Ковчег

— 33 —

«Все… все катится к чертям! Вот он… К-О-Н-Е-Ц!.. Это похоже на какой-то ветхий чердак, на котором скопилось столько разного барахла, что одно незапланированное колебание — и оно рухнет нам на головы. Воздух пахнет крушением. Реальность… Иллюзии… Все переплелось, как крысиный король сплетается хвостами и лапами, находя единственный смысл в самоубийственном жирении. Новые формы устарели… Кругом паразиты, сосущие кровь друг друга, потому что она циркулирует теперь только в их жилах и нигде больше — бесполезная перекачка и неизбежное зачахание… Цивилизация выходит на свой последний виток…»

Слова в этот поздний час казались сгустками едкого дыма, мерно возносящегося вверх и заволакивающего потолок полупризрачной пеленой лунного оттенка. Возможно, такое необычное сравнение напрашивалось вследствие мрачности антуража. И все же дым был самым обыкновенным — он истекал из недр борющегося со сном престарелого курильщика. А слова — зыбкие небные звуки, какие обычно предшествуют накапливающемуся зевку, — только заполняли тишину между вдумчивыми затяжками.

Вдохновенный апокалипсический монолог (вовсе не рассчитанный на слушателя) принадлежал дядюшке Ною, хозяину «Ковчега» — гостиницы, все еще жившей на устах ее обитателей как «придорожное заведение», хотя статус этот потерял всякую актуальность со времен исчезновения самой дороги. Дорога к «Ковчегу» забылась, стерлась, сгинула под жухлым быльем, и давно уже извне ни одна живая душа сюда не забредала. Дело на редкость темное, паранормальное, и с кондачка во всем не разобраться. Однако в «Ковчеге» по-прежнему поглядывал за порядком невозмутимый старик Ной и все так же сдавал комнаты нескольким постояльцам, которые, по причинам только им одним известным, никуда не съезжали да, по-видимому, уже и не держали в голове подобного намерения.

Дядюшка Ной, как и всегда перед сном, сидел в холле у камина и любовно потягивал свой добрый вечерний косячок, давая отдых перетрудившейся за день пенковой трубке. В ногах, словно кот, нежился мерзкий карлик, по имени Даун, и сквозь сон что-то тихонечко лепетал. Разговор дядюшки Ноя вслух с самим собой только слаще убаюкивал противного коротышку.

— …цивилизация выходит на свой последний виток… оу-а-а!..

Подкативший к горлу зевок заставил дядюшку Ноя прервать свою прочувствованную речь на самой патетической ноте. В этот момент за его спиной кто-то деликатно откашлялся, пытаясь тем самым привлечь внимание старика. Седовласый Ной должен был по меньшей мере вздрогнуть, насторожиться (ведь подкравшийся с тыла тембр явно не подходил ни одному из обитателей «Ковчега») — но старик сохранял олимпийское спокойствие. Тщательно размяв длинные властные пальцы на протянутых к огню руках, дядюшка Ной медленно обернулся и увидел перед собой молодого человека в утыканных репейником линялых брюках, куцей джинсовой куртке и пестрых стоптанных башмаках. В ногах незнакомца стояли обрамленные металлической оправой чемоданы. Цвета они были грязновато-красного — как и съехавшая на затылок несуразная бейсболка, с отметиной птичьего помета на козырьке. На лице гостя сразу угадывалась, как выражались в прежние времена, печать семи ветров. Бродяга, — но не по нужде, а по идее… Перекати-поле, которое катится туда, куда подул ветер, — но с болезненным чувством собственного достоинства… Любопытный взгляд дядюшки Ноя долго блуждал по новоявленному персонажу, а старческие губы, похожие на разрезанную вдоль морковь, приняли контур почти неуловимой елейно-вычурной улыбки.

— Добрый вечер, — заговорил молодой человек, — я стучался в дверь, но никто не отворял, и я взял на себя смелость войти. Вот… стал невольным вашим слушателем. Сразу сознаюсь, не многое понял из ваших слов — да и привычки нет, знаете, вникать в то, что не предназначено для твоих ушей… Верно ведь?.. Кхм…

Старательно подавляя на лице улыбку, дядюшка Ной продолжал изучать гостя и не спешил вступать в разговор.

— Я, собственно, хотел бы остановиться у вас на день или два, если это возможно. Что скажете?

Старик почмокал губами.

— Так как? — незнакомец начинал теряться.

— И как же вас… называть? — вопросом на вопрос ответил Ной, повернувшись обратно к камину, чтобы, как показалось гостю, скрыть выражение своего лица.

— Занудин, — представился молодой человек.

— Чем по жизни занимаетесь? Семьей, детьми не обременены?

— Мгм… — Занудин вполне оправданно смутился. — Простите, если покажусь неучтивым — но какую это имеет важность? Я всего-навсего хочу снять комнату. Разве это не гостиница?..

— Отчего же. Вы наведались точно по адресу.

Умирающей черепахой проползла томительная минута, которая свела бы с ума кого угодно. Но сложившиеся обстоятельства принуждали гостя держаться непритязательно и терпеливо. Перспектива остаться на улице в такую неприветливую ночь совершенно не вдохновляла.

Дядюшка Ной тяжело поднялся с кресла. Лицо его уже ничего не выражало и казалось почти восковым. Карлик к этому времени успел проснуться и с некоторой опаской глядел на молодого человека в красной бейсболке.

— У меня есть для вас комната, пойдемте! — выпалил старик, хлопнув в ладоши. Взглядом отыскивая карлика под ногами: — Даун, будь добр, помоги нашему гостю.

Выдохнув с явным облегчением, Занудин отступил от чемоданов, и карлик проворно ими овладел. Проследовав через обширный, но плохо освещенный холл, троица не спеша преодолела крутой подъем лестничной спирали. На втором этаже было еще темнее, но глаза постепенно привыкали. Занудин и провожатые молча двинулись по коридору, длинному и мрачному как левиафанова кишка. Сзади семенил, сопя и фыркая, навьюченный вещами карлик. Занудин шагал вслед за стариком и невольно скользил взглядом по эмалированным табличкам, развешанным на дверях немногочисленных комнат:

МУЗЫКАНТ

ЖЕНЩИНА

ПОЭТ

ЖЕРТВА

ПАНКИ

ВИРТУАЛ

Наконец они остановились у единственной двери, не имевшей таблички. Дядюшка Ной отворил ее и передал Занудину ключ.

— Вот ваша комната, Зануда.

— Занудин, — поправил молодой человек.

Старик снова улыбнулся уголками губ, как улыбался при первых минутах их встречи.

— Для ужина уже поздновато, не правда ли? Отдыхайте после дороги. А к завтраку подходите. Внизу, в холле, в девять.

— В девять? — переспросил Занудин, извлекая из кармана брюк большие часы на засаленном кожаном шнурке, заменявшем цепочку. На стекле, закрывавшем циферблат, красовалась зигзагообразная трещина.

— В вашей комнате есть часы. Ориентируйтесь лучше по ним. Спокойной ночи, милостивый государь, — дядюшка Ной широко зевнул, демонстрируя крепкие белые зубы, которыми не грех было похвастаться — и в компании тяжело дышавшего карлика отправился восвояси.

Занудин проводил их взглядом и вошел в комнату.

Включив свет, он болезненно зажмурился на секунду-другую, после чего с замиранием сердца огляделся. Первое, что пришло на ум Занудину: еще ни разу за время кочевой жизни не доводилось ему останавливаться в таких восхитительных условиях. Пестрым безудержным каскадом пронеслись в памяти те маленькие загаженные каморки, десятки, если не сотни которых он сменил в пору долгих скитаний. Занудин чуть не прослезился, подумав о том, что, оказавшись вскоре еще в каком-нибудь захолустье, мысленно он нет-нет да и вернется сюда. Занудин растроганно улыбнулся и, стащив с головы бейсболку, принялся терзать ее своими узловатыми, согнутыми в крючки, пальцами.

В комнате было просторно. Более чем! Светло, ухоженно. При виде всевозможных удобств рука так и тянулась к горлу, чтобы протолкнуть застрявший от удивления комок. Шикарный письменный стол. Ковры. Кресла. Высокая мягкая кровать. Книжный стеллаж. Шкаф-купе. Зеркала. Кружевные занавески на окнах, подобранные фестонами. Ванная с туалетом…

Справившись с первыми отзвуками волнения, Занудин принялся распаковывать чемоданы. По правде говоря, в этом не было особой надобности. И все-таки человек, приговоренный к постоянным новосельям, каждый раз находит необъяснимую отдушину в перекладывании с места на место сменного белья и разного мелкого скарба, всюду таскаемого за собой, чтобы не забывать о каких-то простейших истинах и, главным образом, о доме, который теперь везде и нигде… Разглаживая рукой рубашки и отделяя шерстяные носки от хлопковых, Занудин вдруг погрузился в противоречивые размышления… Старик даже не завел речи об оплате, проигнорировал и все прочие привычные формальности. Повел разговор точно с нерадивым племянником, которого полагается как следует помурыжить, чтобы потом обласкать! Все эти утомительные паузы, рассеянная снисходительность! И что в итоге? Взял и поселил как снег на голову свалившегося человека в самые настоящие апартаменты, и отдаленно не напоминающие гостиничного номера, на какой следовало рассчитывать Занудину в затерянной глубинке, куда его занесло… Один книжный стеллаж чего стоил, не говоря про остальное (невооруженным взглядом расставленные по полкам книги можно было отнести к разряду отборных и ценных), — диво дивное, да и только! Сон наяву, рискующий обернуться изощренным розыгрышем… Занудин как бы невзначай взглянул на себя в зеркало. С той стороны амальгамы ему ответил взор помятого человека с посеревшим от долгих скитаний лицом. «На денежный мешок я не смахиваю, это точно, — с горькой самоиронией отметил Занудин. — А за любое удовольствие полагается хорошенько вывернуть карманы, разве не так?»

Если бы Занудин поломал голову подольше, он бы столкнулся и с прочими странными нюансами его недавнего вселения, однако слишком молодой человек был утомлен для всего этого. Утро вечера мудренее, решил Занудин.

Раздевшись и стопкой уложив одежду на стуле, Занудин наведался в душ, а вернувшись, с наслаждением растянулся на своей новой чудо-кровати. Веки почти сразу начали слипаться словно напомаженные чем-то клейким и приятно покалывающим. Задача-минимум была определена: как следует выспаться, а с утра — поплотнее позавтракать. Узкие щелки глаз отыскали на стене часы: за полночь. Занудин прекрасно понимал, что завтра, когда зайдет речь о произошедшем недоразумении (а это явное недоразумение!), ему придется отсюда убраться (возможно, даже со скандалом), и был крайне доволен тем, что хотя бы на темное время суток не остался без приюта. «Старик сам виноват в своем попустительстве, и содрать с меня немыслимой платы ему не удастся, дуля с маслом! Не в драку же ему со мной лезть, в самом деле…»

Занудин снова подвергся сильному эмоциональному возбуждению, и рука потянулась за пачкой сигарет, которую он успел выложить у изголовья. Пальцы конвульсивно вздрогнули, застыли… Уже мгновение спустя Занудин спал беспробудным сном.

Этой ночью, во сне, Занудин вновь разговаривал с «собой-маленьким». Кто такой Занудин-маленький? Не станет лишним пояснение.

Дело в том, что еще во времена своего небезоблачного отрочества Занудину довелось перенести редкую и опасную форму гриппа. Болезнь едва не лишила его жизни. Занудин сутками не приходил в себя. У постели больного постоянно дежурили медсестры, ожидая его очередного пробуждения, чтобы тут же напичкать таблетками, покормить и поднести судно. Все это делалось второпях, пока Занудин вновь не проваливался в беспамятство. В тот период Занудину снилось много разных снов. Причем сны были довольно необычные.

Вот сюжет одного из них.

Занудин открыл глаза. Он по-прежнему лежал в своей больничной постели, но чувствовал себя впервые за долгое время просто превосходно. Сознание наконец вернулось к нему в полной мере, и неописуемое чувство легкости и освобождения в один миг переполнило Занудина.

— Эй, сестра! Кто-нибудь! — закричал Занудин, всеми силами сопротивляясь просящимся наружу слезам радости.

У кровати появилась медсестра.

— Я здоров, сестра! Здоров! Правда? — срывающимся на восторженный полушепот голосом залепетал Занудин, крепко прижимая женскую руку к своей груди.

— Конечно же ты здоров, Занудин, — улыбнулась медсестра, мягко высвобождая наманикюренную кисть. — Тебя ведь утром прооперировали, и теперь все, все, так и знай, будет хорошо…

— А зачем меня оперировали? — еще крепче ухватившись за руку медсестры и чуть ли не завалив женщину к себе в койку, спросил Занудин. Вопрос был скорее праздным. Ведь факт проделанной операции, если она привела в итоге к выздоровлению, никак не должен был смущать. Есть на то люди, которым виднее. Кому без всякой опаски вверяются судьбы, словно они боги в белых халатах.

— Потому что без вмешательства хирурга ты бы умер, — медсестра нежно, как ребенка, потрепала Занудина по волосам. — А теперь ты будешь жить долго-долго. Кстати, дверь просто ломится от желающих навестить тебя. Ой, это что-то! Ты просто всеобщий любимчик! Ну и-и? Мы принимаем гостей?

— Да, конечно! — воскликнул Занудин, так и не сдержав блаженных слез.

Вырвав наконец подрумянившуюся руку и оправив халат, медсестра подиумным шагом продефилировала к двери палаты и, эффектно помедлив секунду-другую, отворила ее.

Ликующая толпа, теснившаяся до этого момента в узком больничном коридоре (большинство людей, к своему удивлению, Занудин увидел впервые), тут же хлынула к постели больного. Народу в палату набилось до отказа. Радостные возгласы, море цветов, улыбок, мандарины в пакетах… В следующий миг все оцепенели. Светящиеся секунду назад лица сменили гримасы уничижительной жалости и даже отвращения.

— Ну чего там?.. А?.. Как?.. — спрашивали еще довольно бодрые голоса из задних рядов, тщетно пытаясь разглядеть Занудина за головами впереди стоящих.

— Боже мой… Иисусе на небеси… — перешептывались женщины, что стояли ближе остальных, закрывая руками рты.

Какой-то пшеничноволосый паренек небольшого росточка (все из тех же задних рядов) принялся подпрыгивать, и при каждом новом взлете глаза его превращались в большие пасхальные яйца.

— А что, что такое? — забеспокоился Занудин, смачно всхлипнув.

В палате воцарилась гнетущая тишина. Момент, все это поняли, требовал альтруиста, который бы покончил с всеобщим замешательством. И таковой не заставил себя долго разыскивать.

От толпы с прискорбным лицом отделился низенький пухлый человек в строгом сером костюме. Молча поднеся к постели больного зеркало на подставке и не зная куда девать себя дальше, он отвернулся от Занудина и, наведя на лбу трагичные складки, безадресно закивал головой перед гущей сгрудившегося народа. Занудин медленно поднял глаза и, схлестнувшись взглядом со своим отражением, ощутил ужас от увиденного: его голова ничем не отличалась от прежней, но все остальное тело убавилось до пропорций… годовалого ребенка! Оставалось необъяснимым, почему Занудин не мог ощутить своей уродливой трансформации раньше. Он крепко сжал веки, чтобы больше не смотреть на это убожество, и горько разрыдался. Все остальные присутствующие в палате тут же восприняли эмоциональный срыв Занудина как сигнал к тому, что пора уже «начинать возмущаться» и вслух делиться впечатлениями. Поднялся галдеж.

— Так, тихо! Спокойствие! — из толпы вынырнул новый герой: орлиный нос, военная выправка, желтый вязаный свитер с косо нашитыми эполетами. — Кто его оперировал? Где хирург, где эта мразь?!

— Она нам скажет! — злорадно прошипел пухлый человек (памятный всем собравшимся по подносу зеркала к постели больного) и с силой толкнул в объятия носатого вояки побледневшую от страха медсестру.

Вояка схватил женщину в охапку и на пару с пухлым принялся одаривать ее зуботычинами.

— В чем дело? Это что еще такое?! А ну-ка прекратить избиение персонала! — у кровати выросло финальное действующее лицо — огромный человек в белом халате. С завидной легкостью два раскрасневшихся драчуна были отодвинуты от медсестры на безопасное расстояние.

— Вы хирург? — неровно дыша выпалил вояка, повисая на руке великана.

— Да, я.

Утвердительный ответ гиганта тотчас же произвел эффект разорвавшейся бомбы в переполненной палате.

— Как понимать этот беспредел?!

— Вы отдавали себе отчет, когда…

— В суд! В суд надо подавать!

— Сейчас же переоперируйте!!

— Мерзавец!

— Компрачикос…

Однако хирург совершенно не выглядел затравленным или хоть сколько-нибудь задетым подобными выпадами в свой адрес. Спокойно дождавшись, пока гул не утих окончательно, он обезоруживающе вежливым, но внушительным тоном начал объяснять, что да, мол, операция прошла не совсем как ожидалось и к разряду блистательных ее не отнести, но тем не менее жизнь больного уже вне всякой опасности, что главное теперь — это забота о больном, участие близких и прочее и прочее. Самое удивительное, все помалу принялись соглашаться с врачом, одобрительно кивать головами, а пухлый человек в сером костюме и вовсе пожал доктору руку… И только Занудин, отвернувшись к стене, убитый горем, беззвучно плакал.

При всей своей нелепости сон настолько потряс Занудина, такие невероятные силы привел вдруг в движение в области его подсознания, что, тут же пробудившись в холодном поту, Занудин больше не впадал в беспамятство и удивительно быстро пошел на поправку. Но и это еще не все.

Время от времени ему начал сниться Занудин-маленький (теперь понятно, о ком идет речь), но уже полностью превратившийся в самобытную личность. Сюжеты снов разнообразием не баловали и всегда разворачивались согласно следующему сценарию: Занудин заходил в светлую больничную палату, в которой находился Занудин-маленький, и подсаживался к нему на кровать. Потом они разговаривали. Они очень любили говорить друг с другом…

Как-то раз Занудин подумал вот о чем: большая, с взрослыми чертами голова Занудина-маленького определенно олицетворяет собой мудрость, а хрупкое младенческое тельце, на которое она так несуразно насажена — детскую непредвзятость и неспособность на коварство. Тревоги, скопившиеся сомнения и душевный дискомфорт становились своеобразным сигналом для их скорейших встреч. А советы, которые давал Занудин-маленький, нередко помогали в реальных жизненных ситуациях — и Занудин, надо признаться, привык доверять им почти безоговорочно.

Такой вот ангел-хранитель был у Занудина — какого, наверное, не нашлось бы ни у одного человека, живущего в этом прагматичном мире.

Занудин отворил дверь больничной палаты и вошел. Козырек ладони машинально защитил глаза от ярко бившего в лицо света.

— Ну проходи, проходи, крот, не топчись в дверях, — добродушным смехом заквакала выглянувшая из-под одеяла большая голова Занудина-маленького.

Проморгавшись, Занудин приблизился к кровати и, отвернув краешек простыни, присел. Занудин-маленький неуклюже почесывал крохотной ручонкой трехдневную щетину и улыбался, ни на секунду не сводя своего лукавого взгляда с не частого в последнее время гостя.

— Рад за тебя. Такое впечатление, ты неплохо устроился.

— Да брось, Мини-я. О чем ты! — отмахнулся Занудин. — С утра пораньше опять на все четыре стороны.

Занудин-маленький скорчил гримасу и хмыкнул.

— Не можешь же ты скитаться вечно?

— От меня-то что зависит… — повел плечами Занудин, беззвучно при этом вздыхая.

— Трудно с тобой, ей-богу, — Занудин-маленький озабоченно покачал головой. — Именно потому, что ты ровным счетом не прикладываешь никаких усилий, чтобы от тебя хоть что-то зависело — помяни мое слово, зависимым будешь ты! А это, знаешь, вряд ли сделает тебя счастливым.

— О-ой, перестань, — вновь отмахнулся Занудин.

Такой разговор мало чем отличался от многих предыдущих — назидание, вечное назидание… Занудин понимал, что ведет себя неблагодарно, но все равно продолжал «держать дистанцию» со своим ангелом-хранителем.

— Не дави на мое самолюбие, я уже избавился от него как от старого белья, — послышалось его бурчание в ответ.

Занудин-маленький наградил собеседника тяжелым взглядом исподлобья.

— Ты очень обозлился по отношению ко мне — это плохо. Ошибка маловероятна, если предскажу, что в твоей жизни намечаются какие-то перемены и не обязательно в лучшую сторону…

— Куда уж хуже?

— Будь на чеку.

Занудин долго смотрел себе под ноги, на чисто выдраенный больничный линолеум. Затем вяло кивнул в знак того, что принял предостережение к сведению.

— До следующей нашей встречи я подумаю, где тебе подстелить, чтобы мягче падалось, — Занудин-маленький расщедрился на добрую, но все же слегка натянутую улыбку, и закрыл глаза. — Ну ладно. Я тоже нуждаюсь в небольшом отдыхе. Правильно сделал, что заскочил — а сейчас ступай…

Детская ручонка тихонько хлопнула Занудина по бедру. Занудин поднялся на ноги.

— Спокойного сна, Мини-я.

— Приятного пробуждения.

Осторожным шагом, не желая вызвать и маломальского шума, Занудин покинул светлую палату.

Нельзя было не отметить, что встреча состоялась достаточно невразумительная и короткая как никогда — но у Занудина все же потеплело на душе. Ангел-хранитель по-прежнему был рядом. Думал о нем. Хранил от беды.

— 32 —

Занудин проспал. Распечатав глаза в половине десятого, он почувствовал себя зверски голодным. В желудке играл целый оркестр, со вступительной партией контрабаса.

Быстро приведя себя в порядок и одевшись, Занудин открыл дверь и выскочил в коридор — где как-то неестественно проскользил по паркету, поняв в следующий момент, что на пороге его «поджидала» внушительная куча экскрементов, в которую он и имел неосторожность угодить ботинком. Занудин смачно выругался и поспешил вернуться в комнату, но незамеченным не остался еще один нюанс — на двери его номера красовалась табличка с надписью:

ШНЫРЬ НЕПОТРЕБНЫЙ

Занудин не чувствовал себя до конца проснувшимся — видимо, поэтому и не придал случившимся с ним неприятностям должного значения: в том контексте, что вряд ли все случайно и уж больно смахивает на чью-то гривуазную выходку… Он действовал с какой-то беззубой машинальностью и не утруждал себя домыслами. Просто сорвал идиотскую табличку, вернулся к себе, швырнул ее под кровать, переобулся, наскоро замочил изгаженный башмак в наполненной водой раковине и весь в мечтах о завтраке поспешил вниз.

…В холле царило оживление. Смешки, покашливания, тарелочно-вилочное бряцанье. Похоже, все обитатели «Ковчега», с которыми Занудину волей-неволей предстояло познакомиться или по меньшей мере обменяться приветственными взглядами, были в сборе. По центру просторного помещения величаво размещался большой антикварный стол с овальной столешницей. За столом дружной компанией завтракали постояльцы придорожного заведения. Спустившийся по лестнице Занудин моментально привлек к себе всеобщее внимание.

— А вот и наш гость, — громко произнес дядюшка Ной, почтительно указывая Занудину на его место за столом, к которому тот незамедлительно проследовал.

— Занудин, — представился Занудин, усаживаясь.

Карлик тут же подал ему завтрак: роскошную глазунью, салат из свежих овощей, аппетитно лоснящуюся на тонких румяных хлебцах ветчину и кофе со сливками. Все это выглядело настоящей амброзией для не на шутку изголодавшегося человека.

Любопытные взгляды со всех сторон не могли не смущать, и Занудин, щипая себя под столом за урчащее брюхо, с едой не торопился, хоть рот уже и наполнила обильная слюна.

— Поэт. К вашим услугам, — представился лысоватый очкарик лет сорока, подавая Занудину сухенькую немужскую ручку (он сидел ближе всех к Занудину ― как раз на расстоянии этой самой вытянутой ручки).

— Очень приятно, — качнул подбородком Занудин, то ли проигнорировав, то ли по рассеянности не заметив протянутой к нему конечности.

Поэт руку тотчас убрал, кротко хихикнул и, чуть приподнявшись, взял на себя обязанность представить остальных присутствующих за столом, в коем числе были:

ВИРТУАЛ

Лохматый, щетинистый, дородный мужчина. Нарочитая небрежность во внешнем виде и плохо прикрытое самомнение, клейко лучащееся из глаз. Возраст — за тридцать. Ел с аппетитом, и мало что, казалось, в этот момент его интересовало. Хотя Занудина взором, конечно, померил — и густые брови, сидевшие на лбу наискось, слились в ровную толстую полоску, похожую на мохнатую гусеницу.

МУЗЫКАНТ

Угрюмый молодой человек лет двадцати семи-восьми, с длинными баклажанного цвета волосами, на две трети спрятавшими его отчужденное чавкающее лицо. Туловище безвольно облокотилось на спинку стула, глаза под шваброй волос представлялись парой ленивых лиловых пятен, а с губы стекал жир. Подчас за подобной нигилистической маской скрываются свойские парни. Что — с другой стороны — вовсе не обязательно.

ЖЕРТВА

Обладатель маленького сутулого тельца, лысого черепа и синих мешков под глазами. Дико худой, да и в целом производивший крайне болезненное впечатление анемичный субъект. Было похоже на то, что пища пыталась расшевелить его рот, а не он жевал свой завтрак. Все движения выглядели несуразно, точно скелет несчастного был собран неправильно и кости в суставах не стыковались. Затюканный взгляд в беспокойстве блуждал по сторонам и когда останавливался на «ковчеговском» новичке, то наливался щенячьим слезящимся блеском, после чего снова ускользал.

ЖЕНЩИНА

Единственная представительница слабого пола за столом. Первое впечатление (возможно, обманчивое) — этакая гетера. Дама неопределенного возраста, но определенно притягательной наружности. Взгляд сиамской кошки, изучающий. Лукавая полоска рта, строптивые ямочки на щеках. Разноцветные локоны, разметавшись, засыпали сдобные плечи и грудь. А вот старомодное кружевное платье, с легким разочарованием отметил Занудин, совершенно ей не шло и сидело мешковато.

ПАНКИ

Некие Джесси и Факки — двое неопрятных юнцов (лет им было от силы по восемнадцать) с взъерошенными прическами в форме развалившихся ирокезов, булавками в ушах и гнилыми улыбками. Замызганная одежда в кожаных татуированных заплатах, прорва заклепок, рваные кеды с торчащими наружу немытыми пальцами (Занудин присовокупил к беглому описанию эту гаденькую мелочь, когда наклонялся за уроненной на пол салфеткой). После того как Поэт их представил, пареньки скрючились и затряслись в приступе хрипящего смеха.

Собственно, сам ПОЭТ

Классически отполированная макушка немолодого патологического холостяка. Очки с толстыми стеклами, то и дело съезжающие по трамплину крючковатого носа. Суетливые жесты, замысловатая речь. Крупная родимая бородавка на горле. Совершенно некстати Занудину подумалось: «Закинь Поэт голову — бородавка наверняка будет мешать ему сглатывать…»

— А что вы так припозднились, голубчик? — спросил Поэт у Занудина, когда все сидящие за столом были представлены.

Занудин с достоинством отправил в рот кусочек пищи и начал объясняться:

— По-видимому, в доме кто-то держит собаку?.. Она мне доставила некоторые неудобства. Это меня и задержало…

— Хр-р-р!.. — раздался взрыв хохота со стороны трясущихся Панков. У Джесси при этом что-то отвратительно брызнуло из носа.

— В доме нет собак, — сообщил Виртуал, как бы между прочим отодвигаясь от Джесси.

— Неужели? — искренне удивился Занудин. — И еще одно недоразумение: у меня на двери висела табличка…

— Шнырь непотребный!.. — захлебнулись новой волной веселья Панки, учащенно топая под столом ногами.

Занудин поперхнулся и выпучил глаза, однако остальные присутствующие выглядели до поразительной степени индифферентными к происходящему. Разве что Жертва заерзал на месте и, похоже, был занят поиском предлога, под которым ему посчастливилось бы поскорее отсюда убраться.

Такой предлог незамедлительно возник. Дядюшка Ной вытер салфеткой губы и с несвойственной для старика проворностью удалился. Вслед за ним, как по команде, из-за стола поднялись остальные. Завтрак был окончен, один лишь опоздавший Занудин оставался сидеть перед почти нетронутой едой.

— Охота на шнырей! — закричали Джесси и Факки, первыми оказавшись на лестнице, ведущей к комнатам жильцов.

Вяло переглядываясь, на второй этаж потянулась вереница откушавших «ковчеговцев».

У Занудина был дурацкий вид — по-другому не скажешь. До боли тоскливый взгляд упал на остывающий завтрак, а ноги уже уводили к лестнице, вслед за удаляющейся шатией. Он должен был разобраться, что все это значило, что за представление пытается разыграть парочка дерзких юнцов… как их там?.. Ах да — Джесси и Факки.

— Вы разве не голодны? — вынырнул навстречу Занудину недоумевающий карлик.

Занудин ничего не ответил и прибавил шага.

Когда он очутился на втором (гостевом) этаже, взору его предстала следующая картина:

— Я — к Жертве, ты — к Зануде! — скомандовал Джесси, заголяя ягодицы и усаживаясь на корточки у порога комнаты Жертвы.

— Ты чего? У Зануды давно уже полный порядок, хы-хы! — сообщил напарнику светящийся Факки, топчась у размазанного по полу ботинком Занудина испражнения. Оба затряслись от задорного смеха.

Поднявшаяся на этаж публика, косясь на происходящее, только безучастно мотала головами и расходилась по своим комнатам. В конечном итоге в коридоре остались Занудин и спрятавшийся за его спиной хнычущий Жертва, не считая хулиганов.

— Безобразие! — воскликнул Занудин, захлебываясь гневом.

— Безобразие — это твой видок, — ответил Факки, и Панки снова дружно загоготали.

Весь пунцовый, Занудин решительной поступью приблизился к тужащемуся Джесси. Тот, стало ясно, уже совершил свое отвратительное деяние и собирался подняться. Но рубяще-резкий удар по темечку, который последовал от Занудина, опрокинул незадачливого молодчика прямо в кучу экскрементов, которую Джесси только что сам же под собой и произвел.

— Ты ва-а-аще, что ль?! — голосом обиженного дитяти завопил Джесси и, добыв из-под зада каловую лепешку, запустил ею ровнехонько в физиономию Занудина, чего тот меньше всего ожидал…

— Ах ты, гнус!!

— Эй-эй, без кулаков-ка давай, без кулаков!

— Да я тебя-а!..

Вторая лепешка, стараниями Факки посланная в полет из-за спины, смачным подзатыльником врезалась Занудину в голову и лениво сползла за шиворот. Занудин завертелся волчком. Одной секунды оказалось достаточно, чтобы Панки проскользнули в свою комнату и заперлись.

— Кретин ненормальный, — послышалось напоследок изнутри. — Мы тебе еще зададим!

Застыв в тоскливой позе, Занудин с бездумным видом обмакнул палец в фекалии, светло-коричневой жижицей стекающие по лицу. Что он мог себе позволить, так только вывести еле заметное слово на двери Панков:

МЕРЗАВЦЫ

За последние годы Занудину много чего довелось повидать и испытать — но чтобы без всякого повода подвергнуться подобному унижению в стенах приличной с виду гостиницы… Это было чересчур и совершенно не укладывалось в пошедшей кругом голове!

— 31 —

Долгое время Занудин провел лежа в наполненной ванне. Жуя и выплевывая в воду спички, он смотрел на свои худые, как два островка торчащие из мыльной пены коленки. Руки переплелись на затылке и поглаживали гладкие участки головы за пылающими ушами. Еще совсем недавно он был на взводе, и ничего не стоило натворить кучу глупостей, о которых теперь наверняка сожалел бы. Уж лучше остыть. Эмоции — зачастую не самые хорошие товарищи… Вода становилась все прохладнее и мутнее. Скользнувшая по дну ванны пятка сколупнула пластмассовую затычку, и шепотно потрескивающие хлопья пены принялись медленно оседать, цепляясь и повисая на белых стенках. В сливном отверстии протяжно крякнул маленький мыльный водоворот.

Вымытый, посвежевший, укутавшись в махровое полотенце, Занудин вернулся в комнату и уютно устроился в мягком кресле с книгой, вслепую снятой с полки. Не до чтения было, по правде говоря, — но чувство книжного разворота в руках почему-то успокаивало и примиряло с действительностью. Единственное, что выступало в роли последнего раздражителя — это настенные часы, которые настойчиво играли с Занудиным в свои странные игры. Они то стояли, то ходили. То часовая стрелка становилась минутной, то минутная — часовой. Секундная в любой момент могла побежать в обратную сторону — со скачками, с остановками, с мелкой неврастеничной дрожью. Чертовщина, да и только! Когда в дверь номера постучали, часы, словно опомнившись, добросовестно взялись за свою работу: шесть вечера. Уже шесть? Вечер? Ну и ну…

— Входите, раз пришли, — не очень-то дружелюбным тоном откликнулся Занудин, пытаясь угадать, кому он понадобился.

В щель, образовавшуюся между наличником и дверью, осторожно просунулись две головы. Одна — что висела повыше — принадлежала дядюшке Ною. Нижняя — карлику.

— Точно не помешаем, сударь? — угодливо поинтересовался хозяин придорожного заведения.

— Не помешаете.

Занудин получше укрылся полотенцем. Дядюшка Ной и Даун прошли в комнату и присели. Занудин потянулся за сигаретами, лежавшими на журнальном столике.

— Оставьте эти ваши соски в покое. Угощу вас своей трубкой, набитой отменным табачком, если не возражаете, — старик проворно извлек из нагрудного кармана рубахи трубку, раскурил ее и передал Занудину.

Табак и вправду оказался на редкость вкусным и приятно расслабляющим. Занудин сделал несколько глубоких затяжек и возвратил трубку старику. Ной, словно кто-то невидимый пытался расщекотать его, заерзал на месте и хитро заулыбался. Из ноздрей веселыми сизыми струйками потек табачный дым.

— Жду ваших нареканий, дружище, выкладывайте. Ничего в себе не держите.

«Старик малость не без странностей, либо банально мучается от безделья. Какого рожна ему, скажите, надо? — подумалось Занудину. — Впрочем, как же, как же… забеспокоился-таки, что не оплачу чертов номер с чертовым несъеденным завтраком. Чего он только зубоскалит, хотелось бы понять…»

— Все очень мило! Вкусный завтрак, дружелюбные соседи… — не удержался от сарказма Занудин.

— Ох, что тут поделать, — всплеснув руками, торопливо перебил дядюшка Ной. — Молодежь, сами понимаете. Ветер в головах, никакого представления о приличиях. Всем обитателям «Ковчега», поверьте, очень неловко за этих оболтусов. — Старик на секунду задумался, потрепал карлика за ухом, а затем неожиданно объявил: — В наших краях расставание с обиженным сердцем — это предвестие больших неудач, а то и глупой смерти… Проще говоря, в качестве компенсации за все причиненные вам неудобства, Зануда, можете ни о чем не беспокоиться, разгрузить свой разум от забот и тягот мирских и остаться еще на какое-то время в «Ковчеге». Отдыхайте, отсыпайтесь, занимайтесь своими делами — все, что посчитаете нужным… Вот о чем, собственно, я пришел вам сообщить.

Занудин открыл рот, но тут же и захлопнул его в полном замешательстве. Дядюшка Ной точно мысли читал.

— О, нет же, нет, ни о какой плате не может быть и речи… Вы гость!

«Вот так поворот», — подумал Занудин, снова принимая из протянутых рук старика курительную трубку.

— Будем считать, это была трубка согласия. Ах да, хватит пустой болтовни, потому что вспомнил ― вы же до сих пор голодны! А мы все боялись вас побеспокоить. Даун!

Карлик, все уразумев с полуслова, тут же сорвался с места и юрко выскочил из комнаты. Ной тоже поднялся.

— Прочь все мрачные настроения, Зануда. Одевайтесь-ка и спускайтесь хорошенько пожуйте, пока на вас не навалился голодный обморок! Мы обо всем договорились, дружище?

Непроизвольно поджав плечи, Занудин утвердительно кивнул и в тот же момент подловил себя на каком-то гибридном чувстве ласковой раздраженности. Еще минуту назад хотелось пылко пререкаться, размахивать руками, доказывать — но как же ловко, черт подери, старик его обезоружил! Каких сахарных пряников наотпускал авансом!

Дверь за благожелательно улыбающимся Ноем плотно затворилась, а часы на стене снова распоясались.

— Одеваться… спускаться… хорошенько пожевать… — словно в полудреме пролепетал Занудин, щурясь на свое одутловатое, после принятой ванны, отражение в зеркале.

Расположившись в холле за столом, Занудин терпеливо ожидал своего завтрака-обеда-ужина — уж и не понятно, как это теперь можно было обозвать. Даун задерживался, и взор Занудина со смущением и некоторой неуклюжестью блуждал по сторонам, от угла к углу, пользуясь вынужденной возможностью рассмотреть приютивший его дом.

Довольно милая, аккуратная обстановка. Стены старые, но ремонта не просят. Никаких щитов с гвоздиками для ключей, регистрационных журналов при дверях и прочей казенщины. Вместо этого на стенах ― картины, — мастерами писаные, диковинные, оживляющие воображение. Мебель — точно с аукциона дорогих и редких вещей, но ее немного, не в ущерб простору. Камин, символ уюта — явно не гостиничный атрибут. И не всякий хозяин останется верен такому анахронизму, имея в доме современное отопление. Воздух, запертый в «Ковчеге» — а это уже из разряда вольной фантазии, — источал запах времени, которое остановилось…

Ничего особенного в глаза будто не бросалось. Но так ли уж совсем ничего? Зачастую мелочи могут поведать о многом — пусть не сразу найдется удобоваримое объяснение тому, о чем они способны рассказать. Да вот хотя бы… пыль! Нигде, куда ни посмотришь, ни единой соринки: все вылизано, все блестит! Каждая вещь на своем месте! Неужели у карлика как у мифического гекатонхейра — сто рук? Или где-то в доме скрывается армия неуловимой прислуги? А ведь это наблюдение — только случайный штрих, цветочки…

Взгляд Занудина перекочевал к скромным оконцам, впускавшим толику уличного света в холл. Небо посерело, казалось скомканным, грязным. Вчера, в это время дня, Занудин был не на шутку вымотан, ноги гудели и просили передышки, а над головой проплывала точно такая же, как сейчас, вплоть до оттенка, безбрежная неприветливая пелена. Остаться ночевать под таким небом означало повести себя крайне неосмотрительно. Собравшись с силами, он прошагал без отдыха еще добрых часов пять, пока ему не улыбнулась удача. Вырисовывая пальцем невидимые узорчики на пустынном столе, Занудин невольно погружался во вчерашний день и, конечно же, припомнил как отыскал «Ковчег»…

…Долго, сбившись с дороги, брел он по темному, шуршащему лесу. Сизый холод застыл на хвое огромных сосен, черными макушками цепляющихся за набежавшие тучи. Порой мерещилось, что кто-то идет следом. Становилось жутко, и Занудин ускорял шаг, отчего все чаще и очень больно натыкался на сучья. Но вот деревья впереди словно расступились. Как в полусне раздались величественные раскаты органной музыки. Они приблизились, пронизывая мрак — и тут же смолкли…

«Ковчег» показался ему простеньким приземистым строеньицем, похожим, скорее, на таверну; в лучшем случае — на здание администрации в дикой колониальной стране. Но когда в поисках входа Занудин принялся обходить его вокруг — лоб покрылся испариной! Периметр здания внушал бесовскую веру в свою нескончаемость… непомерность… Даже сейчас — вспоминая — сложно описать то странное ощущение. Стена только и делала, что убегала в темноту. Занавешенные окна копировали друг друга. Разыгрывался таинственный и мрачный спектакль пространственной иллюзии. Занудин начинал интуитивно догадываться, что чувствует белка в колесе, старания которой смешны и напрасны, как бы резва она ни была.

Чемоданы в конце концов безвольно упали к ногам. Занудин остановился, чтобы перевести дух. Щелкнул зажигалкой, закурил — и поперхнулся с первой же затяжкой, словно дым попал не в то горло. Вот она, черт подери, дверь, перед самым его носом — хотя Занудин дал бы руку на отсечение, что пять секунд назад ее не было! Над головой бесшумно покачивалась вывеска, извещающая о том, что он перед входом в гостиницу. Бог ты мой. Через считанные минуты Занудин стал «ковчеговским» постояльцем…

Все, о чем призадумался сейчас Занудин, было сумбурно, как сам первородный хаос. Впрочем, стоит ли отдавать дань каждой навеваемой мысли, если и так совершенно сбит с толку и мыслей этих плодящееся множество, запущенная волна, из которой стихия с течением времени грозится вздыбить девятый вал?! Несчастный Занудин выглядел как никогда бледно. Несколько раз проведя по губе ногтем, ни с того ни с сего принялся его грызть (чего раньше за собой не замечал). Все труднее и труднее становилось совладать с грузом непростых дум натощак.

Но любая пытка рано или поздно заканчивается. Веселым туканьем семенящих шажков напомнил о себе карлик. Наконец-то! В руках коротышки подрагивал поднос с обеденными приборами, а на лице зияло подобие услужливой улыбки. Встав на цыпочки, он не без труда водрузил ароматные кушанья на стол.

— Выглядит аппетитно, Даун, — отозвался Занудин. Тех мыслей, что мучили его минуту назад, уж не было и в помине.

— Суп из чернослива, запеканка рисовая с мясом, овощной пирог, сладкий картофель под соусом, икорочка, жульен, чай с блинчиками…

— Благодарю.

Стоило Дауну отойти на два шага в сторону, Занудин моментально растерял все рамки приличия. Вилка и нож оказались на столе лишними — в ход пошли руки. Рот и щеки, набитые снедью, превратились в устрашающий молотильно-жевательный агрегат. Ах, каким зверски голодным он себя чувствовал!

А уже через пять минут от количества съеденного Занудину сделалось дурно. Он осторожно откинулся на спинку стула, слезящиеся глаза уставились в потолок. Меньше всего в подобном состоянии он желал чьего бы то ни было общества, но как раз в этот момент, сверкая линзами очков, в холле нарисовался Поэт.

— Принеси-ка мне стакан крепкого коктейля, Даун, — раздался его неприятно-резкий и капризный голос.

— Сам принесешь, — пробурчал Даун и на всякий случай поспешно ретировался.

Поэт густо покраснел, после чего исчез за желтой дверью под лестницей (вероятно, там размещалась кухня, винная комната или что-то в этом роде). Через какое-то время он вновь очутился в холле со стаканом в руке. Будучи не самым искусным притворщиком, встал как вкопанный — только что, мол, заметил Занудина.

— Трапезничаете?

— Уже оттрапезничал… вроде… гбр-р… — вырвавшаяся отрыжка заставила Занудина испытать неловкость, но по крайней мере принесла ощутимое физическое облегчение.

— Чревоугодие, батенька, скверная штука, скажу я вам, — о чем-то поразмыслив, Поэт шагнул вперед, выдвинул для себя стул и присел рядом с Занудиным. — Балуя желудок, оно незаметно порабощает наш дух.

Занудин тяжело вздохнул и не торопясь приступил к чаю с блинчиками. Чувство, что Поэт вряд ли теперь оставит его в покое, превращалось в убеждение.

— Я, вот ведь как, только что столкнулся нос к носу с дядюшкой Ноем, и он поведал о сделанном вам предложении задержаться в «Ковчеге». И как вы на это посмотрели, позвольте поинтересоваться?

Занудин опустил чашку на блюдце и бросил взгляд в сторону Поэта — тот, сощурив глаза, жадно хлебал свой алкогольный коктейль.

— А что, — сам с собою продолжил Поэт, убрав стакан от лица и облизываясь, — действительно, оставайтесь, Занудин. У вас, батенька, только не обижайтесь, загнанный вид какой-то. Вам определенно нужен отдых, этакая внеплановая остановка. Будет полезно подумать, оглянуться, посвятить время неким, что ли, выводам. Куда в нашей жизни опаздывать, кроме как на собственные похороны?

— Возможно, вы правы, — сухо ответил Занудин.

— Конечно же я прав! — Поэт сделался жутко веселым, а спустя мгновение напустил на себя серьезно-участливый вид. — А ведь и не так хочется оглядываться назад, верно? Много такого, о чем лучше не будить воспоминаний? О да. Мне ли вас не понять. Позвольте притязать на то, что с любыми вашими ощущениями когда-нибудь и я имел схожие. Все мы из одного теста, пока не копаешь чересчур глубоко. И можем удовлетвориться этими параллелями, поддержать друг друга, если есть нужда. А нет — так и нет. Но все-таки! Чем вы раньше-то занимались? Каким, тык-скать, воздухом дышали? Поведайте!

Признаться, давно не сиживал Занудин вот так, как сейчас, за столом с человеком, которому было бы интересно его выслушать. Занудин привык к одиночеству, к унылому и унизительному собеседнику по имени Я-САМ… Ох и страшная это привычка, и нужен только повод, только чье-то легкомысленное шепотное приглашение, чтобы ей изменить! Невнятное раздражение уступило место ластящейся, ветреной грусти. Сердитые складки на лице Занудина разгладились. Взгляд заметно оттаял.

— Чем… чем же я занимался… — вслух задумался Занудин. — Пытался не сойти с ума, утопая в бумажной рутине — вот чем… С выбором дело обстояло худо. Для творческой профессии я всегда был слишком забит и неамбициозен. Для руководящей — не хватало твердости. Для коммерции — хватки, инициативы…

— Были конторской крысой, значит? — булькнув напитком, вставил Поэт.

Занудин ничуть не обиделся и даже рассмеялся.

— Ага, ей самой.

— А семья, друзья? Словом: все, что скрашивает жизнь, даже если добрая половина ее, а то и большая — тупая, механическая, не приносящая удовлетворения работа…

— После смерти младшей сестры я вряд ли был еще с кем-то так близок. Какая там семья… — только что смеявшийся Занудин сделался мрачнее тучи, угрюмо влил в себя остатки успевшего остыть чая и уставился в точку.

— Курите? — Поэт протянул Занудину сигарету.

Занудин не отказался. Поэт тоже закурил. Неизвестно откуда взявшийся Даун с недовольным видом грохнул об стол пепельницей и снова исчез.

— Друзья?.. — словно погруженный в транс, проговорил Занудин. — Да, были такие. Но что-то однажды заставило меня…

— Испугаться их дружбы?! — возбужденно вскочил с места Поэт (пепел от его сигареты полетел Занудину в лицо). — Точно-точно! Ты говоришь себе: у меня есть друзья! я знаю чувство локтя! я им небезразличен! они дарят мне свою теплоту, и весь мир порой способен показаться плюшевым!.. Но, черт возьми, это всего лишь что-то вроде негласной договоренности между вами! Альтернативный ты, все такой же, но какого они мистически забыли, стерли из памяти, не представляют да и представлять не желают — появись вдруг перед ними, войди в их жизнь заново, из ниоткуда, при совершенно отличных обстоятельствах — и ты познакомишься со стеной, которая раздавит все твои иллюзии в одночасье!.. Ты — лишь привычный субъективный образ для кого-то, удобный, годящийся для пользования. Ты не завоюешь дружбу дважды, не подтасовав обстоятельства, и в этом ее (дружбы) лживая личина. Никто не способен по-настоящему разделить твои чувства и порывы, никто и никогда не сможет думать, как ты, и сознавать предметы, поступки и явления такими, какими сознаешь их ты. Никому не дано проникнуться пониманием: чему ты радуешься всем сердцем, а что способно доставлять тебе подлинные страдания. Ты одинок в этом мире и склонен рассчитывать только на себя. Ты не хочешь новых горьких ошибок, не хочешь унижаться и собирать плевки чужого малодушия, чужой глупости, алчности, чужого лицемерия, и, в конце концов, — каяться за чужие грехи!

Занудин ошарашенно взглянул на Поэта. Однако промолчал.

— Сам мир людей неправилен по своей сути! Он окутан непониманием и безысходностью. Его надо менять… если не сказать: ломать и строить заново! Тотальная ампутация старого и изжитого! Перерождение! — продолжал брызгать слюной Поэт. Теперь он уже взобрался на стол и походил на подлинного оратора.

Занудин, смущенный и подавленный, исподлобья наблюдал за разошедшимся Поэтом.

— Это надо понять и принять однажды! Но где проводники, которые помогут?.. Те, кто как псы-ищейки способны распознавать гниль цивилизации и подавать лай тревоги. Потому что уже есть те, — Поэт грозно топнул ногой перед лицом Занудина, и глаза его сверкнули полоумным блеском, — кто ждут этого лая как священного набата, всецело готовые к д…ды…действию…

Последнее слово своей искрометной, но абсолютно бессмысленной для Занудина речи Поэт произнес заикаясь. С преглупым видом он неуклюже спустился со стола. Не зная куда себя девать, принялся сосредоточенно давить окурок в пепельнице. Стекла очков запотели… «Что с вами?» — хотел было спросить Занудин, но вместо этого молча обернулся, словно не утерпел, чтобы не проверить какую-то неожиданную догадку. Так и оказалось — за спиной стоял старик. С выражением лица настолько грозным, что даже у Занудина пробежали мурашки по коже. У ног старика вился злорадно поглядывающий на Поэта карлик — именно он и привел сюда хозяина «Ковчега».

Перехватив на себе взволнованный взгляд Занудина, дядюшка Ной таинственным образом смягчился.

— Что вы тут устраиваете, любезный Поэт, хотелось бы знать?

— Я… тык-скать… просто…

— Он вам досаждал, Зануда?

— В общем… н-нет, — неуверенно вступился за Поэта Занудин.

Дядюшка Ной вздохнул.

— Все равно это не оправдывает прогулок по столу, за которым все мы принимаем пищу. Возмутительно… — Ной отпустил внушительную паузу, а затем развернулся и в задумчивости зашагал прочь.

— Ах ты, маленькая гадюка! — зашипел Поэт на оставшегося в холле Дауна.

— Очкастая балаболка! — обозвался в ответ карлик и, вывалив изо рта непомерно длинный язык, начал им трясти.

— Удавлю! — взвился Поэт, кинувшись на карлика.

Оба стремглав скрылись за желтой дверью под лестницей. Послышался шум возни и посудный перезвон. Через минуту, отряхивая чем-то намоченные колени, Поэт вернулся с новым стаканом коктейля в руке.

— Гнусная мелюзга, — сказал он уже совсем спокойно и, не глядя на Занудина, принялся глоток за глотком уничтожать содержимое стакана.

Грудная клетка и живот Поэта, соблюдая строгую очередность, раздувались и опадали, словно внутри него подскакивал и проваливался загадочный выпуклый предмет. В манере Поэта поглощать коктейли было что-то и шутовское, и гипнотическое.

— Пойду отдохну, — опомнившись, поднялся из-за стола Занудин (на что Поэт совершенно никак не отреагировал).

Придерживая рукой округлившееся брюхо, Занудин отправился наверх. Взойдя по лестнице и скрывшись за поворотом, где его никто не мог видеть, остановился. С облегчением, влажно лучащимся из глаз, отпустил ремень на одну дырочку, благодаря чему вздохнул намного свободнее. Настроение приподнялось — но, к сожалению, на считанные секунды. Приблизившись к номеру, Занудин снова оборвал шаг и, уставившись перед собой как баран на новые ворота, заметно скис лицом. На месте сорванной утром таблички красовалась новая:

ХМЫРЬ БОЛОТНЫЙ

— Опять двадцать пять? — пробормотал себе под нос Занудин.

Сорвав табличку, он перешагнул порог комнаты и захлопнул дверь.

— 30 —

Черт бы побрал этого Поэта! Бывает же такое — какая-нибудь шавка возьмет и развернет все твое существо лицом к прошлому, заставит задуматься, вспомнить, внутренне содрогнуться. И ты, самое главное, зачем-то поддашься!

Занудин не принимал всерьез того, чем закончил Поэт свою сумбурную, беззастенчиво-шизоидную речь. Но то, с чего он начал — о доме, о семье, о человеческом непонимании, — уж точно не оставляло равнодушным: как заноза, сломанная под ногтем, зудело в разгоряченном сознании. И все это — под аккомпанемент других, разительных и противоречивых ощущений…

Впервые за долгие годы Занудин не чувствовал привычного робкого страха перед завтрашним днем! Мысль об этой перемене разъедала его изнутри, хитро вилась, стараясь не обнажаться вся целиком, и потихонечку приручала. Занудин не мог найти себе места, заметно нервничал, но в подобном состоянии — признавался он себе — была и какая-то особая, жгучая, сродни мазохизму потаенная прелесть… Он то стоял у окна, впившись обездвиженными глазами в неприветливый предночной сумрак за стеклом, то как умалишенный разбегался и плюхался на кровать, душил себя подушкой, вдыхая аромат свежей наволочки, переворачивался на спину, скользил взглядом по высоким прямым стенам и белоснежному потолку, опять вскакивал, блуждал из угла в угол, подходил к книгам, слепо листал страницы, курил, курил, снова возвращался к окну…

Откуда он появился?

Из каких запределов?

Что за ветра носили его по свету?

И к чьим берегам, позабавившись, прибили?

Хоть это и не казалось до сих пор расчудесным удовольствием, а было, скорее, чем-то близким к самоистязанию — Занудину не хватило сил отгородиться от нахлынувших воспоминаний…

Если все вокруг не так, если все, что тебя окружает, бессмысленно и презренно — то вот они, два единственно возможных положения:

ПОЛОЖЕНИЕ ПЕРВОЕ

Ты — безумен

ПОЛОЖЕНИЕ ВТОРОЕ

Безумен Мир, в котором тебе выпало жить

Мир, в котором вырос Занудин, так и не стал ему родным. Дар ли, уловка, пьяная прозорливость — но даже кривлявшийся Поэт, возникало подозрение, без особого труда угадал в нем это…

Детство. Короткоштанное, веснушчатое, наивное и безрадостное. Игрушки с ошарашенными пуговичными взглядами, помятыми стежками-ухмылками. Две. Три. Четыре армии оловянных солдатиков, убивших друг друга затем, чтобы никогда не воскреснуть ни на том, ни на этом свете. Братская могила, завернутая в газету — в руках отца, направляющегося к мусоропроводу. Глупые, злые сверстники. Не успевающие заживать ссадины на коленках. Каждое лето — в пыльном городе, вдали от природы. Спичечный коробок с молочными зубами — его «пиратское» сокровище. Другое сокровище — фотоаппарат. Снимков не сохранилось, но это, быть может, к лучшему — ведь они никогда не получались хорошими. Так и детство мерещится теперь испорченным кадром, не подчинившим себе пеструю картинку рая…

Юность. Дурацкая, бесцельная, обидная. Со смутными, заживо погребенными надеждами. Сам себя считаешь пустышкой и слизняком и сам же с шашкой наголо по поводу и без повода рвешься это опровергать. Отсюда глупые ситуации, насмешки, любовные разочарования. Самый тяжелый удар юности — гибель родителей в авиакатастрофе. Ржавым гвоздем хотелось выцарапать на собственном сердце чудовищные слова: «Пропадите пропадом все, кто не рожден поменяться с ними местами!..»

Занудин взрослеет. И вроде бы все ничего, жизнь потихоньку налаживается. Многих отпугивают его накопившиеся за прожитые годы инфантильные странности, но появляются и те, кого по особенностям сложившихся отношений принято называть друзьями. Кто знает, что находили эти люди в дружбе с малохольным Занудиным. Может, ощущение личного превосходства. Может, этакую отдушину и «компанию» для своей собственной внутренне ощущаемой чудаковатости. Позже Занудину придется признать: это были не то что бы друзья, а, скорее, временные попутчики. В тот период Занудин волей-неволей отдается власти общепринятого жизненного шаблона. На что это похоже? На транспарант на демонстрации. Подстраиваешься и движешься, равняясь на него — потому что так делают другие. Задумываться не положено. Культ непрекращающегося увеселения и прожигания жизни, разнузданные сборища, женщины по вызову, слепое преклонение перед модой, самоутверждение любой ценой, невежество… А ведь вряд ли, по совести, подходило все это Занудину. Да сам он разве не понимал? Все, что лживо, было Занудину неинтересно — а большая часть того, чем наполнена жизнь, представлялась ему лживой.

И снова смерть. Смерть младшей сестры. Занудин в одиночку поднимал Эльвиру на ноги, заменил ей погибших отца и мать, трепетно вводил в мир, который и сам пытался понять и полюбить через призму детского, ничем не замутненного восприятия. И вот оно, жестокое поражение. Эльвира кончает жизнь самоубийством. По-че-му?.. «Это ужасная трагедия, но надо быть сильным, надо жить дальше», — скажет кто-то, и Занудин, конечно, послушается этих избитых слов, будет продолжать жить дальше. Или нет… Не жить уже, а тупо существовать. И чтоб рядом не было никого, кто захочет запустить свое гадкое, влажное щупальце тебе в душу! Чужое сочувствие — бремя. Понимание — непозволительная роскошь.

6:00 — на работу. 19:00 — с работы. Ужин, телевизор, сон. 6:00 — на работу. 19:00 — с работы. Ужин, телевизор, сон. 6:00 — на работу. 19:00 — с работы. Два мучительных выходных, во время которых ничего не происходит. И опять. 6:00 — на… 19:00 — с…

Кому из несметного числа хоббитов современной действительности это не знакомо?

Но кто-то умеет мириться и приспосабливаться. А кто-то заживо умирает…

Беспросветность. Апатия оттого, что по-настоящему не представляешь, для чего этот запланированный распорядок. Для зарабатывания денег, если не осталось больше вещей, на какие хотелось бы их тратить? Чтобы вписаться в унизительную схему этого чуждого мира?..

МИР, в котором жизненный ритм делает из тебя зомби, суетящуюся тень?

МИР, в котором до тебя, до твоих мыслей никому нет дела?

МИР, в котором тебя съедает тоска, даже когда ты пытаешься смеяться, когда гогочешь как идиот?

МИР, в котором, как бы ты не относился к хрустящим купюрам — ты обречен желать их и обречен на презрение к себе, если в кармане их мало?

МИР, в котором исчезли женщины, от каких хотелось бы дать росток новой жизни?

МИР, который дымит, пыхтит, гудит, издает зловоние, корчится и кровоточит от экологических катастроф, войн, терроризма, тотального скудомыслия?

МИР, в котором ты замкнут в городской квартире, лишен света, не видишь свежего воздуха; где улицы кажутся неровными, встречные прохожие — извращенными ублюдками; где ты сам — омерзительный обладатель пустых глазниц и искривленного рта, как и все остальные спешащий в ту самую душную квартиру к галдящей коробке, чтобы иллюзорно ожить и приступить к очередному сеансу отвратительного все-что-попало-заглатывания, обсасывания мертвых картинок?.. Когда-то недовольных сажали в казематы — теперь их приковывают к диванам перед голубыми экранами! Вот-вот из миллионов анусов полезут смердящие гирлянды, и останется лишь простым образом закольцевать движение этого информусора…

МИР, в котором идеалы оплеваны и зарыты в землю, духовность вульгарна, а склонность к размышлениям о смысле жизни смешна?

МИР, в котором рассвет растерял цвета и новый день не приносит больше радости?..

Занудину иногда представлялось: что если одним прекрасным утром люди как всегда проснутся в свое опостылевшее «6:00», как всегда, протирая заспанные глаза, бросят хмурый взгляд за окно, и… от края до края небо окажется усеянным космическими кораблями внеземных цивилизаций?!

Шок.

Люди не идут на работу.

Люди не совершают своих привычных глупостей.

Люди думают и наблюдают. Наблюдают и думают. Неизвестно, чем все закончится — но уж точно ничто не останется по-прежнему. Люди не станут (просто не смогут!) жить как раньше. Они обречены измениться.

Занудин так и не дождался летающих тарелок с зелеными человечками над крышей своего понурого панельного дома, но притягательный образ необычного утра твердо засел в голове. И однажды…

6:00 — НА РАБОТУ?..

…Занудин как всегда поднялся с постели, умылся, почистил зубы, оделся, вскипятил чайник, легко позавтракал и вышел за порог.

Нет, в это утро в небе не показалось ни одной светящейся точки, хотя бы отдаленно сошедшей бы за НЛО. Но в это же самое утро Занудин так и не появился в своей конторе, где отсутствие его, на самом деле, мало кем оказалось замечено. Не вернулся он спустя время и в свой дом. Исчез…

Взять и обрубить все корни, уйти скитаться, обречь себя на неоправданные лишения, по-мальчишески дерзнуть — кто бы мог вообразить себе такое применительно к Занудину? Удивились бы, если вспомнили. Да только вот не вспомнили.

Занудин окунулся в совершенно иную жизнь. Обзавелся парой фибровых чемоданов, туфлями на крепкой подошве. А также мозолями, загорелой шеей, безулыбчивым прищуром на обветренном лице… Занудина звала Дорога. То тут, то там подрабатывал он за гроши — только бы снова двинуться в путь, не оборачиваясь на жизнь прошлую, ни о чем кроме следующего теплого ночлега, питания и сговорчивой погоды не помышлять. Вскоре он забрался в такие дали, что не совсем хорошо порой понимал языка встречавшихся ему людей. Ветхие полузабытые гостиницы, очередной грязный номер на ночь, шорох клопов… «Откуда забрели-то?» — «Простите, что вы спросили?» — «Откуда забрели!» — «А-а… откуда… куда и обратной дороги уж не отыщу…»

Так шло время.

Что скрывать — Занудин порядочно устал за несколько лет скитаний, чувствовал себя опустошенным. Забыл, от чего убегал — а значит, и сил бежать оставалось все меньше. Вот он, момент, когда человек понимает, что «цель», «дух», «стержень», «скрытое знание чего-то грандиозного», все эти неосязаемые, но громкие и волнующие словеса — все это не про него. Никакой не особенный. Хилая, дрожащая, потерявшая веру тень человеческая. Самоистязатель и бродяга…

Бродяга?! Он, Занудин… тонкий, ранимый, такой «домашний», далекий от суеты?..

Не-ве-ро-ят-но. Какая странная, какая коварная ирония!

Поджав ноги и скрючившись точно внутриутробный плод, Занудин немигающим взглядом уперся в безукоризненно белый потолок «ковчеговской» комнаты. На глаза наворачивались слезы. Он ничего не мог с этим поделать — даже не совсем ясно представлял причину такого расклеенного состояния. И когда он плакал-то в последний раз? Вечность тому назад…

«Ну все, хватит, прекращай», — Занудин тяжело поднялся с постели и, испуганно «провалившись» левой ступней в пол (нога попросту затекла, и как обычно бывает, он не сразу сообразил что случилось), с уязвленной миной поковылял умываться.

Пока находился в ванной, слышал, как в коридоре хлопали и запирались двери, различил удаляющиеся шаги не одной пары торопливых ног. Чтобы вконец избавиться от хандры, как минимум следовало отвлечься, чем-то занять себя. И только ради этого он искусственно возбудил в себе интерес к происходящему. Приведя лицо и измявшуюся одежду в порядок, Занудин вышел из номера.

Снаружи было пустынно и мрачно. Источник шума перекочевал в другую часть дома. Занудин не спеша двинулся по коридору. Подойдя к лестнице, сбегающей в холл, он услышал голоса людей, доносившиеся снизу. Потоптавшись некоторое время в нерешительности на месте, порывисто опустился на четвереньки и подполз к ребру стены. Занудин не хотел выдавать своего присутствия, хоть и понимал, что впадает в ребячество. По-жирафьи вытянув шею, осторожно приблизил лицо к самым крайним прутьям лестничных перил. Теперь, оставаясь незамеченным, Занудин мог преспокойно обозревать весь нижний этаж.

За столом в полном составе собрались «ковчеговские» обитатели: начиная с Поэта и заканчивая несносными Джесси и Факки. Во главе стола восседал старик Ной. За спиной хозяина «Ковчега», застыв по стойке «смирно» с половником через плечо, стоял Даун (видимо, сам с собой играл в караульные). Стол накрыт не был — значит, это не ужин и не вечернее чаепитие. Летучка?.. Ну и что тут особенного, в конце концов… «Ковчеговцы» не первый день живут вместе под одной крышей и время от времени, что вполне естественно, обсуждают скопившиеся бытовые и общественные вопросы. Занудин хотел убраться восвояси, но, подумав, все-таки задержался.

Кто был курящим — курили. Остальные ерзали на своих местах, не зная куда девать руки. Слово держал Ной, и мимика его была предельно строга. Поэт сидел, опустив лицо, массивные очки съехали на кончик носа и подрагивали. Один раз из речи дядюшки Ноя удалось ясно уловить прозвучавшее «Зануда», так и полоснувшее по навостренным ушам. Ощущение, старик устраивал разнос. Одновременно давал «ковчеговцам» какие-то инструкции. И причина всему — он, Занудин? Так ли это? Может, воображение разыгралось?.. И догадки, и сомнения одновременно забрезжили в голове.

От нахлынувшего волнения зачесался нос. Неудобство, прямо сказать, смехотворное — и все же устранить его хотелось не откладывая. Занудин отнял одну из рук от пола, но… вторая предательски поехала по скользкой ступени — и сорвалась! Не успев даже толком испугаться, Занудин кубарем покатился вниз по спиральной лестнице, тщетно пытаясь ухватиться за неуловимый вихрь перил, замелькавший перед глазами. Со всевозможными ахами и охами пересчитав не меньше полусотни прожигающих бока ступенек, Занудин так и докувыркался до самого конца лестницы, невольно устроив своим шумным и комичным появлением «обструкцию» тайному заседанию «ковчеговцев». Обитатели придорожного заведения притихли и только изумленно переглядывались.

— У-у-у-уй, — застонал Занудин, одной рукой держась за нижнюю часть спины, другой — за неровно дышащую грудь. Из глаз сыпались искры.

— С вами все в порядке? — первой подала голос Женщина.

Занудин попытался подняться на ноги, но когда у него это не получилось, глупо заулыбался и совершенно некстати подмигнул кому-то из сидящих припухшим глазом. В следующий момент Занудин потерял сознание…

Подтянув на лоб седые брови, дядюшка Ной досадливо помотал головой.

— Ну, чего?! Кто-нибудь, поднимите его к себе… да гляньте, не поломался ли бедолага.

Виртуал с Музыкантом, самые крепкие из «ковчеговцев», синхронно тронулись в сторону раскинувшего руки бесчувственного Занудина. Вслед за ними посрывались с мест советчики: за что браться, как нести…

Напустив на себя непроницаемо-задумчивый вид и не обращая внимания на начавшуюся за спиной кутерьму, дядюшка Ной подсел к камину и потянулся в карман за косячком.

— Вот так денек выдался — не заскучаешь, — пробормотал старик, вздыхая. — А то ли еще будет…

— 29 —

— И что ты занервничал, засуетился, сопли начал пускать? Взгляни на себя со стороны, — точно малое дитя отчитывал Занудина Занудин-маленький. У постороннего наблюдателя подобная сцена вполне могла бы вызвать равно как ироническую улыбку, так и сочувствие.

— Ну, Мини-я… ладно тебе… ладно… ну… — Занудин куксился и прятал глаза.

— И себя не уважаешь, и для других — посмешище!

— Чего накинулся? Что ты от меня хочешь? Что со мной, дураком, опять не так?! — начал горько всхлипывать Занудин, чем еще больше вывел из себя ангела-хранителя, и тот даже сделал вид, будто собирается в Занудина с досады плюнуть.

Повесив голову, Занудин со всей покорностью принял бы этот плевок, но плевка, конечно, не последовало. Занудин-маленький не был извергом, а если и вел разговор на повышенных тонах, то лишь от собственного бессилия пробиться сквозь стену инфантильного упрямства, с которым очень часто в последнее время сталкивался.

— Послушай, — голос Занудина-маленького смягчился, — мне кажется, ты нужен этим людям зачем-то. Но с полной уверенностью заявить, что они хотят тебе вреда, я не могу, мгм…

— Я стал задумываться о чересчур многих вещах, а всего-то сутки как я тут! — выпалил Занудин невпопад, но накипевшее. — И это, знаешь, выбило почву у меня из-под ног, оглушило. Легкомысленность и вместе с нею готовность к любым проявлениям суровой действительности, с которыми я так долго скитался по чужим краям словно пилигрим и дальше которых не простирались мои требования к себе и чаяния, внезапно оставили меня. Больше не надо выживать. Я сбит с толку. Я как будто… пришел туда, куда должен был прийти!.. Эх…

— Да-а уж, — задумчиво потянул Занудин-маленький. — Пришел, увидел, победил. Идеальная предпосылка для того, чтобы расстелить по мягким перинам жирок, махнуть на все рукой, привязаться к месту…

Занудин резко встал и принялся наматывать круги по светлой больничной палате. Занудин-маленький исподлобья за ним наблюдал.

— Мини-я…

— Что?

— Помнишь, когда я покидал свой дом… это ведь ты внушил мне так поступить…

— Нет, это неправда.

— Ты!

— Да нет же!! Как до сих пор ты не понял: я — всего лишь рупор твоих собственных порывов! Ты боишься ответственности за принятие решений, и поэтому твой разум создал меня!

Никогда раньше Занудин-маленький так не злился. Занудин перестал ходить. Сник. Во взгляде читалась беспомощность. Он кротко вернулся на свое место, взялся за лицо руками.

— Глупо как. Зачем? За какими миражами гоняться мне в этой жизни? Куда меня понесло?!

— Искать себя, — лаконично ответил Занудин-маленький.

— И что, нашел? — горько усмехнулся Занудин.

Ангел-хранитель расхохотался. Вид Занудина сделался вконец подавленным.

— Нет, не нашел. Но это, поверь, не главное. То, что было главным — это сам поиск. Он необходим для проверки своих сил, для знакомства с ответами порой крайне неожиданными, категоричными, пугающими.

— Не понимаю.

— Просто ты такой, и все. Некоторые могут искать себя, не сходя с места. Читая книги, занимаясь любимым делом, воспитывая детей. У тебя же был самый буквальный подход — свой поиск ты начал мерить пройденными километрами.

— А мне казалось, я просто не мог оставаться в том доме, где ее… не стало.

— Просто… просто… У тебя все просто! Или наоборот — чересчур сложно, где не надо. Не думаешь же ты, что Эльвира должна была стать смыслом твоего существования? Она была только сестрой по крови. Перед ней приотворялась дверь в собственную большую жизнь, в которую, повернись все иначе и останься Эля жива, вскоре она все равно перестала бы тебя пускать — потому что ты вел бы себя там как злоупотребляющий полномочиями ревизор… Зачем все время прятаться за этой трагедией?

— Мини-я…

— Говори.

— Какого же черта я все-таки оказался здесь?

Занудин-маленький нахмурил брови.

— Может быть, тебя позвали?..

— ?..

Ангел-хранитель встрепенулся и нервно замахал своими маленькими ручонками, словно пытался отогнать прочь невидимый глазу рой пчел, на него как на банку с медом накинувшийся.

— Не знаю, не знаю, не знаю. Я еще ни в чем не успел разобраться, я не всемогущ, — на секунду-другую он впал в размышления, щеки его зарделись (если Занудин-маленький чего-то порой стыдился или недолюбливал в своих действиях, то только одного — компромиссов, на которые ему приходилось соглашаться ради «подопечного»). — Что ж, позволь себе какое-то время побыть потворщиком своей усталости. А ты устал, это видно. Останься, отдохни. Посмотришь, чем дышат здешние обитатели. Сорваться и пойти дальше, будем считать, ты всегда успеешь.

— Ты так думаешь? — со странной надеждой в голосе спросил Занудин. Только он один и знал как может истосковаться душа по покою, как может взвыть от пыток одиночеством.

— Будь хорошим мальчиком и сохраняй спокойствие. Все, что ни происходит — все, хочется думать, к лучшему. Возможно, и вправду имеет смысл перевести дух, оглянуться на тот путь, что уже пройден, дабы не тащить его за собой мертвым грузом дальше. Впереди будут другие уроки, которых ты не ждешь, а я остерегаюсь прогнозировать. И как знать — не станут ли они не только новыми для тебя, но и главными в жизни… И тем не менее, освобождаясь от отжившего, расчищая место для нового или подспудно знакомого, но ранее глубоко запертого и непроявленного — будь готов к тому, что жизнь может заполнить нечто стихийное, не принимающее на себя обязательств считаться с твоими прошлыми представлениями о мироустройстве. Легко сломаться. Труднее — выстоять… — ангел-хранитель вздохнул и ободряюще улыбнулся. — А теперь ступай. Сны снами, однако сейчас ты больше нужен своей действительности. Здесь ты — вольнослушатель. Там — как-никак хозяин собственных поступков. Удачи.

С печальной покорностью Занудин кивнул в ответ. Тысячу других вопросов мог бы еще задать он Занудину-маленькому, но так и вышел из палаты, не проронив ни слова.

Тело мучительно ныло. Занудин открыл глаза и поморщился. Лоскуток влажной марли соскользнул со лба и зацепился за ухо.

Он лежал в постели, аккуратно накрытый байковым одеялом. На расстоянии вытянутой руки, на журнальном столике, в кружке дымился и распространял аромат брусники свежезаваренный чай. В комнате находились Женщина, Поэт и Даун.

— Как вы, Занудин? — поинтересовался Поэт, первым заметивший, что Занудин в сознании.

— Я упал с лестницы, да?

— Совершенно верно. Будьте впредь осторожнее — смотрите под ноги.

Протянув куцую ручонку с мелковатым, но крепеньким бицепсом, Даун заботливо освободил ухо Занудина от марли.

— Выпейте чаю, — прощебетала Женщина, подхватив кружку и подавая ее Занудину. — Он с брусникой. Но в нем еще и травы, которые очень целебны.

— Благодарю.

Занудин в три глотка выпил весь чай прямо из ее рук, после чего ощутил себя огнедышащим драконом. К губам прилипли чаинки, и, найдя это забавным, Женщина захихикала.

— Еще чаю хотите? — спросил Даун, заискивающе заглядывая Занудину в глаза.

— Чай — не водка, много не выпьешь, — объявил Поэт и принялся Женщину с Дауном из номера по-хозяйски выпроваживать. Сам, однако, задержался. — Хотите, поболтаем с вами…

Поэт долго говорил обо всем и ни о чем. О блестяще подобранной библиотеке в комнате Занудина, о приближающемся с юго-востока циклоне, о том что когда он дойдет, ни один хороший хозяин собаку из дома не выгонит, о царящих в «Ковчеге» спокойствии и размеренности жизни… Поэт был похож на заводную говорящую игрушку, остановить которую помогает только молоток.

— Ну-ну, я вижу, вас снова клонит в сон. Не буду больше беспокоить, милый друг, отдыхайте, — сжалился наконец Поэт.

— Знаете, я бы не отказался еще от чашки чая.

Поэт поглядел на Занудина как на дурачка, но тут же, словно до него окольными путями все-таки дошел смысл сказанных слов, спохватился, рьяно закивал головой, в глазах зажглись заискивающие огоньки.

— Разумеется. Я передам. Даун дежурит у двери. Ни в коем случае не стесняйтесь, будьте прихотливы. Как только что-то понадобится… Все мы желаем вашего скорейшего выздоровления.

Поэт, бодро размахивая руками, покинул комнату. Занудину принесли его чай, а потом явился дядюшка Ной. И тоже говорил много и нудно, о любой чепухе, о книгах, о проклятом приближающемся циклоне. По поводу и без повода выказывал стремление потакать капризам своего гостя, незаслуженно обиженного, а теперь еще по недосмотру и травмированного. «Они готовы нянчиться со мной как с ребенком, — задумался Занудин. — А ведь я слукавлю, если скажу, что мне так уж это не нравится…»

Старик удалился, а Занудин снова предался сну.

На этот раз ему приснилось море. Завораживающе красивое, по-вечернему багряное. Обнимая редкие скалистые гребешки, с ласковым шепотом набегал на берег прибой. Крикливые чайки падали с высоты на водную зыбь. И большой белый корабль, превращаясь в точку, уплывал за горизонт…