Кремлевские тещи

Мать и теща Анастаса Микояна умерли на одной неделе

Родство в семье имеет определенную генетическую меру, определяющую долю общих генов у любых двух членов семьи, связанных общностью (даже отдаленной) происхождения. Наиболее распространенные типы родства могут быть выражены долей генов, унаследованных от общего предка. Это имеет значение в вопросах регулирования браков, в случае наследственных заболеваний и при медико-генетическом консультировании относительно риска заболевания, отмеченного в семье.

Анастас Микоян был женат на своей троюродной сестре Ашхен. Это противоречило армянским народным обычаям, но и Анастас и его возлюбленная стали членами партии большевиков, поэтому народные обычаи для них не имели силы закона, которому нужно подчиняться. И все же сомнения были… Не зря Анастас Микоян в своих мемуарах посвящает целые страницы проблемам своей женитьбы: «Уже в 1913 году, за четыре года до Февральской революции, я понял, что мои чувства к ней (к Ашхен — В.К.) больше, чем к сестре. Но по старинному армянскому обычаю троюродный брат не может жениться на троюродной сестре. Народный обычай требовал «семи колен», а здесь не хватало одного колена. Конечно, я давно уже был атеистом, но народные привычки имели свою силу. Я понимал, что родители и родственники будут против нашего брака и осудят меня за него.

Я все больше и больше любил Ашхен, и мне становилось труднее скрывать свои чувства. Через два-три года мне захотелось объясниться ей в любви, но я как-то испугался и не сделал этого, хотя несколько раз пытался. Я видел ее хорошее отношение ко мне, как сестры к брату. «А вдруг она откажет мне?» Мужская гордость не позволяла рисковать своей честью. Четыре года я не осмеливался признаться ей в своем чувстве: вел себя строго и отчужденно. Однако в 1917 году, летом, я не выдержал и объяснился Ашхен в любви. Она сказала, что и сама давно любит меня, только всегда поражалась моему черствому, сухому отношению к ней. Она объясняла это тем, что, очевидно, не нравилась мне.

Предвидя все трудности, я сказал Ашхен, что нам надо немного подождать с женитьбой: ведь в предстоящей революционной борьбе я могу погибнуть, а она может остаться вдовой, да еще, возможно, с ребенком. «Вот когда все успокоится, революция победит, тогда мы с тобой и поженимся», — говорил я. Ашхен со мной согласилась. Она все уже хорошо понимала: за три месяца до этого Ашхен вступила в партию большевиков. Мы условились, что о нашем решении никто не должен знать. Она училась тогда в последнем классе Тифлисской армянской женской средней школы. Через год окончила учебу и уехала преподавать в деревню, в район Сухума. Мне было отрадно узнать, что все это время она, в нелегальных условиях, вела партийную работу. В частности, с важным заданием крайкома партии ездила в буржуазную Армению, в Ереванский комитет партии большевиков, передала указание крайкома и получила для него информацию о положении дел в Армении.

В детстве, до поступления в семинарию, я несколько раз бывал на деревенских свадьбах. Обычно они устраивались у нас осенью. Собирались в какой-нибудь одной комнате. Если было тепло, выходили на улицу. Было очень весело. Играла зурна, били барабаны… Нам, мальчишкам, было раздольно и интересно.

Как правило, девушки собирались в одной стороне, парни — в другой. И поглядывали друг на друга. У каждого парня была своя любимая, и он хотел привлечь ее внимание. Между парнями происходило как бы дружеское соревнование. Но если одна девушка нравилась сразу нескольким парням, то иногда это кончалось плохо. Парни обычно ходили с кинжалами. Однажды между двумя парнями, которые увлекались одной и той же девушкой, разгорелся горячий спор, перешедший в ссору и драку, во время которой один из парней ударил другого кинжалом. Тот упал. К счастью, парень оказался крепким и все-таки выжил. Но бывали и другие исходы.

Интересно было смотреть на начало свадьбы, когда невесту привозили из другой деревни. Обычно мы смотрели на это шествие с плоских крыш домов. Зрелище было занятное.

Все родственники невесты на конях ехали «представлять» невесту жителям деревни жениха. Шествие сопровождалось выстрелами из ружей, игрой на зурне и барабанным боем. В деревне кони шли шагом. Впереди — молодежь, затевавшая на ходу борьбу, танцы. Свадьбу устраивали с приглашением многочисленных родственников и жителей всего села. Тот, кто приходил на свадьбу, обычно приносил один-два рубля или равноценный подарок. Это не было, конечно, обязательным, но считалось неприличным приходить на свадьбу без такого дара. Как-никак свадьба требовала больших затрат, и этот подарок был своеобразной компенсацией семьям жениха и невесты за понесенные расходы».

Материальной основой наследственности у человека, как и у других организмов, являются гены, расположенные в хромосомах и передающиеся в поколениях с помощью половых клеток. Каждый из генов представлен в организме дважды — один получен от отца, другой — от матери. В зависимости от различия или тождества унаследованных генов человек соответственно гетерозиготен (т. е. отцовский и материнский гены в данной паре не одинаковы) или гомозиготен (отцовский и материнский гены в данной паре одинаковы). Вероятность гомозиготности по совокупности генов из-за большого их числа крайне мала. Доля генов в гомозиготном состоянии у человека возрастает, если его родители имеют общих предков, от которых унаследовали идентичные гены. Такие случаи, регулируясь в человеческом обществе брачными традициями и законами, встречаются сравнительно редко, и, как правило, индивидуальный набор генов — генотип — формируется сочетанием родительских генов, происходящих из разных частей генофонда — общей совокупности генов популяции. Индивидуальное разнообразие набора генов огромно и образует биологический фундамент уникальности и неповторимости человеческой личности.

Анастас Микоян и его жена Ашхен имели общих предков. Эти предки были трудолюбивые, богобоязненные, искренние люди. Эти качества передались по наследству. При всем своем политическом долголетии и умении маневрировать Анастас Микоян оставался добрым человеком: он помогал детям репрессированных, защищал всех обиженных и обездоленных. За это люди любили и уважали его. Все эти положительные качества был воспитаны в семье. Ведь родители Анастаса Микояна были очень достойные люди. Анастас не забыл об этом, даже вознесясь на вершины партийной власти: «Я родился, когда моего деда Нерсеса уже не было в живых. Но я хорошо помню свою бабушку Вартитер, что в переводе на русский язык значит «лепесток розы». В несоответствии с этим она была крупной женщиной, высокого роста, со строгим лицом, ходила всегда в длинном, до пола, черном платье, опираясь на палку.

Помню, я был как-то с матерью дома. Стуча палкой, бабушка поднялась к нам на веранду, вошла в комнату и что-то спросила у моей матери.

По старинным обычаям замужняя женщина не имела права разговаривать ни с мужчиной, ни с женщиной старше себя по возрасту. Поэтому мать потихоньку прошептала мне на ухо нужный ответ, а я уже громко повторил его бабушке. (Теперь все это показалось бы странным, даже смешным. Но обычай есть обычай!)

Мне всегда казалось, что моя мать побаивалась бабушки, а может быть, воспитанная в духе старых национальных обычаев и традиций, она ее как-то стеснялась. Судя по всему, бабушка была женщиной хорошей, хотя и очень строгой. Она прожила большую трудовую жизнь, родив и воспитав восьмерых детей, а это было не так-то легко при крепостном праве. Вероятно, именно потому, что она была (или казалась) суровой, мы, внуки, не были к ней так сильно привязаны.

В раннем детстве мы всей нашей семьей ходили по воскресеньям в церковь. Хорошо помню это древнее сооружение X–ХIII веков, построенное из больших темных и хорошо обтесанных камней. Из этих камней были сделаны и стены, и крыши, и полы церкви. Помню, что, когда надо было становиться на колени — а я повторял за отцом все, что он делал, — коленям было очень холодно.

В ту пору я, естественно, не задумывался над смыслом богослужения: сомнений в том, что Бог есть, у меня не появлялось. Так продолжалось до второго класса семинарии, когда я столкнулся со священником — нашим учителем закона Божьего.

Это был суровый, никогда не улыбавшийся человек. Ласково он к нам не обращался, не допускал шуток, поэтому особого расположения к себе не вызывал. Он был явно не умен, твердя одно: Бог есть, все, что делается на свете, все от Бога, делается по божьему велению, Бог справедлив во всем. Никаких аргументов при этом не приводилось: мы должны были верить на слово.

Постепенно я стал размышлять над всем этим, и у меня (да и не только у меня) стали возникать сомнения: «Если Бог так всемогущ и так справедлив, то почему он не поможет людям, когда они болеют или голодают?..» «Почему одни люди имеют все (хотя они и не лучшие, а порой даже худшие), а другие (и добрые и хорошие) нищенствуют?..»

Количество таких «почему» с годами у меня возрастало.

Все объяснения священника, что бог наказывает одних за грехи, а другим делает благо за их хорошие дела, и другие подобные «доказательства» ни в чем меня не убеждали. Я стал часто спорить на уроках. Это раздражало священника. Он видел, что мои одноклассники начинают одобрительно относиться к тому, что я говорю. В споры втягивались и мои товарищи по классу.

Так продолжалось целый год.

Я стал таким яростным спорщиком в классе по вопросу о Боге, что мои товарищи стали звать меня уже не Анастас, а Анаствац, что по-армянски значит «безбожник». Эта кличка так и осталась потом за мной до окончания семинарии.

Надо сказать, что в ходе всех этих споров, дискуссий и особенно размышлений наедине я как-то окончательно разуверился в существовании Бога. Так же как и другие, я, правда, продолжал исправно учить то, что называлось у нас «законом Божьим». Формально по этому предмету я не был отстающим учеником, и учителю было очень трудно придираться ко мне. Но все же в конце года он поставил мне единицу и назначил переэкзаменовку.

Предмет я знал и поэтому на переэкзаменовке ответил на все вопросы. Правда, вопрос о том, есть Бог или нет, не возникал. Мне поставили тройку и перевели в следующий класс. Эта тройка так и осталась за мной до конца: ее повторили и в выпускном аттестате.

Несколько позднее, когда мне было около 15 лет и я считал себя уже убежденным атеистом, у меня произошел конфликт с матерью, о котором впоследствии я очень сожалел.

Мать была верующей женщиной и строго соблюдала все посты. Работая целый день, она, как говорится, держалась на одном хлебе и картошке или ела кашу на растительном масле. Ни сыру, ни мацони (простокваша), ничего мясного она не брала в рот. Зато нас, детей, она вдоволь кормила всеми молочными продуктами.

Я видел, как трудно ей приходится, как она слабеет. Стал уговаривать ее есть, как и мы. Она отказалась. Один раз я сказал, что она губит себя, подрывает здоровье.

— Никакого Бога нет, — говорил я ей, — а если бы он и был, то какое ему дело до того, что ты ешь!

Но все мои уговоры покушать хоть что-нибудь молочное на нее не действовали.

— Боже упаси, — говорила она, — я этого никогда не сделаю!

Я был возбужден, даже накричал на нее, чего никогда до этого себе не позволял, потому что нежно любил мать.

Она умоляла меня не приставать к ней с едой, все равно она не нарушит пост. Тогда я не выдержал и с досады разбил первую попавшуюся мне под руку тарелку об пол. А тарелок у нас было не так уж много. Потом я выскочил из дома и куда-то убежал.

Немного погодя, одумавшись, я стал рассуждать: «Какой же я глупец! Ведь мать верит во все эти обряды. Вероятно, ее упорство их не нарушать есть проявление ее веры.

Когда я вернулся домой, мать встретила меня очень ласково, как будто ничего между нами и не произошло.

Больше в разговорах с матерью я вопроса о постах и о Боге не затрагивал…

Как-то летом мы сидели всей семьей на веранде и ужинали. Весь наш ужин состоял из картофельного пюре. Я не был голоден и положил себе в тарелку немного этого пюре. Но мать хотела, чтобы я съел больше, и, как я ни сопротивлялся, положила мне в тарелку еще несколько ложек.

В результате я не смог доесть всей порции и часть картошки осталась в тарелке.

Отец сидел рядом и, видя это, заметил, что «надо съедать все, что кладешь себе в тарелку».

— Зачем ты взял больше, чем можешь съесть? Нельзя так обращаться с Божьим добром!

Я возразил, сказав, что больше съесть не могу и что вообще так много картошки я себе не клал, а это сделала мама, вопреки моему желанию.

Не знаю, что случилось с отцом, но в ответ на мои слова он размахнулся и ударил меня по щеке. Было не больно, но обида была велика. Я выскочил из-за стола и, несмотря на темноту, убежал в поле, где росла высокая пшеница.

Мне кричали вслед: «Вернись, остановись!» Но я забежал уже далеко и лег так, что меня не было видно. Однако вскоре я услышал голоса матери, брата, сестры и отца. Все они бросились меня искать. «Арташес, где ты?» — слышал я голоса (дома меня звали Арташес).

Я не откликался.

Уже вечерело. Провести ночь в поле, за селом, мне было страшно: я отчаянно боялся волков (а они водились тогда в наших местах), но и возвращаться домой, по своей, так сказать, воле мне тоже не хотелось: я был обижен отцом, обижен его несправедливостью, и гордость не позволяла мне идти «на попятную».

Наконец, к тайной моей радости, родные обнаружили меня.

Сначала я для видимости сопротивлялся и не хотел идти с ними. Но они были рады, что нашли меня, я был тоже этому рад. Родные взяли меня за руки и привели домой.

После этого случая отец никогда не поднимал на меня руку. Наверное, ему к тому же попало от матери: хотя при мне она ничего ему не сказала, но я догадался, что между ними был крупный разговор из-за меня. Вообще же наши отношения с отцом были всегда самые теплые.

Не помню, чтобы мать или отец ссорились между собой. Они обычно не повышали голоса, даже когда делали нам, детям, какие-либо замечания.

Помню такой случай. Мне было лет семь-восемь. Как-то мать убиралась дома, сметая веником пыль с нашего глинобитного пола. Только что к нам заходил сосед и попросил взаймы три рубля. Отец дал ему эти деньги, сказав, чтобы он поскорее их вернул. После ухода соседа мать ворчала на отца:

— Вот ты раздаешь последние деньги, не знаешь, вернут их тебе или нет! Сами сидим без денег. Ты нас так по миру пустишь!

Она повторила это несколько раз. Я ждал вспышки со стороны отца. Но он походил немного по комнате, потом подошел к матери и, сделав жест, будто хочет ущипнуть ее за щеку, сказал:

— Помолчи, Отарова дочь! (Отар — имя отца моей матери.) Не твоего ума это дело!

В то время мало у кого из крестьян водились деньги, а если и были, то всегда в обрез. Хозяйство было натуральное: каждый обеспечивал семью продуктами со своего огорода. Тогда сами ткали, сами шили себе одежду, обувь, шапки. Деньги были нужны лишь на уплату налогов, на покупку чая, сахара, тканей, керосина и спичек. Поэтому у нас в деревне было только несколько дворов, где пили чай с сахаром, да и то вприкуску».

В 1934 году в СССР был образован Наркомат пищевой промышленности. Во главе Наркомата был поставлен Микоян. Пищевая промышленность в СССР была очень слабой, почти не существовало системы общественного питания.

По инициативе Микояна сравнительно быстро стали развиваться в годы второй пятилетки многие отрасли пищевой промышленности. Среди них: хлебопечение, производство консервов, производство сахара, конфет, шоколада, печенья, колбас и сосисок, табака, жиров.

Микоян содействовал быстрому роста производства искусственного холода и разных видов мороженого в стране.

Сталин однажды заметил: «Ты, Анастас Иванович, такой человек, которому не так коммунизм важен, как решение проблемы изготовления хорошего мороженого».

По инициативе Микояна в стране значительно увеличилось производство котлет, их лучшие сорта называли «микояновскими».

В подчинении Микояна находилась вся ликеро-водочная промышленность.

На Первом Всесоюзном совещании стахановцев Микоян говорил: «В 1935 году водки продано меньше, чем в 1934-м, а в 1934-м меньше, чем 1933-м, несмотря на серьезное улучшение качества водки. Это единственная отрасль производства Наркомпищепрома, которая идет не вперед, а назад, к огорчению работников нашей водочной промышленности.

Но ничего, если огорчаются наши спиртовики… Тов. Сталин давно нас предупреждал, что с культурным ростом страны уровень потребления водки будет падать, а будет расти значение кино и радио».

В 30-х годах по инициативе Микояна была издана и первая советская поваренная книга — «Книга о вкусной и здоровой пище». К каждому из разделов книги было подобрано в качестве эпиграфа высказывание Микояна или Молотова. Перед разделом «Рыба» можно было прочесть:

«Раньше торговля живой рыбой у нас вовсе отсутствовала. Но в 1933 г. однажды товарищ Сталин задал мне вопрос: «А продают ли у нас где-нибудь живую рыбу?» — «Не знаю, — говорю, — наверное, не продают». Товарищ Сталин продолжает допытываться: «А почему не продают? Раньше бывало». После этого мы на это дело нажали и теперь имеем прекрасные магазины, главным образом, в Москве и Ленинграде, где продают до 19 сортов живой рыбы…»

Перед разделом «Мясо, птица, дичь»:

«Товарищ Сталин еще в 1918 году в тогдашнем Царицыно, когда был занят ликвидацией южного фронта контрреволюции… с гениальной прозорливостью вплотную подошел к проблеме создания пищевой индустрии. Товарищ Сталин писал тогда Ленину об отправке мяса в Москву: «Скота здесь больше, чем нужно… Было бы хорошо организовать по крайней мере одну консервную фабрику, поставить бойню и прочее…» Тогда, в 1918 году, товарищ Сталин говорил про «по крайней мере одну консервную фабрику». Теперь мы можем сказать, что нами строится и уже построено шесть мощных консервных фабрик там, где товарищ Сталин в 1918 году требовал построить хотя бы одну…»

Перед разделом «Холодные блюда и закуски»:

«… Некоторые могут подумать, что товарищ Сталин, загруженный большими вопросами международной и внутренней политики, не в состоянии уделять внимание таким делам, как производство сосисок. Это неверно… Случается, что нарком пищевой промышленности кое о чем забывает, а товарищ Сталин ему напоминает. Я как-то сказал товарищу Сталину, что хочу раздуть производство сосисок; товарищ Сталин одобрил это решение, заметив при этом, что в Америке фабриканты сосисок разбогатели от этого дела, в частности, от продажи горячих сосисок на стадионах и в других местах скопления публики. Миллионерами, «сосисочными королями» стали.

Конечно, товарищи, нам королей не надо, но сосиски делать надо вовсю».

Перед разделом «Горячие и холодные напитки» Микоян привел отрывок из собственной речи:

«… Но почему же до сих пор шла слава о русском пьянстве? Потому, что при царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, именно чтобы напиться и забыть свою проклятую жизнь… Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытой жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудок не терять и не во вред здоровью».

Анастас Микоян был специалистом по внешней торговле, сообразительным, расчетливым, с глубокой проницательностью в отношении людей и дел, на переговорах твердый, но приятный. Он никогда не был первым номером, но всегда входил во внутренний круг, был близким к первому номеру, будь то Сталин, Хрущев или Брежнев. Ему поручали самые сложные миссии.

Есть такой анекдот: глубокой ночью Сталин подходит к телефону и набирает номер Молотова:

— Ну, как твои дела, Вячеслав? Все заикаешься? А английский не учишь?

— Да, я, — дрожащим голосом начинает оправдываться Молотов, — если нужно для партии, и английский выучу, и заикаться…

— Ну, ну, хорошо, — успокаивает его Сталин. — Спокойной ночи.

Набирает номер Лаврентия Берия:

— Как ты там, Лаврентий? — интересуется Сталин. — Говорят, все по бабам бегаешь?

— Да я не так, чтобы очень… — начинает объяснять Берия.

— Ничего, ничего, — говорит Сталин, — я тебе просто хотел пожелать спокойной ночи.

Набирает номер Анастаса Микояна:

— Анастас, дорогой, напомни мне, сколько было бакинских комиссаров? Двадцать семь? А расстреляли сколько? Двадцать шесть? Спасибо, спи спокойно…

Пообщавшись по телефону, Сталин говорит удовлетворенно:

— Друзей успокоил, теперь можно и самому поспать.

Нерасстрелянным бакинским комиссаром был Анастас Микоян, человек, который пятьдесят четыре года подряд был членом ЦК партии и сорок лет работал в составе Политбюро ЦК.

В 1957 году, выступая на заводе «Красный пролетарий», Микоян сам рассказывал, что Сталин вызвал его к себе и сказал с угрозой: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них — Микоян — остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю».

Сам Анастас Микоян ситуацию с расстрелом бакинских комиссаров объяснял так:

«Чем руководствовались закаспийское правительство и представители английского командования, составляя список 26 из 35 арестованных товарищей, видно из письменного показания, данного в июне 1925 года Суреном Шаумяном, допрошенным в качестве свидетеля по делу Фунтикова:

«…В середине августа 1918 года мы были арестованы в Баку правительством англо-эсеро-меньшевиков. В числе арестованных были кроме 25 погибших впоследствии товарищей еще: Мудрый, Месхи, я — Сурен Шаумян, Самсон Канделаки, Клевцов — итого 30 человек.

Тюремным старостой был Павел Зевни (из 26), у которого находился список всех арестованных, по которому он раздавал провизию, принесенную нам товарищами с воли.

За несколько дней до занятия турками Баку и нашего «освобождения» из тюрьмы заболел дизентерией тов. Канделаки, и его поместили в тюремную больницу. Поэтому из списка довольствующихся он был вычеркнут.

Я был освобожден за два дня до эвакуации из Баку на поруки. Моя фамилия также была вычеркнута из списка.

Месхи, Мудрый и Клевцов с нами на Красноводск на наш пароход не попали и на каком-то другом судне вместе с беженцами попали в Петровск (к бичераховцам), а оттуда пробрались в Советскую Россию.

Когда нас арестовали в Красноводске, у старосты тов. Зевина при обыске случайно нашли список, о котором я говорил выше. После этого уже стали арестовывать и вылавливать из общей массы беженцев (600 чел.) по этому списку.

Кроме имевшихся в списке арестовали еще нескольких товарищей, а именно: 1) Анастаса Микояна, 2) Самсона Канделаки, 3) Варвару Джапаридзе, 4) меня, 5) моего младшего брата — Леона, 6) Ольгу Фиолетовую, 7) Татевоса Амирова, 8) Марию Амирову, 9) Сатеник Мартикян и 10) Маро Туманян. Всех перечисленных красноводские власти не знали и арестовали лишь по указаниям провокаторов из числа беженцев. Лишь Татевоса Амирова они знали как известного советского партизана, поэтому его впоследствии добавили к цифре «25», и, таким образом, получилась цифра «26».

Этим объясняется то обстоятельство, что такие видные большевики, как Анастас Микоян и Самсон Канделаки, остались живы, тогда как в число 26-ти попали несколько работников незначительной величины (Никалайшвили, Метакса, младший Богданов) и даже случайные тт. (Мишне), арестованные в Баку по недоразумению. Будучи случайно арестованными в Баку, они попали в список старосты, впоследствии оказавшийся проскрипционным.

Не будь у тов. Канделаки дизентерии — попал бы и он так же, как попал бы и я, если бы меня не освободили на поруки накануне эвакуации.

Красноводские же эсеры рассуждали так, что раз лица, перечисленные в списке, были арестованы в Баку, значит, это и есть то, что им нужно, и их следует уничтожить.

В случае, если бы этого списка у тов. Зевина не нашли, то могло бы случиться, что 1) расстреляли бы всех арестованных 35 человек или 2) расстреляли бы наиболее крупных работников, фамилии коих им были известны…»

Точно в таком же положении, как Канделаки, оказался и член Военно-революционного комитета кавказской Красной Армии Эммануил Гигоян. Он был арестован в Баку вместе со всеми товарищами, но также не оказался в списке, обнаруженном у Корганова, ввиду того, что заболел и попал в тюремную больницу.

Хочу к этому добавить, что все аресты бакинских товарищей были произведены на пароходах по пути в Советскую Астрахань, куда они хотели эвакуироваться из Баку. (Следует отметить, что власти старались в то время обмануть бакинских трудящихся, распространив ложный слух, будто бы все эти аресты произошли потому, что бакинские комиссары намеревались предательски убежать с фронта против турок.)

Что касается меня, то я вообще никуда не выезжал из Баку, а как член Бакинского комитета партии был оставлен там для нелегальной партийной работы — и при контрреволюционной власти, и после победы турок.

Находясь на свободе, я принимал меры к спасению арестованных товарищей.

Именно потому, что в Баку я арестован тогда не был, фамилии моей не могло быть и в упоминаемом выше списке тюремного старосты, по которому позднее, в Красноводске, были арестованы бакинские комиссары (в этом списке не было имен и жен комиссаров — большевичек Варвары Джапаридзе и Ольги Фиолетовой, которые в Баку тоже не арестовывались).

Так сложились обстоятельства, вследствие которых трагическая судьба 26 бакинских комиссаров миновала нас троих — Канделаки, Гигояна и меня — ответственных работников Бакинской коммуны, а также Варвары Джапаридзе и Ольги Фиолетовой».

В ночь на 20 сентября 1918 года бакинских комиссаров вывезли из арестного дома и Красноводской тюрьмы и на рассвете их расстреляли.

В тюрьме Микоян думал о своей семье. Особенно его волновало, что мать уже решила, что сын погиб. Она знала, что бакинских большевиков расстреляли, но не могла знать, что ее сын Анастас жив. Вспоминал он и свою любимую Ашхен, и ее мать Вергуш.

«С 1923 года мать жила со мной сначала в Жостове, а потом в Москве, в Кремле, очень довольная тем, что ее сын пользуется в стране большим уважением.

Характерно, что ври мне она ни разу не молилась, не ходила в церковь. Возможно, она и не знала, что в Москве есть армянская церковь. Я со своей стороны никогда с ней о Боге или религии не разговаривал, да и она об этом никогда меня не спрашивала. В нашей семье разговоров о религии она никогда не слыхала. Я уж думал, что она вообще перестала верить в Бога.

Когда в 1959 году я возвращался из поездки в Америку на самолете Скандинавской авиакомпании, над океаном отказали два мотора из четырех. Нависла угроза катастрофы. Сведения об этом как-то дошли до моей матери. Вернувшись домой, я спросил у нее:

— Ну, как ты живешь, майрик?

Как обычно, она ответила:

— Хорошо. Я вот только очень беспокоилась о тебе и все время молилась Богу, чтобы ты живым вернулся из этой страны!

Я удивленно посмотрел на нее и сказал:

— Майрик, а разве ты еще веришь в Бога?

— А как же без Бога? — просто ответила она.

Умерла моя мать в 1960 году, в Москве, в возрасте 93 лет. С отцом на политические темы я не разговаривал. Вопросов по этому поводу он мне никаких не задавал, а сам я как-то стеснялся навязываться ему с этими разговорами, а тем более в чем-то его поучать.

Отец умер в 1918 году, от воспаления легких, без медицинской помощи, в возрасте 62 лет.

Вспоминая те давние времена, хочу несколько подробнее рассказать о семье Туманянов.

Моя тетя Вергиния Туманян хотя нигде и не училась, но умела писать и читать. В политическом же отношении она была человеком достаточно развитым. Конечно, она не разбиралась в тонкостях политики, но всей душой была за революцию и за большевиков.

Муж ее, Лазарь (по паспорту — Габриел) Туманян, был человеком более грамотным. Он работал приказчиком, мечтал стать хозяином лавки, берег каждую копейку и в конце концов приобрел небольшую лавчонку, в которой работал без помощников и продавцов. Однако его «бизнес» продолжался недолго. Однажды в его лавке произошел пожар. Лазарь Туманян снова стал приказчиком. Жили они в собственном доме, в одном из самых заброшенных районов Тифлиса — в Сурпкарапетском овраге.

Лазарь Туманян был трудолюбив, добропорядочен, честен; наверное, это и было главной причиной его неуспеха в «бизнесе». В отличие от жены, революцией и социализмом он не интересовался. Зато от корки до корки ежедневно прочитывал армянскую консервативную газету «Мшак». Более того, он собирал все номера этой газеты и аккуратно переплетал в одну книгу — у него уже было несколько таких переплетенных больших томов. Политически он был ограничен, верил только тому, что писалось в этой газетенке. Жена же его была волевой женщиной и фактически господствовала доме. Муж любил ее и противоречить ей не решался.

Как-то Филипп Махарадзе рассказал мне, что меньшевики стали настойчиво за ним следить. Он непрерывно менял свои нелегальные квартиры, но все же опасался, как бы не попасть в меньшевистскую тюрьму. Я решил поговорить с Вергинией. Расположение их дома и далекие от политики соседи делали по тем условиям ее жилье идеальным для организации конспиративной квартиры. Я спросил тетю, согласится ли она приютить у себя на квартире одного видного грузинского коммуниста, очень хорошего товарища, которого преследуют меньшевики. Без всяких колебаний она согласилась. Осторожности ради я сказал ей: «Имей в виду, дело это опасное. Если он провалится, то и вам всем может здорово попасть». Она ответила, что не боится и готова на все. Тогда я спросил: «А как посмотрит на это твой муж?» — «Не беспокойся, — сказала она, — я с ним поговорю, он возражать не будет».

В следующую ночь я привел с собой Махарадзе, познакомил с семьей. Тетя показала комнату, которая была для него предназначена, и угостила вкусным ужином. Филипп остался доволен радушием, с которым его встретили.

До декабря 1919 года Филипп Махарадзе все еще продолжал благополучно проживать в доме Туманянов. Он вел кипучую революционную работу.

Впоследствии я узнал, что Филипп как-то пренебрег правилами конспирации, вышел в дневное время из дома. Его сразу же узнали на улице и арестовали. С его бородой (он не мог расстаться с нею даже в интересах конспирации!) не узнать Махарадзе было невозможно человеку, который хотя бы раз видел его раньше. У Филиппа был паспорт Лазаря Туманяна. Полиция раскрыла нелегальную квартиру крайкома, произвела в ней обыск, нашла и изъяла ряд важных партийных документов. Хозяин квартиры и его 17-летний сын-гимназист, исполнявший отдельные поручения Филиппа и мои, были арестованы.

Однако Вергилия Туманян и после этого продолжала заботиться о Филиппе. Через моего 13-летнего брата-школьника Артема, который в то время тоже жил у них, она посылала в тюрьму передачи своему мужу, сыну и Филиппу.

Возможно, представляет интерес документ, который недавно нашел в архиве и привез мне один армянский товарищ. Оказывается, после ареста мужа и сына Вергиния обратилась в армянское консульство в Тифлисе с просьбой вмешаться в это дело и добиться их освобождения.

Как видно из этого документа, Вергиния проявила в этом вопросе тонкую дипломатию, ни слова не сказав о Махарадзе. Все найденные в ее доме большевистские документы она отнесла на мой счет, так как в это время я был вне пределов досягаемости меньшевистского правительства.

Привожу этот документ.

«Советнику дипломатической миссии князю М. Туманяну.

Настоящим имею честь сообщить, что два дня тому назад ко мне пришла жительница села Дсег (Армения) госпожа Вергиния Туманян и заявила, что во главе с начальником особого отряда 1 декабря в ее доме произведен обыск, который положительных результатов не дал. В том же часу обыскали комнату ее соседа и нашли различные листовки и книги большевистского направления. В этой комнате проживал 13-летний ученик Анушаван Микоян со своим братом Анастасом Микояном. Последний приехал из Баку на несколько дней. Особый отряд, не найдя Анастаса Микояна, кому принадлежала запрещенная литература, арестовал мужа госпожи Туманян — Габриела Туманяна, которому 60 лет, и его сына — Гайка, 17 лет, ученика 7-го класса гимназии. Сообщая об этом, госпожа Туманян покорно просит Вашего содействия в освобождении своего мужа и сына. В настоящее время арестованные находятся в Метехской крепости.

Заведующий консульским отделом (подпись), 29 декабря 1919 г.».

Мой брат вспоминал подробности обыска в доме тети Вергуш: «В тот день я был болен, лежал на тахте около окна. Готовились к обеду. Вдруг услышали топот сапог по булыжникам во дворе — дом окружали…

Тетя быстро засунула под мой тюфяк какие-то бумага, другие бросила на горящий примус, и в это время ворвались жандармы. Они бросились к примусу, схватили то, что не успело сгореть, и начали обыск.

Меня сбросили с тахты. В это время тетя закричала: «Не трогайте больного мальчика!» Но это не помогло: из-под тюфяка уже извлекли бумаги, а меня побили. Меня побили еще раз за то, что я не сказал, где мой брат Анастас.

В это же время в другой комнате били и допрашивали Лазаря и его сына Гайка. Потом их увезли в тюрьму.

Отыскивая тайник, стражники начали ломать перегородку комнаты. Они так и не нашли его, так как тайник был ловко замаскирован шкафом с посудой. (Шкаф прикрывал запасной подземный выход в сад на случай побега конспираторов во время тайных заседаний.)

Передачи, которые я носил в тюрьму, тетя Вергуш ловко маскировала пловом: на дно глубокой посудины опускалось письмо, а сверху накладывался плов. Стражник ковырял ложкой, проверяя, нет ли недозволенных вложений, но — то ли ложка была коротка, то ли посудина глубока — письма все же доходили до адресатов.

Вергиния Туманян была не только умным, передовым человеком, но и отличной матерью. Она родила семерых детей. Трое из них умерли от инфекционных болезней; три дочери и сын вступили в Коммунистическую партию. Гайк Туманян по окончании Коммунистического университета имени Свердлова начал свою службу в Красной Армии. Окончил Военную академию. Был в Испании, когда там шла гражданская война. Всю Отечественную войну провел на фронтах в качестве члена военного совета танковой армии и на Дальнем Востоке — в боях за освобождение Маньчжурии.

Когда я стал работать в Москве, Вергиния Туманян и ее муж вместе с моей матерью подолгу жили у меня. Муж Вергинии умер в возрасте 80 лет. Сама она и моя мать жили дружно, как родные сестры, и умерли в одну неделю, когда Вергинии было 85, а матери 93 года. Все трое похоронены рядом на Новодевичьем кладбище».

Последняя должность Микояна — пост главы государства — Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Микоян отошел от власти без конфликтов и оставался все еще членом ЦК КПСС и членом Президиума Верховного Совета СССР.

Несмотря на высокие должности, которые он занимал при жизни, Анастас Микоян не был похоронен у Кремлевской стены. Он обрел вечный покой на Новодевичьем кладбище, там, где похоронены его мать, жена и теща.