Кремлевские тещи

Душа Вацика Воровского просилась в небо

Убитый в Лозанне советский дипломат Вацлав Воровский часто вспоминал, как в детстве одна их набожная соседка, видя, что маленький Вацик часто запрокидывал голову и подолгу смотрел в небо, говорила матери его, Августине Устиновне: «Ну, он у вас не жилец. Смотрите, его душа на небо просится. Вот он и смотрит туда…»

27 ноября 1923 года в немецком санатории скончалась от нервного потрясения вторая жена Вацлава Дора Моисеевна Воровская. Она не пережила убийства своего мужа Вацлава Воровского, совершенного 10 мая 1923 года в Лозанне. В связи с убийством Воровского по всему Советскому Союзу прошли мощные демонстрации протеста, люди несли плакаты: «Павшему — слава!», «Убийцам — месть!», «Нас не запугать!» А в это время вторая жена Воровского Дора Моисеевна впала в невроз, от которого не смогла оправиться. Существуют и такие виды нервности, которые представляют самостоятельные болезни, отличающиеся определенными устойчивыми синдромами. Они нарушают повседневную жизнь больного, его самочувствие, снижают трудоспособность, отражаются на его взаимоотношениях с людьми. Эти виды нервности не связаны с какими-либо повреждениями органов и тканей организма. Отличительная особенность этих расстройств — связь их с тягостными душевными переживаниями, в отдельных случаях сильными, но кратковременными, чаще же не столько сильными, сколько длительными. Эти нервные расстройства и называются неврозами.

Дора Моисеевна Воровская умерла, не пережив смерти мужа… 9 августа 1924 года ее прах был доставлен в Кремль. Урна с прахом была опущена в могилу Вацлава Воровского у Кремлевской стены. Это была первая урна, помещенная в некрополе на Красной площади — до этого никого из вождей революции не кремировали.

Дора Моисеевна Воровская (урожденная Мамутова) родилась в Одессе в семье врача. Год рождения неизвестен. В 1904 году в Берлине Дора встретилась с Вацлавом Воровским, которого не так давно оставила жена. Дора и Вацлав поженились. После октябрьского переворота Воровская выполняла обязанности дипкурьера и секретаря в посольствах Советской России в Стокгольме и Риме.

Женщина и мужчина… Этот союз вечен, как вечны проблемы, порожденные им. Коварство и вероломство шагают по одной тропе с любовью, жестокость и жадность крадется вслед за чистым чувством. Но сколько еще на свете чистой любви! Даже среди власть имущих!

Мать Вацлава Воровского с детства окружила сына любовью, заботой и пониманием.

Он родился в скромной квартире на Землянке в семье коллежского асессора Вацлава Зеноновича Воровского. Это был третий ребенок в семье. Ради такого торжества отец новорожденного надел свой лучший костюм, нацепил орден Святого Станислава. Отвечая на поздравления, Вацлав Зенонович произнес:

— Я хочу, чтобы Вацик пошел по моим стопам и стал инженером: даром, что ли, я ему свое имя дал… Выпьем за инженеров, людей-созидателей…

За окном падал первый снежок. Шел 1871 год… 27 октября в Москве началась жизнь Вацлава Вацлавовича Воровского. Он родился в дворянской семье. Отец его окончил курс наук в Строительном училище Главного управления путей сообщения и получил звание инженера-архитектора. Работал он на Московско-Курской железной дороге. Весной 1873 года, проверяя железнодорожный мост, оступился и упал в воду. Вечером Вацлав Зенонович почувствовал сильный жар. Болезнь стремительно развивалась, и вскоре он умер от скоротечной чахотки. В то время Вацику было всего лишь полтора года. Он не помнил отца, и только мать — Августина Устиновна, урожденная Шварц, — часто говорила о большом желании мужа сделать сына инженером-строителем…

Мать ревностно взялась за воспитание единственного сына (двое других детей умерли в раннем возрасте). Она горячо любила Вацика и делала все, чтобы он «вышел в люди» и зажил той обеспеченной жизнью, которой жила когда-то она сама. Со смертью мужа жить стало намного труднее: скромной пенсии не хватало. Приходилось экономить, распродавать вещи. Но маленький Вацик не замечал недостатков. Он жил в мире тех сказок, которые по вечерам читала или рассказывала ему мать. Случалось, что некоторые сказки наводили впечатлительного мальчика на размышления. Как-то, прослушав «Принца и нищего», Вацик спросил:

— Мама, а почему так: один бедный, а другой богатый?

Августина Устиновна объяснила как могла, что мальчики родятся или богатыми, или бедными. Тогда Вацик заинтересовался:

— А я родился бедным или богатым?

Мать замялась, не зная, что ответить сыну, а потом сказала:

— Ты родился не особенно богатым, но ты будешь богатым, я это знаю, ведь ты будешь умным и прилежным. Кто хорошо станет учиться, тот будет богатым.

Но мальчик ответил, что когда он будет богатым, то все отдаст другим мальчикам, чтобы и они были богатыми. В ответ он услышал:

— Это хорошо, что ты такой добрый…

На чуткую, мягкую, легко восприимчивую душу Вацика оказали влияние рассказы деда о польском восстании 1863 года. У мальчика никак не укладывалось в сознании: почему это одни люди заставляют страдать других? Вацик спрашивал у деда, за что же убивали повстанцев, если они стремились к свободе?

— Ну, разве тебе объяснишь! Эх, Вацик, подрастешь, тогда и узнаешь…

— А я хочу знать сейчас.

— Ладно, тогда слушай… — И дед говорил о злых людях и добрых, о тех, кто любит жить свободно, и о тех, кто посягает на свободу других.

Тут обыкновенно вмешивалась мать:

— Ну зачем ты все это говоришь? Ему еще рано об этом знать.

Одиннадцати лет Вацик поступил в классическую гимназию при лютеранской церкви Петра и Павла. Гимназия находилась на Маросейке, в Петроверигском переулке. Мрачное здание казенного типа. Занятия там велись на немецком языке. Преподавание было поставлено неплохо, но докучала муштра. Директор гимназии немец Вернандер да и большая часть преподавателей неотступно следили за дисциплиной и строго наказывали учеников за малейшие провинности. Нередко эта муштра выводила гимназистов из себя. Они начинали протестовать. В рукописном журнале, переходившем из рук в руки, стали появляться сатирические стихотворения, эпиграммы на учителей. Полные злого, саркастического содержания, эти произведения служили своеобразным оружием борьбы учащихся.

Русский язык и словесность в школе преподавал некто Андреев, хвастун и трус. Эти качества его характера нередко обстреливались гимназистами. Много поэтического пыла тратил на него и Воровский. В одной из своих сатирических од Вацик изобразил Андреева мнимым храбрецом и героем, покорителем Шамиля.

Однажды утром, придя в класс, гимназисты увидели белые листочки, приклеенные к портретам разных «знаменитостей», развешанным по стенам. На листочках — стихи, отпечатанные на машинке.

К портрету английской королевы Елизаветы было приклеено злое четверостишие:

Прочитав эти строчки, гимназисты, конечно, сразу узнали, что проделка — дело рук Вацлава Воровского.

Первым был урок словесности. Учитель Андреев попытался выяснить, кто сделал это «гнусное дело», но никто не выдал Воровского. Тогда в класс был приглашен директор. Увидев проделку гимназистов, тучный немец посинел от злости. Но сколько грозное начальство ни билось, гимназисты молчали…

После этого случая популярность Воровского среди гимназистов значительно возросла. Он стал героем дня. О нем много говорили, шушукались по углам. Особенно проникся любовью к нему жизнерадостный гимназист Бедрут. С этих пор между ними установилась настоящая дружба. Они поклялись, что не будут оставлять друг друга в беде, стали вместе готовить уроки, подолгу беседовали о прочитанных книгах. Вечерами собирались обыкновенно у Вацлава, так как у него, кроме матери, никого не было. Можно было по душам поговорить, обсудить мальчишеские новости.

Один из гимназических товарищей Воровского писал в своих воспоминаниях: «Я думаю, здесь именно, в стенах гимназии, зародился и начал формироваться тот неутомимый и неукротимый революционер, которым он впоследствии проявил себя в таком широком масштабе».

В гимназии существовал кружок острословов. Там гимназисты отдыхали от скуки на уроках. Душой кружка был Вацлав Воровский. Страсть острить так сильно развилась среди гимназистов, что начали с ней бороться. Решили штрафовать. По копейке за остроту. Один раз Воровский лишился таким образом двугривенного и остался без завтрака. После этого случая Вацик заметно охладел к острословию. Но любовь к шутке, к иронии осталась у него на всю жизнь.

В скромно обставленной комнате Вацлава Воровского, на Землянке, иногда собирались одноклассники. Здесь шли горячие споры о смысле жизни, о месте интеллигенции в обществе.

Серые мечтательные глаза Вацика загорались, когда он слушал нападки товарищей на царский строй. Кто-то из гимназистов стал было рассказывать о покушении на царя. С тревогой на лице в комнату заглянула мать, или mater dolorosa, как называл ее в шутку Воровский. Она, пугливо оглядывая группу раскрасневшихся гимназистов, говорила:

— Вы бы потише, мальчики…

После ухода товарищей мать спросила сына, не опасно ли вести такие разговоры?

— Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода? — вместо ответа Вацик продекламировал матери стихи Рылеева. — Эх, mater dolorosa, — говорил он, — кто боится, тот не будет героем. Кто не борется, тот не станет свободным. Кто не рискует, тот никогда не достигнет цели.

— Откуда, сынок, ты всего этого набрался? — спрашивала Августина Устиновна.

— А вот отсюда… — с этими словами Вацик выдвинул из-под кровати свой заветный сундучок, открыл ключом замок и вытащил пачку книг. Он протянул матери тетрадку со стихами Рылеева, рукопись «Что делать?» Чернышевского, книжку журнала «Современник» за 1859 год со статьей Добролюбова…

В конце концов Августина Устиновна поняла, что сын ее выбрал иной, чем она предназначала ему, путь. И не стала настаивать на своем. Она пошла за ним, до самой своей смерти оставаясь его преданным другом. «Думаете ли вы, что ей-таки ничего не стоило изменить фарватер своей жизни? — писал впоследствии Воровский. — О нет! Ей это дорого стоило. Но ее спасла безграничная вера в лучшее будущее и в здоровый инстинкт молодежи, которая сумеет пройти через все увлечения, даже уродливые, и найти твердую почву к идеалу».

В гимназии Воровский учился хорошо. Особенно легко ему давались языки: немецкий, французский, латинский, греческий. Весной 1890 года он окончил гимназию и подал прошение о зачислении на математическое отделение физико-математического факультета университета. С 1 сентября Воровский начал слушать лекции по аналитической геометрии, высшей алгебре и другим предметам, а также посещать физический семинарий известного ученого — профессора Столетова.

Посещая дом Адама Толочко, Вацлав Воровский обратил внимание на его дочь — Юлию. Он увлекся девушкой и, недолго думая, решил жениться.

Летом 1895 года они скромно отпраздновали свадьбу. А в сентябре Воровский с женой под видом «свадебного путешествия» отправились за границу. Полгода провели молодые супруги в Австрии, Германии, Швейцарии. Любовались зимним пейзажем у подножья Монблана, бродили по берегу незамерзающего Женевского озера, а вечером сидели в отеле и подолгу смотрели через разрисованное узорами стекло на занесенные снегом деревья, на одиноких путников, на пляску снежинок в свете окна. Но о еще одной цели поездки жена лишь догадывалась. Воровский выполнял поручения московского Рабочего союза — налаживал связи с заграничными социал-демократическими организациями. Он побывал у Бонч-Бруевича, уехавшего год назад в Женеву, чтобы наладить связь с марксистской группой Плеханова, взял у него литературу, рассказал о Москве, о товарищах по работе.

В 1896 году ожидалась коронация царя. Московская охранка решила обезопасить себя от неприятностей и постаралась выслать из Москвы всех неблагонадежных. По распоряжению министра народного просвещения графа Делянова из Императорского технического училища были уволены 27 студентов. Воровского выслали в Вологду, А. Бриллинга — в Могилев, Н. Башкова — в Харьков. Ссылка в Вологде затянулась до августа. Воровский скучал и рвался в Москву. Только 28 августа министр Делянов разрешил студентам продолжать учебу.

Так шаг за шагом полиция следила за группой студентов-техников, руководившей в начале 1897 года московским Рабочим союзом.

В ночь с 3 (16) на 4 (17) апреля 1897 года в Москве были большие аресты. Вот что писал по этому поводу московский генерал-губернатор: «Ввиду возможного в Москве отражения ожидаемых в Петербурге многолюдных рабочих манифестаций (имеется в виду праздник 1 Мая), сегодня, 4(17) апреля, ночью, арестованы все известные авторитетные агитаторы из интеллигентов и рабочих, в количестве нижепоименованных 56 лиц».

Сквозь сон Воровский услышал сильный стук в дверь. Он хотел было повернуться на другой бок и заснуть, но стук повторился. Кто-то настойчиво ломился в дверь. Вацлав включил свет и взглянул на часы: было 3 часа ночи.

На вопрос: «Кто там?» — ответили: «Телеграмма». Вацлав открыл дверь. Вместе с дворником вошли жандармы. Начался обыск. Воровский старался быть хладнокровным. Он успокаивал свою первую жену Юлию Адамовну, которая никак не могла понять, почему кто-то роется в ее бельевом шкафу, обшаривает письменный стол, откладывает в сторону бумаги.

Старший помощник пристава Неклюдов, производивший обыск, записывал в протоколе: «Ввиду же обнаружения в переписке некоторых предметов, свидетельствующих принадлежность Воровского к преступному обществу, положил задержать Воровского и препроводить на распоряжение Московского Охранного Отделения…»

При обыске у Воровского нашли много предосудительной литературы, рукописей и выписок из марксистских книг. Среди вороха книг и бумаг, отобранных у него, имелись: третий том «Капитала», рукопись книги Энгельса «Анти-Дюринг», «Введение к критике философии права Гегеля» Маркса, список фабрик и заводов по 2-му участку Басманной части и другие.

В ту же ночь были арестованы товарищи Воровского по революционной работе: Илья Бабаджан, Николай Вашков, Клавдия Величкина и рабочие-литографщики, занимавшиеся изданием марксистской литературы и прокламаций.

Вацлав Воровский был водворен в Таганскую тюрьму. В ней он провел около двух лет.

21 января 1899 года Воровский вышел из Таганской тюрьмы. Ему было разрешено провести два дня в кругу своей семьи.

В хлопотах и сборах время пролетело быстро. Мать Вацлава Вацлавовича решила сопровождать сына и сноху до места ссылки. «Хочу посмотреть, как устроитесь», — заявила она. И вот настал день отъезда. К Курскому вокзалу подъехали санки. Из них вышли в теплом пальто сутуловатый Воровский с женой, вся закутанная в шаль мать Августина Устиновна.

В ссылке Воровский продолжал заниматься самообразованием, много читал, аккуратно следил за периодическими изданиями, вел беседы среди ссыльных.

Шести рублей казенного пособия Воровскому с женой не хватало. Тогда Вацлав Вацлавович стал искать работу по специальности инженера. Скоро подвернулся случай: ему предложили строительство гимназии в Орлове (теперь школа имени Воровского). Иногда он выезжал в Вятку, где ему поручались разные строительные работы.

Как-то весной 1901 года из поездки в Москву вернулась Юлия Адамовна и привезла пачку свежих газет и журналов. Разбирая их, Воровский натолкнулся в «Русском богатстве» на заметку обозревателя В. Подарского, в которой шла речь о статье Ю. Адамовича (это был псевдоним В. В. Воровского). Он все же очень любил свою первую жену Юлию Адамовну, поэтому и выбрал такой псевдоним.

В «Русском богатстве» он прочел: «Гораздо более интересно «Письмо в редакцию» г. Ю. Адамовича, который называет себя в этой заметке (по поводу г. Струве) «профаном», но рассуждает авторитетно и со своей точки зрения очень последовательно, так что дай Аллах и всякому специалисту так рассуждать».

Личная жизнь Воровского в ссылке сложилась неудачно. Резкий, неуравновешенный характер Юлии Адамовны в глухом, скучном Орлове начал принимать формы настоящей истерии.

Следует отметить, что Воровский как будто нарочно обращал свое внимание на нервных женщин. Ведь и его вторая жена умерла от нервного потрясения, после убийства Воровского. Да, нервные женщины более чувствительные, отзывчивые, а значит, и гораздо интереснее, чем «железные леди».

Первая жена Воровского сетовала на ссылку, обвиняла во всем Вацлава Вацлавовича. Чтобы развеять немного скуку, Юлия Адамовна часто выезжала за границу, в Москву, Петербург.

Там она заводила многочисленных любовников, но и это не помогало. Ее работа (она была художницей) не приносила ей радости и удовлетворения.

Она была творческим человеком, а Платон, говоря об иррациональном характере творчества, усматривал в нем четыре божественных начала. Провидческое шло от Аполлона, поэтическое — от муз, эротическое связано было с Афродитой и Эросом, а усовершенствующее производилось Дионисом.

С веками платоновская формула претерпела лишь словесное изменение.

Воровский не знал, что делать с женой. Как успокоить ее. Он пытался и приобщить к своим конспиративным делам, но все его попытки оказались тщетными. Она не хотела разделять с мужем всех лишений. Юлия Адамовна жаловалась соседям, что муж уделяет ей мало времени, что больше всего он любит книги, что его никуда не вытянешь и т. д. Многие колонисты от скуки рады были случаю посплетничать.

Здоровье Воровского было неважным. Туберкулезный процесс в легких медленно прогрессировал. Давал вспышки ревматизм. Но Воровский не унывал. «Тридцать лет уж умирает мальчик хилый и больной», — отвечал он тем, кто интересовался его здоровьем.

Однако действительно положение Воровского было незавидным. А тут еще тяжелое нервное расстройство жены, ее истерические припадки. Они выводили его из равновесия и действовали угнетающе.

Все, кому выпадало жить в обществе творческих людей, поражались их способностью перетолковывать в дурную сторону каждый поступок окружающих, видеть всюду преследования и во всем находить повод к глубокой, бесконечной меланхолии. Эта способность обусловливается именно более сильным развитием умственных сил, благодаря которым даровитый человек более способен выделить истину и в то же время легче придумывает ложные доводы в подтверждение основательности своего мучительного заблуждения.

Главнейшую причину меланхолии и недовольства жизнью избранных натур составляет закон динамизма и равновесия, управляющий также и нервной системой, закон, по которому вслед за чрезмерной тратой или развитием силы является чрезмерный упадок той же самой силы, — закон, вследствие которого ни один из жалких смертных не может проявить известной силы без того, чтобы не поплатиться за это в другом отношении, и очень жестоко.

В бурной и тревожной жизни творческих людей бывают моменты, когда эти люди представляют большое сходство с помешанными, и в психической деятельности тех и других есть немало общих черт, — например, усиленная чувствительность, экзальтация, сменяющаяся апатией, оригинальность эстетических произведений и способность к открытиям, бессознательность творчества и употребление особых выражений, сильная рассеянность и склонность к самоубийству, а также нередко злоупотребление спиртными напитками и, наконец, громадное тщеславие.

Воровский чувствовал себя очень уставшим и от жены, и от партийной работы, и от преследований полиции. В полицейских донесениях тех лет он фигурировал под кличкой Шварц (девичья фамилия его матери).

В 1902 году Воровский имел два основных задания: принять типографию от Южного рабочего союза, который отдавал ее в распоряжение «Искры», наладить ее работу и объехать ряд социал-демократических комитетов, сообщив им, что пора уже проводить выборы делегатов на II съезд РСДРП.

Приехав в Москву, Воровский остановился в квартире своей жены Юлии Адамовны, которая еще раньше прибыла из Женевы. На какое-то время их отношения возобновляются. Но воскрешенные чувства — тот же склеенный фарфор — и то и другое бесполезно и некрасиво.

Московской охранке стало известно, что Воровский проживал в Москве в 1903 году и был близок с Бауманом, а также с супругами Банковскими, арестованными в городе Ярославле.

Прислуга Юлии Адамовны в полиции показала, что Воровский с февраля по апрель 1903 года приезжал к ним два раза будто бы из Петербурга и жил около трех недель.

В феврале и марте 1903 года Воровский выезжал из Москвы несколько раз. Он побывал в Петербурге, Ярославле, Самаре. Там встречался с членами местных комитетов, известил их о сроках съезда. Во время этих поездок было решено, что типографию опасно куда-либо перевозить. Нужно оставить ее на прежнем месте, то есть в Екатеринославе, подобрать к ней надежных людей и пустить в действие. Приближались сроки съезда. Нужны были прокламации и листовки. Наконец, и это, пожалуй, самое главное, типография нужна в России для перепечатывания «Искры». Чтобы наладить работу типографии, Воровский выехал с женой в Одессу.

Весной 1904 года Юлия Адамовна Воровская была арестована полицией вместе со своим любовником (они перевозили типографский шрифт из Москвы в Ярославль) и заключена в ярославскую тюрьму. Оттуда она посылала мужу телеграммы странного содержания. Он никак не мог понять: что она от него хочет?

В апреле и мае Воровский дважды приезжал в Ярославль. Была весна. На Волге шел ледоход. Лед трещал и рушился. Мутные воды текли по булыжной мостовой, унося с собой все старое, прошлогоднее. На свидание с Юлией Адамовной его, конечно, сразу не пустили, и, дожидаясь разрешения, Воровский выезжал в Москву, встречался там со Стасовой, Бауманом и другими большевиками.

В. В. Воровский не отличался большими организаторскими талантами, но все же ему удалось создать сильные партийные группы в Берлине, Дармштадте, Мюнхене, Льеже, Брюсселе и Париже. Это стоило большого труда. Воровский сразу же столкнулся со злобной кампанией меньшевиков, направленной против него.

Однажды, выступив на вечеринке, устроенной русскими политэмигрантами, Воровский возвращался в свой недорогой отель в Шарлотенбурге. Неожиданно его нагнала девушка, раскрасневшаяся то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения. Из-под ее шляпки выбивались пряди черных волос. Поправляя их, она сказала:

— Простите, мне хотелось поговорить с вами…

Воровский остановился. Девушка была в том возрасте, когда угловатые девичьи черты начинают приобретать плавность, движения замедляются, а фигура принимает округлые формы.

Назвав себя Дорой Моисеевной Мамутовой и сильно смущаясь, что даже в темноте заметил Вацлав Вацлавович, она проговорила:

— Я слушала вашу речь… я целиком разделяю ваши убеждения. Мне показалось, что вы лучше, чем о вас пишут вот тут…

С этими словами она достала из кармана сложенный листок бумаги и подала его Воровскому. Не спеша он развернул листок и прочел всю листовку о своем разводе с женой, о его безнравственности и аморальности. Все это ему не раз приходилось слышать. Поэтому он отреагировал спокойно.

— Что ж, тут есть доля правды… Я действительно не живу с женой или, как здесь пишут, бросил ее… Но я иногда серьезно начинаю думать, не злодей ли я в самом деле…

Так Воровский познакомился со своей второй женой.

В апреле 1907 года Воровский приехал в Одессу и снял квартиру в доме № 10 по Карантинной улице.

Как-то, прогуливаясь с женой по Дерибасовской, Воровский встретил свою знакомую по Берлину — Раису Лифшиц (Лемберг). Разговорились. Вацлав Вацлавович высказал желание работать в газете, Лифшиц ответила, что это можно устроить, у нее есть знакомые в газетном мире.

Вскоре она представила Воровского Давиду Тальникову, ответственному секретарю, а фактически редактору прогрессивно-демократической газеты «Новое обозрение».

11 июня Воровского арестовали по делу Одесского комитета Российской социал-демократической рабочей партии и поместили в тюрьму, где находились его товарищи по партийной работе.

Воровский шел по улицам Одессы, выбирая наиболее тенистые места. Июльское солнце нещадно палило, хотя полдень был еще далек. Вацлав Вацлавович радостно шагал по плиточным тротуарам, задерживаясь у круглых афишных колонок, чтобы посмотреть, что идет в театре, цирке, иллюзионе. Иногда он невольно заглядывал и в витрины магазинов. Чего там только не было! Словно восковые, застыли гроздья янтарных фиников из Турции, горки золотистых апельсинов из Италии. А рядом новинка — пишущая машинка из Германии. Коньяки Шустова и модные широкополые женские шляпки из Франции. Со всего света навезли купцы товаров, но покупатели редко заходили сюда: дорого…

Поразмяв ноги и вдоволь находившись по ярким солнечным улицам портового города, Воровский сел на конку и поехал на Большой Фонтан, на дачу, куда переехала семья после его ареста.

Дома его не ждали. Накануне он не мог сообщить об освобождении из тюрьмы, так как до самой последней минуты не был уверен в этом. Дора Моисеевна лежала в тени, в шезлонге, и беседовала с Давидом Тальниковым. Воровский не удивился присутствию гостя. Ведь они были друзьями и часто навещали друг друга.

Начались расспросы. Трехлетняя Нина, взобравшись к отцу на колени, теребила его бороду.

Дома Воровского ждало письмо.

— Принесли из редакции «Одесского обозрения», — сказала Дора Моисеевна, вручая конверт. — Но, как видишь, оно из Берлина от какого-то Тышки.

— Не от какого-то Тышки, а от нашего Тышки, — ответил Воровский, принимая конверт. — Тышка видный польский социал-демократ и приятель Розы Люксембург. Я тебе, по-моему, как-то говорил о нем…

«Редакцией варшавского еженедельника «Трибуна», — читал Воровский, — предложено мне обратиться к вам с просьбой о сотрудничестве вашем. Нужны статьи экономико-статистические, политические, литературные (равно и рецензии и критика о книгах) и касающиеся всех вопросов, имеющих более или менее непосредственное отношение к рабочему движению и к нуждам четвертого сословия. Нужны также статьи, посвященные пропаганде, для чего вам послужит материал из жизни и условий России. Жду немедленного ответа… Если же вы не питаете к подписи моей, еще неизвестной в литературе, большого доверия, то прошу вас на первый раз адресовать на имя нашего общего знакомого г-на Ильина (В. И. Ленина). Имею еще кое о чем побеседовать, но откладываю это до получения от вас ответа».

— Вот видишь, мой литературный талант начинает приобретать мировую известность, а ты не ценишь, — обратился Воровский к жене, окончив чтение письма. — Заказывают статьи, ссылаются на Ленина. А ведь не знают, поди, что Ильич журит меня?! Мало пишу в нелегальную прессу! А где взять время, разве угонишься завеем?

Наступили длинные осенние вечера. Ветер завывал и рассерженно швырял в окна пожелтевшие листья. Небо хмурилось, часто шли дожди.

В такие вечера обыкновенно к Воровским заходил Давид Тальников. Втроем они отправлялись в синематограф, или иллюзион, как в то время называли кинотеатр. Однажды они случайно попали на картину, в которой показывалась частная жизнь писателя Леонида Андреева. Выйдя из кино, Вацлав Вацлавович возмущался: как может уважающий себя человек на потеху публике выставлять свою интимную жизнь? Ему была противна эта самореклама Андреева. Да и кому она нужна?

— Да, но ведь сейчас модно сниматься в кино, — возразила ему Дора Моисеевна. — Сам Лев Николаевич Толстой, которого ты так любишь и ценишь, снимался.

— Ну, сравнила! Толстому восемьдесят лет, его запечатлели для потомства, да и разве в таких позах? Разве Толстой ходил в синематограф, чтобы полюбоваться собой? А Андреев! Почитай петербургские газеты, они сообщают, что он самолично смотрел на себя в синематографе «Сатурн». Что ни говори, а «молодые таланты» не восприняли хорошую традицию Горького. Они не дают отпор толпе, любящей поглазеть на интимную жизнь знаменитостей. Рука так и тянется к перу. Так и хочется позлословить на сей счет.

Длинными вечерами нередко вспыхивали споры о задачах литературы и искусства. В это время Воровский много писал на литературные темы в столичные партийные издания: в газету «Звезда», журнал «Мысль» и т. д. Он считал, что литература и искусство призваны воспитывать в людях хорошие вкусы, облагораживать души, смягчать нравы.

«Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день их должен добывать», — любил повторять Вацлав Вацлавович слова Гёте из «Фауста».

В те дни в Одессу приехал большевик Александр Константинович Воронский, впоследствии видный литератор. У него был адрес Воровского, данный Марией Ильиничной Ульяновой.

Воронский пришел на квартиру к Воровскому, где его встретила Дора Моисеевна. Она попросила немного подождать. Вскоре появился и сам Воровский. Он вышел из ванной комнаты с дочерью, закутанной в мохнатую простыню. Он довольно улыбался, лицо у него светилось, в бороде сверкали капли воды. Принял гостя просто и радушно. Узнав, что Воронский пишет фельетоны и заметки, Вацлав Вацлавович предложил ему сотрудничать в новой газете «Ясная заря». Воронский с готовностью согласился. Тут же договорились о конкретных материалах.

— Но на гонорары, молодой человек, особенно не рассчитывайте, — сказал Воровский.

В начале ноября 1912 года Воровский прибыл в Вологду, типичный губернский городок на севере России.

Вскоре к Воровскому приехала семья: жена и шестилетняя дочь Нина.

«Мы встречались ежедневно, — вспоминал один ссыльный, Б. Перес, — за столом у местной обывательницы Матафтиной, у которой столовались некоторые ссыльные. Не раз я бывал у Вацлава Вацлавовича дома.

Однажды вечером во время разговора я взялся за попавшиеся мне под руку поломанные куклы Ниночки и одну за другой починил их. Когда она наутро нашла своих исцеленных кукол, Вацлав Вацлавович пресерьезно уверил ее, что я кукольный доктор, и от души смеялся, когда при каждом моем появлении Ниночка бежала ко мне навстречу с новой пациенткой».

Рассказывая о своем житье-бытье в Вологде, Воровский продолжал: «Мои живут неодинаково: дочь здорова и толстеет, мать похварывает и худеет; возможно, что в сумме остается то же самое, но все-таки это слабое утешение».

В середине февраля 1919 года Воровский приехал в Москву. В Кремле, в здании бывшего кавалерийского корпуса, он получил небольшую квартиру из двух комнат. Отсюда через Троицкие ворота можно было попасть в Александровский сад, а там рядом — Манеж и университет. Почти тридцать лет прошло, как вбегал он вот по этим мраморным лестницам в Актовый зал. А там, во дворе университета, они, студенты, не раз митинговали…

Иногда почта приносила забавные вещи.

Вот письмо писательницы А. Вербицкой. Ее тревожила судьба своих книг. Тут же, в письме, она передавала мнение М. Горького и М. Андреевой о нем, Воровском. «Следите по газетам за назначением В. В. Воровского. Это европеец в лучшем смысле этого слова и высококультурный человек, — сказала жена Горького Вербицкой. — Мы говорили ему о Вас, он примет к сердцу Ваши интересы и сумеет Вас защитить».

14 марта 1921 года Воровский со своей миссией прибыл в Рим.

О возможных провокациях Воровский предупредил также жену и дочь. Буквально через несколько дней предвидение Воровского сбылось. Однажды, возвратившись с прогулки из парка Боргезе, всегда жизнерадостная, бойкая Нина рассказала, что к ней подошел один синьор и шепнул: «Пять минут назад твой отец убит…»

— Ну, и что же ты ответила? — спросил Вацлав Вацлавович.

— А я сказала, что он лгун.

— Вот и правильно…

Побродив по Риму, Воровский возвращался к Колпинским обедать. Все уже были в сборе: хозяйка Анна Николаевна, ее муж Урбан, Дора Моисеевна и Нина. Подавались традиционные итальянские макароны, фрукты и легкое вино. После обеда Воровский садился по обыкновению на балконе, откуда открывался чудесный вид на Рим, и смотрел в бесконечное синее небо, на отроги гор.

Но недолго семья была в полном сборе. Дочь Воровского Нину пришлось отправить в частный пансионат в Швейцарию. Она доставляла своим родителям массу хлопот. Ее нрав мог вывести из себя кого угодно.

Она была такой же нервной, как и ее мать. Всем известно, что есть качества, которые передаются по наследству. Сумасшествие чаще всех других болезней передается по наследству и притом усиливается с каждым новым поколением, так что краткий припадок бреда, случившийся с предком, переходит у потомка уже в настоящее безумие. Кроме того следует заметить, что умопомешательство признает полную равноправность обоих полов.

Вся жизнь Воровского протекала в обществе нервных женщин. Изредка, после очередного скандала, отец навещал дочь в пансионате.

Очень часто писал Воровский своей дочери Нине письма: «Неужели ты не можешь жить с людьми так, чтобы не нужно было объясняться. Ох, трудный ты человек, Муха. Нас этот новый инцидент очень сильно огорчил. Мама очень сильно волновалась, хотела писать и тебе и воспитательнице, но я уговорил ее оставить и ограничиться моим письмецом, ибо я понимаю, что это одна из вспышек, которые у тебя, к сожалению, все еще бывают, и ты, успокоившись, сама поймешь, что зря разыграла этакую трагедию.

Поменьше думай о том, кто тебя ненавидит и пр. Это жеманство навыворот.

Как жеманные девицы думают, что все восхищаются ими, так есть люди, которые думают, что все их ненавидят, что они такие непонятые, одинокие среди толпы. Вроде Печорина или героев Байрона.

Это такой же недостаток, как жеманство. Жизнь гораздо проще, и люди относятся друг к другу гораздо проще, чем выглядит по романам. Так и к ним надо относиться просто и ровно, не презирать и не восторгаться, а главное, нужно, быть самим собою и поменьше думать, что о тебе думают и говорят другие, стараясь быть чем-то, заслуживающим внимание.

Вот тебе очередное отцовское нравоучение. Посылаю тебе несколько фотографий.

Ну, смотри, будь умницей, не позорь своего старого отца и Российскую республику».

Осенью 1922 года в Италии Муссолини совершил правительственный переворот. В Риме шла перестрелка. По улицам ходить было небезопасно. Несмотря на это, Воровский не изменил своей привычке бродить пешком по городу. Опираясь на тросточку, он смело входил в кафе на улице Корсо, выпивал чашку кофе с ликером, наблюдал за посетителями.

9 мая в Лозанне Воровский беседовал с корреспондентом «Кельнише Цейтунг». Он заявил представителю немецкой газеты, что не отступит от директив, полученных от Советского правительства, и останется в Лозанне до конца конференции.

«Я убедился, — писал корреспондент, — что Воровский прекрасно отдавал себе отчет в той громадной опасности, которая ему угрожала, и был готов ко всему».

На исходе дня 10 мая Воровский с Дивильковским и Аренсом отправился в ресторан гостиницы «Сесиль» поужинать. Воровский окинул взглядом полупустой зал. Только группа кельнеров о чем-то тихо беседовала недалеко от входа да сухопарый господин с испитым лицом сидел за маленьким столиком в углу. Господин ничего не ел, только потягивал коньяк из маленькой граненой рюмки. После каждой порции он расплачивался, потом заказывал снова.

За окном вечерело. Весенняя ночь надвигалась медленно. Вершины гор были еще залиты ярким светом заходящего солнца, но в долину уже наползала темнота.

Воровский бросил еще взгляд на одинокого посетителя, перебросился шуткой с Дивильковским, сострив насчет его вечернего туалета, и углубился в карту, принесенную кельнером. Вацлав Вацлавович заказал себе салат, осетрину, кекс, кофе со сливками и яблоки в красном вине.

Вечер. В зале стало полутемно. Пора бы и свет включить, что это мешкают кельнеры?!

В это время сзади к Воровскому подошел тот самый господин, который потягивал коньяк, и почти в упор выстрелил в затылок. Затем еще раз. И еще. Голова Воровского упала на стол… Дивильковский и Аренс, оглушенные выстрелами, вскочили, убийца сделал еще несколько выстрелов, ранив Дивильковского в живот, а Аренса в ногу. Оба упали. Убийца подошел к группе официантов и хладнокровно сказал:

— Вызовите полицию. Я подожду…

Убийство представителя в Лозанне совпало с ультиматумом лорда Керзона. Убийца — офицер Конради. Швейцарское правительство оправдало убийцу Воровского.

Специальный поезд с телом Воровского прибыл в Москву, под звуки траурной музыки гроб с телом покойного опустился в могилу у Кремлевской стены.

Смерть мужа сразила Дору Моисеевну, жизнь потеряла смысл, через несколько месяцев жена последовала за мужем.

В одном из последних писем Воровский писал: «Неблагодарное потомство готово увековечить мою память как великого дипломата, тогда как я всегда считал себя гениальным публицистом».