Красота красная

Танцующие скульптуры

Однажды, когда мне было десять, я без спроса вошла в мамину студию. Это произошло в воскресенье после обеда. Папа читал на диване в гостиной. Тетя Амалия с мамой пили кофе на кухне. Сара в библиотеке репетировала танец к выпускному концерту.

До сих пор не могу слушать музыку «Щелкунчика», не вспоминая тот майский вечер. Тогда я впервые не участвовала в том же праздничном мероприятии, что и Сара. В том году мама наконец-то перестала заставлять меня посещать уроки балета. А еще я впервые добилась того, чтобы меня отвели на рисование.

Вряд ли моя мать когда-нибудь считала, что мое искусство дотягивает до уровня ее творений.

Я и сейчас в это не верю.

Сегодня, когда все ее работы каталогизированы и выставляются во многих национальных и международных музеях, я знаю, что была неправа. Тогда я этого не знала. В то время мамино искусство представлялось неразрешимой тайной, скрывавшейся за дверью студии, где она работала.

Итак, в тот вечер, в воскресенье в конце мая, я решила взять со шкафа у входа ключи от сарая, служившего студией, и зайти внутрь, чтобы узнать, что моя мать прячет за этой дверью.

Мама к тому времени покончила с тем, что исследователи позже назовут ее красным периодом. Тем не менее время от времени этот цвет все еще проскальзывал в ее работах. И там, на кипе алых шелков, стояли пять гипсовых скульптур. Белых. Лысых. Безликих. Без конечностей. Бюсты венчались сферами, подобно детским игрушкам-неваляшкам, которые всегда стоят вертикально и покачиваются при касании к ним человеческой руки. Я не удержалась и одну за другой приводила их все в движение. Помню, как фигуры раскачивались в том направлении, которое выбрала я. Колебательные движения ускорялись или замедлялись по мере того, как я прикладывала больше или меньше силы.

И тут одна из скульптур столкнулась с другой, нанося сокрушительный удар. Помню, я стояла и смотрела на осыпающийся гипс, а трещины неудержимо извивались по белому хрупкому телу.

Я убежала оттуда. Закрыла дверь и бегом пересекла сад. Сунула ключи в шкафчик в прихожей и поспешила запереться в нашей комнате. Прошло два дня, прежде чем мама обнаружила беспорядок. Она вцепилась в нас с Сарой и, очень рассерженная, пригрозила оставить без поездки в конце года, если не признаемся, кто из нас двоих заходил к ней в студию.

Мы обе упорно отрицали свое участие. Нас наказали: на весь день заперли в комнате, не позволяя выйти. Во время ужина Сара изо всех сил старалась убедить маму, что ни одна из нас не заходила в ее студию и что это, наверное, порыв ветра столкнул статуи. Или вовсе виновата наша кошка Мяу, ведь в студии имелось небольшое оконце, которое частенько оставалось открытым.

Мама отменила наказание, и в том году мы отправились в поход в дюны Коррубедо.

В ту ночь, после того как моя близняшка убедила маму в нашей невиновности, Сара, лежа в своей кровати, очень тихо сказала мне: «Я знаю, что это была ты, Лия».

И тридцать лет спустя, в ночь, когда умерла Ксиана, после приезда полицейских и криминалистов, после того, как унесли тело, после того, как мы уложили в постель тетю Амалию, после того, как попрощались с Фером и Инес, после того, как Тео, подобно роботу, направился в свою комнату, в первую из тысяч ночей без Ксианы… после всего этого перед дверью гостевой комнаты, которую я занимала, навещая Тео и Сару, моя сестра, моя половинка, посмотрела мне в глаза и произнесла по слогам те же самые семь слов. «Я знаю, что это была ты, Лия».