Котовский. Книга 1. Человек-легенда

1

— Стой!

Повозка остановилась. Возница не столько испуганно, сколько с любопытством ждал, что будет дальше.

Несколько верховых маячат поблизости, на опушке леса. К повозке подошли трое. Несмотря на темноту, можно было разглядеть, что в руках у них револьверы.

— Кто едет?

— Дворянин Иван Дудниченко.

— Потрудитесь, дворянин Иван Дудниченко, вручить нам всю наличность, какая при вас имеется. Оружия нет? Если есть, сдайте и оружие.

— Позвольте…

— Не будем тратить понапрасну время. Бумажник? Вот так-то лучше. Как обстоит дело с оружием?

— Помилуйте! Какое у меня оружие?

— Отлично. Трогай, возница!

Кони рванули, обомлевший от страха дворянин Иван Дудниченко все еще не верил, что остался в живых.

Купец Иосиф Коган возвращался той же ночью и той же дорогой с ярмарки. Денег у него была куча, наутро он намеревался отвезти их в кишиневский банк. Но обстоятельства сложились иначе. В банк ему ехать не понадобилось. Дорогой он задремал, так как только что заправился шустовским коньяком. Спросонок понять не мог, чего хотят эти люди. Деньги? Какие деньги?

Но тут он совсем проснулся. Он понял, что за деньги хотят от него получить. Пожалуйста! Какие могут быть разговоры? Иосиф Коган отличался быстрой сообразительностью. Он полагал, что лучше потерять немного денег, чем отдать свою драгоценную жизнь.

Вооруженные разрешили ехать.

— А разве вы… не раздеваете? — робко спросил Коган.

— Нет, не раздеваем, — ответил Котовский.

— Что ж. Это очень любезно. Я даже не ожидал такого благородства от грабителей.

— Я не грабитель. Грабитель — вы. А я отнимаю награбленное и отдаю все беднякам.

Казначеем отряда Котовский назначил Леонтия: осторожный и честный человек, на него можно положиться.

— На половину денег приобрети все необходимое, а прежде всего одежду для отряда. Если удастся, покупай и оружие. Остальные деньги раздадим. Надо узнать, кто нуждается.

Разъехались в разные стороны участники отряда — и нет никого. Пустынна проезжая дорога. В вершинах деревьев свистит ветер. Ни пешего, ни конного насколько глаз хватает.

И уже пошла молва по Бессарабии о народном мстителе Котовском, который у богатых отнимает — бедным отдает.

— И вот, братцы мои, — рассказывал старик на базаре, — пала лошадь у нашего водовоза. Ну, думает, теперь и сам ложись да помирай. А Котовский он все дела знает. Не успел наш водовоз опомниться — шасть, подходит к нему рослый красавец, богатырь, видать, силы необыкновенной. «Кто бы это мог быть?» — думает водовоз. А это и есть сам Котовский. «Это у тебя, дружище, пала лошадь? — спрашивает. — Иди купи себе другую». И дал ему восемьдесят пять рублей!

Только старик заканчивал свой рассказ, как его подхватывали другие:

— А вот у нас был случай…

— У нас вот тоже… Погорели, нищими остались… А Котовский…

В этих народных повествованиях Котовский всегда совершал подвиги, всегда был на стороне бедняков и всегда был неуловим.

Собрались как-то мужики деревень Карамышево, Ожеговка и Машкауцы и стали судить да рядить о своем незавидном житьишке. Решено было всем миром на экономию помещицы Бормоткиной напасть, амбары да сусеки у нее прощупать.

Вооружились кто вилами, кто берданками, у многих и патроны и винтовки нашлись, по чердакам поспрятанные. Командовал этой ратью бывший солдат Федор Водянюк, человек расторопный и толковый.

Глухой ночью толпа направилась прямиком, через поле, к экономии. Шли тихо, чтобы не встревожить помещицу раньше времени, а то пошлет за помощью, вызовет солдат, будет худо.

Подошли к поместью, а там все спят, ни в одном окошке огонек не светится.

— Ну, ребятки, начинай, — сказал Федор. — С богом!

Дали залп из всех имеющихся ружей. Только собаки затявкали. А помещица, поди, в перину зарылась и ни рукой ни ногой от страху пошевелить не могла.

Ринулись с криком «ура» на усадьбу, распахнули ворота, взломали замки и — только мешки замелькали, как начали грузить на подводы.

— У кого нет подвод, запрягайте помещичьи, — распорядился Федор.

Моментально нашли все: и коней, и сбрую, и подводы.

— Не сыпь, не сыпь зерно на землю! — покрикивал Федор, наблюдая, как шмякают один на другой тугие мешки. — Зерно-то наше, мужицкое, надо по-хозяйски!

На следующий день появились два эскадрона кавалерии. Проскакали по деревенским улицам. Нигде ни души, полная тишина, полный порядок. С кем тут сражаться?

Позднее явился пристав, и с ним прибыли конные городовые. Кавалеристы вернулись в город, а пристав начал строгое расследование.

«В конце концов, все они одинаковые бунтовщики и зачинщики, рассуждал он, приступая к своему делу, — но должен же я доставать в Кишинев человек пять арестованных».

Целый день вызывал он свидетелей, записывал показания, составлял протоколы, но в сущности ничего не выяснил и только страшно устал.

Вечером его пригласил отужинать чем бог послал местный священник отец Михаил. Оказывается, бог послал попу полное изобилие вин и закусок, так что ужин получился на славу. Между двумя рюмками батюшка, как бы мимоходом, упомянул имя Федора Водянюка, человека неверующего, беспокойного, склонного к бунту.

Пристав пробормотал:

— Весьма признателен, батюшка! — и записал фамилию у себя в блокноте.

Отец Михаил назвал еще два-три имени. Ему ли не знать своих прихожан!

На следующий день расследование было закончено. Федор Водянюк и еще трое под конвоем отправлены в город. Пристав доволен, складывает в портфель все бумаги.

Однако арестованные до места назначения не добрались. Около Савеловского оврага, о котором вообще шла дурная слава, что там нечистая сила пошаливает, навстречу конвоирам вышли вооруженные и потребовали документы и разносную книгу со списком арестованных. Сопровождавший арестованных не хотел сначала отдавать разносную книгу. Но книгу у него отняли и разорвали в клочья.

— Теперь они будут числиться совсем по другим спискам! — заявил Котовский. — Они поступают на службу народу. Кто начальник конвоя?

— Я начальник конвоя.

— Фамилия?

— Чегодаев.

— Так вот, Чегодаев. Арестованных я у тебя заберу. Выдам расписку.

— Это как вам будет угодно, — ответил Чегодаев. Он храбр был только с безоружными и беспомощными.

Ему была вручена расписка. Подписал ее «атаман Адский». Как прочел расписку Чегодаев — так даже перекрестился:

— Не иначе как сам сатана встретился мне на дороге. В такого стреляй не стреляй — пуля отскочит…

И он поспешил отвезти расписку своему начальству.

А в отряде Котовского прибавилось несколько отважных людей.

2

Горели усадьбы. Стражники скакали на взмыленных лошадях по проселочным дорогам. Крестьяне вырубали помещичьи леса, запахивали помещичьи земли… Мятежное было время.

В эти дни Александр Станиславович Скоповский чувствовал себя прескверно. У крестьян было достаточно оснований его ненавидеть. А ночи в Бессарабии темны!

Скоповский трусил. Наглухо закрывал ставни, запирал двери, спускал с цепи волкодавов — и все-таки не мог уснуть. Ему чудились шаги, мерещилось возмездие. Он вставал, надевал халат и шел осматривать дом. Пламя свечи колыхалось, когда он шел с подсвечником из зала в зал, избегая смотреть в печальные, пустые зеркала.

А тут приехал становой пристав и еще больше всех перепугал.

— Ваш этот… ну, который так невежливо с вами обошелся… Я имею в виду тот случай, когда он вынудил вас воспользоваться… гм… извините… окном…

— Я давно понял, о ком вы говорите: о Котовском. Не вижу, однако, надобности напоминать при этом о прискорбном случае, едва не стоившем мне жизни.

— Помилуйте, ведь я с осуждением!..

— Какая все-таки новость?

— Как?! Вы не знаете?! Вся губерния знает! Каков молодчик?!

— Да что же такое?

— А вы действительно не знаете? Дубровский! Форменный Дубровский! Не дальше как вчера по Оргеевской дороге напал на полицию, отбил арестованных крестьян. А на той неделе вот тут, по соседству с вами, у этого… как его… у купца Когана забрал деньги. У него масса сообщников, и, говорят, он буквально неуловим!

— С нашими растяпами все неуловимы!

— Однако создать вооруженный отряд для расправы с помещиками! Согласитесь, что это большая смелость.

Скоповский побледнел, услышав это сообщение. Ведь надо же! Не кто-нибудь другой, а именно Котовский!

Александр Станиславович покосился на открытое окно, под которым цвели левкои… Да, все ясно: надо уезжать, уезжать не откладывая! Правительство, видимо, бессильно что-нибудь сделать.

«В Петербург! Немедленно в Петербург! — неотступно сверлила Скоповского мысль. — Да что, какая гарантия в Петербурге?! За границу, пока здесь не утихомирятся. Эх, нам бы папашу, в бозе почившего! Мягковат, мягковат и с неба звезд не хватает наш помазанник Николай Александрович. С этим народом не так надо разговаривать. Иссякла сила царствующего дома Романовых. Этак недолго и всю Россию прозевать».

В ночь на семнадцатое лошади на конюшне получили двойную порцию овса. Сдобные булочки, слоеные пирожки, жареные цыплята, телятина и всякая другая снедь — все это было уложено в корзины. Долго возились с укладкой. Скоповский давал бесчисленные наказы, читал нравоучения. Наконец мадам Скоповская, вздыхая и жалуясь на изжогу, прочла краткую молитву и отошла ко сну. Скоповский принял подкрепляющие пилюли и тоже задремал под невеселые думы о слабости длани российского самодержца.

В полночь залаяли собаки. Но тотчас замолкли. Затем как будто звякнула подкова о камень… Закачались кусты акации…

Скоповский проснулся от невероятного грохота. Он сел на кровати, прислушался. Дом содрогался от сильных ударов. Дребезжал звонок.

«Вот как это бывает!» — подумал Скоповский и стал нащупывать ногой ночные туфли, но все никак не мог отыскать.

— Кто? Кого? — очнулась заспанная Скоповская. — Уж не случилось ли чего с детьми? Не от Севочки ли телеграмма?

Муж ничего не ответил. Странно пригибаясь, он подкрался к окну, выглянул из-за занавески. Затем бросился бежать. Сначала в кабинет. Отыскал в письменном столе браунинг. Ну, хорошо. Допустим, он даже выстрелит. Даже попадет. Это только приведет их в бешенство, и тогда они не пощадят. Подержал браунинг на ладони и сунул его обратно в ящик письменного стола.

Стук в двери усиливался. Скоповский промчался в гостиную, похожий в нижнем белье на привидение. В буфетной ударился о косяк, но даже не почувствовал боли.

С величайшими предосторожностями открыл окно. Вторично приходится пользоваться этим способом сообщения! Однако раздумывать не было времени. Скоповский встал на подоконник и зажмурил глаза. Ну же!

Спрыгнул, напоролся на что-то острое… Куда ж теперь? Спрятался под садовой беседкой. Дети, бывало, залезали сюда, играя в палочку-выручалочку. Тут хранилась старая, обшарпанная метла, валялась ржавая, продырявленная лейка… Скоповский влез лицом в паутину, она облепила щеки, неприятно щекоча…

— Господи, помоги мне, — шептал он, дрожа всем телом. — Помоги мне, господи!

Сидеть в этом неуютном уголке пришлось довольно долго. Котовский ничуть не торопился. Вошел в дом. Мадам Скоповская закрыла глаза, притворяясь не то мертвой, не то спящей. Но к ней никто даже не подошел.

Котовский деловито разбирал бумаги, уничтожал приходно-расходные книги, долговые записи крестьян.

Только он успел спросить, где же, мол, сам хозяин, как Леонтий и Федор приволокли помещика, перевалявшегося в мусоре, в паутине и крайне непредставительного без верхнего платья.

Котовский метнул на него глазом: что-то очень кислый помещик, уж не отдубасили ли его ребята, когда сюда вели?

— Где отыскался? — спросил Котовский, снова принимаясь за долговые записи.

— Под беседкой! — весело ответил Леонтий. — Прохлаждался! А я обратил внимание, что собака туда заглядывает и хвостом виляет. Интересно, думаю, кого она там знакомого выискала?

— Собака собаку завсегда унюхает! — вставил Федор.

— Потрудитесь открыть сейф, — приказал Котовский помещику. — Ну! Чего же вы стоите?

Скоповский как бы очнулся и побрел было к сейфу, вделанному в стене, но опять остановился.

— Ключи в брюках, — уныло произнес он.

— Принесите брюки барину, — усмехнулся Котовский, только теперь поняв затруднение помещика.

Котовский пересчитал деньги и распорядился всем уходить:

— Поджигайте — и поедем.

Ночная прохлада потоком вливалась в настежь распахнутое окно. Пахло левкоями. Котовский быстро управился с долговыми книгами: ведь вся эта канцелярия была ему хорошо знакома.

Скоповский молчал. Он боролся с противной дрожью, которая его сотрясала. Одна мысль пронизывала мозг, обжигала: «Убьют! Убьют!..» Но на него никто не обращал внимания.

Через час Котовский уехал из имения Скоповского. Путь ему освещало зарево: усадьба горела ярко, как свеча. Задержался только казначей отряда, деловитый Леонтий. Ему было поручено раздать батракам деньги, захваченные у помещика.

— А то сам господин помещик сроду бы не догадался, — пояснил Котовский.

На рассвете Леонтий догнал отряд. Он точно выполнил поручение. И вот они ехали рядом. Высоко в небе таяли последние звезды. Над Бессарабией загоралась заря. Туман стлался над виноградниками, над сливовыми садами. Кони фыркали и мотали головами.

Котовский и Леонтий молчали. Затем Леонтий сказал:

— А пожалуй что, вешать их, каналий, надо, а то они натворят еще дел. Я это про помещиков говорю.

— Вы и так, кажется, не утерпели и малость всыпали Скоповскому. Что-то у него, как у сома, был очень снулый вид.

— Так, для понятия, мы с Федором слегка ему дали, пока от беседки вели. А как же? Разве забыл, как они тебя разделали?

— Мы не за себя мстим — за народ! — коротко ответил Котовский.

Вот и совсем посветлело. Всадники свернули с дороги и скрылись в просыпающемся, мокром от росы дубовом лесу.

3

Можно представить, какой переполох начался у кишиневских властителей. Губернатор топал ногами, полицмейстер рычал как лев. Во все стороны летели приказы, секретные распоряжения, срочные шифрованные телеграммы:

«Принять меры! Искоренить! Прекратить!»

А между тем отряд действовал. Полиция прибывала на место происшествия, но всякий раз с опозданием, когда уже ничего нельзя было обнаружить. Думали, что отряд скрывается где-нибудь в пещерах или в дебрях лесов: совершив смелое нападение, он исчезал, как сквозь землю проваливался.

В те дни, когда Котовского разыскивали в Оргееве, появился в селе Ганчешты страшный, горбатый нищий. Он ничьего внимания не привлек: мало ли нищих бродило в те годы по проселочным дорогам. Софья через три дома от своего жилища держала кур, так она не раз видела этого побирушку, даже подумала еще, хорошо ли у нее заперт курятник.

Однажды этот старый горбун пришел к ней, но она его не пустила:

— Стой, стой, я тебе у ворот подам! (Софья была не из тех, что может слишком расчувствоваться при виде нищеты.)

— Спасет тебя бог, — сказал нищий, принимая горбушку хлеба, и Софье показалось, что он при этом усмехнулся.

«Набаловались! — рассердилась Софья. — Не яичницей же его угощать!»

Между тем горбатый нищий побывал и на базаре, потерся в толпе, послушал, о чем люди толкуют, и сам повыспросил, что ему было надобно…

Это и был Котовский. Ну где же найти его тупоголовым полицейским ищейкам, если родная сестра не могла распознать его! После этого он мог без всякого опасения разгуливать по селу.

А пришел он сюда не бесцельно. К нему поступили жалобы на управляющего Назарова, что он душегуб и стяжатель. Еще больше жаловались на купца Гершковича, говорили, что он держит в цепких лапах всю округу и что такого кровососа свет не видал. Надо было это проверить и одновременно запутать полицию, которая сбилась с ног в поисках Котовского и потеряла его следы.

Что взять с горбатого нищего? Посидел он и на крылечке торгового заведения Гершковича, узнал всю подноготную и об управляющем Манук-бея, все доподлинно.

А потом исчез. Вряд ли кто и заметил его исчезновение. Ушел и ушел, бездомным все дороги открыты. Никому и в голову не пришло, что план отмщения за слезы народные был уже разработан.

Однако Артем Назаров почуял что-то неладное и успел удрать в Кишинев.

Купцу же Гершковичу не удалось увернуться. К нему в дом вошла дружина Котовского.

— Вы тут взяли в кабалу всех жителей, — сказал ему Котовский. Ну-ка, покажите ваши записи и долговые книги. Тут все? И как раз печка топится! Предадим эту писанину огню. И не вздумайте кому-нибудь напомнить о старой задолженности, не советую. Знаете пословицу: кто старое помянет, тому глаз вон. А теперь принесите выручку из магазина, и чтобы ничего не прятать! Стойте, стойте, куда вы бросились с такой поспешностью? Сначала положите ваш бумажник сюда, на стол. Так. Теперь идите, вас проводят… Принесли? Ну вот. Надеюсь, запомнили, что я говорил?

Когда ночные посетители ушли, Гершкович капал валерьянку, потом кому-то грозил, ругался. Затем рассудил, что выгоднее всего молчать. И хотя слухи ходили, что у него отняли деньги, сам Гершкович клятвенно уверял:

— У меня? Деньги? Какие деньги? Господь с вами!

Артем Назаров хотя и вернулся в Ганчешты, но спал плохо, вздрагивал при всяком стуке и завидовал князю Манук-бею, который своевременно убрался «из этой разнесчастной страны»…

Странные дела творились в Бессарабии. Например, начальник Кишиневской тюрьмы узнал, что Котовский вручил на дорогу деньги большой партии осужденных политкаторжан, отправляемых в Сибирь. Разгневанный начальник тюрьмы расспрашивал тюремных надзирателей:

— Как же он вручил? Вот так-таки явился и вручил?

— Ну да, получил свидание с одним из заключенных и отдал ему деньги.

— А вы чего смотрели? Почему не схватили его?

— На лбу у него не написано, что это он! Уж после арестанты рассказали.

Или, например, кто давал Котовскому списки неимущих студентов и гимназистов? Они ежемесячно получали по почте пакеты с деньгами «от неизвестного».

По настоянию бессарабского губернатора в Оргеевском и Кишиневском уездах рыскали большие полицейские отряды, были учреждены специальные посты, производились ночные обходы…

А в это время отряд Котовского явился на квартиру купца Вартана Киркорова, первого богача в Кишиневе. И произошло это в центре города, к полному негодованию и изумлению власть предержащих.

В квартире Киркорова была роскошная обстановка. По-видимому, денег куры не клевали, но вкуса и понимания красоты не было. Главным образом заботились о том, чтобы все стоило дорого. Хрустальные вазы, мохнатые ковры, очень много мебели, картин, безделушек…

Киркоров вручил Котовскому крупную сумму денег. Он был бледен, руки у него тряслись, он с трудом выговаривал слова, потому что ему сводило судорогой челюсти.

— Вот, — произнес он. — Тут все, что есть дома, можете проверить.

— Вы не станете меня обманывать. Это было бы рискованно. Ну, а теперь принесите оружие.

— Револьвер?

— Да, хотя бы револьвер.

Киркоров принес револьвер и предупредил:

— Осторожнее, он заряжен.

Впоследствии его спрашивали знакомые:

— Отчего же вы не стреляли?

— Что я — сумасшедший? — возражал Киркоров.

— Облавы! Как можно скорее облавы! — кричал губернатор, узнав об этом происшествии. — Мобилизуйте местное население, оцепляйте лес и делайте облавы!

— Не идут. Мы уже пробовали. Они лучше умрут, чем выдадут Котовского. Точно установлено, что население снабжает его продовольствием, одеждой, даже оружием.

Но как раз оружия-то отряду и не хватало…

Однажды Котовского разыскал человек, пришедший из Пересечина. Это был, по-видимому, мастеровой, руки у него были заскорузлые.

— Уж я бы не успокоился, пока тебя не нашел, — сказал он решительно. — Дело-то у меня, понимаешь, срочное.

— А что такое? Рассказывай.

— Я случайно, можно сказать краешком уха, слышал. Одним словом, есть такое распоряжение: наш исправник едет в эту ночь из Пересечина в Оргеев и везет с собой тридцать ружей. Я как услышал такую новость, так и прикинул своим умишком: тридцать ружей — штука не маленькая, и Котовскому как раз может пригодиться.

— Спасибо за заботу! А уж эти ружья, можешь быть уверен, будут у меня.

Исправник оказался ретивый и начал отстреливаться. На козлах у него сидел солдат, он стал нахлестывать лошадь, думая спастись бегством.

Лошадь подстрелили, исправника и его охрану разоружили и пешком отправили.

— Службу плохо знаешь, болван ты этакий, — ворчал на исправника Котовский. — Ружья везешь, а где же патроны?

За поимку Котовского взялся пристав второго участка, опытный петербургский сыщик, присланный в Кишинев на постоянную работу. Хаджи-Коли был безобразен. Маленького роста, но с огромной головой, он был весь как бы помятый, весь изрытый морщинами. Кожа у него была геморроидального цвета. В центре физиономии помещался мясистый, свисающий, как спелый плод, на губы фиолетовый нос. Но глаза — глаза у него были колючие, быстрые. Он умел примечать. В этом ему никак не откажешь.

Хаджи-Коли взялся за дело спокойно. Он долго приглядывался, принюхивался, перечитал все донесения, побывал на местах происшествий, побеседовал с «жертвами»: с дворянином Иваном Дудниченко, с купцами и чиновниками, повидался и с Артемом Назаровым, который знал Котовского с детских лет.

— Так-так-так… Вы говорите, способный был мальчик? Так-так-так… Отлично ездил верхом?

Хаджи-Коли два часа пробыл у господина полицмейстера.

— Денег не жалеть, — давал указания полицмейстер. — Сами понимаете, вся эта неприятная история может отразиться даже на карьере высокопоставленных чиновников, не говоря уже о других.

Полицмейстер придвинул свое худое, обтянутое желтой кожей лицо к самому уху Хаджи-Коли, дохнул на него гнилостным запахом изо рта и прошептал:

— Под строжайшим секретом могу вам сообщить, что наш уважаемый Киркоров, Вартан Артемьевич, как вы знаете, тоже пострадавший, пожертвовал десять тысяч рублей из личных средств для награждения того, кто поймает этого разбойника.

В селе Мокра обитал гроза всего окрестного населения помещик Войтенко. Его прозвали Людоед. Ненавидел его народ лютой ненавистью.

Любил он охотиться за крестьянами, которые случайно забредали на его землю. Он выскакивал из кустов и кричал:

— О-го-го! Э-ге-ге!

Крестьяне бросались бежать, стараясь скрыться в чаще леса. Войтенко только этого и ждал. Прицеливался из охотничьего ружья, заряженного дробью, и стрелял.

Он жил одиноко, жена у него умерла, детей не было — один, как филин в дупле, обитал в большом, двухэтажном доме.

Поймав мужика за порубкой леса, Войтенко не жаловался в суд:

— Я сам ему судья. Хочу — казню, хочу — милую.

Но никогда не миловал.

Крестьянский скот за потраву загонял к себе и требовал штраф с его владельца.

Бабы для сокращения пути перебегут через его поле — так он им пустит вслед заряд соли и хохочет:

— Теперь почешутся!

Но настали суровые дни. Пришел для помещика час расплаты. Мужики на сходе постановили: казнить Людоеда.

— Мы его, как крота из норы, выкурим! — сказал Антосяк, недавно вернувшийся из армии.

Пришли в усадьбу. Обложили хворостом дом, керосином облили, чиркнули спичку — и пошло полыхать горячее пламя, поднялось высоко к небу зарево, как проклятие душегубу.

Крестьяне стояли вокруг и смотрели.

— Хорошо горит, — сказал Антосяк. — Дерево сухое.

Помещик, видать, крепко спал. Уже и крыша занялась, из окон валил густой, черный дым, а он все не появлялся. Наконец выскочил на крыльцо, остановился — и сразу все понял. Там его ждали. Лица были каменные. Никто не простил. Пули на него пожалели, убили батогами, как змею убивают. Убили и бросили тут же, у начинающего тлеть и дымиться парадного крыльца. И молча ушли по освещенной пожаром дороге.

Крестьянские бунты полыхали по всей Бессарабии. В дыму восстаний орудовал отряд Котовского, орудовал дерзко и умно. Может быть, он поднимал молдавских крестьян на бунты своим примером и отвагой? Может быть, с его именем пошел Антосяк убивать ненавистного помещика? И если бы не было повсеместно известно о неуловимом Котовском и его славных делах, может быть, еще долго свирепствовал бы Войтенко?

Тревожная, полная опасностей жизнь у Григория Ивановича Котовского. Но ни разу он не пожалел, что решился на такое рискованное дело. Только теперь он чувствовал себя человеком. За ним охотятся, против него брошены большие отряды полиции. Ну что ж, это — война. Зато на его стороне неизменное сочувствие народа.

Когда его дружина нападает с оружием в руках на купцов и помещиков где-нибудь на дороге около Селештского леса, мимо них по тракту проезжает немало крестьянских подвод, но никто не заступается за проклятых богатеев. Одни делают вид, что ничего не видали и не слыхали. Другие откровенно смотрят и посмеиваются:

— Так им и надо, толстосумам! Пускай потрясут их хорошенько!

— Бунэ зыуа! — кричат они Котовскому. — Бунэ зыуа, рэзбунэтор нородник! Здорово, народный мститель!

И едут себе кому куда требуется.

Приближается ли полицейский отряд или где-нибудь внезапно появляются казаки — всегда найдется человек, который выбежит из кустов и крикнет Котовскому:

— Скэпаць-вэ! Спасайся!

И разве хоть один раз было такое положение, чтобы Котовскому негде было приклонить голову! Всюду находились для него и приветливое слово, и пища, и кров.

Однажды пришел к Котовскому и Иван Павлович.

— Ну как? — спросил Котовский. — Совсем пришел?

— Совсем. Раиса померла у меня. Один остался на свете. Примешь в свою семью — послужу народу. По крайней мере буду знать, что не зря коптил небо.

Вздохнул Котовский, ничего не ответил. Много видел он безысходного горя, жалко было ему людей.

4

Пристав второго участка Хаджи-Коли не дремал. Он раскинул сеть своей агентуры по городским окраинам, по улицам городской бедноты, по окрестностям Кишинева.

Долго он вынашивал свой замысел, и наконец ему удалось подобрать провокатора, который втерся в доверие рабочих и через них нашел путь в отряд Котовского.

Некий Зильберг имел опыт в своей работе. Он умел всех разжалобить.

— Брат у меня на каторге, тачки с углем возит, — рассказывал, тяжко вздыхая, — отец умер от непосильной работы, а я даже и непосильной не могу отыскать, вот уж сколько месяцев с хлеба на воду перебиваюсь…

Вспомнил Котовский все свои мытарства и бесплодные поиски работы, вспомнилось, как отец умер…

Приняли в отряд этого человека.

Каждую минуту провокатор ждал, что его прикончат. Он не выдерживал взгляда Котовского, как пес не выдерживает человеческого взгляда. Он опускал глаза. Притих, старался не выделяться, участвовал в нескольких нападениях на полицейских чиновников. Никакой связи со своим патроном долгое время не устанавливал, боялся, что за ним следят.

И вот выбрал удобный момент. Отряд сделал передышку. Зильберг для большей верности сам проводил Котовского до его квартиры в Кишиневе, где он последнее время скрывался.

— Отдыхай, — сказал ему на прощание Котовский, когда они дошли до входной двери, — большие дела скоро будем делать, и наш отряд разрастется…

Все еще не верил, все еще опасался предатель. А вдруг Котовский догадывается! Может быть, все знает и уже давно приговорил его к смерти? Вот сейчас обернется и пристрелит, как паршивую собаку…

Но вот Котовский шагнул… постучал… Вот ему открыли… и захлопнулась дверь за Котовским… Тихо. Провокатор сначала стоял как прикованный. Затем медленно-медленно пошел. Добравшись до перекрестка улиц, быстро оглянулся, чтобы узнать, не следит ли кто за ним… Потом чуть не бежал, запыхался, юркнул в чей-то чужой двор, притаился и ждал, выглядывая из-за забора… Но опять никого. Сердце стучало. Бросился со всех ног, с шумом ворвался в квартиру Хаджи-Коли и выпалил:

— Есть! Готов! Куприяновская улица, дом номер девять!

И — рухнул на стул. Губы пересохли, он все облизывал, облизывал их горьким языком.

Хаджи-Коли дал ему глотнуть воды. Но заниматься им не было времени. Не теряя ни минуты — в полицию.

Крупный полицейский отряд оцепил все прилегающие улицы. Хаджи-Коли лично руководил операцией. Конечно, он рисковал головой, но, что делать, такая профессия. Он ловко отодвинул засов у входной двери, вместо того чтобы стучаться. Все! Дверь открылась, из дому пахнуло теплом… И они ввалились с револьверами в руках.

Котовский еще не спал. Он взглянул на них, понял, что это провал. Не дрогнул, не шевельнулся. Только челюсти сжал, да так, что скрипнули зубы.

— Разрешите? — вежливо произнес Хаджи-Коли.

И щелкнул металлическими наручниками.

В ту же ночь произведены были аресты в доме № 10 по Киевской улице. Там схватили Прокопия Демянишина и Игнатия Пушкарева, совсем недавно примкнувшего к отряду.

На следующий день на Яковлевской улице был задержан еще один дружинник, Захарий Гроссу. И это все. Других участников вооруженной группы Котовского не удалось обнаружить. Некоторое время продолжали розыски, обшарили все окрестности города, но затем махнули рукой: не в них дело.

Следователь по особо важным делам приступил к разработке нашумевшего дела. Он не упустил ни одной подробности, блеснул знанием всех юридических тонкостей. Папка, вмещающая протоколы допросов, принимала внушительные размеры.

На Оргеевско-Кишиневской дороге стало тихо. Ветер свистел в вершинах деревьев. Грачи пролетали вечером, собираясь на ночлег. Купцы и помещики проезжали здесь по-прежнему с оглядкой и страхом. Но напрасно. Никто не появлялся из лесу, никто не останавливал скачущих лошадей.

Леонтий как ни в чем не бывало занялся своим хозяйством. О прежних его ночных отлучках не знал никто, кроме жены. А жена была находчива и ловка на язык, умела ответить, если кто, бывало, и справлялся о ее муже: «Уехал в город…» «Поехал на базар продавать сено…» «Спит, устал чего-то, не буду тревожить…» Ну, и отвяжутся. А вернется Леонтий — молча накормит, напоит, одежду и обувь высушит, не спрашивает, где был да какими делами занимался. Когда перестал ночами отлучаться, удивилась она. Долго удерживалась, но в конце концов спросила:

— Неладно что?

— Плохо, — вздохнул Леонтий.

А тут как-то велел собрать всякой домашней снеди да домотканое одеяло захватил. Отвез все в город и вернулся без этих вещей.

— Если что в тюрьму передать, ты меня лучше посылай, — заметила жена Леонтию мимоходом.

Посмотрел Леонтий на нее внимательно: ох и сметлива!

5

А Котовский был полон замыслов, планов и в тюремной камере. Он не упал духом. Ведь рано или поздно усилия полиции должны были увенчаться успехом, когда-то должны были его схватить. Котовский находил применение для своих сил и в тюремной обстановке.

— Какие такие взимания с новичков «на камеру»? — гремел Котовский. Пока я здесь, никто не будет ничего взимать!

Он выслушивал жалобы арестантов, давал советы, заступался за малолетних. Он был занят целые дни. Оказалось, что и здесь можно помогать беззащитным. Оказалось, что и в этом мире отверженных много бесправия, жестокости и это бесправие, эту жесткость нужно победить. Было в Котовском что-то еще, кроме его незаурядной физической силы. Одних он притягивал к себе, располагал. Другие его боялись. Он стал безраздельно руководить всей тюремной жизнью.

Мысль его работала. Он готовился к большому, отчаянному мероприятию: запертый на замки, окруженный толстыми каменными стенами, охраняемый стражей, он задумал ни больше ни меньше как освободить всю тюрьму. Он с воодушевлением разрабатывал подробности этого плана. Посвящены в него были только его ближайшие друзья.

— Мы должны, — втолковывал он Захарию Гроссу и Игнатию Пушкареву, разоружить тюремную охрану, вызвать по телефону якобы по срочному вопросу поочередно прокурора, полицмейстера, пристава, жандармских чинов, поодиночке арестовать их и упрятать в камеры. Затем вызвать конвойную команду якобы для производства повального обыска, разоружить ее, переодеться в форму конвойных, изобразить отправку большого этапа в Одессу и, следуя в Одессу, захватить железнодорожный состав. Всего для этой операции нам придется захватить, обезоружить и запрятать в камеры около пятидесяти человек.

— Серьезное дело! — сказал Гроссу.

— А что? Мы все можем! — решительно заявил Пушкарев.

Первой неудачей была записка, перехваченная тюремщиками. Котовскому во что бы то ни стало нужно было связаться с друзьями, находившимися там, по ту сторону решетки. Впрочем, в руки следствия эта записка никаких ключей не дала, плану побега не повредила, а связь со своими друзьями Котовский все-таки установил.

Делопроизводство же шло своим чередом. Аппарат юстиции усердно работал. Следствие фиксировало факт за фактом, папки все больше разбухали, машинистки перестукивали на пишущих машинках протоколы, все это нумеровалось, подшивалось… Шутка сказать — подготовить для слушания такое дело!

Требовалось для судебного разбирательства иметь своего адвоката. Котовский остановил свой выбор на талантливом, успешно уже выступавшем в суде защитнике Гродецком. Гродецкий имел доступ в тюрьму. Он тоже изучал материалы этого дела. Немногим можно было помочь подзащитному, слишком очевидны сами факты, слишком велика ярость властей и негодование всего так называемого общества. Тем не менее защитник наметил линию, какой будет придерживаться.

В первое свое посещение подзащитного Гродецкий попал в тюрьму в прогулочное время. Тюремный двор походил на большой каменный мешок. Гродецкий увидел арестантов, бродивших по двору с опущенными головами, унылых, вялых, в серых тюремных халатах, неудобных, путавшихся в ногах.

И в этой толпе резко выделялась высокая, стройная фигура человека, одетого в обыкновенное, гражданское платье. Этот рослый человек был в сапогах, бриджах, в светло-зеленой вязаной куртке, плотно облегавшей его хорошо сложенную, могучую фигуру. И держался этот человек совсем иначе. Опустив правую руку на плечо своего собеседника, он быстро шагал, размахивая левой рукой, и что-то с жаром доказывал. И столько жизненной силы, столько характера было в этом человеке!

Гродецкий забыл о цели своего прихода. Он невольно залюбовался этим необыкновенным, не сгибающимся в несчастии человеком.

— Кто это такой — в зеленой вязанке? — спросил Гродецкий тюремного надзирателя.

Надзиратель ответил с гордостью:

— Разве вы не знаете? Это наш знаменитый Котовский.

И ответ тюремного стража тоже поразил тюремного защитника. «Наш знаменитый Котовский»! По-видимому, Котовский находил дорогу даже в самые загрубелые, в самые очерствелые сердца.

«Так вот он каков, мой подзащитный! — думал Гродецкий, все еще стоя неподвижно в неприглядном тюремном дворе. — Недаром он держал в страхе и трепете „блюстителей порядка“, аристократов и баловней судьбы!»

6

Вначале все шло удачно. В прогулочный час двое из одиночной постучали в дверь и попросились в уборную. Когда надзиратель выпустил их и стал закрывать камеру, его схватили, связали, обезоружили и сунули в ту же самую камеру. Во втором коридоре надзирателю наставили револьвер, отобранный у первого надзирателя, и тоже связали его.

Прогулка в тюремном дворе продолжалась, а там, в самом здании, шла работа втихую, без шума и крика, без единого выстрела.

Вскоре коридорные надзиратели все до одного были упрятаны в камеры. Успешно прошла операция по заранее разработанному плану и во дворе. Путем обмана отняли ключи от тюремных ворот, отперли ворота. Дальше следовало оставаться на местах, вызвать и арестовать целый ряд служебных лиц, затем вызвать конвойную команду…

Но при виде открытых ворот у некоторых не хватило выдержки. Семнадцать человек, не подчиняясь разработанному плану, выбежали наружу… нарвались на патруль… Были снова задержаны и возвращены в тюрьму.

Котовский не сердился. Что поделаешь — нельзя положиться на каждого, уж очень пестрая публика наполняет многочисленные камеры тюрьмы.

Котовский спокойно заявил, что план побега был разработан им. Его заперли в одиночную камеру, рядом с политическими.

Какой богатый материал получили газетные репортеры! Какая сенсация!

«Неудачный побег семнадцати „анархистов“ из тюрьмы!..»

«Возглавлял побег известный атаман Котовский!..»

Тюремная администрация вызывала поодиночке сконфуженных и обескураженных надзирателей.

— Как же вы так прохлопали, что вас самих пересажали, как кур в курятник?!

Начальник тюрьмы, глядя на толпу заключенных в прогулочном дворе, в ярости сжимал кулаки:

— Ну подождите же! Я покажу вам, как совершать побеги! Вы у меня поплачете!

И обернувшись к сопровождавшему его дежурному офицеру:

— Свидания с родственниками прекратить! Прогулку сократить до десяти минут в сутки! Выпускать на прогулку поодиночке! Убрать койки из камер, пусть валяются, как свиньи, на полу!

Седьмого мая 1906 года в знак протеста семнадцать арестованных объявили голодовку. К ним примкнула вся тюрьма. Требовали отмены репрессий и улучшения тюремной пищи. Надзиратели бегали от камеры к камере, уговаривали есть. Кашевары уносили нетронутые бачки с баландой. Кухонные мужики выливали обед в помойную яму.

Прибыл прокурор окружного суда. Ходил по камерам, выслушивал жалобы. Морщился. И от правдивых невеселых рассказов, и от удушливого воздуха.

— Карательные меры отменить, — распорядился он, уезжая и радуясь, что выбрался наконец на свежий воддух. — Что касается улучшения пищи, это не в моей компетенции. Не вмешиваюсь. По-моему, пища как пища. Не жареных же им рябчиков подавать!

Не прошло и нескольких дней, как в тюрьме уже новое событие: обнаружен подкоп! Подкоп заделали. Казалось, все треволнения кончились. Тюремная жизнь опять вошла в свою колею — безрадостная, однообразная, пропитанная сыростью, полумраком, затхлостью камер, овеянная ни с чем не сравнимой, ни на что не похожей тюремной, арестантской тоской.

А тридцать первого августа арестованный Котовский, сидевший в так называемой железной одиночной камере, бежал из тюрьмы. Пропала даром вся работа Зильберга, все тонкие ухищрения Хаджи-Коли! И куда же теперь девать толстые папки, так аккуратно подшитые судейскими канцелярскими крысами? Хоть выбрось! Хоть начинай все сначала!

Первый богатей Кишинева и самый уважаемый член городского клуба Вартан Артемьевич Киркоров, прочитав в утренней газете о побеге Котовского, невольно взглянул на дверь: а что, если появится и наставит опять дуло револьвера? Сразу пропал аппетит у Киркорова. Он брезгливо отодвинул тарелку, на которую успел уже положить цыпленка, и снова впился в газету:

— Да что же это такое творится? — прошептал Киркоров. — Для чего же строятся тюрьмы? Нет, это свыше моих сил!

Александр Станиславович Скоповский без газет узнал о происшествии. Он в это время поселился в одном из своих флигелей и занят был постройкой нового дома на месте сгоревшего. Он только было уверовал в ретивость российских властей, стоящих на страже порядка и частной собственности, — и вдруг такой удар! Опять этот разбойник на свободе! И опять Скоповский нещадно ругал всех: и нераспорядительную полицию, и тюремную администрацию, и правительство, расшатавшее до последней степени государственные устои.

— Разве мыслимо что-нибудь подобное за границей? — бесновался Скоповский. — Да там бы немедленно: «Будьте любезны, пожалуйте на электрический стул».

В Ганчештах мало кто выписывал газеты. Когда под окном Анны Андреевны появлялся почтальон, тщедушный, так что его ветром качало, но очень расторопный старичок, Анна Андреевна выходила ему навстречу.

— Как здоровье, Герасимыч?

— Прыгаю, Анна Андреевна.

И он мчался дальше с кожаной сумкой на плече. Анна Андреевна развертывала газетный лист и начинала дискуссию с газетными щелкоперами.

— Вранье! — говорила Анна Андреевна, прочитав статью о блестящем состоянии железных дорог. — Так вам и надо, голубчики! Небось почешетесь теперь да прибавите заработок рабочему человеку! — приговаривала со смаком, прочитав о забастовке питерского «Путиловца».

Однажды почтальон пришел взволнованный и возбужденный:

— Читайте газетку! Там помещено кое-что важное!

Анна Андреевна развернула газетный лист и, бегло просматривая кричащие заголовки, вздрогнула и с волнением прочитала написанный разухабисто и с легким налетом модного теперь скептицизма фельетон:

Ниже фельетона крупным шрифтом было набрано:

Анна Андреевна опустила на колени недочитанную до конца газету, перекрестилась и прошептала:

— Господи, охрани его в тягостных испытаниях и суровом пути! Не себе на утеху — народу он служит. Золотое сердце и отважный ум!

И она, не откладывая, побежала к Софье Ивановне поделиться новостью.

7

Шифрованная телеграмма, разосланная директором Кишиневской тюрьмы жандармским офицерам на пограничных пунктах и начальнику Одесского охранного отделения, перечисляла все приметы бежавшего, сообщая, что тридцать первого августа из Кишиневской тюрьмы бежал опасный политический преступник, балтский мещанин Григорий Котовский. Указывалось, что Котовский 23 лет, роста два аршина семь вершков, глаза карие, усы маленькие, черные, может быть без бороды, под глазами маленькие темные пятна, физически очень развит, походка легкая, скорая. В заключение предлагалось установить самое бдительное наблюдение за появлением бежавшего, а в случае появления немедленно арестовать и препроводить под усиленным конвоем в Кишиневскую тюрьму.

Полетели во все концы России шифрованные телеграммы! На таможнях, в портовых городах, на пограничных заставах появилось много поджарых субъектов, воображающих, что никто не может распознать в их непристойных физиономиях, в их гороховых пальто, в их повадке всюду совать нос и запускать глаза незадачливых, дешево оплачиваемых доморощенных шпиков, состоящих в штате охранки и полиции. Они бесцеремонно вглядывались в лица пассажиров, едущих за границу, — в равной мере женщин и мужчин: беглый мог попытаться улизнуть и в женском одеянии, бывали такие случаи! Они лазили в трюмы, заглядывали в машинные отделения пароходов… Их можно было встретить в доках, в отдаленных рыбацких поселках, на пристанях…

Были подняты на ноги все жандармские управления. Один за другим доставлялись пакеты за сургучной печатью. Лично в руки! Бессарабскому губернатору! Секретно!

А Котовский спокойно сидел в Кишиневе, в одном из крохотных, незатейливых домиков. Сидел у окна и рассеянно посматривал через тюлевую занавеску на безлюдную улицу, пока хозяйка деловито штопала мужнины носки.

— Покушал бы, Григорий Иванович, — ворчливо и ласково говорила женщина. — Что толку смотреть на улицу, у нас тут редко и прохожего увидишь.

Задумался Котовский. Не было для него ничего труднее, как бездействие. Вся его кипучая натура требовала действия, а приходилось сидеть и не шевелиться.

— И сиди, и не высовывайся!

— Не высидеть мне, мамаша! Надо их торопить, торопить…

— Что дальше-то будешь делать, соколик?

— Долго они канителятся, мои ребята, — вздохнул Котовский. Подумаешь, великое дело — паспорт раздобыть! Ничего, несколько дней я высижу, никому и в голову не придет, что я у них под боком. А с паспортом двину в Ташкент либо в Самарканд. Выжду — и снова отряд соберу…

— Ох, не сносить тебе головы! Неугомонный ты…

— Пока что голова крепко сидит. Ничего, Пелагея Ивановна, я еще много чего успею сделать в своей жизни!

Опять вызвал пристава второго участка Хаджи-Коли губернатор.

— Откровенно говоря, — сказал он, отечески похлопывая Хаджи-Коли по колену, — полиция у нас дрянь, жандармерия — ни к черту. Вы один наш русский Шерлок Холмс, на вас вся надежда, остальным я абсолютно не доверяю.

— Сделаю все возможное, — скромно ответил Хаджи-Коли.

— И все невозможное, — добавил, улыбаясь, губернатор. — Я вас очень прошу: и невозможное!

Возвращаясь после этого визита, Хаджи-Коли думал:

«Да, господин Котовский! Нас связывает одна веревочка. Или я сломаю голову, или же отличусь и сделаю карьеру. Вы, господин Котовский, фигурально выражаясь, моя синяя птица, мое золотое руно, хе-хе!»

Восьмого сентября приставу поступило донесение, что Котовский находится в городе, и, по-видимому, в районе четвертой части.

— Вот когда я его наконец сцапаю!

Хаджи-Коли даже зарумянился, услышав эту весть. Как собака-ищейка, напавшая на след, он повел мясистым носом, словно предназначенным, чтобы выслеживать.

— Сегодня же познакомимся с расположением улиц в этом районе города, — сказал он задрожавшим голосом. — Всегда полезно знать, где имеются проходные дворы, тупики, низкие заборы…

Он взял с собой нескольких переодетых городовых и пошел бродить по улицам. Было темно. Кишинев освещался скупо.

В девять часов вечера Хаджи-Коли и тащившиеся поблизости неуклюжие в чужом платье городовые спускались вниз по Теобашевской улице. Хаджи-Коли устал и подумывал, что пора закончить эту прогулку, что, как говорится, утро вечера мудренее.

И тут грудь с грудью столкнулся с Котовским! Оба были так ошеломлены, что одно мгновение стояли друг против друга, не двигаясь. Встреча была так неожиданна, что пристав не успел даже выхватить револьвер. Он только смотрел, вытаращив глаза.

Котовский бросился бежать вверх по Теобашевской.

— Держи! Стреляй, черт вас побери! — опомнился наконец пристав. Стреляй, говорят вам! Головы оторву!

Городовые пыхтели, вытаскивали из карманов наганы. Наганы были тяжелые и оттягивали карманы кургузых пиджаков. Вытащили. Начали беспорядочно стрелять в темноту. Слышно было, как посвистывали пули.

Котовский исчез.

Городовые продолжали стрелять. Они не целились и с явным удовольствием бахали из наганов, оглядываясь, чтобы не поранить друг друга.

— Отставить! — закричал Хаджи-Коли. — Стрелять не умеете, собачье отродье! Вот он — здесь был, около вас! А вы что? Рты разинули, остолопы?!

— Так ведь тёмно! — оправдывались городовые. — Разве попадешь?

— «Тёмно!» «Тёмно!» Сами вы — темнота непроходимая! Дубины стоеросовые! Деревня-матушка! Где только понабирали таких? Убить человека не могут!

— Кабы он стоял, — почесывали городовые затылки, — тогда почему не убить.

— Упустить из-под самого носа! — не унимался пристав. — Такой исключительный случай! Никогда себе этого не прощу!

Городовые виновато молчали.

Между тем Котовский был ранен. Он превозмог страшную боль, собрал все силы, перемахнул через забор и упал на что-то мягкое и душистое.

«Цветы, — догадался он, ощупывая вокруг руками. — Кусты высокие, вероятно, георгины… И ведь не пускали меня — так нет, потащился! Как же это вышло?»

Лег поудобнее, стараясь не задевать раненую ногу. Прислушиваясь, стал разбираться в создавшемся положении.

Да, выйти на улицу, когда по всему городу рыщет полиция, — более необдуманного поступка нельзя было представить. Но мог ли он навлекать беду на этих людей, предоставивших ему убежище? Хозяин дома пришел сегодня встревоженный.

— Кажется, пронюхали… — промолвил он. — Сейчас меня лавочник спрашивает: «Никак, квартиранта нашли, Максимыч?» — «Какого, говорю, квартиранта? Чего выдумываете?» — «Я, — отвечает, — ничего, меня это не касается, нет так нет, пускай будет по-вашему…»

Хозяева даже не намекнули, что Котовскому надо уходить. Он сам собрался. Они уговаривали остаться. Но он уверил, что так будет благоразумнее, что у него есть товарищ в железнодорожном поселке… Распрощался с хозяевами и вышел.

И надо же было нарваться на полицию!

Котовский тихо лежал в кустах. Здесь его трудно было обнаружить, между тем ему отлично было видно все пространство чистенького дворика. Он держал револьвер наготове.

«Если найдут, буду отбиваться. Эта публика храбростью не отличается».

Но погоня затихла. Котовский попробовал встать. Правая нога мучительно болела.

Где он находится? Что-то напоминает это крыльцо… Если направо, в углу двора, акация и возле акации скворечник, значит, это квартира Прусакова…

Скворечник был ясно виден на фоне неба. Прусаковы! Котовский не знаком с ними, но однажды вместе с Иваном Павловичем они вошли во двор, Иван Павлович принес им заказ…

Изумительная память пришла на помощь. Котовский смело нажал кнопку электрического звонка. Вошел. Думал, что потеряет сознание. «Ничего. Надо держаться. Прусаков. Николай Михайлович Прусаков».

— Николай Михайлович! Я Котовский, помогите мне, я ранен, меня преследует полиция, мне надо скрыться.

Женщина. Смотрит серьезно и, кажется, сочувственно.

— Коля, выйди на крыльцо, взгляни, нет ли кого. Сюда не пускай ни в коем случае, слышишь?

Она решительно приступила к делу. Осмотрела раны. Обе раны были на правой ноге. Промыла, смазала йодом, забинтовала.

— На улице тихо, — вернулся Николай Михайлович. — Но что же нам дальше с ним делать? Здесь небезопасно. Они перероют теперь весь район.

— Возьми извозчика и отвези его к Валентине Сергеевне. Она не откажет. Это наша хорошая знакомая, — пояснила она Котовскому.

— Да, пожалуй. К ней-то уж никто не сунется. Глушь. Место как раз будет подходящее, — согласился Николай Михайлович.

В извозчичьей пролетке было тряско, и нога опять заныла. Ехали долго. Большая Медведица переливалась семью звездами над самой дугой. Спина извозчика заслоняла половину звездного неба.

— Это, кажется, Гончарная улица? — спросил вдруг Котовский.

— Гончарная.

— Я попрошу здесь остановиться. Мне тут надо навестить одного знакомого…

— Но как же вы…

— Не беспокойтесь. Спасибо вам. Извозчик, заворачивай обратно и отвези барина домой в целости и сохранности.

— Мне што, я хошь всю ночь буду возить!

Извозчик круто завернул, старый фаэтон закряхтел, застонал рессорами, накренился. Потом все встало на место. Лошадь фыркнула и пошла трусить рысцой в обратном направлении.

Вот уже и скрылась извозчичья пролетка. Звезды. Тишина.

Котовский пошел вдоль улицы, осторожно ступая на правую ногу и сильно прихрамывая. Дом номер шестнадцать… дом номер восемнадцать… Двадцать.

Здесь Котовский постучал в ставни.

— Кого вам?

— Михаил, открой.

— Вот это да…

Послышались торопливые шаги, дверь распахнулась. Михаил Романов схватил руку Котовского:

— Господи, какая радость! Не чаял видеть в живых! Заходи же, заходи скорее!

Они вошли в дом. Дверь закрылась.

Романов работал счетчиком вагонов на станции Кишинев. Домик стоял в привокзальном районе. Место было безопасное, люди надежные. Здесь Котовский и решил дожидаться, пока ему выправят паспорт на чужую фамилию да немножко заживут раны.

У Михаила можно было остановиться без стеснения. Здесь Котовский чувствовал себя как дома. И виделись-то они раньше редко, но Михаил с первой встречи проникся уважением, симпатией к Григорию Ивановичу, так же, как и Григорий Иванович сразу оценил Михаила. Котовский знал, что Михаил социал-демократ, что он ведет большую работу среди железнодорожников. А Михаил знал, что Котовский руководит вооруженной группой. Но более обстоятельно поговорить им не удавалось. Виделись они урывками. Михаил обычно грозился:

— Вот как-нибудь потолкуем, многое нужно мне сказать. Спорить будем.

— Спорить? О чем же?

— Обо всем. Большой разговор.

Но всегда получалось так, что Котовскому нельзя задерживаться, Михаилу надо к определенному часу быть на станции, да и адрес этот квартиру Михаила Романова — Котовский приберегал для особенно важного случая. Теперь этот случай настал.

Романов жил в маленьком своем домишке вдвоем с молодой женой.

Он сразу же заметил, что Котовский хромает. Расспросил подробнейшим образом, как и что случилось. Ругал Котовского:

— Такая неосторожность! Такая глупость! Если уж обязательно нужно было уйти из того дома, хотя бы загримировался!

— А документы? Документов-то нет! Тут никакой грим не поможет!

— Ну ладно, теперь об этом нечего говорить. Еще хорошо, что сравнительно благополучно все кончилось. Зато теперь мы наговоримся вдоволь. Лиза, выйди на крылечко, посмотри, не шляется ли кто поблизости.

— Смотрела. Даже собаки не бегают.

— Собаки-то ничего, — сказал Котовский, — лишь бы «легавые» не появились. Я не хотел бы доставить вам неприятности.

— О нас ты не беспокойся. А я с нашими ребятами ужо поговорю, может быть, мы скорее достанем документы.

— Да мне через несколько дней обещали выправить паспорт…

— Хорошо, хорошо, так или иначе документы будут. Ну вот. Лиза соорудит тебе постель, я принесу побольше бинтов и марли… А в награду за труды услышу рассказы о вооруженной борьбе с самодержавием, которую вел твой отряд с удивительным бесстрашием.

И так у них повелось: днем Котовский перебинтовывал ногу, читал в газетах подробное описание своего побега. Из осторожности Михаил и Лиза снаружи запирали его на замок. Наконец они возвращались с работы. Обедали, и Михаил рассказывал новости, перечислял случаи крестьянских волнений в Молдавии, говорил о растущих забастовках, о стачке железнодорожников… Начинались бесчисленные разговоры. Иногда они спорили. Михаил восхищался отвагой Котовского, но считал, что это «капля в море».

— Понимаешь, капля в море! — гудел он, ероша волосы. Голосище у него мощный, Лиза говорила, что это прямо иерихонская труба. — Неприятное для правительства, но, в сущности, маленькое происшествие! И ведь они как стараются изобразить в своих газетах? Читал в «Бессарабце»? Они скрывают революционный характер борьбы. Изображают твои выступления как нападения банды уголовников с целью грабежа! Вот ведь какая история! Конечно, никто им не поверит, но что-то тут получается не так…

— А ты что предлагаешь?

— Видишь ли, Григорий Иванович… ты делаешь большое дело. Ты воодушевляешь своими действиями на борьбу. Особенно крестьян. Они видят, что, оказывается, не так страшен черт, как его малюют, что нужно только осмелиться. Но на этом пути многого не добьешься.

— Так-то так, да кому-то надо начинать! Запугали бедноту, довели до полной одичалости. А ведь люди же они?

— Это как раз положительная сторона твоей деятельности…

— А что же тебе не нравится?

— Плохо, что ты действуешь вслепую, что ты сам неважно разбираешься в целях борьбы, имеешь туманное представление о методах… Что можно сделать одному? Ведь раздавят поодиночке-то, всех раздавят!

— Нельзя терпеть, сил нет терпеть!

— Ты и твои товарищи — стихийные мстители. Плохо, что эта борьба протекала без руководства партии… Нет, нам весь народ надо поднять! А это дело сложное, требует большого ума… Без партии нам нельзя.

— Может быть. Я сам иногда думал об этом.

Раны все не заживали. Нога ныла. Думали, не вызвать ли фельдшера из железнодорожной больницы, но побоялись.

— Заживет! — кряхтел Котовский. — На мне все заживает. Зато хороший урок: выдержка нужна, шага нельзя сделать непродуманно!

— Травят они тебя, эта полицейская свора. Еще бы, какой конфуз у них получился! В городе только и говорят о твоем побеге. А газеты какой подняли трезвон! Воображаю, как испортил ты настроение губернатору!

Что мог делать Котовский в его положении, как не выжидать?

А Хаджи-Коли поднял всю полицию, бросил во все закоулки своих агентов и шпиков. Хватка у него была, у этого Хаджи-Коли. Другой бы не обратил внимания на донесение будочника, что поздно вечером девятого числа по улице проехал извозчик и вез он двоих людей.

— Знаешь извозчика? Номер запомнил?

— А что мне номер запоминать, я и так всех извозчиков нашенских знаю. Захар вез, больше никто как Захар.

Хаджи-Коли не поленился отыскать и Захара.

— Вез ночью двух седоков?

— Двух? Разве всех запомнишь? Пьяного барина из клуба вез… Потом хи-хи — одного тут с барышней…

— Я тебя спрашиваю: двух мужчин вез?

— Вез. Разве я отрицаю? Хороший человек попался. Только я собирался полтинник с него спросить, а он мне рупь целковый вываливает!

— Кто — «он»? Ведь ты говоришь, двое было?

— Смешно как вы говорите, ваше благородие. Одного-то мы высадили на Гончарной, а второго я обратно доставил, на Теобашевскую.

— Дом? Дом номер? Где высадили?

— Он тут, на углу, сошел. Мне, говорит, близко…

Теобашевская — Гончарная… И почему Хаджи-Коли к этому случаю прицепился? Впрочем, он так же с десятками дворников, ночных сторожей, околоточных беседовал и в случае малейшего подозрения агентов посылал.

Гончарная улица невелика. Обшарили. С самыми большими предосторожностями…

Двадцать четвертого сентября был превосходный, солнечный, совсем летний день. Небо было такое бирюзовое, такое безоблачное. Солнце пекло. Из садов плыли запахи спелых яблок, а на мощенных булыжником улицах каждая повозка, или извозчичья таратайка, или пустая телега с мертвецки пьяным возчиком поднимали такую пыль, что некоторое время не видно было ни самой телеги, ни пешеходов, идущих по улице, ни домов. Оркестр в городском саду играл попурри из «Корневильских колоколов». Все пили зельтерскую воду. На Соборной площади стояли извозчики, а от реки, из нижнего города, доносились переборы гармоники.

Словом, Кишинев был Кишинев.

Вечером стала сильно пахнуть резеда. Теплый ветер любовно ерошил деревья в яблоневых садах.

А в полицейском управлении была необычайная сутолока. Хаджи-Коли распоряжался, вызывал, давал указания. Когда стемнело, тронулись. Пристава второго участка Хаджи-Коли сопровождали помощники приставов, околоточные надзиратели и самые отборные городовые — целая армия, получившая точнейшие инструкции, боевые патроны, указание — стрелять в плечо или в ноги, по возможности не убивать, «но, боже упаси вас, упустить добычу».

Заметив полицию, Котовский открыл окно, выходящее в соседний двор, выскочил, пробежал двором и перепрыгнул через забор. Но здесь он увидел буквально толпу полицейских.

У него был браунинг, но он не стал стрелять. Что толку: убил бы он одного или двух полицейских, но тогда остальные наверняка ухлопали бы его.

Да и бежать он тоже не мог. Две глубокие раны на ноге давали себя чувствовать…

Котовского еще не доставили в тюремную камеру, а в типографиях газет наборщики уже набрали сенсационное известие: Котовский пойман, Котовский снова водворен в тюрьму!

— Романова тоже арестовать! — распорядился Хаджи-Коли. — Трое дождитесь его возвращения с дежурства. Он будет привлечен к ответственности за укрывательство преступника.

Как звенел его голос! Какое было в этом голосе торжество! И как он рассвирепел, когда узнал, что Романов вместе с женой бесследно исчез, кем-то предупрежденный!

8

Семь месяцев, всю осень и всю зиму, судебная машина обрабатывала дополнительные материалы следствия. А Котовский ходил на перевязки в тюремный приемный покой. Остальное время разглядывал голые стены камеры и думал.

На голых стенах кое-где трещины и пятна сырости. Если долго в них вглядываться, обнаруживаешь сочетания линий, подобие рисунков. Вот это пятно похоже на птицу, раскрывшую крылья, чтобы лететь. А в углу потрескавшаяся штукатурка напоминает голову льва.

Окошко в камере узкое, подслеповатое, оно высоко расположено, выше головы. В него не видно даже кусочка неба: снаружи к окну приделан железный козырек.

Возле камеры кроме обычного тюремного надзирателя дежурит офицер. Но Котовский думает о побеге. Нога заживает. В тюрьму удалось передать два браунинга для побега Котовского. Друзья не дремлют.

Но вот уже и суд.

— Какое сегодня число? — спросил Котовский конвоира.

— Тринадцатое апреля, — ответил конвоир и оглянулся: с арестованными не полагается разговаривать.

Десять лет каторги… Приговор заранее был известен, но процедура суда выполнялась со всей торжественностью. Говорил председательствующий, говорил прокурор. Дали слово подсудимому. Котовский не оправдывался. Котовский обвинял. Председательствующий поморщился и лишил его слова.

Опять камера. Опять пятна на стенах, опять мысли, мысли…

Прошло лето. Разработанный план побега не удался. Двадцать третьего ноября окружной суд вторично рассматривал дело. Упорно, неукоснительно расценивали Котовского не как политического, а как уголовного преступника-разбойника. Только в секретной переписке откровенно называли его «политическим» и «опасным». На суде Котовский опять громил устои самодержавия. Председательствующий Попов позвонил в колокольчик, прервал речь Котовского и предложил ему говорить по существу. Товарищ прокурора Саченко-Сакун поддерживал обвинение. Теперь по совокупности с прежними приговорами присудили к двенадцати годам каторги.

Публику пускали в зал по специальным билетам. Возле помещения суда стояла большая толпа.

Все кончено. Прощай, Кишинев!

Звенят кандалы. На вокзале глазеют, как ведут арестованного. Кажется, мелькнуло лицо Леонтия. Или только похожий на него?

В столыпинском вагоне устроены клетки, напоминающие зоологический сад. В клетках помещаются арестованные, по узкому коридору ходит часовой. Поезд гремит, паровоз заливчато кричит у семафоров. Наверное, там поля, деревни… Окон в клетушке нет.

Но вот она — страшная, безмолвная, каменный склеп — Николаевская каторжная тюрьма. Одиночная камера. Ни звука. Ни человеческого голоса. Два с половиной года — ни звука. Два с половиной года — ни человеческого голоса. Плесень, полумрак. В одни и те же часы подъем, в одни и те же часы выдача всегда одинаковой пищи. Одна из самых изощренных пыток — прогулка в течение пятнадцати минут. Это значит — только напомнить, что есть солнечный свет, есть небо, есть упоительный свежий воздух (хотя какой свежий воздух в тюремном дворе!). Напомнить, что есть живой, многообразный мир, который мерещится в снах, тревожит в воспоминаниях… Напомнить — и снова захлопнуть глухую дверь.

Отвратительно взвизгивает глазок, когда надзиратель отодвигает заслон и заглядывает в камеру. Виден только его глаз. И снова визг, и снова никого. И вдруг начинает казаться, что, может быть, нет деревьев, нет ручьев, солнца, детей, музыки, нет смеющихся женщин, шумных базаров, колокольного звона… может быть, вообще ничего нет?

Немногие выдерживали этот режим, и гибли десятками.

Котовский держался. С первого дня он взял за непременное правило делать гимнастику. С первого дня он приказал себе верить в жизнь, в свободу. Во что бы то ни стало не умереть! Борьба далеко еще не кончена!

Упражнение номер один… Упражнение номер два…

Вероятно, тюремные надзиратели считали, что он уже свихнулся. Они привыкли наблюдать, как чахнут, или сходят с ума, или просто умирают одна за другой их жертвы, запертые в одиночки.

Но мускулы у Котовского были по-прежнему упруги. Просыпаясь, он говорил себе:

— Я буду жить.

Упражнение номер один… Упражнение номер два…

Мысли. В одиночной тюремной камере мысли иногда замирают, и тогда человек находится в полусознательном состоянии, как раз посредине между чертой жизни и чертой небытия. И вдруг мысли прорвутся, хлынут неудержимым потоком, устремятся вихрем, и здесь переплетется все: и размышления о больших неразрешенных вопросах, и какое-то особое, умудренное ощущение бытия, и воспоминания, самые неожиданные, ослепительно-яркие воспоминания давних и недавних встреч, солнечных дней, малых и больших радостей…

Этот арестант упорно не хотел умирать. Его отправили в Смоленскую пересыльную тюрьму, оттуда в Орловскую, отсюда в знаменитый Александровский централ, о котором даже сложена песня, — мрачный централ с каменными, похожими на склепы камерами.

Прошел еще год, и Котовского можно было увидеть на золотых приисках, склоненного над шурфом. Даже наемные приисковые рабочие при двенадцатичасовом рабочем дне, зарабатывая сорок копеек и находясь в собачьих условиях, к сорока годам превращались в полных инвалидов. Что же можно сказать об арестантах, жизнь которых и вовсе в грош не ставили ни правительство, ни тюремщики, ни владельцы золотых приисков?

И это вынес Котовский. А через год он уже таскал шпалы на постройке Амурской железной дороги, возил землю в тачке, забивал молотом костыли.

В феврале 1913 года его повезли в Нерчинские рудники, на каторжные работы. Поезд шел по угрюмым ущельям, где утесы сменяются болотистыми низинами, где безлюдье и мертвая тишина.

Среди арестантов оказался один бывалый человек. Он знал эти невеселые места и рассказывал товарищам по несчастью о жизни, которая их ожидает.

— Поздравляю вас, — говорил он с напускной веселостью, — с этого момента мы перешли из ведения кабинета его величества, распоряжающегося тюрьмами, в ведение министерства внутренних дел.

— Хрен редьки не слаще, — уныло отозвался кто-то.

— Нерчинская каторга, — продолжал рассказчик, — делится на Зерентуйский, Алгачинский и Карийский районы, в каждом из них по нескольку тюрем. В Акатуевской тюрьме — вон в той стороне, влево, — содержат важных государственных преступников. Что будем делать? Добывать серебро-свинцовую руду — очень вредное для здоровья занятие. Плата — двадцать копеек в сутки, не разгуляешься. Пища плохая, жилье отвратительное, смертность необычайная. Добывали тут и золотишко на Карийском прииске, не знаю, как сейчас.

Он бы много еще чего порассказал, но они уже прибыли. Котовский вглядывался в мглистую даль, озирал суровые горные вершины и голое пространство, покрытое редким кустарником. Нет, не отчаяние, не безнадежность были у него на душе. Он уже прикидывал, можно ли незамеченным пробраться по этому кустарнику и потребуется ли карабкаться по отвесным скалам.

Как только привезли новую партию, начальник Тарасюк выстроил всех во дворе, стал прогуливаться перед строем, хотя его походка была нетвердой. Язык у него немного заплетался: он ухитрялся с утра уже заправиться, а пил исключительно один чистый спирт.

— Вот что… красавчики мои… хе!.. детки мои! Вы присланы, да… да… в эти… хе… бла-го-сло-вен-ные места… Так я говорю, Кривцов? обернулся он к фельдфебелю, следившему, чтобы арестанты стояли в струнку и не шумели. — Так я говорю! — ответил он сам за безмолвствовавшего Кривцова.

Мерзлая дрянь висела в воздухе. Туман не туман, но всегда была здесь какая-то дымка. Ложбина, застроенная хибарками, почерневшими избами, почерневшими банями, дровяниками, изрытая, без садиков, без единого деревца, была неприглядна, уныла. Серая одежда каторжан, серые шинели солдат, которые их охраняли, — все не радовало глаз.

— Кривцов! — помолчав и некоторое время иронически оглядывая своих «деток», продолжал начальник. — Напомни, о чем я говорил? Ах, да, бла-го-сло-вен-ные места. Среди вас есть старики, они знают, они вам расскажут. Я только хочу вас предупредить: сюда вы прибыли, здесь и останетесь… А? Останетесь, говорю, подохнете, проще говоря.

По мере того как он произносил речь, он все больше пьянел. Но решил держаться и все высказать.

— Пре-дупреж-ждаю! — повысил он голос. — Бежать отсюда некуда тайга. Пробовали. Потом их находили. Не их, я неправильно выразился, а их объедки. Не лютый зверь, так мошка съест, гнус, комары. Что? Не советую.

Он посмотрел, все ли слушают и какое впечатление производят его слова.

— Все. Я вам обрисовал, если можно так выразиться, конъюн-ктуру… Кривцов, я правильно говорю? Мы вас будем охранять, будете получать пищу и тому подобное. Работа в шахтах. Все. А желаете — пожалуйста, не держу, отправляйтесь в побег. Христос вам в путь и богородица вдогонку! Хе! Хоть завтра!

И внезапно добавил:

— Р-разойтись!

В прибывшей партии каторжан Котовский выделялся и ростом, и всем своим значительным видом, сразу привлекавшим к нему внимание. Что было неожиданным для Котовского: оказывается, политические его знали, любили, и он сразу очутился в своей семье. Это были хорошие, образованные люди, всю свою жизнь отдавшие борьбе с самодержавием. Самые тяжелые испытания легче переносить, когда есть дружеская взаимная поддержка. И Котовский с первого же дня стал обдумывать и разрабатывать план побега.

Физический труд? Он не боялся физического труда. И ведь ему не было еще и тридцати трех! Он был полон сил, он очень хотел жить. Он спускался в глубокую шахту и возил в тачке руду.

Однажды в шахту хлынула подземная вода. Котовский чуть не утонул. Спасло только хладнокровие.

Пища здесь была лучше. Изредка можно было видеть северное небо.

Гимнастика не прекращалась, она вошла в привычку, неизменное правило. Гимнастика — и ведро ледяной воды, вылитое на шею, на плечи, на голову. Растирание — так, чтобы кожа горела. И пусть на нарах — все же молодой и глубокий сон.

Котовский все продумал. Он не ушел в побег просто так, сдуру, как некоторые бежали, особенно весной. Он исподволь расспросил, есть ли дороги, есть ли реки, как идти в лесу, — все разузнал. Он готовился больше двух лет. Он рассуждал так: ему уже за тридцать. Стоит ли так жить? Уж лучше умереть среди деревьев, на зеленом моховом настиле, под высоким небом, чем умереть здесь! Впрочем, он и не подумает умирать. И время выбрал подходящее: лютые морозы кончились, но ростепель не настала, мошки нет, реки не разлились, еще во льду, по руслу легче всего идти.

В конце февраля в Нерчинске еще и не пахнет весной. Разве что на небе появляются такие незимние, нежные прожилки. Но тоска по весенней ростепели уже начинает тревожить.

Вот почему нескладный парень в косматой папахе, в теплых казенных валенках, в белом полушубке, в рукавицах военного образца — конвоир, охраняющий выход из шахты, — в такой вот тревожный, полный предчувствий и в то же время неприветливый день хлопал рука об руку, делал пять шагов вперед, пять шагов назад и напевал. Брови заиндевели, ресницы тоже, но все-таки он пел, думая о своей деревне:

Затем снова — пять шагов вперед, пять шагов назад… Хлоп-хлоп рукавица об рукавицу… Ну и холодище! Какая там, к черту, весна!

Котовский связал конвоира и запер его в сторожке. Взял его револьвер. Потом поднялся из шахты, убил часового, охранявшего лебедку, и ушел. Но ушел не раньше, чем переодевшись в его полушубок, нахлобучив на голову его теплую папаху, натянув на руки рукавицы военного образца и обув почти новые валенки, хотя «б/у» — бывшие в употреблении, как говорят каптеры.

Теперь можно в путь. Дорога свободна: впереди и позади, направо и налево необъятная, безлюдная, суровая и угрюмая матушка-тайга…

Их не очень охраняли, несчастных каторжан. Плохо одетые, на тяжелых работах — куда они могли деваться, когда кругом тайга?

В кармане погромыхивали куски сахара: откладывал их изо дня в день. Сахар — великое дело, сахаром можно питаться, когда бредешь по тайге. Прямиком к железной дороге было бы ближе, но приходилось идти окольным путем, чтобы не нарваться на заставу.

Могучи стволы лиственниц, разлапы ели. Звериные тропы в тайге ведут к водоемам. А по реке иди вверх по течению и через несколько суток непременно набредешь на поселок.

Котовский шел. Сил становилось все меньше. Он думал:

«Кто не знал Сибири, пусть лучше никогда не узнает. Изобретателен на подлости человек! Ведь подумать только: какой богатый, красивый край. В нем бы жить припеваючи. А как этот край пропитали горючими, кровавыми слезами. Долго надо замаливать этот грех, чтобы не ссыльнокаторжной называлась Сибирь, а привольной страной благоденствия…»

Он шел. Шел через бурелом, через заросли, карабкался, полз, выдирался. Сахар. Конечно, этого мало. Один раз поймал зверька, его прищемило лопнувшим от мороза деревом. Он схватил его, освежевал и съел сырым. Пробовал жевать и ветки. Горечь, и образуется во рту горькая слюна. Зато воды сколько угодно. Можно есть снег. Можно пить из полыньи.

Один раз набрел на избушку. Сначала подумал: какой-нибудь военный пост. Избушка оказалась необитаемой. На деревянном неказистом столе лежали куски вяленого мяса, замерзший хлеб, большой кусок сала, спички. Около печурки — вязанка дров. Чья благодетельная рука приготовила это для тех, кто бродит в тайге?

Он поел. Спички поделил пополам, половину оставил. После некоторого колебания выложил на стол один кусок сахара. Ребята дали ему в дорогу кисет махорки. Он и махорку оставил в избушке. Обогрелся, выспался как следует, утром наготовил хворосту взамен истраченного — и отправился дальше, ощупывая кусок сала, счастливый, бодрый, набравшийся сил.

Теперь-то он дойдет! И ночи пошли светлые — луна. Все складывается в его пользу. Валенки прохудились, но он намотал на ноги разорванную куртку. Он обязательно дойдет!

На двадцатый день вышел на железную дорогу. Смотрел, смотрел на рельсы, насыпь, на телеграфные столбы и не верил глазам. Это было спасение, это была победа, это была жизнь.

Первым человеком, встреченным за время скитаний, был будочник на Сибирской магистрали, приветливый, добрый старик. Будочник накормил пельменями и уложил спать на печке под тулупом. Вот когда можно было отогреться! Только теперь Котовский почувствовал, что промерз до костей. Холод выходил из него, тулуп пахнул чем-то домашним, уютным… И хотя впереди было много опасностей, все-таки это была настоящая свобода, настоящая жизнь.

Будочник устроил бесплатный проезд по железной дороге, подробно рассказал, в каких местах нужно особенно остерегаться. Котовский предложил ему уплатить, старик даже обиделся:

— Разве мы не понимаем, что ты за человек? Нет уж, миляга, деньги ты побереги, еще пригодятся, а мне ничего не надо. Дружба не оплачивается. Так-то.

Старик объяснил, как перебраться через Байкал, посоветовал ни в коем случае не подходить к железнодорожным поселкам и вдруг как будто даже некстати добавил:

— Не ешь с барином вишен — косточками закидает.

Он вообще любил всякие прибаутки. Рассказывал, как сердился недавно начальник конвоя, когда из арестантского вагона, распилив пол, бежали трое заключенных, и смеялся тряским хохотком:

— Угорела барыня в нетопленой бане!

Котовский расстался с ним, полный расположения, полный надежд, полный веры в человека. Нужно было двигаться дальше. И хотя Котовский формально не состоял в партии большевиков, политические ссыльные в Нерчинске дали ему явки…

Чита, Иркутск, Томск. Ему помогли, укрыли. Вот и паспорт на руках. Семь лет горькой неволи позади, а впереди — какая? — неизвестно какая, но жизнь!

9

Когда Котовский перевалил через Урал, стало казаться, что уже видна прекрасная его Молдова. Не ее ли сады зеленеют вон там, у горизонта? Не воды ли Днестра блеснули за кустами черной смородины?

Приходилось часто переезжать с места на место, чтобы полиция не напала на след. Работал кочегаром на паровой мельнице, подкладывал уголь в огнедышащие печи, делал в Сызрани звонкие кирпичи, ухаживал за парниковыми огурцами в Саратове, в Самаре грузил арбузы на баржи…

Арбузы грузят так: встают вереницей от складских помещений до кромки воды, до самого борта баржи. И вот начинают перелетать из рук в руки, от одного к другому круглые полосатые астраханские арбузы, и вскоре образуется непрерывный поток. Только успевай записывай бойкий приказчик с карандашом за ухом!

Красавица Волга широко раскинулась, и поигрывала волной, и пестрела серебряной рябью. Грузчики — народ плечистый, Котовскому под стать. И песни у них хорошие. И махорка крепкая. Но почему Котовскому все снится Днестр? Или Оргеевская дорога? Почему, шатаясь вдоль по Волге, по Жигулям, напевает он совсем другое?

Тоскует по Молдове Котовский. Смотрит, как по Волге плывут груженные лесом, красивые, как лебеди, беляны, а думает, что это извилистый Прут.

Не выдержал — весна доняла, запахи расцветающих деревьев — вернулся в Бессарабию. Снял номер в самой фешенебельной гостинице в Кишиневе, пошел в театр, заказал в ресторане солянку по-московски, свиную отбивную и бутылку «Массандры».

В тот же вечер установил связи со своими друзьями, пожалел, что нет рядом умницы Миши Романова, известил через верных людей Леонтия.

И вот опять появился отряд мстителей.

— Не останавливаться ни перед какими средствами! — кричал, побагровев, полицмейстер, когда услышал о появлении Котовского. — Не есть и не спать, пока не будет пойман преступник! Что же это такое наконец? Империя мы или не империя?!

Кажется, именно к этому времени относится апоплексический удар, или в просторечии «кондрашка», хватившая достопочтенного Вартана Артемьевича Киркорова. Когда его ближайший приятель с улыбочкой сообщил, что, дескать, «из дальних странствий возвратясь» и как еще там говорится, ну, словом, пожаловал в Кишинев небезызвестный Котовский, так что «готовьте, любезнейший, денежки». Вартан Артемьевич посмотрел на шутника и тихо спросил:

— Вы это что, милостивый государь, вы это серьезно? Или так? Ради неуместного зубоскальства?

— Разумеется, серьезно. Лично сам присутствовал при разговоре господина полицмейстера с представителями жандармерии. Веселенький разговор, доложу я вам!

Вартан Артемьевич молча постоял, пошатнулся, ему подставили кресло. Вечером он даже как бы и отошел. Даже играл в карты и ужинал… А ночью хлоп — отнялась правая половина. Хотел что-то сказать, о чем-то распорядиться… Какое! Теперь он тряс головой и мычал. Наследники Киркорова допрашивали врачей, долго ли продлится такое состояние, наступит ли наконец финал, и кормили беспомощного миллионера с ложечки.

Понаехали в Кишинев сыщики. Стали делать облавы, засады по дорогам устраивать, а налеты еще участились.

Во время одной из облав, когда полицейские весь город прочесывали, один из сыщиков застал Котовского в ресторане, когда тот с большим аппетитом поужинал и теперь пил чай с лимоном, рассеянно поглядывая по сторонам.

Сыщик разлетелся к Котовскому:

— Предъявите ваш паспорт.

Котовский даже глазом не моргнул. Кончил размешивать сахар в стакане, вынул ложечку и только после этого с оскорбленным достоинством спросил подошедшего:

— Бог с вами, голубчик! За кого вы меня принимаете?

И что же? Сыщик смутился, сказал: «Пардон», — и на цыпочках удалился. Понял, что переусердствовал и обеспокоил некую важную персону. Вынул незаметно фотокарточку Котовского, сличил — не то обличье. Недаром потрудился Григорий Иванович над гримировкой!

А важный барин постучал ложечкой, подозвал официанта и сказал ему ласково, как говорят только одним официантам:

— Попрошу тебя, голубчик: два бутерброда с сыром. И быстренько! Да смотри, чтобы свежие были и обязательно со слезой!

— У нас все со слезой! Не извольте беспокоиться! — ответил тощий зализанный официант. — У нас без слезы не бывает!

Но вот и с бутербродами управился. И сколько же можно слушать рыдания скрипки, нестройные голоса подвыпивших гуляк?

— Сколько с меня?

— Сию минуту!

Это уже певичка вышла на крохотную эстраду, сверкая фальшивыми драгоценностями:

Вышел на улицу — чудесный вечер. Но эти переодетые городовые, эти шустрые молодые люди, заглядывающие в лица прохожих…

«Кажется, облава не кончилась», — подумал с тревогой Котовский.

Ему встретились подозрительные люди — штатские, но с военной выправкой. Котовский без колебаний шагнул на ступеньки собора, снял котелок, мелко перекрестился и вошел в открытые двери.

Шло богослужение, гудел дьякон, на клиросе церковные певчие следили за палочкой регента и, скучая, щипали друг друга и фыркали в кулак. Котовский протискался вперед и стал разглядывать стоявшую впереди барыню, рыжую, тощую, истово молившуюся, по-видимому, наделавшую много грехов.

И вдруг совсем рядом, справа, он увидел не кого-нибудь, а пристава второго участка Хаджи-Коли, того самого, что арестовал его на Гончарной.

Котовский передал деньги, шепнув: «На свечку». Деньги, переходя от одного прихожанина к другому, попали в руки толстого церковного старосты, затем так же по рукам пошла восковая свеча. Котовский сделал шаг влево, чтобы наклониться к старушке и зажечь от ее свечи свою.

«Какое знакомое лицо! — размышлял между тем Хаджи-Коли. — Где бы я мог его видеть? Или похож на кого?»

Важный господин изредка и не слишком поспешно крестился. Оно и понятно: солидные люди даже в общении с вездесущим сохраняют собственное достоинство.

Еще раза два скосил глаза на незнакомца пристав Хаджи-Коли. Ничего не припомнил. Постарался настроиться на соответствующий моменту лад. Он был верующий, являлся к началу церковной службы так же аккуратно, как в полицейское управление, крестил лоб при каждом возгласе «аминь» и считал непристойным думать о посторонних вещах во время молитвы.

Когда же он не выдержал характера и еще раз покосился, незнакомого господина уже не было. Вышел или протиснулся к левому клиросу?

Котовский решил после этого случая перебраться из Кишинева в любое глухое местечко. Слишком много полиции нагнали в Кишинев!

Ему удалось поступить на полевые работы в имении Бардар в Кишиневском уезде. Работа была поденная, поэтому никто не спрашивал, если случались отлучки. Заработал — получай. Не явился — не надо.

Здесь среди работников со многими сдружился. Народ все трудовой, и разговоры среди них беспокойные: клянут порядки, бранят царя, ругают помещиков.

— Убивали их в девятьсот пятом! — толковал один во время перекура. И мало еще.

— Пусть живут, только землю у них отнять. Нахватали земли, а обработать своими руками не могут.

— Землю они не отдадут! На это не надейся! Смотри, чтобы у тебя последнюю не забрали, — устало говорил пожилой крестьянин, залатанный, нечесаный, жалкий.

И Котовский тоже вставлял свое слово:

— Вот сейчас у кого мы работаем? Он и не помещик, наш хозяин, а помещику не уступит. Маленький помещик, попросту кулак-хуторянин.

— Мал, да удал, — отозвался другой собеседник Котовского, помоложе.

— У нас, в Татарбунарах, крестьяне на общем сходе постановили не охранять казенные учреждения. Довольно! И десятских отказались представлять. Вот как у нас.

— А те что?

— Бунт, говорят.

— Пускай бунт. Какая разница?

— Смотрите, мы толкуем про бунт, а, никак, к нам стражники пожаловали.

Не успели договорить эти слова, как тот, что помоложе, вскочил — и только его и видели.

— Не нравится, стало быть, со стражниками встречаться, — усмехнулся пожилой. — Ну, да оно и верно, лучше от них подальше. Облава, поди, на дезертиров. А что толку? Выловят их, сдадут коменданту, а они опять разбегутся. Устал народ воевать.

Стражники спешились. Следом прискакал на коне пристав Полтораднев, деловой, старающийся выслужиться перед начальством. Полтораднев слез с коня. Мужики толпились поодаль, но тоже слушали и глазели. Оказывается, речь шла о Котовском. Полтораднев распушил стражников, что они плохо ловят.

— Вы что, я вас спрашиваю, иголку ищете в сене? Человека вы ищете, разбойника, вот кого вы ищете! Поняли?

— Поняли, — отвечали стражники.

— Это уж чего тут не понять, — пробормотал пожилой крестьянин, хотя никто его не спрашивал. — То человек, а то иголка. Разница!

— Вместо того чтобы ловить преступника Котовского, вы просто ездите по дорогам, проще говоря, лодыря гоняете, дурака валяете. Между тем какая задача перед вами поставлена? Найти и изловить! Поняли?

— Поняли, — отвечали стражники.

— Кого изловить? Котовского! Ясно?

— Ясно, — отвечали стражники.

Котовский стоял рядом с пожилым крестьянином, слушал, как распекает стражников Полтораднев, и улыбался. Узнать его было трудно.

Полтораднев вынул аккуратно сложенный носовой платок, вытер пот на лбу, вскарабкался на седло и уехал.

— Сам бы ловил, — ворчали стражники, — накричать — немудреное дело. «Не иголка»!

Котовский подошел поближе:

— Здорово, служивые! Это кто такой сердитый приезжал?

— Пристав. Ему что — поговорил да уехал, а мы уже неделю по дорогам мотаемся.

— Так вам будет хоть награда какая или повышение, если вы изловите этого Котовского? А то я бы вам помог его изловить?

— Уж коли мы не можем, где тебе!

— Ну все-таки… Я-то местный, мне легче проследить.

— А ну тебя. Ты проследишь, а в нас он стрелять будет.

— Это стражнички правильно говорят, — поспешно согласился пожилой крестьянин.

А когда они остались одни, добавил:

— Постыдился бы ты, бога бы побоялся: Котовского помогать ловить! Не ожидал я от тебя, человек ты ровно бы умный, а вон до чего додумался!

— Дядя, да ведь я и есть Котовский.

— Да ну-у?! А не врешь?

— Чего мне врать?

— Вот это здорово! Тогда, значит, ты правильную линию держал.

— А теперь мне надо отсюда убираться. Будь здоров, землячок!

— Пошли тебе бог удачи! А уж я этой встречи вовек не забуду!

10

Котовскому удалось раздобыть новый паспорт на имя Ивана Рошкована. Не говоря о том, что сам паспорт был отличный, что называется — комар носа не подточит, но помимо паспорта были выправлены все документы, удостоверяющие, что Иван Рошкован — белобилетник, призыву в войска не подлежит, и медицинские справки о хромоте и о том, что правая нога Рошкована короче левой на пять сантиметров — иди проверь.

Котовский наложил в левый сапог несколько стелек и в самом деле стал припадать на правую ногу.

Белобилетник и притом вполне здоровый и работоспособный — это ли не клад для любого рачительного хозяина! Да еще в такое трудное время, когда вообще рабочих рук не хватает, когда у крестьян половина земли осталась незасеянной, — некому работать, все в армии!

Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.

— Я простой мужик, — бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, — я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.

На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.

Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.

Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.

И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:

— Какова покупочка, Иван? Хороша?

— Что говорить, часы музейные.

— Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.

Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: «Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель». Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс «На сопках Маньчжурии», архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, «Дубинушка» Шаляпина, «Так целуй же меня», кек-уок, полька и «Коробейники».

Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.

Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка «Мак Кормик», и негде было починить.

— Как у нас ячмень? — с тревогой спрашивал Стаматов.

— Тоже осыпается. Надо убирать.

11

12

«Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, — размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, — тем более, что время военное, сейчас повесить — проще всего».

Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:

— Больно? Здесь больно?

И уходит, покачивая головой:

— Здорово вас, батенька мой, разделали!

Почему доктора любят говорить «батенька мой»?

В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.

Чей-то голос негромко напевал:

Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:

— Чего разорался-то?

И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, — тюремная тишина. Тишина и на следующий день… и через неделю…

Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок — все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, — и как-нибудь все утрясется, наладится.

Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.

— Вы уж доведите дело до конца, — обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. — Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.

Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся. Не кто-нибудь, а именно он выследил добычу и затем оповестил полицмейстера. Он радовался как ребенок и с какой-то даже нежностью говорил Котовскому, когда этап уже приготовили для отправки на вокзал:

— Дорогуша! Как жаль, что теперь вас непременно уж повесят, очень интересно было вас ловить. Но мне весьма лестно, что не кто-нибудь, а именно я, Хаджи-Коли, сцапал вас в финале, так сказать, нашей с вами игры в кошки-мышки…

— Давайте условимся, Хаджи-Коли, что, если когда-нибудь вы попадетесь мне, — чур, не просить пощады! — ответил Котовский.

Очень позабавили пристава такие речи. Можно сказать, кусок мыла для намыливания веревки уже приготовлен, вот он, в руке, а этот несчастный все еще на что-то надеется!

— Уж не думаете ли вы, что вам и на том свете удастся создать банду головорезов?

— Ну нет, я еще поймаю вас здесь, на земле!

— Ай-ай-ай! И это говорит тот, кто должен испытывать одну благодарность к властям: ведь вы, милейший, совершили по самому скромному подсчету сотню преступлений, из которых каждое карается смертной казнью, а повесят-то вас всего один раз.

Вся физиономия пристава сморщилась, глаза сощурились, он смаковал этот момент полного своего торжества. Ему еще, еще хотелось бы сказать что-нибудь едкое арестованному — этакий подорожничек — хе-хе подорожничек на тот свет. Но он только хихикал, ничего не придумав.

Был жаркий июльский день. Даже в тени держалась нестерпимая духота. Листья в садах поникли и съежились. Мостовая раскалилась. Над железными крышами струился и трепетал горячий воздух. Офицеры, конвоировавшие этап, то и дело обтирали носовыми платками потные лбы, вспотевшие шеи и поправляли обмякшие подворотнички.

— Пора, — сказал лично присутствовавший при отправке полицмейстер, взглянув на тяжелые золотые часы.

С отвратительным визгом, лязгом и скрипом распахнулись тюремные ворота. В крохотные тюремные окна выглядывали арестанты, провожая этапников. Арестованных вывели из тюрьмы и повели мимо безмолвствующей толпы, собравшейся, чтобы посмотреть на смертников.

На вокзале Хаджи-Коли не удалось поговорить с Котовским или хотя бы бросить ему напутственное слово. Он видел, как Котовский вошел в вагон сильный, молодой, красивый даже и в этой безобразной, арестантской одежде.

Когда Котовский оглянулся, Хаджи-Коли перекрестил воздух, как бы благословляя Котовского в последний путь. Но Котовский его не видел, он смотрел поверх толпы на покидаемый город.

Арестованных разместили в вагоне, они перешли в ведение другого конвоя.

«Вешать будут в Одессе, — догадался Котовский, — так им сподручнее…»

Чувствовалась лихорадочная спешка в действиях тюремных властей и в производстве дела. Как будто боялись не успеть. Или опасались этого человека, даже когда он сидел за семью замками? Думали: войдешь к нему в камеру, а его нет, и след простыл?

Котовский, как только очутился в Одесской тюрьме, сразу же стал думать о побеге. Шаг за шагом, наблюдение за наблюдением, там случайно брошенное слово надзирателя, здесь внимательное разглядывание во время прогулки, — Котовский изучил расположение тюрьмы, размещение караула, высоту стен, прочность решеток.

В нем была такая неудержимая, бурная жажда свободы, потребность действовать, бороться, что, казалось, он одной этой силой воли разрушит каменные стены и разобьет решетки.

Но записки, которые он отправлял «на волю», перехватывались тюремным надзором, регистрировались, нумеровались и пришивались к «делу». На одной была сделана пометка: «Написана на листке, вырванном из „Журнала для всех“, который был выдан Котовскому из тюремной библиотеки для чтения». В тетради дежурного офицера сообщалось, что записка представлена прокурору Одесского окружного суда. Некоторые перехваченные записки наклеивались на казенные бланки. Было все как полагается: год, число, месяц и размашистая подпись помощника начальника тюрьмы капитана Ерохина.

Чтобы затянуть дело, Котовский сочинял одно за другим заявления, писал путаные, противоречивые, выдуманные им «автобиографии», взывал к милосердию, каялся, а сам тем временем готовился к побегу.

Он писал записки друзьям, просил их изготовить лестницу из костылей, швабр или каких-нибудь палок, а вместо ступенек перевязать скрученные тряпки и прилагал рисунок лестницы, чтобы было понятнее, как ее сделать. Котовский подробно объяснял, как передать ему ответ на это письмо:

«Передайте записку надежному парню в среднюю или угловую камеру третьего этажа со стороны конторы, и он может выбросить ее мне через окно, когда я гуляю, но он должен ее выбросить тогда, когда я ему махну платочком носовым, и пусть бросает посильнее, чтобы не упала под самые окна конторы».

Но и эту записку перехватили тюремщики. Машинистка тюремной канцелярии перестукала записку на машинке. Капитан Ерохин внимательно ее прочел и с недоумением спросил тюремного надзирателя, доставившего записку:

— О каких таких костылях идет речь?

— Есть тут арестант, на костылях ходит, вот он и согласился пожертвовать свои костыли для изготовления Котовскому лестницы.

— И чем этот Котовский притягивает к себе людей? — проворчал капитан, проставляя входящий номер на записке. — Костыли отдать, подумать только!

— Примечательная личность, как я наблюдаю! — ответил тюремный надзиратель. И, спохватившись, добавил: — А нам-то какое беспокойство! Уж вешали бы его скорее.

А Котовский ходил взад и вперед по камере. Он высчитал, что если пересекать камеру по диагонали, но не прямо, а старательно огибая сначала привинченный к стене столик, а затем железную койку, тоже прикованную, то получится десять шагов, то есть пять метров. Сто раз пройти взад и вперед — значит совершить прогулку в один километр. Сделав один километр, Котовский на стене ставил черточку. Постепенно он довел свои прогулки до двадцати километров. Он должен был приучить себя совершать большие переходы. Ведь, может быть, после побега придется идти пешком.

Но вот и последняя надежда рухнула. С утра он услышал шум, шаги, чьи-то приказания, чьи-то команды. Затем загремел замок:

— Выходи.

Его повезли в суд. Да, они очень торопились.

13

Трехэтажное здание Одесского военно-окружного суда выглядело очень эффектно. Его фасад говорил о прочности абсолютизма, о неколебимых устоях Министерства юстиции. По фасаду второй и третий этажи украшены шестью колоннами, а в первом этаже пять ниш и соответственно пять массивных тяжелых дверей. Крыша обведена барьером из небольших колонок. Все это вместе создает впечатление непреложности, судьбы. Каждый входящий в эти двери невольно испытывает некоторую робость.

Котовский занял свое место — за решеткой и с двумя стражами у двери.

Тяжелая скатерть на столе, толстые, пожелтевшие от времени своды законов, безучастные лица судей, пустующие стулья в глубине зала — все это производило впечатление похоронной пышности. Как будто все эти важные господа уполномочены были стоять у врат, ведущих в преисподнюю.

Вся процедура была выполнена. Состоялись, как полагается, прения сторон. В окна с их тяжелыми бархатными гардинами еле проникал солнечный свет. Мертвенно сияли электрические люстры. Лица судей казались восковыми.

Гулко прозвучали под сводами заключительные слова приговора:

«Четвертого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года… Суд постановил: подсудимого Григория Котовского, тридцати пяти лет, подвергнуть смертной казни через повешение…»

Задвигались стулья. Прокурор подошел к защитнику и о чем-то оживленно стал говорить. Председатель суда собрал папки и вышел в боковую дверь, украшенную резными, из дерева, львиными головами.

«Через повешение»… Теперь предстоит последняя в жизни задача: Котовский решил, что не даст себя повесить, лучше погибнет в схватке с палачами. Может быть, удастся, прежде чем прикончат, задушить, уничтожить хоть одного… хоть одного!

«Через повешение»… Однако нервы сдали. Ночью снился помост, веревка на перекладине…

«Ну нет! Повесить им меня не удастся!»

Целые дни в камере идет работа: Котовский тренирует мускулы, изучает приемы удара. Выпад — раз! Нужно выработать такую силу, чтобы одного удара было достаточно на одного палача. Они, конечно, попытаются сначала его схватить. На этом он выгадает несколько минут… Затем им будет неудобно стрелять на близком расстоянии, они побоятся перебить друг друга. Это тоже в его пользу. Если он успеет выхватить револьвер из рук офицера…

Котовский делает выпады, прыжки… Надзиратель заглядывает в «глазок», отскакивает и звонит по внутреннему телефону:

— У шестого номера, — сообщает он, — буйное помешательство! Срочно врача и санитаров поздоровее!

Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал-от-кавалерии Брусилов, брезгливо сморщившись, выслушал доклад генерал-майора Захарова, принесшего целую кипу бумаг на утверждение. Захаров видел, что главнокомандующий не в духе, и чувствовал себя виноватым, будто это он, Захаров, насочинял столько докладов, заявлений, да еще явился по вопросу конфирмации приговора.

— Вот еще одна, ваше высокопревосходительство, — смущенно и огорченно бормотал Захаров, подсовывая бумажку.

— Ну что еще там такое? — спрашивал генерал, разглядывая подсунутую бумажку с таким отвращением, как будто перед ним бросили на стол таракана или мышь.

И Захаров поспешно излагал содержание бумаги.

«У нас всегда так, — с раздражением думал генерал, — чем хуже дела, тем больше писанины».

А дела были далеко не блестящи. Война тянулась третий год и истощила последние ресурсы страны. Румыния два года не вступала в войну, выжидая, на чьей стороне будет перевес, чтобы присоединиться к победителям. Наконец в 1916 году она сделала выбор. Двадцать седьмого августа объявила войну Австро-Венгрии, двадцать восьмого августа — Германии, тридцатого августа Турции, тридцать первого августа — Болгарии, а в конце сентября была разбита наголову и почти целиком оккупирована немецко-австрийскими войсками.

На левом фланге создалась угроза для русского фронта. Русское командование перебросило на Румынский фронт тридцать пять пехотных и тринадцать кавалерийских дивизий — чуть не четвертую часть всех вооруженных сил России. Фронт удлинился почти на шестьсот километров…

«Удружила Румыния, нечего сказать! Осчастливила!» — сердился главнокомандующий.

Он почти не слушал Захарова. Мысленно прикидывал все эти цифры, данные и делал безотрадные выводы. Голод, дороговизна, дезертирство, инфляция… Радоваться пока что нечему.

— Вот еще… — совсем упавшим голосом докладывал генерал-майор. Постановление Одесского военно-окружного суда… Подвергнуть смертной казни через повешение…

— Они с ума сошли! — окончательно рассердился главнокомандующий. Честное слово, эти обсыпанные нафталином судебные чучела не понимают, что мы живем накануне революции. Повешение! Чтобы потом газеты раскричались на весь мир. Кого они там решили повесить?

— Котовского. В некотором роде знаменитость.

— А! Слыхал. Читал его записи автобиографического характера. С темпераментом изложено, чувствуется незаурядная личность… Нет, его-то уж никак нельзя повесить…

Брусилов задумался.

— Вот что, — произнес он наконец. — Напишите: «Приговор утверждаю, заменив смертную казнь каторгой без срока».

— Мудрое решение, ваше высокопревосходительство! Проявлен гуманизм и… ничего в сущности не изменяется…

Брусилов пожал плечами:

— Единственное, что можно сделать.

И он захлопнул папку, показывая, что разговор окончен.

Вскоре узники Одесской тюрьмы услышали раскаты «ура», грохот оркестров, пение «Марсельезы». Это долетели отзвуки Февральской революции. События развертывались с нарастающей быстротой. Новости волновали, вызывали споры, обсуждения. Одно за другим приходили сообщения: Николай Романов отрекся от престола! Создан Временный комитет Государственной думы! Возглавляет Родзянко!

— А что это за Родзянко?

— Родзянко-то? Монархист!

— Создано Временное правительство во главе с князем Львовым…

— Опять князем! И всегда выкопают откуда-то князей!

— Временное, временное, — удивлялся простодушный парень, один из завсегдатаев Одесской тюрьмы. — А когда же будет постоянное?

— Постоянное есть, — ответил матрос, присланный для наблюдения за тюремной администрацией. — Советы рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов.

Одесский Совет рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов потребовал освобождения Котовского из тюрьмы.

— Хорошо, — ответили им в суде, — но что вы-то за него хлопочете? Ведь это же уголовный, а не политический преступник. Впрочем, есть соответствующие инструкции, есть комиссия, учрежденная Керенским, там все и разберут. Только без анархии, господа-товарищи! Только, ради бога, без анархии!

И опять заседает Одесский военно-окружной суд, опять постлана на стол тяжелая зеленая скатерть. И те же восковые лица за огромным мрачным столом на черных стульях с высокими резными спинками.

Председательствующий, тонко улыбаясь, призывает господ членов суда быть демократичными.

— Не вижу большого смысла посылать подсудимого Григория Котовского на каторгу. Или он убежит еще по дороге, или будет освобожден деморализованной толпой, которая опьянела от восторга и которую еще не скоро удастся угомонить.

Члены суда кивали головами:

— Безусловно! Безусловно!

— Господа! Мы — патриоты. Мы требуем: «Война до победного конца». Я предлагаю подсудимого Котовского, учитывая постановление Временного правительства от семнадцатого марта…

Председательствующий сделал эффектную паузу и закончил:

— У-с-л-о-в-н-о освободить от наказания и передать его в ведение военных властей.

— Правильно! — вдруг выкрикнул представитель комиссии, нарушая порядок заседания, прерывая самого председательствующего и высказываясь от полноты чувств. — Мы его помилуем и пошлем в маршевую роту, на передовые позиции, где его с пользой для отечества и — я не ошибусь, если скажу, — к полному всеобщему удовольствию убьют в первом же бою!

Так состоялось помилование Котовского. Его поздравляли, затем обмундировали и пожелали счастливого пути.

Шинель была грубая, сапоги немного жали… Начиналась новая и непонятная пока полоса жизни.