Крест и полумесяц

Книга первая ОСАДА ВЕНЫ

Не буду долго рассказывать о тяжком пути к тому месту, где стояла лагерем турецкая армия: снова началось ненастье, и я часто лежал в шатре янычаров, промокший до нитки под ледяным дождем.

До самого Филиппополиса[1] тянулись по всем дорогам длинные колонны пехоты, отряды кавалерии и запряженные верблюдами возы; крестьянские домики были ночами забиты битком, так что ни за какие деньги нельзя было найти теплого уголка для ночлега. И сам удивляюсь, как это я, уже привыкший к покою и уюту, смог вынести все тяготы этого ужасного путешествия и не расхвораться.

Но к чести молодого паши я должен признать, что он приказал своим людям заботливо опекать меня. Я же не переставал изумляться их способности находить выход из самого тяжелого положения и переносить все трудности без брюзжания и жалоб. И вообще, в нашем маленьком отряде царили железная дисциплина и порядок.

Но самым удивительным было доброе отношение жестоких янычаров к крестьянам, через села которых пролегал наш путь. Не делая никаких различий между богатыми и бедными, между турками, греками и болгарами, воины никогда и ничем не угрожали, не уводили у них скота и не разбирали домов на растопку, не поджигали стогов, не насиловали женщин и не оскорбляли селян никаким иным образом, как это вошло в обычай у солдат в христианских землях. Паша платил за пищу и фураж настоящими, а не фальшивыми серебряными монетами — в соответствии с ценами, утвержденными сераскером[2]. Глава отряда объяснил мне, что в державе Османов янычара вешают, если он украдет у исправно платящего налоги подданного султана хоть одну курицу или вытопчет посевы на крошечном кусочке поля. Так по-отцовски заботился султан о процветании каждого человека в своей стране.

Это поразило меня — и я спросил, какое же удовольствие получают в таком случае бедные солдаты от военных походов, если в минуты заслуженного отдыха не могут даже предаться самым невинным забавам? Но молодой паша утешил меня, заверив, что все изменится, как только мы окажемся в землях неверных. Уж там-то можно грабить и бесчинствовать, сколько душе угодно! Уж там-то можно разгуляться вволю, ибо Аллах благосклонно взирает на мусульман, разоряющих страны гяуров. Так что наш паша надеялся отыграться со своими воинами в Венгрии за ту самоотверженную сдержанность, которую им приходится проявлять во время путешествия по владениям султана.

Дожди и вызванные ими наводнения затруднили переправы через реки, но паша и тут постоянно находил для своих людей слова ободрения и поддержки. Говорил, что не все — воля Аллаха — и насколько он, паша, помнит, дожди и наводнения были всегда, однако не для того султан готовил своих янычаров, чтобы те отступали перед трудностями.

Когда мы приблизились наконец к Филиппополису, мне показалось, что плоская равнина у города словно затоплена безбрежным морем; здесь было такое множество воинов, шатров, скота, верблюдов, коней и повозок с припасами, что я вскрикнул от удивления. А когда молодой паша заявил, что в лагере под Филиппополисом собралось сто пятьдесят тысяч человек — не считая тридцати тысяч янычар, которые должны прибыть позднее, то сердце мое вновь исполнилось радости и надежды.

Не скрывая счастья, слез я у ворот Филиппополиса со спины дромадера, ибо за все время долгого и трудного пути так и не смог преодолеть отвращения к этой злобной и коварной скотине, которая не раз сбрасывала меня в грязь и оплевывала вонючей зеленой слюной, когда я пытался по-дружески поговорить с ней. И в душе моей уже давно созрело решение любой ценой раздобыть себе в Филиппополисе коня.

Город этот с милыми узкими улочками, возможно, и был когда-то приятным местечком на берегу реки, чьи воды окрашивала в желтый цвет подхваченная быстрыми течениями глина. Однако тогда, когда я приехал, Филиппополис был битком забит солдатами и кипел, как котел. С большим трудом удалось мне в конце концов отыскать дом греческого купца, по которому сновало множество писцов, картографов, гонцов и всяких военачальников. Там размещался штаб главы султанских соглядатаев и шпионов.

Когда я сообщил о своем прибытии аге соглядатаев, тот выругался и заявил мне, что не может приткнуть в штаб всех ослов, которых сажают ему, аге, на шею. В конце концов он велел мне тщательно изучить все карты Венгрии и найти на них колодцы и пастбища, чтобы в случае нужды сравнить эти данные со сведениями, полученными от пленников. Жить я мог, где угодно, ибо — как язвительно добавил ага — он всегда с легкостью разыщет меня через казначея, к которому я, несомненно, не замедлю обратиться.

Этот странный прием несколько умерил мои надежды и слегка подпортил мне настроение, вернув на землю из волшебных замков моих грез. Но все это пошло мне лишь на пользу, ибо я сразу присмирел и вернулся в людской муравейник, к моим янычарам, которые встали лагерем на берегу реки. Мне не удалось даже избавиться от верблюда, ибо не было такого дурака, который согласился бы обменять на него коня.

Был уже май, и когда я, завернувшись в одеяло и трясясь от холода в мокрой одежде, пытался заснуть в своем шатре, поднявшаяся река внезапно вышла из берегов. Во мраке и дожде поднялся адский переполох, и лишь благодаря заботам паши я был на рассвете еще жив — и болтался на высоком дереве, крепко привязанный к толстому суку, — а подо мной с бешеной скоростью мчались желтые от глины воды ревущей реки, унося с собой трупы людей, ослов и верблюдов, а также разные военные припасы и стога скошенного с лугов сена.

Тут и там из широко разлившейся реки торчали верхушки деревьев, облепленные ищущими спасения людьми. Три долгих дня просидели мы так на дереве и наверняка умерли бы с голода, если бы нам не удалось вырезать большого куска мяса из трупа утонувшего осла, запутавшегося в ветвях нашего дерева.

Мы уже потеряли всякую надежду на спасение, когда заметили плоскодонку, в которой стояли люди, отчаянно орудовавшие длинными шестами; то и дело садясь на мель, лодка двигалась от дерева к дереву и подбирала тех, кто еще держался на ветвях. Когда плоскодонка приблизилась к нам, мы принялись размахивать руками и громко молить о помощи. Наконец лодка подошла к нашему дереву, и старший на этом суденышке, с головы до ног перемазанный в глине, велел нам прыгать вниз. Пальцы мои одеревенели от холода; мне пришлось перерезать ножом веревку, удерживавшую меня на суку, — и я камнем рухнул вниз головой. Я наверняка свернул бы себе шею, если бы меня не подхватил на руки капитан плоскодонки. Лицо этого человека было покрыто толстым слоем грязи. Мой спаситель посмотрел на меня и вдруг закричал:

— А ты откуда тут взялся, брат мой Микаэль? Неужели Пири-реис послал тебя наносить на карту новые турецкие водные пути?!

— Господи, это ты, Антти?! — воскликнул я, не в силах опомниться от изумления. — Что ты сделал со своими пушками и литейными печами? Я больше не вижу у тебя на голове тюрбана главного пушкаря!

— Орудия мирно отдыхают под водой, — отозвался Антти. — А порох маленько промок, так что пока мне совершенно нечего делать. А вот тебе крупно повезло: ты получишь от султана награду за то, что немножко повисел на ветке, — а умных людей, вовремя укрывшихся на холмах над рекой, ожидают лишь поношения и насмешки. Не могу понять, какой смысл в том, чтобы вознаграждать глупцов и карать предусмотрительных?!

Взяв в свою лодку столько людей, что она едва не зачерпывала бортами воду, Антти повернул к берегу, и вскоре мы причалили у подножья холма. Нас вытащили на сушу, растерли наши окоченевшие тела и дали напиться горячего молока. А потом нас отвели на вершину холма, где султан Сулейман и сераскер Ибрагим в сверкающих одеждах, окруженные стражей, состоявшей из лучников, приветствовали спасенных, выясняя, сколько людей уцелело, а писцы казначея без проволочек выплачивали беднягам вознаграждение. Янычарам причиталось по девять монет, младшим пашам — восемнадцать, я же по письменному приказу аги янычар получил целых девяносто монет.

Ярко сияло солнце. После трехдневного вынужденного поста горячее молоко приятно согрело мне нутро, а в моем кошеле восхитительно звенели серебряные монеты. Еще мне велели выбрать из султанских запасов новую одежду, которую мне дарует Сулейман, а потом явиться в шатер распорядителя строительством дорог и ждать там дальнейших приказаний великого визиря. Но Антти сразу потащил меня на кухню, где мы подкрепились дымящимся рисом, сдобренным густым соусом с кусочками мяса. Оба мы наелись досыта, причем Антти проглотил такое количество плова, что не мог подняться с места, и после нескольких безуспешных попыток встать на ноги растянулся на земле во весь рост. Я же, совершенно обессилев после трех дней, проведенных между жизнью и смертью, чувствовал такое безразличие ко всему, что последовал примеру брата, положил голову ему на живот, пробормотал благодарственную молитву Аллаху и уснул самым крепким сном в моей жизни.

Сон мой был столь глубок, что я не пробудился даже тогда, когда меня подняли и стали трясти; я лишь крепко сжимал во сне кошель с деньгами. И проспал я так, видимо, целые сутки, пока наконец не очнулся, сильно захотев по нужде.

Сначала я никак не мог понять, где я и что со мной. В первый момент мне показалось, что я нахожусь на палубе качающегося на волнах корабля. Но подняв голову и оглядевшись по сторонам, я понял, что удобно лежу, завернутый в покрывала, в паланкине, который несут четыре лошади. Возле меня сидел молодой еще человек с умным лицом. На голове у этого мужчины была войлочная феска султанского строителя дорог. Пучок из перьев цапли, украшавший его головной убор, указывал на довольно высокий ранг моего провожатого. Заметив, что я проснулся, незнакомец отложил книгу о землемерном искусстве, которую читал, ласково поздоровался со мной и проговорил:

— Не бойся, рядом с тобой — друг! Меня зовут Синан, и я — один из султанских распорядителей строительством дорог. А ты будешь теперь моим толмачом в христианских странах, которые мы с помощью Аллаха намереваемся покорить.

Я обнаружил, что пока я спал мертвым сном, меня переодели в новый халат. Убедившись же, что кошель с деньгами все еще при мне, я не мог больше думать ни о чем, кроме той нужды, которая заставила меня открыть глаза. И потому я сказал:

— Не будем заводить цветистых речей, Синан, — и прошу тебя, вели своим людям остановить лошадей, или я запачкаю сейчас твои роскошные подушки.

Синана, получившего воспитание в серале, ничуть не оскорбили мои слова. Он спокойно поднял дощечку, закрывавшую маленькое отверстие в днище паланкина, и произнес:

— В таких делах раб ничем не отличается от султана, ибо и тот, и другой имеют одинаковые телесные потребности. Нам следует почаще вспоминать о том, что на Страшном суде Милосердный не станет делать различий между знатными и убогими.

В другое время я, несомненно, сумел бы должным образом оценить деликатность и такт этого человека. Но в тот момент я даже не смог дослушать его до конца и быстро справил нужду, воспользовавшись той дыркой, которую он мне показал. Облегчившись, я заметил, что Синан смотрит на меня, нахмурив брови. Я извинился за свое поведение, он же ответил мне на это:

— Я вовсе не осуждаю тебя за то, что ты сделал. Но ты так торопился, что я не успел отвернуться и к ужасу своему увидел: ты — необрезанный! Неужели ты — христианский шпион?!

Напуганный собственной неосторожностью, я быстро воззвал к Милосердному, прочел первую суру Корана и провозгласил, что нет Бога кроме Аллаха — и Магомет Пророк Его. Потом я добавил:

— По воле Аллаха я принял ислам, но странная моя судьба швыряла меня по свету, не давая подготовиться к этой неприятной операции.

Я охотно поведаю тебе спою историю, и ты убедишься в моей искренности, но прошу тебя: сохрани то, что видел, в тайне, ибо, возможно, Аллах желает, чтобы я служил султану и великому визирю необрезанным.

Синан откликнулся с улыбкой:

— Нам предстоит долгий путь, и я с удовольствием выслушаю твой поучительный рассказ. Если великий визирь тебя знает, то у меня нет оснований относиться к тебе с подозрением.

Я немного успокоился и произнес:

— Великий визирь прекрасно знает меня! Ему известно обо мне все, хотя сейчас его наверняка заботят более важные вещи, чем обрезание какого-нибудь раба. Да и ты мог бы провести время поинтереснее, чем слушая мою горестную исповедь.

Синан ответил мне:

— Я вовсе не ханжа и сам не стану скрывать от тебя своего тайного греха, и тогда ни один из нас не будет считать себя лучше другого.

Он достал красиво расписанный маленький бочоночек и два кубка, наполнил их вином и протянул один мне. И я с наслаждением осушил кубок, пребывая в твердом убеждении, что грех этот не слишком отяготит мою душу. Ведь я уже и раньше часто нарушал сей запрет Пророка, а многие блестящие знатоки Корана совершенно определенно утверждают, что бремя греха не становится тяжелее от повторения проступка и что запойного пьяницу ожидает на Страшном суде точно такая же кара, как и человека, лишь раз отведавшего вина и сознававшего при этом греховность своего деяния.

Итак, мы сидели, храня деликатное молчание, в покачивающемся паланкине, под навесом, защищавшим нас от палящего солнца, и наслаждались блаженством, которое подарило нам вино, а мир расцвечивался в наших глазах все более яркими красками. Наконец я сказал:

— Я не забочусь о завтрашнем дне, ибо каждое утро приносит нам свои печали и все свершается по воле Аллаха. Так что лишь из простого человеческого любопытства хочу тебя спросить: куда мы, собственно говоря, едем?

Синан Строитель с готовностью ответил:

— Мы должны переправиться через реки моей родной Сербии. И нам надо спешить, ибо завтра выступят янычары, а за ними спаги — и каждый день промедления, дорогой мой толмач, стоит паше строителей дорог изрядного клока его длинной бороды, а когда она совсем исчезнет, дойдет черед и до шеи почтенного старца. Так что моли Аллаха, чтобы солнце и ветер высушили дороги, ибо после первого же проливного дождя может полететь немало голов.

С тех пор как я оказался в обществе Синана Строителя, у меня не было причин жаловаться. Путешествие наше было неутомительным и быстрым, в нужных местах нас ждали свежие лошади и новые отряды охраны. Если где-нибудь чего-нибудь не хватало, Синан приказывал нещадно сечь виновных, когда же я укорял его за излишнюю суровость, он говорил:

— Сам я — человек неприхотливый, но мне поручено важное дело, и я должен беречь силы, ибо только я могу исполнить этот приказ султана. Главное препятствие на пути наших войск — река Драва, до которой нам еще ехать и ехать. Когда весеннее половодье сносит там мосты, то никакому дьяволу не удается восстановить их раньше лета. А мне нужно навести их сейчас!

Но мы не спешили прямо к цели, а двигались в соответствии с приказами, которые привозили нам гонцы. Много раз мы сворачивали с пути, и Синан отмечал на картах броды и повелевал сооружать мостики и каменные кладки для переходов через водные потоки. Даже на разлившейся Саве он нашел удобный брод, промерил его и нанес на карту. Синан отличался поразительной отвагой и никогда не полагался полностью на своих людей, а сам с вешкой в руке ходил в ледяной воде, изучая дно и указывая те места, где нужно уложить каменные глыбы, чтобы укрепить мягкий грунт. Не раз бушующие волны едва не уносили Синана, и лишь крепкая веревка спасала ему жизнь.

Где бы Синан ни появлялся, на смену бестолковой суете и суматохе сразу приходили дисциплина и порядок. Но мрачные тучи вновь закрыли солнце, разверзлись хляби небесные, и поднявшиеся после проливных дождей реки смыли все сооружения Синана, словно были это не творения рук человеческих, а результаты трудов паучишек или муравьев. Из свинцовых туч на землю низвергались потоки воды, и увидев, что Сава превратилась в ревущую стремнину, Синан успокоился и приказал людям искать укрытия от непогоды, велел забить побольше овец и коров и проговорил:

— Всему есть предел. Даже если бы наша армия перешла Саву, впереди по дороге на Буду есть еще и коварная Драва. Даже старики не упомнят такой ужасной весны... А потому самое умное, что мы можем сделать — это отдохнуть и собраться с силами, если нам это удастся. И меня не слишком огорчит, если промедление будет стоить мне даже жизни, ибо голова у меня распухла от цифр, карт и чертежей и по ночам я не могу заснуть, все время размышляя о мосте, который мне надо перекинуть через бешеную Драву.

И несгибаемый Синан Строитель, никогда не щадивший ни себя, ни других, разрыдался. Он был в полном изнеможении. Я постелил ему ложе в хижине перевозчика и дал бедняге подогретого вина. Синан напился так, что не мог больше различить ни одной цифры, и уснул; во сне он бормотал, что когда-нибудь построит султану Сулейману мечеть, какой свет не видывал.

Пять дней дождь лил как из ведра, и мы с Синаном испытывали адские муки, беспокойно бегая взад-вперед по тесной хижине и с минуты на минуту ожидая появления султанских войск: когда подойдет армия, визирь повелит казнить нас и бросит наши обезглавленные тела в реку. Но волновались мы напрасно, ибо не прибыл даже паша строителей Хосреф. В конце концов к нам удалось прорваться перепачканному с ног до головы гонцу, который сообщил нам, что вся армия завязла в грязи и по приказу султана остановилась, чтобы переждать этот потоп. Султан и великий визирь покорились воле Аллаха и решили никого не наказывать за задержки, вызванные наводнением.

Наступило лето, на венгерских равнинах давно уже расцвели огненные маки, а мне до тошноты опротивели бескрайние дикие заросли и топи, через которые пролегал наш путь. Но вот, двигаясь перед войском, мы добрались наконец до разлившейся Дравы. Турецкий гарнизон того городка, в который мы вошли, давно потерял надежду на наше прибытие, и многие утонули, пытаясь построить через реку мост, ибо даже самые огромные бревна сносило течением, как соломинки. В городке мы наконец встретились с нашим начальником, Хосреф-пашой.

Поглаживая бороду, он долго смотрел на водовороты Дравы, а потом смиренно изрек:

— Аллах велик, и нет Бога кроме Аллаха, а Магомет — Пророк Его, да славятся Их имена! Султан не может требовать от меня невозможного, ибо я женат на его двоюродной сестре и таким образом связан с ним кровными узами. Но Ибрагим, сераскер и великий визирь, — очень плохой человек, бесстыдно нарушающий все заветы Пророка. Так что придется мне расстаться с моей седой бородой, вам же, дети мои и отважные зодчие, советую вовремя приготовиться к скорой встрече с Всевышним.

Его закаленные в походах люди не раз сопровождали войска Непобедимого Селима[3], строили мосты на самых разных реках от Венгрии до Египта и осаждали множество городов. Но даже эти ветераны принялись вырывать клочья волос из своих бород и лить горькие слезы, проклиная коварную Драву, Венгрию, короля Фердинанда[4] и особенно его брата, императора неверных[5].

Тогда Синан вышел вперед и сказал:

— Вы что?! Зачем, по-вашему, мы приволокли сюда все эти бревна и камни?! Для чего мучились, проводя в пути дни и ночи? Не смыкая глаз, ломаю я голову над тем, как построить на этой реке надежный мост. И что, все труды теперь — коту под хвост? Нет, у меня нет ни малейшего желания бросать свои чертежи и расчеты в водовороты Дравы! Я должен хотя бы попытаться возвести это чертово сооружение!

Он упал на колени, поцеловал землю у ног Хосреф-паши и воскликнул:

— Я еще молод, но меня питала мудрость самых знаменитых строителей мостов нашего времени. Я читал труды греческих стратегов и изучал описания моста, который великий Александр Македонский перебросил через Инд. Дай мне твой молот, благородный Хосреф-паша, и окажи мне честь, назвав перед всеми этими людьми своим сыном, и я преодолею самые немыслимые трудности и воздвигну мост на Драве! Испроси для меня у султана лишь три дня срока и помощи тридцати тысяч янычар.

Хосреф-паша с сомнением покачал головой и несколько минут думал, что ему делать. Но наконец, убежденный той верой в собственные силы, которая горела в глазах Синана, почтенный старец ответил:

— Что ж, хорошо! Я стану тебе отцом и разделю с тобой позор, если затея твоя провалится. Но я хочу делить с тобой и славу, если с помощью Аллаха и ангелов Его тебе удастся совершить невозможное. Возьми мой молот — и пусть все мои сыновья исполняют повеления молодого Синана Строителя.

Старик протянул ему изукрашенный золотом и драгоценными камнями молоток, положил Синану руку на плечо и провозгласил в присутствии свидетелей:

— Ты — кровь от крови и плоть от плоти моей, Синан. Ты — мой сын!

И чтобы придать своим словам законную силу, Хосреф-паша быстро прочел первую суру Корана. А потом велел оседлать коня и отправился к султану, мы же остались на берегу Дравы, чтобы посоветоваться, как быть.

Я не знаю, что толкнуло Синана на столь смелый поступок. Возможно, родившись в этих краях, он лучше других знал сербские реки и чувствовал, что наводнение скоро кончится. Во всяком случае, уже на следующий день река вошла в свои берега, и Синан послал тысячу человек опускать кессоны и заполнять их каменными глыбами, а также вбивать в дно там, где он указывал, гигантские сваи.

Правда, ему не удалось уложиться в обещанные сроки, но когда султан и великий визирь прибыли вечером третьего дня на берег Дравы, работа здесь продвинулась уже довольно далеко. И потому султан не стал возражать, когда Синан заявил, что трехдневный срок должен отсчитываться с того момента, как армия подошла к реке; Хосреф-паша же опрометью бросился в шатер Синана, обложился чертежами молодого строителя и принялся отдавать распоряжения, делая вид, что с самого начала руководил всеми работами. Но старику не удалось обмануть султана и великого визиря, которые приехали взглянуть на мост. Властителей в островерхих шлемах окружало множество одетых в зеленое чаушей. На работах по возведению моста весьма отличился Антти, и Синан в награду за это произвел его в бимпаши султанских строителей дорог.

На шестой день мост был готов, и войска, а за ними и обозы тут же потянулись на другой берег. Четверо суток армия сплошным потоком двигалась по мосту, а Синан Строитель, будучи человеком предусмотрительным, внимательно следил за тем, чтобы мост ни на миг не оказался перегруженным.

Вечером того дня, когда началась переправа, султан вызвал перед свои очи Хосрефа-пашу, Синана Строителя и их ближайших помощников.

Но в минуту своего величайшего триумфа Синан потерял всю уверенность в себе и ужасно смутился, когда янычары толпой повели его в шатер султана, громко восславляя лучшего зодчего на свете. Хосреф-паша, не подозревая ничего дурного, счел эти крики лишь выражением благодарности Сулеймана, но когда мы остановились под роскошным балдахином, затенявшим вход в шатер султана, Синан, сам не свой от волнения, повернулся к Хосрефу и проговорил:

— Дорогой отец! Ты признал меня своим сыном и подтвердил это, прочитав первую суру Корана. Скажи, имею ли я, приемный сын, такие же права на твое наследство, как и родные твои дети?

Хосреф-паша, совсем потеряв голову от счастья, прижал Синана к груди и еще раз торжественно провозгласил, что приемный сын является наследником приемного отца — и наоборот.

Потом мы вошли в шатер султана, чтобы поцеловать землю у его ног. Рядом с Сулейманом, в одеждах, сияющих драгоценными каменьями, стоял великий визирь. Он принялся хвалить нас за то, что мы совершили невозможное. Султан тоже сказал несколько милостивых слов Хосрефу-паше и Синану Строителю. Тем временем перед шатром собралась огромная толпа янычар, которые громко вопили и изо всех сил колотили черпаками по походным котлам. Тогда Синан, не в состоянии больше сдерживаться, вытащил из-за пазухи какую-то бумагу, развернул ее и начал дрожащим голосом читать список тех наград, которые обещал на свой страх и риск янычарам и строителям моста. Закончив же чтение, Синан посмотрел султану прямо в глаза и промолвил:

— Владыка! Как видишь, мост будет стоить свыше двух миллионов серебряных монет; это только то, что придется раздать янычарам, — не считая денег, затраченных на строительные материалы, и других расходов. Но дорогой мой отец Хосреф всем своим имуществом отвечает за то, что обещания мои будут выполнены, я же, не имея никаких богатств, с радостью отдам в залог ту часть наследства, которую получу после его смерти. Судя по тому, что творится снаружи, янычары уже начинают проявлять легкое нетерпение, и потому я прошу тебя, господин мой, немедленно повели выплатить из своей казны обещанное мной вознаграждение, а мы с отцом охотно вручим тебе долговую расписку на эту сумму; я же постараюсь все вернуть тебе, если только ты позволишь мне взяться за какие-нибудь доходные строительные работы.

Услышав эти слова, Хосреф-паша изменился в лице, резко оттолкнул от себя Синана и закричал:

— Это правда, я действительно признал его своим сыном, но он обманом вкрался мне в доверие! Я не могу отвечать всем своим имуществом за поступки безумца! Наоборот, я немедленно прикажу отрубить ему голову!

Не обращая внимания на султана, старик замахнулся, чтобы ударить Синана, но, к счастью, не успел этого сделать, ибо в тот же миг в голове у Хосрефа-паши лопнула вена, лицо его побагровело, и он без чувств рухнул на пол.

Это ужасное событие, несомненно, спасло нас, ибо султан успел опомниться от первого потрясения, которое тоже испытал после слов Синана Строителя; доказав свое истинное благородство, Сулейман ограничился лишь тем, что заметил:

— Боюсь, что, еще не дойдя до Буды, я уже стану нищим. Но нам надо благодарить Аллаха хотя бы за то, что Синан Строитель не обещал янычарам луну с неба в награду за труды.

Великий визирь Ибрагим расхохотался, и даже сам султан улыбнулся, после чего повелел казначею выплатить янычарам деньги, обещанные Синаном. Сам зодчий получил дивно расшитый мешочек с тысячей золотых дукатов, а ближайшие помощники Синана — суммы поменьше.

Султан каждому воздал по заслугам. Мне досталось десять золотых, а Антти — сто, да еще прекрасный новый тюрбан, украшенный перьями; я вовсе не завидовал брату, хотя мне показалось, что султан распределяет свои милости весьма странно.

Но самые богатые подарки получил Хосреф-паша, ибо султан совершенно справедливо рассудил, что старик блестяще справился со своим делом, найдя для выполнения трудной работы именно такого человека, как нужно. Дары эти весьма способствовали выздоровлению Хосрефа, хотя еще долгое время он не мог членораздельно говорить и лишь взглядом давал понять, чего хочет. Синан же Строитель толковал эти немые приказы так, как ему было удобнее.

Назавтра войска уже двинулись маршем по венгерским равнинам. Разными дорогами шли турецкие отряды к Мохачу[6], городу, у которого избранный венграми королем Янош Сапойаи[7]должен был присоединиться со своей армией к султану.

Мы с Синаном путешествовали в нашем паланкине, следуя вдоль берега Дуная, по которому плыла флотилия из восьмисот судов, везших пушки, порох, ядра, провиант и осадные орудия вверх по реке.

После многодневного марша через лесные чащи и размокшие, поросшие тростником придунайские луга мы подошли наконец и мрачному полю боя, где три года назад решалась судьба Венгрии.

Странное ощущение — нелепости быстротечной жизни человеческой и тщеты любой политики — охватило меня, когда мы с Синаном двигались по этой жуткой равнине, усеянной людскими черепами и костями; венгерские или турецкие, они ничем не отличались друг от друга. И одновременно я почувствовал острую боль при мысли о чудесных соборах и веселых христианских городах, с башен которых хриплые голоса муэдзинов, возможно, будут скоро созывать правоверных на молитву.

Память предков, кровные узы и вера, в которой я вырос, связывали меня с далекими землями Запада, которые, пребывая в вечной вражде, сами копали себе могилу. Но от людей, павших под Мохачем, меня отличало страстное желание жить — пусть и в изменившихся условиях; и мне ничуть не хотелось умирать за веру, приносившую такие плоды, которые обрекали ее же саму на гибель.

Султан тоже прибыл на поле боя под Мохачем, чтобы окинуть взглядом место своей величайшей победы; на следующий день здесь должна была состояться торжественная встреча Сулеймана с королем Сапойаи.

Когда назавтра мы возвращались с Антти после утреннего омовения и намаза с берега Дуная, то к своему изумлению столкнулись в лагере с господином Гритти; пьяный в дым, он брел мимо шатров, держась руками за голову. Увидев нас, господин Гритти кинулся ко мне, крепко меня обнял и воскликнул:

— О Боже, господин де Карваял, не знаешь ли ты случайно, где в этом чертовом лагере можно найти бочонок вина, чтобы опохмелиться, и милых женщин, которые размяли бы мне тело и снова сделали бы меня человеком? Через несколько часов мы с братом моим, Яношем, должны предстать перед султаном, чтобы напомнить владыке о жирном куске венгерских земель, которые он обещал мне за мои заслуги.

Меня ничуть не обрадовала встреча с этим подлым и коварным человеком, но по доброте сердечной я не мог не прийти на помощь страждущему, что и сделал благодаря Антти, который уже знал, как всегда, все тайные местечки в этом лагере и повел нас выпить в один из шатров.

Как опытный выпивоха господин Гритти не набрался на этот раз до бесчувствия, ибо его ждали важные дела. Он использовал вино как лекарство и глотнул ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы прийти в себя. Я же составил венецианцу компанию.

Когда, взглянув на солнце, я увидел, что приближается время торжественной встречи, мы торопливо покинули шатер и господин Гритти поспешил присоединиться к свите короля Сапойаи. Чтобы принять властителя Венгрии, как подобает, Сулейман повелел огромному войску выстроиться по обе стороны дороги, ведущей к султанскому шатру, и процессия Сапойаи растворилась в этом множестве людей, словно капля в море. Навстречу венгерскому королю выехали аги, которые проводили Яноша Сапойаи к шатру султана.

О самом ходе торжеств я узнал от господина Гритти, который хотел таким образом отблагодарить меня за помощь, а заодно и похвастаться своим высоким положением.

Так вот, из рассказов этого человека, в правдивости которых у меня нет оснований сомневаться, мне стало известно, что султан милостиво сделал три шага навстречу Сапойаи и протянул ему руку для поцелуя, после чего указал венгру место на троне подле себя. Я сразу подумал, что, оказывая Сапойаи такую честь, султан хочет прежде всего возвыситься сам — потому и устроил этот блестящий прием. Но господин Гритти предложил мне лучшее объяснение.

— Причины всего этого куда глубже, — проговорил он. — Хоть Янош Сапойаи — человек незначительный и смог привести с собой лишь шеститысячный отряд всадников, но венгр этот обладает одной волшебной вещью, которая стоит целой армии. И благодаря почестям, оказанным Сапойаи, султану удалось теперь заполучить эту вещь. Сапойаи куда лучше плетет тайные интриги, чем открыто воюет на поле боя, и недавно сторонники короля сумели обманом раздобыть венгерскую корону святого Стефана[8]; я же вынужден был открыть этот страшный секрет великому визирю. Стал бы иначе султан заботиться о том, чтобы устроить Сапойаи торжественную встречу! И сейчас пятьсот верных спаги уже мчатся за этой короной, пока Сапойаи не передумал...

Я начал лучше понимать все это, когда господин Гритти напомнил мне, сколь страстно сам император — человек, обладающий огромной властью, — мечтал, чтобы папа короновал его знаменитым итальянским железным венцом. Говоря об этом, господин Гритти выразил надежду, что ничего подобного никогда не произойдет. Выложив же мне все эти страшные тайны, он обнял меня, как брата, и воскликнул, что желает нам обоим встретиться в Буде на коронации Яноша Сапойаи. Впрочем, добавил господин Гритти, лично он очень сомневается, что Сапойаи возложит когда-нибудь себе на голову священную корону, отдав ее раз туркам в руки. Ведь султан — тоже человек, отлично знающий, чего хочет. И уж в любом случае это знает его рвущийся к славе визирь.

И, возможно, господин Гритти был прав, ибо в походе я не заметил, чтобы кто-нибудь оказывал королю Сапойаи особое внимание.

Королю пришлось плестись со своим отрядом в хвосте у турецких войск, а янычары без всякого почтения называли Сапойаи Янушкой, ибо армия пребывала в веселом настроении, поскольку все надеялись захватить в Буде богатую добычу.

Уже через три дня после выступления из Мохача мы разбили лагерь среди виноградников, окружавших Буду. Стены города поразили нас своей мощью; когда же люди Синана принялись копать рвы, двигаясь к крепости, немецкий гарнизон открыл ураганный огонь.

Облачившись в простые горностаевые халаты и шлемы, султан и великий визирь объехали вокруг города, дабы вдохновить войска: штурм ожидался со дня на день.

Мне посчастливилось увидеть Сулеймана и Ибрагима, когда я собирался нести обед Синану, который наблюдал за проведением земляных работ. Уж не знаю, что мне взбрело в голову, но когда султан, желая, скорее всего, лишь показать, какая хорошая у него память, ласково обратился ко мне по имени, я мимоходом упомянул о том сне, который видел прошлой ночью и посчитал пророческим.

— Я слышал, что и твоя жена видит вещие сны и умеет гадать, чертя пальцем линии на песке, — промолвил султан. — Так расскажи же, что тебе снилось!

Просьба Сулеймана застигла меня врасплох. Я что-то растерянно забормотал, в волнении косясь на великого визиря Ибрагима, которому, казалось, совсем не понравились слова султана. Мне было совершенно непонятно, откуда Сулейман мог что-то знать о Джулии. Мне почудилось, что я стою на краю пропасти, но нужно было идти дальше, и я проговорил:

— Вчера я выкупался в одном из здешних живительных источников. Потом меня сморил сон — и я увидел крепостные стены Буды, а над ними — летящего сипа с какой-то странной короной в клюве. Ворота крепости распахнулись, и ее защитники пали перед сипом ниц. Тогда во всем блеске своей славы вперед вышел сын Милосердного, и сип возложил корону ему на голову. Вот такой я видел сон — но чтобы растолковать его, нужен кто-нибудь поумнее меня.

Мне действительно приснилось что-то в этом роде, но я вполне допускаю, что в голове у меня все время вертелся рассказ господина Гритти о короне святого Стефана; возможно, этой историей и были навеяны мои ночные видения. Детали, правда, были немного другими, а появление ворот, распахнутых жителями Буды, объяснялось, несомненно, моей страстной мечтой о том, чтобы крепость сдалась как можно скорее — и мне не надо было бы рисковать жизнью, идя на штурм.

Но как это всегда бывает с людьми, рассказывающими свои сны, я все чуть-чуть приукрасил, ибо султан не хуже меня знал, что сип — это символ рода Османов, при капельке же желания в образе «сына Милосердного» можно было угадать великого визиря Ибрагима. Но сон этот не был, по-моему, слишком уж прозрачным, ибо ни султан, ни великий визирь не могли знать, что господин Гритти посвятил меня в тайну короны святого Стефана.

Сулейман и Ибрагим действительно ни о чем таком не подозревали; они в изумлении уставились друг на друга, а потом султан вскричал:

— Да свершится воля Аллаха!

Прекрасное лицо Ибрагима просветлело, а султан прислал мне позже в награду новый халат и туго набитый кошель.

Трудно сказать, насколько можно доверять снам. Но мой сон был и вправду вещим: уже на седьмой день осады Буда сдалась. Мы не успели даже сделать пролома в стене...

Я и сам страшно удивился, что сон мой сбылся так быстро, ибо я никак не рассчитывал на столь скорую победу.

На другой день после капитуляции ко мне пришел господин Гритти и с таинственным видом повел меня в шатер сераскера.

Великий визирь Ибрагим по-турецки сидел на подушках и изучал по карте дороги на Вену. Когда я поцеловал землю у его ног, он предложил нам сесть рядом с ним, после чего, пристально глядя мне в лицо своими темными блестящими глазами, проговорил:

— Мне есть за что тебя благодарить, Микаэль эль-Хаким. Но впредь я строго-настрого запрещаю тебе видеть столь неосторожные сны — во всяком случае, не разрешаю тебе рассказывать о них султану, не испросив сначала моего позволения.

Я обиженно произнес:

— Я за свои сны не отвечаю — и вообще, хотел как лучше. А сон мой, между прочим, сбылся: Буда сдалась без боя.

Великий визирь Ибрагим испытующе посмотрел на меня и сказал:

— В этом смысле сон твой действительно был вещим; именно потому я и вызвал тебя к себе. Не понимаю, как тебе удалось угадать, чем все кончится? Может, и об этом ты разузнал каким-нибудь тайным путем — как о короне святого Стефана? Чего ты добивался, рассказывая свой сон? Кто вложил тебе в уста эти слова? Ты хотел, чтобы султан начал подозревать, будто я, его верный раб, мечтаю о венгерском троне?

Я окаменел от ужаса, а он безжалостно продолжал:

— Как я могу доверять тебе — человеку, который уже не раз обманывал меня? Не думай, что я не знаю о твоих интригах! Мне отлично известно, что ты уже пробрался в гарем и поступил на службу к султанше Хуррем. В знак своей верности ты даже подарил ее сыну своего пса, хотя султанша — коварная, злая женщина, мечтающая лишь об одном — погубить меня. Немедленно признавайся: ведь это она подкупила тебя, чтобы ты отправился за мной в поход и пакостил мне своими снами!

Я смотрел на Ибрагима, совершенно не понимая, о чем он говорит. Господин Гритти поглядывал на меня из-под полуопущенных век и качал головой.

Внезапно великий визирь вытащил из-под подушки большой шелковый кошель с деньгами и швырнул мне его в руки с такой силой, что я чуть не упал. За первым кошелем последовал второй и третий, и вскоре на полу передо мной выросла груда золота, словно куча никчемного сора. А великий визирь закричал:

— Взвесь это золото в руке — да подумай хорошенько, кто из нас богаче — султанша или я?! И кто сможет щедрее вознаградить тебя за службу! Пока ты и правда не получал от меня больших денег. Но это золото будет твоим, если только ты признаешь, что это русская невольница Хуррем направила тебя вредить мне, — ибо нелегко обнаружить врага во мраке, и я хочу проникнуть наконец в коварные замыслы султанши.

Глубокое потрясение не помешало мне прикинуть, что в каждом кошеле было не менее пятисот золотых монет — огромное богатство для человека в моем положении. На эти деньги я мог купить чудесный дом с садом на берегу Босфора, рабов, парусники — и все, что душе угодно!

Передо мной возникло вдруг полное лицо султанши Хуррем, с холодными голубыми глазами, неправильными чертами, вечно улыбающимися устами и ямочками на щеках. Я ничего не был ей должен, нас ничто не связывало — и тем не менее я медлил с ответом.

Но колебался я не из-за нее, а, пожалуй, лишь из-за великого визиря, ибо мне было трудно лгать ему. Он же испытующе смотрел мне в глаза, а потом воскликнул с еще большим нетерпением, чем раньше:

— Не бойся и говори смело! Ты не пожалеешь об этом, ибо лишь я один буду знать правду об этом деле. Я сохраню все в тайне и даже султану не скажу ни слова. Ведь не настолько же я глуп!

Золото слепило меня, но я ответил:

— Ты искушаешь меня, но не могу я обманывать тебя — даже за все это золото.

Горькие слезы сожаления навернулись мне на глаза; отступив от груды золота, я поведал вкратце, как очутился в гареме и почему подарил своего песика Раэля принцу Джехангиру, сыну султанши Хуррем. Речь свою закончил я печальными словами:

— Разумеется, глупость моя безмерна. Я и сам не могу понять, почему отказался от целого состояния, лишь бы не врать тебе! Но я никогда не умел действовать себе во благо. Похоже, это и есть тот самый порок, за который меня вечно ругает моя жена...

Мысль о безрассудной потере денег привела меня в такое отчаяние, что я разрыдался, проклиная собственную слабость.

Господин Гритти и сераскер Ибрагим изумленно переглянулись, после чего великий визирь ласково дотронулся до моего плеча и добродушно спросил:

— Так как же вышло, что управитель гарема познакомил султаншу с твоей женой и та почти каждый день появляется в серале, гадает там, чертя пальцем линии на песке, и продаст разные благовония?

Я удивленно уставился на сераскера и воскликнул:

— Клянусь, что не имею об этом ни малейшего понятия, хотя в беседе с кислар-агой я действительно упомянул о своей жене и хвалил ее искусство.

Ошеломленный тем счастьем, которое свалилось на Джулию, я принялся нести о ней всякую чушь, что окончательно развеяло подозрения сераскера. Он улыбнулся и сказал:

— Я верю тебе, хотя еще и не понял, простак ты или необыкновенный хитрец. Но в честности твоей я не сомневаюсь.

К моему безмерному огорчению он сгреб золото обратно в кошели и спрятал их под подушку. Однако он тут же хлопнул в ладоши и отослал прочь немого раба, который все это время стоял за занавеской со связкой разноцветных шелковых шнурков-удавок в руках. При виде этого невольника по спине у меня забегали мурашки, а великий визирь проговорил:

— Если бы ты признался, что хотел навредить мне, то получил бы все это золото, но наслаждался бы им недолго, ибо я не смог бы оставить тебя в живых. Честность же твоя заслуживает награды, а потому — проси у меня все, что пожелаешь, в разумных пределах, конечно.

Дрожа от страха и восторга, я упал ниц, чтобы поцеловать землю у его ног, и вскричал:

— Я хочу вечно и преданно служить тебе, как служил до сих пор. Но скажи мне сначала, какую награду ты счел бы подобающей для меня, ибо не хочу я оскорбить твоего великодушия, попросив о слишком ничтожной милости.

Услышав эти слова, великий визирь расхохотался и даже господин Гритти скривил губы в кислой улыбке.

Я оказался в трудном положении, ибо мне не хотелось просить слишком мало, но с другой стороны, я не осмеливался прогневить визиря, требуя слишком многого. В конце концов я набрался смелости и проговорил:

— Я — человек бедный и не хочу домогаться большего, чем мне пристало. Жена моя уже давно мечтает о жилище, которое мы могли бы назвать своим собственным домом. Маленький домик, совсем скромный, с крошечным садиком, где-нибудь на берегу Босфора и не очень далеко от сераля — вот лучший дар, который я мечтал бы получить от тебя. Я благословлял бы тебя до конца своих дней, если бы в милости своей ты пожелал бы исполнить мою нижайшую просьбу.

Я не мог бы сказать ничего лучшего. Великому визирю страшно понравились мои слова. Его прекрасное лицо озарилось ласковой улыбкой. Он протянул мне руку для поцелуя и промолвил:

— Просьба твоя — лучшее доказательство твоей искренности. Ибо если бы ты замышлял измену, то не мечтал бы о собственном доме в столице султана, а скорее потребовал бы награду, которую легко увезти с собой в чужие края. Но нет города прекраснее Стамбула. Самим Создателем предназначен он быть столицей всего мира, и до конца дней своих буду я украшать его великолепными зданиями и чудесными мечетями, если будет на то воля Аллаха. Я немедленно прикажу переписать на твое имя большой участок с садом прямо возле моего летнего дворца на берегу Босфора, а Синан Строитель возведет там для тебя и твоей семьи просторный деревянный дом, который не изуродует окрестностей, а будет, наоборот, радовать глаз и сердце. Я сам оплачу все расходы, и уже будущей весной ты сможешь переселиться в новое жилище. И в подтверждение слов своих я произношу первую суру Корана.

Господин Гритти лишь качал головой, поражаясь моей безрассудности, но меня охватила безмерная радость, и я понял, что судьба была все же милостива ко мне, забросив меня на войну, которой я так боялся.

Мы потеряли в Буде много драгоценного времени, прежде чем султан не повелел наконец снова выступить в поход на Вену. Когда свернули лагерь, небеса опять разверзлись и хлынули такие дожди, что даже самые закаленные в боях янычары начали перешептываться, утверждая, будто Венгрия — пристанище всех демонов на свете, а дервиши совершенно серьезно предрекали новый потоп.

Сентябрь подходил к концу, когда войска окружили Вену. Лето пролетело, и на пороге стояла промозглая осень. Даже султан дрожал от холода, сидя в своем роскошном шатре у жаровни с углями, спрыснутыми розовым маслом. Но златоглавый шатер не слишком-то хорошо хранил тепло, да и промокал к тому же...

Но когда мы смотрели с холма на богатый и людный королевский город, в центре которого, устремляясь к небесам, возносились на головокружительную высоту башни кафедрального собора, то казалось, что до всего этого просто рукой подать.

Стены Вены выглядели тонкими и хрупкими, а недавно насыпанные земляные валы, укрепленные палисадами и баррикадами из камней, отнюдь не производили серьезного впечатления. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, почему нам не удалось тогда взять Вену — почти беззащитную и охранявшуюся немногочисленным по сравнению с султанским войском гарнизоном, который король Фердинанд перед своим бегством в Чехию усилил в последний момент отрядом опытных ветеранов.

Глядя с холма на Вену, я, отступник в душе, не был до конца уверен, какой из воюющих сторон желаю победы; мне казалось, что падение Вены станет предвестником гибели всего христианства. Но мне особо некогда было предаваться пустым раздумьям, ибо Синан Строитель немедленно начал осадные работы. Мне, его толмачу, приходилось вести бесконечные допросы пленных, захваченных во время вылазок солдат гарнизона за стены города, и тщательно наносить на карты все, что удавалось узнать от этих людей: какие дома — каменные, а какие — деревянные, где сняты крыши, где выкопаны рвы, какие улицы недоступны для лошадей и повозок, кто командует отрядами, которые защищают разные ворота, башни и бастионы.

Я уже изучил карту Вены так, что мог ходить по этому городу с завязанными глазами. А сведения наши все пополнялись и пополнялись, ибо из крепости безжалостно выгнали всех жителей, неспособных держать в руках оружие, и пленников вскоре стало так много, что они с трудом умещались за загородкой, которую выстроили для них в турецком лагере.

Если бы защитники города, приняв во внимание собственную малочисленность, действовали бы по всем правилам военного искусства, то они затаились бы в крепости и ждали бы, когда мы пойдем на штурм. В таких условиях наше пребывание в лагере — несмотря на скверную погоду и нехватку провианта — могло бы показаться вполне сносным. Но безрассудные немцы и чехи пакостили нам, как могли, всячески мешая работать землекопам и минерам. И как только Синан после долгих размышлений и расчетов начал наконец рыть подкопы под одни во- • рота, защитники города немедленно приняли контрмеры. Когда же нам все-таки удалось с огромным трудом пробиться под землей под самые стены, немцы с чехами подкопались под наш коридор и утащили в город приготовленные нами бочки с порохом, уничтожив все плоды многодневных титанических усилий.

Из-за таких вот сюрпризов подготовка к штурму страшно затянулась.

Приближалась уже середина октября, и запасы провианта в лагере стали иссякать, когда нам удалось наконец взорвать в заранее намеченных местах две мины; в результате с оглушительным грохотом рухнула часть крепостной стены возле монастыря августинцев у городских ворот.

Не успели еще взлетевшие в воздух обломки упасть на землю, не развеялся еще пороховой дым, как аги повели турецкие отряды на штурм.

Три дня атаки следовали одна за другой, но войска уже не верили в победу. Боевой пыл угас, и многие прямо заявляли, что предпочитают погибнуть от булатных кинжалов своих предводителей, чем лезть под страшные двуручные немецкие мечи, один удар которых рассекает человека пополам.

Даже Синану грозила немилость сераскера, ибо слишком много мин взрывалось впустую, не причиняя неверным особого вреда. Но в последнюю минуту Синану ценой нечеловеческих усилий удалось устроить еще два взрыва, разрушить стену так, что в ней образовался пролом, вполне достаточный для нового наступления. И на следующее утро, сразу после намаза, триста пушек начали обстреливать город, а янычары под звуки дудок и труб ринулись на решающий штурм.

Полководцы бросали в бой все новые отряды — волна за волной, пока вся земля перед воротами не была сплошь завалена телами убитых турок. Но когда под вечер захлебнулось последнее наступление, толпы атакующих в полном беспорядке отхлынули от стен. Султан приказал сниматься с места, и турки начали сворачивать шатры, чтобы уйти из-под проклятого города.

Когда немцы заметили, что враг готовится снять осаду, в Вене на радостях ударили во все колокола, а на стенах загремели победные залпы. В ответ вокруг города в небо взметнулись столбы огня и дыма: это полыхали по всему лагерю подожженные склады и сараи. Разъяренные янычары снесли также загородки, за которыми держали пленников, и устроили жуткую резню, убив всех тех, кому не под силу было вынести тягот и лишений долгого пути в Турцию.

Вот так закончился победоносный поход турок в немецкие земли. Исчезла страшная угроза, нависшая над христианством, а султан потерпел первое серьезное поражение.

Весь мой прежний опыт говорил мне, что Бог вообще-то редко вмешивается в военные дела. И все же последние события можно было объяснить, пожалуй, лишь тем, что Господь, похоже, не желал допустить гибели христианства.

Я поделился с Антти этой мудрой мыслью, когда мы с ним вдвоем беспрепятственно бродили по полю боя, обыскивая трупы, опустошая тощие кошели погибших янычаров и подбирая усыпанные драгоценными камнями стилеты знатных пашей.

Суеверные мусульмане не отваживались после наступления темноты обшаривать мертвецов, но мы с Антти не отличались подобной щепетильностью; впрочем, если деяния наши и были не вполне похвальными, то турки, заживо сжигавшие на кострах пленников-христиан, поступали, по-моему, тоже не совсем так, как это принято среди благородных людей. К тому же, расхаживая по полю боя, мы, как могли, помогали раненым; свои добрые дела мы увенчали тем, что отнесли в лагерь одного из пашей, плечо которого было раздроблено свинцовой пулей. Мы отдали несчастного в руки лекаря, не требуя никакой благодарности за свой милосердный поступок.

Когда нам удалось таким образом пройти мимо караульных, мы быстро миновали шумный лагерь янычар и зашагали к шатру Синана Строителя. Мы вернулись в последнюю минуту: Синан уже собирался в путь. Но тут примчался гонец, слуга великого визиря Ибрагима, юноша с золотым луком за спиной, и передал нам с Антти приказ предстать пред очи сераскера.

Все это случилось так быстро, что мы даже не успели сменить запачканной кровью одежды. Час был поздний, и великий визирь, скрежеща зубами, в нетерпении метался по шатру. Увидев нас, Ибрагим в изумлении застыл на месте и с горечью воскликнул:

— О Аллах, значит, есть еще мужчины, не боящиеся запятнать кровью свои одежды в пылу служения повелителю народов! Неужели лишь отступники-христиане должны вернуть мне веру в мощь ислама?!

Он явно совершенно ошибочно истолковал наш вид, но я решил, что негоже мне опровергать слова такого важного господина. Куда более поспешно, чем подобает столь знатной особе, сераскер выгнал из шатра писарей, слуг и свою личную стражу; потом по повелению великого визиря мы опустились рядом с ним на подушки, и он начал шептать, бросая вокруг беспокойные взгляды и явно опасаясь, не подслушивают ли его за пологом шатра:

— Микаэль эль-Хаким и ты, Антар! Султан Сулейман, господин мой и повелитель, решил, что Аллах не позволит нам взять Вену. Завтра мы сворачиваем лагерь и уходим отсюда. Я с пятидесятитысячным отрядом спаги двинусь в арьергарде — чтобы охранять тылы нашей армии во время возвращения в Буду.

— Аллах велик — и так далее, — выдохнул я с нескрываемым облегчением. — Пусть же ангелы Его Джабраил и Микаил заслоняют нас во время нашего отступления своими огненными крыльями! Глубок ум султана и безмерна мудрость его!

— Что за глупости ты несешь? О каком отступлении болтаешь?! — в страшном негодовании воскликнул сераскер. — Даже случайно не должно это слово срываться с уст твоих! Знай, что я повелю высечь каждого, кто осмелится исказить правду о нашей великой победе над неверными. Игра еще не закончена, Микаэль эль-Хаким! И если будет на то воля Аллаха, я брошу покоренную Вену к ногам султана.

— О Аллах, но как ты сможешь это сделать? — изумленно спросил я.

— Я пошлю в Вену вас с братом, — ответил великий визирь, мгновенно пронзив меня взглядом своих горящих глаз; зубы сераскера сверкнули в мрачной усмешке, когда он продолжил с угрозой: — И если вам дорога жизнь, то не советую вам возвращаться, не сделав всего, что нужно, ибо я предоставляю вам исключительную возможность послужить исламу!

Я подумал, что великий визирь шутит — или же те трудности, с которыми он столкнулся в походе, свели его с ума. И я мягко проговорил:

— Благородный сераскер! Я понимаю, что ты весьма высоко ценишь мои способности и отвагу брата моего Антара! Но как сможем мы вдвоем взять город, который не сумели покорить двести тысяч человек и сто тысяч верблюдов?

У Антти, видимо, тоже возникли кое-какие сомнения, и он, поколебавшись, сказал:

— Я, конечно, мужик крепкий, и за кубком вина меня часто сравнивали в христианских кабаках с Самсоном, хоть сам я вовсе не думал тягаться со святыми людьми из Писания. Самсон этот разрушил вроде бы стены Иерихона[9], оглушительно дудя в трубу, но как солдат я знаю, что, рассказывая о таких вещах, люди всегда преувеличивают; впрочем, упаси меня Аллах и Пророк Его сомневаться в том, о чем четко и ясно говорится в Библии. Но у меня-то нет такой трубы! Так что благодарю покорно — но увы! Придется тебе подыскать для такого славного дела, как завоевание Вены, какого-нибудь более достойного человека.

Великий визирь ответил с усмешкой:

— В Вене вы будете вовсе не одни. Среди пленных я присмотрел и подкупил десяток немцев, которых собираюсь снабдить изрядным количеством золота и заслать в город с той же целью, что и вас. Вам тоже придется переодеться немецкими ландскнехтами, смешаться с пленниками, бежать из-под стражи и попытаться проникнуть в Вену. А на третью ночь, считая с этой, вы — в знак того, что у вас все получилось, — должны поджечь город и открыть крепостные ворота, чтобы мои спаги, пользуясь всеобщим замешательством, могли ворваться в Вену. До тех пор я со своим отрядом буду держаться неподалеку. Если же я не увижу зарева пожаров, то покорюсь воле Аллаха и двинусь вслед за султаном. Надеюсь, когда-нибудь встретиться в раю с тобой и отважным братом твоим Антаром...

Он замолчал, чтобы перевести дух, и тут же продолжил:

— Я не слишком-то доверяю немцам, которых подкупил. Но в вас обоих ничуть не сомневаюсь, а потому пошлю вас к одному надежному еврею по имени Аарон, который уже не раз оказывал мне важные услуги. Он наверняка поможет вам, как только увидит у вас мой перстень и поймет, что вы — мои люди.

С этими словами великий визирь снял с пальца перстень с таким чистым и прозрачным бриллиантом, что во все стороны брызнули голубые искры, когда на камень упал свет. Ибрагим протянул мне кольцо и проговорил:

— Аарон не поможет вам делом, но всегда даст хороший совет, а в случае необходимости спрячет вас у себя. Можете сказать ему, что позже я с удовольствием выкуплю у него этот перстень за две тысячи дукатов. Мои слуги дадут вам немецкую одежду и отведут вас к пленникам. До восхода солнца вы должны бежать... Так идите же — и да поможет вам Аллах. Если вам повезет остаться в живых и мы встретимся с вами на пепелищах и руинах Вены, то можете не сомневаться — я осыплю вас своими милостями!

Тут мы с Антти отчаянно замахали руками и стали твердить, что если великий визирь хочет потерять двух своих верных слуг, то пусть уж лучше сразу прикажет отрубить нам головы. У него же хватило ума понять, что казнь наша не принесет ему никакой пользы, и после получаса бесплодных уговоров сераскер наконец заявил:

— Что ж, хорошо! Будь по-вашему! Но как вы думаете, почему я, нарушая все законы ислама, позволил вам до сих пор избежать обрезания? Но раз вы не желаете браться за дело, для которого вам может пригодиться сходство с христианами, я — как и всякий правоверный мусульманин — обязан исполнить свой долг и повелеть, чтобы вас немедленно обрезали!

Он хлопнул в ладоши и послал стражника за лекарем.

И не успели мы с Антти испуганно переглянуться, как тот уже вошел в шатер и тут же принялся готовить необходимые инструменты. Жуткий скрежет ножа о точильный камень нагнал на нас такого страха, что Антти, переступив пару раз с ноги на ногу, смущенно произнес:

— Уж лучше я, пожалуй, отправлюсь в Вену и погибну там во славу ислама, чем соглашусь перенести эту операцию. Прошу только, чтобы ко мне никогда больше с этим не приставали и чтобы все части моего тела были в целости и сохранности, даже если мне и не удастся выполнить приказа великого визиря, но я все-таки сумею унести из Вены ноги и каким-нибудь чудом доберусь до мусульманских земель. Ибо хоть в сердце я — и добрый мусульманин, но все равно не могу поверить, что у Аллаха на Страшном суде не найдется других дел, как только заглядывать людям в штаны...

Я перебил Антти и поспешно заявил, что желаю разделить судьбу своего брата, что же касается обрезания, то я пройду через сей обряд по собственной воле — тогда, когда почувствую, что готов к этому.

Великий визирь отослал разочарованного лекаря и, смеясь, заявил, что целиком и полностью полагается на нас и не сомневается в нашей честности. Потом он вручил нам по сотне немецких и голландских дукатов в потертых кожаных мешочках, какие обычно носят при себе немецкие наемники. На глазах у него мы облачились в одежду, снятую с трупов, и Антти, едва натянув полосатые штаны ландскнехта, сразу вспомнил все проклятия, бывшие в ходу в императорских войсках, а также почувствовал неутомимую жажду.

Вино, которым угостил нас визирь, придало нам отваги и помогло снести все удары и пинки стражников, оттащивших нас вскоре к остальным пленным, ибо эскорт наш старался как можно точнее следовать полученным указаниям и относился к нам так же, как и ко всем захваченным немцам, дабы не возбуждать никаких подозрений.

Так что из «плена» я бежал с подбитым глазом и распухшей губой. В сумраке холодного рассвета мы промчались по хорошо знакомому нам полю боя и, тяжело дыша, остановились у крепостных ворот. Здесь мы принялись жалобными голосами умолять стражников впустить нас в город или хотя бы скинуть нам со стены веревку, ибо турки следуют за нами по пятам. Большинство наших товарищей по несчастью так ослабло, что едва держалось на ногах; бедняги ходить-то не могли — не то что бегать. Но несколько женщин все же выбралось наружу через дыру, которую выломал в заборе Антти, и с криками ринулось за нами к стенам города.

Этот гвалт возвестил о нашем приближении, и караульные тут же сбросили нам со стен веревки и спустили лестницы, одновременно осыпав тучей стрел и градом пуль наших преследователей, скрывавшихся во мраке.

Тяжело дыша, мы вскарабкались на стены, и дружеские руки помогли нам перебраться на другую сторону. Нас радостно похлопывали по плечам, кто-то тут же принес нам хлеба и вина, и мы, жуя, помогали втаскивать на стены перепуганных женщин, которые, вопя и путаясь в юбках, выныривали из темноты.

Все спасенные были молодыми и хорошенькими, ибо турки весьма придирчиво выбирали себе полонянок. Поэтому немцы и чехи при виде женщин завопили от восторга, сочтя их появление даром небес. Солдаты помогли красоткам спуститься со стен, после чего немедленно повалили дам навзничь и изнасиловали так быстро, что еще не отдышавшиеся от бега женщины даже охнуть не успели.

Веселой суматохе, вызванной этим событием, положило конец появление рыжего офицера, который выскочил из караульного помещения, поспешно нахлобучивая на голову шлем, и начал плашмя бить своих людей мечом по задницам; при этом офицер орал, что его солдаты — хуже турок, и приказывал им немедленно оставить баб в покое и возвратиться на стены, чтобы неприятель не взял ворот неожиданным штурмом.

Потом рыжий офицер сурово посмотрел на нас и мрачно пригрозил, что велит нас повесить, если выяснится, что мы — турецкие соглядатаи. Говоря это, он показывал на болтающиеся на стене тела в немецкой одежде и предрек нам такую же участь, если мы немедленно не признаемся во всем.

Но Антти всегда запросто справлялся с такими молодыми петушками. Стоя перед офицером и дыша ему в лицо винным перегаром, брат мой заявил, что научит этого мальчишку уважать солдат императора, которые, рискуя жизнью, бежали из плена, да еще спасли при этом христианок, едва не попавших в турецкие гаремы.

Речь Антти была столь убедительной, что юнец-офицер побледнел, сразу сбавил тон и заверил, что у него лично мы не вызываем ни малейших подозрений. Он просит только, чтобы мы изволили исполнить приказ коменданта и доложили о себе по всей форме, назвав свои имена, полк и имя командира. Офицер же напишет обо всем этом в рапорте, после чего нам выдадут в ратуше соответствующие бумаги.

Мы не могли не удовлетворить столь скромной просьбы рыжего офицера и предъявили очевидные доказательства того, что мы — не мусульмане; потом Антти пустился в пространные объяснения, толкуя о том, что мы — немецкие ландскнехты из отряда, который по повелению императора привел в последний момент на помощь городу знаменитый полковник Бок фон Тойфельсбург.

Молодой офицер слушал нас, разинув рот, и в конце концов кивнул, пробормотав, что имя нашего полковника кажется ему знакомым. Юноша на миг заколебался, не зная, как ему поступить. Но потом он вроде бы смягчился, закусил губу и разрешил нам пойти в город, предупредив на прощание, что комендант Вены и его люди известны своей суровостью и предпочитают повесить десять невиновных, чем упустить одного турецкого соглядатая. Не особенно жалуют власти и дезертиров, так что нам лучше не сталкиваться со стражниками, если в городе нет никого, кто мог бы за нас поручиться.

Славный парень бросил нам на прощание серебряный шиллинг, чтобы мы выпили за его, офицера, здоровье и удачу, и быстро растворился в осеннем сумраке, мы же двинулись в город.

Я хотел тут же отправиться на поиски Аарона, но Антти крепко схватил меня за плечо и потащил по грязным улицам, принюхиваясь к городским запахам. Ноздри его трепетали и раздувались — и, уверенно шагая по этому словно бы вымершему городу, он, точно стрелка компаса, безошибочно привел меня кратчайшим путем в кабак, битком набитый пьяными до бесчувствия, задиристыми, хвастливыми, играющими в кости немцами, испанцами и чехами. И когда мы устроились на двух пустых бочках, поставив перед собой на стол по кувшину вина, Антти радостно улыбнулся и заявил:

— С каждой минутой я все больше и больше чувствую себя христианином и совершенно не понимаю, как это еще вчера я мог носить тюрбан и по пять раз на дню покорно мыть себе под крики муэдзина голову и шею.

— Не имею ничего против глотка вина в честь наступающего дня, — отозвался я, — но мне не даст покоя мысль о нашей миссии. Думаю, нам самое время начать собирать в одном месте солому, куски дерева и бочки со смолой, чтобы развести в этом сыром и грязном городе веселый костерок.

Однако Антти тряхнул кошелем, в котором зазвенели монеты, и приказал принести еще вина, после чего изрек:

— Ни один волос не упадет у человека с головы без Божьего соизволения и ни один воробей не шлепнется на землю без пули стрелка. Так что нечего сегодня думать о завтрашнем дне!

И он тут же завел фамильярный разговор с парой повес, которые жадно косились на его кошель, обнимали Антти и клялись ему в верной дружбе.

Антти бросил на стол три гульдена и велел принести вина героическим защитникам Вены. Но какой-то рябой человек в окровавленном турецком кафтане, услышав слова моего брата, вскочил на ноги, высыпал на грязный, ослизлый стол целую горсть золота, громко откашлялся и хрипло закричал:

— Иисус Христос и Пресвятая Дева! Это я всем ставлю! Я бежал из турецкой неволи, убил пашу и совершил множество славных подвигов, рассказам о которых никто бы не поверил, если бы слова мои не подтверждало это турецкое золото. Сочту за оскорбление, если кто-то полезет тут со своим угощением поперед меня!

Услышав это, Антти спокойно спрятал деньги и заявил, что вовсе не хотел обидеть столь великого героя.

За кубком вина время летело незаметно, и мы были уже в крепком подпитии, когда крикун, хвалившийся золотом, велел трактирщику запереть дверь на засов, а потом обратился к нам:

— Разве все мы тут — не храбрецы? Разве не совершали мы подвигов, которыми и через тысячу лет будет восхищаться весь христианский мир? Мы еще не получили жалованья и не было у нас случая как следует разгуляться в стане врага и захватить законную добычу, но разве город этот, спасенный нами от гибели, — не наш? Вот и выходит, что жители Вены должны сполна заплатить нам за нашу отвагу!

Пьяные солдаты заревели в один голос, что это — самые умные слова, какие они слышали с начала осады. Но, добавили храбрые воины, нас мало, а комендант города — человек крутой и шутить не любит. А потому каждого, кто бескорыстно ищет справедливости, ждет виселица.

Тогда рябой понизил голос и, обведя всех пылающим взором, произнес:

— Сговоримся с верными друзьями и завтра после вечерни подпалим в сумерках город! Тогда все кинутся тушить пожар и никто нам не помешает!

Тех, кто был потрезвее, охватил страх; они притихли и начали оглядываться по сторонам, прикидывая, как бы им сбежать из этой опасной компании. Все же остальные заявили, что это отличный план. А рябой продолжал подстрекать пьяных солдат, говоря:

— Нас много! Мои приятели толкуют в других местах о том же самом и собирают по всему городу храбрецов, которые не побоятся пойти на это дело!

Он достал еще один кошель золота, высыпал монеты на стол и добавил:

— Прямо тут плачу по пять гульденов каждому, кто обещает поджечь какой-нибудь известный ему дом.

Тогда трактирщик бросил бочки с вином на произвол судьбы и пулей вылетел на улику; несколько человек потрезвее последовало за ним. А Антти к моему великому изумлению вдруг начал громко орать с потемневшим от гнева лицом:

— Этот обманщик и подлый изменник пытается подкупить нас турецким золотом! Надаем ему по морде и отведем к коменданту!

Напрасно дергал я его за рукав, шепотом умоляя заткнуться. Когда рябой, выхватив меч, бросился на Антти, брат мой перевернул стол, швырнул противнику в голову пустой бочонок, обезоружил негодяя и стал звать коменданта.

Тут поднялся страшный шум, на улице перед дверями кабачка послышался мерный топот стражи, и через несколько минут мы уже выволокли несчастного предателя наружу; подгоняя его пинками и осыпая проклятиями, мы повели его в ратушу, чтобы рассказать там о его преступлении.

И такое случилось не только в нашем кабачке. Со всех сторон под барабанный бой в ратушу вели вояк, которые очень уж щедро швырялись деньгами. А когда мы добрались до площади перед ратушей, там уже шумела огромная толпа, громко проклинающая изменников.

И спасая собственные шкуры, мы с Антти тоже возмущенно вопили — да еще старались перекричать всех вокруг.

Потом Антти сказал вполголоса:

— Немного постоим тут для верности. Никому не придет в голову искать нас здесь. Жаль, что не удалось досмотреть до конца эту комедию в кабачке, но тот дурень все равно бы попался — слишком уж он был болтлив.

— Почему ты остановил его? — горько упрекнул я брата. — Он бы все сделал за нас, а мы бы сидели сложа руки и спокойно ждали бы янычар, теперь же нам надо, не теряя ни минуты, закупать дрова и смолу, иначе мы рискуем вызвать гнев великого визиря.

Антти изумленно уставился на меня.

— Ты что, совсем рехнулся, Микаэль? — прошипел он. — Этот человек выдал не только все планы визиря, но и день их осуществления! Нам тут больше делать нечего, и думать нам теперь надо лишь о том, как унести отсюда ноги. А виноват во всем великий визирь. Ему бы стоило помнить, что у семи нянек дитя без глазу.

Тем временем в ратуше устроили короткий суд над изменниками. Двоих тут же казнили, чтобы немного утихомирить жаждущую крови толпу, остальных отправили в камеру пыток.

Однако народ на площади не успокоился. Люди начали подозрительно коситься друг на друга, а какие-то солдаты закричали, что это евреи сговорились с султаном, и толпа ринулась в еврейский квартал. Но комендант послал войска, и те не допустили серьезных беспорядков.

Но из-за всех этих событий нам лишь с большим трудом удалось разыскать еврея Аарона, а когда на другой день мы все-таки нашли его, Аарон, тощий человек болезненного вида, не взял у нас перстня визиря и заявил, что ничем не может нам помочь. Однако он позволил нам остаться у него в доме до следующего дня, поскольку мы просто не знали, куда нам деваться.

Под вечер, когда приближался час, назначенный визирем, Антти проговорил:

— Мне хочется совершить хоть что-нибудь — просто чтобы заслужить этот перстень, от которого отказался Аарон. Сил моих больше нет лежать на жестком полу в этой нищей лачуге. Давай-ка прогуляемся по Вене да взглянем на королевские склады и арсеналы, братец Микаэль. Может, нам и удастся разжечь во славу Аллаха хоть какой-нибудь маленький пожарник. Правда, он все равно не доставит большой радости великому визирю...

Но обойдя весь город, мы выяснили, что арсенал, конюшни и склады бдительно охраняет множество стражников. Так что у нас не было ни малейшей возможности устроить поджог и хоть частично выполнить таким образом обещание, которое мы дали великому визирю.

Слоняясь по городу, мы забрели на рынок, где множество плачущих женщин толпилось вокруг котлов, в которых милосердные монахи варили еду для беженцев.

В одном из прилегающих к рынку переулков я наткнулся на девушку, сидевшую на пороге покинутого дома. Закрыв голову краем юбки, она застыла в немом отчаянии. Тронутый ее горем, я заговорил с ней и протянул ей несколько мелких монет. Но девушка, сердито посмотрев на меня, буркнула, что она — не распутница, любовь которой можно купить за деньги.

Взглянув на ее прелестное личико, я страшно разволновался, ибо понял, что передо мной — одна из тех женщин, которые побывали в турецкой неволе и благодаря Антти бежали из плена.

Девушка тоже сразу узнала Антти и, вскрикнув от изумления, сказала на ломаном немецком:

— Я видела вас в турецком лагере! Как же так получилось, что вы свободно расхаживаете по городу, хотя жестокие немцы хватают и вешают всех, кому удалось бежать от турок? Меня изнасиловали, едва я спустилась со стены, хотя даже турки берегли мою честь, чтобы подороже продать меня на невольничьем рынке.

Я Христом Богом попросил ее замолчать и не привлекать к нам внимания стражников, признавшись, что жизнь наша теперь — в ее руках.

Но уговаривая девушку не губить нас, я тем временем успел разглядеть, что она очень красива и что черты ее личика тонкие и правильные, хотя волосы ее и были спутанными и мокрыми от дождя, а платье — рваным и заляпанным грязью. Я спросил у девушки, кто она и откуда, и красавица, не таясь, ответила, что бежала вместе с родителями из Венгрии, где отец ее владел обширными поместьями на границе с Трансильванией. В пути беженцев настигли турки, убили всю семью и пощадили лишь ее одну, уведя в неволю с петлей на шее.

Очутившись же в Вене, девушка искала покровительства у главнокомандующего королевскими войсками, но в ответ на свои просьбы услышала лишь издевательства, оскорбления и насмешки.

Отца ее назвали венгерским бунтовщиком, а ей самой заявили, что каждая венгерская свинарка, сумевшая убежать из турецкой неволи, едва попав в Вену, сразу оказывается дочерью венгерского вельможи.

Но красота ее тронула в замке сердца нескольких знатных господ; они готовы были сжалиться над бедняжкой и платить ей хорошие деньги за то, что она станет спать с ними, — если она решит объявить себя куртизанкой и начнет, как другие порядочные женщины, честно зарабатывать себе на хлеб.

Несчастная пыталась найти убежище в монастыре, но оттуда ее прогнали, поскольку она вынуждена была признать, что уже не девушка.

Совсем ослабев от голода, она дважды просила еды у проходивших мимо солдат, но оба раза все кончалось тем, что ландскнехты, обещав помочь ей, затаскивали ее в какой-нибудь переулок, быстро насиловали и бросали в грязи. И сейчас красавица сказала нам:

— Я готова на все — только бы мне вернуться на родину, под покровительство турок и короля Сапойаи. Может, он позволит мне владеть поместьями моего отца, поскольку я — единственная наследница, оставшаяся в живых; и тогда король, конечно, захочет выдать меня замуж за одного из своих любимцев. Думаю, что даже турки не смогут относиться ко мне хуже, чем здешние христиане.

В этот миг я почувствовал, что на меня падают крупные капли дождя. Антти посмотрел на мрачные тучи и сказал:

— Сейчас будет ливень — да еще какой! Думаю, что приметы меня не обманывают... Так что давайте спрячемся где-нибудь под крышей. Там мы сможем поподробнее поговорить о твоих горестях, прелестная девица, ибо молодость твоя и тяжкие испытания, выпавшие на твою долю, разрывают мне сердце.

Бедняжка перекрестилась и поклялась, что никогда в жизни не пойдет больше с незнакомцами в темные переулки. Уж лучше она умрет от холода и голода на том самом месте, где сейчас сидит. Но дождь лил все сильнее, а слабая девушка после долгих колебаний в конце концов отправилась с нами: ведь нас она уже знала и относилась к нам с полным доверием. Скромно потупившись, она сказала нам, что ее зовут Евой, а также произнесла имя своего отца — какое-то языческое венгерское имя, которое не смог повторить ни один из нас. Потому я попросил ее, чтобы она мне это написала, но как дочь благородного венгерского вельможи она, разумеется, не умела писать.

Мы стучались в двери многих домов, но их обитатели не хотели нас пускать; но наконец мы наткнулись на мелкого торговца, у которого купили по безбожной цене хлеба, сыра и мяса. Этот человек показал нам также некий почтенный публичный дом, утверждая, что это единственное место, где мы можем спокойно переночевать, не опасаясь людей коменданта, ибо хозяйка платит немалые денежки за то, чтобы без помех заниматься своим делом.

Мы последовали любезному совету торговца и отправились в бордель. Хозяйка, сразу заметив, что у нас полно денег, оказала нам самый радушный прием. Она даже не пыталась навязать нам своих девиц, которые, судя по звукам, доносившимся до нас, не страдали от недостатка работы.

Увидев, что мы с девушкой, содержательница почтенного заведения приветствовала нас как умных и предусмотрительных людей, которые в эти трудные времена пришли к ней в гости — если можно так выразиться — с собственной закуской.

Она отвела нас в чистенькую комнатку под самой крышей и заверила, что тут никто нас не побеспокоит до утра. Женщина даже разожгла огонь в очаге, чтобы мы могли высушить промокшую одежду.

Чтобы не обмануть ее вполне понятных ожиданий и твердо знать, что она, польстившись на вознаграждение, не выдаст нас властям, мы еще попросили ее принести нам кувшин вина, за который заплатили сумасшедшие деньги.

И вот мы наелись, напились и согрелись.

Когда же мы с Антти разделись, чтобы высушить у очага свои мокрые вещи, спутница наша тоже осмелилась снять платье, оставшись лишь в одной из своих бесчисленных нижних юбок. И хотя многострадальный наряд красавицы был замызган и потрепан, я увидел, что сшит он из дорогих и добротных тканей, а потому история Евы показалась мне еще более правдоподобной, чем раньше.

Я одолжил девушке гребень, чтобы она смогла причесаться. А когда от вина щеки ее раскраснелись, я окончательно понял, какая она удивительно милая, стройная и ясноглазая.

Антти, наевшись досыта, тоже стал бросать на девушку задумчивые взгляды — а над нашими головами барабанил по крыше дождь.

Наконец брат мой не выдержал и проговорил:

— Хоть и носишь ты имя праматери нашей Евы, все же лучше бы тебе надеть на себя платье. Думаю, оно уже успело высохнуть. Ведь даже в Писании сказано, что не следует вводить людей во искушение, и мне не хочется, чтобы твои белые плечи сбивали меня с пути истинного.

Тем не менее Антти пялился на нее еще более жадно, чем раньше, она же, скромно потупившись, отламывала от краюхи хлеба маленькие кусочки, смачивала их в вине и отправляла в рот. Глаза Антти уже едва не вылезали из орбит, он ерзал на табурете, постанывал и громко дышал. Лоб его покрылся крупными каплями пота, хотя в комнате было совсем не жарко. Я никогда в жизни не видел, чтобы женщина доводила моего брата до такого состояния, и поскольку он, на мой взгляд, уже вполне наелся и отдохнул, я сказал:

— Мне кажется, звонят к вечерне. Это — последняя возможность осуществить наши славные замыслы.

Но в этот миг прогремел гром, небеса снова разверзлись, и град величиной с куриное яйцо обрушился на улицы и крыши Вены.

Несколько минут мы прислушивались к шуму дождя и стуку градин; потом Антти со вздохом изрек:

— Аллах не желает этого допустить. Этот ливень в мгновение ока затушит даже самый сильный пожар. Знай мы об этом заранее — могли бы вообще не соваться в этот чертов город.

Дождь не утихал, и вскоре — уж не знаю, почему — присутствие Антти стало чрезвычайно раздражать меня. И я сказал:

— Почему бы тебе не постоять под дверями и не проследить, чтобы нам никто не мешал? Сия прелестная и скромная девица, несомненно, желает потолковать со мной с глазу на глаз и обсудить, чем мы могли бы помочь ей в ее бедственном положении.

Думаю, что я сказал это без всякой задней мысли. Но девушка, видимо, неправильно меня поняла. Обеими руками вцепившись в Антти, она в ужасе закричала:

— Не оставляй меня наедине с твоим братом, дорогой господин Антти! Он смотрит на меня, как волк — на овечку! О, я уже не верю ни одному мужчине!

Антти побагровел, сжал кулаки и заявил:

— Микаэль, я запрещаю тебе смотреть на эту достойную девицу, ибо у тебя грязные намерения!

Он осторожно взял девушку на руки и посадил к себе на колени, нежно погладил пальцами по подбородку и добавил:

— Ничего не бойся, благородная госпожа

Ева! Положись на меня, и если будет на то воля Аллаха, я благополучно доставлю тебя на родину. Честно говоря, мы с братом оба служим туркам и сами пытаемся выбраться из этого проклятого города.

Девица ничуть не испугалась. Глядя Антти прямо в круглые серые глаза, она промолвила:

— Да будь вы хоть черти или оборотни, я все равно с радостью пойду с вами — лишь бы не оставаться здесь! Турки относились ко мне куда милосерднее, чем христиане, и теперь меня вовсе не удивляет, что множество доблестных мужей из-за притеснений и обид приняло ислам и предпочитает служить султану, а не этому проклятому Фердинанду. Увидев вас, господин мой, среди пленников, я сразу же восхитилась вашей силой, благородством и великодушием. Вы, наверное, происходите из знатного немецкого рода, господин мой, ибо прекрасно говорите на этом ненавистном мне языке.

Лоб Антти снова покрылся крупными каплями пота. Пряча от девушки глаза, брат мой пробормотал:

— Честно говоря, я выучил этот язык у походных костров, и лишь из любезности можете вы назвать мою грубую солдатскую тарабарщину хорошим немецким... Я родился в глуши, в диком краю волков и медведей, и ни одному королю не пришло пока в голову произвести меня в рыцари. Но в армии султана я дослужился до пера цапли, украсившего мой тюрбан пушкаря, и думаю, что это вполне соответствует здешним золотым шпорам.

Госпожу Еву премного порадовали эти слова. Она доверчиво склонила темноволосую головку на плечо Антти, посмотрела на меня, как на назойливую муху, и сказала:

— Господин Микаэль как человек воспитанный, несомненно, понимает, что нам с господином Антти нужно потолковать о личных делах. И потому надеюсь, что господин Микаэль с радостью оставит нас одних и последит, чтобы нам никто не мешал.

Но Антти удержал меня, осторожно снял красавицу с колен и нежно опустил на край ложа, после чего немного постоял над ней, глядя на ее обнаженные плечи и длинные волосы; потом брат мой тяжело вздохнул и произнес:

— О, как горяча ты в моих объятиях, госпожа Ева! Щеки твои нежны и покрыты пушком, как персики, и кажешься ты мне прекраснее луны на небесах.

Она же потупилась и покачала головой.

— О нет, я вовсе не красива! — прошептала она. — Я — лишь бедная сирота, и даже при дворе короля Сапойаи нет у меня покровителя, который помог бы мне вернуть все богатства моего отца.

Антти затрясся, как подрубленный дуб, посмотрел на меня затравленным взглядом и в ужасе промолвил:

— О Аллах, так уж, видно, мне на роду написано! Вылей мне на голову ушат холодной воды, брат мой Микаэль! Пусти мне кровь, тресни меня палкой по лбу или как-нибудь по-другому приведи меня в чувство, ибо разум мой помутился, едва я сжал эту красавицу в объятиях!

Он устремил взгляд широко раскрытых глаз на Еву и, стиснув кулаки так, что захрустели суставы, спросил:

— Велики ли твои поместья, и сколько у тебя там лошадей и коров? В порядке ли все постройки — или же требуют починки? И каковы твои земли — болотистые или сухие, глинистые или песчаные?

Испуганный тем оборотом, который принимало дело, я предостерег Антти и попросил его больше не пить вина: ведь из-за него мой брат совершил уже немало глупостей! Потом я встал и двинулся к двери, продолжая умолять брата на нашем родном языке, чтобы он, Антти, делал с красоткой все, что хочет, но только не ввязывался бы ни в какие новые авантюры, которые его наверняка погубят! А он вцепился в меня, требуя, чтобы я расписал красавице все его достоинства.

Госпожа Ева с изумлением взирала на нас, а потом принялась покорно отвечать на вопросы Антти:

— Отец мало рассказывал мне о своих делах. Но имения наши очень велики и позволяют знатной семье жить в полном достатке. Земли у нас разные, есть и много лесов, полных дичи. Нужно не меньше суток, чтобы пересечь верхом наши владения из конца в конец. И, по-моему, у нас сто тысяч овец, тысяча коней и немного еще какого-то скота. Во всяком случае, управляющий моего отца всегда по первому же требованию немедленно выдавал ему деньги.

Антти вздохнул, откашлялся и умоляющим тоном произнес:

— Микаэль, может, в меня бес вселился — или я напился так, как не напивался никогда в жизни. Но я действительно влюбился в эту девушку и хочу жениться на ней, чтобы отстаивать ее интересы и вернуть ей отцовское наследство. Так поговори же с ней от моего имени, ибо в речах ты куда искуснее меня. Если же ты откажешься, то мне придется сделать это самому. Но знай: если у меня ничего не выйдет и она расхохочется мне в лицо, то я тебе все кости переломаю!

И мне не оставалось ничего другого, как, тщательно выбирая слова, сказать:

— Возможно, брат мой лишился рассудка, но он во что бы то ни стало хочет повести тебя под венец; Антти клянется уладить твои дела при дворе короля Сапойаи и вернуть тебе отцовские владения. Брат мой и впрямь может все это устроить, ибо он в милости у великого визиря, а советник короля Сапойаи господин Гритти — лучший друг Антти.

Госпожа Ева молча смотрела на нас, открыв рот. Потом она залилась румянцем, задрожала всем телом и принялась заламывать руки, всхлипывать и бормотать, что все это так неожиданно, а затем бросилась на пол перед Антти, обвила руками его колени и без всяких женских штучек прорыдала:

— Всей душой желаю я быть тебе верной женой, благородный господин Антти! Никогда не смела я даже мечтать о таком счастье, ибо я — лишь бедная сирота, ограбленная и обесчещенная! Если хочешь ты обвенчаться со мной, то буду я с тобой и в радости, и в горе, разделю все твои труды и заботы и всегда стану слушаться тебя и повиноваться тебе! Только об одном прошу я тебя: позволь мне сохранить мою христианскую веру — и пусть какой-нибудь почтенный священник свяжет нас супружескими узами!

Антти от волнения вновь прошиб пот. Великан нежно гладил плечи красавицы, а потом, повернувшись ко мне, проговорил свистящим шепотом:

— Микаэль, брат мой, окажи мне еще одну услугу — быстро приведи сюда священника, пока она не передумала! Если через час ты не появишься здесь со святым отцом, я возьму девушку под мышку и убегу с ней из Вены, бросив тебя тут на произвол судьбы.

Антти был в таком отчаянии, что и впрямь мог исполнить свою угрозу. И потому я пошел посоветоваться с нашей хозяйкой.

Та сказала, что знает одного достойного доверия священника, готового в любое время суток свершать христианские обряды, не задавая лишних вопросов, — лишь бы ему хорошо платили. Его уже не раз приглашали ночью в этот дом: не далее как на прошлой неделе ему пришлось дважды отпускать здесь грехи умирающим.

Выслушав хозяйку, я дал ей золотую монету и попросил послать за святым отцом, ни словом не обмолвившись о том, что на этот раз речь идет о венчании.

Потом я вернулся в комнатку на чердаке, к теплому очагу, дабы убедиться, что Антти не исполнил своей угрозы и не оставил меня в Вене одного.

Когда я открыл дверь, Антти быстро отдернул руки от плеч красавицы и бросил на меня гневный взгляд, но тут же успокоился и, придя в доброе расположение духа, промолвил:

— Прости мне мои резкие слова, Микаэль. Сегодня — самый прекрасный день в моей жизни. Разве мог я когда-нибудь мечтать, что меня полюбит такая прелестная и благородная дама? Когда я смотрю на нее, сердце мое едва не разрывается от счастья!

В этот миг мы услышали в коридоре шаги священника; я распахнул дверь, чтобы впустить его, и к своему величайшему изумлению обнаружил, что мне хорошо знакомо это опухшее багровое лицо с покрытым красными прожилками носом.

Передо мной, облаченный в сутану, с тонзурой[10] на голове и реденькой неряшливой бородкой, стоял человек, который в пору моей учебы в Париже дал мне первый — и весьма дорого обошедшийся — урок лицемерия и измены.

— О Господи! — воскликнул я. — Владыко небесный! Вот так святой отец! Да это же Жюльен д’Авриль, парижский мошенник, выскользнувший из петли! У кого ты украл эту сутану? И вообще, почему ты еще жив?! По тебе давным-давно виселица плачет! Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость!

Это действительно был Жюльен д’Авриль — хоть и сильно постаревший и опухший от пьянства еще больше, чем раньше. Узнав нас, он мгновенно побледнел, и лицо его стало пепельно-серым. Однако этот стреляный воробей быстро взял себя в руки, заключил меня в объятия и, дыша мне в лицо винным перегаром, уронил слезу и проговорил:

— Ах, дорогой мой мальчик, Микаэль из Финляндии! Как я рад вновь увидеть твое открытое честное лицо! Будь благословен сей день, подаривший мне новую встречу с тобой! Как ты поживаешь — и зачем тебе понадобилась помощь Святой Церкви, да еще столь срочно, что ты вытащил меня, старого больного человека, посреди ночи из постели?

Описанием этой неожиданной встречи я, пожалуй, и закончу повесть об осаде Вены и о наших с Антти приключениях за стенами и в стенах этого города и начну новую книгу, которая расскажет, что было с нами дальше.