Красная дюжина. Крах СССР: они были против

Глава 11. РЕФЛЕКС ПАВЛОВА

Физиолог Павлов ставил эксперименты на собаках: в означенный момент зажигается в клетке свет, и у животинки начинает выделяться желудочный сок, хотя кормушка еще пуста. Иван Петрович назвал свое открытие условным рефлексом.

Премьер-министр Павлов поставил эксперимент сразу на всем населении Советского Союза: в означенный момент было объявлено об обмене в трехдневный срок 50- и 100-рублевок старого образца. Валентин Сергеевич таким путем решил побороться за оздоровление финансово-денежной системы страны. О рефлексах он вряд ли задумывался, все получилось само собой: сколько времени прошло, а при упоминании финансиста Павлова у многих законопослушных граждан бывшего СССР непроизвольно начинает выделяться желчь. Правда, физиология здесь ни при чем, скорее нужно говорить о психологии. Стояние в январских очередях 91-го, дабы обменять в сберкассах свои «гробовые» и трудовые, крепко врезалось в память. Не забыли, уважаемые?

Наш народ и прежде к родному правительству без особой любви и нежности относился, а с помощью Валентина Сергеевича и вовсе устойчивый рефлекс выработался…

— В июне 91-го на сессии Верховного Совета Союза вы, Валентин Сергеевич, запросили для возглавляемого вами правительства дополнительные полномочия. В свете последовавших два месяца спустя событий многие склонны то ваше выступление рассматривать как попытку придать видимость законности введению в стране чрезвычайного положения, по сути легализации ГКЧП.

— Я не буду вспоминать, кем изобретен способ внушения населению нужного хода мыслей с помощью средств массовой информации, но сегодня этот прием взят на вооружение повсеместно. Принцип прост: чем масштабнее ложь, тем больше шансов, что в нее поверят. Если сто человек слово в слово повторят вранье, окружающие, в конце концов, подумают, что это правда…

Слухов о репетиции ГКЧП в июне 91-го ходит масса, однако за все это время никто не попытался выяснить, что же на самом деле просил Павлов.

— Нам ничто не мешает поговорить об этом сейчас.

— Попутно замечу, что мое ходатайство приобщить доклад и заключительное слово на сессии Верховного Совета к материалам дела о ГКЧП генпрокурор Степанков отвел, сказав, что в этом нет необходимости. Но раз сия тема продолжает так активно муссироваться, то давайте действительно расставим точки. Моя просьба включала всего пять пунктов. Во-первых, я настаивал, чтобы правительству предоставили право законодательной инициативы. Наверное, в мире не существует Кабинета министров, который не обладал бы подобным правом.

Второй пункт. Выделить налоговые’ инспекции из состава финансовых органов и сделать их единой вертикально подчиненной службой, независимой от желаний, влияний и настроений местных властей. Имелось в виду, что переход к рынку потребует особого отношения и внимания к налога-. вой службе. От честности и принципиальности ее работников зависит очень многое.

Третье требование — восстановить единство банковской системы. Иначе никак нельзя было прекратить разрушение рублевого пространства.

В-четвертых, я просил, чтобы Кабинету министров дали право принимать оперативные решения по вопросам проведения экономической реформы, соответствующие программе реформ, но нарушающие устаревшее законодательство. Ведь свод законов, касающихся экономики, включает в себя документы начиная с кредитной реформы 1931 года. Нельзя же руководствоваться решениями, принятыми шестьдесят лет назад, не нанося при этом ущерба ходу реформ. Поэтому мы и хотели развязать себе хоть немного руки и делать дело.

К слову, нынешнее российское правительство находится в аналогичном двусмысленном положении, некоем цугцванге: надо либо идти на постоянное нарушение устаревших законов, либо отбросить всякие разговоры о реформе. Принцип «сначала издадим закон, а потом начнем действовать» на практике означает крест на всех планах. Это все равно как если бы войско вводило в бой по одному солдату. Все стояли бы и ждали, пока он победит, и если погибнет, потом посылали бы на бой следующего, в то время как успех схватки решало массированное наступление по всему фронту.

— Сравнение образное, но одно дело — война, и другое — соблюдение или нарушение законов в мирное время.

— Я понимаю, что вы хотите сказать: нельзя допускать правовой беспредел, даже объясняя его благими целями. Для нас это было абсолютно ясно, поэтому мы предлагали дать президенту и Верховному Совету право вето на любое наше решение, недопустимо нарушающее, по их мнению, прежний закон. Мы были готовы в десятидневный срок докладывать обо всех своих шагах.

И наконец, пятый пункт. Я предлагал создать специальный общесоюзный орган по борьбе с организованной преступностью на принципах ФБР США.

Какое из этих требований кажется вам нелогичным или антиконституционным? От себя я лишь могу сказать, что все пять этих пунктов остаются актуальными по сей день.

— Наверное, так оно и есть, мне трудно вам что-то возразить. Однако, возвращаясь к той июньской ситуации, предположу, что негативная реакция на ваш доклад была усилена выступлениями руководителей трех министерств — обороны, внутренних дел и госбезопасности. Возможно, вкупе с вашими претензиями на право нарушать закон в случае необходимости все это действительно произвело тревожное впечатление?

— Еще раз повторю: я сторонник того, чтобы не усложнять жизнь без нужды. Зачем выдумывать, строить догадки, если можно прочитать и узнать правду?

Конкретно же по поставленным вопросам мне и тогда никто не смог возразить.

— Но ведь в отличие от вас Язов, Пуго и Крючков выступали на закрытом заседании сессии, куда журналисты не допускались, а стенограмма не публиковалась.

— Коль уж вы так домогаетесь правды, ищите возможность выяснить ее. Почти два года ведь прошло, те закрытые доклады, возможно, перестали быть таковыми:

Понимаете, это только в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В жизни все по-другому. У нас же постоянно пытаются подменить одно понятие другим, жутко искажая при этом истинный смысл. Вы говорите так, словно мы с Пуго, Язовым и Крючковым выступали вместе, с одним докладом.

А ведь вопросы на сессии слушались разные. Разные, понимаете? Я даже не присутствовал на их докладах и обсуждении.

— Как получилось, что Михаил Сергеевич оказался не в курсе ваших планов сделать доклад, равно как и не знал самого содержания?

— Он всегда был не в курсе. Когда он был в курсе? Я такого что-то не припоминаю. Всякий раз, как в стране происходило что-нибудь серьезное, Михаил Сергеевич разводил руками: я ничего не знал. Возникает закономерный вопрос: а что же ты делал?

— Это у вас сейчас такой вопрос стал возникать?

— Нет, значительно раньше. И все же слишком поздно, чтобы вовремя отстранить этого человека от власти.

— Если Горбачев действительно в критических ситуациях ни во что не вмешивался, тем более необъяснимо его столь бурное неудовольствие вашим выступлением. Михаил Сергеевич, помнится, произнес тогда пламенную речь.

— Горбачев — талантливый артист. Комик в жизни и… скажем так. То, что он изображает, совсем не значит, что он это чувствует или верит. Задним числом, конечно, я еще многое могу предположить, но мне не хотелось бы делать такие ретроспективные выводы.

На основании сегодняшних знаний я готов допустить, что то его поведение было вызвано телефонным разговором с Бушем или Бейкером, а может, еще с кем. Впрочем, документами подкрепить это я не могу, а жизнь меня выучила, что говорить следует лишь то, что можешь безоговорочно доказать.

Так вот есть факты, подтверждающие, что предложение наделить правительство законодательной инициативой Горбачев вносил в январе 91-го, а я лишь попытался добиться того, что мы не смогли сделать в Верховном Совете СССР тогда по его предложению.

— Но в июне вопрос о введении чрезвычайного положения не рассматривался?

— В июне — нет. Однако в апреле и в мае подготовка режима ЧП для отдельных отраслей промышленности обсуждалась у Горбачева. Разрабатывались проекты, этим занимались две группы специалистов. Величко, Милюков, Тизяков предлагали свои варианты.

— Почему же ЧП не состоялось?

— Неверно. Состоялось. Другое дело, что проект получился обрезанный, список мер ограниченный. Знаете, замах на рубль, удар на копейку. Горбачев долго тянул и подписал тогда указ, фактически вводивший чрезвычайное положение в пяти или шести отраслях, но это практически в таком виде уже ни к чему не привело. Я предвидел подобный результат и советовал Михаилу Сергеевичу или совсем не подписывать указ, или сделать его шире и жестче.

Кстати, о том, что в стране возникает чрезвычайная экономическая ситуация, требующая принятия экстраординарных мер, Горбачеву говорили еще в 90-м году. Он слушал, соглашался, но ничего не делал сам и не давал другим.

— Валентин Сергеевич, как говорится, народ не поймет, если я не спрошу вас о том знаменитом обмене дензнаков. Сегодня вы по-прежнему считаете, что сия мера была экономически, политически и как угодно еще оправдана?

— Могу сказать одно: нас вынудили проводить эту меру в сокращенном варианте.

— Ой, пугаете! Если тот вариант, доведший до инфаркта иных сограждан, вы называете сокращенным, то каким же предполагался развернутый?

— Я сегодня не делаю секрета из того, что не один год вел практическую работу по подготовке реформы цен, заработной платы и денег. Заниматься этим я стал задолго даже до назначения на пост министра финансов.

За образец бралась денежная реформа 1948 года. Необходимость подобного шага была сформулирована мною еще в 84-м году. Работая в Госплане, я написал письмо в ЦК КПСС, где приводил аргументы, почему надо не позднее 88-го года проводить полномасштабную реформу. Позже, два года спустя, подготовленный мною материал рассматривался на совещании у Горбачева, но, как нередко у нас бывало, дальше слов дело не пошло, а зря.

— Кто же помешал вам провести реформу в полном объеме в 91-м?

— Так сложились обстоятельства. Возникла реальная угроза для денежного обращения страны, и я вынужден был пойти на обмен дензнаков вместо реформы.

— У этих обстоятельств есть конкретные имена?

— Естественно, но сегодня у меня нет в руках каких-либо вещественных доказательств, поэтому я предпочитаю не называть фамилий. Мне сейчас совсем ни к чему обвинения в клевете.

Что же касается экономики, то здесь с доказательствами проще. В процессе обмена было сдано и находилось в Сбербанке свыше тридцати миллиардов рублей, которые нуждались в объяснении своего происхождения. Представляете, какие суммы гуляли, обслуживая теневой оборот? Были случаи, когда скромный заведующий сельмагом из Узбекистана, получавший 80-рублевую зарплату, сдавал несколько десятков миллионов сторублевками. Понятно, что это не личные накопления. Самое любопытное, что люди эти, сдав деньги, за ними больше даже не обращались. Это не считая toro, что в установленные сроки вообще не было предъявлено свыше 12 миллиардов рублей.

— Помню шоковое состояние, когда в интервью газете «Труд» вы обмен дензнаков объясняли происками Запада, в огромных количествах заполучившего наш «деревянный».

— То, что наши деньги перекачивались в иностранные банки, теперь, по-моему, никто не отрицает. Процесс этот продолжается по сей день. Естественно, речь не о том, что миллиарды вывозятся в мешках за границу. Хотя такой способ, в общем-то, существует. Но это уже скорее журналистский прием. В этом нет необходимости, существуют более действенные способы. Вспомните о 140 миллиардах фильшинско-силаевского дела, о беспрецедентных чеченских авизо. Принцип используется один и тот же, он давно известен и отработан, но он невозможен в нормальной системе. Когда же идет развал, ловить рыбку в мутной воде проще. Как говорят, не искушай вора без нужды. Вот я попытался устранить лазейки, спрятать соблазны.

Почему сегодня никто не кричит о грабительском курсе доллара к рублю? Думаете, не понимают наверху, что включен насос, высасывающий богатства из нашей страны за бесценок и закачивающий нам рост цен? Все знают, но молчат.

Я же мириться не хотел.

— Вы говорите об экономической стороне дела, я же хочу затронуть нравственный аспект. Вы без колебаний брались за проведение непопулярных мер?

— Понимаете, у меня выхода не было. Конечно, дать возможность противнику превращать тебя в объект ненависти миллионов людей мне не хотелось, но здесь я бессилен оказывался что-либо сделать. Многое зависело от того, как средства массовой информации поведут кампанию. Я ведь знаю, формула вашей журналистской работы заключается, по сути, в одном вопросе: мы его сейчас любим или нет? Меня, очевидно, велено было не любить. Проанализируйте непредвзято, какие аргументы приводятся сегодня в пользу необходимости либерализации цен и какой шум подняли в апреле 91-го, хотя то, что делал я, и то, что творится сейчас, просто несопоставимо. Может, вы уже забыли, но я тогда и компенсации выплатил, и вклады индексировал… Я уж не говорю о том, что никто из простых людей с этим достопамятным обменом не пострадал.

— Не скажите! Сколько нервов люди потратили.

— А чего нервничать? В итоге всем все обменяли. Но, кстати, раз уж вы об этом заговорили… Вы знаете, что в первый день обмена Моссовет во главе с экономистом Поповым до обеда заседал, не давая сберкассам команды начинать обмен. Потом пытались объяснить это отсутствием достаточного количества наличности в Москве, но я-то знаю, что причина совсем не в этом. Оппозиция действовала по принципу разрушения. А разрушать — не строить, это проще.

Я же брался за восстановление, за чистку авгиевых конюшен, не рассчитывая при этом на особое понимание и сочувствие. От чистильщика конюшен всегда плохо пахнет, пока он еще отмоется после работы… Затевая в 85-м перестройку, мы прекрасно понимали, что необходимы изменения не только в общественной сфере, но и в вещественно-материальной структуре. Однако ведь нельзя добиться результата, не затронув ничьих интересов. Вопрос главный — чьи интересы защищаются, чьи ущемляются.

— Словом, ролью проводника антинародных мер вы не тяготились?

— Полагаю, слово «антинародные» вы взяли в кавычки? Я знал, что эти меры необходимы, поэтому и шел на них сознательно. А тех, кто представляет подлинные интересы народа, а не выдает за них личные, я не ущемлял.

— Почему-то кажется, что вы, не разделяя экономическую политику Егора Гайдара, должны, наверное, симпатизировать ему чисто по-человечески. Ему на посту премьера тоже было несладко.

— Я еще в январе 91-го публично заявил, что Гайдар приговорен, его сдадут точно так же, как сдали других. Когда сдадут и по какому поводу, вопрос технический, эти обстоятельства обязаны волновать самого Егора Тимуровича. Гайдара использовали на одноразовое мероприятие, думаю, он с самого начала все прекрасно понимал. Полагаю, между ним и Ельциным существовала определенная договоренность, иначе я не могу это объяснить логически. Хотя порой действительно я смотрел на некоторые шаги российского руководства и не в силах был понять, где недостаток профессионализма, а где неафишируемая закулисная интрига. Если уж говорить до конца откровенно, даже теоретические обоснования творимого сегодня не выдерживают никакой критики. Попытки доказать, что идея, мол, правильная, но реализация хромает, несостоятельны. Даже с точки зрения монетаристской теории все делается неверно. Право, мне неловко об этом сейчас говорить… Скажут: критиковать проще…

— И все же: ваш вывод.

— Мне трудно судить об истинных мотивах, стоявших за всеми этими соглашениями в российском руководстве. Во всяком случае, если говорить, что провозглашается на словах и что делается на практике, — это совершенно разные, несостыковывающиеся вещи.

— И Черномырдину вы не даете шанса?

— Опять-таки: для того, чтобы строить прогнозы, надо знать, на каких условиях он пришел к Ельцину. Если судить по тому, что Виктор Степанович не поменял ни одну ключевую фигуру из прежнего правительства, то вряд ли тут что-то получится. По крайней мере, пока не было шагов и заявлений, заставляющих думать об обратном. Сейчас-то речь идет не о сползании, а о скольжении в пропасть, остановить которое можно только с помощью экстраординарных действий.

— Собственное премьерство вы временными рамками ограничивали? Не чувствовали вы себя этаким лейтенантом, который в условиях настоящего боя живет несколько минут?

— Лейтенантом или не лейтенантом, но я понимал, что долго мне не усидеть, поэтому и спешил сделать самое необходимое. И все же я надеялся, что сумею изменить ситуацию к лучшему. Поэтому, кстати, и согласился участвовать в ГКЧП. Другого шанса побороться за спасение страны я не видел. Понимаете, ситуация в экономике давно носила характер чрезвычайщины. Если помните, сразу после моего прихода в Кабинет министров началась серия забастовок с политическими требованиями. Почти месяц я вынужден был заниматься только этим. Пришлось идти на крайние меры, чтобы не остановить металлургию, энергетику. Тогда только за один месяц мы получили 8-10 процентов спада промышленного производства. И все же нам удалось выбраться из пике. К осени должен был начаться некоторый подьем.

— Однако осени предшествовал август…

— Я же говорил вам, что введение ЧП в добывающих отраслях всерьез обсуждалось начиная с апреля 91-го. Поэтому неумно изображать ГКЧП как плод опьяненного воображения группы мужиков, собравшихся как-то вечерком покалякать о жизни.

— Согласие войти в комитет вы когда дали?

— Идея ГКЧП вообще возникла в ночь с 18 на 19 августа.

— Вам не кажется, что эти слова противоречат сказанному минутой ранее?

— Не кажется. Одно дело — обсуждать чрезвычайное положение в экономике, другое — создавать ГКЧП для выхода из кризиса. Что бы Степанков ни силился сочинить, но все свидетели и обвиняемые по нашему делу в один голос говорят, что до 18 августа о ГКЧП речи не было.

Что же касается моих контактов с другими гэкачеписта-ми, то они, конечно, были. Положение в стране к этому обязывало. Я могу вам, например, сказать, что давал поручение Крючкову и мы использовали службу безопасности для решения некоторых экономических вопросов. Это в России все перевернулось, а Крючков, скажем, обеспечивал мне контакты в Южной Африке и Южной Корее. Через свою сеть, разумеется. Мы об этом прежде никогда не говорили и не писали, но пользовались подобными каналами очень активно.

— Может, расшифруете, о чем речь, а то звучит больно таинственно.

— Мы договаривались о закупке четырех миллионов тонн кукурузы в ЮАР, риса в Южной Корее, о получении там же миллиардного кредита. Практически все те кредиты, которые так и не смогли получить российские власти, были проговорены нами. Могу уверенно сказать, что мы бы их выбили. Моя убежденность строится на том, что я всегда уделял достаточное внимание экономической разведке и предпочитал не клянчить и выпрашивать, а строить партнерские отношения, договариваться на равных, даже если и через КГБ СССР.

— Вернемся к ГКЧП. Ваше участие в деятельности комитета было весьма непродолжительным (даже на фоне его трехдневного существования) и, как бы помягче сказать, странным. Насколько известно, вы не занимались разработкой экономической программы ГКЧП, поприсутствовали на первом совещании вечером 18 августа, на следующий день провели заседание Кабинета министров и — все? Степанков объясняет это вполне определенной причиной: у вас был гипертонический криз вследствие крутого… запоя.

— Не стесняйтесь произносить это слово. Если генпрокурор решается его написать, почему бы журналисту не повторить? Дело тут вот в чем. Степанков постоянно занимается тем, что пытается навести тень на плетень. Достаточно взять один ключевой момент: с чем поехали к Горбачеву, знал он или не знал. Генпрокурор все время говорит о том, что существовало два варианта: или Горбачев подписывает указ о введении ЧП, или подает в отставку. Вариантов действительно было два, но… Михаилу Сергеевичу предлагалось самому подписать указ или поручить это кому-то другому. Есть разница между правдой и тем, что говорит Степанков?

Похожий сценарий развития событий Горбачев разработал еще в марте, когда в Москву вводились войска. Михал Сергеич в любой ситуации прежде всего хотел остаться в белых перчатках и на белом коне.

— Из ваших слов вытекает, что вариант отказа Горбачева не предусматривался. А как же тогда объяснить раздражение, с которым вернулись Бакланов, Шенин и Болдин из Фороса, как прокомментировать их слова о том, что «мы засветились»?

— Я таких слов от них не слышал. Вы, очевидно, черпаете информацию из книги господина Степанкова? Я знаю другое: слово «засветились» активно вписывал в протокол допроса мой следователь, впоследствии отстраненный от дела за «упущения в работе». Мне даже пришлось тогда протестовать по этому поводу.

Чтобы закрыть эту тему, советую проанализировать ход событий в марте и августе 91-го. Вы увидите: схема одна, единственное отличие — в марте Горбачев отсиживался в Кремле, а в августе предпочел удалиться в Форос.

— Валентин Сергеевич, вы готовы согласиться с утверждением некоторых товарищей, что Михаил Сергеевич был агентом влияния?

— Я не разведчик, поэтому мне эти термины непонятны. К тому же я уже говорил вам о своем отношении к бездоказательным заявлениям.

Касательно Горбачева скажу следующее: он сам не раз публично говорил, что в июне 91-го после разговора с Вашингтоном и встречи в Кремле с послом Мэтлоком решил жестко побеседовать с будущими путчистами. Он сделал нам строгое внушение. На самом деле я готов подтвердить под любой присягой, что Горбачев мне об этом факте не заикался. Ни разу! Вот и судите, можно ли верить этому человеку.

Горбачев умело играл. В августе ему выгодно было изображать незнайку. Я же могу утверждать, что все он знал. Один пример: 17 августа я проводил в Кремле заседание Кабинета министров. Сразу после его окончания мой заместитель Щербаков спустился в машину, и тотчас туда ему позвонил Горбачев из Фороса, устроив разнос за неправильное, на взгляд Михаила Сергеевича, поведение Щербакова на заседании. Откуда же он все проведал? Ведь прошло не более десяти минут.

— Но мы все же отклонились от темы вашего участия, а точнее — неучастия в ГКЧП.

— Мне не совсем понятно, зачем Степанков так активно исследует, кто, когда, с кем и сколько выпил. Версия об эдакой «шпане» и т. п. — может, и желательная кое-кому — не прошла. Никто не пытался ссылаться в качестве оправдания на этот аргумент, не пытался уклониться от ответственности за свои дела и слова. Да и решения принимались в здравом уме и трезвой памяти. Если уж, по несчастью, Степанков представляет у нас юриспруденцию, пусть он руководствуется Уголовным кодексом, где сказано, что состояние алкогольного или наркотического опьянения не является фактором, освобождающим от наказания. А уж коли человек был в тот момент трезв и дееспособен, то, что он делал до или после, никого не касается.

А поведение мое объяснялось именно логикой всех событий. Для меня очень скоро стало ясно, что мы все оказались жертвами большого предательства. Возможно, немного раньше других я почувствовал, что здесь идет двойная игра Горбачева, Ельцина, а нам отведена роль жертвенных пешек.

Думаю, к таким же выводам пришли и другие мои товарищи. Этим и можно объяснить кажущуюся внешнюю нелогичность действий ГКЧП. Мы не хотели навредить окружающим. Мы не желали кровопролития.

— Поэтому 20 августа лично вы самоустранились?

— Это тоже не первый раз входило в правила игры. С кем поведешься… А я успел заглянуть в ящик Пандоры.

— А в результате создается такая картина: Янаев был в подпитии, Шенин, Бакланов и Болдин вернулись из Фороса подшофе, Павлов перебрал… Прямо какие-то пьянчужки, а не государственные мужи.

— Это все рисунки Степанкова из того упрощенного сценария, который с самого начала пыталось разыграть следствие. Речь-то идет о политическом процессе, поединке двух политических, идеологических противников. Для того чтобы дискредитировать оппонента, любые средства хороши. Так просто представить соперника алкоголиком и этим все объяснить. Одни там пили, другие — здесь, словно в этом и заключался главный смысл, словно ради этого мы и собирались ночью 18 августа в Кремле. Кстати, все тем же следствием установлено, что спиртное на нашем заседании появилось только тогда, когда все документы ГКЧП были подписаны, то есть уже во втором часу ночи. Да и бутылка-то виски была всего одна, что также доказано. Одна бутылка к кофе и чаю на полтора десятка мужиков! Каково?

— Геннадий Янаев говорил мне, что собирался подписать указ о снижении цен на отдельные товары. Вы, как экономист, видели реальные пути для этого или же то была чисто декоративно-популистская мера?

— Кое-что предпринять было возможно, мы готовили конкретные механизмы, но не успели.

— Может, действительно 19 августа ГКЧП надо было не танки в Москву вводить, а прилавки наполнить?

— Могу однозначно заявить, что ГКЧП решения о введении бронетехники в город не принимал. Еще предстоит выяснить, кто отдал эту команду.

— У вас в комнате стоят иконы. Неужели вы верующий, Валентин Сергеевич?

— Это иконы святых Валентины и Валентина. Мы с женой оба Вали. А иконы написал и подарил нам один священник, когда я сидел в «Матросской тишине». Я этому человеку в свое время помог. Он не забыл.

— Вы по-прежнему считаете Гавриила Попова своим единомышленником? Ведь это вы двигали Гавриила Харитоновича, даже «сделали» его народным депутатом.

— Сильно сказано. Его избрали от экономического общества, где я был президентом. Экономист он квалифицированный, хотя непосредственно со мной он никогда не работал. Но вас, видимо, больше интересует мое мнение о нем как о человеке? Разочарую: я не сильно его изменил, ибо никогда не обольщался на сей счет. Меня вообще трудно сегодня чем-то удивить.

Последний раз экс-премьера, которого из-за его стрижки звали свиноежиком, я видел на съемках «Пресс-клуба», куда его, вместе с двумя другими героями этой книжки (Баклановым + Шениным), привел интервьюер «Нового Взгляда» Андрей Ванденко. Я почему-то приехал на съемки с Градским (по-моему, мы с женой тем вечером просто бухали у Александр Борисыча дома, и он поехал с нами за компанию, что называется). Там я впервые, кстати, узрел 24-летнего Диму Быкова, которого сейчас бы никто не узнал, — моя супруга обозвала начинающего публициста розовощеким Керубино. Он был самым активным, поскольку носил титул дежурного по клубу.

На ГКЧП-заговорщиков наезжали все собравшиеся журики, и те огрызались вполне достойно. Но вот в какой-то момент Павлов завелся по-настоящему. Потому что накануне в «МК» на первой странице была опубликована невероятная лажа: якобы премьер Советского Союза торговал в Стокгольме командирскими часами, чтобы срубить сотню баксов себе на вискарь. Нервничал он сильно. Я внимательно, стоя у входа (сесть мы отказались), наблюдал за этими разборками. Потому что знал, что активно сотрудничавший с Лубянкой автор гаденького пасквиля Саша Минкин сидел в метре от взведенного, словно курок револьвера, экс-премьера. Впрочем, заметка была опубликована под каким-то псѳвдокитайским псевдонимом типа «Мин Кин».

После того как один из подонковатых «прессклубовцев» сказал только что освобожденным узникам: «Вы — дерьмо!» — троица покинула съемочную площадку. И тут слово взял Градский, потребовав, чтобы журналист принес извинения. Тогда, собственно, и прозвучало Сашино словечко «журналюги». Стрела попала в цель. Поджала губы прелестная Кира Александровна Прошутинская и стала обращаться к «отцу советского рок-н-ролла» не иначе как «певец Градский», всячески подчеркивая, что его, мол, дело петь, а не рассуждать. Однако при монтаже его пассаж все-таки не выкинула, потому что (как блистательный профессионал) прекрасно поняла: это единственное живое слово, которое прозвучало в ее передаче. Быков тогда очень рассердился, приняв, видимо, этот нелицеприятный эпитет на свой личный счет. Кстати, мне тогда довелось обсуждать сакраментальный термин с одним из самых заметных совжурналистов, Андреем Мальгиным, и редактор «Столицы» однозначно трактовал словечко «журналюги» как нечто похвальное. Крутой, мол, такой, настоящий репортерище.

После той передачи все ведущие газеты дружно «отбились». Причем старшие представители профессии (такие, как Александр Аронов, Лева Новоженов и другие) отреклись от гениальной непосредственности непосредственного (именно так!) Градского, написав, что он-де «пал», «утратил» и т. д. Оказавшись впоследствии в одном круизе, Градский с Новоженовым ни разу не поздоровались. Точнее, Саша не замечал Леву. Однако за кадром остался тот факт, что Градскому оборвали телефон все: от именитых друзей до знакомых сантехников, поздравляя с немузыкальным, но великолепным выступлением. Это был успех. Настоящий успех. Любопытно. Ведь дело не в народной любви к ГКЧП, за представителей которых Градский тогда косвенно вступился, а в искренности человека, который отреагировал на ситуацию естественным для. себя образом, не задумываясь о том, как и что нужно сказать. Именно эта непосредственность и подкупает того, кто «потребляет» средства массовой информации. Ведь помимо маленькой и подонковатой тусовки «журналюг», которая путает (в силу туповатости ее представителей) свой местечковый обмен мнениями с гласом народа, существует и сам народ. Он лишь малой своей частью отзывается на те или иные публикации, а в массе потребляет увиденное по телевидению и прочитанное в газетах, оставаясь при своем, неведомом журналистам и социологам мнении. Единственным реальным проявлением народной любви и одобрения можно считать, пожалуй, лишь тираж издания. И здесь действительно уместно по-комсомольски звонкое: «В России нет еще пока газеты круче, чем «МК». Перефразируя Костю Кинчева, «все в жизни рок-н-ролл». В том числе и журналистика. Одних любят, других — нет. Конечно, все особо тонкое и изысканное недоступно большинству, но именно это обстоятельство дает возможность рядиться под талант любой суетливой бездарности. И списывать отсутствие популярности, «любимости» за счет отсутствия вкуса у нас с вами, которые вольны любить или не любить, потреблять или не потреблять то или иное произведение искусства или массовой культуры. Слава богу, не все «журналюги» готовы рассуждать о том, в чем некомпетентны. Не все в качестве единственного своего достоинства дают длинный перечень фамилий уважаемых людей, с которыми в жизни довелось познакомиться. Так, был один поэт, переводчик и литературовед по фамилии Найман, который в постперестроечные годы объездил весь мир, читая лекции о том, как он в молодые годы был лично знаком с А. Ахматовой и являлся даже ее любимцем. Жаль, когда не приходится гордиться личными достижениями. Вернее, единственным достижением является список достойных знакомств. Все это безнадежные прихваты, которые пускаются в ход, когда нет истинной уверенности в себе, нет способности к самовыражению, нет чувства собственного достоинства, но есть дикий страх: «Что будет со мной, если каноны рухнут?».

Кстати, Саша Градский очень потом сдружился с Про-шутинской (+ Анатолием Малкиным): у них ныне дачи рядом в Новоглаголево (мы все тогда, в 1994 году накупили там участков).

А про взведѳнность Павлова я упомянул потому, что он из-за этого (своего взрывного нрава) и умер. Ну и алкоголь, конечно. Сердце не выдержало. В августе 2002 года Павлов перенес инфаркт. А 12 марта 2003 года — обширный инсульт. Врачи три недели боролись за жизнь Валентина Павлова, но спасти его не удалось, и 30 марта 2003 года он скончался.