Кремлевские тещи

Каролина Шмурло

Теща Феликса Дзержинского, Каролина Шмурло, не смогла взять на себя заботу о воспитании его сына Ясика. Ребенок сначала воспитывался в женской тюрьме «Сербия», затем в белорусском местечке Клецк, потом в Швейцарии и, наконец, переехал к своему отцу в Кремль.

Почему Каролина Шмурло не взяла на воспитание ребенка? Скорее всего дело было в том, что она не была родной матерью Софьи Мушкат — жены Дзержинского. Софья Мушкат вспоминала: «Мачеха не была в состоянии взять на себя заботу о моем ребенке». А может быть, дело в том, что мачеха с самого начала была крайне недовольна революционными увлечениями падчерицы, а в маленьком Ясике, рожденном в тюрьме, увидела только продолжение этой деятельности. К тому же надо учитывать, что Софья Мушкат с Дзержинским не венчалась, а значит, жили они «без Божьего благословения».

С семьей своей жены Феликс Дзержинский познакомился только после рождения сына. Все происходило при достаточно странных обстоятельствах. Это было в начале апреля 1911 года. Софья Мушкат с новорожденным была в тюрьме. Феликс Дзержинский пришел на квартиру к отцу Софьи, Сигизмунду Мушкату, где познакомился со всей семьей — отцом, мачехой Каролиной Шмурло, братьями Станиславом и Чеславом. Правда, при этом он «из конспиративных соображений» назвался не Феликсом, а братом Феликса. Боялся, что не похвалят? Отец рассказал об этом визите своей дочери на свидании, и она сразу поняла, что это был не брат, а дорогой и любимый Феликс.

Вот такая была конспирация. Даже администрация женской тюрьмы «Сербия», где родился Ясик, долгое время не могла понять — чей ребенок. И только по фотографии Феликса, которую по просьбе дочери передал ей в тюремную камеру отец, был сделан вывод, что это ребенок Дзержинского.

Софья Мушкат оставила воспоминания о своем детстве. Она рассказала об атмосфере, которая царила в семье, об условиях воспитания. «Родилась я в декабре 1882 года в Варшаве. Моя мать Саломея-Станислава, урожденная Либкивд, была воплощением доброты. Она заботилась не только о муже и детях, но и о своих сестрах и братьях, которые были старше ее, а также и об их семьях. Мать была чутка и отзывчива к нуждам других. Она не только хорошо относилась к домашним работницам, но помогала чем только могла и их семьям. Старушка няня Юзефа Винтер, которая вынянчила брата и меня, продолжала жить у нас, хотя ослепла и ничего уже не могла делать.

Мать научила меня читать и писать. Она часто пела нам, детям. От нее я впервые услышала запрещенные царскими властями песни польского народа «Боже, ты, что Польшу…», «С дымом пожаров…», гимн Народной Польши «Еще Польша не погибла…» и другие песни, которые я запомнила на всю жизнь. Любила она также петь народные песни «Эй, ты Висла», «Стась мне с ярмарки привез колечко», «Эй, ребята, сплавщики» и арию Йонтека из оперы Монюшко «Галька». Она никогда не училась пению, но голос у нее был приятный. Возможно, что именно ее пение еще в детстве зародило у меня горячее желание учиться музыке. Когда мне исполнилось 7 лет, я начала брать уроки игры на рояле.

Одним из первых произведений, которые я тогда играла, была специально обработанная для детей прелюдия Шопена (опус 28, № 7 A-dur).

Семи лет меня отдали в только что открытый, второй по счету в Варшаве частный детский сад, организованный моей двоюродной сестрой Юлией Уншлихт.

Мой отец Сигизмунд Мушкат, сын эконома небольшого поместья под Варшавой, начал работать с десятилетнего возраста мальчиком в одном ил варшавских книжных магазинов. Тринадцатилетним подростком он принимал участие в восстании 1863 года, доставляя боеприпасы и еду скрывавшимся в лесах повстанцам.

Он рассказывал нам потом об этом восстании, о его подавлении и о тяжелой судьбе многих сотен повстанцев, сосланных в Сибирь. После подавления восстания отец продолжал работать мальчиком, а затем приказчиком в книжном магазине в Варшаве. Это дало ему возможность познакомиться с произведениями польской литературы.

У отца не было систематического образования (в детстве он в школу не ходил, только юношей стал посещать воскресную школу), но был он начитан, сам научился читать, писать и неплохо говорить по-немецки, изучил также бухгалтерское дело, что позднее дало ему возможность работать счетоводом, бухгалтером и корреспондентом в торговых заведениях и на промышленных предприятиях.

Мы с братом Станиславом воспитывались в семье в атмосфере глубокого польского патриотизма.

От детства у меня осталось воспоминание необычайной душевной гармонии, настоящей любви и дружбы в семье, не нарушаемой ни одним резким словом, ни одной ссорой. В родительском доме не было лицемерия и лжи. Я никогда не слышала сплетен о ком-нибудь.

В 1891 году кончилось мое счастливое детство. Неожиданно на 37-м году жизни в расцвете сил умерла моя мать во время родов. Это был страшный удар, внезапно обрушившийся на нашу семью. Через несколько дней после смерти матери мы покинули нашу квартиру на Краковском предместье около Дворцовой площади с чудесным видом на Вислу, мост Кербедзя и Прагу и поселились в маленькой комнате на Маршалковской улице (дом № 148) в квартире моей тетки Дороты, которая за год до этого овдовела. Оставшись одна с семью детьми, она открыла в своей квартире небольшую белошвейную мастерскую.

По воскресеньям к тете часто приходили гости, и тогда ее старший сын Бенедикт Герц (позднее известный баснописец), прекрасно игравший на скрипке, под аккомпанемент фортепиано исполнял разные классические произведения. Чаще всего он играл траурный марш Шопена. Кто-нибудь из гостей проникновенно декламировал под звуки этой музыки волнующие стихи Корнеля Уейского, специально написанные им для шопеновского марша. До сих пор помню некоторые строфы:

Каждый раз, когда я слышала эту изумительную музыку Шопена и эти трагические слова Уейского, мне казалось, что я иду за гробом матери, и, притаившись за тяжелой оконной портьерой, заливалась горючими слезами. Через год после смерти матери отец женился вторично, и мы уехали от тетки. Женился отец на художнице Каролине Шмурло, дочери известного (в то время уже покойного) проф. Аугустина Шмурло, специалиста по древнегреческому и латинскому языкам, переводчика «Илиады» и «Одиссеи» Гомера на польский язык.

Мачеха моя была очень красивая. Мы с братом встретили ее с открытым сердцем, ожидая ласки и любви, которой нам не хватало. Была она женщина неплохая, но клерикалка, полная захолустных шляхетских предрассудков. Она заставляла нас с братом молиться по утрам и вечерам, ходить в костел по воскресеньям на мессу. По-своему она любила нас, но нашей родной матери заменить нам не могла.

Семейная обстановка резко изменилась. Не стало в доме прежней слаженности и дружбы. Между отцом и мачехой часто вспыхивали ссоры, возникали недоразумения на почве расхождения во взглядах. Отец был демократом, а мачеха считала себя аристократкой и презирала всех, у кого не было «голубой крови». Все это чрезвычайно угнетало меня.

Через несколько лет родился брат Чеслав. Мачеха души в нем не чаяла и баловала его невероятно, потакая всем прихотям и капризам. В детстве я его очень любила. Долгие годы я с ним не виделась и только после второй мировой войны узнала, что он погиб в лагере смерти в Освенциме во время гитлеровской оккупации Польши».

Каролина Шмурло, мачеха Софьи Мушкат, была светской женщиной и стремилась жить «по правилам». Это совсем не значит, что она была черствой и бессердечной. Как раз, наоборот, она была очень живой и впечатлительной натурой, но считала необходимым сдерживать свои порывы.

У всякого живого существа поведение обусловлено физиологическими потребностями: голод вырабатывает стремление насытиться, жажда — желание напиться и т. п. Этими инстинктами можно описать поведение животных. Они действуют, непосредственно побуждаемые неуправляемыми мотивами.

Совсем по-другому обстоит дело у человека. У человека есть самосознание, некое «Я», центр его личности. Неотъемлемая часть его личности — стереотипы и нормы культурной среды, усвоенные в процессе социализации. Эти структуры, образующие личность, согласно своим целям и усвоенным стереотипам, подавляют одни мотивы и позволяют реализоваться другим. Так, путем подавления мотивов, «ущемления аффектов» формируется человеческая деятельность. Сознание оказывается всего лишь всадником, который оседлал норовистое животное, укротил его, насколько возможно, и не дает ему бежать туда, куда оно хочет, — только к цели. Поведение человека определяется не его сознательными планами, а борьбой его «Я» с бессознательными устремлениями организма.

Каролина Шмурло возмущалась деятельностью своей падчерицы, но не смогла сдержать жалости по отношению к ребенку, рожденному в тюрьме. Софья Мушкат вспоминала: «Ребенок родился преждевременно. Был он таким худеньким и слабеньким, что все открыто говорили о том, что он жить не будет. На третий день после рождения у него начались судороги, и я думала, что он умирает.

Только через несколько дней пришел тюремный врач, но, не входя даже в палату и не взглянув на ребенка, бросил: «В тюрьме не место для детей».

Судороги повторились на девятый день. Ребенок был слаб, а помощи — ниоткуда и совета ни от кого. Официальным путем послала я письмо своему отцу, сообщая о болезни Ясика. Не помню точно, через сколько дней после родов неожиданно разрешили мачехе прийти ко мне в лазарет. Мачеха ужаснулась, увидев худобу младенца. Но ребенок так ей понравился, что она нарисовала его нежный профиль. Мачеха моя была художницей. Рисунок этот послали Феликсу в Краков. К сожалению, он не сохранился.

Мачеха принесла с собой небольшую записку от Феликса, которую она незаметно для караулившей нас надзирательницы передала мне.

Эта записочка Феликса, уже знавшего о состоянии нашего малыша, ободрила меня. Он выражал уверенность, что Ясик, несмотря ни на что, будет жить и вырастет здоровым.

Мой сын страдал из-за тюремных условий и моей неопытности, и меня в такие вечера охватывало отчаяние».

Все же нельзя сказать, что теща Дзержинского Каролина Шмурло была безучастна к судьбе маленького Ясика.

Она носила передачи. Передавала материал на пеленки, овсянку и даже нелегальные письма от Феликса. Не думаю, что ей все это нравилось, но поступать иначе она не могла. Каролина Шмурло была доброй католичкой.

В конце концов, Каролина Шмурло на карете приехала в тюрьму «Сербия» и забрала ребенка в только что открывшиеся частные ясли пани Савицкой. Это было перед тем, как Софью Мушкат отправляли по этапу в Сибирь. На прощальное свидание пришли мать, отец и пани Савицкая с Ясиком. Они передали ей в дорогу теплое одеяло, мыло и кое-что из еды.

Наличие частных детских садов в то далекое время в Польше не может не радовать. О подобных детских садах информировала российскую публику Надежда Константиновна Крупская в одном из своих педагогических произведений: «Самое трудное время — это период воспитания детей в дошкольном возрасте. Уже в настоящее время в западноевропейских странах существуют так называемые «детские сады». Матери, отправляющиеся на работу, отводят туда своих маленьких детей и оставляют их там до своего возвращения с работы. Они могут спокойно заниматься своей работой, потому что никакая беда не может случиться с их малышами: в детском саду занимаются с детьми много учительниц, которые с любовью берегут их. Смех и детский говор оглашают дом и сад. На первый взгляд может показаться, что в детском саду нет никакого порядка, но это только так кажется. В занятиях детей соблюдается строгий план. Дети поделены на группы, и каждая группа занята своим делом. В саду дети роют землю, поливают и полют грядки, в кухне чистят овощи, моют посуду, строгают, клеят, шьют, рисуют, поют, читают, играют. Всякая игра, всякое занятие учит чему-нибудь, а главное — ребенок приучается к порядку, к труду, приучается не ссориться с товарищами и уступать им без капризов и слез. Учительницы умеют занять и трех- четырехлетних малышей, вовремя накормить их, уложить спать. На полу расстилаются широкие тюфяки, и детвора лежит рядком, прикрываясь одним общим одеялом. Как не похоже это времяпрепровождение в детском саду на то бесцельное скитание из угла в гол, на которое обречены дома дети, с которыми некогда заняться! «Не мешай! Не лезь! Отвяжись!» — слышат дома дети постоянные окрики. Впрочем, надо оговориться, что хороших детских садов в настоящее время очень мало и в Западной Европе. Мы привели описание детского сада лишь для того, чтобы показать, что воспитание детей может начинаться с очень раннего возраста и что в общественном детском саду дети могут проводить время с громадной пользой для себя и гораздо веселее, чем дома. Если хорошие детские сады возможны и в настоящее время, то они будут гораздо лучше в социалистическом обществе. Так как в детских садах будут воспитываться дети всех членов общества, то все будут заинтересованы в том, чтобы сады были устроены как можно лучше. Из детского сада дети будут переходить в школу. Школа в социалистическом обществе, конечно, не будет похожа на теперешнюю школу. В будущей школе ученики будут приобретать гораздо больше знаний, они будут в то же время приучаться в школе и к производственному труду, а главное, школа будет не только учить, она будет развивать в них все силы, духовные и физические, будет воспитывать из них полезных, энергичных граждан».

Но в детском саду хорошо, а дома — лучше!

Летом Каролина Шмурло отвезла ребенка в белорусское местечко Клецк, где жил брат ее мужа Мариан Мушкат со своей женой Юлией, Мариан Мушкат был терапевт. Его семья окружила малыша заботой. Ясик стал поправляться. «Увезла в Клецк Ясика моя мачеха, за что я ей была бесконечно благодарна». Вернувшись из ссылки, Софья Мушкат забрала своего сына, который к тому времени уже успел ее забыть.

До 1918 года Мушкат с сыном жила в Швейцарии. А потом, в разгар Красного террора, состоялась встреча после долгой разлуки.

«Тяжелые переживания и непрерывная работа днем и ночью очень истощили силы Феликса. Здоровье его уже давно было подорвано тюрьмой и напряженным трудом. В то время ему, естественно, было не до того, чтобы писать письма. Поэтому целый месяц я не имела от него никаких вестей. Только в начале октября получила я от Феликса письмо от 24 сентября 1918 года. От него веет большой усталостью: «Тихо сегодня как-то у нас в здании, — писал он в этом письме, — на душе какой-то осадок, печаль, воспоминания о прошлом, тоска. Сегодня — усталость, может быть — не хочется думать о делах, хотелось бы быть далеко отсюда и ни о чем, ни о чем не думать, только чувствовать жизнь и близких около себя… Так солдат видит сон наяву в далекой и чужой стране… Так тихо и пусто здесь в моей комнате — и чувствую тут близость с вами. Как когда-то там, в тюрьме. Я сейчас все тот же. Мечтаю. Хотелось бы стать поэтом, чтобы пропеть вам гимн жизни и любви… Может, мне удастся приехать к вам на несколько дней, мне необходимо немного передохнуть, дать телу и мыслям отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы встретимся скоро, вдали от водоворота жизни после стольких лет, после стольких переживаний. Найдет ли наша тоска то, к чему стремилась.

А здесь танец жизни и смерти — момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий…»

1 февраля 1919 года, в субботу, семья Дзержинского прибыла в Москву. На Александровском вокзале (ныне Белорусский) их встречал Феликс вместе со своим помощником чекистом Абрамом Яковлевичем Беленьким. Софья Мушкат вспоминала: «В течение всего 1919 года Феликс Эдмундович работал целыми днями и ночами в своем кабинете на Большой Лубянке, 11, заходя лишь наскоро пообедать, и то не всегда, в кремлевскую столовую и заглядывая на минутку к нам. Мы с ним мало виделись. Раза два я была у Феликса в кабинете на Лубянке. Это была небольшая комната с одним окном, выходящим во двор. Большой письменный стол стоял прямо против входа. На небольшой этажерке стояла в деревянной рамке фотография 5-летнего Ясика с грустным, задумчивым личиком. Эту фотографию я послала Феликсу в тюрьму. Она всегда была с ним и стояла у него в кабинете до последней минуты его жизни. Старая большевичка М. Л. Сулимова говорила мне, что, зайдя однажды по делу к Феликсу Эдмундовичу, она увидела эту фотографию и стала ее рассматривать. Феликс, заметив это, объяснил: «Я так мало бываю дома, так редко вижу сына».

После определения Ясика в детский сад я начала работать в Народном комиссариате просвещения сначала инструктором в школьном отделе, а потом в отделе национальных меньшинств в качестве заведующей польским подотделом.

Вскоре после приезда в Москву я вступила в группу СДКПиЛ при Московском комитете РКП(б).

По решению VIII Всероссийской конференции РКП(б), состоявшейся 2–4 декабря 1919 года, были организованы из коммунистов части особого назначения (ЧОН). Все коммунисты и комсомольцы были обязаны входить в ЧОН для того, чтобы обучиться владеть оружием.

Мы, члены партийной организации, в которую я входила, мужчины и женщины, собирались 2–3 раза в неделю на военные занятия на Страстном бульваре. Там нас знакомили с устройством винтовки и проводили с нами строевые занятия».

И Феликс Дзержинский, и его жена Софья Мушкат в детстве были очень впечатлительны и религиозны. Феликс даже собирался стать ксендзом. Сохрани они свою религиозность, и жизнь сложилась бы иначе. Но пришло время — и они разочаровались в религии, отошли от семьи, стали на собственный путь. Но человеческая психика не меняется, и с уходом религии что-то должно занять ее место. Еще основатель психоанализа Фрейд с ужасом предсказывает появление в XX веке новых культов, когда на место призрачного христианского исполнения желаний и мечты о загробном счастье придут реальные формы мечты о Царстве Божьем на Земле.

Они отошли от тех норм, которые прививались им в детстве родителями, но что они получили взамен? Обрели ли желанную свободу? Их свобода обернулась рабством, и самое страшное, что не только для них.

В работе «Психология масс и анализ человеческого Я» Фрейд исследует Один из важнейших механизмов массовой психологии — истероидную идентификацию, а на основе его идей немецкие психоаналитики В. Райх и Э. Фромм дали глубокий анализ синдрома «бегства от свободы» как питательной среды фашизма, коммунизма и всех тоталитаристских тенденций в обществе.

Бежавший на Запад секретарь Сталина, уже живя в Париже, писал о Дзержинском следующее: «Старый польский революционер, ставший во главе ЧК с самого ее возникновения, он продолжал формально ее возглавлять до самой своей смерти, хотя практически мало принимал участия в ее работе, став после смерти Ленина председателем Высшего Совета Народного Хозяйства (вместо Рыкова, ставшего председателем Совнаркома). На первом же заседании Политбюро, где я его увидел, он меня дезориентировал и своим видом, и манерой говорить. У него была наружность Дон-Кихота, манеры говорить — человека убежденного и идейного. Поразила меня его старая гимнастерка с заплатанными локтями. Было совершенно ясно, что этот человек не пользуется своим положением, чтобы искать каких-либо житейских благ для себя лично. Поразила меня вначале и его горячность в выступлениях — впечатление было такое, что он принимает очень близко к сердцу и остро переживает вопрос партийной и государственной жизни. Эта горячность контрастировала с некоторым холодным цинизмом членов Политбюро. Но в дальнейшем мне все же пришлось несколько изменить мое мнение о Дзержинском.

В это время внутри партии была свобода, которой не было в стране: каждый член партии имел возможность защищать и отстаивать свою точку зрения. Так же свободно происходило обсуждение всяких проблем на Политбюро. Не говоря уже об оппозиционерах, таких как Троцкий и Пятаков, которые не стеснялись резко противопоставлять свою точку зрения мнению большинства, среди самого большинства обсуждение всякого принципиального или делового вопроса происходило в спорах. Сколько раз Сокольников, проводивший денежную реформу, восставал против разных решений Политбюро по вопросам народного хозяйства, говоря: «Вы мне срываете денежную реформу; если вы примете это решение, освободите меня от обязанностей Наркома финансов». А по вопросам внешней политики и внешней торговли Красин, бывший Наркомом внешней торговли, прямо обвинял на Политбюро его членов, что они ничего не понимают в трактуемых вопросах, и читал нечто вроде лекций.

Но что очень скоро мне бросилось в глаза, это то, что Дзержинский всегда шел за держателями власти, и если отстаивал что-либо с горячностью, то только то, что было принято большинством. При этом его горячность принималась членами Политбюро как нечто деланное и поэтому неприличное. При его горячих выступлениях члены Политбюро смотрели в стороны, в бумаги, и царило впечатление неловкости. А один раз председательствовавший Каменев сухо сказал: «Феликс, ты здесь не на митинге, а на заседании Политбюро». И, о чудо! Вместо того, чтобы оправдать свою горячность («принимаю, мол, очень близко к сердцу дела партии и революции»), Феликс в течение одной секунды от горячего взволнованного тона вдруг перешел к самому простому, прозаическому и спокойному. А на заседании тройки, когда зашел разговор о Дзержинском, Зиновьев сказал: «У него, конечно, грудная жаба; но он что-то уж очень для эффекта ею злоупотребляет». Надо добавить, что, когда Сталин совершил свой переворот, Дзержинский с такой же горячностью стал защищать сталинские позиции, с какой он поддерживал вчера позиции Зиновьева и Каменева (когда они были у власти).

Впечатление у меня в общем получилось такое. Дзержинский никогда ни на йоту не уклоняется от принятой большинством линии (а между тем, иногда можно было бы иметь и личное мнение), это выгодно; а когда он горячо и задыхаясь защищает эту ортодоксальную линию, то не прав ли Зиновьев, что он использует внешние эффекты своей грудной жабы?»

Не думаю, что Дзержинский так уже сильно использовал внешние эффекты, ведь, в конце концов, именно от приступа грудной жабы он и умер.

Бабушки не принимали участия в воспитании сына Дзержинского — Ясика. Мать Дзержинского умерла задолго до рождения внука, а теща перепоручила его воспитание родственникам. Ясь Дзержинский рос ослабленным (его постоянно мучили сильнейшие мигрени), но очень принципиальным мальчиком. Его мать описала один характерный случай. Один раз, когда мигрень у Ясика не проходила несколько дней, врач посоветовал давать ему чай с коньком. Ясик с возмущением отказался, напомнив всем о пионерском законе, запрещающем юным ленинцам пить вино и прочие спиртные напитки. Феликс сказал: «Пусть он честно выполняет свой пионерский долг. Нельзя приучать мальчика к сделкам со своей совестью», — таким образом он поддержал своего сына.

Отец Софьи Мушкат умер, а след ее мачехи, Каролины Шмурло, затерялся во мраке неизвестности. Большевики опустили «железный занавес», и Польша стала очень далека от России, а все связи с ней — опасными.