Красавчик Саша

Мой американский дневник (Отрывки)

Публикация проф. Романа Оспоменчика (Иерусалим)

Перевела с французского Вера Милкина (Москва)

4 декабря 1974 года

Нью-Йорк

Знала ли я, что закончится все так страшно и непоправимо? Что сказать на это?

Ясно и неопровержимо предчувствовала, но верить при этом отказывалась. Как видно, духу не хватало посмотреть правде в глаза.

Мне казалось, что Саша и на сей раз сумеет как-то выкрутиться, ведь для него как будто не было никогда непреодолимых препятствий. Он всегда находил выход из положения, даже самого невозможного.

У Саши был такой бешеный, невероятный напор, такой острый, пронзительный, мгновенно на все реагирующий ум, что перед этим человеком буквально никто не мог устоять, и я в том числе.

И ведь он был добр. Феноменально добр. Он хотел и любил отдавать. И отдавал. Дарил. И с разбором и cовершенно без разбора. И что же в итоге?

Саша рассчитывал на некую элементарную человеческую благодарность. Как показала жизнь, наивно. Франция наших дней оказалась чудовищно неблагодарной.

Его убили не те, кто был обделен им, не те, кто стал жертвой его грандиозных финансовых операций. А как раз те, кто целые годы жил за его счет, те, кто постоянно пользовался его благодеяниями.

В какой-то момент эти исключительно подлые, недостойные люди решили вдруг, что близость к ним Саши позорит их, дискредитирует. Они приказали убить его, чтобы он ни в коем случае не дожил до следствия и процесса, которые неминуемо бы обнаружили прикосновенность Стависского к самым высшим политическим сферам.

В том, что произошло, для меня было какое-то особенно изощренное бесстыдство. Признаюсь как на духу: хотелось просто выть. Нет! Хотелось разорвать их на мелкие кусочки, искромсать бандитов, оказавшихся во власти.

Однако с ними никто ничего не сделал. Ни тогда. Ни потом. Они улизнули и от юридического суда, спаслись и от суда истории. Чтобы не было скандала, который нанес бы серьезный ущерб авторитету республики, их решили оставить в покое. И оставили. Сиятельные преступники преспокойно и благополучно доживают свой век.

Каждый раз, когда я думаю о Саше и о его высокопоставленных друзьях-убийцах, когда думаю о том, что они все до единого выжили, меня всю трясет, хотя разумом я и раньше, можно сказать, не верила в возможность справедливости на этом свете.

Однако, в первую очередь, мне дико жаль самого Сашу. Такого великолепного… И такой конец… Впрочем, страшный конец этот на самом деле был, увы, вполне предсказуем.

20 декабря 1974 года

Нью-Йорк

После того что сделали с Сашей и волна дикой, нечеловеческой ненависти обрушилась на меня и моих бедных детей, я, честно говоря, разлюбила Францию и в ужасе отшатнулась от ее жестокости и несправедливости.

Всеобщее раболепство сменилось столь же всеобщим поношением. Мне грустно и стыдно за своих былых соотечественников.

Поразительно: Саша не тронул ни волоска ни на чьей голове. Буквально ни разу. А его боялись. И убили именно из-за страха и еще, пожалуй, из страшной зависти, ибо он производил впечатление человека, который может все, что многим очень не нравилось.

А я люблю Сашу. Люблю навсегда. Собственно, его я только и люблю и на этом и на том свете.

Он был просто неслыханно предан мне, настолько предан, что это даже трудно представить себе. Поистине воображение никнет пред тем, что мог Александр Стависский. И кем был он.

Я не в обиде на него, ни в коей мере. Только до ужаса больно, что он покинул меня слишком уж рано. С другой стороны, я понимала: мы слишком счастливы для того, чтобы это продолжалось долго.

И непоправимая беда в свой черед явилась. Я не удивилась ей. Только благодарила судьбу, что мне было даровано счастье быть с Сашей.

Нам был дан настоящий глоток блаженства, а это ведь совсем не мало; это даже. пожалуй, много, очень много. В блаженство же постоянное, регулярное я никогда и не верила. Блаженство ведь если и может быть, то именно в виде страстного, судорожного глотка. И жизнь моя с Сашей и была именно таким безумным, ни с чем не сравнимым глотком подлинного блаженства.

Наш брак… Нет, это был не брак — это было сплошное потрясение.

Так могу ли я обижаться на Сашу?! На моего Сашу, великого, потрясающего мужа, любовника и кавалера?! Да, нет конечно.

23 декабря 1974 года

Этот день, черный, страшный, навсегда в моем бедном, несчастном сердце. Тогда я в последний раз видела моего несравненного Сашу живым.

Вообще он всегда строжайше оберегал меня, в дела свои никоим образом не впутывал, полагая, что я всегда должна быть безмятежной и не опускаться до земных потребностей. О деньгах мы никогда не говорили — на это он наложил табу с первого же дня совместной нашей жизни.

Конечно, я многое знала о Сашиных делах, но виду не подавала. Эта тема тоже была запретна. Ну, бывало легкое, игривое обсуждение газетных сенсаций, личностей политиков, парламентских скандалов — светская болтовня, подчас весьма остроумная, но не более того. То, чем на самом деле занимался Саша, обсуждать было невозможно.

Вот и в тот страшнейший день моей жизни Саша после обеда поиграл немного с двумя нашими детьми, приласкал их с особенною нежностью, а потом вскочил и с фальшивой, деланной беззаботностью небрежно сказал мне, что он устал и едет путешествовать прямо сейчас. Незамедлительно.

Я не стала ни о чем его расспрашивать, как никогда и не расспрашивала, хотя ясно, неопровержимо чувствовала: на душе у него кошки скребли. Но промолчала. Он все равно не стал бы ни за что обсуждать со мной причины того, чем было пронизано все его существо.

Это была просто паника, бешеная. Он буквально источал ее. Деланная беззаботность ничего не могла скрыть. От меня по крайней мере.

Саша не сказал, куда именно едет. Лишь потом я узнала, что собирался он в горы, в Шамони. На свою погибель.

В этот день с той поры я всегда неизменно выпиваю рюмку русской водки. За Сашу. Моего несравненного Сашу.

Мы вообще частенько вели друг с другом молчаливые откровенные разговоры. И никакое слово его не могло сказать мне больше, чем говорили громадные карие глаза, излучавшие ум, нежность и доброту.

В тот, последний наш общий день я чувствовала в нем смятение, переплетенное с ужасом, но не понимала трагическую неотвратимость происходящего.

Таких внезапных отъездов у него бывало много, и я решила, что это один из них. Отпустила ли бы я Сашу, если бы догадывалась о назревающей катастрофе?

Но я не догадывалась, хоть и чуяла неладное. Он же, как я думаю теперь, предчувствовал очень многое, ежели не все. Во всяком случае на прощанье Саша сказал мне: «Любимая, в это путешествие я не могу тебя взять с собой».

24 декабря 1974 года

г. Нью-Йорк

На моем веку я не встречала ни одного человека, который был бы столь блистателен, добр, щедр и нежен, как Саша Стависский.

Я люблю его навсегда, хотя уже ровно сорок лет не имею ни малейшей возможности обнять это бесконечно родное мне существо и взглянуть в его громадные, сияющие, ласковые глаза, в которых я сразу же прочитывала все, что в них бывало запечатлено.

Саша Стависский… Он неизмеримо ближе мне всех тех, с кем я вынуждена встречаться и общаться все эти томительные сорок лет. Нет, я вполне радуюсь жизни, очень даже ценю все ее удовольствия. Но если и было у меня что-то неповторимое, сладостное, неизъяснимое, сказочное, так это жизнь с Сашей.

И дело даже не в истинно королевской роскоши, которой он окружил меня (то было лишь следствие), а дело в его изумительной любви, которой он пронизал всю меня без остатка.

Меха, бриллианты, автомобили, даже белье и детскую одежду у меня забрали почти сразу же после похорон, забрали к в великой радости всех граждан Французской республики, а вот любовь Саши и сейчас со мною, и ей совершенно ничто не угрожает.

25 декабря 1974 года

г. Нью-Йорк

С трудом решаюсь предать бумаге заветные мои мысли. А вслух и на людях я вообще не могу говорить о моем родном Алексе.

Я знаю, что Клод пишет — и давненько уже — книгу о своем горячо обожаемом отце. Совсем не уверена, что имеет смысл это делать. Не по-донкихотски ли это? Мир ведь уже имеет свое строго определенное мнение об Александре Стависском и вряд ли его изменит. Клод — романтик, как и его бедный отец; он думает, что способен кого-то переубедить.

Но ничего этого Клоду я говорить не стану: пусть поступает, как считает нужным. Если он полагает, что в его силах защитить любимого нашего Алекса, пусть делает это.

Именно любовь к отцу и то, что он защищает его до сих пор, как раз и помогает бедняжке Клоду выстоять. Мальчик мой в конце концов выдержал свалившуюся на него страшную, немыслимую ношу. Но когда я думаю о его степени преданности отцу, меня каждый раз душат слезы. Саша имеет все основания, и даже более того, гордиться нашим бедным Клодом.

Но вместе с тем я остаюсь при твердом своем убеждении: мир не захотел понять и принять выдающихся ума и благородства Александра Стависского; мир ухватился за версию, в которой действия этого человека грубо и пошло опорочены, сведены к тому примитиву, который понятен тупому и завистливому обывателю.

Я не стану переделывать мир — это просто не в моих силах, а удовлетворюсь тем, что чистый облик Алекса навсегда запечатлен в моем сердце. Но Клода осуждать ни в коей мере не буду: я понимаю его. Путь, который он избрал для себя, — единственно верный.