабельности. Предприятие, трудовой коллектив на деле стали самостоятельными.

Конечно, это касалось не только Энгельсского комбината. За первыми предприятиями, как за дивизиями прорыва, подтягивались другие.

За ходом советской реформы внимательно следили в США. Под эгидой экономической комиссии конгресса США даже вышло пятитомное исследование «Новые направления в советской экономике». Идеологи со Старой площади тут же роздали указания партийным газетам: дать господам отповедь! А сами книжки запрятали в спецхран.

…Май 1968 года — половина первой косыгинской пятилетки. Алексей Николаевич готовится выступить на большом экономическом совещании. По привычке обходится без стенографистки и без текстов, сработанных помощниками. Набрасывает тезисы выступления сам. Это подлинный документ, и потому я не буду его пересказывать, а приведу полностью. Чтобы Косыгин говорил с читателем без посредников.

Примечательно, что записка оканчивается именно этими словами. Инерция прошлого обладает огромной силой. Но пока она притаилась… Алексей Николаевич помечает в рабочем блокноте ближайшие задачи:

В этом же мае Политбюро командирует Косыгина в Чехословакию. Среди тех, с кем планирует повидаться Косыгин, значится и Лубомир Штроугал, заместитель председателя правительства ЧССР.

«Ко мне пришли товарищи из Министерства внутренних дел и передали, что Косыгин был бы рад со мной встретиться», — рассказывает Штроугал в воспоминаниях о встречах с советским премьером, написанных по моей просьбе. Поразмыслив, Штроугал извинился перед Косыгиным за то, что не может принять его предложение. Чем объясняет он свое решение?

«Я рассуждал так: председатель правительства Олдржих Черник не только мой шеф, но и товарищ — мы разделяли программные и партийные установки. Но Черника к Косыгину почему-то не пригласили, а ехать одному я считал некорректно по отношению к Чернику. Конечно, Олдржиху об этом я даже не обмолвился».

Об этой не состоявшейся встрече в Карловых Варах Алексей Николаевич напомнил Штроугалу, когда в 1970 году они встретились с глазу на глаз.

«Лубомир Иосифович, — сказал он, — меня тогда, в 1968 году, очень огорчило то, что мы не встретились. Меня интересовала ваша экономическая реформа. Информация, которую мы получали о ней в СССР, не обязательно была цельной и объективной. Кое-что я не понимал и хотел попросить вас помочь разобраться. Правда, сейчас ситуация уже другая, но, несмотря на это, я думаю, что ряд тех идей имеет свое рациональное зерно и свою перспективу.

А что нас, и меня особенно, сдерживало, что вызвало у меня негативную реакцию, добавил Косыгин, это атмосфера вседозволенности, которую вы называли демократией. Когда все прошлое, включая то, что касалось СССР, отрицалось и высмеивалось. И мы в советском руководстве задавались вопросами, и я тоже, к чему все это приведет».

Этот разговор Штроугал воспринял как свидетельство того, что его собеседник симпатизирует определенным реформам, способен их оценить и понять. Но премьеру правительства ЧССР было ясно и другое: «Вся общественная атмосфера 1968 года, которую мы считали в определенной степени демократичной, отторгала Косыгина от высказываемых тогда идей. Он не мог дать им приоритет, дать возможность участия в дискуссии и реализации».

Но я немного забежал вперед. К тем событиям в Чехословакии, августу 1968 года, влиянию «пражской весны» на ход реформ в Советском Союзе мы еще вернемся. А пока продолжим наш рассказ.

22 июля 1969 года с деловой почтой премьеру принесли письмо от министра химической промышленности В. Федорова. В конверте был снимок: Косыгин, Федоров и, как принято говорить, сопровождающие лица на шинном заводе.

Косыгин ненадолго задержал взгляд на фотографии… Может быть, вспомнил, как вечно маялись с шинами, особенно на жатве… Теперь и это уже история.

Что там еще в почте? Записки по его поручениям, материалы к заседанию Президиума Совмина, обзор иностранной печати о реформе. Отложил для себя страничку с подчеркнутыми строками:

«Новая советская реформа пытается сочетать несочетаемое: расширение прав предприятий и восстановление централизованной системы управления. Конфликт между ними неизбежен, но пока трудно сказать, кто окажется победителем».

Восьмая пятилетка (1966–1970) вошла в советскую историю как одна из самых успешных. И это был, бесспорно, результат косыгинской реформы. Шестого апреля 1971 года Алексей Николаевич выступал с докладом на XXIV съезде КПСС. Он говорил о том, какой будет девятая пятилетка, подводил итоги восьмой. Не буду приводить много цифр, назову лишь несколько самых главных: национальный доход за годы восьмой пятилетки увеличился на 41 процент и составил (в ценах 1965 года) огромную сумму — 1 триллион 166 миллиардов рублей; в предыдущей пятилетке — 840 миллиардов рублей. В полтора раза увеличился объем промышленного производства — возникли десятки, сотни новых шахт, электростанций, заводов, и среди них Волжский автомобильный, тоже «крестник» Косыгина… Алексей Николаевич, как вспоминают многие, кто видел его в те дни, был буквально окрылен. Он верил в реформу, выстраданную вместе с единомышленниками, и делал все, чтобы она становилась реальностью.

Из рассказа Владимира Кузьмича Гусева мы знаем, как сказалась экономическая реформа на жизни одного предприятия — Энгельсского комбината химических волокон. А вот общая оценка, которую Алексей Николаевич Косыгин привел в своем докладе на XXIV съезде КПСС:

Да, хрустящие стимулы вместе с моральными, оплеванными в постсоветской России, но признанными в США, Германии, Японии, исправно делали свое дело. Конечно, Косыгин не был бы Косыгиным, если бы ограничился только перечислением того, чего удалось добиться. Он яснее, чем кто-то другой, видел возможные ловушки на пути. И убежденно говорил в том же докладе, что социалистическому обществу не безразлично, за счет чего, каким путем и при каких условиях увеличивается прибыль: «Всякие попытки получать прибыль за счет обхода государственных цен или повышения их, нарушения установленного ассортимента и стандартов являются антигосударственной практикой».

Такие попытки были, премьер знал о них — и не только по докладам, а по собственным наблюдениям. Алексей Николаевич частенько останавливал машину и на московских улицах, и в командировках заходил в магазин, смотрел, что есть на прилавках. Так однажды он заглянул и в столичный «Дом фарфора» на Ленинском проспекте; кстати, по его распоряжению в стране были построены 12 фарфоровых фабрик и открыта сеть фирменных магазинов. Цены в Московском «Доме фарфора» Косыгина, хорошо знавшего стоимость посуды, удивили. «Директор магазина уверял его, что все в порядке, но отец усомнился, — пишет в своих воспоминаниях Людмила Алексеевна Гвишиани-Косыгина, — и, приехав на работу, позвонил в Комитет народного контроля. После проверки выяснилось, что цены действительно были незаконно завышены».

Косыгин видел в ценах мощный рычаг экономического управления и считал, что им надо пользоваться умело и эффективно. Но слишком много рук тянулось к этому рычагу, снимая пенку. По настоянию всесильного Политбюро начали возвращать отмененные было плановые показатели, забирать в бюджет «свободные остатки прибыли». Госплан и группа крупных министерств выступали против того, чтобы выполнение плана засчитывалось лишь после удовлетворения всех заказов потребителей. Заработки росли, а товаров на прилавках не хватало. Косыгина упрекали в том, что прибыль, которой дали волю, ведет к инфляции. Предприятие зарабатывало прибыль, но все чаще могло использовать ее только на увеличение зарплаты, поскольку планы не предусматривали материальных ресурсов ни на строительство, ни на реконструкцию. Нужны были корректировки по ходу пятилетки, новые решения, которые дали бы заметную прибавку на рынке, потеснили дефицит. Вспомним: в те годы дефицитом было почти все — современная радиола и телевизор, мебель и автомашина…

Характерный эпизод припоминает Николай Григорьевич Егорычев. В начале 60-х годов, пишет он, на Президиуме ЦК решался вопрос о реконструкции Московского автозавода имени Ленинского комсомола и увеличении выпуска «Москвичей». Секретарь ЦК КПСС Фрол Романович Козлов, в то время второй человек в партийной иерархии, высказал мнение, что если бы у нас был тонкий стальной лист, мы стали бы выпускать больше комбайнов, а вот москвичи предлагают заниматься несерьезными делами. Косыгин и Микоян решительно возразили Козлову — народу надо давать не только водку, но и легковые автомобили, холодильники, радиоаппаратуру и другую сложную технику; потребности людей быстро растут, и в их удовлетворении наша страна все более отстает от Запада.

Тогда, после жарких споров, решение было принято в пользу «Москвича». Инициатива и настойчивость Косыгина открыли дорогу «Жигулям» и «Ладам».

«…Алексей Николаевич возвратился из Италии, — вспоминает В. Н. Новиков, тогда зампред Совмина, курировавший строительство ВАЗа, — доложил на Политбюро о переговорах и через день, вызвав меня, спросил, как я смотрю на то, чтобы с помощью итальянцев построить завод легковых автомобилей. Я ответил, что идея очень хороша. Мы и в этой отрасли беспросветно отстали от других стран. Ведь линия Хрущева была на общественный транспорт, и поэтому производство легковых машин практически не развивалось.

Не было разработанной подходящей модели, специального оборудования для этих целей, и много лет ничего не строилось.

На Горьковском автозаводе выпуск составлял менее 100 тысяч машин в год, добивали устаревшее оборудование на объединении «Москвич» с его мизерным объемом производства, немного производили в Запорожье, около 20 машин делали для крупного начальства на заводе имени Лихачева в Москве — вот и все наши «успехи». В итоге производили ежегодно около 300 тысяч легковых автомашин, в то время как США перешагнули за шесть миллионов. Япония делала более трех миллионов машин в год, а мы топтались на месте».

Добавлю к словам зампреда Совета Министров СССР несколько цифр, которые встретились мне в сборнике «Внешняя торговля Советского Союза в послевоенные годы» — приложении к журналу «Внешняя торговля» № 11, 1965 год. Советский Союз экспортировал в 1964 году 44 487 автомобилей легковых, в том числе в промышленно развитые страны 8902. С грузовиками дело обстояло еще хуже. Экспорт за 1964 год 21 185 машин, в промышленно развитые страны — 584. Любопытны еще три цифры из этой же графы: в 1955 году СССР экспортировал в промышленно развитые страны 2457 грузовиков, в 1958 — 4 (четыре штуки — не тысячи, наверное, музеи купили), в 1960 — 37, в 1964-м — 584.

«…Решили, что я подготовлю проект соглашения с итальянцами, предусматривающий проектирование завода и разработку конструкции машины итальянской стороной с учетом наших дорожных условий. Кроме того, итальянцы примут на обучение и допустят к участию в проектировании наших специалистов. Строительство корпусов завода и жилого массива выполнит советская сторона. Срок окончания всех работ, включая проектные, — примерно три с половиной года.

Все обсуждение этой крупнейшей проблемы, осуществление которой вместе с кооперированными поставками обошлось стране более чем в 3 миллиарда рублей, заняло у нас с Косыгиным около часа. Конечно, мы с Алексеем Николаевичем выработали только схему. Но если бы я обсуждал это с Устиновым, вопрос мог бы остаться нерешенным, хотя на дискуссии была бы потрачена как минимум неделя».

Владимир Николаевич Новиков объясняет это разницей в стиле работы Косыгина и Устинова. Косыгин, определив задачу, четко намечал пути ее решения, оставляя детали для специалистов. Дмитрий Федорович, напротив, рассмотрение даже простого вопроса растягивал на два-три часа. По свидетельству Новикова, Устинов ночью звонил директорам заводов, их заместителям, а нередко и начальникам цехов. В каждом вопросе он хотел разбираться до мелочей так, чтобы понимать его на уровне начальника цеха или среднего конструктора. Таков был метод его работы, который он перенес из министерства и в Совет Министров. Все это, естественно, приводило людей в нервозное состояние. Хрущев, конечно, в такие дела не вникал, но Косыгин считал, что такой стиль работы для решения государственных вопросов в правительственном аппарате не подходит.

Устинов переместился в ЦК, стал секретарем по военно-промышленным вопросам, позже его избрали членом Политбюро. По разным свидетельствам, секретарь ЦК, будущий маршал и министр обороны СССР «был не очень доброжелателен к Косыгину», позволял себе при Брежневе, явно рассчитывая на одобрение генсека, отпускать в домашнем кругу колкости в адрес Алексея Николаевича. Но на первых порах Брежнев это не поддерживал. Доброхоты, конечно же, докладывали об этом Косыгину, но он в такие разговоры предпочитал не втягиваться. Может быть, отсюда и шла его бросающаяся в глаза замкнутость в кремлевском, цековском кругу?

— Многие пишут, что Косыгин был очень суровым, — обращаюсь я к Владимиру Кузьмичу Гусеву. — Вам он тоже запомнился таким?

— Я не стал бы писать такой портрет Алексея Николаевича. Признаюсь, не замечал, суровое у него лицо или нет. Меня увлекала его мысль.

— В 1976 году вас избрали первым секретарем Саратовского обкома партии…

— С этого времени я бывал у Косыгина каждый квартал. Приеду в Москву, побуду в ЦК и иду к премьеру решать вопросы.

В хозяйственных, партийных кругах к Косыгину относились с большим уважением. Да и во всем обществе у него был большой, настоящий авторитет. Это не сегодняшняя оценка, а того времени.

— И какие, например, вопросы вы решали у премьера?

— Развитие орошения, например. Саратовская область, как и наши соседние — Волгоградская, Оренбургская, засушливая. Три года из пяти — засуха. Косыгин относился к аграрному сектору с большой настороженностью. «Слушай, говорит, мы такие большие вложения направляем, а результата серьезного нет». Я возражаю: так нельзя относиться к сельскому хозяйству. Земли в Заволжье — хорошие, они дают урожаи твердых пшениц, это наше богатство. Вопрос в другом: что надо сделать, чтобы урожаи были устойчивыми? Наука и практика дают ответ: нужно развивать орошение. Косыгин поддержал нас и саратовское орошаемое поле стало самым большим в Советском Союзе — 534 тысячи гектаров. А началось развитие орошения при моем предшественнике, Алексее Ивановиче Шибаеве. Мы же подхватили, поставили на научную основу, убедили Косыгина — он ведь считался с дельными аргументами, прислушивался к собеседникам, если они, говоря казенно, владели вопросом.

При поддержке Алексея Николаевича мы за несколько лет открыли в Саратове сеть академических институтов. В те же 70-е годы развили химию полимеров. Создали микробиологическую промышленность, построили атомную станцию…

— Но если все это застой, что же тогда развитие?

— Спросите тех, кто наклеивает ярлыки на целую эпоху… Кстати, Косыгин не переносил общую болтовню, приблизительные рассуждения. Таких говорунов осаживал немедленно — корректно, но твердо.

Знаю по рассказам заместителей Косыгина, многих министров, что он не считал зазорным отказаться от своего предложения, не настаивал на нем ради ложно понимаемого авторитета. Убедительный пример — идея с перепрофилированием Камского автозавода, который еще строился, на выпуск тяжелых самосвалов. Премьеру возразил тогда В. Н. Новиков: «Это совершенно невероятный поворот, который затянет строительство по крайней мере еще года на три, если не больше». В итоге было принято решение о развитии производства тяжелых самосвалов в Белоруссии. «БелАЗы» и «МАЗы» работают на российских рудниках и сегодня.

Вот так же Алексей Николаевич поддержал и саратовские предложения. Было принято постановление ЦК КПСС и Совмина, в котором говорилось о необходимости создать надежную кормовую базу на основе орошаемых земель.

— До этих работ Саратовская область производила около 40 тысяч тонн овощей в год, — продолжает В. К. Гусев. — Мы за три года создали 25 мощных овощных совхозов и собирали в год 400 тысяч тонн овощей. Области хватало и в Москву поставляли.

Поддержку у Косыгина было получить нелегко. Он проверял каждую цифру и все помнил. Многие собеседники Косыгина поражались его феноменальной памятью, отмечали редкостный талант устного счета. Впрочем, и незабвенный Корейко удивлял сослуживцев в «Геркулесе» своим быстрым и безошибочным счетом, и на концертных сценах немало мастеров умножения, деления и даже вычисления корней. Косыгинский талант был в другом: он видел влияние каких-нибудь отраслевых или региональных расчетов на всю экономику, мгновенно просчитывал последствия.

Помните историю с первой повестью Паустовского? Молодой писатель затерял рукопись и сел писать повесть заново. А когда написал, нашел пропажу — она завалилась за шкаф. В новом тексте другими были лишь два-три слова. Нечто подобное произошло и с Косыгиным. Он вышел к трибуне в Большом театре и вдруг обнаружил, что при нем нет очков для чтения. Забыл дома или в кабинете. Ни в зале, ни в президиуме никто ничего не заметил — Косыгин прочитал часовой доклад по памяти.

И еще одну черту, чисто косыгинскую, припоминает Гусев — это доверие, его веру в надежность тех, на кого, как считал Алексей Николаевич, он может положиться. Доверие, но не доверчивость. Доверчивость осталась там, в питерском далеке, где мальчугана поманила за собой молодая цыганка, чем-то напомнившая Алеше маму.

Министр геологии СССР (1975–1989) Евгений Александрович Козловский узнал Косыгина поближе, когда Алексею Николаевичу было уже за 70.

— Когда я приходил к нему с докладом о делах в отрасли, Косыгин сразу предупреждал: «Ты не перечисляй, что сегодня есть. Скажи, что будет завтра». Вот это по-моему, и есть государственный подход.

В отношении к людям Косыгина можно было бы назвать максималистом. Доверяет или нет. Середины, на мой взгляд, не было. Абсолютно. Если кого-то поймает на вранье, этот человек переставал для него существовать. Он не терпел таких вещей. И очень внимательно следил за твоим продвижением, твоими делами.

Еще одна черта, которую ценили все, кто работал с Косыгиным, — его обязательность. Попробуйте сегодня созвониться с кем-нибудь из правительства. А у него всегда был включен телефон «АТС-2», не говоря уже о первой «вертушке». Никто никогда не мог позволить себе звонить не по делу. Если Косыгина нет, ответит помощник. Через какое-то время обязательно раздастся звонок:

«Косыгин. Что ты хотел?»

На столе, за которым работает мой собеседник, поверх горки бумаг, газет и книжек — два весьма потрепанных томика. Пока хозяин кабинета просит принести чай, я перелистываю их. В одном — протоколы допросов царских министров комиссией Временного правительства, другой — «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид, издание двадцать пятого года.

Эта «находка» отодвигает заготовленные вопросы, с которыми я шел к заведующему кафедрой Московского государственного геологоразведочного университета, министру геологии СССР Евгению Козловскому.

— Евгений Александрович, признаюсь, не ожидал увидеть на столе геолога такие редкие исторические издания.

— А я признаюсь, что люблю копаться в источниках, которые помогают разобраться в том времени, которое меня сейчас больше всего интересует, — период Гражданской войны. Как все тогда начиналось? Почему разные силы не сумели найти общего языка и все превратилось в хаос? И в чем дело сейчас?

— Другая война, Великая Отечественная, для вас не только история, а частица собственной жизни.

— Война началась, когда мне было двенадцать лет. Мы жили в Белоруссии. В сорок первом году погиб отец, директор школы. Потом немцы расстреляли всех наших родных — дедушку, бабушку, тетю, брата, сестру. Дядю повесили — он в Рогачеве пытался взорвать молокозавод. Мама, ее до войны удостоили звания лучшей учительницы Белоруссии, скрывалась, поддерживая связь с партизанами, выполняла их задания.

Я с сестренкой попал в партизанскую зону… Убийственно тяжелые годы… Но, как ни странно, они мне очень многое дали в жизненном плане. Потом — военное училище, когда собрали опаленных войной юношей и дали нам общее образование. Это была политика, умная политика государства. Когда, окончив институт, я уехал на Дальний Восток, мог и топор в руки взять, и в морду при случае заехать, и заставить работать.

Я начал рабочим на разведке Горинского железорудного месторождения. Затем другая геологоразведочная экспедиция, у нее был № 50, девять поселков. Жили в них около пяти тысяч человек, больше трети — бывшие заключенные. О том, какая там была обстановка, скажет такая деталь: на домах никаких замков, только палочка в щеколде.

Вели геологический поиск, разведывали месторождения, строили поселки, мастерские, электростанции: посмотришь — вся сопка в огнях. Открыли шесть месторождений олова. По нашим следам поднялся город Солнечный, сейчас — Солнечный район Хабаровского края. Весь состав — молодой! Я в 33 года вместе с коллегами получил Ленинскую премию за эти открытия. А наша Комсомольская экспедиция — орден Трудового Красного Знамени.

— Вы стали министром после академика Сидоренко.

— У Александра Васильевича Сидоренко я работал заместителем. Когда меня утвердили министром, Сидоренко сказал о себе фразу, которую мог сказать только мужественный человек: «Я пробыл министром, но министром так и не стал. А почему? Я не пропахал в геологии так, как положено».

Геология, напомню, научно-производственная отрасль и в ней больше уважения не чисто ученому человеку, а производственнику. Я пришел в министерство, проработав на Дальнем Востоке тринадцать лет. Был начальником технического управления Министерства геологии России, директором института, заместителем союзного министра. В 75-м году, перед назначением меня пригласили к Косыгину. Он принял в своем кабинете в Кремле, очень сухо, сдержанно, больше для протокола.

«Наверное, я с тобой сейчас не буду говорить о деталях, тебе надо вникнуть в отрасль, хотя, чего вникать, ты в ней вырос».

До этой встречи я больше видел его на телеэкранах — лицо аскета, не совсем, скажу так, приятное впечатление. Может быть, это был выбранный образ? Потому что потом я видел его, когда мы анекдоты травили, и когда хохот стоял, и это был совершенно другой человек.

Он мог, например, на заседании Президиума Совета Министров СССР вдруг спросить: «Слушай, а по Подкаменной Тунгуске сейчас перевалы можно пройти прямо?» — «Кто из нас по перевалам ходит, Алексей Николаевич?» — «А я забыл, что вы сейчас на вертолетах, самолетах летаете». Он проходил эти пути на лошади, когда работал в Сибири, проходил по Подкаменной Тунгуске по перевалам и рад был бросить эту деталь на публику. Публика сразу соображала, народ-то мудрый сидел. Я чувствовал: он не выпускал меня из поля зрения, хотел разобраться во мне.

А при первой встрече Косыгин, казалось, думал об одном: «Откуда он взялся? Кто его тащит?»

Такие вопросы в ту пору, когда по городам и весям гуляли присказки о «мохнатой руке», без которой не пробиться, были вполне понятны. Тем более что предложение назначить министром геологии Козловского пришло со Старой площади, из ЦК КПСС. Была система подготовки и отбора кадров, высмеянная и выброшенная за последние годы, по делу-то ее следовало бы изучить. И закрыть дорогу в правительство, министерства совершенно случайным людям. Ошибки, конечно, случались и раньше, от них никто не застрахован, но их было куда меньше, чем сейчас. «Прохиндеев тогда отлавливали, как блох в подушке», — заметил по этому поводу Козловский. Грубовато, но точно.

— Перед моими глазами прошли три созыва правительства Союза, — продолжает Евгений Александрович. — И сегодня мне не в чем упрекнуть министров, вместе с которыми работал почти пятнадцать лет. С кем-то, случалось, ругался, спорил, выпивал — не без этого. Среди нас не было ни одного человека, который не прошел бы огромную жизненную школу.

Сегодня косыгинских министров, даже самых знаменитых, таких, как Славский, Кортунов, Ломако, страна забыла. Между тем каждый из них — действительно уникальная личность. И при этом в их биографиях много общего, что дает возможность хотя бы штрихами набросать коллективный портрет косыгинского правительства.

Возраст. Министрами чаще всего становились примерно в 50 лет. Два-три года до «полтинника» или позже. Конечно, в этой возрастной шеренге выделялись старейшины. Иван Павлович Архипов, зампред правительства, еще в сорок третьем, в 36 лет, стал заместителем наркома цветной металлургии, а начинал он после института на Днепродзержинском металлургическом заводе, где работал в те годы и Брежнев. Ефим Павлович Славский, атомный министр, с 1957 года возглавлял Министерство среднего машиностроения СССР. Легендарный человек! Комиссар эскадрона и полка в Первой конной армии, он после Гражданской войны стал инженером, директором завода, одним из создателей ядерного щита. Трижды Герой Социалистического Труда, девять орденов Ленина… Петр Фадеевич Ломако, кстати, ровесник Косыгина, рабфаковец, инженер, в 31 год директор большого завода, а затем замнаркома и нарком цветной металлургии… Он был заместителем Председателя Совета Министров СССР (Хрущева), председателем Госплана, в 1965-м опять возглавил отрасль.

Образование. Разумеется, у всех как минимум высшее. Не много, но есть кандидаты и доктора наук.

Их первая работа: сменный механик, мастер, помощник мастера, прораб, фрезеровщик, инженер-конструктор, монтажник, электромонтер, котельщик, помощник начальника участка, токарь, бригадир, кочегар…

А вот с какой должности будущего министра приглашали или переводили в Москву: начальник морского пароходства, директор механического завода, генеральный директор производственного объединения, начальник главка, директор научно-исследовательского института… Понятно, между первой работой и нынешней лежали годы профессионального становления. В Москве к ним прибавлялось еще несколько лет (от трех-четырех до восьми-десяти) в должности зама или первого зама министра. Прав был Козловский: огромная жизненная школа за плечами этих людей. Оттого и вели они свои отрасли уверенно и масштабно! Отдавались работе. И сгорали до срока, как тот же Алексей Кириллович Кортунов, Герой Советского Союза, человек, с именем которого связано становление нашей газовой промышленности.