Красная лисица

3

Действиями Джанкарло руководил инстинкт самосохранения.

Это был инстинкт зверя, потерявшего свою самку, покинувшего нору, бегущего куда глаза глядят и сознающего лишь, что должен как можно дальше уйти от того места, где находятся его враги. Джанкарло хотелось мчаться, обгоняя пешеходов, заполнивших в это время улицы, но давала себя знать выучка. Он даже не торопился, а шел, как бы прогуливаясь, ни одним жестом не показывая окружающим, что вооружен.

Суматоха и крики наступившего дня оглушили его. А тут еще нетерпеливо сигналящие автомобилисты. И сокрушительное воздействие гастрономических витрин, где выставлены и сыры, и ветчина, и разные консервы, и вина. На улицу из баров выплескиваются отголоски громких споров. Джанкарло со всех сторон окружали уверенные, спокойные звуки жизни. Юноша старался сосредоточиться на собственных мыслях, чтобы не попасть под влияние окружающей обстановки, привлекавшей и волновавшей его. Он не чувствовал себя частью этих людей.

С того времени, как НАП начала свое существование в начале семидесятых годов, сначала просто как собрание людей с одинаковыми взглядами и устремлениями, а потом как подпольная организация, основным принципом ее построения была система ячеек. Ничего особенно революционного, абсолютно нового в этом не было. Так повелось еще со времен Мао, Хо и Че Гевары. Это описано во всех теоретических трактатах. Члены самостоятельных ячеек не знали ни имен своих единомышленников, ни местонахождения других групп. Этот принцип позволял избежать значительного ущерба Движению, если кто–то попадался. Франка руководила их ячейкой. Она одна знала потайные места, где хранилась амуниция, боеприпасы, где были спрятаны списки членов Политкомитета с адресами и телефонами. Она никому не рассказывала об этом: ни Энрико, ни тем более Джанкарло, новичку в их деле. В этом не было никакой необходимости.

В квартиру, где он жил до того, как попал в группу Франки, вместе с девушкой и двумя парнями, он вернуться не мог — она была оставлена Движением. Он мог бы поехать в этот район и поспрашивать соседей, где могли сейчас находиться его бывшие товарищи по квартире, но не знал их имен, и представления не имел, где они могли бы теперь быть.

Есть ли вообще в этом беспорядочно текущем потоке тот островок, где он может найти дружеское рукопожатие или приветливый кивок головы? Юноше стало страшно — без Франки он абсолютно одинок. Как будто поднялся ветер, и небо заволокло грозовыми облаками, а его корабль, потеряв управление, несется прямо на скалы.

Джанкарло Баттистини, девятнадцати лет.

Небольшого роста, тщедушного телосложения, почти ничтожество в физическом отношении. Он выглядел заморышем с вечно голодным лицом. У женщин при взгляде на него возникало желание немедленно схватить и накормить его, потому что если не поторопиться, он окончательно ссохнется и скрючится. Темные вьющиеся волосы, закрывавшие лицо сверху, выглядели неопрятно. На бледной коже, покрытой щетиной, ярко пылали пятна прыщей. Он постоянно прикасался к ним своими пальцами. Самой отвратительной особенностью его лица был шрам, начинавшийся на переносице, а потом спускавшийся вниз на правую скулу. Он был результатом удара дубинкой, за что Джанкарло должен был благодарить полицию, когда опрометчиво ударился в бегство и подвернул ногу. Тогда он был студентом и уже два семестра проучился в университете в Риме. Он выбрал факультет психологии только потому, что курс обучения на нем был долгим, а его отец мог себе позволить заплатить за четыре года обучения. А что еще могло иметь значение для него?

Университет показался Джанкарло раем свободы. На лекциях можно было появляться только в начале дня. Встречи с кураторами были редкими или вообще отменялись. Экзамены часто откладывались. В общежитии, которое находилось совсем рядом с учебным корпусом университета, они вели бесконечные разговоры, смелые и даже дерзкие.

В ту последнюю зиму, когда он учился, вокруг университета происходили бурные сражения. На их знаменах было написано: «АВТОНОМИЯ!», то есть «свобода». Они заставили полицейских вернуться обратно, под прикрытие привезших их автомобилей. Они выгнали Лучано Ламу, профсоюзного лидера из КПИ [5], который призывал их к выдержке, согласию и ответственности. Они вытолкали его в шею, этого коммунистического штрейкбрехера в дорогом костюме и начищенных ботинках. Их было шестьсот человек — сепаратистов, боровшихся за Автономию, и Джанкарло был среди них одним из первых. Сначала они проводили митинги, а потом дело дошло и до настоящей борьбы. К ним отнеслись со всей серьезностью. Действительно, эта жизнь показалась раем для юноши с побережья, где его отец торговал хлопковыми платьями, блузками и юбками, а зимой — одеждой из шерсти, кожи и замши. Он был владельцем магазина.

Успешное начало забастовки сменилось отступлением и бегством. Баталии Автономии были отзвуком репрессий в Аргентине, отзвуком гибели Баадера, Распе и Энселина. Курс обучения был изменен, занятия отменили. Против этих новых фашистов из Автономии была вызвана полиция. С просторов университетского городка их выбили в узкий лабиринт центра столицы. Но здесь полиция была лишена широты маневра — оружие могло задеть посторонних. В белых пуленепробиваемых жилетах они выглядели внушительно и могли чувствовать себя в безопасности, но применять могли только газ или дубинки. Полицейским совсем не хотелось преследовать этих детей в таких условиях, тем более что обзор был минимальным и количество бензина в баках уменьшалось.

Джанкарло, обмотанный шарфом почти до самых глаз, как для защиты от газа полицейских пистолетов, так и чтобы скрыться от объективов газетных репортеров, никогда не испытывал такого наслаждения, почти оргазма, смешанного с радостной болью, как в тот момент, когда он выбежал на мост и запустил бутылку с зажигательной смесью в бронированный джип. Пронзительный вопль извергнулся оттуда, когда бутылка разорвалась и вверх взметнулось пламя. Рев одобрения раздался позади него. Огонь все сильнее охватывал место взрыва, совсем рядом с Джанкарло. Потом началось возмездие. Человек двадцать побежали к нему, и он рванулся бежать, ища спасения. Безумное, ужасное мгновение, казалось, земля вздыбилась и заколыхалась у него под ногами. Он перестал управлять собой, топот нагонявших его ног стучал в мозгу. Казалось, ему оторвали руки от головы и он подумал, что туда вбили полицейскую дубинку. Лицо превратилось в кровавое месиво, во рту чувствовался сладковатый привкус крови. Били по ногам и в живот. Вокруг раздавались голоса — это были голоса крестьян с юга Италии, голоса рабочих, которых купили, сделали «слугами демократии», а они были так глупы, что даже не понимали этого.

Два месяца он провел в тюрьме Реджа Коэли, ожидая судебного разбирательства. А потом еще семь месяцев заключения за то, что бросил бутылку.

Ну и сука была эта тюрьма! Невыносимая жара и зловоние в течение всего лета, которое он провел в этой душегубке. В камере, кроме него, находились еще двое. Он был лишен свежего воздуха, личного достоинства, был ввергнут в мир гомосексуализма, воровства и лишений. Еда несъедобна, сокамерники невежественны, даже скука была здесь невозможна.

Он получил заряд ненависти и отвращения, пока находился в тюрьме. Ненависти и отвращения к тем, кто засадил его туда, к полицейским, бившим его дубинками и разбившим лицо в кровь. Они потешались на своем дурацком диалекте над маленьким сморщенным интеллектуалом.

Джанкарло искал возможность для контрудара, а нашел шанс для мести в камерах на верхних этажах тюрьмы, в крыле Б, где сидели наповцы. Одни из них находились под следствием, другие уже отбывали срок. В выражении его глаз и дрожании нижней губы они прочли, что это их человек и что его можно успешно использовать. В этих душных, сырых камерах Джанкарло познал теорию и практику, обрел опыт и познакомился со стратегией борьбы в условиях города. Это был новый рекрут, новый доброволец. Ему давали для запоминания схемы устройства различных видов оружия, обучали, как маскироваться и устраивать засаду, вбивали в голову политические шли борьбы, знакомили с ужасающими фактами коррупции и злоупотреблений правительства и капиталистического общества в целом. Эти люди знали, что никогда не увидят плодов своего труда, но они были рады уже тому, что нашелся человек, верящий им, податливый и послушный их воле. Они были довольны им. Слух о новых друзьях Джанкарло быстро разнесся по тюрьме. Гомосексуалисты уже не подсаживались к нему, чтобы дотронуться до его гениталий, воры не трогали сумку под кроватью, в которой он хранил личные вещи, конвоиры не задирались.

За месяцы, проведенные в тюрьме, он прошел путь от студента, который протестовал только потому, что это было модно, до политического борца.

Его родители никогда не навещали его. Он не видел их с того самого момента, когда они стояли в суде, наполовину скрытые от него спинами охранников. Он видел гнев на липе отца и слезы матери, которые она вытирала, размазывая тушь. На отце был воскресный костюм, мать одела черное пальто, казалось, они хотели произвести впечатление на судью. Цепь, свисавшая с его наручников, была довольно длинной, и это дало ему возможность поднять правую руку и сжать ее в кулак, изобразив этот жест борца, приветствие левых. Потом потряс обеими руками в воздухе. Пусть поразмышляют немного, когда поедут по автостраде через горы домой. Этот снимок опубликует одна из газет на Адриатическом побережье, где жили его родители, его увидят местные дамы и, выходя из магазина отца, будут шептаться и хихикать, прикрывая рот ладошкой. За время пребывания в тюрьме Джанкарло получил только одно письмо из семьи, написанное корявым почерком его брата Фабрицио, юриста по образованию, пятью годами старше его. Он писал, что комната Джанкарло ждет его, мама оставила все так, как было до его отъезда в Рим. Папа подыщет для него работу. Он сможет все забыть и начать сначала. Джанкарло аккуратно разорвал письмо на мелкие кусочки и рассыпал по всему полу камеры.

Когда подошло время покидать тюрьму, заключенные из крыла Б подробно проинструктировали его о дальнейших действиях Он прошел через металлические ворота и вышел на улицу, ни разу даже не оглянувшись на облупившуюся штукатурку высоких грязно-коричневых стен. Как ему и обещали в тюрьме, недалеко от ворот его ждала машина, а на заднем сиденье он увидел девушку, которая уже приготовила для него комнату. Они представились друг другу, потом заехали выпить кофе и коктейль из шотландского виски и взбитых сливок «а-ля капуцин», его угостили сигаретами, импортными, дорогими.

Теперь ему по полгода приходилось скрываться, по полгода находиться в бегах, а он тем не менее поражался охватившему его ощущению личной свободы, думая о том, как долго его крылья были сложены и расправились только за запертой дверью тюремной камеры.

Как–то он некоторое время жил в квартире вместе с человеком, которого все называли Шефом, через открытую дверь он видел его лицо в профиль, густую бороду. Он был невысокого роста, в глазах и линии рта чувствовалась недюжинная сила. Теперь Шеф находился в тюрьме на острове Асинара. Говорили, что он стал жертвой предательства.

В другой раз, случайно заглянув в спальню, чтобы отдать сигареты, за которыми его посылали, он увидел спящего человека, в котором узнал лучшего специалиста в Движении по организации взрывов. Говорили, что его тоже кто–то предал, и он получил пожизненное заключение в тюрьме на каком–то острове.

Джанкарло вспомнил еще один момент, когда он вместе с Антонио Ла Мушио и Миа Вьянале сидели на ступеньках церкви, и они ели сливы, а сейчас он уже в могиле вместе с положенным рядом карабином, а она гниет в тюрьме в Мессине.

Тяжелые и опасные то были времена, только в последнее время стало немного поспокойнее, благодаря опыту и благоразумию Франки.

Но, несмотря на сжимавшуюся вокруг них сеть. Франка в последнее время отвергала безопасность бездеятельности. Она говорила: «Двести пятьдесят левых политзаключенных находятся в тюрьмах, и многие думают, что скоро одолеют нас. Об этом уже говорят по телевидению, в конгрессе. Мы не должны прекращать борьбу, нам надо открыто демонстрировать, что мы не побеждены, не уничтожены». Франка не сыпала наивными призывами и лозунгами, как это делал первый командир Джанкарло. Она не употребляла избитые штампы, вроде «враги пролетариата», «репрессивные силы», «капиталистическая эксплуатация». Это немного смущало юношу, поскольку зги термины стали частью его жизни, прочно вошли в его лексикон. Свой гнев Франка выражала без слов, самоотверженность — сжатым, побелевшим указательным пальцем правой руки. Три человека, прикованные к больничной постели, и еще один, который находился в частном доме под присмотром сиделки, — такова была ее месть за людей, которые уже никогда не выйдут на свободу, не будут гулять со своими детьми, не лягут в постели со своими женами.

Конец был неминуем. Слишком велик был риск, слишком горяч след, слишком неравная борьба.

Джанкарло перешел дорогу, не замечая машин, не обращая внимания на сигнал светло-зеленой «аванти», не слыша звуков сирен, игнорируя их оскорбленный рев. Вероятно, ему надо было принести ей цветы в тот вечер. Стоило сбегать на площадь и купить у цыганки несколько фиалок или букетик анютиных глазок. Только ничего кричащего, ничего, что могло бы вызвать ее насмешку. Эта простые полевые цветы вызвали бы у нее улыбку и лицо ее помягчело бы, с ее губ сошло бы выражение жесткости. Он впервые увидел ее такой, когда она шла под прицелом полицейского.

Но теперь цветы ей не помогут, тем более от человека, который сбежал вместо того, чтобы помочь ей. Он уже чувствовал пустоту в желудке, а утолить голод было мало шансов. Его бумажник остался в квартире на маленьком столике около неразобранной постели. В боковом кармане было немного мелочи и несколько мелких банкнот, всего сто — сто пятьдесят лир. Этого могло хватать лишь на порцию спагетти или сандвич с чашкой кофе, или бутылку пива, а после этого — ничего. Еще ему нужно было лир двести, чтобы купить дневную газету — «Паэзе Сера» или «Моменто Сера». А между тем кошелек остался в квартире. В течение дня он прикасался к нему тысячу раз, и на нем наверняка сохранились отпечатки его пальцев. Полиция снимет их с бумажника при помощи специального напыления и проверит по своим архивам. У них уже есть его отпечатки, которые были сняты сразу после ареста.

Они вычислят его уже к полудню, у них есть даже его фотография. Они будут знать о нем все, что захотят.

Надо что–то придумать, надо вырваться из навалившейся депрессии. Глупый сопляк, приди в себя! Веди себя, как мужчина! Надо найти путь к спасению.

С чего начать?

Университет.

Но сейчас лето, каникулы. Там никого нет.

Что еще? Куда еще ты можешь пойти, Джанкарло? Домой к маме, сказать ей, что все это было ошибкой, что встретил плохих людей?

Может, в университете все–таки кто–то есть?

Университет был лучшим шансом получить постель без единого вопроса. Он не был там после своего освобождения, Надо проявить чрезвычайную осторожность. В университете всегда было много всякого рода информаторов и даже полицейских ищеек, которые тоже носили книжки в сумке и ничем не выделялись в толпе. Но если бы ему удалось встретить нужных ребят, они бы спрятали его, ведь они очень уважали его за участие в забастовках. А то, что он участвовал в настоящей войне и даже бросил бутылку с зажигательной смесью сделало его в их глазах настоящим мужчиной. Уж они бы позаботились о нем и не бросили его в университете.

Ему предстоит длинный путь, через Понте Фламинио, по Париоли, потом по широкому проспекту королевы Маргариты. Ободренный принятым решением и ясной целью, он ускорил шаги. В этой дальней дороге был большой риск, ведь скоро и его имя, и внешность, и даже описание одежды будут сообщены по рации всем полицейским машинам, курсировавшим по городу. Но выбора у него не было.

Из–за того, что Франческо Веллоси непосредственно подчинялся министру внутренних дел, его офис находился в центральном особняке министерства, в невысоком здании из серого камня на улице Виминале, на третьем этаже. Его сотрудники сидели или в километре отсюда, в здании Квестуры, или еще дальше — в западной части города, в здании криминальной полиции. А он, как руководитель подразделения по борьбе с терроризмом, должен быть все время под рукой у своего начальника. Кабинет Веллоси находился почти рядом с кабинетом министра, что подчеркивало лишний раз угрозу, которую представляли для Италии террористические группы. Его апартаменты представляли собой великолепную комнату, в которую вели высокие двойные двери из отполированного дерева, с богато украшенного потолка свисала люстра с искрящимися канделябрами, на стенах висели картины, написанные маслом. В кабинете стояли огромный письменный стол с инкрустированным кожаным верхом, легкие стулья для посетителей, кофейный столик с журналами и подносом с посудой. Между двух больших окон висел портрет Президента с дарственной надписью. Франческо Веллоси, тридцать лет проработавший в полиции, терпеть не мог этот кабинет и многое бы отдал, чтобы поменять эту блестящую обстановку на незамысловатую рабочую комнатушку. Обычно к полудню солнце уже заливало кабинет, но сейчас, ранним июльским утром, его лучи еще не проникли сюда.

На полпути между своей холостяцкой квартирой и служебным кабинетом по радиотелефону Веллоси уже предупредили о том, что его люди добились какого–то важного успеха. Когда он ворвался в офис, его уже ждали, чтобы сообщить о случившемся и показать ксерокопии дел на Франку Тантардини и Энрико Паникуччи.

Веллоси с энтузиазмом пролистывал страницы. Им пришлось пережить трудные зиму и весну из–за гибели в прошлом году Альдо Моро. Они произвели кое-какие аресты, среди них были и значительные, и бесполезные, но эта эпидемия взрывов и перестрелок продолжала свое бурное шествие, вызывая беспокойство членов парламента, представителей христианских демократов, и бесконечные требования к министру принять какое–то решение. Эти решения потом всегда передавались Веллоси, догоняемые и перегоняемые потоком свежих новостей о только что совершенных террористических актах. Веллоси давно уже отчаялся в попытках найти такого политика или высокопоставленного чиновника, который не побоялся бы взять на себя ответственность за действия, которые он называл «неотложными мерами», — тяжелые и даже жестокие, как и применение суровых мер, которые он считал безусловно необходимыми; он все еще надеялся встретить такого человека.

И вот наконец хорошие новости. Веллоси решил, что надо издать специальный приказ о проведении на высоком уровне фотосъемок этой женщины, Тантардини. Есть повод немного погордиться достигнутым успехом, а то привычка к самоуничижению стала уже национальной чертой.

Веллоси был высоким, крупным мужчиной, настоящий хряк. Неотесанность его фигуры немного смягчалась покроем костюма и элегантным шелковым галстуком. Едва раздался легкий стук в дверь его кабинета, он сразу поднялся с места и готов был тут же произносить слова благодарности. По внешнему виду вошедшие были людьми из совершенно иного социального слоя. Двое из них были в разорванных замшевых ботинках, двое в парусиновых спортивных туфлях. Мятые джинсы. Пестрые рубашки. Небритые лица. Это были суровые люди, за внешней расслабленностью которых скрывалась тревога. Это были «львы» Веллоси, сражавшиеся на самом дне городской жизни. С таким же успехом их можно было назвать «крысами из канализации», поскольку это было именно то место, где им приходилось существовать для того, чтобы выйти на язвы, разъедающие общество.

Эти четверо осторожно прошли через комнату по толстому ковру. Веллоси жестом пригласил их сесть, и они опустились в глубокие удобные кресла. Это были офицеры того отряда, который брал Франку, кто прикончил эту скотину Паникуччи. Они пришли получить законные аплодисменты, рассказать о своем успехе и внести хоть немного радости в пребывание Веллоси на Виминале.

Он удобно развалился в кресле, слушая подробный отчет о проведенной операции, стараясь ничего не упустить. Пришедшие не скрывали ни малейшей подробности. Веллоси смаковал каждую деталь и переживал в душе все случившееся с того момента, как Паникуччи и эта женщина вышли из здания почты. Он подумал, что обязательно должен представить их всех Министру, чтобы тот лично каждому пожал руку. Это несколько охладило бы пыл критиков и притупило ножи, направленные ему в спину. Сейчас Веллоси только слушал, лишь изредка вставляя свои замечания, предпочитая довольствоваться этим повествованием о триумфе своих подчиненных.

Телефонный звонок разрушил эту идиллию.

Лицо Веллоси изобразило раздражение — как у мужчины, лежащего на диване с девушкой и приготовившегося уже к самому главному, и услышавшего вдруг звонок в дверь. Он махнул рукой, давая понять, что придется ненадолго прервать рассказ, но как только он переговорит, они продолжат. Звонили из Квестуры.

Уверены ли люди Веллоси, когда они брали женщину, что там не было еще одного парня? Они никого не упустили?

По адресу, взятому из счета за телефон, только что оплаченного Франкой Тантардини, полиция нашла их логово. Они побывали там и обнаружили одежду еще одного мужчины, слишком малого размера, чтобы принадлежать Паникуччи. На первом этаже этого дома живет одна женщина, инвалид; она целыми днями сидит у окна и наблюдает за происходящим на улице. Так вот, она утверждает, что эти люди всегда были втроем, и этим утром они тоже были втроем. Отпечатки пальцев, которые они сняли, тоже свидетельствуют, что их было трое. Полицейские уточнили у женщины время, когда машина отъехала от дома, и сравнили его со временем инцидента у почты. Они считают, что у них не было времени останавливаться по дороге, чтобы высадить третьего пассажира.

Веллоси будто окатили холодным душем.

— У вас есть описание этого третьего?

— Женщина у окна говорит, что это скорее юноша, чем взрослый мужчина. В квартире нашли много всяких фальшивых документов, какая–нибудь из фотографий на них может оказаться настоящей. Сейчас мы работаем над фотороботом, там есть и ваши люди, они сразу известят вас, когда закончат. Мы думаем, что парню лет восемнадцать-девятнадцать. Надеемся, что эта информация была для вас полезной.

— Вы очень любезны, — спокойно ответил Веллоси, а потом с грохотом опустил трубку на рычаг.

Он обвел глазами сидящих. Они сразу невольно выпрямились под его взглядом и сдвинулись на самый край стульев.

— Одного мы упустили. — Это было сказано холодно, все его благодушие улетучилось.

— У почты больше никого не было. А из здания они вышли вдвоем. Мы их очень хорошо видели, когда подбирались к ним. Машина тоже была пустой. — Это было сказано тем самым человеком, который всего час назад в поединке с врагом сумел перехитрить и провести его, который вынужден был открыть огонь на поражение только потому, что не было другого выбора. А сейчас ему приходилось оправдываться!

— Из квартиры вышли трое. И машина до почты нигде не останавливалась.

Сидевшие в кабинете Веллоси возмутились.

— Когда мы приехали, его там не было. После перестрелки наши люди остались там, чтобы понаблюдать за обстановкой, как и положено. После случившегося никто не пытался скрыться.

Веллоси с угрюмым видом пожал плечами. Эти сволочи, как угри. Всегда хоть один из них увильнет, выскользнет из самых лучших сетей. Хоть один из группы да спасется. Отсекаешь голову, а тело продолжает метать икру.

— Тот, которого мы потеряли, почти мальчишка.

Трое пришедших хранили молчание, сожалея в душе, что момент триумфа уже миновал и снова наступила пора обвинений. Четвертый заговорил, не страшась мрачного вида своего начальника.

— Если это мальчишка, то наверняка он был у нее на побегушках и обслуживал эту суку в постели. Она всегда держала молоденького для таких дел. Паникуччи ей не подходил, она любит мальчишек. Это хорошо известно всем наповцам.

— Если ты прав, то это невелика потеря.

— Неприятно, конечно, но не более того. Главную гадину мы взяли, этого верзилу, бандита, убили. Ускакала блоха, это только досадно...

Еще не было десяти, поэтому все улыбнулись, глядя, как Веллоси раскупоривает бутылку, которую он достал из нижнего ящика своего письменного стола, и разливает по бокалам. Для шампанского было слишком рано, но для шотландского виски в самый раз. Этот мальчишка подпортил немного торжество, как летний дождик может подпортить пикник, но ничего — требуется лишь заменить скатерть на садовом столике, а день все–таки прекрасен!

И исчезновение мальчишки всего лишь раздражает.

Он знал, что они едут уже много часов — пол автомобиля накалился под лучами солнца и сквозь мешковину обжигал его тело. Воздух вокруг Джеффри Харрисона плотно насытился парами бензина и почти прилипал к его коже. Вся прохлада и свежесть утра испарились. Стало невозможно жарко, он задыхался под надетым на него капюшоном от недостатка воздуха. У него даже появились галлюцинации. Легкие не могли справиться с этой духотой. Время от времени Джеффри слышал слабые голоса, но слова, если бы он даже мог понимать их, перекрывались шумом мотора. Он только различал, что голосов было два. Разговаривающие то молчали, то между ними возникала короткая перепалка, будто что–то привлекало их внимание.

Ничего особенного не происходило, автомобиль ехал ровно, не меняя скорости, это давало возможность Джеффри обдумать свое положение. Он был вроде посылки, которую двое мужчин перевозят куда–то на далекое расстояние Они не проявляют к нему никакого интереса, даже не прикасаются, и думают только о том, что груз должен быть доставлен вовремя. В «Дейли ньюс», «Дейли Америкен» и итальянских газетах, которые Харрисон просматривал, сидя в офисе, он много раз читал о похищениях — этом виде преступлений, которые буквально обрушились на Италию. В баре «Олджи», мини-Америке и мини-Среднем Западе, где подавали коктейли «Том Коллинз» и «Бурбон», всегда обсуждали эту итальянскую проблему. Он тоже участвовал в этих разговорах. Речь шла о плохой работе полиции, о диких нравах этой страны, а что еще можно ожидать, если она находится на полпути к Ближнему Востоку? Здесь ведь как раз проходит дорога на Дамаск? Разве это не безумие, — говорили посетители бара — иностранцы, — что человек может быть украден прямо с улицы, а потом надо отдать миллионы долларов — а в лирах нулей в этой цифре гораздо больше, — чтобы он мог вернуться домой, к жене и детям? Когда наконец власти покончат с этим? Где–нибудь в Лос-Анджелесе или Лондоне этого, конечно же, случиться не может... ни в Бирмингеме, ни в Бостоне... Там, в баре, облокотившись на стойку, всегда сидел один посетитель из местных. Лицо его выражало значительность. Понизив голос, чтобы его не услышали сидевшие неподалеку итальянцы, он наклонялся к столику Джеффри и шептал: «Я не удивлюсь, если окажется, что старый Мюссо управляет округой. Им здесь что–то надо, наверно, какого–нибудь осла, чтобы сцапать, и кто–то уже подсовывает им товар. Не обязательно Мюссо, он все–таки идиот, а кто–нибудь покрепче». Это были обыкновенные разговоры, с большим количеством выпивки, и потому никто из них не обратил внимания на эти слова. Харрисон подумал, что сидевшие рядом с ним и его самого–то не помнят. Они называли его «молодой Харрисон», «молодой человек», он не очень встревал в их разговоры, сидел всегда с краю, вместе с женой, у которой были ярко накрашены губы. Просто дружеское застолье.

Вероятно, ты счастливчик, Джеффри, счастливчик, потому что не сопротивлялся. Ты подрыгался немножко, но совсем чуть-чуть. Ровно столько, сколько необходимо для самоуважения. Он вспомнил газетный снимок человека из Милана, который боролся, сопротивлялся. Каменное мертвое лицо в гробу, рядом жена в черном платье и дети, державшиеся за ее руку. Ты, по крайней мере, жив, черт возьми! Эти люди не стали бы раздумывать, они не имеют представления ни о каком кодексе чести. Просто грубые, неотесанные подонки! Он вспомнил сюжеты из теленовостей, они представились ему в черно-белом изображении, как он видел их, сидя у себя в гостиной. Тело маленькой Кристины, восемнадцати лет, вытащенное из мусорного бака, за которую заплатили выкуп. Он вспомнил снимки на первых страницах газет короля ипподрома, связанного, как цыпленок, с капюшоном на голове, совсем как у него сейчас, правда, у него нет куска цемента, привязанного к шее, чтобы утопить в озере недалеко от городка Комо. Он вспомнил мальчика из калабрийской деревни с отрезанным ухом — хотели заставить его отца быть посговорчивее.

Грязные ублюдки!

Это делали не глупые сосунки из бара, приходившие туда отдохнуть, после того, как загонят свои шары в лузы. Это была их утренняя разминка, просто чтобы порезвиться. Какая–то глупая местная игра. Видели бы они себя стороны — разгоряченные дурацкие лица, со съехавшими на лоб шапочками! Они бы, наверно, брызгали слюной от охватывавшего их после игры возбуждения, но приходилось придерживаться неких правил приличия. Они хохотали еще громче от сознания того, что на них обращают внимание. Джеффри вспомнил случай с семьей Телегьорнале. Что же происходит с итальянцами? Эти люди, бегущие по тротуару, как будто задернули в себе все занавески и захлопнули все окна. Они не желали взглянуть на людское горе, будто оно могло перекинуться и на них. Лица ребенка и матери в дверном проеме, искавшие поддержки и сочувствия и не находившие ничего; скромная машина священника, въехавшая на обочину тротуара и распугавшая толпу фоторепортеров. Джеффри видел их снимки, читал сообщения в хронике на другой день после случившегося, потом наступало молчание, вплоть до самой развязки. Новость устаревала через двадцать четыре часа.

Моли Бога, чтобы там не оказался какой–нибудь напыщенный дурак!

Что ты имеешь в виду?

А то, что какой–нибудь болван, плотно позавтракав, захочет обсудить принципиальную сторону вопроса.

Что, что конкретно?

Эта обезьяна может сказать, что платить выкуп — неправильно, что ты должен выстоять, что если уступить сейчас, то что делать в следующий раз?!

Но они же не могут сказать так, неужели это возможно?

Да, Джеффри, это не они же сейчас здесь парятся. Они в своих апартаментах, а не в наручниках. Они могут побриться, а не получить кулаком по роже. Большинство из этих старперов знают об этой трахнутой стране только то, что видят в балансе.

Но они же не могут быть настолько глупы, этого просто не должно быть! Неужели они не знают, что делают с теми, за кого не платят выкуп, неужели они не знают этого?!

Успокойся, малыш. Они наверняка знают, а если не знают, обязательно найдется кто–нибудь кто скажет им об этом.

Ты уверен?

Конечно, уверен.

Откуда ты знаешь?

Я должен в это верить, иначе просто невозможно.

Солнце безжалостно нагревало крышу фургона, от этого раскалялись и внутренности машины, мчавшейся со скоростью сто десять километров в час на юг по автостраде дель Сол.