Красноармеец Краснофлотец № 21-22

У КОСТРА

Новая охапка сушняка, брошенная в костер, вспыхнула ярким пламенем, освещая загорелые лица бойцов. Тишину крадущейся ночи нарушал бурливый шум горной речушки, катившей свои мутные воды через острые выступы камней и завалы бурелома. Недалеко от костра иногда слышен был беспокойный топот лошадей, встревоженных запахом таежного зверя.

— Должно быть, опять волки? — ни к кому не обращаясь, сказал красноармеец.

— Может, и волки, — согласился седой проводник.

Это был местный житель Никита Матвеевич, старик лет семидесяти, а может быть, и восьмидесяти, страстный охотник, которого хорошо знали во всех окрестных становищах и зимовках. Несмотря на свой возраст, он сохранил редкую бодрость, легко делая переходы в тридцать и даже сорок километров.

— Эх, быть бы в его возрасте таким, как он! От лошади отказался — пешком идет, — говорили с уважением и некоторой завистью бойцы, глядя на немного сгорбленную, но подвижную фигуру Никиты Матвеевича, на его неторопливую, но быструю походку.

Сегодня был особенно трудный переход: тучи слепней и оводов не давали покоя, бурные речки и бурелом преграждали путь, крутые подъемы и спуски по острым камням измотали людей и животных. В сумерках в лощине у ручья раскинули бивуак. У каждого нашлось дело — кто готовил ужин или чай, кто чинил обувь, кто пробовал свои архитектурные способности, сооружая шалаш из коры, а Коля Волжанин, страстный рыболов, бродил около ручья, силясь уловить в воде отблески серебристой чешуи горбуши.

Проводник сидел на корточках, спиной прислонившись к дереву, и дымил самодельной трубкой, порой бросая из-под нависших белых бровей пытливые взгляды на красноармейцев.

— Что так смотришь, Никита Матвеевич? — обратился к нему один из бойцов, поймав на себе его взгляд.

— Смотрю вот я и диву даюсь. Не жизнь у вас, а прямо малина.

В тени послышался смех.

— Да уж, хороша малина, — отозвался кто-то, вспоминая трудности дневного перехода.

— А скажешь, не малина? Эх, мил человек, не служил ты раньше, вот и не знаешь, как солдат жил.

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал:

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал…

— В памяти у меня офицер один. Такой здоровый, да жирный был, что народ диву давался. Жил он у нас в деревне, в отдельном доме. Ох, и издевался он, толстобрюхий, над солдатами. Бывало, поедет на лошади в тайгу, остановится около крутой сопки и приказывает солдатам нести его на сопку на руках. А чуть что не по его — сейчас начинает морду бить. Прикажет наложить в мешки камней, и — неси в деревню. Целую гору за лето натаскали. А вы что? Ежели кто получит царапину — командир сам перевязку делает, а сегодня вот тот, — проводник мотнул бородой на одного из бойцов, — ногу, что ли, потер, так командир взял у него винтовку и мешок, да сам и понес. Разве раньше это было? Мне-то, постороннему человеку, виднее. Вы за своим командиром, что за матерью хорошей живете.

Бойцы молчали.

— А что, отец, давно по тайге-то ходишь? — нарушил молчание один из бойцов.

— По тайге-то? Без малого полста лет, как из солдат пришел.

— Поди страшно, зверей много всяких.

— Зверья-то много. Только зверя, мил человек, не бойся. А вот раньше, действительно, страшно было. Не зверя, а человека люди боялись. Человек в тайге хуже зверя был.

Никита Матвеевич задумчиво посмотрел на костер, глубоко вздохнул и начал:

— В те времена партизанил я. Семеновцы тут у нас ходили. Те, которые против них были, в тайге хоронились. А белобандиты выследят, нападут на стан, кого перебьют, кто убежит, а малых детей, — ходить кои не умели — проколют штыками и на таком вот костре жарят… живых-то… Помню, пришли к нам в деревню, поймали нашего вожака на улице, тут-же пристрелили и бросили. Поутру бабы подобрали — жив еще был, сволокли в подполье и там лечили тайком. Узнали, сволочи. Пришли, полезли под пол, выволокли, прикладами забили.

Старик остановился, затянулся и продолжал:

— А его брата больного с постели стащили. Выволокли на улицу, привязали к телеге и поехали в кабак. Всего в куски разорвали. Всю семью изничтожили. Бабу молодую, сноху, за водкой послали, а сами ей пуль десять в спину-то. Так и легла на дороге. Ребятишки, одному пять, а другому шесть годков, бегут к ней и кричат: «Мама, ма-ма!» А офицер выскочил с наганом, кричит: «Бей их, вырастут, тоже по сопкам бегать будут». Меньшего тут же застрелили и собакам бросили, а большему набили в рот соли с опилками…

За палаткой послышался треск сучьев, кто-то шел к костру. Команда насторожилась, щелкнули затворы винтовок, глаза сверлили окружающую тьму. На мгновенье наступила тишина, потом вдруг снова затрещали сучья, что-то хрюкнуло и, ломая на пути сухие ветки, помчалось в тайгу.

— Кабан! — весело проговорил проводник, — надо было выстрелить.

— Все равно, не попал бы.

— Кто знает? Я углядел, где он остановился, да он учуял и побежал.

— Настоящие охотники всегда на рев стреляют, — заметил один из красноармейцев-сверхсрочников, проводивший третье лето в тайге.

— Я знал охотника, — заговорил вышедший из палатки боец, — у него вечно руки тряслись: чай пьет — все блюдце расплещет, а утку увидит — с лету бьет без промаха.

Начались охотничьи рассказы. Красноармейцы, обжигаясь, схлебывали горячий чай.

— Ты, Никита Матвеевич, доскажи, что сделали с тем парнишкой- то, — вставил один из бойцов, когда немного улеглись охотничьи страсти.

— С парнишкой-то? Так набили ему в рот соли, — парень задыхаться стал. А семеновцы сидят тут же пьяные и хохочут. Они хотели его ногами живого растоптать, да бабы улучили момент. Когда они разодрались — утащили. Сейчас живет.

— Эх, гады, чего делали. Сколько народу погубили!

— Много народу, сынок, загубили. Сила у них была. Одних только японцев говорят, семьдесят тысяч было. А все-таки мы их одолели! — бодро сказал старик. — И если надо будет, я еще пойду с винтовкой. Глаз-то хорошо видит, вот только… ноги маленько сдавать стали. Сожжены они у меня.

— Как же это сожжены?

— Все они. Поймали меня, накалили железину и поставили меня на каленую-то. До костей все сгорело.

Старик замолчал. Бойцы задумчиво смотрели на костер. Перед их глазами вставали страшные картины: крови, пыток, огня, стоны замученных и плач детей.

Тяжелое молчание прервал Никита Матвеевич.

— Начальник, хочу я тебя вот о чем спросить. Правда, ли, что на заводах, как пройдет пять минут, так трактор выходит?

— Правда, Никита Матвеевич. И это чудом у нас теперь не считают. Было время, когда делали в день по два трактора да по одному автомобилю, а сейчас каждый завод сотнями в день считает. Многому научились. Не только тракторы, — дирижабли сами строим.

И командир рассказал о том, как люди его родины подчинили себе силы природы, как ученые открыли неисчерпаемые богатства в недрах земли, как стахановцы творят чудеса, как создаются величайшие каналы, новые города, заводы и удивительные машины.

Старик внимательно слушал, попыхивая трубкой. Когда командир кончил рассказывать, Никита Матвеевич несколько минут смотрел на тлеющие угли костра, потом как бы про себя начал:

— Да-а, народ бежит вперед шибко. Вон ведь у нас в колхозе до чего додумались. «Отрезаны мы», — говорят, — «как есть от мира, заболеешь— умирай. Врач на колесах к нам не доберется, а самолет — он может. Нужен он нам, вот как нужен!» Так и порешили — самолет купить.

— А кто же летать будет? Содержать летчика колхозу дорого встанет, — сказал командир.

Никита Матвеевич хитро щуря глаза, прячет улыбку в свои большие, немного с подпалиной, усы.

— Это дело мы тоже порешили. Парень наш, колхозник, сейчас в Спасске летать учится. Через год будет летчиком.

Костер начал потухать. Увлеченные рассказами, все забыли про него. Было далеко за полночь, когда маленький лагерь уснул. И уже сквозь сон командир уловил, как Никита Матвеевич, укладываясь у костра, в третий раз про себя повторял:

— А в весну непременно поеду в Москву!

Светало. Багровая полоса ширилась на востоке.

Б. Буров и В. Ребовский

Рис. В. Высоцкого

Качают отличника — водителя.