Крах конного блицкрига. Кавалерия в Первой мировой войне

Глава 3 ЛОШАДЬ — РОСКОШЬ ИЛИ СРЕДСТВО ПЕРЕДВИЖЕНИЯ?

Как говорит известная воинская мудрость, лошадь есть первейшее оружие одного из родов войск в триаде военной машины начала двадцатого века — кавалерии: «Главное оружие конницы — ее конский состав». Следовательно, нельзя не сказать хотя бы нескольких слов о собственно самой лошади — точно так же, наверное, как, рассказывая о действиях танковых армий в годы Великой Отечественной войны, необходимо дать характеристику танкостроения в военный период. Кроме того, именно лошадь являлась главным транспортным средством Первой мировой войны, особенно на Восточном фронте, где слабость инфраструктуры заставляла отказываться от широкомасштабного применения еще достаточно несовершенных автомобилей того времени. Первая мировая война стала лебединой песней лошади в войнах на Европейском континенте. Хотя лошади активно использовались и во Второй мировой войне, и опять-таки прежде всего в начальный период войны, и снова — в первую очередь на Восточном фронте, однако машинизация армий в 1939 — 1945 гг. достигла столь высокой степени, что нельзя не отдать автомобилю пальму первенства перед тысячелетним гужевым транспортом.

Известно, что любая война — это не столько стратегия или напряженнейшая операция, а труд. Тяжелейший труд десятков и сотен тысяч людей, приближавших победу. Это труд и солдата-фронтовика, и работника тыла, и руководителей армии и государства. Необходимым облегчением труда является использование машин. Чем более воюющее государство оснащено машинной силой, тем больше у него шансов на выигрыш войны. Ведь машина не только экономит количество людей в каждом отдельном звене общего процесса производства, но и создает то оружие, чье существование было бы невозможно без помощи машины — будь то заводской станок или судоверфь, ибо вручную сделать современное вооружение невозможно.

И также поэтому нельзя забывать, что мощность любой машины измеряется в лошадиных силах. То есть — в мощности того помощника человека, что стоит рядом с нами на протяжении всего периода существования человеческой цивилизации. Без лошади не были бы возможны ни завоевательные поводы прошлых времен (наиболее яркий пример — это почти мировая Монгольская империя, созданная кочевниками), ни освоение новых пространств вне речных акваторий, ни, вероятно, «покорение рая» — колонизация Америки. Тем более насущным является краткая характеристика состояния столь важнейшего военного фактора, как лошадь, в период войны, ставшей одновременно и Первой мировой войной, и последней крупномасштабной войной, в которой лошадь играла ведущую роль в качестве необходимой силы мощности.

Для Восточного же фронта лошадь явилась единственно доступным и единственно возможным в начале двадцатого века транспортным средством достижения победы в войне. Ни железная дорога, ни тем более автомобиль в 1914 — 1917 гг. не смогли заменить обычную лошадь в борьбе на Востоке. При этом чем больше затягивалась война, тем больше, вследствие изношенности вагонно-паровозного парка, возрастала роль лошади. Д.В. Ковалев превосходно отметил, что для Российской империи «ухудшение и перебои в работе транспорта делали все более ценным наличие гужевой скотины»[79]. Россия, сильно отстававшая от прочих великих держав Европы в машинизации народного хозяйства, так или иначе, была вынуждена сделать ставку на лошадь. Лошадь явилась тем транспортным условием, альтернативы коему вообще не существовало.

Чрезвычайная бедность Российской империи в железнодорожном отношении вынуждала к широчайшему использованию транспорта гужевого, то есть лошади. Конечно, это бедность относительная по сравнению с Европой (кроме, наверное, Балкан). Но ведь Россия воевала против первоклассной европейской державы — Германии в союзе с другими первоклассными державами — Францией и Великобританией. Поэтому и сравнивать в данном случае следует именно с этими странами, точно так же, как и Россия, претендовавшими на сохранение и приумножение своего положения великой державы в послевоенном мире. Надо вспомнить, что в Великобритании уже существовало метро, что французское народное хозяйство имело в несколько раз больше машин, нежели русское, что в Германии даже многие сельские поселки были электрифицированы, в то время как в России не все даже губернские города могли похвастаться электрической станцией. Таким образом, становится ясно, что, невзирая на многочисленные успехи России на пути индустриализации и модернизации, достигнутые за сравнительно короткий срок буржуазных реформ, все-таки Российская империя в экономическом отношении отставала от своих непосредственных конкурентов (политическая близость в данном случае вовсе не важна).

Несмотря на то что Россия в начале двадцатого века являлась одним из крупнейших добытчиков нефти, несмотря на богатство полезными ископаемыми, все это богатство пока еще ждало своего применения. Русские реформы всегда шли с невероятным опозданием и непонятным размахом: реформы сменялись контрреформами такого толка, что по прошествии некоторого времени приходилось начинать все чуть ли не с самого начала. В отличие от многих европейских стран, развивавших свою экономику по принципу «три шага вперед, шаг назад», в России действовали хорошо если «два шага вперед, полтора шага назад».

Но и в этом случае русский потенциал был столь очевиден и грозен, что даже в своем технологически отсталом состоянии Россия представала грозным противником для любого врага. Последним громадным шагом перед Первой мировой войной стала модернизация, связанная с именем П.А. Столыпина, славная именно тем, что она продолжилась и после его гибели, несмотря на сопротивление чуть ли не всего общества, огромной доли чиновничества и не менее чем половины нации. Правда, такова судьба любой жизненно необходимой реформы. Только внешняя война могла остановить движение России на пути к непобедимости, и Германия поспешила развязать эту войну вместо того, чтобы отказаться от достижения военно-политической гегемонии в Старом Свете.

Русскими было сделано многое, но срок отводился малый. Эта ахиллесова пята Российской империи сознавалась всеми — нехватка всего того, что необходимо для современной первоклассной индустриальной державы. От оснащенных по последнему слову техники заводов и фабрик до числа подготовленных человеческих кадров. Не хватало и лошадиных сил, выраженных в машинном эквиваленте: не хватало ни в промышленности, ни в сельском хозяйстве, ни в транспорте. С таковой проблемой Российской империи пришлось вступать в мировую борьбу.

Отсутствие автомобилей и хороших шоссе, слабость речного и транспортного флота, незначительная в соотношении с площадью и населением густота железнодорожной сети побуждали вновь и вновь обращаться к извечному транспортному средству — крестьянской лошадке. Если германцы и союзники активно использовали на Западном фронте автомобильный транспорт, то Восточный фронт был лишен такой роскоши. Между тем совершенно очевидно, что автомобиль имеет массу преимуществ перед лошадью, что отлично сознавалось современниками. Так, сравнивая гужевой транспорт с автомобильным, участник войны делал вывод, конечно, не в пользу первого: «Лошадь представляет собой двигатель, подверженный многим несчастным случаям. Переход от мирного времени к военному (ночи на бивуаках, продолжительные походы, частые перемены корма) вызывает у лошади быстрый упадок сил, бронхит, хромоту. Вслед за тем лошади начинают страдать от повального сапа, чесотки и пневмонии. Чтобы сохранить лошадь, ей нужно предоставить удобный приют, откуда вытекает необходимость более разбросанного квартирования. Наконец, в пунктах остановок она требует внимательного ухода. Пища ее, как то: сено, солома, овес — весьма громоздка и требует значительных обозов»[80].

С другой стороны, гужевой транспорт выручал войска в той местности, где отсутствовали железные дороги. Если немцы, продвигаясь вперед на Восточном фронте, старались строить в своих тылах узкоколейные железные дороги, то русские масштабы строительства их уступали неприятелю. Здесь-то и выручала лошадь: «Только гужевой и вьючный транспорт обладает наибольшей гибкостью и возможностью эксплуатации в самых трудных условиях обстановки местности, погоды, состояния дорог и переправ. Гужевой транспорт обладает еще тем неоценимым свойством, что, помимо постоянно находящихся в руках командования и органов тыла штатных гужевых транспортных средств, в случае необходимости почти всегда в достаточном количестве можно найти на месте требуемые обывательские гужевые транспортные средства»[81].

К началу Первой мировой войны положение дел с поголовьем скота и фуражом для него не было выправлено. Столыпинская аграрная реформа только-только набирала обороты, проходя первый, самый трудный и необходимый этап набора количества перед его переходом в качество. Крестьянство выделялось на хутора и отруба, количество поданных заявлений о выделе заметно превышало возможности государственного аппарата по исполнению законодательных мер, часть населения выжидала. Очевидно, что «перекачка» людей из деревни в город объективно понижала число скота и особенно рабочего скота, укрупняя хозяйства и заменяя лошадей сельскохозяйственной техникой. Но к 1914 году этот процесс, по сути, только начинался.

В начале двадцатого столетия Россия имела самое большое в мире конское поголовье, что отчасти объясняется особенностями крестьянского землепользования, способами земледельческого хозяйствования и географией. Громадные пространства требовали своего освоения, и необходимым подспорьем в решении этой задачи выступала лошадь. Другая причина — это отставание в машинизации народного хозяйства страны. Это и численность населения: каждое крестьянское хозяйство (а восемьдесят пять процентов населения России проживало в деревне) стремилось иметь лошадь. А то и не одну. Отсюда и масса лошадей, не столь уж необходимых в странах с большей долей городского населения и оснащенных рабочими механизмами. Также нельзя забывать о лошадях скотоводческих племен, в избытке населявших южные окраины империи. К 1913 году число лошадей рабочего возраста великих держав (лошадь в рабочем возрасте — с пяти лет) в круглых цифрах составляло:

— Россия — 22 800 000 голов;

— США — 21 000 000;

— Германия — 4 600 000;

— Франция — 3 200 000;

— Австро-Венгрия — 1 800 000;

— Великобритания — 1 600 000.[82]

Общее же число лошадей в 1914 году предстает в следующих примерных цифрах: Россия — почти 35 000 000, США — 25 000 000, Германия — 6 500 000, Австро-Венгрия — 4 000 000, Франция — более 4 000 000, Великобритания — 2 000 000. Как видно, количество лошадей в России превосходило их число во всех великих державах Европы, вместе взятых. И особенно характерно сравнение количества лошадей на душу населения в Европе. В России одна рабочая лошадь приходилась на семь человек, в Германии — на пятнадцать, во Франции — на двенадцать, в Австро-Венгрии — на двадцать девять человек. Степень механизации народного хозяйства из этих цифр видна весьма отчетливо, особенно если вспомнить уровень жизни людей в каждой из этих стран.

Следовательно, как то предполагалось задолго до войны, русская Действующая армия не должна была испытывать недостатка в конском составе. Подобным же образом считалось, что Россия, ее население и Вооруженные Силы не испытают кризиса продовольствия, так как перед войной именно Российская империя выступала «житницей Европы». Логика больших цифр была на стороне таких статистических расчетов, проводимых и отстаиваемых «светилами» экономической науки начала двадцатого столетия. Реальность же, как часто бывает, опрокинула эти расчеты. Ведь мало иметь в своем распоряжении определенный ресурс, необходимо еще уметь его использовать, причем использовать качественно и эффективно. Если продовольственный кризис стал одной из главных причин падения самодержавия в феврале 1917 года, хотя наличного хлеба в стране и вкупе с будущим урожаем хватало еще на пару лет войны, точно таким же образом военное ведомство испытало нехватку лошадей уже через два года военных действий.

Ясно, что лошадь как важный фактор ведения боевых действий заблаговременно учитывалась военным ведомством. Для выяснения количества лошадей и их качественных характеристик, а также возраста в России периодически проводились так называемые военно-конские переписи. Кроме того, лошади учитывались и при проведении сельскохозяйственных переписей. Поэтому в распоряжении исследователей исчерпывающие данные — военно-конской переписи 1912 года, проведенной в преддверии подготовки к войне, а также цифры сельскохозяйственных переписей 1916 и 1917 годов, которые проводились с целью выяснения дальнейшего потенциала страны для продолжения ведения войны.

Обычно военно-конские переписи проводились несколько лет. Но страна целенаправленно готовилась к войне, и потому военно-конская перепись 1912 года была проведена в течение одного года. Согласно этой военно-конской переписи, по семидесяти восьми губерниям и областям Российской империи насчитывалось 32 835 963 лошади всех возрастов у 12 866 145 владельцев (конечно, не только крестьян). При этом 43,7% владельцев имели одну лошадь, 29,5% — две лошади, 11,1% — три лошади, 6,0% — четыре лошади, 3,1% — пять лошадей. Отметим сразу же цифру 43,7%, а также и 29,5%. Вместе взятые, они составляют почти три четверти общего количества лошадей в стране. Что это значит? Согласно существующему законодательству единственная лошадь в хозяйстве освобождалась от мобилизации. Это связывалось с тем, что крестьянское хозяйство нельзя было оставлять без рабочей силы, так как иначе откуда было бы брать продовольствие для населения?

В 1912 году в сорока семи губерниях Европейской России насчитывалось 13 125 900 крестьянских дворов. В том числе безлошадных — 31,6%, с 1 лошадью — 32,3%, с 2 лошадьми — 22,2%, с 3 лошадьми — 7,6%, с 4 и более — 6,4%. Из этого количества лошадей:

— жеребцов рабочего возраста — 1 307 478;

— меринов рабочего возраста — И 197 809;

— кобыл рабочего возраста — 10 479 004;

— всего лошадей рабочего возраста — 22 984 291;

— сосунов-жеребят — 2 290 800;

— малолеток моложе четырех лет — 5 750 886;

— 4-леток — 1 809 986.

Именно здесь заключалось противоречие: невзирая на громадное количество лошадей в стране, существующее законодательство оставляло вне призыва львиную долю лошадей. Как видно из приведенных цифр, 64% крестьянских дворов уже сразу исключалось из числа поставщиков лошадей в армию. Плюс 22,2% хозяйств балансировало на грани: очевидно, что они могли дать лошадь для Вооруженных Сил только один раз. Следовательно, крестьянское население России не могло выступать надежным поставщиком лошадей для Вооруженных Сил. А ведь крестьянские лошади составляли 91,6% всего количества конского состава армии, при этом 87,5% лошадей принадлежали общинникам.

Недаром уже в годы войны, когда оказалось, что все без исключения предвоенные предположения о характере и масштабах Большой Европейской войны оказались несостоятельными, высказывалось мнение, что следует держать не только специальные заводы, дающие армии лошадей в кавалерию, но и побуждать кочевые народности к разведению лошадей. Ведь лошади требовались в обозы в несравненно большем количестве, нежели в конницу, Вторая мировая война также предъявила свои требования на лошадей, несмотря на машинизацию государств и, следовательно, Вооруженных Сил. Например, в ходе подавления восстания 1916 года в Туркестанском крае генерал-губернатор Туркестана ген. А.Н. Куропаткин полагал, что в будущем Киргизия должна давать армии «коневые средства», для чего следует отменить практику принудительного перевода кочевников на оседлое положение, на занятия земледелием. Генерал Куропаткин отмечал в своем дневнике: «Для сего всех киргиз надо обратить в коневодов для производства нужной для нашей армии лошади… первоначальной задачей надо поставить увеличить рост киргизской лошади на один вершок»[83].

Поэтому надлежащее число конского состава Вооруженные Силы получили только в начале войны, когда мобилизация прошла с массой злоупотреблений — брали и единственную лошадь в хозяйстве. Затем, в ходе всей войны, военное ведомство должно было идти на всяческие ухищрения, обусловленные обстоятельствами военного времени, чтобы иметь в Действующей армии нужное количество лошадей. Таким образом, в планах военного ведомства вопрос обеспечения Действующей армии, тыловых частей, военных служб и инстанций вообще конским составом стоял особой строкой.

При мобилизации в войска брали лучших лошадей, но большинство из них по своей кормовой даче в мирное время «не дотягивали» до нормы военного времени. Поэтому в армии приходилось подкармливать крестьянских лошадок, взятых по мобилизации, ибо в деревне лошади редко видели такой корм, как овес. Отношение крестьян к лошади зачастую было более нежным, нежели к членам семьи, так как лошадь — это первый работник, кормилец всей семьи. Да и уход солдата на фронт представлялся естественным, в то время как лошадь — это все-таки не солдат: «Помню, когда, тоже по призыву, забрали наших вороных коней тоже на войну, мы все плакали, прощаясь с ними. Плакали больше, чем по ушедшим [на фронт] братьям. Может быть, это покажется странным, но когда уходили братья, было в душе сознание чувства долга. А вот мне, когда я прощался со своими красавцами вороными, все казалось, за что, за что лошади должны идти и гибнуть на войне?»[84].

Какова же должна была быть численность лошадей в Действующей армии? Умозрительный ответ на этот вопрос дает все тот же один из высших чинов русской военной машины, занимавший перед войной пост начальника Генерального штаба, а с объявлением войны ставший начальником штаба Верховного Главнокомандующего в Ставке ВГК первого состава. Это — генерал от инфантерии Н.Н. Янушкевич. Перед войной в Академии Генерального штаба ген. Н.Н. Янушкевич читал курс лекций о довольствии войск в военное время и об организации тыла Действующей армии. В его вышедшем накануне войны учебнике по военной администрации цифра указывалась четко: потребность Вооруженных Сил в лошадях составляла двести тысяч голов на миллион людей[85].

С объявлением мобилизации шинели должны были надеть немногим более пяти миллионов человек. Следовательно, количество лошадей в начале войны должно было бы несколько превышать миллион голов. Даже если считать, что часть людей неизбежно оседала бы в тыловых учреждениях или обучалась в запасных частях, то и тогда лошадей все равно не могло быть меньше 750 — 800 тысяч голов. Согласно теоретическим расчетам, разрешение проблемы по поставке лошадей для Действующей армии и тыловых войск и учреждений представлялось, в принципе, элементарным. Предполагалось ежегодно брать по миллиону лошадей из общей их численности около двадцати миллионов голов рабочего возраста. В таком случае ни крестьянство, ни народное хозяйство в целом не испытывали никакого напряжения своих возможностей в смысле степени обеспеченности рабочей силой. Повторимся, что, по данным военно-конской переписи 1912 года, в семидесяти восьми губерниях и областях Российской империи насчитывалось 32 835 963 лошади, в том числе рабочего возраста (4 лет и старше) — 70%.

Конечно, военное ведомство понимало, что Россия сильно отстает от других держав по уровню механизации сельского и народного хозяйств, что побуждало русские власти осторожно подходить к проблеме конского состава армии в будущей войне. Однако гигантская цифра мобилизационных ресурсов успокаивала русское военное ведомство. Однако с затягиванием войны, рано или поздно, указанное выше противоречие между законами страны и потребностями армии должно было войти в противоречие, и основная задача властей заключалась в удачном и успешном разрешении этого противоречия.

Надо затронуть и другой вопрос, касающийся комплектования Вооруженных Сил конским составом. Лошади в Действующей армии подразделялись на несколько категорий, будучи предназначены для различных функций. Поставляемые в войска лошади, в зависимости от своих качеств, шли в кавалерию, артиллерию (считая здесь и пулеметные команды) и обозы. Соответственно, цены на лошадей разных категорий также были различными: цены на верховых и артиллерийских лошадей в полтора раза превышали цены на обозных лошадей 2-го разряда. При этом цены военного ведомства, по которым лошадей брали в войска, могли существенно отличаться от рыночных цен на лошадь. Например, по воспоминаниям В.М. Наумова, проживавшего в Сарапульском уезде Вятской губернии, рядом с Боткинским заводом, в 1915 году по мобилизации взяли пару вороных коней. За каждого военное ведомство заплатило всего по 165 рублей. Чтобы не оставаться без рабочей силы, в семье Наумова за 230 рублей купили трехлетнего жеребца[86]. В начале 1917 года цена на лошадей в Центральной России поднялась в среднем до 200 — 250 рублей за голову. Так, в Тульской губернии верховая лошадь стоила 355 рублей, артиллерийская — 355, обозная первого разряда — 270, обозная второго разряда — 195 рублей за голову[87].

В обозы шли обыкновенные крестьянские лошадки. В артиллерию — крестьянские и степные лошади — более выносливые по сравнению с основной массой лошадей. Ведь специальных артиллерийских лошадей, как германские першероны, в России не выращивали. Зато кавалерия должна была комплектоваться исключительно скаковыми породами лошадей. И вот здесь-то, в связи с многочисленностью русской конницы, начинались проблемы, так как годная для строя лошадь, разумеется, бралась не в львиной доле конского состава страны — крестьянском хозяйстве.

В начале века в России выращивали такие скаковые породы, как текинская (ахалтекинская), стрелецкая, орловская, скаковая, донская, кабардинская, терская. Основные поставщики строевых лошадей — частные степные донские конезаводы. Также верховых лошадей давали Херсонская, Екатеринославская, Таврическая губернии. Обозные лошади — крестьянские великороссийские, киргизские, калмыцкие, сибирские, монгольские.

Таким образом, при комплектовании кавалерийских частей военное ведомство должно было рассчитывать на мощь отечественного конезаводного дела. В 1878 году в Российской империи было зарегистрировано 3430 конских заводов при 9560 жеребцах и 92 791 матке. В 1904 году эта цифра возросла до 6138 заводов при 17 041 жеребце и 176 725 матках. В том числе в Сибири — 41 при 92 и 783, на Кавказе — 713 при 2575 и 27 717, в русской Польше — 578 при 836 и 10 028 соответственно[88]. К 1914 году число заводов увеличилось до 8714 единиц. В них числилось 22 300 жеребцов и 213 208 маток. В то же время чистокровных лошадей не хватало. Известный исследователь российского коневодства С.А. Султан-Гирей писал, что к началу Первой мировой войны чистокровное коневодство России составляло до 2800 маток. Полукровный материал, по приблизительным подсчетам, равнялся до пяти тысяч жеребцов и шестнадцати тысяч маток. «Отличные верховые лошади получаются от скрещения английской лошади с арабской — англо-арабы. Наши степные лошади, улучшенные английской кровью, дали великолепных полукровок, которыми ремонтировалась вся наша кавалерия, сидевшая на отличных лошадях, что дало ей возможность в последнюю великую войну вести самостоятельные действия»[89].

Любое дело требует денежных вливаний. Средством финансирования конезаводства являлся ипподром и игpa на скачках. Тотализатор в России был учрежден в 1876 году. Итог действий тотализатора налицо: 1879 г. — 3430 заводов, 1904 г. — 6138 заводов. Финансирование в 1907 году: 25 000 рублей от государства и 4 600 000 рублей доходов от тотализатора[90]. Однако деятельность тотализатора была ограничена, а государство, как показано, отпускало на конезаводство малые средства. Качество конского состава неизбежно понижалось с ограничением игр, поэтому определенные крути, озабоченные не только обогащением, но и усилением отечественной кровной лошади, просили о тотализаторе. Правда, эта проблема к 1914 году так и не получила разрешения.

В чем суть борьбы за качество конского состава? Лошадь высотой до 1 м 40 см называлась «лошадью в первобытном состоянии» и не могла быть поставлена в кавалерию. Из тридцати пяти миллионов лошадей, бывших в стране перед войной, шестнадцать миллионов были ростом до 1 м 31 см, двенадцать миллионов — до 1 м 40 см, и только семь миллионов соответствовали армейским требованиям. Конечно, если следовать расчетам мобилизации по миллиону голов в год, то этого количества хватало. Да и в обозы возможно было брать маленьких лошадок — это же не конница.

Вдобавок нельзя забывать, что русский Генеральный штаб, под влиянием немцев и французов, необоснованно считал, что война будет недолгой — от шести до восьми месяцев. Во всяком случае, вести войну больше года не предполагалось, поэтому считалось, что наличного количества строевых лошадей непременно хватит для кавалерийских дивизий, как и того числа лошадей, что отдается командованию пехотных полков и высшим штабам. Можно также сказать, что, например, каждый офицер кавалерийского подразделения отнимал не одну, а трех лошадей — для себя, для вьюка и для денщика.

Другое дело, что расширение масштабов военных действий и постепенное ухудшение работы железнодорожного транспорта, как уже говорилось, ставили жизнь Действующей армии и страны во все большую зависимость именно от лошади. Приходилось жертвовать качеством для конницы. В итоге борьба за качество конского состава русской кавалерии велась непоследовательно и противоречиво. Государственных конезаводов было мало, а из частных государственная помощь оказывалась лишь донским заводам. Вдобавок эти последние лошади, как правило, шли в казачьи подразделения — казачьи полки в регулярных кавалерийских дивизиях и казачьи дивизии. Анализируя положение дел в этой сфере, участник войны, кавалерист, резюмирует, что в основном «пополнение лошадьми производилось за счет покупки лошадей у мелких коннозаводчиков ремонтными комиссиями. Эти лошади в целом были удовлетворительного качества, но оставляли все же желать много лучшего. Поэтому коневодство в России до 1914 года нельзя рассматривать, как хорошо поставленное и установившееся»[91].

Конечно, с каждым новым годом войны положение дел в данной сфере только усугублялось, как и во всех прочих сферах, что было напрямую связано с неэффективностью системы управления монархического режима при последнем императоре Николае И. Отечественный исследователь пишет: «Прежде всего довольно быстро был исчерпан запас лошадей, годных к строю по инструкциям мирного времени: высококровных, быстроаллюрных, с красивым экстерьером. В полки стали поступать лошади русской деревни: неказистые, но выносливые, приученные к неприхотливому уходу и скудному кормлению. Не было в кавалерийских полках и возможности доводить до совершенства навыки верховой езды у вновь призванных солдат, ведь для этого требовалось гораздо больше времени, чем для подготовки в пехоте»[92].

Каким же образом лошади поступали в Действующую армию? Все вопросы комплектования и пополнения армии лошадьми были сконцентрированы в Управлении по ремонтированию армии. Начальником этого управления в начале войны состоял генерал от кавалерии Николай Александрович Винтулов. Под ремонтированием подразумевается способ комплектования конского состава армии покупкой лошадей по средней рыночной цене. В мирное время закупка лошадей производилась армейскими ремонтными комиссиями, которые сдавали их в запасные кавалерийские полки. И уже отсюда лошади после года обучения сдавались в ряды действующих полков, где их также какое-то время приучали к военной деятельности. Характерно, что разные полки в кавалерийских дивизиях — уланы, гусары, драгуны, казаки — первоначально, пока еще существовала возможность комплектовать войска по принципам мирного времени, получали разных лошадей. Так, офицер 14-й кавалерийской дивизии, а в будущем — Маршал Советского Союза, Б.М. Шапошников вспоминал: «По кавалерийским преданиям и приметам, самой крепкой породой были гнедые кони, затем шли рыжие, слабыми считались серые и караковые. Так было и у нас. Самый лучший конский состав был в 14-м уланском полку, а самый слабый — в гусарском. Казаки имели преимущественно гнедых дончаков»[93].

Система ремонтирования в мирное время заключалась в следующем процессе: ремонтная комиссия покупала лошадь возрастом 3,5 года. Эта лошадь шла в запасной кавалерийский полк, где в течение года воспитывалась и обучалась. На пятом году жизни она поступала в регулярный полк: «Только пятилетняя лошадь складывается настолько, чтобы ее пустить в работу». Через год лошадь проходила экзамен, после чего окончательно отправлялась в строй. При этом в год перед экзаменом нельзя было ставить лошадь в строй и посылать на учения с аллюрами, чтобы дать лошади возможность втянуться в ту работу, что связана с деятельностью кавалерии. Участник войны, генерал от кавалерии, последовательно командовавший 2-м армейским корпусом, 2-й армией, 1-м Туркестанским корпусом, пишет: «Ремонтирование в коннице играет очень важную роль в том смысле, что надобно, чтобы конь был вполне подходящий для той роли, для которой он предназначен, чтобы он не был груб, но и не был слаб, чтобы он был способен развивать надлежащую скорость, не выдыхаясь и сохраняя силу»[94].

В начале войны при проведении мобилизационных мероприятий еще соблюдались принципы мирного времени. Приемка лошадей в июле — августе 1914 года, согласно воспоминаниям кадрового офицера, проводилась следующим образом: лошади, подлежащие реквизиции согласно закону по военно-конской повинности по определенному району, собирались на специальном плацу. Состав комиссии: офицер, член земской управы, два обывателя, ветеринарный врач, два чиновника (делопроизводитель и кассир), полицейский чин. Сама же приемка лошадей проходила так: «По волостям, по подготовленным уже в мирное время ведомостям, вызывали по очереди владельцев с их лошадьми. Комиссия их осматривала и решала: 1) годна ли лошадь к службе по состоянию здоровья и 2) если да, то к какому классу ее отнести — упряжных или артиллерийских, обозных ли и какого разряда обозных, кавалерийских ли и многих других. Соответственно классу и разряду была нормирована за нее плата, и владелец здесь же получал от кассира соответствующую сумму, а я назначал лошадь в воинскую часть, приемщики от которой немедленно ее забирали»[95].

Таким образом, плата за лошадь проводилась военным ведомством согласно существующим местным средним ценам. Возраст войсковых лошадей — от четырех до шести лет. Срок службы обычно составлял десять лет. Категории конского состава по росту: 1-я (выше 2 аршин, 3 вершков), 2-я (выше 2 и 2), 3-я (выше 2 и 1,5). В гвардию брали лошадей выше 2 аршин и 4 вершков. Аршин — 70 сантиметров, вершок — 4,5 сантиметра. Напомним, что лошадь ростом до 1 м 40 см не могла быть поставлена в кавалерию, поэтому приводимые здесь категории по росту относятся к тем лошадям, что могли быть переданы в регулярную конницу. Интересна и система даваемых лошадям кличек, принятая в русской армии: «По установившемуся порядку каждой воинской части приписаны для всех конских названий одна или две буквы. Имена нашей бригады начинались на буквы «Ч» и «Ш». Всех лошадей было свыше тысячи. Придумать тысячу названий на Ч и Ш задача весьма нелегкая»[96].

В начале войны мобилизация запасных солдат и поставка лошадей для армии согласно военно-конской повинности проходили параллельно. Тем самым одновременно заполнялись штаты войск как в человеческом составе, так и в конском. Необходимо помнить, что в связи с франко-русскими договоренностями русские армии должны были максимально форсировать свои мобилизационные мероприятия и наступать в Германию еще до их завершения. Такой подход обязывался тем обстоятельством, что главный удар германцев согласно «Плану Шлиффена» должен был наноситься по Франции, и задачей русской стороны было оттянуть на себя часть германских войск из Франции. Достичь этой цели было возможно, конечно, только быстрым наступлением в германские пределы — Восточную Пруссию. Поэтому в начале войны бывали и неизбежные ошибки при распределении мобилизованных животных по войскам. Участник войны вспоминал: «Среди лошадей, попавших в команду, было штук семь рысистых жеребцов. Жалко было впоследствии смотреть на этих несчастных животных, которые, покрытые пеной, выбивались из сил, чтобы тащить какую-нибудь двуколку, в сущности, очень легкую, но к которой они не привыкли»[97].

Несмотря на то что поставка лошадей в войска зачастую осуществлялась без соблюдения буквы закона (то есть в ходе первой мобилизации взять могли и единственную в хозяйстве лошадь), отношение к качеству верхового и тяглового транспорта было довольно жестким. В числе брака назывались: вислоухость, неправильный постав ног (саблистость), наросты на бабках, прикуска. Отсюда придирчивое отношение армейских ремонтных комиссий к качеству лошадей (правда, это соблюдалось только в первый год войны, так как затем особенного выбора уже не было). Так, в октябре 1914 года по Епифанскому уезду Тульской губернии было поставлено на сдаточные пункты 953 лошади, а в войска направили, по рекомендации ремонтной комиссии, только 224 (23%). Назывались две основные причины выбраковки: худосочность крестьянского скота и наличие трещин в копытах, в связи с тем что рабочие лошади не были кованы на задние ноги[98]. Первая причина, кстати, к вопросу о фуражном снабжении.

Цифры конского состава были велики даже в пехоте, даже оставляя пока в стороне собственно конницу. В 1914 году русская пехотная дивизия имела 81 повозочную единицу и 294 лошади на батальон пехоты[99]. В пехотной дивизии начала войны насчитывалось шестнадцать батальонов. То есть каждая пехотная дивизия имела 4704 лошади. Например, 21-й армейский корпус ген. Я.Ф. Шкинского в начале войны имел в своих рядах семьдесят тысяч человек и двадцать одну тысячу лошадей (соотношение один к трем).

Конница несла на своих плечах и разведку, и охранение, и разнообразные тыловые службы и, наконец, также непосредственно участвовала в боях, сражениях и стычках. В кризисные моменты развития операций на угрожаемые участки бросалась кавалерия, она же обязывалась преследовать отступающего противника, а при собственном отходе часто играла роль последнего арьергарда. В связи с этим интересно, что одним из методов сбережения конского состава, выработанного на местах, стала организация движения конных соединений. Начальник штаба 1-й Донской казачьей дивизии капитан П. Липко писал: «За три месяца войны опытом было выработано и признано наилучшим ходом — переменный аллюр — десять минут рысью и десять минут шагом, но не по пять минут, как было указано уставом. В первом случае конь успевает открыть как следует дыхание и, втянувшись в бег, быстро и ровно двигаться, не переутомляя легких, в течение десяти минут, а в последующие десять минут движения шагом вполне восстановить и дать отдохнуть легким. При переходе с шага на рысь неизбежна растяжка, и необходимо восстановить нормальные дистанции при переходе с рыси на шаг. При десятиминутной очереди аллюров приходится исполнять эту операцию в два раза реже, чем при пятиминутной, когда по вышеозначенному явлению лишь головы колонны идут нормально, а хвосты все время болтаются на рыси: не успеют еще восстановить дистанцию, как уже надо вновь идти рысью без передышки. И лишь благодаря десятиминутной очереди аллюров дивизия не измоталась и не потеряла конского состава, делая переходы по шестьдесят и более километров почти ежедневно целыми неделями и более, без дневок»[100].

Достойно упоминания, что если кавалерийские начальники, как правило, старались сберегать силы лошадей, то артиллерийские и пехотные начальники далеко не всегда оказывались на высоте в вопросе заботы о конском составе. Другое дело, что такая «забота» весьма часто шла в ущерб боевым действиям. Конница 1-й армии в Восточно-Прусской наступательной и Лодзинской оборонительной операциях «блестяще» это подтвердила. Действительно, кавалерийские начальники очень любили ссылаться на ослабленность конского состава своих частей и просились на отдых в тыл. Разумеется, что сделать это можно было лишь при затишье на фронте, но часто отпускали и просто так.

В итоге пехота и артиллерия могли наблюдать, как конница отдыхает в тылу, в то время как на фронте не хватает войск, а в оборонительных линиях то и дело возникают «провалы». Повторимся, что в таком положении вещей были виноваты не войска (конные атаки на атакующую пехоту противника в критический момент боя тому подтверждение), а их начальники, которые привыкли к безнаказанности при своем августейшем шефе — великом князе Николае Николаевиче. Общевойсковое начальство пыталось бороться с такими явлениями, но, как правило, безрезультатно.

Наиболее радикально к этому вопросу подошел командующий Кавказской армией ген. Н.Н. Юденич. В составе 4-го Кавказского армейского корпуса к сентябрю 1915 года насчитывалось сто двадцать эскадронов и сабель. По сути, это был кавалерийский корпус. Многие кавалерийские начальники стали доносить, что конский состав ослаблен от бескормицы, и поэтому их войска необходимо отвести в тыл. Это была правда, фуража не хватало, однако пехоты, чтобы закрыть образующиеся в случае отвода конницы «провалы» в общем фронте, не было. Отвод конницы в тыл означал, что командованию придется отказаться от инициативы действий. Командир корпуса ген. П.И. Огановский на свидании с генералом Юденичем пожаловался на ситуацию с кавалерийскими начальниками. В ответ генералу Огановскому «командующий армией предложил предупредить командиров частей, что те из них, кто особенно будет настаивать на отводе их частей в тыл на отдых, будут отправляться в тыл, но одни, без частей, отрешенные от командования. С этого времени все донесения о невозможности несения службы от ослабления конского состава прекратились»[101].

С другой стороны, если быть объективным, темпы маневренных операций начального периода войны являлись столь высокими, что сил гужевого транспорта не жалели. Железных дорог, ввиду недостаточной развитости стратегической сети на передовом театре, в русской Польше не хватало, и потому пот войны выносили на себе лошади, устилая своими телами поля сражений. В этом отношении сильно помогала трофейные лошади, наличие которых помогало минимизировать собственные потери (лошадь — это ведь тоже имущество войск). Участник войны так вспоминал о восьмидневном форсированном марше соединений 5-й армии ген. П.А. Плеве к Люблину в начале сентября 1914 года, откуда войска перебрасывались на линию Средней Вислы уже по железной дороге: «Погода окончательно испортилась. Зачастили дожди. Дотащить по размолотым дорогам пушки и обозы удалось лишь благодаря сверхкомплектным «трофейным» австрийским лошадям. Более кровные, красивые, но холодные и изнеженные, они не выдержали «русской» грязи»[102].

Данный марш, как известно, был предпринят главнокомандованием Юго-Западного фронта в стремлении прикрыть крепость Ивангород от удара неприятеля. Австро-германские войска, воспользовавшиеся Краковским железнодорожным узлом, уже разворачивались для наступления на первом этапе Варшавско-Ивангородской операции, а русские намеревались им противостоять лишь теперь. От неразвитости железных дорог лошади страдали первыми, а затем люди исправляли все инфраструктурные недостатки «избыточной» кровью, восполняя героизмом превосходство противника в силах и средствах на избранных направлениях ведения операции.

То же самое — неумение правильно использовать лошадей — относилось и к обозным частям, которые, в принципе, возглавлялись худшими офицерами и военными чиновниками, оставляя лучших людей для строя. Все те командиры, что в первых боях сказывались «больными», «нервными», «не привыкшими быть с войсками» и проч., отправлялись в обозы. В отставку убирали лишь генералитет, а в обозах все равно должны были быть люди, так что лучше эти, нежели те офицеры, что хорошо показывали себя под огнем. Правда, худшие люди, как правило, остаются таковыми всюду. Например, здесь кроется одна из причин боебоязни обозных чинов во время боев, отмечаемой участниками войны. Также трусоватый офицер чаще всего оказывался недобросовестным организатором и в тылах. Поэтому Ставка старалась контролировать проблему и на своем уровне. Например, приказ Верховного Главнокомандующего от 24 октября 1914 года гласил: «…Приказываю принять к неуклонному исполнению, чтобы как казарменные, так и вообще все помещения и конюшни, занимаемые войсковыми частями, хотя бы временно, подвергались самой тщательной очистке и дезинфекции при оставлении таковых. Что же касается до казарм и конюшен, занимаемых войсками постоянно, то таковые надлежит чистить и дезинфицировать возможно чаще»[103].

Действительно, с объявлением мобилизации пехотные полки получали множество лошадей. В мирное время лошадей имели только командир полка, старший полковник, старший адъютант и два командира батальонов. Теперь же лошадей должны были получить все командиры вплоть до ротных, врачи, пулеметчики, образовывалась команда конных разведчиков, а также существенно увеличивался обоз. При этом, конечно, забывалось, что «обозы — это враг каждой армии. Это смерть маневра. Это уязвимая цель для неприятельского огня»[104].

А ведь с увеличением числа лошадей в пехотных подразделениях количество специалистов по уходу за ними отнюдь не стало большим. Конечно, командиры старались отбирать для ухода за лошадьми знающих солдат из крестьян. Однако уход за крестьянской лошадью и за лошадью кровной — это все-таки некоторая разница. К новым лошадям приходилось привыкать во всем — кормлении, чистке, поении и т.д. Многое отличалось, и разительно. Младший полковой врач 11-го Финляндского стрелкового полка (22-й армейский корпус) вспоминал, что среди присланных в полк мобилизованных лошадей «оказалось очень много ценных животных. И вот, как это ни кажется теперь странным, у господ офицеров, из коих большинство сидело на лошадях, как собака на заборе, разгорелись глаза. Я собственными ушами слышал, как эти люди, из которых мало кто остался в живых после первых же боев, с восторгом рассчитывали, сколько они заработают, продав свою лошадь по возвращении с похода! Выбирали они себе лошадей не с точки зрения их применимости на войне, а с точки зрения их ценности. Когда же им предложили их поседлать и попробовать, на это мало кто решился»[105].

Ясно, что строевая лошадь являлась большой ценностью. Поэтому их старались беречь с особенной тщательностью — обыкновенная крестьянская лошадка под седло кавалериста не годилась. В частях часто страдали офицерские лошади, которые навьючивались разнообразными грузами сверх всякой нормы. Перегрузка вела к тому, что лошади сбивали себе спины, а это, в свою очередь, выводило лошадей из строя. Как вспоминает А.В. Горбатов, нормальный вес вьюков на запасных офицерских лошадях не должен был превышать трех пудов. Эти почти пятьдесят килограммов складывались из двух чемоданов по бокам лошади и постели сверху[106]. Здесь также интересен вопрос относительно казачьих лошадей. Если регулярные войска получали казенных лошадей, то казаки, как известно, выходили на войну с собственной лошадью. С другой стороны, такой подход освобождал казака от случайностей — с какой лошадью явился на службу, с той и будешь воевать. Однако многочисленность казачьей конницы (к 1917 году казаки составляли более семидесяти процентов всей конницы Действующей армии; в начале войны — около половины) вскоре сравняла их с прочими конными подразделениями. Да и домой лошадь казака уже не могла возвратиться. В случае гибели казака в бою его лошадь и седло оставались собственностью полка, а семья получала деньги — по минимальной государственной расценке — 250 рублей за лошадь и 38 рублей за седло[107].

Как только стало ясно, что решить судьбу войны одним победоносным ударом не удалось, командование еще более активно занялось проблемой сбережения конского состава Действующей армии. Слишком многое стало зависеть от одного из главнейших помощников человека. Лучшие лошади отправлялись в строй, под седло, худшие — в обозы. А ведь в войсках увеличивалось количество конницы, артиллерии, пулеметов. Скачками, но все равно увеличивалось. Соответственно, в то время как в стране понемногу иссякал годный для войны конский запас (потери, болезни, оставление территории вели к общему сокращению конского поголовья в России), фронт требовал еще больше лошадей. Их же требовал и разраставшийся с каждым днем тыл. При этом, конечно, возраставшие нужды фронта в лошадях были гораздо больше, нежели безвозвратные потери конского состава. Это увеличивавшееся требование Действующей армии на лошадей можно проследить на статистических данных относительно числа лошадей на фронте в различные периоды войны. Можно видеть, что это число только увеличивалось, ни разу не получив тенденции к своему уменьшению. Цифры показаны в конце главы.

Прежде всего забота о сбережении конского состава касалась общего изнурения лошадей в ходе войны. В чем здесь дело? Смысл вопроса заключается в том, что как кавалерийские дивизии, так и обозы, и артиллерия несли потери в лошадях от непроизводительности их деятельности. Известно, что это человек может перенести очень и очень многое, а вот лошадь — не может. С началом войны кавалерийские дивизии, естественно, были подчинены общевойсковому командованию — корпусным и армейским штабам. Царствовавший в первые месяцы войны значительный хаос управления вынуждал войска совершать ненужные переходы и нелепые маневры. И если пехота сносила это с крестьянской покорностью судьбе, то лошади выбывали из строя: «Серьезность предъявляемых кавалерийскому коню требований делает его службу крайне тяжелой. Та огромная убыль лошадей из кавалерийских частей, которая наблюдается в военное время, достаточно ясно показывает, что ряды эскадронов тают не столько от огня противника, сколько от чрезмерно тяжелой работы»[108].

Этой проблемой русские кавалеристы были озабочены еще задолго до войны, ориентируясь на действия общевойскового командования, что проводились на маневрах. В 1945 году И.В. Сталин отмечал, что современный общевойсковой начальник обязан в деталях знать особенности деятельности, использования и применения отдельных родов войск — от танков до авиации. В период Первой мировой войны родов сухопутных войск было всего три (молодость авиации и ее малочисленность в русской армии не позволяют говорить о ней как о полноценном отдельном роде войск). Однако и здесь высшие начальники — командиры корпусов — оказывались не на высоте требований. Задолго до войны один из лучших кавалерийских командиров русской армии — граф Ф.А. Келлер — писал: «Сбережение кавалерии должно пониматься в смысле сбережения ее конского состава, но не в бою, а до боя, в не переутомлении его ординарческой службой, не держании лишнее время под седлом, не изнурении сторожевой службой, и не гоняний бесцельно на разведки, то есть не назначая два и три разъезда туда, где один легко справится с задачей»[109].

Разумеется, что благие пожелания так и оставались благими пожеланиями. Поэтому командование и стало предпринимать меры во имя сбережения коней. Для изнуренных лошадей организовывались тыловые сборные пункты. При этом кавалерийские лошади помещались отдельно от артиллерийских и обозных, так как разные лошади требовали несколько отличающегося ухода. Да и кавалерийские дивизии нуждались в более быстром ремонтировании своего конского состава, нежели артиллерия и обозы, так как заменить строевую лошадь равноценной было гораздо сложнее. На этих пунктах под наблюдением ветеринарных врачей лошади получали усиленную подкормку, чтобы опять стать годными для фронта. Те же лошади, что не годились для продолжения службы в коннице, передавались в тыловые конские запасы. Эти лошади использовались в тыловых войсках, где не требовалась тяжелая, зачастую с надрывом, работа лошадей. Например, приказ по 7-й армии от 31 октября 1916 года гласил: «В целях сбережения конских запасов фронта и бережливого их использования, Главнокомандующий [армий Юго-Западного фронта] признал соответственным назначать для обслуживания ополченских частей бракованных лошадей кавалерии и артиллерии, которые могли бы еще нести службу в названных частях в отношении путей сообщения. Назначение бракованных лошадей в тыловые части дает возможность использовать часть имеющихся в них хороших лошадей»[110].

Следовательно, о сохранении строевых лошадей старались заботиться особенно тщательно. Однако здесь вставала иная проблема — перемещение лошадей не обратно в свои подразделения, а туда, где в них имелась насущная необходимость. Лошади, убывавшие на слабосильные пункты, исключались из списков частей, посылаясь затем в войска уже в качестве укомплектований. То есть хозяева-кавалеристы, отправив своих любимцев и друзей (а отношение к лошади на фронте часто было лучше и трогательнее, нежели к другу) в тыл, могли уже не получить их назад. В то же время объективно происходившее снижение требований к лошадям вынуждало командование требовать от войск «браковать не по формальным признакам роста или возраста, а лишь в случае действительной непригодности к службе».

Однако кавалерийские лошади, по идее, должны были возвращаться обратно к своим хозяевам, для этого их снабжали соответствующими документами при поступлении на слабосильные пункты. Но этого часто не соблюдали. В итоге войсковые части, боясь, что лошадей не возвратят, вообще не отсылали их в тыл, что вызывало усиленный падеж лошадей на передовой. Ведь и заботиться о них было некому, и фураж на них невозможно было выписывать, так как по строевым спискам части данные лошади проходить не могли. Как ни странно, но подобные опасения не являлись напрасными, что признавалось и на самом высоком уровне. Например, приказ по армиям Северо-Западного фронта от 9 февраля 1915 года за № 577 гласил: «Во избежание подмены в отделениях конского запаса хороших лошадей дурными, предписываю, чтобы при переездах с позиций в конские отделения лошади, отправленные из частей, обязательно таврились или же прибывали с пломбами».

Невзирая ни на что, утаивание лошадей от тыловых служб продолжалось в течение всей войны. Причина пояснена выше. В то же время большинство маток, ходивших под седлом, вполне могли приносить приплод. И всей этой массе лошадей, не числившихся в списках, но не состоявших на довольствии, хотелось кушать. Это — громадная перегрузка транспорта, снабжавшего фронт.

В 1916 году, когда транспортная разруха стала отчетливо намечаться, командованием неоднократно отдавались распоряжения командировать в тыл всех находящихся на фронте жеребят «для продажи и раздачи населению через местные органы самоуправления» при посредстве представителей Государственного коннозаводства.

Непригодные для несения службы лошади подразделялись на следующие категории, в зависимости от своего состояния:

— слабосильные пункты кавалерийских, артиллерийских и обозных лошадей — подкормка и поправка изнуренных и истощенных лошадей;

— этапно-ветеринарные лазареты — лечение больных лошадей;

— уничтожение — совершенно непригодные к службе, неизлечимо больные и заразные лошади.

Обратимся к цифрам. В русской армии за годы войны, по некоторым сведениям, насчитывалось около миллиона больных лошадей. Ежедневно лечилось 4,6% от общего числа лошадей. Безвозвратные потери составили четыреста тысяч голов[111]. И это было еще лучше, чем в других армиях. Например, в германской армии выбыло из строя от истощения 558 500 лошадей и заболело коликами 418 000. Немцы имели и наибольшее количество павших лошадей — 168 000 — от истощения (правда, существенная доля этой цифры относится к заключительному периоду войны, когда Россия уже вышла из борьбы). Подытоживая, советский специалист пишет: «Сохранение численности лошадей армии зависит от двух факторов: от постановки в частях дела сбережения конского состава (предупреждение заболеваний) и правильной организации лечебно-эвакуационного обеспечения войск… Анализируя заболеваемость и причины гибели конского состава в мировую войну 1914 — 1918 гг., мы видим, что подавляющее большинство потерь во всех армиях приходилось на заболевания эксплуатационные (конечностей, нагнеты), органов пищеварения и заразные. Большие потери были результатом истощения лошадей»[112].

Что касается истощения, то оно заключалось в недостатках фуражного обеспечения Действующей армии в начале войны. Не получая достаточного количества зернового фуража, войска были вынуждены увеличивать фураж травяной. Это немедленно вело к потере работоспособности, сказываясь на ходе операций. Высокоманевренные боевые действия, свойственные первому периоду войны, требовали от лошадей, как конницы, так и пехотных частей и обозов, тяжелой работы. А фуража не хватало, причем не только у русских, но и у противника: «При совершении больших маршей необходимо заботиться о достаточном довольствии людей и лошадей. Дача в восемь фунтов овса при больших напряжениях недостаточна. Людской состав должен получать горячую пищу два раза в день. Если производить одну из этих выдач на последнем большом привале, то это позволит сэкономить время на стоянке и использовать его для забот о конском составе»[113].

Что бы там ни говорилось, начало войны внушало оптимизм в отношении лошадей русской Действующей армии. Отбор был тщателен, штаты заполнены до предела и с запасом, войска подготовлены максимальным образом. Ведь необходимо напомнить, что регулярные кавалерийские дивизии в мирное время содержались по полному штату, что и позволило коннице в 1914 году в качественном отношении превосходить прочие рода войск. То есть лошади начала войны были лучшим материалом, что только могла дать своим Вооруженным Силам страна (то же самое можно сказать и о людях — в конницу шли лучшие). Участник войны В. Рогвольд вспоминает: «Конский состав был, в общем, очень хорош. В армейских частях это были в большинстве лошади из Задонских степей, сильные, малоприхотливые; в гвардейских частях были более кровные, пополнялись в значительной мере из заводов южных и западных губерний, но были более изнежены. Хуже были лошади, полученные при мобилизации; это мало отзывалось на кавалерии, где эти лошади пошли только в обоз 2-го разряда, но давало себя чувствовать в конной артиллерии, где ими была запряжена половина зарядных ящиков». О том же свидетельствует и В. Звегинцов: «Конский состав полка, с которым кавалергарды выступили на войну, был выше всяких похвал. Лошади были крупные, хороших кровей, резвые, выносливые. Они отлично передвигались по местности и были прекрасно втянуты в работу. Значительно хуже были лошади, полученные полком с первым и вторым маршевыми эскадронами. Разномастные, взятые по конской мобилизации, они были сравнительно стары и в большинстве упряжного типа. Плохо выезженные и плохо втянутые в работу, они были мало пригодны для несения строевой кавалерийской службы. Немного их осталось в строю. Командиры эскадронов и вахмистры, пользуясь различными командировками в обоз, в пулеметную команду и в штабы, в первую голову отправляли туда этих лошадей. Дальнейшие пополнения, полученные со следующими маршевыми эскадронами, уже ничем не отличались от обычных ремонтного типа и отлично несли тяжелую боевую кавалерийскую службу наравне с кадровыми лошадьми»[114].

Однако радужные обстоятельства первых месяцев продолжались недолго. Неожиданный размах фронтовых операций, слабость инфраструктуры на передовом театре военных действий, умелые действия противника, широко использовавшего железнодорожный транспорт, выматывали русскую лошадь. Все «дырки» в общем фронте непременно «затыкались» конницей, так как нерасторопность командования не позволила на первом этапе войны сравниться с немцами в маневренном отношении. Наиболее ярким примером здесь являются действия 1-го кавалерийского корпуса ген. А.В. Новикова в начале Варшавско-Ивангородской операции, вынужденного закрывать громадный «провал» фронта по всему течению Средней Вислы.

Пользуясь своим превосходством в железнодорожном отношении, австро-германцы перебрасывали на наименее закрытые русскими войсками участки большие силы и бросались в наступление. В ожидании подхода резервов первой на пути противника становилась кавалерия, поддерживаемая незначительными пехотными заслонами. И так продолжалось всю осень. В результате русская конница не могла надлежащим образом выполнять возможные для себя боевые задачи. Б.М. Шапошников считал, что главная причина несоответственных результатов действий русской кавалерии в период Первой мировой войны — это «отсутствие к войне у конницы конского состава, подготовленного по своей выносливости ко всем невзгодам походной и боевой службы…». И далее он пишет, что «опыт первых месяцев войны совершенно не был учтен в этом вопросе, и русская конница для своего пополнения получала сырых, не втянутых в тяжелую повседневную работу лошадей. Запасные части были оторваны от своих действующих полков»[115].

К этому же периоду относятся и широкомасштабные изнурительные марши войск (в августе это свойственно разве только для 2-й армии ген. А.В. Самсонова во время вторжения в Восточную Пруссию). Целые армии перебрасываются своим ходом на десятки километров в кратчайшие сроки, что не могло не сказаться на положении конского состава кавалерии, артиллерии и обозов маневрирующих войск. О марше 5-й армии в начале сентября уже говорилось выше. Очевидец так вспоминал об осени 1914 года в Галиции: «Лошади задыхаются от натуги, и многие падают от разрыва сердца… Повсюду, где проходили накануне обозы, множество конских трупов… овса нет. Сена едва хватает на одну дачу в сутки. Кругом на десятки верст все съедено до последней соломинки»[116].

Действительно, с увеличением временных рамок войны штаты войсковых обозов стали неимоверно разбухать. Кроме того, постепенно увеличивалась и численность Действующей армии, образуя новые войсковые единицы. Так, в ходе войны были образованы десятки новых пехотных и кавалерийских дивизий, новые корпуса и армии, новые артиллерийские батареи и пулеметные команды. И всем им требовались лошади — в полковые, дивизионные, корпусные, армейские обозы и транспорты. Соответственно, в Действующей армии стало увеличиваться количество лошадей, к Брусиловскому прорыву превысив предвоенное число в два с половиной раза.

Согласно предвоенным нормам обозы пехотного полка составляли девяносто восемь повозок и сто восемьдесят лошадей. Обозы кавалерийского полка насчитывали тридцать четыре повозки, два вьюка и пятьдесят четыре лошади[117]. Армейский корпус имел три с половиной тысячи парных повозок. Однако эти нормы были превзойдены в самом скором времени. Тенденция же к увеличению числа обозных повозок, а значит, и лошадей сохранилась в течение всей войны. Понятное дело, что командиры шли на любые ухищрения, чтобы получать от интендантства фуражное довольствие и на тех лошадей, что являлись «лишними» для существующих штатов. Вспомним и о тех лошадях, что не сдавались на слабосильные пункты. И о личных лошадях командиров, не предусмотренных штатом, а значит, и реестром на фуражное довольствие. И о жеребятах, которых жалко было отдавать. Например, занявший пост полкового командира на втором году войны известнейший отечественный военный ученый А.А. Свечин вспоминал: «Если в количестве наличных людей не было твердой уверенности, то еще большая неясность заключалась в определении количества лошадей в полку. Оказывается, их можно было считать различным образом. С интендантства фураж или фуражные деньги требовались на полный штат полка; кроме казенных лошадей, полк имел около сотни своих полковых лошадей, представлявших его частную собственность. Но в казенных лошадях полк показывал большой некомплект, требуя от государства его пополнения; государство на лошадей было несравненно экономнее, чем на людей; пополнения лошадей поступали очень скудно, и некомплект все рос. Убыль казенных лошадей была тем значительнее, что каждая павшая полковая лошадь в момент составления акта о ее падеже становилась немедленно казенной… Я незнаком с нашими ветеринарными отчетами на войне, но убежден, что в основе их лежат совершенно ложные данные»[118].

Если в кампании 1914 года предвоенные нормы конского состава худо-бедно, но все же соблюдались, то переломным моментом в этом отношении стало Великое отступление 1915 года. Причин увеличения числа лошадей в войсках именно в этот период войны (в полтора раза по сравнению с началом войны) несколько. Во-первых, уже само по себе отступление вынуждало части эвакуировать впереди себя все войсковое имущество. Во-вторых, принудительная эвакуация оставляемых областей позволила войскам увеличить свое имущество за счет того, что было брошено населением и интендантством. В-третьих, и, наверное, в главных, общее состояние инфраструктуры вынуждало в полной мере использовать транспортные возможности лошади.

Суть последней проблемы составлял тот факт, что Российская империя оказалась чрезвычайно бедна железнодорожной сетью и паровозо-вагонным парком.

Отступление 1915 года отдало в руки неприятеля все те стратегические железные дороги, что были построены на французские займы перед войной. Напряжение железных дорог не выдержало тотального испытания. Снабжение армии и населения, топливный кризис, массовые перевозки зимы 1916/17 года, усугубившие расстройство западной сети после эвакуации Польши, окончательно добили возможности министерства путей сообщения. Нельзя забывать и о процессе беженства. Отсутствие автомобильного парка заставляло использовать гужевое тягло как единственно доступный вид транспорта на фронте и войсковых тылах.

Конечно, «эпоха моторов» еще не наступила. Но в России все скатилось в катастрофу: чем хуже железнодорожная сеть и слабее возможности автомобильного транспорта, тем большее количество нестроевых (обозных) лошадей забивает театр военных действий. Войсковые обозы русских армий всецело базировались на конской тяге. Именно здесь и переплетались самым теснейшим образом интересы гужевого и железнодорожного транспорта. Лошадь позволяла войскам вести бой, а железные дороги снабжали ее фуражом. Также железные дороги занимались и перебросками конных транспортов корпусов и армий на новые участки фронта. Велик был и процент конницы в удельном весе общего состава русской Действующей армии.

Громадным подспорьем, в условиях малой разветвленности и густоты железнодорожной сети, мог стать автомобильный транспорт, которого в России, к сожалению, не было. При пробеге на сто километров одна трехтонная машина заменяет восемнадцать-двадцать парных повозок. Соответственно, для автотранспорта требуется меньше обслуживающего персонала, более легкая организация деятельности, меньше самых разнообразных издержек и т.д. На Западном (французском) фронте роль конского транспорта была второстепенной, да вдобавок густота железных дорог позволяла снизить издержки зависимости фронта от тыла до минимальной величины.

Малая глубина и протяженность французского театра военных действий по сравнению с Россией также способствовали развитию автомобильного транспорта и его первенству в снабжении действующих войск. На Востоке же, где железнодорожная сеть (особенно после Великого отступления 1915 года) не могла удовлетворить потребности войск, на лошадь выпала максимальная нагрузка, что привело к тенденции «разбухания» русского тыла, всецело зависимого от состояния гужевого транспорта. Советский исследователь пишет: «Транспортировка грузов от конечно-выгрузочных станций к войскам производилась на всем протяжении грунтового участка военных дорог с помощью гужевого транспорта, состоявшего из военных и обывательских повозок. Только на отдельных участках фронта, там, где боевые действия принимали позиционный характер, на помощь гужевому обозу приходила узкоколейная железная дорога»[119].

Увеличение числа лошадей в войсках прежде всего зависела от увеличения обозов. А такая тенденция нарастала не только вследствие образования новых соединений, но и просто потому, что лавинообразно разрастались обозы уже существовавших подразделений. Частью это было вызвано тем обстоятельством, что в ходе войны войска обязаны были обзаводиться таким войсковым имуществом, использование которого не было предусмотрено перед войной. Например — железные щиты для прикрытия стрелков, музыкальные инструменты, разнообразное шанцевое имущество. «Одной из существенных причин, вызывавших увеличение неофициального полкового обоза, являлась полная беззаботность высших штабов относительно позиционного имущества. Занимая участок укрепленной позиции, полк нуждался в перископах, пистолетах для стрельбы светящимися пулями, стальных щитах, больших лопатах и кирках, продольных пилах для пилки досок под нары и для бойниц, железных скобах для скрепления бревен в перекрытии блиндажей, дверях и небольших застекленных рамах для окошечек землянок; если дело происходило зимой — в чугунных плитах для устройства маленьких очагов для разогревания кипятка, в керосиновых лампочках и пр. и пр. В августе 1915 года полковой обоз был еще очень скромным… в момент Луцкого прорыва обоз 2-го разряда полка шел перекатами; не имея возможности поднять все имущество полка сразу, он возвращался назад за оставленными вещами и каждый переход совершал в два приема. Если бы русские войска не были вынуждены ездить в Тулу со своим самоваром, если бы штабы корпусов представляли не сборище бюрократов, а действительно вели позиционное хозяйство, количество полкового обоза можно было бы сократить на сорок процентов»[120].

Кроме того, бросать войсковое имущество, даже сломанное и ненужное, было строго запрещено под личную ответственность командиров. А железные дороги были не везде и не всегда (кстати говоря, в стремлении преодолеть пространство в транспортном отношении, по мере своего продвижения вперед, немцы старались как можно скорее строить в своих тылах узкоколейки для подвоза артиллерии и прочих средств тылового обеспечения). Опора же русской стороны на лошадь не позволяла на равных действовать против немцев в оперативном отношении: «Сочетание железнодорожного транспорта с гужевым приводило к чрезвычайной громоздкости тылов (восемьсот тысяч лошадей только в армейском звене подвоза), лишало армию оперативной и тактической подвижности и приводило к постоянному опасению большого отрыва от конечно-выгрузочных станций»[121].

Поэтому в поломанные автомобили, разломанные понтонные парки, всякий хлам запрягали лошадей, и те тащили. Соответственно, высоким был падеж лошадей, что постоянно требовало пополнения некомплекта. А в связи с тем что количество лошадей в обозах непрестанно увеличивалось, то, наверное, ни один пехотный начдив не смог бы точно сказать, сколько у него в дивизии лошадей. Ставка попыталась повлиять на ситуацию: с декабря 1915 года армии должны были докладывать в штаб фронта «представления начиная с 15 сего декабря первого и пятнадцатого числа каждого месяца общими цифрами сведения о некомплекте лошадей в частях армии отдельно: верховых, артиллерийских и обозных. Причем некомплект лошадей в казачьих частях должен показываться отдельно»[122].

Однако в большей мере увеличение обозов в 1915 году происходило в связи с тем, что войска увеличивали количество своих трофеев, как правило, отбиравшихся у местного населения либо по минимальным ценам, либо и вовсе бесплатно. Обстановка всеобщего хаоса, сумятицы и беспорядка, в сочетании с приказами Ставки об оставлении наступающему противнику «выжженной земли», способствовала разбуханию обозного имущества. Ведь все то, что нельзя было вывезти, сжигалось. А уничтожать имущество становилось по-человечески жалко. В связи с этим командованием предпринимались попытки понизить число повозок в обозах. Например, приказ по армиям Северо-Западного фронта от 28 июня 1915 года за №1520 сообщал, что проверка войсковых обозов выявила значительное их увеличение в количестве 65 — 70 обывательских повозок на каждый пехотный полк. То есть как минимум полторы сотни лишних лошадей на полк или полтысячи лошадей на дивизию сверх существующих штатов.

Другое дело, что подобные попытки высших штабов бороться с разбуханием обозного имущества оказывались тщетными. Тем более что практика войны отчетливо показала, что тыловые службы не успевают снабжать войска всем необходимым. Это понуждало войсковых командиров увеличивать свои обозы, дабы не зависеть от капризов железнодорожной инфраструктуры и нерасторопности интендантских служб. То есть, иными словами, в какой-то мере увеличение обозов и лошадей обусловливалось объективными обстоятельствами. Так, участник войны, артиллерист, говоря о переходе легких 3-дм батарей на шестиорудийный состав осенью 1914 года, писал: «Лошадей же не отдам ни за что. Каждая лишняя лошадь батарее необходима. Не говоря уже о том, что при тяжелой дороге постоянно приходится припрягать выноса, заменять лошадей измученных, набитых, больных, нам необходимо еще во что бы то ни стало сильно увеличить свой обоз. Что значит шесть повозок на батарею, обрастающую со временем все больше и больше необходимым имуществом и запасами фуража, без которых зачастую обойтись невозможно? [Ведь] интендантство не всегда отпускает фураж для лошадей или отпускает его в недостаточном количестве. Нет фуража, и делу конец. Купить же часто негде. Лошади при усиленной работе принуждены голодать»[123]. Получается, что «лишние» лошади перевозили корм и для себя, и для «штатных» лошадей.

Напомним, что, по предвоенным расчетам, соотношение между людьми и лошадьми в Действующей армии должно было составлять одну лошадь на пять человек. Уже в 1915 году к концу лета, приблизительное соотношение — одна лошадь на трех человек. Это классическое соотношение войн девятнадцатого столетия. То же самое соотношение было и в Великой армии Наполеона: на 680 000 человек — 180 000 лошадей. Предвоенные стандарты оказались неверными, как, впрочем, и многие разнообразнейшие расчеты, которыми так любили заниматься в Генеральном штабе вместо создания единой военной доктрины.

Характерно, что исчисление соотношения людей и лошадей в Действующей армии зависело от артиллерийского обеспечения (и сам Наполеон ведь был артиллеристом). Войны, предшествовавшие Первой мировой, дали опыт использования артиллерии в соотношении пять орудий на тысячу пехотинцев. Как сообщает участник войны Е.К. Смысловский, «такая норма определялась возможностью передвижения усилиями лошадей по любым дорогам и местности, доступным действию полевых войск, наибольшего, но не обременительного для передвижения количества орудий и боевых припасов»[124]. Это — маневренная война. С установлением позиционной войны количество орудий стало возрастать, так как теперь артиллерийские батареи ставились в несколько линий обороны. Стало расти и число лошадей, вследствие роста грузоснабжения закапывавшихся в землю войск.

В ходе отступления 1915 года масса лошадей подбиралась полками и отправлялась в обоз. Напомним, что согласно приказам Ставки о «выжженной земле» крестьяне-мужчины угонялись вслед за отступавшими войсками. За ними отправлялись и семьи, ибо их урожай все равно уничтожался, а хаты часто сжигались. Оставаться же в этой обстановке без кормильцев — значило погибнуть. Крестьянские обозы следовали за армией, по пути распадаясь и теряя массу предметов и животных. Вот этих-то лошадей и подбирали войска. В обозах многие из них даже не ставились на официальный учет и питались за счет казны без всякого на то основания. Относительный порядок был наведен только после установления позиционного фронта зимой 1916 года: сам автор воспоминаний о данных пертурбациях военного времени служил в это время в 275-м пехотном Лебедянском полку (69-я пехотная дивизия)[125].

С другой стороны, можно привести и противоположный пример. В городе Рославль Смоленской губернии, куда для посадки в эшелоны прибывали десятки тысяч беженцев, в августе — сентябре 1915 года скопились тысячи лошадей, которых их владельцы, естественно, не могли взять с собой в эвакуацию (до Рославля беженцы шли гужем, своим ходом). В связи с тем что фуража для беженских лошадей не хватало, животные стали гибнуть. Уполномоченный по делам беженцев в данном районе обратился к воинским властям с призывом взять лошадей под свою руку, так как беженцам они все равно не были уже нужны: «Страна нуждалась в конском составе, а здесь, в Рославле, обречены на голодную смерть тысячи лошадей. Среди них было немало прекрасных, породистых — беженцы взяли с собой лучший свой скот, побросав дома худший». Однако ни военные власти, ни даже местные земства взять лошадей не пожелали, мотивировав свой отказ трудностью гона животных (поездов железнодорожники предоставить не могли). Одна из прибывших войсковых комиссий предложила передать им лошадей, но с условием, что военные будут платить фуражные деньги, а кормить лошадей продолжит сам уполномоченный по делам беженцев, в чьем распоряжении временно лошади останутся. То есть теперь он должен был бы нести ответственность еще и за неминуемый падеж животных, так как купить ничего было нельзя. Уполномоченный в резкой форме отказался, и дело закончилось ничем — «военным ведомством не было взято ни одной лошади». Кроме смерти лошадей, конечно: «Скоро дошло до того, что лошади настолько обессилели, что начали падать, и хищные птицы садились на живых еще животных и выклевывали им глаза и куски мяса из тел»[126].

После перехода к позиционной войне и на Восточном фронте штабы смогли наконец-то навести относительный порядок в статистических данных. Правда, позиционная война целиком строится на истощении противника, а потому тыловая работа конского состава заметно превалирует над боевой деятельностью конницы. Кавалерия в окопах попросту не нужна и требуется для развития прорывов в наступательных операциях.

Однако недостаточное снабжение кавалерийских дивизий, многие из которых вследствие недостатка пехоты занимали отдельные участки оборонительных позиций на передовой, становилось причиной падения качества лошадей. Как считали даже немцы, «конница приходит в упадок во время позиционной войны как конный род войск. Состояние здоровья конского состава страдает от плохого ухода и недостатка движения. Втянутость пропадает». При недостатке питания лошади, в отличие от людей, не могут дать значительных усилий в случае перехода к маневренным действиям, вызываемым, к примеру, необходимостью преследования разбитого в ходе прорыва противника[127].

Переход к маневренным действиям в кампании 1916 года вновь снизил контроль высших штабов за состоянием дел с конским составом войск. Потери не могли учитываться надлежащим образом в смысле контроля, а потому полковые командиры утаивали действительное число лошадей в полках, справедливо опасаясь, что всех лишних лошадей немедленно отберут. Именно теперь военные власти принялись за новые массовые реквизиции лошадей, что привело к вмешательству в дела сельского хозяйства — поставщика продовольствия в армию. Пришлось договариваться с министром земледелия. Так, циркуляр мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба военным округам от 8 июня 1916 года указывал: «Министерство земледелия возбудило ходатайство о том, чтобы в уездах, занимающих значительную территорию, сдаточные пункты для приема лошадей, поставляемых в войска, по военно-конской повинности по реквизиции, назначались не только в уездных городах, но и вне таковых, дабы сократить до минимума время, потребное для передвижения лошадей со сгонных пунктов на сдаточные. Такое сокращение времени на сгон лошадей признается необходимым в интересах сельского хозяйства, чтобы население и его лошади отвлекались от полевых работ по возможности не более как на два-три дня». В свою очередь, ГУГШ рекомендовало образовывать «два сдаточных пункта, и лишь в крайнем случае — три»[128].

В итоге теперь количество лошадей в пехотных частях резко увеличилось, вдвое превосходя положенные штаты. Образование нового Румынского фронта осенью 1916 года еще более усугубило положение дел, так как связь России с Румынией в железнодорожном отношении была столь слабой, что кавалерийские дивизии Румынского фронта зимой 1917 года пришлось выводить в глубокий тыл в Молдавию, дабы избежать массового падежа лошадей. Участник войны пишет: «После Луцкого прорыва осенью 1916 года положение было таково: полки имели от 75 до 100% сверхкомплекта лошадей, а показывали некомплект около 50%, чем ставили высшие штабы и Брусилова перед тяжелой проблемой — способны ли мы еще вести подвижную войну при таком катастрофическом положении с лошадьми. Я также не смог стать в этом вопросе на государственную точку зрения, так как тайный сверхкомплект лошадей был нужен мне для многих целей — в том числе для запряжки восьми нештатных австрийских пулеметов, чтобы довести количество пулеметов в полку до жизненно необходимого максимума — 32»[129].

Неразберихе в отношении количества лошадей на фронтах способствовала и передача ряда прифронтовых губерний в подчинение фронтов. То есть население и администрация этих областей должны были подчиняться требованиям и распоряжениям военных властей. В числе прочих мер военные широко применяли реквизиции как продовольствия и фуража, так и тягловой силы. Крестьяне прифронтовых районов были обязаны определенное время (как правило, произвольно устанавливаемое военными властями) нести гужевую повинность для нужд Действующей армии. Произвол был столь велик, что в прифронтовых районах крестьяне продавали лошадей, дабы не нести эту самую тяжелейшую гужевую повинность. Итог — лишение крестьянских хозяйств тягловой силы, что вело к падению сельскохозяйственного производства. А ведь именно хлеб подчиненных военным властям областей служил первым подспорьем для снабжения войск в случае транспортных неурядиц. Это так называемые «местные средства», которые должны были выручать фронт при перебоях в снабжении.

Гражданские власти пытались противостоять военному произволу, хотя, понятное дело, как правило, безуспешно. Никаких административных санкций гражданские не имели, а потому единственным приемлемым способом воздействия на военных была система договоренностей. Часто — при посредничестве министерства земледелия, чей глава являлся председателем Особого Совещания по снабжению армии продовольствием и фуражом, а потому военные были вынуждены с ним считаться. Правда, и тогда гражданские власти могли разве что бессильно констатировать сложившуюся ситуацию, но не изменить ее. Например, совещание по вопросу об установлении твердых цен на хлебопродукты урожая 1916 года в Волынской губернии 27 — 29 июля указало, что «наряду с принудительным привлечением на военные работы людей в течение двух лет десятки тысяч подвод привлекаются по нарядам властей в состав обозов, обслуживающих воинские части, что подняло цены на рабочий труд лошадей до крайних размеров»[130].

Военные власти признавали тяжесть гужевой повинности, оправдывая ее необходимостью военного времени. Как всегда в России, организация входила в противоречие с объективными условиями — ведь количество лошадей в войсках было достаточно для того, чтобы не отвлекать крестьян от собственного хозяйства. Однако проконтролировать число лошадей в войсках высшие штабы не могли, а потому, ничтоже сумняшеся, накладывали обязательства на крестьян. Из обывательских лошадей составлялись целые конные транспорты, которые выполняли распоряжения военных начальников. И тяжесть повинностей признавалась чаще всего в кризисные периоды, когда в наибольшей мере проявлялась неизбежная зависимость фронта от тыла. Так, приказом по Особой армии от 5 февраля 1917 года за №144 указывалось, что «на транспорты возлагаются непомерно тяжелые работы, чрезвычайно быстро изнашивающие материальную часть и конский состав». Для пресечения данного явления прежде всего необходимо:

— предоставлять через три-четыре дня работы дневку или давать ежедневный отдых четверти конского состава;

— вес полезного груза для двуколки должен составлять не более тридцати пудов;

— суточный переход транспорта, не вызванный обстоятельствами боя, не должен превышать двадцати пяти верст.

Состояние ситуации с конским составом в Вооруженных Силах рано или поздно должно было сказаться на конских ресурсах тыла, раз уж войну не удалось завершить в короткие сроки. Правда, напряжение в смысле несения военно-конской повинности крестьянское хозяйство стало испытывать лишь с половины 1916 года. Расширение боевых действий, увеличение войсковых штатов, массовое поступление технических средств ведения боя требовали новых наборов тягловой силы в армию. Многочисленные злоупотребления интендантских служб и обозных чиновников, постоянный падеж лошадей в дальнем армейском тылу, донельзя гипертрофированное разбухание обозов приводили к тому, что в отделениях ремонта фронтов состояло до шестидесяти процентов общей штатной численности лошадей. Зачастую войска, особенно в районах, бедных железнодорожной сетью, скрывали реальную численность конского состава от соответствующих учетных органов. Для них гужевой транспорт оставался последней возможностью обеспечить людей продовольствием.

Даже тяжелой зимой 1917 года, когда людям и лошадям на фронте не хватало питания, на фронт продолжали идти эшелоны с пополнениями, занимая необходимые для подвоза продфуража вагоны и паровозы. Готовясь к весенним сражениям, высшие штабы как будто забыли, что сначала следует сохранить силы уже имевшихся в строю людей и лошадей, а уж потом подвозить резервы. Соотношение количества людей и лошадей в пехотных частях оставалось прежним: один к трем. Например, в феврале 1917 года в войсковых частях 12-го армейского корпуса состояло на продовольственном довольствии 64 717 человек и 19 288 лошадей, плюс 7789 человек и 1496 лошадей в организациях, обслуживавших корпус[131].

То есть уже имевшихся на фронте лошадей было нельзя кормить достаточной дачей. Но новые лошади продолжали прибывать и прибывать. Весной, когда в России полыхала революция, а на фронте, по идее, должно было бы начаться наступление, много лошадей было потеряно безвозвратно: «Конский состав армии весной, при теоретической норме в шестьдесят семь фунтов зернового фуража, фактически падал от бескормицы в угрожающих размерах, ослабляя подвижность армии и делая бесполезным комплектование ее лошадьми, которым грозила та же участь»[132]. Это и есть нецелевое использование конского запаса страны.

Помимо собственно самого фронта, нецелевое использование лошадей для войны ударило и по тылу. Основные издержки мер подобного рода несло на себе крестьянство, так как именно ему принадлежала львиная доля русских лошадей. Также цены на лошадь, подлежавшую набору в армию, как правило, были не менее чем на сто процентов ниже ее действительной стоимости. Такое явление приняло массовый характер уже в 1915 году, когда сдача проходила по 150 рублей при рыночной цене в 175 — 180. «Ножницы цен» имели тенденцию к росту в ходе войны: крестьянин терпел неизбежные убытки, сдавая свою лошадь военному ведомству. В периоды, когда лошадь особенно требовалась для сельскохозяйственных работ, цены на лошадей, естественно, возрастали. Причем не на двадцать процентов, как до войны, а более чем вдвое. Приведем местные цены Московской губернии на крестьянскую лошадь в рублях, варьирующиеся в ходе войны[133].

Правда, необходимо заметить, что общее поголовье лошадей в Российской империи в годы Первой мировой войны не претерпело особенных изменений. В этом отношении, как и во многих прочих, Россия могла еще продолжать успешную борьбу, и только беззастенчивая ложь оппозиции, клеветнически извращавшей действительные факты, позволила свершиться Февральской революции, затем планомерно скатившейся в Октябрь. Да, царская власть испытывала массу трудностей, и прежде всего в снабжении. Это подробно показано выше. Однако, преодолев трудный период времени года (зиму), русские вновь наращивали силы, решая возникавшие проблемы — по крайней мере частично, чтобы продолжать войну. Австро-германцы же были настолько истощены, что лишь великая Русская революция позволила им продержаться еще два года мирового конфликта, выключив из него Восточный фронт.

В 1914 — 1917 годах в Российской империи наблюдается рост числа конского поголовья в крестьянских хозяйствах, правда, идущий параллельно со снижением количества лошадей в рабочем возрасте — до 85% в 1916 году и 65% — в 1917 году. Однако этот факт свидетельствует лишь о временных затруднениях, вызванных войной, а общий рост поголовья имел вполне положительную роль с точки зрения перспективы — по окончании войны Россия не испытала бы никаких затруднений в отношении лошадиных сил. Экономического истощения страны не было и близко, а сокращение народного потребления во время войны — явление неизбежное. Исследователь Московского региона отмечает: «…затруднения 1914 — 1915 гг. носили большей частью временный характер и были обусловлены, с одной стороны, издержками ориентации хозяйства на условия военного времени, а с другой — иными, непосредственно не связанными с войной обстоятельствами. На это, в частности, указывает резкий рост молодняка в 1916 — 1917 гг., а как следствие, и общего поголовья. Причем лошадиное стадо за указанный срок увеличилось более чем на тринадцать процентов и, таким образом, значительно превысило даже уровень довоенных лет»[134].

В то же время итоги сельскохозяйственных переписей 1916и 1917 годов сводят данную проблему к величине вовсе ничтожной. Следует отметить, что эти данные были неполными (особенно для 1917 года) и касались только крестьян и только в Европейской части России. Как ни называй статистику, но до революции в России она проводилась достаточно добросовестно, за счет использования земских органов. Кроме того, военные переписи имели реальную задачу: выяснить возможности народного хозяйства Российской империи для продолжения борьбы. Так что фальсифицировать данные не было никакой нужды. Крестьянское хозяйство Европейской России накануне и в годы войны (по обеспеченности конским составом) — 1912 — 1916 гг. имело[135]:

* По переписи 1917 года.

По подсчетам статистиков, одна лошадь могла управиться с обработкой пяти десятин посева. Как кажется, с учетом этого наличного числа лошадей для обеспечения самого крестьянского хозяйства и образования товарного запаса во имя нужд фронта было недостаточно. Тем не менее в целом крестьянское хозяйство было обеспечено тягловой силой, хотя действительно реквизиционным мерам подверглись прежде всего лошади в возрасте четырех-пяти лет, в расцвете сил. Небольшие крестьянские наделы могли, с известной оговоркой, быть обработаны скотом и более старшего возраста. Поэтому перепись и отмечает общий рост числа рабочих лошадей. Помимо прочего, в конце 1915 года, как только выяснилось, что война затягивается на неопределенное время, а значит, надо заняться нуждами народного хозяйства страны, было твердо установлено, что в каждом крестьянском дворе обязательно оставляется пара лошадей.

В крупных помещичьих и хуторских хозяйствах оставлялись по две лошади на каждую десятину посева. То есть вдвое, а то и втрое больше. Причина этому заключается в том, что именно данный тип хозяйств давал главную долю товарного хлеба, который, собственно, и шел в армию, в то время как крестьянское хозяйство в годы войны имело тенденцию своего развития к натурализации — самообеспечению. Представляется, что это сравнительно справедливо: крупные хозяйства имели большую прибыль, однако только они и могли обеспечить фронт продфуражом.

Тем не менее крестьяне стремились к соблюдению «равенства» в несении военного тягла, а потому доводили до властей сведения о наличии лошадей у помещиков. Особенную силу это явление приобрело с развязыванием кампании «шпиономании» в 1915 году. Стремясь уклониться от ответственности за неудачный ход военных действий, Ставка и ряд высших штабов стали перекладывать эту ответственность на «происки темных сил». Для великого князя Николая Николаевича и его сотрудников это, разумеется, было легче и удобнее, нежели признаться стране и Вооруженным Силам в своей бездарности, халатности и одновременно нежелании добровольно уйти с занимаемых высоких постов. Обвинения следовали самые необычные, парадоксальные и невозможные. Тыл подхватил инициативу Ставки. Теперь практически любой донос связывался с деятельностью на благо противника. Например, крестьянская анонимка еще в марте 1915 года указывала: «…Прибалтийские бароны-патриоты, укрывающие лошадей от мобилизации, оказались и у нас в Новосильском уезде [Тульской губернии] в лице земского начальника 1-го участка В.Ф. Навроцкого и потомственного дворянина И.Н. Шатилова…»[136].

Даже Центрально-Черноземный регион, в котором было сосредоточено более половины всех однолошадных хозяйств Центральной России, находился в довольно благоприятном положении. Так, только Тульская губерния за 1914 — 1915 гг. поставила в армию 18 485 лошадей. К январю 1917 года эта цифра достигла 20 877 голов, причем намеченная допоставка — еще около 8000 голов. При этом к январю 1917 года в губернии было 302 250 лошадей (в 1915 году — 395 199)[137]. То есть перед нами расхождение между статистикой довоенных критериев определения рабочих возможностей лошади и новых оценочных условий, выдвинутых военным временем и воплощаемых на практике. Несмотря на то что военно-конская повинность ставила хозяйства различной состоятельности в неравное положение, данные статистики говорят о сохранении дворов без рабочего скота на предвоенном уровне. Другое дело, что одну лошадь в хозяйстве было нельзя реквизировать, и число таких хозяйств за годы войны увеличилось по сравнению с предвоенным периодом.

Кризис снабжения фронта конским составом, наряду с сокращением усилий по поставке в войска фуража, начался с осени 1916 года. В это время Северный и Западный фронты застыли в позиционной борьбе. Юго-Западный фронт постепенно останавливался в своих наступательных потугах, продолжая последние удары по Ковельскому укрепленному району. В то же время разворачивались боевые действия в Румынии, и постепенно на помощь неудачливому союзнику русские перебросили более четверти всех своих сил. В том числе и лошадей в составе кавалерийских дивизий, артиллерийских частей и разнообразных обозов.

Бой и желудок всегда взаимосвязаны. Положение являлось еще более тяжелым, так как снабжение армий Румынского фронта только по одному объективному состоянию инфраструктуры, по своему объему, отставало от снабжения любого другого русского фронта. А ведь помимо отступившей в Бессарабию румынской армии и полутора миллионов русских штыков и сабель русские должны были кормить еще и более миллиона румынских беженцев.

Тем не менее именно этот период сравнительного успокоения на всех фронтах, кроме Румынского фронта, был признан подходящим для проведения ряда реорганизационных мер по насыщению войск техническими средствами ведения боя. В сентябре 1916 года было решено сформировать шестьсот пять 8-пулеметных команд Кольта в связи с резким переломом в пополнении Действующей армии техникой. Увеличение собственного производства тяжелых станковых пулеметов системы Максима на Тульском оружейном заводе позволило отправлять в войска все то оружие, что поставлялось союзниками, в том числе и пулеметы.

В свою очередь, это мероприятие требовало по штату 34 485 лошадей, по пятьдесят семь голов на каждое подразделение — или примерно по семь лошадей на каждый пулемет. Пополнения требовались и в новообразуемые саперные и тыловые части. Согласно расчетам Генерального штаба, только на первое полугодие 1917 года Северному фронту было необходимо семьдесят семь тысяч лошадей, а Западному и Юго-Западному — по семьдесят восемь тысяч голов. Мобилизационный отдел Генерального штаба сначала предполагал не проводить новых реквизиций, а наладить поставку за счет сокращения в запасных учреждениях и частях.

Однако военачальники, как сообщает А.А. Свечин, часто имея от 75 до 100% сверхкомплекта лошадей, показывали некомплект до 50%, а потому Ставке не удалось провести образование новых подразделений посредством использования внутренних ресурсов своих войск. В результате в высших штабах полагали, что необходимой для маневренных действий конской тяги нет, и гнали лошадей на фронт, забирая их из тыла. А на фронтах лошади гибли от бескормицы, как только начинались проблемы с железнодорожным транспортом. Но даже и без транспортных проблем фуражная проблема являлась самой что ни на есть насущной проблемой.

Проведем нехитрый расчет для самого низового уровня. Уже говорилось, что предвоенный штат пехотного полка в лошадях — сто восемьдесят голов. Прибавив стопроцентный сверхкомплект, получаем триста шестьдесят голов. Но фураж идет только для штатного комплекта. Вследствие небрежностей даже пусть и объективного характера (например, то же гниющее без брезента сено) часть фуража портится — допустим, не более двадцати процентов. На выходе расчетов получаем, что фураж поставлен на сто сорок четыре лошади, а налицо их — триста шестьдесят. Вот и дели как хочешь! А если отсутствуют местные средства, то приходится лихорадочно посылать людей в глубокий тыл, пытаясь закупить фураж по повышенным ценам. Между тем в тылу действуют запретительные нормы, введенные Особым Совещанием по продовольствию, и ситуация купли-продажи фуража контролируется уполномоченными министерства земледелия.

Именно здесь и кроется главная причина падежа конского состава Действующей армии. Характерно, что спекуляции с конским составом имели опыт — период русско-японской войны 1904 — 1905 гг. За десять лет до Первой мировой войны командиры различных уровней точно так же махинаторствовали с лошадьми. Только в Маньчжурии это делалось с целью присвоения казенных денежных средств, а в Польше и Галиции — во имя тягловой силы для распухших от невоенных грузов обозов. Так, В.В. Вересаев вспоминал о махинациях начальства одного из пехотных полков: «Из обозных лошадей двадцать две самых лучших мы продали и показали, что пять сбежало, а семнадцать подохло от непривычного корма. Пометили: «Протоколов составлено не было». Подпись командира полка… А сейчас у нас числится на довольствии восемнадцать несуществующих быков»[138].

Зимой 1916/17 года это сказалось особенно ярко: министерство путей сообщения и все вышестоящие штабы забрасывались слезницами о помощи гибнущим лошадям, но никто не посетовал на отвратительную постановку дела учета конского состава в армиях и корпусах. Никто не заметил, что внештатные лошади скрываются командирами полков и дивизий. Например, только в Сибири к марту месяцу в распоряжение Главного управления Генерального штаба было передано около тридцати тысяч лошадей для обозных, пулеметных, артиллерийских частей, которых было невозможно вывезти в европейскую часть России.

А ведь скрыть от людей факт перенасыщения фронта лошадьми было невозможно. Отпускники, в том числе и офицеры, находясь в тылу, открыто свидетельствовали, что «конский состав фронта, и особенно тыловых учреждений, используется далеко не полностью», вследствие чего и образуется сверхкомплект. То есть вместо того, чтобы передать тылу часть лошадей в сельское хозяйство, фронт, напротив, требует еще лошадей, хотя, в принципе, в них не нуждается. Именно это обстоятельство, кстати говоря, явилось главной причиной массового падежа лошадей на фронте начиная с зимы 1917 года, когда железнодорожный транспорт не мог в надлежащей степени справляться со своими обязанностями снабжения фронта. Например, штаб Северного фронта 19 апреля 1917 года сообщал в Главное управление Генерального штаба, что так как нет фуража, то нужно немедленно прекратить подвоз лошадей, а фронт должен изыскать «средства более производительного использования конской тяги имеющимися коневыми средствами армий»[139].

Ставка же вместо борьбы с лживыми сведениями командиров приказывала разъяснять войскам вред разглашения таких сведений в тылу, чтобы не волновать население. То есть рассудили, как всегда в России, — скрыть произвол и некомпетентность власть предержащих, лишь бы сохранить статус-кво и усилить нажим на низы в данном конкретном случае в смысле новых реквизиций. Так, дежурный генерал при Верховном Главнокомандующем ген. П.К. Кондзеровский 30 января 1917 года сообщал главнокомандующему армий Западного фронта ген. А.Е. Эверту: «…многие возвращающиеся из армии офицеры и нижние чины сообщают населению, что конский состав фронта, и особенно тыловых учреждений, используется далеко не полностью, и в различных учреждениях нередко образуется значительный сверхкомплект лошадей. Эти рассказы крайне волнуют население…» Ставка полагала, что необходимо разъяснять офицерскому составу весь вред этих разговоров[140].

Как известно, император Николай II возлагал свои последние надежды по удержанию страны от революции на весеннюю кампанию 1917 года. Во имя этого делалось все, что возможно: это сражение было нужно выиграть во что бы то ни стало и закончить наконец-то затянувшуюся войну. В связи с предстоящими операциями в начале 1917 года было предположено провести новые реквизиции конского поголовья внутри империи. Так, Ставка Верховного Главнокомандования в предписании главному полевому интенданту от 2 декабря 1916 года указывала, что к лету 1917 года в войсках должно быть около двух миллионов лошадей. В то же время сетования на исчерпание конского ресурса страны, без изменения существующего законодательства, не принимались во внимание. Действительно, положения дел в деревне не смогла выправить и практика уступки бракованных лошадей из отделений конского запаса и войсковых частей по особой оценке специальных комиссий на основании приказа № 343 по военному ведомству за 1916 год[141].

К 1 января 1917 года, по данным интендантства, положение дел с конским составом на фронтах (без войск военных округов и тыловых гарнизонов) обстояло следующим образом[142]:

Разумеется, власти отлично сознавали взаимосвязь между положением в сельском хозяйстве и военными нуждами. Поэтому Ставка предложила первоначально закупать лошадей, прежде чем приступить к практике реквизиции. Главное управление Генерального штаба отметило, что покупки не могут дать много лошадей и тем более значительного их количества сразу, порекомендовав фронтам и армиям сообщить свои потребности. Кроме того, как и раньше, Генеральный штаб настаивал на сокращении конского состава в тыловых службах Действующей армии и передаче лошадей, которые могут быть даны без ущерба боевым интересам, на фронт: «Только при условии полной экономии в лошадях со стороны армий явится возможность действительно удовлетворять их потребности конским составом путем покупок».

Действительно, в отличие от фронтовых командований, почему-то полагавших, что людей и лошадей не может быть слишком много, и требовавших все новых и новых эшелонов с пополнениями, Генеральный штаб старался оставаться на государственной точке зрения. Как назревал кризис человеческих ресурсов (всего полтора миллиона людей, остававшихся еще вне призыва), точно так же начинала проявляться нехватка лошадей для фронта. Рабочих рук (люди) и тягловой рабочей силы (лошади) в русской деревне начинало не хватать. А деревня — это продовольствие и фураж. Следовательно, к 1917 году русское военное ведомство уже приблизилось к той грани, за которой начиналась разруха народного хозяйства вследствие нехватки производительных мощностей.

В этих условиях Генштаб и военное министерство старались делать все от них зависящее, раз уж ни Ставка, ни фронты не обращали внимания на объективное положение дел. Например, в тыловые войска лучших лошадей с осени 1916 года не давали вовсе. Так, 26 февраля 1917 года мобилизационный отдел Главного управления Генерального штаба сообщил в канцелярию главного начальника снабжений армий Северного фронта, что «в конские запасы тыловых округов верховые лошади попадают от населения как редкое исключение, так как по военно-конской повинности и по реквизиции означенные лошади вовсе не берутся, дабы сохранить их у населения для ремонтных комиссий, комплектующих покупкой верховых лошадей запасные кавалерийские полки»[143]. Приоритет оснащения лошадьми кавалерии, а не обозов и тыловых структур, несомненен.

В любом случае вопрос о широкомасштабной реквизиции в преддверии кампании 1917 года, долженствовавшей носить решительный характер, был решен. В январе 1917 года военный министр, министр внутренних дел и министр земледелия должны были договориться о распределении между губерниями Европейской России количества подлежащих реквизиции лошадей, которая должна была проводиться при посредничестве земских учреждений. Предполагалось, что вместе с ранее поставленными в ходе военных действий лошадьми эта цифра составит около двенадцати процентов лошадей рабочего возраста, если исходить из данных военно-конской переписи 1912 года. Это небольшая цифра для страны, уже два с половиной года ведшей мировую борьбу. Было решено, что в тех уездах, где земства откажутся от реквизиции, набор конского состава следует проводить по правилам военно-конской повинности, но по принципам разверстки, указанным губернской земской управой. Министерство внутренних дел, в принципе, не было против реквизиционных мер, предложив губернаторам «безотлагательно сделать все необходимые распоряжения к успешному и своевременному выполнению в пределах губернии реквизиции», каковую предполагалось закончить за две недели до начала полевых работ[144].

Однако в феврале — марте 1917 года с мест в центр обрушился шквал телеграмм с просьбами отложить либо отменить вовсе разверстку лошадей. Данное условие было необходимо ввиду угрозы волнений, нарушения хозяйственных интересов населения, транспортного кризиса, недостатка рабочего скота и т.д. Порочность практики реквизиций в условиях тяжелой зимы подтвердило и поведение местных гражданских властей. Уже в феврале Генеральный штаб был засыпан рапортами из военных округов, в которых отражался ход проблемы внутри страны.

Только в Московском военном округе от реквизиции лошадей отказались сорок одна уездная земская управа: Валуйская, Скопинская, Галичская, Кинешемская, Нерехтская, Солигаличская, Котельническая, Богородская, Клинская, Макарьевская, Богучарская, Нижнедевицкая, Тульская, Алексинская, Богородицкая, Белевская, Веневская, Епифанская, Ефремовская, Каширская, Крапивенская, Новосильская, Одоевская, Чернская, Нижегородская, Владимирская, Александровская, Вязниковская, Пороховецкая, Ковровская, Меленковская, Муромская, Переяславская, Покровская, Судогорская, Суздальская, Шуйская, Юрьевская, Костромская, Варнавинская, Юрьевецкая. Остальные уезды просили отложить реквизицию ввиду опасения возможности волнений, нарушения хозяйственных интересов населения, кризиса гужевого транспорта и т.д. Военный министр ген. М.А. Беляев в конечном счете оказался вынужденным приостановить практическое воплощение данного мероприятия.

Уже после Февральской революции приказом военного министра от 7 марта по военным округам реквизиционные меры были приостановлены «впредь до особых распоряжений», ибо теперь уже свеженазначенные комиссары отказывались от производства набора лошадей для армии. Тем не менее фронты требовали наивозможно скорейшего пополнения конских запасов Действующей армии, сообщая о прогрессирующем некомплекте ввиду формирования новых подразделений и подготовки к решающим операциям. Попытка замены реквизиций закупками со стороны органов Земского Союза и Ремонтирования Армии провалилась. Впрочем, этого следовало ожидать, так как именно такой результат был просчитан еще царскими министрами. Надежды же лидеров Временного правительства на то, что их власть, в отличие от монархии, почему-то является непременно «народной», были ничем не обоснованы.

Крестьянство же, в свою очередь, весной 1917 года настаивало на возврате забранных для нужд армии лошадей, ссылаясь на то, что лошади были «взяты по-старому неправильно». В этих условиях Главное управление Генерального штаба предложило командованию военных округов разъяснить населению, что «лошади крайне необходимы для нужд действующих армий, при наступающих боевых действиях, и поэтому все лошади, уже принятые, подлежат немедленному направлению по данным нарядам». Стремясь избежать эксцессов, Временное правительство в заседании 23 марта постановило «немедленно сдать лошадей военному ведомству» «во имя интересов армии»[145].

В 1917 году на Действующую армию навалилось то явление, которое давным-давно ожидалось и прогнозировалось, — массовый падеж лошадей в войсках. Сначала это происходило вследствие затруднений со снабжением фуражом зимой — весной. Затем — в связи с увольнением солдат старших сроков службы, которые в основном и служили в обозах и тылах. А.И. Деникин сообщает, что увольнение солдат старше сорока лет на сельскохозяйственные работы внутрь страны и демобилизация лиц старше сорока трех лет имели следствием начало стихийной демобилизации. Помимо прочего, «некоторые полки, сформированные из запасных батальонов, потеряли большую часть своего состава; войсковые тылы — обозы, транспорт — расстроились совершенно, так как солдаты, не дожидаясь смены, оставляли имущество и лошадей на произвол судьбы. Имущество при этом расхищалось, лошади гибли»[146].

Чтобы не допустить гибели конского состава, военные должны были взяться за дело сами. В отличие от дореволюционного периода, когда еще возможно было что-то потребовать (пусть не всегда эти просьбы удовлетворялись), теперь любое мероприятие проходило «вхолостую». Представители войск отправлялись в глубь страны и, пользуясь наличием в полках громадных сумм, скопленных за время войны, скупали продфураж. Гражданские власти старались не допускать самочинных закупок, заваливая центр жалобами на произвол. Нельзя не отметить, что крестьяне охотнее продавали продукты военным: во-первых, потому что военные давали большую цену, не обращая особого внимания на вводимые правительством твердые цены; во-вторых, крестьянство сознавало, что этот хлеб пойдет на фронт, а в каждой семье были свои фронтовики. То есть крестьяне, не желая отдавать хлеб абстрактному государству по твердым ценам, отдавали его военным представителям — фактически непосредственно своим же детям, служившим в армии.

Таким образом, конфликт интересов между военными и гражданскими властями в смысле снабжения Действующей армии, несмотря на кажущееся единство вертикали власти, в период революции углублялся и усугублялся. Провозглашаемая Временным правительством хлебная монополия осталась пустыми словами: деревня скорее согнала бы хлеб на самогон, нежели отдала бы его по твердым ценам. Хлеб приходилось отбирать, так как уговоры по мере развития революционного процесса действовали все меньше. И потому центр закрывал глаза на самоснабжение фронта, на бумаге, впрочем, резко осуждаемое. Иного выхода не было: революционные органы продовольственного снабжения работали куда хуже царских: лишь опора на кооперативы позволила Временному правительству поднакопить немного продфуража к осени, да и то все это досталось большевикам. О характере происходивших процессов снабжения в революционное время говорит телеграмма главнокомандующего армий Западного фронта ген. В.И. Гурко министру продовольствия, начальнику штаба Верховного Главнокомандующего и главному полевому интенданту от 27 мая 1917 года: «…Губернские и уездные продовольственные комитеты жалуются на самостоятельную покупку представителями войсковых частей главным образом фуража по ценам, превышающим установленные министром земледелия, заявляя, что такие покупки вносят дезорганизацию в дело заготовок… трудность положения в том, что фураж есть, но те учреждения, которые обязаны снабжать им войска, найти фураж не хотят или не умеют, а когда войска находят фураж и рады заплатить сколько угодно, лишь бы спасти от падежа голодающих лошадей, их обвиняют в повышении цен и запрещают покупать… следует обязать комитеты искать фураж, как ищут и находят войска, а не пользоваться тем, что найдут войска… прошу категорических указаний продовольственным комитетам о необходимости полного использования каждым своего района при самом широком применении в подлежащих случаях реквизиции. Только таким путем возможно удовлетворить потребности армии, избежать самостоятельных войсковых заготовок и справедливых нареканий армии на недостаточное удовлетворение их потребности»[147].

Таким образом, революция не только не разрешила тех проблем, что получила Россия с вступлением в Первую мировую войну, как обещала антиправительственная пропаганда либеральной буржуазии, рвавшейся к власти любыми средствами. Эти проблемы лишь усугубились и еще больше ломали народное хозяйство страны. Населению, отчетливо видевшему банкротство политики новой власти, ничего не оставалось, как сосредотачиваться на самовыживании. Провал июньского наступления, наряду с нежеланием Временного правительства передать крестьянству Землю и заключить мир, во имя чего, собственно говоря, деревня и фронт вообще поддержали революционеров, показал, что надеяться на власть невозможно.

В завершение главы остается привести только несколько цифр. Конский состав на театре военных действий (по статистическим данным сборника 1925 года):

— на 1 октября 1914 года — 670 775 (100%);

— на 1 января 1915 года — 1 035 682 (154%);

— на 15 мая 1915 года — 1 072 178 (159%);

—на 1 февраля 1916 года — 1 589 909 (237%);

— на 1 июня 1916 года — 1 672 430 (249%);

— на 1 ноября 1916 года — 1 804 817 (269%);

— на 1 сентября 1917 года — 2 760 000 плюс 404 000 в составе общественных организаций.

Хотелось бы добавить к этим цифрам немного архивных материалов, которые несколько разнятся с приводимыми выше данными интендантства, а также отличаются от цифр статистического сборника. Очевидно, что эта разница образовывалась за счет отсутствия единства в подсчетах. Следует отметить, что проводимые различными инстанциями во время войны переписи людей на фронте и то сильно отличались друг от друга. Например, сведения дежурного генерала при Ставке Верховного Главнокомандующего, куда стекались все статистические данные из Действующей армии в отношении количества людей, могли порой на четверть отличаться от данных интендантства. Одни считали «штыки и сабли», другие — «едоков», а в документации проходили разные цифры. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего ген. М.В. Алексеев неоднократно негодовал на неразбериху, требуя точных сведений, однако дело так и не было разрешено до конца войны. В 1917 году, после Февраля, статистика еще более запуталась, что вообще позволяет говорить о любых цифрах этого периода, за исключением, быть может, октябрьской однодневной переписи Действующей армии, как о приблизительных. Так или иначе, следует говорить не столько о точности тех или иных цифр, сколько о тенденциях, отражавших реальное положение дел на фронтах войны.

Согласно всеподданнейшему докладу, подведшему итоги кампании 1915 года, по данным военного министерства, к 1 декабря 1915 года в Действующей армии числилось 1 342 032 лошадей[148]. Можно сравнить эту цифру с австро-венгерскими данными. Перед войной в Австро-Венгрии поголовье лошадей составляло 3 900 000 голов. В конце 1915 года общее поголовье сократилось до цифры в 2 100 000. Соответственно, согласно сведениям австрийского военного архива, в начале войны на двух фронтах (Русский и Сербский театры военных действий) насчитывалось 704 000 лошадей. То есть больше, чем у русских, по данным статистического сборника на 1 октября 1914 года. А ведь не следует забывать, что к октябрю месяцу на Восточном фронте действовали еще две германские армии — 8-я и 9-я. К концу 1915 года австро-венгерские армии на трех фронтах (Русский, Балканский и Итальянский) имели 944 000 лошадей[149]. Это — почти на треть меньше, чем в одной только русской армии (правда, надо учитывать русский Кавказский фронт). С другой стороны, в конце 1915 года на Востоке сражались семь германских армий — 8, 9, 10, 11, 12-я, Южная, Бугская (две последние — смешанные австро-германские армии). В свою очередь, немцы в начале войны имели свыше 1 088 000 лошадей, мобилизованных в вооруженные силы. Напряжение конского состава в Германии было столь велико, что в 1918 году общее поголовье немецких лошадей сократилось на четверть (в то время как в России к моменту выхода из войны поголовье оставалось примерно на предвоенном уровне)[150].

Возвратимся к России. Согласно данным Главного управления Генерального штаба, к 1 октября 1916 года в Действующей армии состояло 1 808 004/1 773 229 лошадей (по списку/налицо). В том числе Северный фронт ген. Н.В. Рузского имел 387 528/385 089 лошадей, Западный фронт ген. А.Е. Эверта — 417 588/ 410 555 лошадей и Юго-Западный фронт ген. А.А. Брусилова — 860 000/ 843 000 лошадей. Кавказский фронт ген. Н.Н. Юденича насчитывал 142 888/134 585 лошадей[151].

В начале 1917 года русская Действующая армия насчитывала 1 699 035/1 508 077 лошадей (всего/в боевых частях). В том числе Северный фронт имел 345 814/ 307914 лошадей, Западный фронт — 441 160/359 677 лошадей, Юго-Западный фронт — 596 065/525 722 лошадей, Румынский фронт — 315 996/314 764 лошадей. О Кавказском фронте сведений нет[152]. Это количество лошадей приходилось на 6 309 525/4 673 593 человек. Таким образом, общее соотношение людей и лошадей на фронте составляло 1:3,7, а в боевых частях — 1:3. Следовательно, предвоенное соотношение людей и лошадей, показанное ген. Н.Н. Янушкевичем (см. выше) как 1:5, оказалось существенно превзойденным. В боевых частях — полтора миллиона лошадей на четыре миллиона семьсот тысяч людей.

Разруха железнодорожного транспорта в 1917 году, наряду с увеличением фактически бездельничавшей Действующей армии, возложила снабжение войск на плечи гужевого транспорта. Отсюда — рост лошадей на фронте. К 1 сентября 1917 года в русской Действующей армии находилось 3 164 000 лошадей — 470% от численности конского состава войск в начале войны. Много это или мало? Так, в достаточно высокотехнологичной армии фашистского вермахта в 1945 году насчитывалось около двух миллионов лошадей. В то же время общая численность автопарка СССР в 1945 году насчитывала 664 500 машин. Впрочем, зачем ходить далеко? В германской армии периода Первой мировой войны, широко использовавшей узкоколейки на театре военных действий и резко сократившей свою кавалерию в войсках, имевшей мощную железнодорожную сеть общего назначения, в мае 1918 года состояло 956 850 лошадей[153].