Красная лисица

14

В то время, как различные подразделения и отряды сил безопасности старались привести себя в состояние готовности, маленький красный «фиат» проскользнул незамеченным через пункт сбора дорожной пошлины на терминале автострады в Рома Сюд и направился к Раккордо Аннуляре, кольцевой дороге, охватывающей столицу.

Так как малозаметная, ничем не примечательная машина прошла через пункт сбора дорожной пошлины, шансы выявить ее, и так весьма слабые, были сведены к минимуму.

Два человека обменивались время от времени отрывочными замечаниями, предпочитая думать про себя в замкнутом пространстве машины. После того, как боль в спине несколько утихла, Джеффри Харрисон вел машину с отрешенным и безмятежным видом, словно беспокойство и озабоченность оставили его. Его ум оцепенел, мозг омертвел. Он производил все необходимые действия автоматически, стараясь держать машину на центральной полосе и ехать с постоянной скоростью. Дважды — на бензозаправочной станции и в пункте сбора дорожной пошлины, говорил он себе, была возможность вырваться из машины. Но воля к свободе была подавлена. Он покорно сидел за рулем, не глядя на бензозаправщика и не избегая его. Тот завинтил крышку бака и вытер ветровое стекло. Он хранил молчание и тогда, когда молодой человек в пункте сбора дорожной пошлины передавал ему сдачу через открытое окно.

Сломленный и слишком разбитый, чтобы плакать, чересчур затюканный, чтобы сопротивляться, Харрисон вел машину, объезжая город с восточной стороны.

В это утро настроение Виолетты Харрисон менялось от подавленного угрызениями совести до вызывающего и дерзкого.

Она лежала в постели, свернувшись клубочком, представляя то узника-мужа, то этого загорелого мальчика с плоским животом и жилистыми ногами, покрытыми волосами. И тот и другой образ причиняли ей боль.

Если бы она могла найти на пляже этого мальчика снова и соблазнить его, это была бы не первая ее измена, не вторая и не третья. Для нее это был обычный способ получать облегчение, когда напряжение становилось непосильным. Это не имело ничего общего с ее любовью к Джеффри, какой бы смысл не вкладывался в слово «любовь». Это не имело никакого отношения к тому, что она была его женой и разделяла его жизнь. Все это не имело никакого отношения к ее семейной жизни. Но где–то внутри у нес находился клапан, под которым скапливался пар, и у нее был способ сбрасывать его: извиваться под чужаком, не беря на себя никаких обязательств, не испытывая никакой привязанности.

Был этот ирландский бармен из Ивсхэм в Ворчестершире, которого она нашла через день после того, как Джеффри, в то время молодой специалист, сказал ей, что в отчетных книгах были несоответствия и что отдел Главного Бухгалтера возлагает за них ответственность на него. Подозрения на его счет не оправдались, но это произошло уже после того, как Виолетта провела день в осеннем поле с человеком, имени которого она так никогда и не узнала.

Был этот парень из Уэст-Энда, водитель автобуса в Далстоне, с которым она встретилась в Восточной части Лондона после того вечера в пятницу, когда Джеффри пришел домой и сказал, что за ленчем он слишком много выпил и сказал начальнику своего отдела, чтобы тот заткнул свою работу туда, где смердит. В понедельник утром Джеффри извинился, его извинения были приняты с улыбками и рукопожатиями, и он никогда не узнал о том, что в воскресенье утром Виолетта провела два часа в отеле близ железной дороги недалеко от Кингз Кросс в объятиях мускулистого парня, который называл ее «дарагая» и кусал ее плечи.

Были и другие моменты кризиса, когда сильнее, когда слабее. Некое паллиативное средство, некое бегство от действительности, но Джеффри не подозревал об этом. Она была в этом уверена и благодарна за это. Она вспомнила, как однажды видела по телевизору жену британского губернатора островной колонии, которая только что овдовела. Ее мужа зверски убили, когда поздним вечером он гулял в саду резиденции. Женщина была усталой и бледной, сидела на диване со своими дочерьми и отвечала на вопросы перед камерой, сохраняя спокойствие и достоинство. Будь это я, подумала Виолетта, я была бы в постели с шофером. Она знала эту свою особенность, ненавидела ее и говорила себе, что у нее нет сил сопротивляться этой склонности. И если Джеффри об этом не знал и не страдал от этого, то какое это имело значение? Кому еще было до этого дело?

В Риме у нее не было любовника. Хотя, бог знает, были времена когда она надеялась получить облегчение, выгибая спину и ощущая мощный напор в недрах своего тела. Но здесь никого не было. До тех пор, пока она не оказалась на пляже, она даже не позволяла себе воспользоваться удобным случаем. Изолированная и запертая в квартире, как в коконе, где никогда не звонил телефон, не звучал дверной звонок, она была защищена от хищников.

Она оделась с заученной тщательностью, как если бы опасалась измять бикини и верхнюю одежду и как если бы забыла, что ей придется сидеть в машине за рулем во время часового путешествия в Остию или Фрегене или Санта Маринелла. Павлиниха, огорченная из–за своей скудной раскраски. Бикини было новым, а платье куплено месяц назад, но еще ни разу не было надевано. Туалет, предназначенный для падения. Она свободно распустила волосы, сидя за своим туалетным столиком, перед зеркалом, сознавая свое возбуждение и дрожь, которые пришли вместе с наркотиком, с размышлениями о том, о чем не следует говорить вслух. Это был единственный жест независимости, который Виолетта Харрисон могла себе позволить — забраться в свою маленькую машину, проехать по дороге и растратить и наказать себя по собственному соизволению, в выбранный ею самой момент и в соответствии со своим собственным сценарием. Как бы Джеффри отнесся к этому, если бы знал? Возможно, ему было бы неприятно. А, может быть, и нет. Но это не имело значения, потому что Джеффри не знал. Джеффри был далеко, связан, как цыпленок, со щетиной на лице и пистолетом у виска. Джеффри будет думать о ней. Он будет представлять ее лицо так ясно, как она сама видела его в зеркале. Джеффри будет мысленно льнуть к ней, вспоминая только хорошие минуты. Именно в такой момент угрызения совести одерживали верх над вызовом. Именно в такой момент она испытывала боль, когда потребность становилась очень сильной, а она сама слабела, была неспособна сопротивляться. Под аккуратно зачесанными набок светлыми волосами появились потеки от слез.

Она услышала телефонный звонок. Длинные, пронзительные звонки звали ее на кухню. Возможно, это звонила мать из Лондона, чтобы узнать, как чувствует себя ее крошка, и спросить, знает ли она о том, что о них написано во всех газетах. А, может быть, это был тот несчастный ублюдок, который звонил раньше и тараторил на непонятном языке. Этот звон не оставлял ее в покое, не прекращался, он заставил ее подняться с низкого стула и пройти через дверь к телефонному аппарату. При каждом шаге она надеялась, что телефон перестанет звонить и молила бога об этом. Но ее мольбы не были услышаны. Телефон продолжал звонить.

— Виолетта Харрисон. Кто говорит?

Это был Карпентер. Арчи Карпентер из ICH.

— Доброе утро, мистер Карпентер.

Уверенность быстро возвращалась к ней, потому что это был тот маленький человечек, который бежал от нее.

Слышала ли она свежую информацию о своем муже?

— Я ничего не слышала со вчерашнего вечера. Не читаю итальянских газет. Из посольства мне не звонили.

Она должна знать, что теперь ее муж находится в руках группы политических экстремистов. К правительству обратились с требованием выпустить заключенную до девяти часов завтрашнего утра. Она должна знать — если это требование не будет удовлетворено, то они угрожают убить ее мужа.

Виолетта покачнулась на подушечках ступней. Ее глаза были закрыты, обе руки сжимали телефонную трубку. Ей казалось, что боль скапливалась у нес на висках и жгла голову где–то глубоко внутри.

Она слушает?

Слабый неуверенный голос:

— Я слушаю, мистер Карпентер. Я слушаю.

Вся эта история носит скандальный характер. Посольство не шевельнет и пальцем.

Она об этом знала? Могла этому поверить? Джеффри был сброшен со счетов, сдан в архив, и предоставлен некомпетентной итальянской полиции, которая и ведет дело.

Теперь в ее голосе зазвучал страх, он стал пронзительнее.

— Но ведь все было согласовано. Все было согласовано. Разве нет? Компания была готова заплатить. Ведь итальянцы здесь были ни при чем.

Теперь все изменилось. Деньги были только одной стороной. Это было легко и не представляло проблемы. Теперь все иначе. Потому что теперь это стало вопросом принципа. Они сказали, что не пойдут на уступки террористам, так как условие выпустить узницу неприемлемо.

— Но какое отношение имеет этот ублюдский принцип к Джеффри? Они что, хотят, чтобы его убили?

Она уже кричала в телефон. Ее голос стал хриплым и пронзительным. Они говорят, что это такое же дело, как история со Шпейером в Германии и с Моро здесь. Они сказали, что не могут капитулировать. Они употребили такие слова, как шантаж и такие выражения, как «честь государства». Это то, что они сказали, и посольство будет поддерживать их во всем.

— Но это значит, что они убьют Джеффри...

Ее истерия росла постепенно, она утратила контроль над собой и в голосе ее неожиданно прорвался смех...

— Они не могут так просто принести его в жертву. В этом проклятом месте уже в течение многих лет не соблюдаются принципы. Такого слова просто нет в этом чертовом языке. Они не могут его здесь и выговорить.

Карпентер собирался вызвать Главную Контору в Лондоне. Они это так не оставят. Она может положиться на его слово. Он перезвонит ей в пределах часа. Пусть не отходит от телефона.

Ее голос поднялся до самого высокого доступного для нее тона, до самой пронзительной ноты. Теперь это было результатом испытанного ею унижения.

— Вы не могли бы приехать и повидать меня, мистер Карпентер? Она хочет, чтобы он приехал к ней на квартиру?

— Вы не могли бы приехать и рассказать мне, что происходит? Да, на квартиру.

Нет, у него деловое свидание, неотложное деловое свидание. Она должна понять, у него и так хлопот полон рот. Но он перезвонит ей, как только у него появится, что сказать.

Теперь вступил в силу следующий цикл ее постоянно меняющегося настроения. Ее крикливое и слезливое настроение прошло. Голос снова стал холодным, проникнутым показной уверенностью.

— Не звоните больше, мистер Карпентер, потому что меня не будет дома. Возможно, я вернусь сегодня вечером. Благодарю вас за то, что вы поставили меня в известность о том, что происходит. Благодарю вас за то, что вы мне сообщили, что должно случиться с Джеффри.

Прежде чем он собрался ответить, она повесила трубку.

Виолетта прошла в спальню, смахнула со спинки стула купальное полотенце и нижнее белье, которое бросила на пол вчера вечером. Она кинула их в сумку для покупок, и направилась к лифту.

Через сорок минут после того, как красный «фиат» въехал на Раккордо с его засаженными розовыми и белыми олеандрами тротуарами, Джанкарло жестом показал Харрисону, чтобы тот повернул направо. Это было место пересечения с Виа Кассиа — они находились на расстоянии пяти миль от его дома. Харрисону было странно находиться в окружении знакомого городского пейзажа. Он пережил минуту нерешительности, но подчинился приказанию, не задавая вопросов. Молчание, которое для них обоих было теперь прибежищем и уже не носило такого гнетущего характера, все не прерывалось.

Они неплохо проводили время. Джанкарло даже подумал, что жизненные силы водителя удивительны.

Сбавили скорость, с которой ехали по Раккордо, и теперь двинулись медленно по извилистой дороге, загроможденной грузовиками и нетерпеливыми легковыми машинами. Улица была обрамлена домами с квартирами, перегруженными всевозможными бытовыми удобствами. Несколько раз они останавливались в пробках бампер к бамперу с другими машинами. Харрисон сидел пассивно, не зная, куда они направляются и не желая ни о чем спрашивать.

На всем протяжении Реджио Калабриа вдоль автострады, ведущей в Рим, патрульные машины дорожной полиции и карабинеры начали игру «поиски иголки в стоге сена», высматривая красный «фиат», самую популярную модель машины. Десятки владельцев высаживали из машин «фиат-127» под направленными на них автоматическими пистолетами — их обыскивали, требовали предъявления документов, а лица изучали и сравнивали с фотографиями Баттистини и Харрисона. Дороги были блокированы, и каждый пикет насчитывал не менее дюжины вооруженных людей: этого было вполне достаточно, чтобы обеспечить прикрытие группам с электронными камерами РАИ.

Концентрация людской силы была согласована. В пункте сбора дорожной пошлины в Монте Кассино запомнили «фиат» подходящего размера и цвета. Молодой человек попросил заправиться.

Это был небольшой успех но достаточный для того, чтобы аппетит полиции разгорелся в местах поблизости от Монте Кассино. Владелец гаража был опрошен в своей конторе.

Да, он может им сказать, кто в это время занимался колонкой. И даже сообщить домашний адрес этого человека. Накануне вечером он заступил в ночную смену, а после собирался повезти своих внуков в горы. Нет, он не знает куда именно. Он только экспансивно махнул рукой в направлении затянутого дымкой горизонта и пожал плечами.

Из Рима были вызваны вертолеты. Военные двухмоторные машины для переброски личного состава были заполнены вооруженными людьми, потеющими в закрытых кабинах на горячей, как духовка, взлетной полосе. Четырехместные машины — корректировщики получили приказ лететь низко над землей, над высокими горными грядами и долинами. Грузовики с полицейскими получали координаты, отмеченные на крупномасштабных картах, на которых был запечатлен весь обширный район.

Белые стены монастыря смотрели сверху вниз на бесплодную деятельность, в то время, как крики разгоряченных людей, офицеров, означали, что в этом обширном пространстве найти террориста и машину с пленником — задача не из легких.

Но доля везения, на которую давала надежду рутинная работа, все же заставляла продолжать охоту, придавая ей новый задор, новую напряженность.

Молодой человек в пункте сбора дорожной пошлины в Рома Сюд после шестичасовой смены влез в автобус, направлявшийся к его дому, там залез под душ, оделся и сел на кухне за сыр и фрукты перед тем, как лечь в постель и отдохнуть. Его дочь младенческого возраста сегодня часто плакала, поэтому у него не было уверенности, что он правильно расслышал описание двоих мужчин, передававшееся по радио. Деталь, которой строго придерживались, на которую делался упор и от которой он не мог отделаться, заставляла мужчин в униформах и костюма шарить по воздуху без особой надежды на успех, но Джузеппе Карбони был хозяином в своем офисе и старался во что бы то ни стало отблагодарить молодого человека, который взял на себя труд позвонить в ближайший полицейский участок. После одиннадцати утра время помчалось вскачь, но Карбони требовал терпения от своих подчиненных. Была предъявлена фотография, портрет Джеффри Харрисона, и молодой человек кивал, улыбался и ждал похвалы. Было странно, сказал он Карбони, что человек в дорогой рубашке был небритым, на воротничке его были сальные пятна, а волосы казались непричесанными.

Комната Карбони как бы распалась на секции, разделенная движением, позволяя свидетелю долго и внимательно смотреть на фотографию.

Телефоны, телексы, радиоприемники, все это теперь было введено в действие в стремлении охватить Рим кольцом. Приказ был: закрыть его, блокировать дороги к Л`Аквила на востоке, на Фиренце на севере. Стянуть всех людей из района Монте Коссино, вернуть их в столицу. Карбони привел это все в движение. Потом вернулся к молодому человеку.

— Так с этим человеком был юноша, просто рагаццо?

— Думаю, да...

— Но насчет того, кто старше, вы уверены?

— Это он давал мне деньги. Трудно разглядеть того, кто находится в машине с того места, где мы сидим в кабинах.

Хороший свидетель не стал бы утверждать того, в чем не был уверен. Карбони заменил фотографию Харрисона фотографией Джанкарло Баттистини.

— Мог это быть вот этот мальчик? Мог он быть пассажиром?

— Сожалею, дотторе, но, право, я не видел лица пассажира.

Карбони настаивал:

— Но, может быть, вы хоть что–нибудь вспомните о пассажире?

— На нем были джинсы... они обтягивали его очень туго, это я помню. У него были худые ноги. Он, должно быть, молод...

Сборщик дорожной пошлины осекся, опустил голову, хмурясь и стараясь собраться с мыслями. Он устал, и мысли приходили медленно. Незаметно для него Карбони поднял руку, чтобы предотвратить возможное вмешательство в их беседу тех, кто сейчас просачивался в комнату...

— Он заплатил, этот шофер, заплатил большой купюрой, и, когда я давал ему сдачу, он передал ее пассажиру, но руки пассажира были под легкой курткой, которая лежала между ними. Это я мог видеть из своей кабины. Шофер уронил сдачу на куртку. Они не сказали ни слова, а потом он поехал дальше.

На лице Карбони изобразилась мука. Присутствующим он сообщил:

— Там пистолет, вот почему Харрисон ведет машину. Потому что мальчишка Баттистини держит пистолет, прижатым вплотную к его телу.

Молодого человека из Рома Сюд отослали домой.

Пища для компьютера, для систем рассеянной информации, и с каждым листком бумаги, на котором был отпечатан текст и который покидал его офис, Карбони все больше суетился и строил больше планов.

— Скажите им, чтобы проявляли осторожность. Ради Бога, пусть будут осторожны. Скажите им, что парень уже убил троих за сорок восемь часов и готов убить снова.

В чертах Джузеппе Карбони не было самодовольства, не было эйфории. Географически они вычислили свою дичь до точности, составлявшей тривиальные несколько квадратных километров, но эта почва, как он с печалью сознавал, не была благоприятной. Охотиться за человеком и его узником в огромном городе, населенном четырьмя миллионами граждан, было нелегко.

Обещание удачи пришло к усталому полицейскому на дороге и покинуло его на огромных перекрестках, где не было сигнальных знаков.

Он потянулся к телефону и набрал номер Франческо Веллоси.

В полдень люди, содержавшиеся на острове Асинара, с максимальной осторожностью выпускались из камер и им давалась возможность выстроиться в очередь в общественной столовой и получить ленч из пасты и мяса. Это делалось под строгим надзором. Беседы не были запрещены.

Осужденные на долгий срок — до двадцати лет, либо пожизненно до естественной смерти, имели в своих камерах радиоточки. За тяжелыми дверьми и зарешеченными окнами они узнали новость о похищении Джеффри Харрисона и об ультиматуме, условием которого была свобода для Франки Тантардини. Они узнали также о неудавшемся покушении на Франческо Веллоси.

Несколько человек сели поближе к лидеру НАП. Кто этот Баттистини, спрашивали они. Это имя было во всех бюллетенях новостей, передававшихся в течение последнего часа. Каковы размеры инфраструктуры организации, в которой он работал? Капо, духовный лидер движения, лидер в силу интеллекта и готовности к насилию, пожимал плечами, разводил руками и спокойно отвечал, что никогда не слышал о юноше и не санкционировал его действия.

Некоторые чувствовали, что он одержим манией секретности, но были и такие, кто шваркал своими стальными подносами, чувствуя обескураженность человека, претендовавшего на абсолютное руководство НАП из своей камеры на острове.

Одно дело отдавать приказы, и совсем другое выполнять их. Многие сотрудники Квестуры и Виминале подкрепили распоряжение окружить город и блокировать подступы к нему своими, именами и авторитетом. Надо было передать экстренные сообщения о предпринимаемых мерах, но было не так–то просто добиться желаемого масштаба действий от полиции и военных. Какие дороги следовало считать жизненно важными, какие районы подходили больше для концентрации сил, где на улицах города следовало соблюдать максимальную бдительность? Эти вопросы требовали времени, чтобы на них можно было компетентно ответить, а время было таким капиталом, который можно было потерять безвозвратно.

«Фиат» свернул с главной дороги Кассиа у деревни Ля Торта, проехал еще пятнадцать километров и снова повернул. При этом была выбрана более узкая дорога, которая огибала город на холме Браччиано и вела к глубокому синему вулканическому озеру под скоплением беспорядочно разбросанных серых каменных домов. Теперь машина находилась на расстоянии сорока километров от столицы. Здесь о бомбах, убийствах и похищениях узнавали только из газет и телевизионных бюллетеней. Это было селение мелких фермеров, лавочников, бизнесменов, людей, ценивших свой покой, пивших свое вино и задергивавших занавески, спасаясь от ветра буйства и жестокости, хаоса и взяток, ветра, дувшего с большой дороги и тревожившего их поля. Джанкарло сделал резкое движение, указав на открытые ворота, проделанные в каменной стене и заросшие терном, — слева от дороги и примерно в четырехстах метрах от кромки воды. Местность была с двух сторон окаймлена лесом тяжелолистных дубов и сикомор. Джанкарло пошел на риск путешествовать столь далеко среди бела дня, но он был достаточно уверен в безопасности. Достаточно бодр после того, как ему удалось зайти так далеко. Он был уверен, что переиграл аппарат безопасности страны. На краю поля он сделал Харрисону знак остановиться, оглянулся вокруг и они двинулись к месту, где держали скот зимой, спасая его от ярости дождей и ветров. В машине стало совсем темно, когда Харрисон наконец нажал на тормоз и выключил мотор. Место было выбрано правильно, поскольку не было заметно с дороги. Джанкарло решительно схватил ключи, презрительно улыбнулся своему шоферу и некоторое время наблюдал за ним, держа пистолет на взводе. Наконец вышел из машины.

Он потянулся, расправил едва развитую грудную клетку, наслаждаясь солнцем, проникавшим сквозь потолок из листьев и оставлявшем пятна на траве.

— Ты собираешься убить меня здесь? — спросил Харрисон.

— Только если к девяти часам завтрашнего утра они не отдадут мне Франку.

С тех пор, как они съехали с автострады, это было первое обращенное к Харрисону слово, которое произнес Джанкарло.

Интернейшнл Кемикл Холдингз, имевшее представительство в тридцати двух странах Первого и Третьего Мира, поддерживало тесные связи с Министерством иностранных дел и Министерством по делам содружества, а также с Министерством Развития за границей. Члены Совета и главные исполнители были частыми гостями на обедах, когда требовалось одеваться строго и повязывать черные галстуки. Обычно такие обеды устраивались правительством для делегатов, приезжавших в качестве гостей. Их включали в списки почетных гостей, приглашаемых на Новый Год и юбилеи, и работа компании до известной степени рассматривалась, как продолжение британской внешней политики. Обычно пакет помощи новому независимому члену Содружества содержал ссуду, необходимую для того, чтобы начать работу нового завода ICH.

Сэр Дэвид Адамс был хорошо известен министру как бизнесмен, далекий от партийной политики и как светский гость, заслуживавший того, чтобы его ценили за легкость обращения и юмор в любой компании. В блокноте для записи телефонных звонков на письменном столе сэра Дэвида в башенном блоке в Сити находился номер прямой связи с Министром Иностранных дел. Он провел немало минут, размышляя над сообщением Арчи Карпентера из Рима до того, как начал поиски этого номера телефона в своем блокноте. Его соединили с личным секретарем, приняли к сведению его просьбу и обещали непродолжительную встречу с Министром перед ленчем.

Рабочий кабинет Министра показался сэру Дэвиду заброшенной комнатой. Он бы не потерпел такой конторы у себя. Потрепанные бархатные драпировки, мебель, как из музея, и письменный стол, вполне пригодный для игры в бильярд. Он бы пригласил одного из этих молодых ребят — декораторов с ведром белой краски, повесил бы несколько новых картин, на пол постлал бы что–нибудь, представлявшее продукцию восьмидесятых годов, а не этих прыгающих тигров из Амритсара. Его заставили дожидаться не слишком долго, поэтому он не успел продумать до конца план переоборудования офиса.

Они сидели напротив друг друга в пышных креслах с высокими спинками. Для Министра был подан кампари с содовой, для Директора — джин с французской минеральной водой. Не было помощников, не было стенографисток.

— Давайте не будем ходить вокруг да около, господин Министр. Звонок моего человека оттуда вызвал у меня шок. Мой парень, а он не дурак, твердо стоит на земле, говорит, что Посол будто бы сказал итальянцам, что, насколько он знает Уайтхолл, там отнесутся к этой новой фазе в деле Харрисона как если бы он был итальянский бизнесмен. Мне кажется, это уж чересчур.

Сэр Дэвид тянул напиток мелкими глотками, достаточными только, чтобы увлажнить язык.

— Вы немного упрощаете, Дэвид. Это не вся история.

Министр улыбнулся из–за бульдожьих, свисающих складок своих щек.

— Реальная ситуация заключается в том, что старший член Итальянского кабинета, но это, конечно, конфиденциальные сведения, запросил нас через посла в то время, когда итальянцы принимали предварительные, но очень важные решения относительно подхода к проблеме. Они хотели узнать, будет ли правительство Ее Величества настаивать на том, чтобы отпустить на свободу террористку, и таким образом спасти вашего парня. Это ведь разные вещи, правда?

— Если не считать того, что суть у них одна и та же. Я сформулирую это иначе и спрошу вас, какую инициативу проявляет британское правительство, чтобы обеспечить благополучие Джеффри Харрисона, что оно делает, чтобы он был жив и здоров и вернулся невредимым?

Еще один маленький глоточек, еще одно слабое сотрясение линии жидкости в стакане.

— Вы должны знать, что может быть только один ответ. Не может быть никакой инициативы, нацеленной на вмешательство во внутренние дела Италии.

— Вы можете намекнуть, что желательно заполучить нашего человека назад безотносительно к тому, откроет ли это требование дверь тюрьмы для женщины, которую они там держат.

— Дэвид, у меня полно назначенных встреч. — В этом упреке прозвучала суровая нотка. — Я должен был бы сейчас присутствовать на одной из них, но передал свои полномочия помощнику. Если я совершаю такой поступок, пожалуйста, будьте любезны слушать меня, когда я к вам обращаюсь.

— Принято. Извинения и притом искренние.

Наклон головы министра показал, что он удовлетворен.

— Италия не соперник в делах, Дэвид. Это не соревнующаяся с нами компания... Если она падет, если она обанкротится нравственно или в финансовом отношении, если она окажется сильно ослабленной, члены Палаты Общин не встанут и не будут рукоплескать и махать своими бумагами в знак одобрения, как это делают ваши акционеры. Это вовсе не место для веселых иностранцев, Дэвид, джиголо и весельчаков, старающихся ущипнуть девушку за задницу. Это государственная держава Запада, член НАТО, седьмая промышленная страна мира. Вы это знаете лучше меня. Когда возникает неприятная ситуация, мы не получаем от этого удовольствия. Мы делаем все от нас зависящее, чтобы ее выправить, мы поддерживаем друзей, если они в этом нуждаются, а друг нуждается в поддержке, когда оказывается на коленях. Дело Моро очень им повредило. Государству угрожали, требуя выкуп, сама система демократии оказалась под угрозой. Но они держались твердо, и из–за этого проиграли, пожертвовали лидером высокого класса.

— Прекрасная речь, министр, и сделает вам честь в Палате в день, когда компания будет хоронить Джеффри Харрисона. Вы пришлете венок. Пришлете?

Двое мужчин смотрели друг на друга. От контрударов у них кровоточили носы и припухли глаза, а впереди было еще много раундов.

— Это недостойно вас, Дэвид. Вы ведь мудрый человек. Зачем вам глумиться надо мной? Когда немец исчез в Северной Ирландии, тот, кого мы так и не нашли, Бонн не набрасывался на тогдашнего министра иностранных дел. Когда голландец Херрема был похищен в Эйре, Гаага выразила полное одобрение всем мерам, которые предпринял Дублин.

— Вы все еще пытаетесь укрыться, — сказал сэр Дэвид Адамс, которого не так–то легко было сбить с толку и лишить боевого задора. Он бросил своего противника на канаты. Такова была его давняя привычка. — Вы все еще пытаетесь укрыться за завесой бессмысленных протокольных фраз. Я хочу выручить молодого и не в чем ни виноватого человека, я хочу вернуть его жене. Мне плевать на итальянский терроризм, мне плевать на итальянскую демократию. Я там занимался бизнесом и знаю, что это за страна. Я знаю, сколько наших платежей попадает в банк Милана, знаю, сколько попадает в Цюрих. Я знаю о яхтах, взятках и виллах. Я понимаю, почему у них возникла проблема городской герильи, которая обосновалась прямо на ступеньках их крыльца. Это мерзкое клановое общество, которое не может само справиться со своими проблемами и не вам бросать англичанина в сточную канаву только для того, чтобы преподать этим людям урок принципиальности или как вы там это называете.

— Вы не слушаете меня, Дэвид.

Тон министра иностранных дел был ледяным, но под замороженной улыбкой скрывался гнев.

— Они пожертвовали одним из своих главных послевоенных лидеров, списали его, и сделали это только из принципа.

— Мы ходим кругами.

— Вы сами это начали.

Сэр Дэвид отхлебнул из своего стакана. Нетерпение взяло верх, и он наполовину опорожнил его.

— Я пытаюсь вам объяснить господин Министр, что вы можете кое–что сделать, что вовсе не ущемит «принципы»...

Он как бы перекатывал это слово во рту, пробуя его на вкус.

— Вы через своих друзей в Риме можете узнать, каково значение этой женщины, для движения герильи. И давайте не будем становиться на пьедестал. Я знаю недавнюю историю своей страны Северная Ирландия, верно? Мы опустошили Лонг Кеш, когда проявляли свою политическую инициативу, когда выгнали на улицы «Провизионалов» с их бомбами и терактами. И что тогда случилось с нашими принципами? Мы предоставили их лидерам свободу действий. Мы отправили палестинскую девушку Лейлу Халид домой из чистой любезности на реактивном самолете королевских ВВС. Мы вовсе не блюдем нашу лилейную белизну. Мы можем гнуться, когда это нам выгодно...

— Кто из нас произносит речи, Дэвид?

— Не ерничайте, министр. Моему парню осталось жить менее двадцати четырех часов.

Глаза сэра Дэвида Адамса буравили собеседника, показывая, что он не пойдет на уступки.

— Италия сможет выжить, если эта женщина не будет сидеть в тюрьме, она переживет это...

Он прервал свою речь в ответ на легкий стук в дверь за его спиной. На лицах обоих мужчин было заметно раздражение, оттого что их беседу прервали. Министр посмотрел на часы. Молодой человек без пиджака и в клубном галстуке, скользнул через комнату с телексом в руке. Он передал его министру без объяснений и исчез так же безмолвно, как появился. В комнате стояла тишина, пока министр читал сообщение. На лбу министра прорезались морщины, губы его сжались.

— Это о деле Харрисона. Поэтому они прервали наш разговор.

В его голосе не было эмоций. Только признаки старения и печаль.

— Он в руках у молодого психопата, который уже убил троих за два дня. По прогнозу итальянцев он убьет вашего человека, не колеблясь, без всякого сострадания, как только истечет срок ультиматума. Женщину, о которой идет речь, зовут Франка Тантардини. В Риме ее считают главной активисткой движения, ей предъявлены обвинения в убийстве, покушении на убийство, вооруженном восстании. Они завели на нее целую книгу. Наше посольство сообщает, что, по их данным, несколько самых высокопоставленных и уважаемых офицеров итальянской службы общественной безопасности уйдут в отставку, как только ее освободят. В дополнение к этому Итальянская Коммунистическая Партия выпустила заявление, в котором ставит условием правительству, чтобы оно не заключало никаких сделок с террористами.

Министр смотрел через комнату на помрачневшее лицо бизнесмена.

— Это не в наших силах, Дэвид. Британское правительство не может себе позволить вмешиваться. Я очень сожалею.

Сэр Дэвид Адамс поднялся со стула. Он был чуть более шести футов ростом, — величественный и красивый мужчина, не привыкший к поражениям.

— Так вы не забудете про венок, министр?

И он вышел, оставив свой стакан не допитым на маленьком столике рядом со своим стулом.

Майкл Чарлзворт из своего офиса и Арчи Карпентер из комнаты отеля разговаривали по телефону. Эти двое людей, столь отличавшиеся по происхождению, принадлежавшие к разным социальным группам, кажется, предпочитали разговаривать друг с другом потому, что их сближало чувство беспомощности. Оба были лишены возможности что–либо предпринять. Они могли только слушать радио, что Чарлзворт и делал, просматривать газеты, а также разглядывать фотографии Баттистини, появившиеся во всех дневных изданиях, что делал Карпентер.

— Не следовало ли тебе быть у Виолетты Харрисон? — спросил Чарлзворт.

— Я звонил ей сегодня утром, сказал, что перезвоню позже, и она попросила не беспокоить ее...

— Слава Богу, в мои обязанности не входит держать ее за руку.

— В мои тоже, — огрызнулся Карпентер.

— Может быть. — Чарлзворт оставил эту тему, не высказав свою мысль. Он ощущал отчаяние человека, который был послан сюда, чтобы принимать решения, двигать горы и чувствовал, что терпит поражение.

— Приходи–ка лучше сегодня вечером ужинать с нами.

— С удовольствием.

Чарлзворт вернулся к своему радио, задумчиво переключая три программы трех служб РАИ. Они свидетельствовали о деятельности, спешке и усилиях, но в них не было ничего существенного.

На поиски места, которое бы удовлетворяло Джанкарло, ушло полных тридцать минут. Он гнал Харрисона в чашу леса, используя его, как плуг, чтобы расчищать путь между молодыми деревцами, хлеставшими наподобие кнута, бившими по глазам, и по рукам. Наконец они остановились у гигантского сваленного дуба, образовавшего большую прогалину, и что–то вроде отверстия в земле между его поднятыми вверх корнями. Неглубокую яму можно было найти только, если споткнуться о самый ее край.

Джанкарло методично повторил упражнение, которое он уже проделывал рано утром. Он связал гибким шнуром лодыжки Харрисона, потом — запястья рук за спиной. Оставшийся шнур он использовал, чтобы сделать петлю вокруг самых крепких корней, нависших над землей наподобие крыши. Если бы Харрисон лежал спокойно, он мог бы отдыхать на боку, при этом ощущая даже некоторый комфорт. Если бы ему вздумалось двинуться или он попытался освободиться от своих пут, тонкий и крепкий шнур впился бы в его тело. Джанкарло специально завязал такие узлы, чтобы наградой за попытку двинуться, была острая боль. Единственным «усовершенствованием» по сравнению с утренней операцией был платок из кармана Джеффри, свернутый, как канат, протянутый между его зубами и завязанный за ушами.

Когда работа была закончена, Джанкарло отступил назад и полюбовался ею. Он собирался раздобыть немного пищи. Харрисон не должен беспокоиться. Он будет отсутствовать недолго.

Через минуту он затерялся между деревьев, теней и косо падавших лучей света.