Красная лисица

16

В огромной сонной столице было послеполуденное время. Свирепая жара охватывала тела немногих римлян, апатично двигавшихся по источающим жар улицам. Для пешеходов почти не было защиты от солнца. Даже высокие здания 19-го века на Корсо не давали тени. Мостовые, покинутые жителями, были предоставлены потным, изнывающим от жары туристам. Судорожно сжимающие в руках карты, изучающие путеводители, облизывающие мороженое, они ощупью пробирались от руины к руине, выражая свое восхищение на пронзительном японском, трубном американском и повелительном немецком.

Словно иностранец в собственном городе, Джузеппе Карбони нетерпеливо пробирался среди праздно шатающихся зевак. Он пересек маленькую площадь перед церковью с колоннадой и заторопился к центральному входу в церковь Сан Пьетро в Винколи. Посетители стояли плотно, плечо к плечу, сбившись в группы вокруг своих гидов. У них были серьезные и торжественные лица, в то время как они впитывали культуру и промокали свои влажные от пота подмышки. Карбони сказали, что он найдет здесь Франческо Веллоси. Церковь Сан Пьетро в Цепях — это место, где трепетно хранят цепи святого, сверкающие и покрытые темной краской внутри золоченого ковчежца со стеклянной крышкой. Центральный неф был занят группами, впитывающими обязательную информацию: возраст здания, даты реставрации, историю гробницы Юлия Второго, гладкой скульптуры, изображавшей бородатого мускулистого Моисея работы Микеланджело. В проходах, в более узких нефах, где туристы уступали место молящимся, там, где тени были гуще, где высокие свечи горели неровно, где с улицы входили женщины в черном, чтобы помолиться, Карбони мог разыскать своего человека.

В правом нефе он и увидел Веллоси, в третьем ряду, стоящего на коленях, сгорбившись, на красной подушечке. Непреклонный руководитель борьбы с терроризмом сейчас склонился в молитве по своему убитому шоферу, которого должны были хоронить нынче утром. То, что Веллоси выбрал эту церковь, не было удивительно. На тех самых ступенях, по которым только что поднялся Карбони, карабинеры застрелили Антонио ля Мушио и захватили террористок Ля Вьенале и Салерно. Это место было для него символом триумфа и победы, оно должно было вдохновлять тех, кто боролся с подпольными врагами, подрывавшими систему и насаждавшими анархию.

Карбони не стал мешать. Он пересек проход к маленькому боковому алтарю и стал ждать с руками, скрещенными на животе. Голоса гидов казались отдаленными, шелест десятков ног был почти не слышен. Место спокойствия. Место, где можно было стряхнуть на несколько бесценных минут груз страха и отчаяния, отягощавший обоих мужчин. Карбони, подогнув пальцы ног, наблюдал и ждал, забыв о времени, которое уходило безвозвратно. Карбони обуздал себя: он должен быть благодарен, если не больше, за то, что ему удалось ускользнуть из–за своего письменного стола, от своих помощников, телефонов и бесконечных компьютерных распечаток.

Внезапно Веллоси поднялся с колен и сел на скамью. Карбони бросился к нему и сел рядом. Когда их глаза встретились, Карбони смог увидеть, что человек отдохнул, что его освежило очищение молитвой.

— Простите меня, капо, что я пришел сюда, чтобы разыскать вас.

— Ничего, Карбони. Я пришел сказать несколько слов молитвы за моего Мауро...

— Хорошее место. — Карбони говорил тихо и одобрительно.

— Здесь мы убили крысу, уничтожили Ля Мушио... Это хорошее место, чтобы придти сюда поговорить с другом.

— Подходящее, чтобы вспомнить успех. Катастрофы обременяют и мертвят.

На губах Веллоси появилась кривая усмешка:

— С катастрофами мы хорошо знакомы, а успех — это звезда, которую мы ищем.

— И очень часто облака закрывают звезду... ее редко бывает видно.

Оба говорили шепотом, как и подобает в церкви. Веллоси наслаждался передышкой, пока Карбони готовился сообщить ему цель своего визита.

Послышался глубокий вздох Карбони. Это был вздох человека, готовящегося прыгнуть в зимнее море с волнореза, предварительно сбросив одежду и полотенце.

— Мы долго говорили на этом совещании, — ринулся в бой Карбони. — Достаточно долго, чтобы уладить все важные вопросы, но в конце концов мы ничего не решили, ничего, кроме факта, что ответственность берет на себя Джузеппе Карбони...

— Вы ожидали чего–то другого?

— Может быть, да, может быть, нет. — Карбони смотрел прямо перед собой, пока говорил, и видел высохшую, костлявую женщину в черном, которая тихо шептала что–то у алтаря.

— Такое собрание — это фарс, болтовня людей, которые словопрениями хотят сделать все, чтобы избавиться от ответственности и взвалить ее на мои плечи.

— Они достаточно широкие для этого, — хихикнул Веллоси. — Вам следует работать в Виминале, быстро научитесь тогда распознавать, что нормально, а что приемлемо.

— Мы разрешим этой женщине Тантардини поговорить с ее любовником? — Голос Карбони теперь звучал резче, лицедейство было окончено. Веллоси ответил ему, и тон его был совсем иной: улыбка увяла, в голосе звучала свирепость.

— Я ненавижу эту суку. Поверьте мне, дорогой друг, я ее ненавижу. Я молюсь Иисусу сладчайшему, чтобы мы могли убить ее на улице.

— Понятно, но помочь этому нельзя.

Веллоси спросил отрывисто:

— Что вам нужнее всего?

— Сейчас у меня ничего нет. Я только знаю, что рано утром Баттистини был недалеко от Рима. Я знаю, что он перемещался. У меня нет надежды на то, чтобы добраться до него раньше, чем завтра утром.

Его решимость, казалось, иссякла.

— Итак, вы должны выследить и найти его. Если сука будет здесь и поговорит с ним, у ваших инженеров будет возможность...

— Так она должна с ним поговорить?

— Вы должны ее заставить. — В голосе Веллоси появилась ворчливая нота, как если бы их разговор дошел до непристойностей.

— Если бы я попросил ее об этом, — она плюнула бы мне в лицо.

Карбони оглянулся в ответ на протестующий кашель тех, кто возражал против повышенных голосов, вторгавшихся в их молитвы. Он встал, Веллоси последовал его примеру, вместе они прошли по боковому проходу между колоннадой и стульями.

— Что бы вы ей сказали?

— Это вам решать.

— Я пришел за помощью, Веллоси.

— Я не могу вам помочь. Вы должны сообразить, вычислить ее, когда увидите. Когда вы ее увидите, поймете, почему я не могу вам помочь.

Теперь на Веллоси не действовала тишина церкви.

— Она отрава, и вы должны понимать, какие последствия повлечет за собой то, что вы включите ее в свою игру.

Карбони так же внимательно смотрел на Веллоси, как тот на него, пока они стояли в огромных раскрытых дверях. Маленькая и пухлая фигурка, которую подавляли рост, открытое и волевое лицо коллеги. С минуту он взвешивал свои слова.

— Она заставляет вас нервничать. Даже из своей камеры в Ребиббиа она вас пугает.

Ни возражений, ни изъявлений протеста не последовало. Веллоси просто сказал:

— Будьте осторожны, Карбони, помните, что я вам сказал. Опасайтесь этой суки.

В течение дня мало что произошло в отношениях между Джеффри Харрисоном и Джанкарло Баттистини. Руки Харрисона не были связаны, но его единственным движением было — отгонять мух и смахивать муравьев с тела и ног. Должно быть, он поспал, безусловно он подремал в этом полумраке. Джанкарло все время наблюдал за ним, небрежно и ненавязчиво, а пистолет покоился на листьях поблизости. Летнее солнце стояло высоко и жгло даже сквозь полог листвы. Оно было достаточно жарким, чтобы от него пожухли все листья, даже если бы переменился ветер. Липкий, страдающий от жары, чувствуя себя побежденным, Харрисон превратился в нечто ленивое, бездумное, принадлежащее этому миру. Его ум был свободен от мыслей и надежд. Присутствие клетчатой сине-белой рубашки в нескольких ярдах от них среди подлеска, за спиной Джанкарло, не давало надежд на спасение. Это был еще один свидетель его беспомощности, еще один зритель. Потребности тела заставили Харрисона снова заговорить.

— Зов природы, Джанкарло.

Смешно, что он ощущал неловкость. Он ведь не мог пользоваться языком туалетной комнаты мужского клуба. Не мог сказать: я хочу срать, Джанкарло. Я хочу наложить кучу дерьма, Джанкарло. Он не хотел сказать это и в другой форме и боялся запачкать брюки.

— Я уже давно не делал этого.

Джанкарло поглядел на него с любопытством, как бы испытывая новый бастион своего могущества. Великий человек из транснациональной компании снова должен просить у Джанкарло разрешения, потому что иначе от него будет вонять, а это повредит его достоинству, и он перестанет быть человеком со значением и положением. Кошка и мышка. Мальчик и бабочка со сломанным крылом. Джанкарло дразнил его насмешливым и наигранным недоверием:

— Может, ты пытаешься обмануть меня, Аррисон.

— Право, Джанкарло. Мне надо удалиться. Я не разыгрываю тебя. — Юношу слегка тронуло его отчаяние:

— Может, ты попытаешься удрать от меня?

— Обещаю, это не шутка... Я быстро.

— Что ты должен сказать в этом случае, Аррисон? Что тебя учили говорить, когда ты просишь о чем–нибудь?

— Пожалуйста, Джанкарло...

Юноша улыбнулся, ухмылка заиграла на его губах.

— И ты хочешь уйти под деревья, где тебя не будет видно. Ты думаешь, здесь много народу, который может тебя увидеть?

— Пожалуйста, Джанкарло.

Юноша был удовлетворен. Еще одна победа, еще одна демонстрация силы. Достаточно, его самолюбие было удовлетворено. Он оставил P38 на земле и медленно, не торопясь, двинулся к Харрисону. Было делом нескольких секунд развязать эластичный шнур, который привязывал лодыжки Харрисона к корням дерева.

— Отойдешь только на четыре или на пять метров, не больше, Аррисон, не больше.

— Ты не освободишь мне ноги?

Джанкарло еще больше развеселился.

— Ползи, Аррисон, и следи за тем, куда ставишь руки.

Харрисон еще раз посмотрел мимо Джанкарло на то место, где было укрытие ребенка. Сквозь листья и ветки еще были видны цветные пятна его рубашки. От бессилия рождался гнев. Маленький подонок. Как чертов щенок, слишком юный, чтобы его тренировать, который останавливается на месте и шалит, и не идет к тебе. На руках и коленях Харрисон полз, изображая из себя домашнее животное, к куче березовых стволов.

— Не слишком далеко, Аррисон.

Это был насмешливый и издевательский окрик.

От его коленей оставался след на листьях и поверхности земли, пока он не оказался частично скрытым деревьями. Он спустил брюки, сел на корточки, используя руки для опоры и почувствовал, как уходит сжатие и боль. Боже, какое облегчение. Чертова свобода. И чертов запах тоже.

— Пожалуйста, Джанкарло, у тебя нет бумаги?

Из–за деревьев раздался всплеск смеха.

— У меня нет для тебя биде. У меня нет аэрозоля, чтобы ты мог попрыскать под мышками. Но бумага найдется.

Униженный, Харрисон поблагодарил его и снова повторил слова благодарности, когда мешок из–под рогаликов, брошенный с большой точностью, приземлился у его ног.

Он привел себя в порядок, натянул брюки, счистил с них грязь на использованную бумагу и потащился к своему тюремщику и к своей тюрьме. Он полз к утоптанной почве пещерки, лег там, заняв привычное положение, податливый, не способный к сопротивлению, с руками, сложенными за спиной.

— Закрой глаза, — раздалась команда. Какой у него шанс на сопротивление, когда связаны ноги? Ничего, только боль и ничего больше. Он крепко сжал веки и услышал только легкие звуки шагов Джанкарло, а потом его руки свирепо вцепились в запястья Харрисона, он почувствовал нажим колена на спину, и гибкий шнур крепко и жестко обвился вокруг его плоти.

Давление прекратилось, и снова послышался насмешливый голос:

— Можешь открыть глаза.

Над краем кратера Харрисон увидел стоящего Джанкарло, который наблюдал за ним, уперев руки в бедра.

В его улыбке, выражении рта и тусклом блеске глаз было что–то бездумное и бессмысленное.

— Получаешь удовольствие, Джанкарло. В этом есть что–то нездоровое. Это значит, что ты болен...

— Теперь мы произнесем грандиозную речь.

Глумление мальчишки, пустота, подстегнутая контактом.

— Обращаться с кем–либо так означает деградацию. Ты сумасшедший, чертов псих. Знаешь, что это значит... ты безумен, Джанкарло, ты уже перескочил за черту.

Зачем это говорить? Зачем беспокоиться? Какое, черт возьми, значение это имеет?

— Понимаю, что ты говоришь.

Юношу, кажется, это не затронуло.

— Ты стал животным, Джанкарло. Порочным, заразным, маленьким… —Джанкарло повернулся к нему спиной с заученной медлительностью и тщательностью.

— Я не слушаю речей. Я не обязан тебя слушать.

— Почему бы тебе не сделать это сейчас?

Шепот страсти, без пыла. Слова второго боксера на ринге, когда он уже навидался крови и готов сдаться.

— Потому что еще не время. Потому что я не готов.

— Я снова повторяю, Джанкарло, ты получаешь от этого удовольствие. Ты, должно быть, чувствуешь себя ребенком, играющим в игры взрослых. Ты это чувствовал, когда убивал тех людей в амбаре? Легкая разминка, да? Что ты собираешься сделать, когда убьешь меня, спустишь свои чертовы штаны...?

Глаза Джанкарло сузились. На его слабо выраженном лбу углубились морщинки, он нахмурился. Его голос прозвучал, как дуновение ветра среди деревьев.

— Ты ничего о нас не знаешь. Ничего. Ты не можешь знать, почему человек уходит в подполье «сотта терра», почему человек отбрасывает все привязанности, которыми люди так дорожат, забывает свое вонючее гнездо, почему человек сражается, чтобы разрушить прогнившую систему. Ты самодоволен, благополучен, ты разжирел, ты слеп. Ты ничего не знаешь о борьбе пролетариата.

Наполовину погруженный в грязь Харрисон кричал:

— Дурацкие клише. Попугайная болтовня, которой ты научился в сточных канавах.

— Ты не облегчаешь свое положение.

Пытаясь изобразить суровость, Харрисон крикнул:

— Давай покончим с этим.

— Я сказал им, что это будет в девять утра, если я не получу свою Франку. Я подожду до девяти. Это мое слово. То, что я подержу тебя до этого времени, не повредит мне.

Джанкарло отошел на несколько шагов и прекратил дискуссию. Обратился к своим внутренним ресурсам, ушел из пределов досягаемости Харрисона.

И он прав, Джеффри, ты ничего о них не знаешь, вообще ничего не знаешь об этой новой породе, которая пока еще в зародыше. Ничего о ненависти, втиснутой в этот ум. И нет помощи, нет спасения, кавалерия на этот раз не придет тебе на помощь. Ты уже труп, Джеффри. Все.

Харрисон смотрел в серо-зеленую дымку переплетающихся ветвей и листьев молодых деревьев и чувствовал, что впадает в величайшее одиночество. Он не мог видеть ребенка. Возможно, дело было в его глазах, возможно, он смотрел в другое место, но он больше не находил клетчатой рубашки, хотя всматривался в тень леса так, что у него заболели глаза.

На столе уже стоял второй графин, опустошенный ею.

А мальчика все не было. Официанты подали ленч, сделали знак своим патронам и сняли скатерти со столов, сбитых из деревянных планок Виолетта Харрисон, казалось, не замечала этого. С заученной вежливостью они ждали, пока она играя, выпьет мелкими глотками последний стакан вина. На большом цирковом колесе, которое все время крутилось у не в мозгу, надежда сменялась отчаянием, а молодые люди на пляже сновали мимо. Они были прямыми, загорелыми от ветра и солнца и бесконечных ударов песчинок, с уверенными и наглыми глазами и зачесанными вниз волосами. Любой бы подошел для ее цели. Они увидела мальчика далеко на пляже, шагавшего между двумя товарищами. Тотчас же узнала его.

— Пожалуйста, дайте мой счет.

Она порылась в сумочке, ища деньги, сделала знак официанту, что сдачи не надо, и встала, очаровательно улыбаясь. Выйдя из ресторанчика, она двинулась походкой, которую сама бы определила как небрежную. Пошла так, что ее путь должен был пересечься с дорожкой, по которой шел мальчик.

Она не смотрела направо, откуда он должен был появиться, но держала голову высоко и прямо и глядела на синее море с белыми пятнами пены.

Она продолжала идти, ожидая приветствия, пожираемая все растущей, расползающейся по всему телу нервозностью.

— Английская леди, добрый день.

Она обернулась, зарываясь сандалиями в теплый песок. Не то, чтобы она могла продемонстрировать изумление, но, когда его голос раздался почти за ее спиной, он врезался в ее сознание и обжег его.

— А, это вы.

Как еще она могла бы себя повести? Как придумать умный ответ, если единственное, чего вы ждете — это жеребец, необходимый для получасовой оживленной анонимной деятельности?

— Я не ожидал увидеть вас здесь снова.

— Это общественный пляж.

Не отпугивай его. Слишком банально, Виолетта. Ты будешь ненавидеть и проклинать себя. — Я прихожу сюда довольно часто.

Она заметила, что мальчик сделал едва заметный жест руками, щелкнув указательным и большим пальцами, давая двоим другим понять, чтобы они предоставили его самому себе. Рядом, совсем близко, но не соприкасаясь, не вступая в контакт пальцами рук, не дотрагиваясь друг до друга бедрами, они вместе двинулись к морю.

— Вы хотели бы поплавать, сеньора?

Он также говорил бы с подругой своей матери, — подумала Виолетта.

— Пока еще нет. Я думала немного полежать на пляже.

— Дайте мне ваше полотенце.

Она покопалась в своей сумке и вытащила его. Он расстелил его на песке и сделал ей знак сесть, потом сел рядом. Там было недостаточно пространства для двоих, если бы им вздумалось разделить его.

Его купальный костюм был коротким, и гротескно обтягивал выпуклости его тела. Понимаешь, Джеффри. Их бедра соприкоснулись. Ты не бросишь в меня камня, Джеффри.

— Меня зовут Марко.

Джеффри не узнает. Таково было правило. Никаких ударов ниже пояса. Никаких сведений, значит, и никакой обиды.

— Я Виолетта.

— По-английски это означает название цветка, да? Думаю, очень красивый цветок.

Я знаю, ты один, Джеффри. Я тоже одна. Ты не можешь двинуться, не можешь ничего сделать. Я тоже не могу.

— Я сказала это в прошлый раз, когда мы встретились, и была права. Ты очень нахальный парень, Марко.

Он улыбнулся ей, отделенный несколькими дюймами полотенца. Реклама зубной пасты. Улыбка ребенка, которого взяли в магазин, и он знает, что сегодня его день рождения, знает, что если будет терпеливым, получит свой подарок.

— Который час, Джанкарло?

— Больше пяти.

Юноша погрузился в собственную бездну молчания. Ему надо было о многом подумать, о многом поразмыслить.

Оставалось менее трех часов до срока, который он сам поставил себе. Менее трех часов до того, как он поговорит снова со своей Франкой. Проблемы и варианты осаждали его ограниченный интеллект. Если они удовлетворят его требование, если они согласятся на обмен, куда он полетит? Алжир, Ливия, Ирак или Народная Республика Йемен? Примет ли его какая–нибудь из этих стран? И как выбирать юноше, который никогда не был за пределами Италии. Как он сможет гарантировать ее и свою безопасность, если им разрешат увидеться в аэропорту? Каковы возможности этих свиней, которые борются с терроризмом? Может быть, они выберут для обстрела галерею независимо от наличия узника? Для него было очень трудно переварить это. Эти трудности слишком велики, они просто всеобъемлющи. Это была великая группа краснобригадовцев, участвовавших в операции с Моро, а теперь все они сидели в Асинаре, запертые в камерах, конченые люди. В то время, как он рассматривал и взвешивал каждую карту в своей колоде, каждый фокус, росло сознание того, какая гора проблем громоздится перед ним. Начать с гавани, начать отсюда, потому что, если им некуда будет податься — они пропали. Им нужна страна, где они смогут обосноваться, начать жизнь сначала. Арабская страна? Что еще? Но даже их собственные люди сейчас были смущены и обескуражены. Он видел фотографии грузовиков, блокировавших дороги в Алжире, Бенгази и Триполи, если бы они это сделали, когда их арабский брат искал пристанища...

Слишком поздно, чтобы отвечать на вопросы. Время для ответов было до того, как Клаудио вошел в свою комнату в пансионе, до того, как скорый поезд помчал его к Реджио, до того, как в ужасе завопили калабрийцы.

Возможно, все это и не имело значения.

Знал ли он, что никакого обмена не будет? А если не будет обмена, то чего тогда руководство захочет от него?

Он мучился в своем чистилище, и ему становилось все хуже в тисках дилеммы. В чем же победа, в чем результат этого побоища? Тело его Аррисона в канаве, голова, разлетающаяся от пули P38. Или он выпустит своего узника спокойно идти по дороге с коммюнике в кармане, которое будет опубликовано в утренней «Paese Sera» и «Il Messagero»? Что лучше для пролетарской революции? В чем победа?

Что хотели доказать бригадовцы, когда убили Альдо Моро на покрытом слизью пляже Фочене?

Он был достаточно взрослым только для вопросов, слишком юн, чтобы найти на них ответы. Если он не найдет ответов, он не увидит больше свою Франку. Разве что через двадцать лет, а это значит никогда. Прошло всего три дня с тех пор, как его руки блуждали по ее коже, как ее золотистая головка лежала на его животе. И лишиться этого на всю жизнь. Юноша ощутил приступ боли. Ничего не бывает просто, легко. Вот почему товарищи, участвующие в борьбе, тверды, как сталь, эта же сталь и во Франке Тантардини, и в мужчинах, которые сидят в тюрьме на острове. А в чем же сила Джанкарло Баттистини, в двадцатый год его жизни, любовника Тантардини, сына буржуа, члена НАП? Двенадцать часов, медленных и тягучих часов, и он получит ответ.

Он сжал руки так, что побелели суставы. Джанкарло дожидался минуты, когда он сможет оставить Харрисона и пробраться на берег озера Браччиано.

В комнате отеля Арчи Карпентер слушал краткое и четкое резюме Майкла Чарлзворта. Голос казался далеким, и слышимость была плохая. Ситуация ухудшилась. Агентства Рейтер и ЮПИ [11] сообщали в своих телеграммах, что Джанкарло Баттистини, которого охарактеризовали как стажера НАП, позвонил по телефону в Квестуру, чтобы еще раз повторить условия ультиматума.

— Не знаю, как итальянцы допустили, чтобы такая информация ушла за пределы страны, но здесь не бывает ничего надежного. Кажется, Баттистини готов осуществить свои угрозы. Там полная депрессия в виду того, что дело принимает такой оборот, — сказал Чарлзворт.

Сдерживая себя, как ныряльщик, экономящий кислород, Карпентер дослушал до конца. Потом последовал взрыв.

— Так что же вы все–таки делаете?

— Все, что делали раньше, Арчи. Ничего не изменилось.

— Черт бы вас всех побрал!

— Можешь, конечно, считать и так, — сказал примирительно Чарлзворт. — Если хочешь.

— А что, можно смотреть на это как–то иначе? Черт возьми!

— Сквернословие не помогает, Арчи. Ты ведь сам разговаривал с послом, он объяснил тебе ситуацию. Позже его вызывал Лондон. Я это слышал. Они его поддерживают.

— Он списал со счетов моего человека.

— Театральность тоже не приносит пользы. Я сожалею, очень сожалею. Мы все сожалеем... И все–таки приходи сегодня вечером поужинать.

— Хочешь, чтобы я пришел?

— Приходи и помоги нам разделаться с бутылкой. Ты пытался связаться с его женой?

— Я снова звонил, сделал над собой усилие, это было чертовски трудно, но я сделал. Телефон не ответил.

— Это мерзкое дело, Арчи, но не думай, что ты один надел на себя власяницу. Ты знаешь, мы ее разделяем с тобой.

Чарлзворт повесил трубку.

Арчи Карпентер застелил постель, причесался, поправил узел галстука и надел пиджак. Он спустился на лифте вниз, вышел через центральный коридор и парадную дверь отеля, раздраженно перешагивая через наваленные кучами чемоданы только что прибывших туристов. Вызвал такси и попросил отвезти его в Квестуру. Был ранний летний вечер, машины, мчавшиеся домой, обещали ему волнующую и оживленную поездку среди пешеходов и пересечений улиц, забитых транспортом.

Но Карпентер едва замечал это. Телефонный звонок из справочного бюро привел к тому, что его провели по лестнице в офис Джузеппе Карбони, превращенный теперь в тактический центр кризиса.

Рубашки с короткими рукавами, табачный дым, стаканы с кофе, на три четверти пустая бутылка скотча, лица, изборожденные морщинами усталости, вой электрических вентиляторов, болтовня телетайпов, и круглый, оживленный Карбони, излучающий энергию, в центре всего этого. Карпентер помедлил у двери, его увидели и сделали ему знак рукой.

— Входите, Карпентер. Входите и посмотрите на наши скромные усилия, — закричал ему Карбони.

Это был старый мир, знакомые запахи. Пункт оказания неотложной помощи в разгар работы. Здесь было нечто, и Карпентер мог это ощутить и впитать. Он чувствовал себя человеком, вторгнувшимся на чужую территорию, и в то же время как бы дома, среди людей, которые внушали ему симпатию. Будто часы стали отсчитывать время назад, когда он осторожно проходил мимо столов с горами бумаг, среди фотографий, прикрепленных клейкой лентой к стенам, на которых были потрясенные и испуганные лица, мимо телефонов, которые звонили и требовали ответа.

— Я не хочу мешать...

— Но вы не можете и дальше сидеть один в комнате отеля?

— Похоже на то, мистер Карбони.

— И вы пришли сюда, потому что все, с кем вы разговариваете, сообщают вам скверные новости или не сообщают ничего, а вы надеетесь, что я скажу вам что–нибудь новое?

В нем есть что–то располагающее, подумал Карпентер. Слишком тучный, страшен как смертный грех, грязные ногти, рубашка нестираная, но чертовски хороший человек.

— Мне это действует на нервы — сидеть и ничего не делать... Вы знаете, как это бывает?

— Я вас просвещу, Карпентер.

Карбони надел пиджак, потом повернулся, чтобы пролаять то, что Карпентеру показалось дюжиной разных инструкции, адресованных разным лицам одновременно. Затем он обратился к Карпентеру:

— Я покажу вам нашего врага. Вы узнаете, с кем мы боремся. Я знаю, вы, полицейские из Англии, организованные и скрупулезные люди. Вы считаете себя лучшими в мире...

— Я больше не полицейский.

— Но вы сохранили свою ментальность. Это осталось при вас.

Карбони засмеялся, не улыбаясь. Это было похоже на нервный тик.

— Все остальные представители человечества идиоты, второсортные люди. Я понимаю. Пойдемте со мной, друг мой. Мы проедем через город к тюрьме Ребиббиа. Мы там держим эту женщину Тантардини и я должен сыграть роль таксиста и привезти ее сюда, потому что этот маленький Джанкарло требует этого и мы должны его улещивать...

Карпентер почувствовал в этом человеке все усиливающийся гнев и подумал, какой выход он себе отыщет. Снова послышался его смех, от которого заколыхались валики плоти на щеках.

— ...Я должен его улещивать, потому что, если он не поговорит с Тантардини, ваш Харрисон — мертвец. Я здесь, чтобы его спасти, и сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы его спасти.

— Я и не сомневался в этом, сэр.

Карпентер сказал это голосом, в котором прозвучало уважение, — потому что это был профессионал, это был человек, которому было не все равно.

— Поэтому пойдем повидаем ее. Узнаете вашего врага. Вы ведь так говорите в Англии? Чем легче вы его узнаете, тем лучше с ним сражаться.

Карбони ухватил Карпентера за руку и направил к двери.

— Вы увидите, что на этой стадии мы рискуем многим. Но не говорите мне, что в Лондоне такого никогда не случалось. Не говорите, что там вы всегда были на высоте.

— У нас бывали и черные дни.

— У нас есть опыт, но мы знавали и черные дни. Но сегодняшний немножко чернее обычного.

Его рука все еще сжимала руку Карпентера, и тот последовал за ним по коридору.

На капоте маленького красного «фиата» ребенок начертал пальчиком буквы своего имени: они были хорошо заметны на грязи, покрывавшей краску. Сначала ему показалось странным, что машина зачем–то въехала с поля под покров деревьев, и он дважды обошел ее прежде, чем решился приблизиться. Он заглянул внутрь, восхищаясь блестящей новизной кожи сидений, позволил своей руке скользнуть по яркой хромированной дверной ручке и ощутить, как она подалась под его нажимом. Но он не осмелился залезть в машину, сесть на водительское место и подержаться за руль, как ему бы хотелось. Зато он написал свое имя крупными печатными буквами, которые были немножко неровными.

Закончив работу, он потерял к ней интерес и двинулся дальше, потому что солнце скользило по небу, и он немного задержался по дороге домой только для того, чтобы нарвать у изгороди цветов для матери. У него не было чувства времени, но прохлада, поднимавшаяся от травы, приносимая посвежевшим ветром, заставила его уйти. Он затрусил между жующими коровами, крепко сжимая в руке стебли цветов, любуясь их красками.

То, что его мать и отец очень беспокоятся о нем, было вне пределов понимания его юного ума.