Красная площадь

НА БЕРЕГАХ ЛУАРЫ

Прево взял валявшуюся на земле лопату и принялся копать.

— Что, Рыжий, — спросил Симон, — показываем личный пример?

— А почему бы и нет?

По окончании специальной военной школы в середине мая 1940 года несколько человек — в том числе и они — были направлены на распределительные пункты Парижского района, где командование пыталось собрать остатки частей, а также солдат-одиночек, отступавших к югу после того, как немцы прорвали фронт. Борд и Прево оказались вместе в маленьком городишке, где возле каждого дома был огород. На дорогах были установлены импровизированные заграждения, у которых несли службу солдаты из разных частей, чье настроение можно было выразить одной фразой: «И какого черта мы тут торчим?» Симон подписывал какие-то бумаги и проводил утреннюю поверку. Время от времени он устраивал своему взводу пробежку вдоль огородов с ранними овощами, где так приятно пахло лошадиным навозом. Небо было голубое, как никогда, воздух наполнен птичьим гомоном. Солдаты болтали, неторопливо бредя по дороге. Однако при входе в городок они подтягивались и последние сотни метров шли, чеканя шаг. Однажды им навстречу попался капитан, и Симон услышал вполне заслуженное: «Отлично, ребята!», о чем он имел неосторожность рассказать во время обеда. Ну и смеху же было! Обедали они в банкетном зале одного кабачка, куда парижане по воскресеньям приезжали танцевать, и кормили их, по общему мнению, отменно. Симон дважды в день встречался здесь с Прево. Пообедав, они выходили на шоссе выкурить сигарету и, как правило, продолжали разговор, который начали еще в казарме Клебера и который изматывающая, строгая дисциплина военной школы вынудила их прервать. До конца мая оба считали, что война развертывается так, как и предполагалось, — иными словами, по схеме, сходной с той, по которой протекала война 1914 года: немцы нарушают нейтралитет Бельгии, теснят застигнутых врасплох французов, вторгаются на север Франции, но третья битва на Марне останавливает противника. После этого начинается позиционная война и т. д. и т. п. При таком положении вещей их роль была ясна. Их держат в резерве для битвы на Марне. Неподготовленность к войне, которая ощущалась сейчас на каждом шагу, отнюдь не походила на то, что было зимой, когда шла «странная война», — нет, это был обычный беспорядок, царящий на фронте при перегруппировке сил, беспорядок, предшествующий внезапному маневру, который должен принести спасительную победу. Симон больше не ощущал беспокойства. Страх смерти неожиданно покинул его в ту минуту, когда, столкнувшись на лестнице с лейтенантом-инструктором, оглушительно крикнувшим: «Боши вошли в Голландию!», он узнал, что началась настоящая война. Так успокаивается человек, увидев, что несчастье, которого он давно ожидал, разразилось. Остается только закрыть глаза и ждать. И Симон готовился к третьей битве на Марне. Ничего другого не оставалось. Эта война, начавшаяся так нелепо, становилась наконец настоящей войной.

Они испытали первую бомбежку, кстати, предназначавшуюся не для них. Они в это время завтракали в кабачке, и оконные стекла добрых пять минут сотрясались от взрывов. Никто не поднялся из-за стола, лишь краешком глаза каждый наблюдал за соседом, желая убедиться, не побледнел ли тот. К всеобщему удивлению, побледнел капитан. А ведь он был еще под Верденом! Должно быть, он испугался внезапно оживших воспоминаний. А потом люди от всего устают… Все побежали смотреть на опустошения, произведенные бомбежкой. На дороге валялась мертвая корова, вся в крови и навозе.

— Невинная жертва людского безумия, — заметил Прево.

— Первый труп, который я вижу на этой войне, — заметил Симон.

В начале июня представления о ходе войны пришлось пересматривать. О битве на Марне не могло быть и речи. Тогда, значит, битва на Луаре? Это уже походило на семидесятый год. Им сказали: «Добирайтесь до Луары, как сумеете и на чем сумеете». Симон объяснил своим людям положение дел, но при виде их радости — еще бы, ведь они будут отступать на юг! — у него не хватило духу сказать, что им вменено в обязанность занять рубежи на Луаре. Он сказал только, что они отступают к Луаре.

На грузовиках они обогнули Париж с юга и проехали в двух километрах от Сен-Реми. Камилла эвакуировалась из города с предприятиями Минтодоль, где она по-прежнему работала секретаршей. Только тут Симон ощутил горечь поражения. Париж опустел для него: его любви там уже не было. А пригород умирал, отходя в прошлое вместе с голубятнями, над которыми кружили растерянные голуби, и распахнутыми настежь кроличьими клетками. И Симон вдруг с болью осознал, что этот мирок — мирок Сен-Реми — уничтожен навсегда. Симон совсем не любил его, но вместе с ним отходила в прошлое и его юность.

Между Сеной и Луарой разбежалась половина личного состава, вверенного его попечению. Сундучок Симона исчез вместе с пикапом, на который он его поставил. Но исчезновение этого металлического ящика, выкрашенного зеленой краской, по которой крупными белыми буквами было выведено «С. Б.», служило как бы символом того, что отошла в прошлое и «война по Аполлинеру», как называли ее Симон и Прево из-за одной аполлинеровской строчки, которую они назойливо твердили, словно припев: «Мой бог, как война красива!» От этой войны у Симона остался лишь провиантский мешок да револьвер в новенькой желтой кобуре. Он не раз забавлялся, играя револьвером, таким же ненужным, как шпага академика. Голубоватая сталь блестела. Оружие было отлично смазано. Как-то вечером Симон выпустил две пули в спокойную гладь лужи. По наивности он вообразил, что это произведет такой же эффект, как взрыв гранаты. Но лишь две-три лягушки выпрыгнули из воды и нырнули обратно.

На Луару Симон и его взвод выбрались в районе юго-восточнее Орлеана. Они шли, избегая шоссе, запруженных беженцами, над которыми кружили вражеские самолеты, оставляя после себя высокие столбы черного дыма. Ничем не связанные, ловкие, не обремененные ни женами, ни детьми, сытые, солдаты легче переносили войну, чем гражданское население. Какой-то полковник, еще, видимо, сохранивший присутствие духа, приказал взводу Симона занять правый берег реки. Никто толком не знал, где они находятся.

— Окопайтесь, — сказал полковник. — Остаются те, кто хочет. Силой никого не принуждайте…

Солдаты окапывались не торопясь, иные вовсе ничего не делали. Поэтому-то Прево и взялся за лопату, чтобы подать пример.

— Схожу-ка я в деревню, — сказал Симон.

Он стал спускаться в долину. Его подбитые гвоздями башмаки топтали ландыши во мху. Весенний воздух пьянил Симона. Раза два или три он повторил про себя: «Мой бог, как война красива!»

Прево остался один на один с каким-то парнем, который хмуро смотрел на него. Прево и за лопату-то взялся, чтобы заразить его своим примером. Он не знал этого человека и решил испробовать на нем могущество своих новеньких нашивок.

— Ну кому это нужно? — буркнул вдруг парень. — Кому это, черт возьми, нужно?

— Чего ты там ворчишь? — обратился к нему Прево. — Все равно нам торчать здесь до утра. Ведь если какие-то мосты еще и уцелели, то они находятся под обстрелом. Значит, надо делать то, что положено.

— А для чего делать-то? — заметил парень. — Послушайте, господин лейтенант, неужели вы думаете, что мы их здесь остановим? Это же ерунда! Битва на Луаре, что ли?

Прево пожал плечами, продолжая копать. Но все-таки ему стало немного легче от того, что парень назвал его «господин лейтенант». Он этого не ожидал.

— Они ведь к самому Парижу подкатились, так, что ли? — продолжал парень.

— Париж, — сказал Прево, — это еще не вся Франция.

— А я парижанин, — отрезал солдат. — Значит, если они в Париже, сами понимаете…

У него было красивое мрачное лицо, обрамленное круглой бородкой.

— Вы что, не слушаете радио?

— Слушаю, — сказал Прево, хотя на самом деле ничего не слышал, — но я плюю на такие вещи.

— Одни мы, вот что, — сказал солдат.

— Кто это мы?

— Французы, — пояснил солдат. — Старая история: англичане, как всегда, смылись, а русские подписали соглашение с бошами.

— Оставь русских в покое, — сказал Прево.

— А я их и не упрекаю, — заметил парень. — Они не такие дураки, как мы.

Прево промолчал. Он глубоко вобрал в легкие теплый воздух. Пахло свежей водой и зеленью. Вдали медленно текла река, огибая песчаные отмели, позолоченные заходящим солнцем.

— Почему ты не окапываешься? — спросил он, стараясь говорить возможно убедительнее. — Вечером, если начнется бомбежка, ты еще как обрадуешься этой дыре.

— Нехорошее здесь место.

— Что поделаешь, не мы его выбирали.

Парень внезапно повернулся и, не попрощавшись, зашагал вдоль орешника к деревне.

— Так, — промолвил Прево.

Он вспотел и опустился на землю; положив лопату между ног, он провел рукой по влажному лбу, на котором слой пыли, смешанной с потом, образовал подобие маски. «Бордель! Форменный бордель!» — прошептал он.

Когда Симон вошел в деревню, жителей там почти не оказалось — хозяйничали одни военные. Все эти люди, которые несколько часов назад тащились куда-то, не зная зачем, сейчас, казалось, обрели цель — они устраивались на ночлег. Несколько грузовиков стояло на площади вокруг памятника погибшим.

— Неплохую вы тут создали мишень, — заметил Симон.

Никто не отозвался.

— Я ведь для вашего же блага говорю, — добавил он, нарочито усталым жестом взмахнув рукой.

— Не станем же мы торчать тут до бесконечности, — заметил кто-то.

— А как на войне бывает, сами знаем. Вдосталь нагляделись. Правда, ребята?

— Еще бы, — буркнул один из шоферов.

Симону вдруг стало стыдно за свою еще совсем новую форму, на которой война оставила единственный след — пятна под мышками. Какое, собственно, он имеет право учить этих людей, которые отступают от самой Бельгии? И ему страстно захотелось хоть раз побывать в огне. Миллионы людей, мирное гражданское население — женщины, дети, старики — ощутили на себе дыхание смерти, а он… У него есть форма, каска, новенький револьвер — револьвер, которым он еще ни разу не пользовался, если не считать двух пуль, выпущенных в сонную гладь лужицы и потревоживших лишь буколических лягушек… Тут он вдруг заметил, что у входа в мэрию начал собираться народ. Толпа росла, как она растет на улице, где только что произошел несчастный случай, объединяя людей, которые до этой минуты существовали каждый по себе. В толпе у многих были какие-то обновленные лица, будто в них вдохнули жизнь. Иные стояли понуро, с потухшим взором, еще более мрачные, чем те солдаты, что бродили по улицам или преследовали бездомных кур.

— Что случилось? — спросил Симон. — В чем дело?

— Говорят, — отозвался кто-то, — что русские объявили Германии войну. По радио передавали.

Сердце у Симона вдруг забилось медленнее, глуше.

— Вы в этом уверены? — спросил он.

Слова с трудом сходили у него с языка.

— Может, оно и неправда, но об этом по радио передавали.

— Кто-нибудь сам слышал?

— Конечно, слышал.

В голове у Симона стоял гул.

— Это все меняет, — заметил кто-то.

— Если это правда, значит, черт побери, снова придется тянуть лямку.

Тот же голос звучал и в душе Симона. «Значит, война не кончится. Произведут перегруппировку сил, и ты не увидишь Камиллы», — твердил этот голос, заглушая другой голос, шептавший, что теперь все будет в порядке. Симон не решался поверить услышанному.

— Все логично, — заметил кто-то. — Этого следовало ожидать.

Симон медленно пересек площадь, не слыша нарастающего гула голосов. Все новые люди бежали к мэрии.

У опушки орешника, уже окутанного мглой, Симону вдруг послышались звуки «Интернационала», но он тотчас понял, что «Интернационал» звучит у него в душе.

НЕЛЕПАЯ СМЕРТЬ

Симон твердил про себя: «Не может быть, не может быть. Это невероятно!» Потом неизъяснимое волнение овладело им, и он бросился бежать, чтобы первым сообщить новость Прево. На безлесом пригорке еще царил день. Прево был один, он лежал на боку в траве и курил. Над золотой рекой носились стрижи. Симон крикнул:

— СССР вступил в войну!

Прево рывком вскочил, отшвырнул в сторону сигарету.

— Что ты болтаешь? Ты в этом уверен? — голос изменил ему. — Откуда… откуда тебе это известно?

— Я узнал в деревне, передавали по радио.

— Ты сам это слышал?

— Да, — не моргнув глазом ответил Симон.

В эту минуту ему действительно казалось, что он сам это слышал.

Прево надел каску, сжал руками лоб.

— Голова идет кругом, — сказал он. — Но признайся: я ведь никогда не сомневался, что так оно и будет. Помнишь, что я говорил тебе, когда мы служили во взводе? Помнишь? — Он обнял Симона за плечи. — Ах, старина, до чего же я рад! Значит, в тридцать девятом не могли они поступить иначе. Это было необходимо. Но то, что произошло сегодня, мне куда больше по душе! Ах, черт возьми, черт возьми! Пошли в деревню…

— А где твои молодцы?

— Пасутся где-то на природе… В общем это понятно: сердце у них не лежало ко всей этой кутерьме. Но теперь ты увидишь, что будет! Ты увидишь, какая произойдет перемена! Увидишь! А до чего наши товарищи будут довольны! Но ты уверен, что это правда?

— Я же сказал тебе, что передавали по радио…

Они пошли вниз по тропинке, глубоко увязая в мелком песке. За одним из поворотов Луара предстала перед ними уже не золотой, а серебряной лентой. Рыбки, блеснув, выпрыгивали из воды.

— Хотелось бы мне жить в деревне, — заметил Симон. — Ходил бы на рыбалку, вечером возвращался бы домой в сопровождении пса.

Оба рассмеялись.

До слуха их донесся треск моторов — шли грузовики.

— Двинулись, — заметил Прево.

— Ты считаешь, что все уже изменилось?

— Конечно, — сказал Прево, — …если только известие не ложное… Ведь могли пустить утку, чтоб посмотреть, какая будет реакция. Выявят кого надо, а потом — пожалуйте сюда, господа хорошие… Не говоря уже о том, какое это вызовет разочарование и как отрицательно скажется на отношении к СССР…

Внизу, по дороге, уже окутанной сумраком, в какой-нибудь сотне метров от них двигалась колонна грузовиков, урчали моторы, скрежетали тормоза.

Приятелям показалось, что под брезентом они различают пушки. Они замедлили шаг, затем остановились. Симон подумал, уж не стремится ли он подсознательно отдалить наступление минуты, когда в деревне они узна́ют правду.

— Знаешь, — наконец сказал он, — я ведь, собственно, не сам слышал радио. Но ребята-то все-таки слышали…

— Значит, ты не слышал? — спросил Прево.

— Я и сам не знаю, слышал я или нет, — сказал Симон. — Ты же знаешь, как становятся известными такие новости…

— Запомни одно, — сказал Прево, — если сегодня это еще не правда, то рано или поздно это все равно произойдет…

До них долетели звуки взрывов — они следовали один за другим.

— Где Орлеан? — спросил Симон.

— Слева от нас, — ответил Прево. — А что?

— Далеко отсюда?

— Да километров двадцать, по-моему.

— Тогда был бы виден собор, — заметил Симон.

Он отломил ветку орешника и стал обдирать кору.

В небе загорелись звезды. Услышав звук самолетов, приятели подняли голову.

— Вот свиньи, — сказал Симон. — Развлекаются! Для них это действительно красивая война. А у нас ничего нет…

— Ну, этого мы не знаем, — перебил его Прево. — О том, как все было на самом деле, станет известно лет через десять или двадцать, когда историки изучат вопрос, а сейчас мы можем только предполагать. Догадываться по слухам… Мы же ничего не знаем… — Он вздохнул. — Как видишь, я все-таки правильно поступил, решив окапываться… Пошли…

Спустившись на дорогу, они некоторое время шли вдоль колонны грузовиков. Никаких пушек на грузовиках не оказалось. Люди, сидевшие в машинах, перекликались друг с другом, но рев моторов заглушал их голоса. В воздухе висел густой запах бензина и пыли. Стояла светлая июньская ночь: под брезентовыми навесами видны были хмурые лица. Симон машинально похлопывал по ноге веточкой орешника.

— Наверно, это неправда, — заметил Прево. — Иначе они бы знали.

— А может, они и знают?

— Нет, — сказал Прево. — Они вели бы себя по-другому. Все было бы по-другому. А это все то же, что мы уже видели…

У въезда в деревню дорога делала крутую петлю, возле которой образовалась пробка. Большим грузовикам приходилось маневрировать, чтобы дважды развернуться. Какой-то сержант, размахивая карманным фонариком, что-то кричал, но слова его тонули в грохоте грузовиков, то включавших, то выключавших скорости. Симон и Прево прижались к стене какой-то фермы. Один из грузовиков неожиданно дал задний ход. Люди, сидевшие под брезентом, закричали, зачертыхались.

— Что такое? — воскликнул Симон. — В чем дело?

Он видел при свете фар изодранную в клочья афишу, оповещавшую о том, что летом здесь гастролировал цирк. Прошло несколько секунд, прежде чем он заметил среди группы жестикулирующих, толкающихся людей Прево, лежавшего на земле почти у самых его ног.

— Задело его, — сказал кто-то. — Эх, черт! Надо же было так задеть! Придется отнести его на ферму.

Симон услышал еще, как кто-то сказал:

— Жив пока. Внутреннее кровоизлияние. В таких случаях ничего не поймешь. Он еще дышет. Но протянет недолго. И чего он здесь торчал!

Симон настолько оторопел, что ничего не чувствовал. Он машинально пошел за солдатами, которые подняли Прево и понесли на ферму. Он услышал, как кто-то сказал:

— Вы мне испачкаете покрывало!

— Ну так сними, бабушка, свое покрывало. Да поживее, черт подери!

Крестьянская кровать оказалась чересчур высокой. Пришлось уложить Прево на три соломенных стула. В комнате горела лишь крохотная керосиновая лампа и было почти темно.

— Вот уже два дня, как нет тока, — сказала женщина. — Я никуда не пошла. Слишком я старая. А скотина вся разбежалась.

— Вот скупердяи, — заметил один из солдат, — только и думают о своей мошне!

— Боюсь, что ему ничем нельзя помочь, — сказал кто-то, обращаясь к Симону.

Только тут Симон увидел лицо Прево, перепачканное землей, смертельно бледное под шапкой рыжих волос, и понял, что произошло. Он нагнулся к раненому и в тревоге прошептал:

— Рыжий! Рыжий! — Симон ведь никогда не звал его по имени. И тихо добавил: — Но какой идиотизм! Какой идиотизм!

Он взял помертвевшую руку, свисавшую с импровизированного ложа, приподнял ее и осторожно сжал ладонями.

— Вам, может, чего-нибудь надо? — спросила старуха. — Только вот горячего у меня ничего нет.

Симону показалось, что грудь Прево слегка приподнялась. Он нагнулся к нему и, приблизив губы к самому его уху, перепачканному кровью, прошептал:

— Знаешь, Рыжий, а слух-то подтвердился! Насчет России — подтвердился!

Впоследствии он не раз убеждал себя, что в эту минуту на побледневших губах промелькнула легкая улыбка.

Старуха подошла к ходикам.

— Что вы делаете? — спросил Симон.

— Так уж положено.

И она остановила маятник. Человек, сказавший, что Прево уже ничем нельзя помочь, спросил Симона, знает ли он покойного.

— Да, — сказал Симон, — это мой товарищ.

Только тут Симон заметил, что у спрашивавшего нашивки военного врача.

— В таком случае возьмите его документы.

— Хорошо, — сказал Симон, но не двинулся с места, потрясенный внезапностью случившегося; в его представлении это никак не вязалось с тем, что может произойти на войне.

— Вы здесь один? — спросил врач.

— Фактически да, — сказал Симон.

— Хотите, я возьму вас с собой? Здесь нам больше нечего делать.

— Спасибо, — сказал Симон.

Он постоял еще немного, глядя на покойника. Он пытался собрать воедино все воспоминания о Прево, но, потрясенный новым для него зрелищем внезапной смерти, не мог сосредоточиться. Наконец образ Прево, стоящего на авансцене желтого зала в Бельвиле, возник в его памяти, и тут же возник другой образ — образ пены, поднятой винтом «Потемкина». Слезы застлали Симону глаза. И он поспешно вышел, забыв взять документы покойного.