Ковчег

— 8 —

Чувство благоговейного страха внушал Занудину «Ковчег», но тем сильнее мучила жажда разгадки. Если все это не фантазия, не сон, не сумасшествие — то какой еще твердости духом нужно запастись, чтобы решиться на знание всей правды?! И если представление о том, куда он попал и какого рода манифестации творятся вокруг, Занудин по-своему получил, то на вопрос «зачем же он все-таки оказался здесь?» ему по-прежнему предстояло добиться ответа.

А между тем в «Ковчеге» постоянно что-то происходило. Ритм жизни придорожного заведения походил на какую-то очумелую гонку с наступанием на пятки. Сознание, застигнутое врасплох одним поразительным событием, просто не успевало «переварить» случившееся, а уже оказывалось на пороге нового, не менее ошеломляющего факта или происшествия. К каждому второму такому случаю оказывались причастны развоплощения.

Да вот хотя бы.

Последним увлечением Женщины был маркиз Те Сар. Два вечера кряду на пару прогуливались они под ручку по «Ковчегу», мило ворковали. Дуни-Альфи-Фри, как ласково называла маркиза Женщина, занимательно повествовал о тюремной жизни, французской революции, о сладости грехопадения… На третий день талантливый теоретик порока перешел к практике. Наевшись возбуждающих конфет и предавшись любовным утехам, Женщина и Те Сар своими ахами и вздохами подняли на уши весь гостевой этаж. Никто и не предполагал, что Женщина останется крайне недовольна маркизом. Как потом выяснилось, в любой момент полового сношения импульсивный Те Сар мог пулей вылететь из постели и, потребовав чернил и бумагу, начать судорожные писания. Мысль очень скоро покидала его — и злой, раскрасневшийся маркиз возвращался обратно, чтобы отвернуться к стене и подпереть голову рукой. На почве нервов и скопившейся обиды у Женщины разыгрался жуткий аппетит (не сексуальный, а самый обыкновенный — гастрономический). Посреди ночи они вместе спустились за едой вниз. Пока Женщина лакомилась творожными оладьями, Те Сар проглотил очередную возбуждающую конфету. После этого он уже не мог сдержать своих глубинных порывов. Привязав Женщину к ножке стола и вооружившись плеткой, маркиз устроил ей такую нешуточную флагелляцию на глазах у случайно проходившего мимо и потерявшего дар речи Дауна, что ножка стола не выдержала и откололась. Женщина получила шанс на бегство в свой номер. Даун от греха подальше заперся в кухне под лестницей. Оставшись беспризорным, Те Сар решил скрыться, но на утро был возвращен в придорожное заведение Музыкантом. Занудин видел Те Сара в то утро. В сущности, маркиз вернулся из леса сам. Бродил поблизости и не оказал ровно никакого сопротивления при «задержании». Он был слаб. Напуган. Развязка инцидента против воли напомнила Занудину возвращение в «Ковчег» блудного Айка.

Уже в конце дня у «ковчеговцев» состоялось совещание, на которое Занудина по обыкновению не пригласили. Занудин вновь наблюдал за всем происходящим с лестницы, но на этот раз был предельно осторожен и не выдал себя. Старик опять устраивал компиляторам разнос.

— Я начинаю уставать от вашей безответственности! — кричал он так, что Занудину даже не приходилось напрягать слух. — Черт знает что такое! Вы собираете всю шваль, от которой не было, нет и не может быть никакого проку! Ни один из составленного мною списка здесь не появился!! Где — я вас спрашиваю — Блатон, Арездотель, Перецельс, Кеппократ, Шпиноза?! Где они?! Голова кругом от ваших Елвисов Плесри, Те Саров, Шарлей Шаплиных и иже с ними!..

Словно школьник, не имеющий привычки выделяться, робко потянул руку Поэт.

— Можно?.. Я сейчас работаю над привлечением Карлиза Кастанепы, дядюшка Ной. Его нет в списке… но мне кажется… э-э… что…

— Ох, — схватился за голову старик, мученическим жестом заставляя Поэта замолкнуть. — Все. Идите и работайте… Работайте!!

Занудин бесшумной трусцой возвратился к себе в комнату и погасил свет.

А вот случай без участия развоплощений, но который не меньшим образом встряхнул обитателей «Ковчега». В придорожном заведении умирал Жертва…

По крайней мере, в этом уверял всех сам Жертва. Хотя, учитывая его извечный болезненный вид, определить без врачебного представительства симптомы приближающегося конца было затруднительно. Все началось с какого-то сущего пустяка: то ли сковырнул любимую болячку, то ли еще что-то в этом духе. Напала хворь, участились жалобы. Жертва перестал покидать пределы своего застенка. Дверь в его мрачное прибежище отныне не запиралась, и желающие в любое время дня и ночи могли заглянуть к Жертве, чтобы морально поддержать занедужившего. В этой связи в «Ковчеге» как-то сами собой поутихли все распри.

День на шестой Жертва объявил как отрубил ― умираю, мол, «окончательно и бесповоротно». Не без некоторой сумятицы «ковчеговцы» исправно собрались в номере бедняги. Занудин подтянулся последним и держался тихо, за спинами остальных.

В комнате Жертвы по-прежнему нельзя было находиться без отвращения. Злополучный жбан, правда, предусмотрительно из номера вынесли, но облегченно вздохнуть все равно не удавалось. Жертва, у которого во время недуга стали невыносимо, по его словам, мерзнуть ноги, постоянно надевал очередную пару носков, ей предшествующую не снимая. Причем носки он использовал явно месяцами не стиранные, покрывшиеся от времени какой-то гнилостной плесенью и чуть ли не лесными мхами. Таким образом, к настоящему дню его ноги успели облачиться в этакие слоеные «носочные валенки», источающие смертоубийственный запах. Естественно, все без исключения несказанно мучались, но виду не подавали.

Вместе со жбаном номер покинула пыточная лестница. Ее место заняла нормальная человеческая кровать, на которой и возлежал теперь, кутаясь в вороха одеял, Жертва.

Исчезла также ширма, загораживавшая гильотину. А с ней и сама гильотина! Занудина уже не хватало на удивление подобным фокусам, хотя, кроме как дематериализоваться, гильотине попросту ни каким другим образом не представлялось возможным подеваться из комнаты…

Удостоверившись, что все наконец в сборе, дядюшка Ной выступил вперед.

— Ну как ты себя чувствуешь, сынок? — тихо произнес старик, погладив Жертву по лысой голове.

— Ох, и не спрашивайте, дядюшка Ной. Одно слово: умираю… — ответил Жертва, и белки его тоскливо закатившихся глаз заблестели. Тонкие пальцы судорожно перебирали складки пододеяльника.

— Бедняжечка, — послышался сиплый от переживания голос Женщины.

— Пожил свое, бедолага, — мрачно отозвался Виртуал.

— Может, и к лучшему, — брякнул Поэт.

— Опять жди циклон, — загадочно добавил кто-то…

Повисла невыносимо муторная пауза. Собравшиеся буквально пожирали глазами Жертву. Занудин, в свою очередь, наблюдал за самими собравшимися. «Что это за интерес такой? — поддаваясь мысленному отвлечению, думал он. — Почему смерть или ее приближение способны так завораживать людей? Смерть сама по себе может показаться чем-то даже почти заурядным по сравнению с человеческой пучеглазо-ненасытной реакцией на ее факт…»

— Есть ли у тебя какая-либо просьба к нам? Последнее, так сказать, пожелание? — задал вопрос дядюшка Ной.

Жертва задумался.

— Да, есть, — ответил он через минуту. — Вы, возможно, посчитаете это глупостью или еще чем-то похуже… но я хочу, чтобы все здесь присутствующие попросили у меня прощения.

На лицах «ковчеговцев» отобразилось откровенное замешательство. Каждый второй, подметил Занудин, либо нервозно почесался, либо моргнул, сглотнул, косо поглядел на соседа.

— Я так и думал, — с тяжким вздохом произнес Жертва. — Всю мою жизнь меня шпыняли и всячески обижали, да я и сам позволял с собой так обращаться… а когда… так и… — Жертва горько разрыдался.

— Ну что ты, — потрепал его небритую щеку дядюшка Ной, — успокойся, сынок. Даже сейчас не время предаваться унынию. Таков рок… Всего шаг, быть может, отделял всех нас от цели — и вдруг ты преждевременно покидаешь наш сплоченный коллектив, это печально… Но все равно будь молодцом! Ничто не вечно, но и ничто не безвозвратно! Мы найдем ошибку, и мы ее исправим! А сейчас я прошу у тебя прощения, Жертва… Простишь ли ты старика? — Ной склонился над Жертвой и с шумным засасывающим звуком поцеловал его в бледный лоб.

— Вы… вы святой, дядюшка Ной, — всхлипнул Жертва, — вы святой!

Утешив беднягу, дядюшка Ной выпрямился и, незаметно облизывая губы, отодвинулся в сторону.

— Занудин… — позвал вдруг Жертва.

Ошеломленный Занудин, никак не ожидавший, что про него вообще кто-то здесь вспомнит, машинально протолкался вперед и застыл у одра умирающего.

— Занудин, — заговорил Жертва, — дядюшка Ной устыдил меня за мое малодушие, и я вновь не могу думать ни о чем другом кроме моей работы, которую я имел честь выполнять в «Ковчеге» и которую теперь вынужден оставить беспризорной. Это ужасно… Так будьте же моим преемником! Кого еще я решусь просить об этом…

Занудин открыл рот, но от растерянности не мог проронить ни звука. Жертва достал запрятанный под простынями пухлый, с золотым обрезом и в переплете из черной кожи, блокнот. Под тонкими дрожащими пальцами зашелестели страницы.

— Сколько работы… сколько находок… о, если хоть крупица из того, что собрано мною, будет утеряна, не осмыслена, не применена… катастрофа… все чаяния не имели смысла… — забормотал Жертва. Взгляд его наполнился одухотворенностью, смешанной с глубокой неземной тоской.

Пролистав до последней исписанной страницы, Жертва в отчаянии захлопнул блокнот и буквально впихнул книжицу в руки Занудину, словно рисковал обжечься, удержи ее у себя секундой дольше.

— Здесь вы найдете все необходимое, Занудин, — Жертва задумался, а затем продолжал с самым серьезным видом, тон становился не меньше чем инструкторским: — Но в работу надо включаться без промедления. Уже на месяц вперед у меня составлен график посещений. И вы не должны, по возможности, отпугнуть никого, ко всякому попытаться найти соответствующий подход, из каждого выжать максимум полезной информации. Слишком много сил было потрачено на договоренности о намеченных визитах — если вы способны, конечно, оценить…

Скребя ногтем корешок доверенного ему блокнота, Занудину ничего не оставалось как послушно внимать рассказу Жертвы, демонстрировать утвердительные кивки и угодливые ужимки.

— Через четыре дня, — продолжал Жертва, — у вас встреча с Сизой Бородой. Только не называйте его так. Он оскорбится. Называйте его бароном. Или даже лучше — маршалом. Маршал Жуль тэ Рецт. Побалуйте этого филина предрасположенностью к легкой ненавязчивой беседе о Чанне Тарк и его участии в восхождении звезды Орлеанской девы. Не раздражайте фольклорными выдумками об убиенных женах. Правда, и в убийствах детей в нелепой надежде вызова нечистой силы, которая бы превращала для его алчной персоны неблагородные металлы в золото, он может не признаться, гм… Ну и леший с ним тогда! В этом строптивом кадре я никогда не был особо заинтересован… Еще через неделю вы встретитесь с Отольфом Китлером. Этот кадр также строптив, но весьма ценен. Судьбы народов, подчиненные власти одного земного разума — привлекательнейшая тема, которую я по глупости своей обходил стороной. «Прицепом» к Китлеру последуют развоплощения Володара Лемина, Алика Македянского, Надалиона, Иозифа Стольного, Нао Цыдуна, Кая Ювия Цесара. От всех них ждите высокомерия и чрезмерной привередливости, больших запросов… Но не забывайте, что именно вы здесь хозяин положения! Затем вас посетит кровавая графиня Ерчбета Патори, заживо замурованная в своем замке в Кахтице. Занимательная особа, черными деяниями переплюнувшая славу самого графа Тракулы. Найдете ли общий язык с этой ведьмой — не знаю. Но должны стараться, Занудин, должны стараться. Ще Куивара, последний в списке — тоже по-своему колоритная фигура. Революционер-романтик. Счастливый только в борьбе и пылу потрясений, этот чем-то похожий на Иисуса Христа человек искренне верил, что свободу можно навязать силой. Весьма занимательно. Масса интереснейшего материала. Впрочем, Куивару вы можете отдать на попечение Панкам, если они не против. Таких кумиров молодежи поискать. Удивительно, как можно завладеть умом и возвышенного интеллектуала и озлобленного дегенерата с одинаковым завидным успехом. Ну а впоследствии вы будете организовывать контакты по личному усмотрению, по своим выявившимся пристрастиям. Дерзайте.

Жертва вздохнул.

— Не знаю, что и сказать, — выдавил из себя Занудин после затянувшейся паузы. — Не уверен по поводу того, что у меня получится…

— Получится! — отрезал дядюшка Ной, пристально взглянув на Занудина и давая тем самым понять, что не самая лучшая идея вступать в пререкания с умирающим.

— Буду стараться оправдать доверие, — Занудин опустил глаза в пол, но все же чувствовал, что старик по-прежнему не сводит с него взгляда. — Прости меня, Жертва, если что не так было… — еле слышно добавил он.

Дядюшка Ной одобрительно закивал. Жертва снова принялся всхлипывать.

— Спасибо. Я прощаю…

Занудин, попятившись, поскорее скрылся за спинами «ковчеговцев».

— И меня прости, Жертвочка, бедненький, ой-ой-ой, — запричитала Женщина, принимая «эстафету». — Успокоюсь ли я теперь, зная, как мало ласки ты от меня получал.

— Я прощаю тебя, Женщина…

— И меня, Жертва, прости, — сказал Поэт. — Пусть и жили мы порой по закону курятника «толкай ближнего, гадь на нижнего» — и все-таки…

— И меня, — в один голос отозвались Музыкант с Виртуалом, перебивая словоохотливого Поэта.

— Прощаю, прощаю… — краешки губ на заплаканном лице Жертвы подернулись в улыбке. Он уже «не успевал» прощать всех сразу.

— И я тоже прошу прощения, — подпрыгивал тут же, возле кровати, карлик, цепляясь руками за край одеяла.

Всем стало как-то легче и радостнее на душе. Никто минуту назад и представить себе не мог, что просьба о прощении у умирающего таит в себе такой тонизирующий эффект! Аура доброжелательности озарила комнату, незримо окутала присутствующих. И дышалось уже совсем иначе — свежо, по-весеннему…

— Эй! — вдруг насторожил всех своим коварным «эй» Поэт, и даже слезы умиления на щеках Женщины моментально просохли. — А Панки-то… Панки-то прощения не попроси-или!.. — принявший изобличающую форму палец Поэта безжалостно указывал на притаившихся у стены Джесси и Факки.

Взгляды собравшихся переметнулись в заданном направлении и посуровели… Что же это такое, в самом деле?! Те, кто больше остальных наделал Жертве гадостей, теперь вот так вот и попрятались?! Ну уж не выйдет!

У вжавшихся в стену Панков был безнадежно жалкий вид.

— Джесси, Факки! Что за дела? — послышался угрожающий голос Музыканта.

— Некрасиво как-то выходит, — покачал головой нахмурившийся Виртуал.

— Да уж… совсем не по-человечески! — не удержался от упрека даже Занудин, взмахнув перед собой пухлым блокнотом. Обладание этой книжицей, казалось, выводило его на совершенно новый качественный уровень в глазах остальных «ковчеговцев»…

Панки воровато переглянулись, но по-прежнему сохраняли шпионское молчание. У Факки горели уши и сокращался мускул на щеке. Джесси тяжело сопел, заламывая руки за спиной.

— Ребята, — выступила вперед Женщина, — вы разве не видите: Жертва умирает. Это означает, что все мы останемся здесь, а его с нами не будет. Уже никогда!..

При этих словах Жертва вновь напомнил о себе трелью плаксивых звуков.

— И неужели, — продолжила Женщина, трагично поджимая карминовые губы, — так сложно заставить себя попросить у Жертвы прощения даже теперь? Что за глупая фанаберия?

Возмущение собравшихся вылилось в еще большую непримиримость взглядов, от которых бедным Панкам просто некуда было деться.

— Сложно вообще-то, — выдавил из себя Джесси. — Но мы… — ища поддержки, он с силой пихнул стоящего рядом Факки локтем под ребро, отчего тот скрючился, — мы попробуем.

Джесси неуверенно шагнул вперед.

— Это… гм… Жертва… ты уж извини за всю труху… ну в общем… за все плохое, что я тебе делал. Вот.

— Слышь… и меня тоже извини, — придвинувшись к Джесси, пробубнил Факки, потирая ладонью ушибленное место.

— Видите! Это же так просто, — залилась поощряюще-добродушным смехом Женщина.

Сердитые складки на лицах «ковчеговцев» разгладились. Смазанный момент благополучно забылся и восторжествовало единение. Все снова улыбались и пребывали в прекрасном расположении духа. Даже дядюшка Ной выглядел моложе — прищуренные глаза его переливались лукавым перламутром. Но больше остальных был растроган сам Жертва.

— Эх… вот ведь… разумеется, я вас прощаю, друзья, — вытирая слезы, радовался он. — Ой, я прям… я прямо даже и не знаю… даже и не умру теперь, наверное… Как же хорошо, как все по-доброму! Теперь только жить да жить!

От переизбытка нахлынувших чувств Жертва трясущимися руками достал из-под подушки сигареты и, игриво щелкнув зажигалкой, с наслаждением закурил. В комнате сгустилась тишина.

— Даже ноги, не поверите, мерзнуть перестали!

С неописуемой проворностью Жертва стащил «носочные валенки» и торжественно раскидал по сторонам. Один из них ненароком угодил в Джесси ― мягко, но увесисто шлепнул по лицу. Джесси отшатнулся в приступе накатившей дурноты. Стоявший позади него Факки в изумлении раскрыл рот.

— Это как это не умрешь?! — подальше от себя отшвырнув ногой зловонный «носочный валенок», оскорбленно вылупил глаза Джесси. — Да это чего ж?.. — Он не находил слов.

— Мы, выходит, тут извинялись… — пролепетал Факки и запнулся. На его принявшем имбецильное выражение лице читалась мученическая работа мысли.

Остальные «ковчеговцы» в не меньшей степени были огорошены подобным поворотом событий и поэтому ровно никак не успели отреагировать на то, что последовало дальше.

«Одураченные» Джесси и Факки зловеще переглянулись… Панков как ветром сдуло с места, а уже в следующую секунду они с кулаками наседали на несчастного симулянта, пытающегося поглубже зарыться в вороха бесчисленных одеял, горой наваленных на кровати.

Еще неделю после этого случая Жертва пролежал в постели. Но теперь основной причиной недомогания были синяки и ссадины, полученные при побоях. Опасности для жизни, согласно общему мнению, они не представляли.

Занудину пришлось вернуть обратно черный блокнот — символ своего несостоявшегося посвящения во многие таинства «Ковчега». Но ведь Занудин и не стремился затесаться к компиляторам в «свои»! Где-то в сознании прочно засела Айковская аллегория о червях, вероломно вторгшихся в табуированную среду, возомнив себя хозяевами найденного трупа. Хотел ли он стать таким червем?! Велико искушение, да противится что-то внутри, отвергает… «Не от Бога все это», — мысленно ежился Занудин, хотя назвать его человеком верующим было бы чересчур. Но такова уж сама жизнь, преподносящая примеры как святых атеистов, так и неисчислимой рати набожных негодяев по всему свету…

— 7 —

— Мини-я, я яблок тебе принес, — Занудин положил сетку с большими зелеными яблоками на кровать.

Он и сам сызмальства любил такие яблоки. Обязательно зеленые и сочные, медово-сладкие — грызть которые одно удовольствие.

— Спасибо, — глаза ангела-хранителя по-доброму улыбнулись, — мне что-то не хочется. Ешь ты.

Занудин не удержался и, легко порвав сетку, забрал одно. Остальные раскатились по всей кровати. Он с громким хрустом впился зубами в лакомство, и ароматный сок брызнул по сторонам. Несколько капель шлепнулось Занудину-маленькому на лицо, но ангел-хранитель не подал и виду — он по-прежнему выглядел доброжелательно.

Закончив расправу над яблоком, Занудин долго молчал, играя в ладони коричневеющим огрызком.

— Знаю, о чем ты думаешь, — обронил Занудин-маленький, первым не выдержав сгустившейся тишины.

— О чем? — вскинул по-детски уличенный взгляд Занудин.

— Все о том же. Об Анфиладе Жизней.

Занудин тяжко вздохнул.

— Но сильно сомневаюсь, — продолжил ангел-хранитель, — что ты уговоришь меня на новое путешествие.

— Почему нет? — невинно поинтересовался Занудин.

— Это не аттракцион. Никто не виноват, что ты так немощен перед лицом эзотерических откровений. А божественными дарами злоупотреблять нельзя, будь ты хоть избранный из всего живущего на Земле человечества.

— Божественные дары… — задумчиво пролепетал Занудин. — Хорошо. Расскажи мне тогда о Боге, Мини-я…

— Ух-ха-ха-ха! — покатился со смеху Занудин-маленький. — Рассказать о Боге, говоришь? Хоть стой, хоть падай — умеешь выдать! Что именно, голубчик, тебе рассказать? Где проживает, как выглядит, за сколько дней сотворил Мир?..

— Я не знаю, — смутился Занудин.

— Уверен ли ты, что созрел для таких тем? Мгм… вот, например… ты только что съел Бога…

— Прости, не понял тебя…

— …ты осязаешь Бога, дышишь Богом, слышишь и видишь Его повсюду и внутри тебя — тоже Он. Когда ты ведешь мысленные беседы — на самом деле, ты разговариваешь с Богом. И все, о чем только ни подумаешь — есть Бог. Он в каплях дождя, барабанящих по стеклам, в клочке утреннего тумана, в недосягаемых звездах и миске супа на столе, в твоих детских воспоминаниях, светлых надеждах и глупых фантазиях, в любви к женщине и в страхе перед трудностями, в решениях, в поступках, в сомнениях, во всех вещах мира, что тебя окружают, и в самой причине, этот мир к существованию вызвавшей. Глупо перечислять все. Ведь все — Его Проявления.

Ангел-хранитель на секунду вгляделся в осунувшееся лицо Занудина и еще сильнее расхохотался.

— О да, ты не удовлетворен таким объяснением. Оно кажется тебе издевательством. На это я и попытался намекнуть с самого начала: так будет. Как ни бейся, ограниченный человеческий ум не в состоянии вообразить себе Высшую Разумную Силу, не увязав ее с образом подобного себе существа, наделенного неимоверно увеличенными свойствами собственной же индивидуальности. Эх… Бог — это синтез принципов, механизм взаимопереходов состояний! Анфиладу Жизней не строили! Она была всегда. Она — один из принципов, который необходим для вселенской гармонии. И если бы ее не было, равновесие все равно присутствовало бы во Вселенной, только проявленное по-другому!

— Но как-то ведь должны создаваться принципы и удерживаться равновесие, и с чего-то должно было все начаться!.. — не обращая внимания на свое бессилие понять, попытался вступить в спор Занудин.

— Вслушайся-ка в свой вопрос. Ты желаешь добиться ответа: что появилось раньше, яйцо или курица. Не так ли? Что ж, хорошая попытка, — усмехнулся Занудин-маленький. — И я тебе говорю снова: Бог и Вселенная образуют единую бесконечность творческих принципов… каждая мизерная крупица которой, по своей сути, есть сам Бог, вышедший из Себя! Яйцо и курица существовали всегда! И в той форме, какую ты знаешь, появились одновременно — но не из ничего, а как принцип, заменивший принцип другой, ему предшествовавший. Времени тотального несуществования проследить нельзя — его попросту не было!! ВСЕ суть либо проявленное, либо погруженное в потенциальное состояние. «Яйцо и курица» — это как мысль, обнаружившаяся в твоей голове: неуловимая, бесконечная и вездесущая. Хватит ли у тебя прыти проследить механизм зарождения мысли, пока она не вылилась в готовый образ? Нет! Почему? Да потому что любая мысль, которая только может затрепетать в твоих мозгах, уже существовала вечно! Все, что есть в мире — было всегда! Человек взял и постановил для себя, что рождение — это начало, а смерть — конец. И решительно обо всем склонен судить по этим двум вульгарным отметинам на необъятном теле космоса. Будто существует разделительная грань: вот он человек, а вот все остальное. И будто бы все, чем он только ни занят на своем по-смешному куцем отрезке под названием «земная жизнь» — достояние его безоговорочной самостийности. Но разве мысль, приходящая из ниоткуда — не рождающаяся, а ниспосылаемая, — не доказывает обратного? Что человек лишь шестеренка в сложнейшей машине. Частица Целого. Божественное проявление, непрестанно взаимодействующее с другими Божественными проявлениями, будь то мысль, мечта, воспоминание; или воздух, вода, земля, вкус зеленого яблока… А значит, он в то же время и Бог, развивающийся Сам в Себе. Человек — крохотная моделька Бога, если хочешь. Но как человек не рождает своих мыслей, а лишь пользуется теми проявлениями, что существовали вечно — так и у Вездесущего и Верховного Бога, Высшего Разума, не могло явиться мысли, не существовавшей вечно, которая бы породила Мир из ничего. И выходит, нет Бога в понимании современных религиозных проповедников. Есть только синтез рождающихся из самих себя и развивающихся в самих себе принципов ради собственной же самосущности!

— Но что имеют в виду люди, когда говорят «верю в Бога»?! — вскочил на ноги Занудин.

— О, ты пытаешься понять и присвоить себе чужое непонимание, и если не сделаешь этого, то еще больше уверишься в собственной ущербности, так? Гм… это замкнутый круг. В него попадать нельзя. Скажу другое. Вера в добро, любовь и справедливость — вот та вера, которая ладит с любым принципом…

— В любовь и справедливость верить понятнее, — согласился Занудин, чем вызвал новый приступ добродушного смеха у своего ангела-хранителя.

— Вот и давай на этом остановимся, — предложил он.

— А в «Ковчеге», — не обратив внимания на слова Занудина-маленького, заговорил Занудин, — верят в любовь и справедливость?

Ангел-хранитель нахмурился, а Занудин снова присел на край кровати.

— Они проституируют этими понятиями… Хотя зря я говорю с тобой на эту тему. Ты сам должен во всем разобраться — ведь ты так решил для себя когда-то, бросая якорь в «Ковчеге». Но раз заикнулся ― продолжу. Все принципы во Вселенной вечны, самосозданы и уравновешены. Бог — это все, что нас окружает, и все, до чего может добраться в своих привольных путешествиях наше воображение. «Ковчег» с его обитателями — тоже проявление Бога. И вот что интересно… Бог словно расковырял на своем теле рану, чтобы понаблюдать: затянется она или воспалится. Бог саморазвиваем — и поэтому нет ничего противоречивого в проведении эксперимента над Самим Собой! Не противоестественно — но удивительно!! Вглядись в эту рану — и что ты о ней скажешь?.. Не найдешь ли ты — а если найдешь, то как отнесешься и чью, в конце концов, сторону примешь, — что частица посягнула на перестройку принципов Целого, из которого она сама же и вышла, являясь его проявлением?!

Занудин долго думал над поставленным перед ним вопросом, но так и не справился со смысловым нагромождением подобного рода.

Занудин-маленький понимающе похлопал по запястью Занудина своей крохотной ладошкой.

— Ладно, успокойся и не мучь ты себя понапрасну. В тебе есть вера, я чувствую. Просто у тебя она еще неосознанная. Вера — это смысл. А смысл — это цель. Каждое разумное существо живет целью. И только тогда, когда цель действительно чиста и оправданна, если она на службе вечных и непререкаемых вселенских принципов — она есть вера самого высокого проявления. Только распознай ее однажды! А слов совсем не нужно…

— Спасибо, Мини-я, — тихо произнес Занудин.

Он с теплотой глядел на ангела-хранителя и мысленно благодарил его за все те уроки, которые получал в своих снах на протяжении многих лет. И светлая радость и щемящее чувство одновременно прокрались в сердце Занудина. Как странно. Он все пристальнее вглядывался во взрослое, отмеченное печатью мудрости лицо маленького человечка — будто сейчас, без отлагательств и именно таким пытался сохранить в памяти навсегда. С чего вдруг?! Неужели они больше не увидятся?.. По телу пробежал колючий холодок. Как ужасны подобные предчувствия! И как плохо, что не дано человеку знать, откуда они приходят, верить им или гнать от себя прочь…

— Да не смотри ты так, — улыбнувшись глазами, почти прошептал Занудин-маленький, — у нас с тобой, между прочим, одно лицо… и мыслим мы одинаково… только на словах, в которые облекается суть вещей, разнятся эти вещи. Потому что слова — это костыли разума, коварная игра, испытание, они уродуют наши истинные мысли и чувства, наполняют душу сомнениями. А вот о предчувствиях… предчувствиям верить надо, что ни говори.

Занудин вздрогнул и растерянно погладил себя по затылку, будто пытался нащупать ту загадочную «дыру» в черепной коробке, через которую мысли вытекали в окружающее пространство и становились прозрачны и ясны ангелу-хранителю, как что-то само собой разумеющееся. Ведь Занудин только-только задумался на тему скверных предчувствий, а ангел-хранитель ни с того ни с сего заговорил об этом же самом.

— Да уж, — Занудин-маленький плавно прикрыл веки. — Похоже, пришло время списывать меня в утиль…

— О чем ты, Мини-я?

— О том, что мы все уже дали друг другу, приятель.

— Не говори так! — у Занудина защипало в носу и глазах.

— Ты только что догадался, а я не хочу больше скрывать — конечно же, я могу читать твои мысли! Я всегда это делал! Но важнее — как и почему. Затаи дыхание и послушай. Ты всегда это знал, но не отдавал себе в этом отчета. Я рожден твоим воображением. А значит, твой разум — мой дом. Значит, мысли и идеи, посещающие этот дом — попросту мои гости и соседи. Такие же реальные для меня, как земные люди для тебя. К кому-то из них я испытываю искреннюю симпатию, кого-то даже люблю, ну а некоторые вызывают у меня раздражение, не без этого… И все знания, которые ты от меня получал — я, в свою очередь, черпал из твоих же впавших в спячку мозгов. Пойми, подсознание человека — это что-то вроде коллективной памяти. Это сведения, которые добывались и накапливались усилиями всех живших. Но добраться до этих знаний, безусловно, непросто. Кому-то удается — и в народе говорят: «У него дар свыше». Но не понимая до конца природы такого дара, приписывают подвиги прозорливости, ясновидения, психометрии конкретному индивидууму, хотя и заслуга-то его, по сути, невелика… И тем не менее подобный случай исключителен. Обычный человек не умеет пользоваться тем, что дано ему с самого начала. А не умеет, потому что не способен поверить. Вот и ты, как все. Но ты придумал меня! И невинная хитрость твоего изобретательного разума сработала… Однако всему рано или поздно нужно ставить точку, пусть это и грустно.

— Но я не хочу ставить точку! Это означает, я должен остаться один?.. Ты мне нужен, Мини-я… — возбужденно прошептал Занудин.

— Хочешь или нет, но мы оба подошли к этому моменту. Мы обязательно увидимся, но пусть это будет как-то иначе, — Занудин-маленький на секунду задумался. — Все во власти принципа переходов, — добавил он и улыбнулся.

Занудин молча глядел перед собой ничего не видящими глазами.

— Когда кажется, что все закончилось — на самом деле, все только начинается. Пока ты тот, кем привык себя осознавать — тебе еще предстоят суровые испытания. Но не позволяй себе обманываться настолько, чтобы совершенная тобою ошибка стала непоправимой. А «Ковчег» ждет от тебя этого…

— «Ковчег»… ждет?.. Объясни мне…

— Нет! — резко ответил Занудин-маленький. — Больше никаких объяснений.

Занудин вздохнул так, что вздох его показался стоном.

— Тебе пора идти, — неловко подтолкнул Занудина в спину ангел-хранитель. — У тебя скопилась куча незаконченных дел в мире твоей действительности, и пока что они важнее…

Занудин, опустив голову, поднялся на ноги. Он понял, что не уйдет никогда, если не овладеет собой и сам себя не прогонит. Как же тяжело на душе в такую минуту!.. «Почему я даже во сне должен страдать? — с горечью подумал Занудин. — Или это часть высшего плана, который неисповедим для живущих?..»

И тут же Занудин осекся, вспомнив, что ангел-хранитель читает все его мысли. Ему стало стыдно за себя, и он сконцентрировался на мыслях исключительно светлых, мужественных. Занудин бросил короткий прощальный взгляд на ангела-хранителя и направился к выходу из палаты.

— Постой, — окликнул его Занудин-маленький.

Занудин обернулся.

— Ты ведь хотел вернуться в Анфиладу Жизней?.. Если ты по-прежнему хочешь этого и намерения твои чисты — знай, у тебя все получится… должно все получиться… Ну, ступай же.

— 6 —

Видеть никого из обитателей «Ковчега» не хотелось. Раздражало отсутствие радио, телевизора, любой связи с внешним миром. Может быть, беспощадная война захлестнула планету или страшнейшая эпидемия… Занудин ничего не мог знать о мире, который покинул. И пусть когда-то, поддавшись порыву, он бежал от мира, бежал безоглядно — сердце по-прежнему хранило в себе эту утрату. Теперь, издалека, не такими уж ужасными казались Занудину его работа в конторе, дотошные соседи и подшучивающие знакомые, дом, в котором жил, шумные улицы, пробки на дорогах, топтание в очередях. Да, был период, когда смерть Эльвиры потрясла его настолько, что все ориентиры в жизни спутались. Но теперь Занудин знал о смерти гораздо больше… Ход жизни никогда не останавливается. Только запущенное в душу отчаяние рисует эту иллюзию и заставляет в нее поверить. Жизнь продолжается и ждет от тебя взаимности ― укрась ее вокруг себя как умеешь! А сколько замечательных женщин, припомнил Занудин, осталось в прошлом, к которым он не решился даже приблизиться, заговорить!.. Как это чудесно, наверное — семья, дети, смех в доме… Занудин вдруг понял, что нельзя (просто преступление!) быть одиноким там, где ты вырос. Нельзя быть чужим в родном краю! Потому что если так случилось — нигде больше своим ты тоже не станешь… Были и солнечные деньки когда-то. Б-ы-л-и. И никогда, хочется думать, тебя не покинет право вернуть в свою жизнь то, чего когда-то не оценил. Душу только береги, да времени бы на все хватило! Не мир плох, который тебя окружает, — а твое собственное недовольное, стервозное, потребительское к нему отношение.

Такие открытия делал для себя Занудин и испытывал душевный подъем, оттого что рассудок не сопротивлялся им как в прежние времена, а значит, он на пути исцеления, на пути добром и правильном. Хандра медленно отступала. Она вновь расправляла свои серые крыла лишь в те моменты, когда Занудин ловил себя на мысли: «Ну и что из всего этого… я ведь по-прежнему здесь, в «Ковчеге»… я чего-то упрямо жду… какой-то развязки…» Знать бы наперед — какой?

Занудин закурил, но тут же поперхнулся проглоченным дымом от внезапной рези в животе. «Вторые сутки ничего не ел», — сообразил он и потушил сигарету. Отворив дверь номера, выглянул в коридор. Занудину повезло — мимо очень кстати семенил карлик.

— Даун.

— Я вас слушаю, господин Занудин, — карлик остановился и принял позу угодливого внимания.

— Ты крайне нехорошо поступил, стащив у меня фотографию… — брякнул Занудин, хотя мог поклясться, что совершенно не собирался ворошить дела минувшие.

Коротышка густо покраснел.

— Ладно, забыли, — снисходительно добавил Занудин, махнув рукой. — Будь добр, принеси мне чего-нибудь перекусить.

— Я мигом, — расплылся в улыбке карлик и тотчас исчез из виду.

Занудин вернулся в комнату и остановился возле окна.

Все тот же безжизненный вид за стеклом. За время обитания в «Ковчеге» Занудин изучил его в деталях, а детали эти имели свойство оставаться неизменными. Если бы на окраине леса, который почти вплотную подступал к стенам «Ковчега», за ночь исчезло хоть одно дерево — Занудин непременно бы заметил эту пропажу. Занудин мог сказать и больше. Однажды, совершая вечернюю прогулку возле «Ковчега», он приблизился к молодой рябине и, мысленно попросив прощения у деревца, навалился на нее всем телом, с раздирающим душу хрустом сломал. И что же? Проснувшись и выглянув в окно на следующее утро, Занудин почти без удивления вновь нашел поруганную рябину в целости и невредимости. Чего уж после этого говорить о феноменах, происходящих в самом «Ковчеге»! Законы пространства, времени и причинности событий казались здесь недосягаемыми для человеческого понимания.

Дверь распахнулась, и в номер вошел Даун с подносом в руках.

— Курица запеченная в сладких перцах, вареный картофель, свежие овощи, коньячок…

— Спасибо, спасибо, Даун, — оторвался от окна Занудин. — Коньячок, говоришь? Может, и ты рюмашку пропустишь?

— Нет. Вы что! — возмутился карлик и даже отвернулся, чтобы не смотреть на бутылку. Уши его задергались от волнения. — Я не пьяница какой-нибудь!

— Ну, хорошо. Просто посиди со мной в качестве компании. Я давно уже не ел и, боюсь, если останусь наедине с этим великолепным ужином, то так беспардонно на него наброшусь, что моему желудку несдобровать, — настоял Занудин.

Пожав плечами, карлик присел на краешек кресла. Благодарно кивнув ему, Занудин приступил к трапезе. Коньяк, разумеется, оказался высшего сорта. Картошка таяла во рту. Огурцы весело хрустели на зубах, а помидоры упруго брызгали свежим соком. Как же вкусная еда вновь напомнила о доме, о праздничных ужинах с младшей сестрой!

Однако Дауна он попросил остаться вовсе не для того, чтобы коротышка молчал словно партизан. Его следовало разговорить. Когда-то ведь Занудин и Жертву с Панками всерьез не воспринимал. А оказалось, туда же… компиляторы! Ваятели Нового Мира! Мурашки по коже, ей-богу, как представишь…

— Даун, и давно ты живешь в «Ковчеге»? — задал вопрос Занудин, не поднимая на карлика глаз.

— Давно, — лаконично ответил Даун, почесав щеку.

— А каким «Ковчег» был раньше?

— Он был обычным.

— Значит, сейчас он необычный?

— Да, сейчас все по-другому, — Даун заерзал на месте. — Неужели не заметно?

— А что сделало его необычным? — поинтересовался Занудин, принимаясь за куриное крылышко.

— Об этом лучше говорить с дядюшкой Ноем.

— А ты разве не знаешь?

— Я не такой умный, как он, и могу наболтать ерунды.

— Понятно. А как остальные «ковчеговские» обитатели появились в придорожном заведении?

— Так и появились. Потому что здесь проходила дорога…

В результате вяло развившейся беседы карлик пересказал лишь то, о чем Занудин знал уже от старика. О таинственном капризе стихии, об исчезновении дороги. После того как дорога пропала, «Ковчег» и стал необычным… «Сухая легенда и никаких тебе подробностей», — разочарованно подумал Занудин.

— А «ковчеговские» обитатели появились здесь случайно или нет? — тем не менее продолжал задавать он примитивные вопросы, мало на что, по сути дела, рассчитывая.

— Конечно, случайно! — фыркнул вдруг карлик. — Это сейчас они строят из себя таких важных! Дураки… тьфу!

— По-твоему, они совсем даже не «важные»? — приятно удивившись внезапному возмущению Дауна, прищурился Занудин.

— Кхе-хе-кхи-кхе, — засмеялся карлик, держась за живот, как это делают шумные, но не очень-то веселые дети, — вот вы меня насмешили, кхи-кхе… Тот, кого вы знаете теперь как «Поэта», был жалким актеришкой в захолустном самодеятельном театре. Схлопотав там пинка под зад, он ехал на пробы в другой, где ему точно так же показали бы от ворот поворот. Женщина работала учительницей в начальной школе и, сказать по чести, вряд ли была способна научить чему-то толковому детей — по причине хотя бы того, что кроме мужчин и замужества ничто ее воображение не занимало. Только вот поклонники, как назло, на порог не ломились. Клюнув на брачное газетное объявление, она ехала в другой город навстречу очередному своему любовному разочарованию. Жертва — затюканный домочадцами младший бухгалтер. Пытался покончить жизнь самоубийством ― но даже в этом опростоволосился. Был спасен, с работы уволен, ехал в санаторий поправить здоровье. Виртуал — серенький инженер, изо дня в день постигавший науку оставаться невидимкой на своем служебном месте даже вопреки щедрой комплекции. Джесси и Факки — два разнузданных студента, решивших устроить себе роскошные каникулы после мошенническим путем сданной сессии. Такую вот блистательную публику привез к нам последний автобус…

Занудин поймал себя на мысли, что обескуражен услышанным. Мысленно потешаться над забавным Дауном отчего-то расхотелось.

— А-а… Музыкант? — машинально спросил Занудин, задумываясь в этот момент совсем уже о другом.

— Музыкант был таксистом. Так что если на чем-то ему и приходилось музицировать в прежние времена, то только на клаксоне, — захихикал карлик.

— Странное дело, — проговорил Занудин, отстраняя от себя поднос с ужином, который больше не лез в горло.

— Чего ж тут странного, — буркнул себе под нос Даун.

— Если поверить окончательно во все то, что я успел узнать о «Ковчеге» — еще больше обнаружится непонятного… Как такие люди могут браться за переустройство мира?! Абсурд… инсинуация против логики…

— Эх, при чем тут… — вздохнув, покачал головой карлик. — Когда «Ковчег» изменился сам, он повлиял и на людей, которые стали его обитателями. Я, конечно, мало могу об этом рассказать… но ведь не то что бы совсем ничего! — Даун раздул щеки и принял напыщенный и вместе с тем таинственный вид. — Вот что я слышал от дядюшки Ноя… ведь он частенько любит поболтать сам с собой возле камина, когда думает, что я сплю или просто ничего не понимаю!.. «Ковчег» — это генератор энергии пяти элементов, живая магия, проявленная мощь бытия!! Вы заметили, что в небе над «Ковчегом» почти никогда не дуют ветра? В небе нет облаков, потому что нет силы, способной гнать их над землей. Эта сила, сила воздуха (первого элемента) забирается «Ковчегом». Вокруг «Ковчега» нет воды, и дождей над «Ковчегом», как правило, не проливается. Сила воды (второго элемента) тоже забирается «Ковчегом». Нет дождя — а значит, нет молнии и огня (третий элемент), который тоже забирается «Ковчегом». Земля (четвертый элемент), на которой стоит «Ковчег», отдает ему свои минеральные соки. Потому-то и лес, окружающий «Ковчег», кажется впавшим в спячку…

— Постой, Даун, — вмешался Занудин, — но в те дни, когда я только появился в «Ковчеге», прошел сильный циклон. Были грозы, сильные ветры, дождь лил не один день…

— Зачем перебивать?! Мне ведь так легко запутаться, и я не вспомню, о чем говорил раньше, — закапризничал Даун, что заставило Занудина послушно прикусить язык. — Так о чем я? Ага, молчите — сам помню! Четыре элемента…

Придя в раж, Даун деловито приблизился к бутылке с коньяком, от которого, помнится, отказался. Налил себе рюмку до краев, выпил, с развальцем вернулся на место. Удобно устроившись в кресле, он продолжал:

— Генератор не запустится и не станет вырабатывать магическую энергию без пятого элемента. Этот последний элемент есть человек, несущий в себе творческое начало и объединяющий силу своей чувственности с силой остальных четырех элементов! Но вот один нюанс… Как забирает «Ковчег» себе живительность воды, силу огня, движение воздуха и соль земли — так же он поступает и с человеком. Важно ли, что из себя представляли нынешние компиляторы в былые времена, если вся их глупая и ненужная для дела индивидуальность попросту стерта…

Занудин шумно сглотнул.

— Если и не стерта, то проявляет себя крайне редко и неохотно. Их человеческие индивидуальности пали жертвой нового дара, в носителей которого они были превращены. Именно обладание мощнейшими медиумическими способностями и отвечает той грандиозной задаче, которая перед компиляторами поставлена!.. А те жизни, которые остались позади, во власти вчерашнего дня — разве они что-то еще могут значить в сравнении с… в сравнении… э-э…

Вероятно, у Дауна попросту вылетело из головы, что говорил дядюшка Ной по этому поводу дальше. Но разгоряченный выпитым алкоголем карлик уже не мог позволить спуститься с занятой им в глазах Занудина высоты. Даун аккуратно откашлялся в свой маленький кулачок. Взглядом, полным академического апломба, он словно гипнотизировал Занудина. И только когда взгляд этот сползал к отодвинутому в сторону подносу с недоеденным ужином, в нем вновь на мимолетные мгновения просыпалось что-то от прежней куцей натуры.

— Я, надеюсь, понятно рассказываю?

— О, ты рассказываешь великолепно, — поощрительно отозвался Занудин. — Но, признаться, столько в твоем рассказе неожиданного, что время от времени приходится приводить в порядок разбредающиеся мысли.

Занудин не мог выкинуть из головы той существенной детали, что карлик упоминал о «Ковчеге» как о некой концентрации разумных и волевых проявлений. Но что хуже всего — этот, на первый взгляд, дешевый «книжный фантастизм» находил немало подтверждений в реалиях повседневной жизни. Все меньше и меньше оставалось сомнений в том, что в придорожном заведении поселилась неведомая сила. Удивительная и ужасная одновременно. Может быть, эта сила слепа и проявляет себя по наставлению «ковчеговских» обитателей. А может… она сама знает, что творит?!

— Чертовщина, да и только… — покачал головой Занудин.

— Оставьте чертей в покое. Только дураки в них верят, — не удержался от комментария карлик и уставился на недопитую бутылку.

Проигнорировав подтекст этого взгляда или попросту его не заметив, Занудин сам завладел коньяком, присосался сухими от волнения губами прямо к бутылочному горлышку и в три исполинских глотка разделался со спиртным. Внутренности обожгло колючее пламя, зато спустя минуту Занудин почувствовал себя значительно лучше. Настолько, что можно было продолжать разговор.

— Почему ты говоришь о «Ковчеге» словно о живом, Даун?

— А вы разве не чувствуете, что он живой? — вопросом на вопрос ответил карлик.

— Да, иногда мне именно так и кажется, — мрачно согласился Занудин. — Но только что я могу об этом знать? Я здесь человек пришлый. В суждениях стараюсь быть как можно осторожнее.

— Порой мне кажется, никто не знает больше, чем ему дозволено, — заговорщицким тоном поделился с Занудиным Даун. — Компиляторы просто пользуются дарованной им силой и ни о чем таком не задумываются. Черт-те что о себе возомнили! Ой… и я уже про чертей… тьфу! Головы у них вскружились, у этих зазнаек — точно вам говорю. Они уже чуть ли ни готовы поверить в то, что источник всех проявляемых чудес скрыт в них самих. Но ведь это же «Ковчег»!! Все, все решает «Ковчег»!.. Дядюшка Ной понимает это. И говорит об этом сам с собой. Но дядюшка выбран руководителем компиляторов… они дурно, очень дурно на него влияют… и он тоже становится таким… — глаза Дауна заблестели от слез.

— По-твоему, дядюшка Ной тоже изменился? — осторожно поинтересовался Занудин. — Раньше ты знал его совсем другим, да? А ты сам, Даун… изменился? Чувствуешь это?

Карлик неуклюже вытер намокшие глаза тыльной стороной ладони. Призадумался.

— Мы с дядюшкой Ноем… хм… Рутина ведения дел придорожного заведения не оставляла времени заниматься собой, но зато мы хорошо справлялись с работой. Нам было важно, чтобы посетители «Ковчега», даже если никогда их больше не увидим, остались довольны приемом и поминали нас только добрыми словами. Порой я скучаю по той жизни. Что еще было нужно двум одиноким трудоголикам? Мы могли бы закрыть придорожное заведение, отказаться от посетителей и безбедно доживать свои деньки в размеренности и покое. Но мыслей подобных, господин Занудин, даже не возникало! У нас не получилось бы по-другому, поверьте! Я ничего не знаю о молодых годах дядюшки Ноя, но, вероятно, он прожил великую жизнь. Для себя ему нечего было желать. Он и меня научил быть счастливым не от богатства и удовольствий, а от пользы, приносимой другим. Меня! Вы можете себе это представить? Меня — обделенного Богом, уродливого, несуразного… появившегося на свет для обид и зависти, для унижения, для постоянной мысли, что все вокруг тебе должны… — карлик вновь был близок к тому, чтобы расплакаться, но все же сдержался и продолжал: — Так вот. Наша жизнь была именно такой, где каждая мелочь виделась на своем месте. Где менять нечего. Да, мы крутились как белки в колесе, думали больше о других, а о себе почти никогда, но это было частью общего порядка, условием правильного течения жизни.

— И что же стало по-другому с того момента, как в «Ковчеге» поселилась, гм… разумная сила?

— Сила выбрала дядюшку Ноя старшим. Но это и понятно. Представляете, что было бы, если б эти дураки вообще никому не подчинялись?! — Даун с презрением фыркнул. — Дядюшка Ной получил Цель! Каким образом — этого я знать не могу. Все это было так ошеломительно… первое время я не находил себе места от страха… потом все устаканилось. Разумеется, дядюшка Ной не смог отказаться от новой роли в «Ковчеге» — потому что прежний смысл жизни, его и мой, был отнят безвозвратно. Вы спрашивали, как изменился дядюшка Ной. Казалось, что никак… Внешне он сумел сохранить спартанское спокойствие. Создавалось впечатление, он в одночасье впитал в себя знание всех вещей мира. А узнав так много, он уже ничему не удивлялся. Раз уж рок задумал такой поворот и выбрал его ответственным за все происходящее в «Ковчеге», дядюшке Ною оставалось только следовать этому капризу судьбы. И других он заражал присущей ему уверенностью. Ведь ничего в своей жизни он не привык делать спустя рукава. Хоть «Ковчег» и ломает людей, но некоторые черты все же никакая на свете сила не способна искоренить в человеке…

Занудин мысленно подчеркнул последнюю фразу, сосредоточился на ее смысле ― но тут же одернул себя и продолжал внимательно слушать неожиданно раскрывшегося в роли рассказчика Дауна, дабы не упустить ничего другого, не менее важного.

— С тех пор дядюшка Ной вынужден держать со мной дистанцию. Мы уже не близки как раньше. Но я не ропщу. Что тут поделаешь. Сами, наверное, понимаете… Изменился ли я? — карлик похлопал глазами. — Не знаю. От безделья я предоставлен сам себе. Я стал задумываться о разных вещах. А это навевает тоску.

— Ты вовсе не бездельник, — выдвинул добродушный протест Занудин.

— Нет, это так, — с печалью в голосе настоял на своем Даун. — Работы по дому мне почти никакой не осталось. «Ковчег» сам следит за собой. И за нашими нуждами тоже. А я лишь выполняю самые видимые функции — чтобы у ритма «ковчеговской» жизни сохранялись хоть какие-то человеческие черты… Еще «Ковчег» как будто бы прибавил мне сообразительности, — карлик озорно хихикнул и покраснел. — Правда, она то нагрянет, то отхлынет… Странно.

— Да ты и раньше не был несообразительным, я так полагаю, — вновь вступился за скромного коротышку Занудин. — Просто вечная занятость не позволяла эту самую сообразительность в себе обнаружить. Во все времена дикари жили бок о бок с мудрецами. Одни никогда не могли без испытаний на выживание, войн, интриг, постоянной круговерти бессмысленных дел. Их убеждение спокон веков таково, что время не должно течь своим ходом, его непременно нужно подталкивать в спину. Другие же — имея желание и условия отгородиться от суеты — просто созерцали окружающий мир, прекрасный и не требующий никакого вмешательства в его гармонию, постигали возможности своего собственного разума. Кто не хочет быть дураком — никогда им не будет. А чрезмерная занятость и оголтелость во всех ее проявлениях — безусловно, отупляют.

Карлик почесал затылок.

— А вы тоже считаете, что мир так уж хорош и не требует никакого вмешательства? Что он прекрасен и гармоничен…

— Я не о том, — отмахнулся Занудин.

— Ну а все-таки?

Занудин нахмурился. Коротышка, построив вопрос на выхваченной из контекста фразе, его явно озадачил.

— Было время, когда я презирал окружающий меня мир. Потому что не находил себе места в нем. Себе лично — понимаешь? Но оказавшись в «Ковчеге» и столкнувшись с угрозой потерять тот мир, что я знал, навсегда — многое стало видеться мне по-другому. Не мир плох — это МЫ не достаточно хороши для него. Но мы ведь можем исправиться, если сами того захотим!.. Потихоньку, по чуть-чуть, шаг за шагом… Вот что я думаю.

— Ну-у, эти-то вас разубедят и уж точно заставят думать иначе, — пообещал Даун, мрачно ухмыльнувшись.

— До сих пор только я… был хозяином собственных мыслей и убеждений, — сердито пробурчал Занудин и поднялся из-за стола. В душе-то он вряд ли на все сто верил в искренность своего возмущения…

Занудин вновь приблизился к окну и уставился на скучную, до остервенения знакомую панораму за стеклом — какое-то болезненное влечение в тысячный раз убедиться в ее неживом постоянстве подсознательно распирало изнутри.

— Понимаешь, Даун… Каждый человек должен сам искать ответы на вопросы, которые ставят его по жизни в тупик. Пусть это нелегко. Пусть это набитые шишки, разочарования, даже страдания. И тем не менее!.. А отдаваться в руки таким же заблудшим в лесу, чтобы они слепили тебя по своему опошленному плану — последнее дело. Нет уж. И не говори больше, что кто-то заставит меня думать так, как думать я не желаю! — выпустив пар, Занудин в момент успокоился. — Я рад, что у нас получилась такая доверительная и животрепещущая беседа. Спасибо тебе.

Продолжая глядеть в окно, Занудин слышал, как карлик загремел посудой за его спиной, возводя из тарелок и блюдец кренящуюся башню на подносе.

— Почти ничего не съел… а говорил «есть хочу, есть хочу»… вон сколько всего осталось… носи туда-сюда… — еле слышно заворчал коротышка себе под нос, — поклюют вечно как цыплята… объедки по краям размажут…

Занудин медленно обернулся и в замешательстве уставился на карлика. Ну и как тут не поверить в живой «Ковчег», властвующий над своими марионеточными обитателями?! Над позвякивающими тарелками вновь копошилось жалкое, ограниченное существо. Накрыла эфирная волна — и наградила коммуникабельностью, интеллектом. Отхлынула — не поминай лихом, опять ты никто, «опустевший носитель». Вот оно как! Или это пресловутое раздолбайство?..

Занудин почувствовал себя невыносимо уставшим от мистики, которая мерещилась теперь на каждом шагу. Еле переставляя ноги, он добрел до кровати и прилег. Вооружившийся подносом Даун стоял теперь у изголовья Занудина и пытался угадать по виду растянувшегося на постели тела, не последует ли больше просьб или распоряжений.

— Даун, — голосом умирающего произнес Занудин.

— Я вас слушаю.

— Так откуда же взялся тот циклон?

Карлик больше минуты беспомощно вращал глазами, пока в его взгляде вновь не забрезжил осмысленный огонек.

— Вас ведь тут ждали, господин Занудин… Вы призваны были усилить пятый элемент. А циклон оказался следствием колебания установленного до вашего прихода равновесия. Генератор вернул незадействованный ресурс остальных четырех элементов обратно в окружающую среду, вот и все. Теперь, когда баланс восстановлен, стихия будет отдыхать. Новый циклон придет только в том случае, если в «Ковчеге» умрет компилятор…

— Меня ждали? — вылупил глаза Занудин. На всю остальную эзотерическую демагогию карлика он не обратил ровно никакого внимания. — Ждали, ты сказал?!

Опять эта загадка его якобы неслучайного появления в «Ковчеге»! Занудин хотел вскочить с постели. Впрочем, резон совершать резкие телодвижения уже пропал. Даун, испуганный его реакцией, в мгновение ока покинул комнату.

— Эх, — тяжко вздохнул Занудин и уткнулся лицом в подушку.

«А ведь я телеграмм «приезжаю зпт ждите тчк» никому не посылал», — мысленно съязвил он над собой.

Душевное смятение не притуплялось…

— А пошло все к чертовой бабушке! — что есть мочи заорал Занудин, но крик так и задохнулся в рыхлости облепившей лицо подушки.

Понадобилось не меньше часа, чтобы привести возбужденный рассудок в должное спокойствие. В конце концов ему даже удалось развеселиться благодаря парочке каких-то легкомысленных воспоминаний.

Занудин и представить себе не мог, что впереди его ожидала одна из самых ужасных ночей всей прожитой жизни…

— 5 —

Сильнейший удар заставил распахнуться дверь настежь — по полу забряцали части разломанного замка. Взъерошенные Панки замысловатой походкой проследовали вглубь комнаты и, развалившись в креслах, замерли. Занудин, отдыхавший в кровати с книгой, был настолько шокирован этим беспрецедентным вторжением, что не мог проронить ни слова и только хлопал глазами.

Спустя минуту полного бездействия, точно пробуждаясь ото сна, Панки начали озираться по сторонам, вяло изучая окружающую их обстановку. Остекленевшие взгляды молодчиков одновременно остановились на Занудине.

— К-хех, — крякнул Джесси, — гляди-ка — Зануда! — отвратительная трещина кривой улыбки расползлась по его лицу.

Факки это наблюдение не показалось таким уж радостным.

— А чего он тут делает?!

— Не знаю. Книжку, что ли, рассматривает…

— Зануда, ты чего тут делаешь?! Алло, гараж! — Факки неумело пощелкал пальцами.

— Вообще-то, это моя комната, — осторожно заметил Занудин, все еще не пришедший до конца в себя.

— Ты чего, сбрендил совсем? — возмутился Джесси. — Это наша комната!

— Вот шкварки лепит! — хохотнул Факки, а вслед за ним, хоть и пытался сдержаться, захрюкал от смеха Джесси.

Занудин понимал, что с наркоманами спорить бесполезно, но, несмотря ни на что, все же предпринимал робкие попытки разрешить невразумительную ситуацию словами.

— Послушайте меня, — вкрадчивым тоном заговорил он, — в вашей комнате, извиняюсь, самый настоящий бардак. А здесь? Поглядите внимательнее. Чисто, ухоженно, библиотека. Значит, это все-таки моя комната, а?

На удивление Панки прислушались к приведенному доводу и вновь принялись очумело взирать вокруг себя. Но вот их взгляды встретились. Панки пуще прежнего прыснули со смеху.

— Ты чего, Зануда, в нашей комнате уборку провел, что ли?

— Вот тебя сплющило, балда!

— Ну и какого рожна ты здесь все так вылизал?

— Мы тебя не просили!

— И книжек, в самом деле, приволок целый шкаф! Смотри!

— Вот дятел… С картинками хоть?

— С хренофигинками! Муах-ха-ха-ха…

— Ну, чува-ак…

— Я повторяю: вы просто ошиблись комнатой, — стараясь не обращать внимания на встречный поток словесной шелухи, сквозь зубы процедил Занудин.

— Ой, надоел, Зануда, — замахал на него руками Джесси.

— Да ладно, давай подарим этому прохиндею комнату. Пускай подавится, — расщедрился вдруг Факки и, скорчив физиономию, сплюнул на пол.

— Ты чего городишь! А мы как же? Нам куда деваться, по-твоему?

— Нам его комната достанется, тупица! Делов-то!

— Сам тупица! Тут у нас «конференц-зал»! А там что?

— О! «Конференц-зал»! — шлепнул себя по лбу Факки.

— Во-во, — закивал головой Джесси, — нас там, между прочим, дожидаются уже. — Повернувшись к Занудину: — Мы — вниз. А ты, Зануда, выметайся пока. Видишь, не получается ничего с обменом комнатами, даже не уговаривай. Не устраивает вариант — и все. Адью!

Потеряв интерес к Занудину, точно тот перестал существовать, Панки как по команде сползли с кресел на пол, дружно скатали ковер и… замерли. Конечно, никакого люка на ожидаемом месте не оказалось.

Джесси первым поднялся на ноги, вытирая со лба выступившую испарину. Факки так и продолжал стоять на четвереньках, недоуменно царапая паркет ногтями.

— Чего-то я не въехал…

— Я тоже не догнал…

Подозрительные взгляды Панков перекочевали на Занудина.

— Зануда, ты его замуровал? — глупо улыбаясь, спросил Джесси.

— Надо же, до чего додумался… — с восхищением выдохнул Факки.

— Так, довольно! — не в силах больше себя сдерживать, воскликнул Занудин и вскочил с кровати, на ходу подтягивая сползающие трусы. — Я не собираюсь и дальше слушать этот бред! Всякому терпению есть предел! У вас наркотическое отравление…

— Нет, балда, это у тебя скворечник перекосился…

— Все! Все! Хватит! — заревел Занудин, размахивая руками, словно ветряная мельница.

Узрев Занудина в ярости, Панки побелели…

Первым вылетел из комнаты Джесси. Вслед за ним в коридоре очутился Факки. Что-то — некий труднообъяснимый интерес, смесь брезгливости и жалости — заставило задержаться Занудина в дверях. С минуту он наблюдал, как, кривя физиономии, Панки барахтались на полу, пытались подняться на ноги и снова падали, больно расшибая локти и лбы.

«Дуралеи, — хотелось сказать этим недорослям, — вы просто запутались, заигрались, перестали различать, где черное, а где белое, что хорошо, а что отвратительно и не достойно звания человека — взгляните вокруг себя, опамятуйтесь…»

Но вот мыльный пузырь мысленного пафоса лопнул — и те слова, что слетели с языка Занудина на самом деле, его же самого поразили и оглушили:

— Отребье, наркоманы, ничтожества… убил бы вас, мразь, как вы мне опостылели!..

Все тело Занудина лихорадочно задрожало. Ступни сковал такой холод, точно босые ноги обложили льдом. Разыгравшаяся мигрень показалась зазубренным куском металла, с размаху обрушившимся на беззащитные мозги в лохани трепанированного черепа. Занудин пошатнулся. И только уперевшись грудью в дверной косяк — устоял. Настолько откровенный повод он дал подсознанию насладиться идеей намеренного зла, что вся психофизика Занудина моментально пришла в расстройство! Начитанный Занудин знал, что в мире оккультизма добрый колдун первый страдает от своих неправедных мыслей и намерений. Неужели таинственный «Ковчег», стерев все условности, слепо применил этот закон и сейчас, по отношению к нему?!

Кое-как оправившись от потрясения, Занудин хотел поскорее возвратиться в комнату, но странный, изучающий взгляд Панков против воли удержал на месте. Лицо Джесси, поднявшегося с пола, прояснилось от безумия и приобрело пугающе-серьезные черты.

— Значит, Зануда, так ты с нами… да? Наркотическое, значит, отравление… да? Хорошо-хорошо. Отлично! По-моему… пора тебе немного развлечься, Зануда, — Джесси многозначительно переглянулся с Факки. Факки прищурился, ответил на взгляд кивком мрачной загадочности.

— Благодарю покорно. Обойдусь как-нибудь без ваших развлечений, — рассеянно отозвался Занудин и притворил за собой дверь.

Наклонившись, он подобрал с пола отломанный язычок и затейливо изогнутую ручку. Повертел в ладони. «Может, «Ковчег» сам починит мне замок, и к Дауну обращаться не понадобится?» — мелькнула в голове эксцентричная мысль.

Занудин хотел поскорее забыть обо всем случившемся.

Сон выдался на редкость беспокойным. Занудин вздрагивал, ворочался, потел и задыхался. Время от времени сквозь зыбкую дремоту мерещились подозрительные шорохи и зловещее перешептывание. И все же сознание Занудина упорно противилось неясным полубредовым тревогам. Разве ночные кошмары — такое уж необычное дело?

Но вдруг мрак поколебался. По комнате разлился неяркий свет…

Занудин резко дернулся. Однако тут же ощутил, что тело сковано чьими-то свирепыми усилиями! Окончательно воспрянув ото сна и испуганно проморгавшись, Занудин превратился в наблюдателя и пассивного участника вот какой дикой сцены: над его лицом нависал Факки — он держал Занудина за руку и за горло, противно сопел и посмеивался, не предвещая своим пакостным смехом ничего хорошего. И это еще не все! На животе Занудина в самой нахальной манере восседал Джесси. Хищно щерясь, юнец издевательски вертел между пальцами медицинский шприц…

— Добро пожаловать в мир теней и фантасмагории, Зануда! — разорвал предательскую тишину ночного часа торжественный возглас Джесси.

— Давно было пора выпустить из кое-кого все его заносчивое дерьмо, — прошипел Занудину в лицо Факки, оскалив гнилые зубы. — Ты думал, мы так тебя и не проучим?

— Угу, верно, — подтвердил Джесси, прищуривая глаз, пугающий невменяемым холодом сузившегося зрачка. — Если остальные сюсюкальщики не могут показать выскочке его место — то для чего же тогда Панки?! Вот он, наш триумфальный выход…

— Добро пожаловать в мир теней и фантасмагории, — исчерпав фантазию, замогильным полушепотом повторил слова Джесси раскрасневшийся Факки и, вытянув губы трубочкой, отвратительно рыгнул.

В предчувствии грозящей беды, Занудин истошно захрипел и предпринял отчаянную попытку отбиться от полоумных Панков свободным кулаком. Но все сопротивление сошло на нет, лишь только игла впилась в вену, а по жилам потекла отравленная кровь… Очертания окружающей действительности утратили прежнюю четкость. Бороться не хватало сил, тело стало каким-то чужим, ватным. Цепенеющий после насильственной инъекции Занудин безвольно уронил затылок на подушку. Гикая и пересмеиваясь, Панки выскочили из комнаты, оставляя Занудина наедине со своими пугающими чувственными метаморфозами.

Глаза заслезились от давящего на них ядовитого света, все гуще и гуще разливавшегося по комнате. Откуда он распространялся, оставалось загадкой. Тупые болезненные толчки сотрясли тело изнутри. Занудин истерзался, пока не открыл для себя, что это бой его работающего сердца. Дик-дум, дик-дум, — отстукивало оно, словно пребывающий в трансе шаман ударял в тугой, утробно ухающий бубен. Привыкнув спустя время к этим звукам, Занудин начал различать и остальные. Сначала он расслышал тихий плеск, очень скоро превратившийся в бурлящий рев целого потока. Неужели так течет по венам и артериям моя кровь?! — дошло до изумленного Занудина. Вслед за этим воображение поразил ураганный свист, доносившийся из легких, по которым проходил воздух. В какофонии, порождаемой шумным организмом, Занудин различал скрежет суставов при малейшем движении тела, шелест трущихся друг о друга тканей. Везде что-то непременно хлюпало, урчало, лязгало и скребло. Однако стоило задуматься о чем-то отстраненном — и хаос анатомических гиперсигналов не беспокоил. Но уж лучше бы Занудин продолжал слушать как трещит и пузырится внутри переваривающийся ужин под воздействием желудочных соков, чем подвергнуться тем ужасам, что ожидали его впереди!..

По-прежнему не изменяя лежачего положения, Занудин плавно двигал головой и оглядывал комнату. Теперь он видел ее будто впервые. Все предметы в номере казались зыбкими, перекошенными. Все до одного пульсировали вровень со стуком сердца, словно живые. Освещение становилось все ярче и порождало в воздухе радужные вспышки. Поплевав на пальцы, Занудин осторожно потер ноющие глаза. При этом он обнаружил, что руки его стали волнообразно изогнутыми и фосфоресцировали. В такт стуку сердца они слабо вздрагивали и отбрасывали тончайшие брызги-флюиды — проще говоря, вели себя как и все вокруг. Редкая, ни на что не похожая оптическая феерия разыгрывалась в окружающем пространстве.

Неожиданно Занудин подловил себя на мысли, что способен воспринять происходящее вполне милым и не лишенным своеобразного изящества. Сознание плавно и неуклонно адаптировалось. Порой даже выдавались минуты такой повышенной экзальтации, что Занудин, едва ли узнавая собственный голос, начинал с упоением бубнить туповато-слащавое «рай! рай!» и ощущал себя не меньше чем на седьмом небе от счастья. Он видел себя парящим. С большими белыми крыльями за гордой спиной. А рядом с ним в поднебесной синеве проплывали ангелы… Но показав блаженство, лукавый маятник с той же готовностью мог продемонстрировать и обратную, темную сторону своей силы. Занудин почувствовал, что куда-то проваливается…

Только-только в компании ангелов он покорял небесную высь — и вдруг ощущение полета приняло абсолютно иную, паскудную, изощренно-мерзостную форму. Что это?! — содрогнулся возмущенный и растоптанный в своих лучезарных переживаниях Занудин…

…С одной кучи экскрементов на другую, занудно жужжа, перелетала толстая неуклюжая муха… Правое крыло ее было повреждено и растрепано на оконечности в бахрому. Этот дефект каждый раз мешал удачной посадке. Муха была жадная — как ненасытно и порочно любое существо, обиженное судьбой и жизненным предназначением! Муха старалась не пропустить ни одной кучи из тех, что попадались ей на пути! Муха стремилась попробовать отовсюду! И постоянно подводило раздробленное крыло… Она плохо балансировала в полете и как только подлетала к очередной куче экскрементов и пыталась сесть, ее непременно заваливало набок, лапки мухи беспомощно подламывались и переплетались, звучал курьезный шлепок. Не повалявшись, не поешь…

А сколько же этих зловонных куч увидел выставленный с облаков Занудин — попросту не верилось глазам! А какое разнообразие колеров!.. Экскременты бурые, песочные, кофейные, палевые, каштановые, грязно-красные, изжелта-коричневые, зеленовато-бежевые, матово-черные с алебастровыми прожилками и даже розово-голубые!

— Как это все омерзительно, ужасно и неподобающе! — вскричал Занудин, не способный взять в толк, где он, зачем он здесь, при чем тут все эти гадкие испражнения и эта, черт побери, уродливая муха! Что за игры затеял с ним воспаленный разум?..

Крылатое насекомое еще раз взлетело в воздух и со смаком шлепнулось в очередную вязкую кучу.

— Омерзительно, говоришь? Неподобающе?!

Занудин оцепенел. Это муха — именно муха, а не кто-то еще! — одарив пронзительным взглядом, заговорила с Занудиным на человеческом языке.

Отвесив потяжелевшую челюсть, Занудин тоже глядел в ее странные, не отличающиеся доброжелательностью коричневые глаза, похожие на мозаичную композицию из тысячи проницательных линз. Помимо них, на макушке насекомого располагались еще три дополнительных глаза. Эти три — были намного меньше, смотрели прямо вверх и казались безразличными ко всему происходящему.

— Ты умеешь разговаривать?! — словно от толчка в грудь Занудин весь всколыхнулся и отпрянул назад.

— Ха! А ты меня за кого, собственно, держишь? Конечно умею! — скривила физиономию муха (такое суждение Занудин вынес по зашевелившимся гусарским усам и встопорщившемуся, как эрегированный фаллос, хоботку). — Но от темы не уходи! Омерзительно, по-твоему, да?

— Уж мало приятного, — смутился Занудин, не зная как ему себя вести. Да и вообще — не идиотизм ли, что он вступил в беседу с насекомым?..

— Конечно, идиотизм! — прочитав мысли Занудина, резко ответила муха. — Ты идиот, как и все остальные людишки. И чего бы ты ни делал — соответственно является идиотизмом… Ладно, черт с тобой! Катись, не мешай лучше! Во-он мне сколько еще дегустировать, между прочим… а ты тут шаландаешься точно гость на именинах!

Взор Занудина невольно заскользил по раздолью наваленных куч, простиравшемуся до туманной дымки горизонта во всех видимых направлениях. Зрелище било наповал своей необузданной вульгарностью и географическим размахом. Должно быть, самый растленный рассудок, и тот не догадался бы породить ничего подобного. Но в то же время Занудину пришло в голову, что за всем этим должен крыться некий тайный смысл, пусть и опошленный до такой дичайшей, не укладывающейся в уме крайности.

— Ты все еще тут? — проворчала муха, вздыхая.

— А куда мне… кругом одно и то же, — опустил глаза Занудин.

— Глаз-то не прячь, шельма! Раз так, гляди теперь на причину всего этого безобразия!

— Куда я должен глядеть?

— Туда гляди, бестолочь, — муха рваным крылом указала вверх.

— На небо?

— Для кого небо, а для кого и…

В этот момент к ногам Занудина с чудовищной силой плюхнулась порция экскрементов. Благо, они были крутые и брызг в Занудина не полетело. Подскочив на месте, Занудин удивленно уставился ввысь. Высоко-высоко, рассекая небосвод, летел клин…

— Ангелы, мать их, — подтвердила зародившуюся догадку Занудина муха и, набрав полный хобот слюны, желчно сплюнула.

— Неужели это все они?!

— Они, они. Кто ж еще, по-твоему?

— Поразительно…

— Ага, поразительно, — гнусавым смехом захрюкало насекомое. — Жалко, что тебя не поразили… Левее надо было целиться, вы там!.. Придурки…

Напрягая зрение, въедливо вглядываясь в ослепляющий яркой голубизной небосвод, Занудин то здесь, то там замечал и другие пролетающие клинья. И везде с неба падали маленькие черные точки.

— Так-то, — назидательно проворчала муха, — а ты говоришь.

Занудин вздохнул.

Шлеп! шлеп! — чуть в стороне упали еще две кучи.

— А я ведь тоже летал вместе с ними… совсем недавно, пока не оказался тут, — задумчиво произнес Занудин, лишь бы только не молчать. Иначе — пришло на ум Занудину — муха вновь начнет прогонять его.

— Думаешь, это признание прибавило у меня симпатии к твоей ублюдочной морде? Дурак же ты… — зло усмехнулась муха.

— А кто они, ангелы? Как ими становятся? — сделав подкупающе простодушные глаза, поинтересовался Занудин. Ссориться с мухой он по-прежнему не хотел и, если на чистоту, даже опасался.

— Кто-кто!.. — приготовилась вспылить муха и все же задумалась над ответом. — Да все эти… бывшие… писатели, музыканты, философы, реформаторы… умы творческие, кладези безумных идей! Тьфу, чтоб их!..

Шлеп! — плюхнулась куча за спиной раздраженного насекомого.

— Вот, вот, вот, — закивала головой муха. — Еще какая-нибудь «Возня и мор» или «Собор поруганной матери» свалилась на наши головы…

Занудин насторожился и томительно переваривал услышанное. Так ли он все понял?.. Да и стоит ли верить болтовне этого престранного создания?

— Не страннее тебя! — огрызнулась муха, вновь самым беспардонным образом телепатически вмешавшись в мысли Занудина. — А что до остального — понимай как хочешь!

Занудин набрал полную грудь воздуха, будто неожиданно решился на что-то такое, по поводу чего еще минуту назад его терзали сомнения. Лицо Занудина покрылось розовыми пятнами.

— Я просто не буду принимать тебя всерьез! Ты плод чьей-то больной фантазии…

— Не твоей ли, в таком случае? — перебила муха, ядовито осклабившись (так Занудин перевел на язык мимики смысл изогнувшегося в дугу хоботка насекомого).

— Если и моей… — подбородок Занудина предательски задрожал, но Занудин достаточно быстро совладал с собой, — то это ничего не меняет! Я не святой и не поручусь за безупречность своего рассудка! И все равно — фантазия есть фантазия. Я не верю ничему, что сейчас меня окружает, и уж подавно — ни одному твоему слову! Это какая-то злонамеренная инсинуация!

— Эй-ей-ей, полегче на поворотах! — предостерегла заметно обиженная муха, после чего долго и задумчиво чесала свое мохнатое брюшко. — Зачем бы я стала тебе врать, тупица?

— Чтобы поизгаляться надо мной, видя в каком я удрученном положении, — стиснув зубы, высказал версию Занудин. — Мне даже идти отсюда некуда, и я вынужден выслушивать твое подлое человекофобское вранье! А ты только и рада этому!

— Да что мне до тебя за дело?! — фыркнуло возмущенное насекомое. Казалось, муху подмывало добавить еще пару резких словечек с целью посильнее уязвить Занудина, но посыпавшиеся неподалеку испражнения определенно сбили ее с мысли.

Зажужжав, муха лениво перелетела на новую кучу. Однако Занудин заметил, что встреча с ним каким-то образом повлияла на насекомое. То ли натолкнула на нежеланные размышления, то ли всколыхнула ненавистные воспоминания. По крайней мере у мухи явно умерился, а то и вовсе пропал аппетит. Взгляд, способный рассматривать каждую пядь окружающего мира, помрачнел и сделался рассеянным. Хоботок бессмысленно тыкался в коричневатую жижу, но всасывающих движений не производил.

— Не молчи! — перешел в наступление Занудин. — Расскажи, куда я попал. Ведь все это сумасбродная фантазия, не так ли? Говори же!

Мушиный лоб прорезали философские складки. Насекомое вздохнуло.

— В чьих-то фантазиях живешь ты, кто-то живет в твоих. Жизнь — фантазия… фантазия — жизнь… вечная путаница… неразрешимая загадка… Чего ты от меня хочешь?

Пока Занудин собирался с мыслями, между ним и насекомым одна за другой упали три темно-пепельных кучи.

— Трилогия, — ехидно констатировала муха. — Много жижи — значит, еще больше бестолковой болтовни и измышлений. Черное — бесстыдная чернуха, откровенная порнография. Серое — бессовестный плагиат. Неужели мир что-то потерял бы, не появись эта галиматья на свет?! Все с лету понятно. Кому захочется это хавать?! — всеми пятью глазами муха уставилась на небо и погрозила конечностью. — Тебе бы, очередному умнику — взять трубку — один конец в задний проход, а другой в хлебало, тля бездарная!

— Все это бред какой-то, — не желая сдаваться, пробормотал Занудин. — Я еще раз тебя спрашиваю: куда я попал, что все происходящее значит? Кто ты сама, в конце концов?! Ты пытаешься убедить меня в том, что культурное наследие человечества — это фекалии, сыплющиеся с неба?! Какая несусветная чушь, грязная непотребная клевета! — Занудин схватился за голову.

— Только давай без драм, — спокойно ответила муха. — Похоже, единственный способ не наблюдать твоих дешевых истерик — это, и в самом деле, все объяснить. Хотя ты и говоришь, что ничему подобному не поверишь…

— Я сам решу! — чуть ли не простонал Занудин. — Выкладывай как есть, пока я с ума не сошел.

— Да ты и без того шизик какой-то, — еле слышно пробурчала муха и, откашлявшись, выдала следующее: — Мгм… это мир аллегории! Для мнимого спокойствия можешь считать, что он не существует… но тогда ты обязан будешь признать, что и сам не более чем выдумка, раз здесь оказался!.. В области низшего астрала таких миров бесчисленное множество. Но чтобы не разбрасываться, я расскажу только об этом… Твой примитивный разум при первой возможности слепил из меня образ врага человечества — только потому, что я не такая, как ты, и занята выполнением миссии тебе не понятной. Типично и постыло. Другие тоже заявляются сюда в поиске ответов, но слушают только себя и в глубине души боготворят мрак собственного незнания. Куда уж мне быть любезной с такими! Ты ведь тоже из их числа! Итак, я не внушаю тебе доверия… Но что бы ты ни думал — я не сатанинское отродье. Я не творю зла, как, впрочем, не делаю и добра. Я ограждена от совершения поступков кармического значения. Я тоже аллегория, как и все это! — Насекомое демонстративно огляделось вокруг, затем взор больших мушиных глаз недоуменно застыл на Занудине. — Знаешь, было бы лучше, если б ты не таращился на меня как последний идиот и хоть немного следил за рассказом и соображал. Мгм, ладно… я продолжаю, чтобы поскорее умыть лапы!.. Во все времена в разных уголках мира люди о чем-то мечтали, вынашивали планы, гонялись за идеями. Начиная с великих и гениальных деятелей культуры и заканчивая безызвестным дикарем — все о чем-то да помышляли. Эх, что там… любая жалкая тварь, появись только на свет, пытается трактовать заведомо непостижимый мир по-своему! Не так ли? Но вот ведь в чем дело: куда это все девается?.. Разве эфир — не губка? Разве хоть что-то в состоянии возникнуть и не оставить своего неизгладимого отпечатка на теле вселенского пространства? Конечно нет! Сверхчувствительная сущность бытия немыслима без порядка! Это совершенный архив, в котором хранится информация о любом, самом незначительном волнении наполняющего Вселенную эфира. Все, что происходило-происходит-произойдет, о чем лишь возникла мысль и еще только когда-нибудь возникнет — уже удел неизгладимой вечности! Черт возьми, сколько приходится тратить слов на объяснение очевидного!!

Захлебнувшись беспомощным раздражением, муха резко замолчала и будто бы собиралась с идеями, как упорядочить теперь вышесказанное, свести к одной краеугольной мысли — и стоит ли, наверняка думала она, вообще тратить для этого усилия.

— К чему же ты клонишь? — почесав затылок, нетерпеливо спросил Занудин.

— К тому! Вот взять тебя… Ведь ни бельмеса ни в чем не петришь, натуральный профан — а все туда же: глаза сразу выпучил, за культурное наследие человечества заступаться полез! Ответь-ка мне, ухарь ненаглядный, как ты можешь защищать то, о чем не имеешь и доли извинительного представления?! Откуда такие претензии?

— Во-первых, я не ухарь, — огрызнулся Занудин, приняв пунцовую окраску.

Однако муха, было видно, не желала доводить сейчас разговор до никчемных пререканий и, потирая лапы, безразлично смолчала.

— А во-вторых… — Занудин осекся. Конечно же, его так и подмывало привести некий сокрушительный довод — но увы!

— А во-вторых?.. — невыносимые глаза, застывшие напротив, с подчеркнутой снисходительностью скрыли чуть было не зародившуюся в них усмешку.

Занудин чувствовал, что задет за живое. Внутри все так и клокотало.

— Люди прошлого оставляли культурное наследие для своих потомков — для таких, как я, — а уж точно не для навозных мух!.. С чего это я не имею о нем представления?! Им пропитана моя человеческая кровь!! Я знаком с музыкой великих композиторов, видел множество великолепных картин, архитектурных памятников, шедевров киноискусства… Я прочел уйму книг, в конце концов!

И в этот момент муха все-таки не сдержалась и от души захохотала. Перестав смеяться, она поглубже вдохнула и затараторила какую-то неразборчивую скороговорку. Не больше чем через три минуты безостановочной тарабарщины вдруг резко смолкла и вопросительно уставилась на озадаченного Занудина. Вот тут-то до него и дошел бьющий наповал смысл произошедшего… За какие-то жалкие три минуты насекомое перебрало имена всех культурных деятелей, с творческим наследием которых Занудину удалось познакомиться на протяжении жизни. В списке оказались даже те, с плодами чьих творений Занудину хватило времени и возможности соприкоснуться лишь вскользь… Занудин вовсе не удивился, что муха обладала этой приватной информацией — но поразило совсем другое… Неужели такую ограниченную порцию знаний, воистину каплю в безбрежном океане, смог впитать в себя за целую прожитую жизнь разум Занудина?! А ему-то ведь казалось… ой-ой-ой… А сколько же не менее достойных имен так и осталось для него благозвучными темными лошадками, не говоря о тех, что полчищами забывались в веках из-за войн, коварства, предательств, неурядиц, обыкновенной и неискоренимой человеческой глупости и невежества!

— О да, о да, — одобрительно закивало головой насекомое, точно пытаясь помириться взглядом за вновь без спросу прочитанные мысли Занудина, — теперь ты начинаешь вникать… Что ж, наступил подходящий момент снять маску. Я уже сказала, если помнишь: я сама — живая аллегория. Это так. Я… воплощение человеческого сознания! Со всеми его изъянами, червоточинами, несовершенством. Все это нашло отражение в моем отталкивающем для постороннего восприятия облике. А судя по тому, как ты таращишься на меня с самого начала нашей встречи — так и попросту уродстве. Не так ли?

Вращая глазами, муха негромко захихикала. Занудин же пребывал во вполне объяснимом немом оцепенении от услышанного.

— Хорошенько вдумайся в мои слова. Понял, кто я?

— Да, — выдавил из себя осунувшийся Занудин.

— А на «муху навозную» обижаться я не стану. Мгм… это ведь тоже аллегория. Муха рождается, чтобы умереть через каких-то несколько дней. Конечно, если раньше не повстречается с полоской липкой бумаги или мухобойкой… Да и вся жизнь ее проходит в радиусе ста метров от того места, где родилась. Не густо. А теперь взгляни вокруг ― много ли сможет узнать она о том наследии, что копилось веками, тысячелетиями… саму вечность?! Земное время — только вспышка в бездне космической беспредельности. Беглый взгляд — и закономерное разочарование. Нет. Разумеется, мои дни протекают в несколько ином пространственно-временном русле… но я ведь, не забывай — аллегория. Так что можно сказать… только вчера я была бездумным опарышем, сегодня вдруг поняла, кто я и что могу — а не завтра, так послезавтра мне уже крышка! Ну и что мне делать со всем этим?! Для кого все это?! Меня, моих сил и жизни, хватит на какую-то крупицу. Но пройдя свой путь, не обнаружу ли я трагической ошибки в том, что потратила жизнь именно на эту крупицу, а не на другую?.. В чем смысл выбора и в чем смысл его неограниченности? И выбор ли это вовсе? Может, жестокая насмешка? Нужно ли познавать частицу, если нет возможности сложить ее с другими частицами воедино, чтобы получить представление о Целом? Вопросы… вопросы… вопросы… И все они касаются тебя! Разве еще не понял, умник, что навозная муха на самом деле — это ты?! И, как видишь, ты действительно не можешь защищать то, о чем не имеешь представления…

Занудин пребывал в гнетущем безмолвии, глаза его покраснели и распухли, в мыслях творилась чехарда.

— А ведь истина, открою тебе секрет, абсолютно простая штука, — доверительно продолжала муха после минутного раздумья. — Она не требует для себя особенного пространства, времени, условий. Она витает в воздухе, она заключена в каждом атоме любого из существующих и только еще готовящихся к рождению миров! И в том, что она стала такой недоступной, виноваты они… — муха резко вздернула крылья вверх, указывая на очередной пролетающий по небу клин.

Шлеп! шлеп! шлеп! шлеп! — точно в ответ на проявленное внимание посыпались на землю испражнения.

— Истина одна! Но вот сколько ее интерпретаций! Сколько мерзкой толчеи, переливания из пустого в порожнее! Сколько повторения и переделок, недомолвок и перехлестов, воспевания множества маленьких разрозненных правд во имя торжества одной великой Неправды!! У-уф… — насекомое тоскливо взглянуло на Занудина и, зажужжав, перелетело на новую кучу.

Куча — скорее, кучка — была совсем миниатюрной, нежно-песочного цвета с трагично-красными крапинами, и под насекомым ее почти не стало видно. Занудина посетило вдруг странное подозрение: муха давно присмотрела среди множества куч именно эту и, необычайно талантливо заговаривая зубы, добралась-таки до намеченной цели. Ей-ей, что-то будет.

— О чем думают люди?! Откуда эта твердолобая потребность все усложнять, учить других тому, во что сами не верят, преумножать глупость, в которой и без них во все времена не возникало недостатка?! — хоботок насекомого мелко задергался и принял такую вычурную форму, будто муха в этот момент горько усмехалась. — Я знаю, чем закончить твою вынужденную экскурсию…

После этих настораживающих слов ротовой орган мухи принялся за работу. Отвратительно хлюпая, с жадностью всасываемый сок до отказа наполнил ее зоб и кишечник. Насекомое смачно рыгнуло и, перехватив взгляд невольно поморщившегося Занудина, произнесло:

— Ну что смотришь, бестолковый? Это для тебя…

И вот тут-то дело приняло немыслимо скверный оборот… Занудин почувствовал, что задыхается и близок к потере сознания. Его брюхо раздавалось на глазах, а рот и горло были полны какой-то вязкой и приторной на вкус эссенции. Становилось не сложно догадаться — какой! На этот раз муха действительно полакомилась не для себя…

— Ммру-а-а-ыы!! — выкатив глаза, то ли замычал, то ли заревел несчастный Занудин.

Впав в безудержную истерику, он пальцами выскребал изо рта то, что не успел еще проглотить. Горячий пот градом катился по перепачканному телу Занудина, дрожащему и извивающемуся точно в предсмертных конвульсиях.

— Ну вот, как всегда… — пожимая плечами, пробубнила муха, с опаской поглядывая на мучения Занудина. — Шарахаемся от всего, чего не понимаем… Это ж — аллегория. Коньки, надеюсь, не откинешь, чудик?.. Не паникуй. Перетерпи. Я ведь сказала, я не творю зла.

Внезапно Занудин успокоился и замер. И даже весь как-то обмяк. Взмокший лоб крестиком прорезали две резкие черточки. Короткая вертикальная означала, по всей видимости, сильное удивление. Горизонтальная — наплыв волнующих размышлений.

Субстрат, которого наглотался Занудин, словно растерял свои мерзостные свойства и оневесомел. Словами такое не передать… Происходила неподвластная пониманию метаморфоза — реакция превращения физического в духовное. Наполнивший Занудина субстрат непостижимым образом перегонялся до состояния чистейшей информации, с обработкой которой мозг едва ли успевал справляться. Сомнения иссякли ― с самого начала их встречи муха все так и спланировала…

Теперь Занудин откуда-то знал, что Эльвира, этот дорогой и не понятый им при жизни человечек, вела свой секретный дневник. Воображаемые страницы, испещренные убористым девичьим почерком, зашелестели, зашептались, запорхали перед мысленным взором Занудина, словно их перебирала невидимая рука или дуновения ветра. Сколько здесь было трагических попыток разобраться в себе и отыскать свое место в мире! А сколько мыслей, тревог таилось за каждой строчкой, из ненаписанного, в форме полудогадок и полуощущений! Занудин чувствовал, как стремительно погружается в духовный мир погибшей сестры. Теперь он в мельчайших подробностях постигал, чем жила Эля, о чем мечтала и что терзало ее неокрепшее сознание. Он понял, в чем был виноват перед ней. С облегчением признал, что вина его не настолько велика, как казалось раньше. А самое главное: что по-своему Эля была все-таки счастлива, как счастливо любое существо, которому нашлось местечко под солнцем ― пусть ненадолго и пусть не самое светлое из возможных… Но ничто не умирает навсегда — все суть переходы!.. И у каждого своя дорога — как на Земле, так и на Небесах. Никто не вправе взваливать на себя ответственность за чужую жизнь, потому что и в своей чересчур много работы, которую нужно успеть выполнить!..

Это и многое другое Занудин узнал из удивительных хроник, запечатленных во вселенском эфире по следам жизненного пути своей сестры. Каждое существо, уходя, оставляет такую историю! И горечь, и радость необъяснимого облегчения при соприкосновении со Знанием наполнили душу Занудина. Он снова ожил и пребывал вне себя от противоречивости нахлынувших чувств. Впервые груз, который все последние годы тяготил его, заставлял в себе одном выискивать причину беды и страдать, упал с плеч горой и растворился! Это было чудесно, хотя и немножко грустно оттого, что у него отобрали крест, с которым он шел по жизни и к которому прикипел. Но радости было несравнимо больше…

Смерив преображенного Занудина взглядом всех пяти глаз, муха довольно крякнула и, не говоря ни слова, улетела…

— А-а! — вскрикнул Занудин и вновь обнаружил себя лежащим в комнате на кровати.

Необычное свечение исчезло. Пульсация — тоже. Все вокруг выглядело естественно и привычно. Однако шестое чувство подсказывало Занудину: самые трудные, самые будоражащие испытания еще впереди, и значит, нужно быть настороже.

Вж-ж, — жужжало что-то над головой Занудина, а иногда, спускаясь ниже, щекотало скулы и нос. Изогнув губы чашечкой, Занудин дунул себе на лицо и спугнул «источник жужжания», присевший на щеку. Вж-ж-ж-ж… Это была обыкновенная комнатная муха. «Уж не с нее ли, этой назойливой козявки, получили проекцию мои странные видения?» — выдвинул мысленное предположение Занудин, после чего попытался подняться с постели. Сначала он почувствовал колющую боль, волной пробежавшую от ступней до последнего шейного позвонка и плотно отпружинившую в мозг. Но вскоре в теле обнаружилась удивительная легкость. Позабыв обо всем на свете, Занудин парящими шагами принялся наматывать круги по комнате. Йо-хо-хо! Ребячий восторг овладел Занудиным. Хотелось петь и танцевать, хотелось больше никогда не думать о неприятностях и окружать себя в жизни только тем, к чему стремится душа.

Остановившись посреди комнаты, Занудин продолжал упиваться этими неожиданно накатившими сладостными размышлениями, пока очередные странные звуки не нарушили его восторженного состояния. Поморщившись, Занудин весь обратился в слух. Что на этот раз? Мягкие хлопки (точно кто-то встряхивал пыльные наволочки) и цоканье… где-то совсем рядом. Где? Занудин огляделся и довольно быстро обнаружил виновников беспокойства.

Два голубя, игриво размахивая крыльями, топтались на подоконнике и заглядывали с улицы в комнату. По ту сторону подоконник уходил в откос, и птицам было нелегко устроиться с удобством ― когтистые лапки скользили и царапали жесть, а трепещущие крылья не переставая колотили по воздуху, помогая удерживаться на одном месте.

«Вот так сюрприз, — мысленно улыбнулся Занудин. — Пернатые на огонек залетели… Разве это не мило?»

Занудин осторожно, чтобы не спугнуть птиц, приблизился к окну. Однако в следующее мгновение с ужасом отпрянул. Лицо его перекосилось и побелело как у покойника. Глаза не верили тому, что видят…

Птицы были с человеческими головами! Злые пронзительные взгляды, безгубые рты, огромные черные ноздри на вмятых уродливых носах…

— Боже мой, — пролепетал Занудин и неуклюже уселся на пол.

Человеко-птицы переглянулись.

— Чего это он? — спросил голубь, оперение которого было классически сизым.

Занудин нервно сглотнул. Опять! Сначала муха, а теперь эти голуби, похожие на мерзких гарпий… Померещиться не могло. Занудин действительно услышал человеческую речь, прозвучавшую громко и разборчиво, точно птицы находились не за закрытым окном, а сидели у него на закорках.

— Растерялся, — ухмыльнулся второй, светло-пепельного окраса.

— В штаны наложил, — секунду поразмыслив, поправил Сизый.

Пепельный со скрежетом заскользил вниз, но, помогая себе крыльями, удержался.

— Принял нас за обычных голубей, простофиля! — прогаркал он.

— Ха! Может, ему еще свежий масличный лист надо было в клюве принести — чтобы все как по Библии?!

— Фу, не напоминай мне об этой гнусной книжонке… — скривил и без того безобразную физиономию Пепельный. — Итак, что мы имеем? Похоже, кое-чего он на ус намотал и уже не кидается с места в карьер корчить из себя героя. А?

— Правильно делает, — прошипел Сизый и тоже заскользил вниз, неистово колотя хвостом и крыльями по густому ночному воздуху.

Занудин тяжело дышал и, упираясь руками в пол, продолжал хранить молчание. А что ему оставалось? Опять он в ловушке какого-то дикого сюрреализма, и откуда знать, во что это в очередной раз выльется. Уж лучше ничего, хорошенько не взвесив, не предпринимать, не поддаваться на провокации этих странных существ. Хотя с другой стороны… происходящее — не больше чем наваждение, вызванное психотропным воздействием вколотого Панками наркотика. Все это не-ре-аль-но и не может таить в себе серьезной угрозы! Хотелось бы думать…

— Погляди-ка, а не все так просто, — расхохотался Пепельный, обращаясь к Сизому. — Он таращится, принимая нас за очередной свой кошмар, в который можно поверить, а можно и нет. По желанию, ох-хо-хо! Он, видишь ли, решает, как ему поступить с нами! — Пепельный заскользил по подоконнику.

— Да-а, — протяжно ответил Сизый, раздувая ноздри, — довольно оскорбительно для нас, если он и впрямь так считает…

— Довольно оскорбительно?.. Это слабо сказано! Я вообще впервые сталкиваюсь с такой заносчивостью! Что этот человечишка о себе возомнил?!

— Может, он считает себя жутко глубоким метафизиком?

— Ах-ха-ха, — снова разразился хохотом Пепельный и злобно прищурился. — А знаешь… это все его проклятый советчик, с которым он встречается в снах! Маленький лежебока с большой головой! Вот кто пичкает его всей этой ересью! Вот кто его учит что делать, а чего не делать, открывает проходы туда, где этому слюнтяю не место!

У Занудина защемило сердце. Неужели кто-то может знать о существовании его ангела-хранителя?! И чем Мини-я, это чистое и безобидное порождение Занудинского мозга, мешает кому-то, будит такую ненависть? Однако Занудин понимал, что не задаст этих вопросов человеко-птицам. Нельзя говорить им ничего! Он не позволит причинить вред Занудину-маленькому…

А отвратительные создания тем временем продолжали язвить и запугивать Занудина.

— Слюнтяй думает, мы не доберемся до этого уродца из снов, которого он так боготворит! Потеха да и только! Ух-ху-ху! — сотрясался Пепельный.

— Как же меня раздражают эти глупые, непоследовательные в суждениях людишки, — поморщился в свою очередь Сизый. — Вот он, живой пример. Напряг все умственные силы, пытается отмахнуться от нас как от сумасбродной фантазии… но в ту же минуту поджилки трясутся за… Как он там его называет? Мини-я?

— Мини-я. Ангел-хранитель.

— Вот-вот, — осклабившись, продолжил Сизый. — Но если и мы, и его хранитель — нереальные фантазии… то по причине этой единородности разве нам не проще свести счеты в своем собственном иллюзорном мире?! И сможет ли кто-либо из живущих земной жизнью (да, умник, это я про тебя!) нам помешать?! Разве не такой напрашивается расклад?..

Пепельный одобрительно захрюкал, а у Занудина сперло дыхание и непроизвольно сжались кулаки.

— Нет! — подумав, объявил Сизый. — Это было бы слишком тривиально. Пускай все случится иначе — поинтересней, подраматичнее! Вот что мы сделаем. Мы обстряпаем дельце его же собственными каиновыми руками! Мы заста…

Человеко-птица не успела договорить. Не помнящий себя от пламенем вспыхнувшей ярости, Занудин вскочил на ноги и в одну секунду оказался у книжного шкафа. Схватив с полки самый увесистый том, который только попался под руку, Занудин что было сил запустил им в направлении окна. Стекло гулко задребезжало, но все-таки выдержало удар и осталось целым. Человеко-птицы — то ли напуганные, то ли в конце концов добившиеся чего хотели — одновременно соскользнули с подоконника в окутанную ночным мраком пустоту и больше не объявились.

Избавившись от ужасных птиц, Занудин вновь принялся блуждать по комнате, разбитый и полный недобрых предчувствий. О возвращении легкого восторженного состояния, которое нарушили незваные гости, можно было решительно забыть.

Даже выходки «аллегорической мухи» так чудовищно не подействовали на Занудина, как издевательства и угрозы этих дьявольских сущностей, нелепо принятых им поначалу за безобидных голубей, вестников мира… Впрочем, «аллегорической мухе» он был даже по-своему благодарен. Несмотря на показную резкость, ее нельзя было назвать ни подлой, ни жестокой. Благодаря ей Занудин получил возможность окунуться в мир погибшей сестры, облегчить душу и попрощаться с призраками горького прошлого. Как же он раньше не понимал, что ему и самому без чьей-либо подсказки следовало так поступить — предать отжившее забвению! Была бы только склонность к самоистязанию, а уж повод для чувства вины всегда отыщется. Может, и у человеко-птиц, этих странников низшего астрала, чей-то коварный замысел исполнявших, был подобный расчет?! Разве можно теперь оставаться спокойным за ангела-хранителя, о котором они все знают и затеяли против него что-то ужасное?..

Не успел Занудин перевести дух ― вновь напомнила о себе назойливая комнатная муха. Взвинченный до предела, Занудин погнался за приставучим насекомым, чтобы поймать надоедину или прихлопнуть. Но муха, видимо, решила, что Занудин с ней играет… Еще ловчее принялась кружить она над суетящимся человеком, демонстрируя фигуры высшего пилотажа. Время от времени насекомое истребителем пикировало с высоты и щекотно врезалось то в веко, то в переносицу, то в раздраженно оттопыренную губу. Занудин выдохся и обреченно опустил руки по швам. В этот самый момент муха зашла в свое последнее устрашающее пике и с филигранной точностью влетела в его ухо…

В ухе раздался треск, словно лопнула туго натянутая перепонка. Рассудок Занудина помутился.

Он чувствовал, как муха бьется в заточении черепа и истошно жужжит. Как ползает по извилинам его мозга и стряхивает на серое вещество мерзких микробов, гаденько потирая свои мохнатые лапки… Конечно, все это казалось изощренным бредом. Но как убедить себя в том, что это новая стадия наваждения, ничего общего не имеющая с действительностью, если все чувства взахлеб голосят об обратном?

Занудин повалился на колени и, сдавив виски кулаками, истошно закричал. Голос почти тут же сорвался, и крик выродился в бессвязное бормотание. Испуганная, оглушенная, добровольно угодившая в западню муха только еще большие страдания причиняла бедному Занудину.

— Ну почему? За что мне это?! — скорчившись, причитал Занудин, брызжа слюной и чуть не плача.

Как очумелый вскочив на ноги и подламывающимся шагом добравшись до двери, Занудин несколько раз с размаху ударил головой о косяк. Глаза залило чем-то теплым и липким — должно быть, он рассек себе лоб.

Зажмурившись, Занудин прислушался. Стало тихо. Да, да! Абсолютная тишина…

Занудин подождал минуту, две — муха так и не подала признаков жизни.

— Я убил ее! Убил! — восторжествовал Занудин и на ощупь кинулся в ванную, роняя на своем пути стулья.

Воды в кране не оказалось. Занудин без раздумий опустил руки в унитаз. Кончики пальцев скользнули по сухому фаянсу… Что за издевательство снова? Куда делась вода?

Сорвав с вешалки полотенце, Занудин кое-как обтер лицо и лоб, влажные слипшиеся волосы. Тяжело дыша, вернулся в комнату. «Убил, убил…» — по-прежнему шептали его губы с остервенелой монотонностью.

Занудин поймал свой взгляд в зеркале и содрогнулся. Безумия в нем было больше, чем во взглядах целого батальона умалишенных! На лице по-прежнему оставались бурые разводы, кровь не останавливалась, с кончика носа свисала большая красная капля… Именно вид крови, продолжавшей сочиться из разбитого лба, пробудил в Занудине новый приступ неистовства. Он не понимал, что с ним происходит.

— Мразь! Слабак! Ничтожество! Недоносок!..

В руке с какой-то стати оказалась пепельница. Занудин со злобой швырнул ею в свое зеркальное отражение. В последний миг ему причудилось ― отражение вскрикнуло и даже заслонило перекошенное лицо руками, словно пыталось защититься. А потом раздался звон разбившегося стекла.

Сумасшествие набирало обороты.

Зеркальные осколки не спеша, точно в замедленной киносъемке, начали разлетаться по комнатному пространству. Один из них утомительно долго рассекал мякоть руки Занудина, пока не вышел навылет. Ошеломленным взглядом проводил Занудин его неторопливое парение и схватился за покалеченную руку. Но рана, в отличие от предыдущей, затянулась у него на глазах, не оставив и следа увечья. Вслед за этим в голове снова забилась и зажужжала неугомонная муха…

Занудин рычал как зверь, рвал на себе волосы, кидался от стены к стене, но ничто не помогало утихомирить дьявольское насекомое.

Ударом ноги Занудин распахнул дверь и выскочил из комнаты. Пробежав по коридору несколько метров, он безвольно опустился на колени, уткнулся головой в пол. «Я не хочу, не желаю, не могу больше», — судорожно бормотал Занудин, а из глаз его градом сыпались слезы. Учащенно раздувающиеся ноздри как пылесос тянули в себя паркетную пыль.

И вдруг Занудин услышал детский смех… совсем рядом…

Он вытер лицо ладонью и медленно поднял голову. Перед Занудиным на четвереньках стоял ребенок. Наверное, годовалый. Голенький, розовенький — просто кроха. Но с ума сводил его пристальный, осмысленный взгляд, точно насквозь проникающий в душу Занудина, в самые потаенные ее закоулки. И как же было невыносимо это детское непринужденное веселье вкупе с таким взглядом!

— Уходи, уползай отсюда! Я прошу тебя! Ради бога!

Но ребенок только смеялся. Смеялся и смотрел.

— Я же просил тебя-я!.. — вырвался обреченный стон из задыхающейся груди Занудина и, сгребя ребенка в охапку, он одним рывком сломал тонкую розовую шейку…

Глаза умерщвленного существа потухли, стали похожи на маленькие холодные стеклышки… Стало спокойнее… Невменяемый Занудин бережно положил бездыханное тельце на пол и, поудобнее устроившись рядом, забубнил колыбельную — ту, что в детстве так часто пела мать…

Пение, несмотря на отсутствие слуха и голоса, очень увлекло Занудина. Он пел долго и заунывно. Пел до тех пор, пока кто-то, незаметно приблизившийся из темноты, не пнул ему в лицо остроносым сапогом.

Занудин поднял голову, но никак не мог понять, кто перед ним. Этот «кто-то» легким и властным движением ноги опрокинул Занудина на спину, словно тряпичную куклу. Наступив на горло, стал давить. Сильнее и сильнее. С явным садистским удовольствием.

Гх-хр-р, — захрипел Занудин, брыкаясь и скребя закровенившими ногтями по полу. Муха в голове, своим тонким мушиным чутьем угадав приближение опасности, истошно забилась, зажужжала и через ноздрю вылетела наружу.

В глазах Занудина потемнело. Ему мерещилось, сапог вот-вот разделит его на две части… Он почувствовал, что куда-то проваливается…

Пятно яркого света долго-долго приближалось к Занудину из пустоты. Оно чем-то напомнило Абрикоса, эзотерического персонажа Занудинских снов. Но Абрикос ли это был или что-то другое — так и осталось секретом.

…Не успев ничего понять, Занудин очутился в благоухающем солнечном мире. Раскинув руки, он лежал на мягкой перине из шелковистой муравы. По небу неторопливо проплывали похожие на сахарную вату бело-розовые облака. Дул легкий, освежающий ветерок, приносящий сладкие запахи деревьев и цветов. Где-то рядом весело журчал ручей.

Занудин не без удивления обнаружил, что облачен в белую просторную мантию, а голова оказалась выбрита наголо как у буддийского монаха. К коже вернулась такая девственная нежность, точно он никогда не знал земных трудов и забот. Мысли были чисты словно родниковая вода. Не существовало ни одной причины, из-за чего стоило испытывать зависть, лгать, страдать, ненавидеть. Напротив. Все, что существовало в этом новом мире, требовало по отношению к себе только любви и радостного созерцания.

Занудин поднялся на ноги и, сладко потянувшись, огляделся. Он находился на высоком зеленом холме в окружении клеверных лугов и осоковых лощин. Со зрения будто сняли все ограничения, всю земную порчу. За сто или двести метров он мог разглядеть взбирающуюся по травинке божью коровку.

Никогда еще не получал Занудин такого неописуемо блаженного удовольствия от одной лишь способности смотреть! От взора не ускользала ни одна деталь, а из деталей складывалось великолепие.

Вольготные просторы, синие реки, тенистые рощи, заснеженные пики величественных гор и серебрящаяся полоска моря на горизонте. И все это под куполом бездонного, чудесного, доброго неба. Именно доброго — потому что все вокруг было пропитано добротой. Любой человек, окажись здесь, не сходя с места превратился бы в тончайшего поэта-лирика. Он не пачкал бы бумаги и не подбирал рифм, он ощутил бы себя поэтом только потому, что существует, что способен понимать Величие Божественного Творения без посредников, силой собственной души, которую ничто не создано обременять, а лишь возвышать и радовать!

Занудин перемахнул ручей и, не переставая любоваться видами, начал неторопливый спуск с холма. Внизу, посреди шепчущихся трав, золотились воды прекрасного озера.

Добравшись до берега, он скинул с себя мантию и зашел в воду — вначале по пояс. Постоял, поплескался, пощурился на солнце. Вода была чудесна! Занудин сделал еще несколько шагов и нырнул.

В тот момент ему и в голову не пришло, что в обычной жизни он так и не научился плавать. Здесь, в этом глубоком прохладном озере он, вопреки всему, чувствовал себя легко и спокойно. Солнечные лучи беспрепятственно проникали до самого дна. С глубины мир казался одной большой радугой без конца и края.

Еще сюрприз: Занудин мог подолгу обходиться без воздуха и поэтому получал истинное наслаждение от подводного плавания. Оно больше напоминало беззаботный бреющий полет, а уж никак не судорожную греблю руками и ногами с нелепо раздутыми щеками и остекленевшими глазами навыкате. Предаваясь неге, Занудин так и проплыл все озеро до противоположного берега и обратно. Выйдя из воды, он с удовольствием покатался в мягкой душистой траве, обсушившей тело куда лучше полотенца, ароматизировав тоньше и нежнее любого парфюмерного новшества. Занудин блаженно вздохнул, поднялся на ноги и вновь облачился в мантию. Начинало вечереть.

Занудин еще долго гулял по бескрайним лугам, любуясь картиной садящегося в дымке сиреневых облаков солнца. Он не чувствовал усталости и все же, памятуя о потребностях земной жизни, подыскал себе уютное местечко под одиноким вязом, удобно устроился, подложил руки под голову и, убаюканный шелестом листвы, стал предвкушать сладость сна.

Может, Занудин заснул. Может, продолжал бодрствовать. Разобраться было сложно — ведь все, что его окружало, с самого начала походило на прекрасный сон, воплотившуюся в явь сказку.

А вскоре он услышал множество голосов. Мужских и женских. Они не могли разноситься издалека, иначе не казались бы настолько чистыми. Стало совсем темно, и только звезды тускло мерцали на атласном небе. Сознание Занудина потянулось на звучание этих голосов, потому что даже в таком удивительном и безмятежном мире, где теперь очутился, он обнаружил одну слабость, недодуманность, одну вещь, которой ему не доставало. Занудин жаждал присутствия себе подобных — лишь тогда окружающая благодать всецело наполнила бы душу! Ведь только через общность, через близость чувств, сравнение впечатлений и пример чужого счастья можно удостовериться, что и сам ты обрел счастье, а не подделку. Что бы, когда и где не утверждалось, какие бы миры не овладевали воображением, а заоблачные перспективы не сулились — есть, была и будет одна-единственная правда: человеку нужен человек! Люди чаще готовы к страданиям и отказу от благополучия, лишь бы не оставаться надолго в одиночестве. Именно бегство от одиночества толкает людей на все грехи мира. Оно — коррозия разума, недуг для души. Человек предпочтет нажить себе врагов и их изощренную ненависть — все что угодно, только не быть приговоренным к одиночеству.

Занудина будто порывом ветра сорвало с места и устремило навстречу таинственным голосам.

Вскоре Занудин увидел множество костров и факелов, освещавших ночное небо прекрасным заревом, а вокруг них — людей в таких же, как на Занудине, белых мантиях.

Люди улыбались появившемуся новичку и тепло приветствовали, не произнося при этом ни слова. «Телепатия!» — догадался Занудин и, мгновенно освоив новый для него способ общения, тоже приветствовал собравшихся.

С первых же секунд Занудин ощутил себя под сенью удивительной ауры. Люди оказывали ему знаки внимания и одобрения, но в то же время старались не смущать излишним любопытством, не делали из его неожиданного появления события. Одного лишь мимолетного взгляда на случайного человека Занудину было достаточно, чтобы узнать все о том, чем он когда-то жил и какие добрые дела им совершались. Если среди деяний попадались вдруг злые, неблагочестивые, порожденные равнодушием — Занудин попросту не мог удержать подобные образы в голове, элементарно сосредоточить на их сути свое внимание. Вероятно, все плохое было давным-давно и с лихвой искуплено.

Конечно, оставалось не совсем понятным, чем заняты здесь все эти люди, ради чего собрались. А может быть, именно для того, чтобы точно так же читать друг друга, наслаждаясь и радуясь тому, сколько славных дел было совершено каждым из них на пройденных жизненных путях? Сколько тернистых троп было отмеряно ими поодиночке — а теперь, оказавшись вместе, они могли воссоединить пережитое в общую, полную великолепия Картину! Все эти люди были поистине одной большой семьей, но связывали их узы стократ крепче кровных. После долгого расставания все они вновь вместе и все искренне рады успехам друг друга. Все счастливы. Как же это было прекрасно…

И вдруг Занудин осекся и после головокружительного карнавала впечатлений и наблюдений вновь вернулся к размышлениям о себе. Как читается его собственная сущность, выставленная «напоказ»? Не безобразный ли он нищий, обманом втершийся на бал принцев и принцесс? Не пугало ли, унижающее своим появлением праздник? В лучах ослепительной чистоты этих спокойных, красивых и удивительных людей Занудин почувствовал себя Иудой в раю… Тихая радость его невольно омрачилась.

…Он ушел, как ему казалось, незаметно. Ведь никто не догонял его и не просил остаться… Он брел и брел в сгущающуюся тьму. В никуда. Снова в полном одиночестве. В тщетных усилиях разобраться во всем, что произошло…

Занудин проморгал момент, когда этот сказочный мир, не терпящий уныния и сомнений, деликатно выдворил его за свои обетованные пределы…

…Понурив голову, Занудин сидел в светлой палате, у изголовья ангела-хранителя. Взгляд уперся под ноги. Занудин до крови кусал губы, в то время как на верхней половине его лица, точно на вощеной полумаске, не двигался ни один мускул.

В какой-то момент Занудин встрепенулся, воздел руки к потолку и резко их уронил, словно сгоняя с себя остатки густого выматывающего сна. А потом обратил взор на того, в чьих гостях очутился.

Сердце Занудина сжалось, и возникло чувство, остановится теперь навсегда. Младенческое тельце Занудина-маленького по грудку накрывала белоснежная простыня, ручки застыли в тронувшемся, но не дотянувшемся поползновении к полиловевшему горлу с безобразно вдавленным внутрь кадычком. Голова неестественно смотрела назад, за хрупкую спину… Не нужно было обладать познаниями эскулапа, чтобы тотчас и без ошибки констатировать: у ангела-хранителя переломана шея…

Подавившись громким всхлипом, Занудин отвел полный ужаса взгляд в сторону.

— Прости… — шевельнулись его распухшие, в кровоподтеках, губы. — Я виноват… мои руки сделали это… колдуны… нечисть… задурили… ошаманили глупца…

Бессвязно лепеча, Занудин безвольно соскользнул на пол, и все вокруг заволокла кроваво-черная пелена.