Крестоносец

Глава III

Тем временем на амвоне, покрытом ярко-красным ковром, появился епископ Эмерик. Это был невысокий, сухонький старец с чисто выбритым лицом и седой шевелюрой, ниспадавшей из-под митры на узкие плечи. Алый казул[1] и выглядывавшие из-под белой сутаны шерстяные тапочки дополняли наряд. В правой руке он держал посох с окованным металлом верхней третью, с навершием в форме свернувшейся в кольцо змеи, внутри которой были изображены фигурка агнца со знаменем. Запястье левой руки, которую он обратил раскрытой ладонью к людям, было обмотано сандаловыми шариками чёток со свисающим вниз маленьким крестиком. Почему я решил, что сандаловыми? Запаха сандала я отсюда, конечно, не чувствовал, просто шарики были характерного тёмно-бежевого цвета.

— Рыцари Оверни! — неожиданно сильным для своего телосложения и возраста голосом провозгласил Его Преосвященство. — Вы избраны Богом и возлюблены им, что показано многими вашими свершениями. Вы выделяетесь из всех других народов по положению земель своих и по вере католической, а также по почитанию Святой церкви; к вам обращается речь моя! От пределов иерусалимских и из града Константинополя пришло к нам печальное известие, что вновь иноземное племя, чуждое Богу, народ, упорный и мятежный, неустроенный сердцем и неверный Богу духом своим, вторгся в земли этих христиан, снова опустошил их мечом, грабежами, огнём. Пала Эдесса — один из оплотов христиан в Святой земле. Сарацины и сельджуки частью увели христиан в свой край, частью же погубили постыдным умерщвлением. А церкви Божьи они либо срыли до основания, либо приспособили для своих обрядов. Они оскверняют алтари своими испражнениями. Христиан же неверные предают мучительной смерти, а женщин их ещё и насилуют, прежде чем вспороть им животы и отрезать головы. И даже беременных, доставая из их чрева нерождённых и непорочных детей, и разрывая их на части.

По храму пробежал возмущённый гул. Видимо, присутствующие живо представили описанную епископом картину. Дождавшись, пока гул стихнет, Эмерик продолжил:

— Кому выпадает труд отомстить за всё это, исправить содеянное, кому, как не вам?! Вы люди, которых Бог превознёс перед всеми силою оружия и величием духа, ловкостью и доблестью сокрушать головы врагов своих, вам противодействующих. Поднимайтесь и помните деяния ваших предков, доблесть и славу короля Карла Великого, и сына его Людовика, и других государей ваших, которые разрушили царства язычников и раздвинули там пределы Святой церкви. О могущественнейшие рыцари! Припомните отвагу своих праотцов! Не посрамите их! И если вас удерживает нежная привязанность к детям, и родителям, и женам, поразмыслите снова над тем, что говорит Господь в Евангелии: «Кто оставит дома, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во стократ и наследует жизнь вечную». Не позволяйте собственности или семейным делам отвлечь вас. Эта земля, которую вы населяете, сдавлена отовсюду горными хребтами, она стеснена вашей многочисленностью. Она не очень богата и едва прокармливает тех, кто её обрабатывает. Из-за этого вы друг друга кусаете и пожираете, ведёте войны и наносите друг другу множество смертельных ран. Пусть же прекратится меж вами ненависть, пусть смолкнет вражда, утихнут войны и уснут всяческие распри и раздоры. Начните путь в Святую землю, исторгните её у нечестивого народа, землю, которая была дана Господом нашим детям Израилевым и которая, как гласит Писание, течёт млеком и медом.

Что, в Оверни войны и вражда? Роланд как-то об этом не упоминал.

— Иерусалим — это пуп земли, край, самый плодоносный по сравнению с другими, земля эта словно второй рай! — ударив посохом о ковёр, провозгласил епископ. — Её прославил искупитель рода человеческого своим приходом, украсил её деяниями, освятил страданием, искупил смертью, увековечил погребением. И этот царственный град, расположенный посредине земли, ныне хотят захватить нечестивые, не ведающие Господа, для своих языческих и богомерзких обрядов. Иерусалим и добрые христиане ждут помощи от вас, ибо, как мы уже сказали, пред прочими сущими народами вы удостоены Богом замечательной силой оружия. Вступайте же на эту стезю во искупление своих грехов, будучи преисполнены уверенностью в незапятнанной славе Царствия Небесного.

И тут же все собравшиеся в храме, словно по команде, возопили:

— Так хочет Бог! Так хочет Бог!

Услышав это, Эмерик возвел очи к небесам, возблагодарил Бога и, мановением руки потребовав тишины, заговорил снова:

— Возлюбленные братья! Сегодня мы видели, что, как сказал Господь в Евангелии от Матфея, «где двое или трое собраны во имя Моё, там я посреди них». Ибо если бы не Бог, который присутствовал в ваших помыслах, не раздался бы столь единодушный глас ваш; и, хотя он исходил из множества уст, но источник его был единым. Вот почему говорю вам, что это Бог исторг из ваших уст такой глас, который он же вложил в вашу грудь. Пусть же этот клич станет для вас воинским сигналом, ибо слово это произнесено Богом. И когда произойдёт у вас боевая схватка с неприятелем, пусть все в один голос вскричат Божье слово: «Так хочет Господь! Так хочет Господь!»

Замолчав, он осмотрел стоящих перед ним рыцарей, и уже тише, но так, что его всё равно было слышно даже в самом отдалённом уголке собора, продолжил:

— Мы не повелеваем и не увещеваем, чтобы отправлялись в этот поход старцы или слабые люди, не владеющие оружием. И пусть женщины не пускаются в путь без своих мужей, либо братьев, либо законных опекунов. Они ведь являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Пусть богатые помогут беднякам и на свои средства поведут с собою пригодных к войне. И тот, кто решит совершить это святое паломничество, и даст о том обет Богу, и принесет ему себя в живую, святую и весьма угодную жертву, пусть носит изображение креста Господня на челе или на груди. Тот же, кто пожелает, выполнив обет, вернуться домой, пусть поместит это изображение на спине промеж лопаток. Тем самым такие люди выполнят заповедь Господню, которую он сам предписывает в Евангелии: «И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин меня».

Рыцари принялись рьяно бить себя в грудь, крича «Mea culpa» и просить отпущения грехов, разве что граф делал это, как мне показалось, с плохо скрываемой усмешкой. Его дед когда-то Эмерика из Клермона выгонял, а он вот теперь стоит перед епископом и ждёт благословения. Но деваться некуда, он же первым и преклонил колено, подставил обнажённую голову под ладонь Его Преосвященства, а затем поцеловал благословившую его руку епископа. Следом потянулись важные рыцари из числа его спутников и прочие шевалье, по старшинству, включая маркиза и его такого же заносчивого товарища.

Благодаря Бремонту мы всё же пробились к амвону не самыми последними из рыцарского сословия. Его тут знали и уважали. Что интересно, товарищ наших родителей вроде как не собирался ни в какие походы отправляться, однако ж тоже получил прощение грехов и благословение. И, пользуясь случаем, что-то шепнул Эмерику, показав на меня.

— Подойди ко мне, сын мой, — негромко, скорее даже мановением руки подозвал тот меня.

Я приблизился, глядя на епископа снизу вверх. Ростом тот был невелик, но, стоя на амвоне, всё равно возвышался надо всеми.

— Как тебя звать?

— Симон, сын славного рыцаря Франциска де Лонэ.

— Ага, так ты тот самый богохульник, поминавший нечистого, когда я тебя мечом опоясывал?

Лицо епископа выражало строгость, но в глазах плясали смешинки.

— Я, Ваше Преосвященство.

Склонил покаянно голову и тяжко вздохнул, тем самым как бы выражая надежду на верность поговорки, что повинную голову меч не сечёт.

— Ладно, то дело уже прошлое. А скажи-ка, сие правда, что тебе во сне приходил сам святой Януарий?

И строго так смотрит, испытующе.

— Истинный Бог! — перекрестился я почему-то раскрытой ладонью.

А что мне ещё оставалось делать? Если уж врать — то до последнего придерживаясь выбранной версии. Чай епископ не следователь, допрос с пристрастием не устроит.

Дальше пришлось повторить то, что я говорил Бремонту. Эмерик внимательно меня слушал, не обращая внимания на тихое роптание рыцарей, недовольных задержкой. Выслушал, после чего осенил меня крестным знамением, сложив вместе большой и безымянный пальцы.

— Сие знак был свыше, святой Януарий взял над тобой покровительство. Возноси хвалу ему денно и нощно. И вот ещё что… У византийцев принято изображать лики святых, наша же вера придерживается других канонов, ограничиваясь миниатюрами в книгах и фресками на стенах и окнах соборов. Но тебе, сын мой, я дозволяю изобразить на щите лик святого Януария. Пусть все видят, кто твой заступник. А теперь скажи мне, принёс ли ты «заморский обет» разить неверных во имя Святой Церкви?

— Да, ваше Преосвященство.

— Тогда склони чело.

Он положил свою сухонькую ладошку на моё темя, прочитал какую-то короткую молитву на латыни и добавил:

— Благословляю тебя, Симон де Лонэ, на свершение подвига во имя Господа нашего Иисуса Христа. Да пребудут с тобой Небеса!

Снова перекрестил, теперь уже ребром раскрытой ладони, после чего я по примеру предшествующих рыцарей поцеловал руку, чуть коснувшись губами изумруда в серебряной оправе.

Вот так вот и передаётся всякая зараза. Захотелось сразу же вытереть губы, и желательно тряпочкой, смоченной в спирте. Но приходится изображать покорность и благоговение. А перстенёк, к слову, нехилый, пусть даже он серебряный, а не золотой, но сам камень стоит, уверен, немалых денег. Тут же представил себя на месте Жоржа Милославского, ворующего у шведского посла медальон. А что, это был бы тот ещё номер, стяни я с пальца епископа перстень. Только, думаю, тот на пальце сидит крепко, в отличие от медальона на шее посла. Да и богат я теперь, пусть и относительно: целых три безанта в кошеле позвякивают в куче серебряных монет.

— Что ж, придётся теперь украшать твой щит ликом святого Януария, — вывел меня из раздумий голос Бремонта, когда мы вышли из собора. — Византийских иконописцев в Клермоне, да и во всей Оверни мы вряд ли сыщем, а вот на окраине города живёт один полусумасшедший мазила, Доминик его звать, может быть, будет от него какой толк.

«Мазила» жил на отшибе в маленьком, сложенным из неотёсанных булыжников доме, с зияющей прорехами крышей. Мы спешились, Бремонт затарабанил кулаком в державшуюся на честном слове дверь.

— Эй, Доминик, ты дома?

В ответ тишина. Бремонт снова постучал, и только теперь в дверном проёме показался

худой, с всклокоченными волосами и каким-то сумасшедшим блеском в глазах человек. Одежда его наводила на мысль о нищих, которых мы видели возле собора. От него пахло олифой и почему-то скисшим молоком.

— Господин Бремонт?

— Доминик, вот этому молодому шевалье, — на моё плечо легла тяжёлая длань, — явился святой Януарий. И Его Преосвященство, узнав об этом, повелел изобразить на щите лик Януария, дабы тот одним своим видом нагонял на врагов такой страх, чтобы те бежали без оглядки.

Хм, тут уж Бремонт малость преувеличил, епископ говорил немного иначе, но старый солдат, видно, знает, что делает.

— Святой Януарий? — переспросил Доминик, поскребя перепачканными краской пальцами лоб. — Отчего же, можно и на щите. И всего-то попрошу с вас пять денье.

Бремонт вопросительно посмотрел на меня. Я развязал кошель, отсчитал пять монет и протянул их художнику. Но тот отрицательно замотал головой:

— Нет-нет, а вдруг вам моя работа придётся не по вкусу? Оплата после. Давайте ваш щит.

Приняв его, покрутил в руках, бормоча:

— Неплохой щит, трёхслойный.

Подняв на нас глаза, добавил:

— Пока можете погулять, приходите… Приходите завтра в это же время, краска должна будет уже высохнуть.

— А мы с утра рассчитывали двинуться в Париж следом за графом, — немного растеряно произнёс Роланд.

— Ничего, нагоните его в пути, — успокоил его Бремонт. — Всё равно из Парижа войско Людовика двинется на юг не раньше первых чисел Юлиуса.

На лошадь в этот раз Бремонт едва взобрался, страдальчески морщась. Он и на площади, когда мы отправились к художнику, так же взбирался на свою кобылку не без труда. На мой вопрос, что случилось, отмахнулся, мол, что-то нога разнылась, не иначе, к дождю. На западе и впрямь собирались тучи, да и день был душноватый, ничего удивительного, если пройдёт ливень.

Я пристал к Бремонту с вопросом, где можно разменять золото на серебряные монеты. Для начала одну монету, чтобы не таскать с собой большую тяжесть в виде кучи денье. Оказалось, меной в Клермоне занимаются двое, и оба евреи. Шевалье посоветовал идти к Соломону Кацу, он вроде как даёт больше. Мы так и поступили. Пришли по указанному адресу. Кац владел двухэтажным особняком с черепичной крышей, сразу видно, состоятельный гражданин.

Открыл не сразу, пришлось стучать в три захода, даже мелькнула мысль, что никого нет дома. Но всё же из-за крепкой двери послышался дребезжащий голос, интересовавшийся, кого это принесло. После минутного объяснения с упоминанием Бремонта дверь всё же отворилась, и на меня, стоявшего перед переминавшимся позади Роландом, уставилась пара маленьких, внимательных глазок.

Возраст ростовщика угадывался с трудом. Да, он был немолод, но ему можно было дать как сорок лет, так и все шестьдесят. Скорее всё же ближе к сорока, так как в бороде его почти не встречалось седых волос.

— Покажите ваш безант, — попросил Кац, по-прежнему стоя на пороге.

Когда я продемонстрировал на раскрытой ладони золотую монету, он бросил быстрый взгляд по сторонам и предложил мне пройти за ним, причём только мне.

Не знаю, как на втором этаже, где, по-видимому, находились спальни, но на первом всё выглядело достаточно скромно. Соломон Кац уселся за стол, я положил перед ним безант, ростовщик взял в одну руку увеличительное стёклышко и поднёс его к правому глазу, прищурив левый. В левой же руке он держал перед собой мой безант, разглядывая его до мельчайших подробностей. Мне даже не было предложено сесть.

— У вас близорукость? — поинтересовался я от нечего делать.

— Да, — ответил он, не отвлекаясь от процесса.

— А почему очками не пользуетесь?

Тут он наконец посмотрел на меня.

— Что такое очки?

Я это слово произнёс на известном мне французском, выговорив его как «lunettes». Но, похоже, в это время такое понятие было ещё неизвестно[2].

— М-м-м, ну это два таких вот круглых стекла, как это, соединённые между собой перегородкой, помогающей держаться на переносице. Удобнее же, когда оба глаза вооружены оптикой.

Еврей задумался, глядя куда-то мимо меня. Брови его то приподнимались, то снова нависали над глазами, и продолжалось это минуты три. После чего он поджал губы и изрёк:

— А где вы видели такую конструкцию?

— Нигде, просто мне только что это привиделось, не иначе данное святым Януарием откровение.

— Святым Януарием?

Дальше я вкратце рассказал ему легенду о явившемся мне во сне святым, который теперь периодически посылает мне откровения. Как мне показалось, Соломон Кац мой рассказал воспринял с изрядной долей скепсиса, однако с глубокомысленным видом покивал:

— А ведь идея довольно дельная. Странно, почему до этого раньше никто не додумался… Только это не простое стекло, а отшлифованный горный хрусталь. Сделать второй такой же обойдётся недёшево, но я уже предвижу пользу от этого прибора. Хм, м-да… А что касается вашего безанта, то сомнений в его происхождении у меня нет, это настоящий, полновесный византийский безант, греки называют его номисма. За него я мог бы дать семьдесят серебряных денье, но…

Он поднял вверх указательный палец.

— Ваш совет, как сделать очки, как вы это назвали, дорогого стоит. Поэтому я дам вам сто денье.

И посмотрел на меня с таким видом, словно делает мне какое-то немыслимое одолжение. Но я не стал качать права и требовать соразмерной награды. Тем более что как-то не удосужился поинтересоваться ни у Бремонта, ни у Роланда, на сколько серебра может потянуть один безант. А то может они и сами не в курсе.

В конце концов, очки — не моё изобретение, а то, что этот еврей может их запатентовать (интересно, кстати, система патентов уже существует?), ну или первым открыть мастерскую, наняв стекольщиков, и «навариться» на том — да бог с ним. Пусть даёт мне моё серебро, и на том попрощаемся.

В общем, ушёл я с сотней денье, изрядно утяжеливших мой кошель. Хм, за то время, что я в прошлом, мне пока пришлось всего один раз хорошо потратиться, после чего на меня посыпались разного рода плюшки, включая халявный меч и три золотых безанта. Плюс двести денье я заработал собственным мастерством, проявленным на борцовском ковре. Но там пришлось постараться, халявой тот поединок уж точно не выглядел.

В общем, как ни крути, пока жаловаться не приходится. Более того, мне уже начинало нравиться в этом прошлом, я даже научился не обращать внимания на разного рода мелкие неудобства типа отсутствия зубной щётки и туалетной бумаги. Повсюду чистая экология, никакой химии, пластика… Сюда бы Грету Тунберг, вот уж она бы, наверное, от счастья кипятком писала.

До ужина, дабы попусту не терять время, мы с Роландом решили потренироваться на заднем дворе, на этот раз упражняясь в фехтовании. Вернее, я решил, а мой товарищ начал было жаловаться на ноющие после утренних экзекуций мышцы, но я быстро пресёк его стенания.

— Ты же не хочешь, чтобы меня прирезали в первом же бою, несмотря на покровительство святого Януария? Я же к тебе потом во сне буду приходить, тоже с отрезанной головой в руках, и до конца твоих дней буду попрекать тебя, что вот, мол, ленился ты, Роланд дю Шатле, упражняться со мной, и страдай за это до самой смерти. И попадёшь ты не в рай, как добрый христианин, а прямиком в ад. Так что не…

Я подумал, подбирая на старофранцузском синоним к слову «филонь», в итоге закончил фразу словами:

— Так что не ленись, пошли найдём подходящие по размеру палки и приступим.

А вот палки-то искать и не пришлось. У Бремонта, который наблюдал за нами в окно кухни, куда он зашёл погрызть жареные куриные крылышки, нашлась пара тупых мечей, как раз для такого рода упражнений и предназначенных. Нам пришлось вздеть кольчуги с гамбезонами, а также шлема, кольчужные рукавицы и чулки. В общем, полностью облачиться в боевое, поскольку удар даже тупым мечом в незащищённую часть тела мог представлять серьёзную опасность. Придётся какое-то время попотеть в буквальном смысле слова, однако здоровье дороже.

Не сразу, но мне удалось высвободить подсознание настоящего Симона де Лонэ, в то же время я чувствовал, что и моё умение обращаться с мечом становится выше. Надо больше уделять времени такого рода тренировкам, глядишь, к первой битве с неверными, если по пути не загнусь от дизентерии, которая вроде бы выкашивала больше, чем железо врага, смогу за себя постоять.

— А ну-ка и я разомнусь!

Бремонт уже успел притащить два старых, но ещё добротных щита, один из которых отдал мне. Взяв у Роланда меч, встал напротив. Уже по стойке чувствовалось, что это опытный боец. А уж когда он принялся рубиться со мной, нанося удары, от которых выданный в аренду щит грозил в любой момент развалиться, я понял, что долго мне не простоять. Если только… Если только не пойти на хитрость, используя преимущество в возрасте. И пусть я до этого бился с Роландом, но сил в теле Симона де Лонэ оставалось достаточно, чтобы перебегать немолодого шевалье. Порхать как бабочка и жалить как плеча — вот этот девиз Мохаммеда Али будем воплощать в жизнь.

Но и Бремонт оказался не дурак. Сообразив, в чём заключается моя тактика, он не стал бросаться на меня, кружащего вокруг него и делавшего резкие выпады, а просто в какой-то момент вдруг перекувыркнулся, что казалось невероятным при его комплекции, а в следующее мгновение я запрыгал на одной ноге, потому что по другой пришёлся сильный удар тренировочного меча, и если бы не кольчужные шоссы… Ну и что, что меч затуплен, он мог мне и кость раздробить.

— Что, не ожидал от старика такой прыти? — довольно оскалился Бремонт своим шрамированным лицом. — Я не сильно рубанул, сейчас пройдёт… Уже лучше? А теперь я хочу посмотреть, как вы работаете в седле. Да-да, чего смотрите? Седлайте лошадей — и вперёд. Настоящий рыцарь прежде всего должен уметь драться верхом, а потом уже на земле.

То, как мы орудовали мечами и щитами в сёдлах, Бремонта не сильно воодушевило. Всплеснув руками, он велел Полю оседлать для себя одну из трёх его лошадей, ту, что поспокойнее, и почему-то решил поработать снова со мной. Когда у тебя в одной руке меч, а в другой щит, управлять лошадью приходится ногами, стараясь при этом ещё и сохранить равновесие. Тут уже пришлось довериться мастерству Симона. Но и его не хватило, когда Бремонт незаметным ударом краем щита выбил меня из седла.

Сгруппироваться в тяжёлой кольчуге я не успел, и на землю шмякнулся знатно. Аж дыхание перехватило. Шевалье поглядывал на меня сверху, на этот раз пряча улыбку в усы.

— Щит — он не только для защиты, — поучал чуть позже Бремонт. — В умелых руках он может служить и оружием нападения. Неужто ваши родители вас тому не учили?

Я, уже приняв вертикальное положение, покосился на Роланда, тот стоял, смущённо переминаясь с ноги на ногу.

— Понятно, младшие сыновья, не до вас им было, — хмыкнул Бремонт. — Надо было им старших в поход отправлять, но… Это не моё дело, не мне их учить. Если бы задержались у меня подольше, я бы показал вам несколько приёмов.

В этот момент с неба полило как из ведра. Я поспешил разоблачиться, чтобы влага не попала на кольчугу и оружие, всё-таки железо имеет склонность ржаветь. И всё равно мы с Роландом протёрли свою амуницию оливковым маслом. А затем я промыл голову чемеричным отваром. Не дам вшам продыху, пусть дохнут, как сарацины, сельджуки и мамлюки под клинками честных христиан.

Ишь ты, какими категориями стал думать, как натуральный крестоносец, по зову сердца отправляющийся разить неверных огнём и мечом. А так-то, если пораскинуть мозгами — в фигуральном смысле — оно мне вообще надо? Ради чего я, практически атеист, собираюсь в это опасное предприятие? Тем более не умея толком драться холодным оружием. Меч — это далеко не табельный «Ярыгин», тут многое зависит от силы и скорости удара. Ну и соображалка должна быть устроена немного по-другому.

Так ради чего? Ради чести своего рода, чтобы моим родственникам не пришлось краснеть за младшего сына? А почему бы и нет? Вот сбегу я, а в истории так и будет лежать пятно позора на Симоне и всём роде де Лонэ. А ещё далеко не факт, что погибну или останусь калекой, может, удача будет на моей стороне. Опять же, за меня святой Януарий…

Ну вот, уже начал верить в придуманную мною же легенду. Дожил!

Остаток дня с перерывом на ужин я был озабочен производством активированного угля. Да. У нас имелся винный порошок, но сильно надеяться на него я бы не стал.

— В пути мы с Роландом будем стараться пить воду из чистых родников и колодцев, дабы не подцепить заразу, — объяснял я Бремонту. — Либо, если не окажется выбора, станем набирать воду из реки или озера, что будет поблизости, но перед употреблением прогонять её через фильтр с этим углём. Достаточно насыпать его в какой-нибудь небольшой мешочек, и туда же лить воду. Стекать будет уже очищенная вода. Опять же в случае отравления или поноса придётся употреблять этот уголь внутрь, есть шанс поправиться. И опять же, — поднял я вверх указательный палец, — порошком из него можно чистить зубы, дабы удалить с них налёт и возможно, даже сделать немного светлее.

— Откуда ты всё это знаешь? — подозрительно уставился на меня шевалье.

В ответ я вздохнул и, закатив глаза к небесам, пожал плечами:

— Святой Януарий.

Это объяснение присутствующих вполне удовлетворило и больше вопросов не последовало. Хотя процесс получения активированного угля вызвал у Роланда, шевалье и его домочадцев несомненный интерес.

Технологию нам ещё в школе показывал преподаватель НВП, такой вот у нас был странный и весьма упёртый подполковник. А на память я никогда не жаловался, поэтому был уверен в успехе предприятия. Для начала я разжёг во дворе небольшой костёр, предварительно обложив его камнями. Затем в выделенный мне Бригитт старый котелок насыпал берёзовых щепок. Накрыл крышкой, предварительно проделав в ней небольшое отверстие, и подвесил над костром. Периодически подкидывая дрова, грел котелок часа три-четыре, пока из отверстия не перестали выходить дым и газ, а солнце окончательно не село за крыши домов. Промыв остывший уголь водой, переложил его в ступку и пестиком размельчил до порошкообразного состояния. В таком виде оставил его до завтрашнего утра.

Перед сном я вновь промыл голову отваром чемерицы. Во фляге его оставалось на пару применений, а потому с утра я первым делом после тренировки сделал ещё отвару и, когда он остыл, наполнил ёмкость до краёв. Водичка работала, вшей при тактильном и визуальном осмотре находилось уже единицы, а вот гнид ещё оставалось достаточно. Да тут ещё Роланд, помогавший мне их находить, впечатлился результатами, и согласился на то, чтобы я и его голову промыл этим самым отваром. А вот Бремонт, узнав, чем мы тут, на заднем дворе занимаемся, только со вздохом покрутил головой. Ему-то на вшей, похоже, было как-то фиолетово.

Ложились в средние века рано, и не только крестьяне, которым приходилось вставать ни свет ни заря, но и дворяне. Ну а что, балов как таковых пока не придумали[3], народ тупо скучает в своих избах и замках. Книг как таковых нет, рыцарские романы ещё не вошли в моду, разве что Библия считалась самой популярной книгой. И то далеко не в каждом доме она имелась. Опять же, даже среди дворянского сословия обученных грамоте не так много, что уж говорить о простолюдинах.

Это уже не говоря об экономии свечей. На их изготовление жира не напасёшься. Хотя, как я успел выяснить, население в основном пользовалось тростниковыми свечами[4], для изготовления которых жира требовалось в разы меньше, а то и вообще лучинами. Но всё равно, экономика, как говорил незабвенный Леонид Ильич, должна быть экономной.

В общем, Бремонт и его домашние улеглись, по моим ощущениям, в десятом часу, при том что на улице ещё было не совсем темно. Роланд зевал ещё где-то с час, но тоже не выдержал, пошёл спать, а я провозился где-то за полночь. Удивительно, но клопы нас пока не донимали, хотя я читал, что в средние века ими буквально кишело постельное бельё всей Европы, от короля до последнего крестьянина. Правда, нам вчера вроде как свежее постелили, не иначе кровососущие ещё не успели в нём обжиться.

Несмотря на две тренировки, обогатившее меня на три безанта богослужение и возню с углём, спать почему-то не хотелось. Одолевали разные думы. Например, меня всю мою сознательную жизнь интересовал вопрос, насколько я себя ощущаю французом, а насколько русским? Оказавшись в теле своего далёкого предка, я ещё более задумался над этим. И кажется мне, что всё-таки русского во мне больше. По отцовской линии да, шла французская кровь, но она была как следует разбавлена… Ещё первый де Лонэ, прибывший в Россию, женился на купеческой дочери, так и повелось, что в жёны мужчины нашего рода брали местных, куда заносила их судьба. И сколько во мне, Семёне Делоне, уже было намешано крови — даже и не сосчитать. Точно знал, что помимо русской и французской в моих жилах текла мордовская, татарская, еврейская и даже корейская кровь. Да и по духу я, родившийся в СССР и живший в России, всё-таки был, наверное, русским.

Но всё же сон сморил меня. И приснилась мне Ольга. Смотрела она на меня с грустью, в глазах стояли слёзы. У меня самого аж ком в горле застрял. Я попытался утешить её, сказать, что со мной всё хорошо, погладить её, но не смог поднять руки, а в следующее мгновение проснулся. Оказалось, утро в полном разгаре, и Бригитт уже зовёт нас к завтраку. Даже Роланд встал раньше меня. Когда мы пересеклись с ним внизу, сразу же принялся стенать на тему своих ноющих членов.

— Многочлен ты наш, — пробормотал я по-русски себе под нос.

После завтрака я занялся дальнейшим изготовлением активированного угля. Полученную накануне порошкообразную субстанцию по идее нужно было залить раствором хлорида кальция. Однако вместо хлорида кальция, как объяснял военрук, можно использовать отбеливатель или лимонный сок. С отбеливателем было трудно, а вот лимонов в хозяйстве Бригитт оказалось навалом. Наотжимав фруктов, я стал заливать сок в посудину, куда заранее пересыпал порошок, и лил до тех пор, пока субстанция не достигла пастообразного состояния. Теперь всё это должно отстояться ещё сутки, благо что в поход из-за задержки с щитом мы отправляемся теперь уже завтра.

После обеда мы с моим товарищем по несчастью (или счастью, это как поглядеть) отправились забирать щит. Доминика мы обнаружили во дворе, там он как раз и любовался в данный момент своим творением. Мы встали рядом, и я невольно поёжился — слишком уж жутковатый вид был у головы святого Януария. В таланте художнику было не отказать, он достаточно правдоподобно изобразил отсечённую голову, включая капающую из перерубленной шеи кровь. Причём она как бы стекала к вниз, собираясь в зауженной части миндалевидного щита. Глаза Януария были открыты, грозно взирая из-под сведённых бровей и наморщенного лба. В уголках рта пролегли страдальческие складки, а голову святого украшала епископская митра. Ну да, он же вроде епископом был. Картину маслом — в буквальном смысле маслом — завершала идущая вдоль верхнего обода щита надпись на латинском «Januarius».

— Эпично, — констатировал я.

— Что? — спросил стоявший рядом Роланд.

Блин, это же я на русском сказал. Надо впредь следить, что называется, за базаром. Хотя Роланд всё равно в этот раз ничего не понял.

— Говорю, видна рука мастера. Такой Януарий и впрямь будет устрашать недруга. Да и своих ещё, чего доброго, напугает.

— Тут я с тобой, Симон, полностью согласен.

Доминик, прислушивавшийся к нашему диалогу, довольно заулыбался. Я отсчитал пять обещанных монет, и забрал щит.

Бремонт тоже заценил этот шедевр «щитовой живописи».

— Ого, ну Доминик расстарался, даже мне, повидавшему всякое, жутковато на это глядеть. Надеюсь, тебе не разобьют щит в первом же бою. С другой стороны, пусть уж лучше пострадает он, чем твоя голова.

На следующее утро, едва солнце окрасило шпиль ратуши, я бесцеремонно вытащил Роланда из постели. После разминки мы занялись фехтованием, мне нужно было постоянно повышать свой навык. И он повышался. С Роландом я уже мог фехтовать на равных, полностью себя контролируя, не прибегая к помощи заложенных в это тело прежним владельцем инстинктов.

После тренировки я вернулся к активированному углю. Слив выступившую на поверхности пасты влагу, вывалил получившуюся массу в котелок и повесил его над костром. Спустя три часа активированный уголь был готов!

Его я ссыпал в выданный Бремонтом непромокаемый кожаный мешок, накрепко затянув горловину тесёмкой. До кучи я выпросил у оказавшейся душкой Бригитт маленький котелок, в котором можно было бы в походе варить кашу или чай в объёме, достаточном для двух-троих едоков. Хотел сунуть ей ещё денье, но она наотрез отказалась. Что ж, целее будут.

А после завтрака мы наконец-то покинули гостеприимный кров шевалье. С собой нам сердобольная Бригитт дала вяленого мяса, хлеба грубого помола и сыра, снова не взяв ни денье. Этих припасов при экономном расходовании нам могло хватить на путешествие до Парижа. Я всё же попытался вручить Бремонту за его гостеприимство золотой безант, но тот наотрез отказался брать даже денье с сыновей своих боевых товарищей.

Однако пятьдесят денье я всё же ему вручил — за одну из трёх его лошадок. Раз уж у нас не было оруженосца, а под нами с Роландом были те ещё клячи, то нам позарез требовался заводной конь, способный нести поклажу. Вот и сторговали у шевалье смирную кобылу по кличке Пегая. Она и в самом деле была пегой масти, в выборе имени хозяин особой фантазии не проявил. Так что у нас теперь было две кобылы, включая Матильду, и один мерин.

А не успели мы с Роландом подъехать к Северным воротам, от которых дорога вела мимо Монферрана в Париж, как услышал, что меня зовут. Обернувшись, увидел, что к нам, поддерживая юбку руками, чтобы не запачкать подол в уличной грязи, бежала не кто иная, как Беатрис. Я спешился. Раскрасневшаяся то ли от бега, то ли от смущения, с высоко вздымавшейся грудью, она стояла напротив и, запинаясь, говорила:

— Симон де Лонэ, я знаю, что вы отправляетесь в Париж, а дальше в южные земли, бить неверных… Ваше путешествие может обернуться большими опасностями, и я подумала, что вам понадобится талисман.

— Луковица? — хмыкнул Роланд. — Так я захватил на нас двоих с запасом[5]. А у Симона вон ещё и святой Януарий на щите.

— Нет, не луковица, — передёрнула плечами Беатрис. — Наклоните голову.

Я послушно склонился, и на мою шею повесили что-то достаточно увесистое. Я взял в ладонь этот предмет, оказавшийся своего рода геммой, только из металла: это был диск с вырезанной внутри буквы S.

— Какая прелесть, — совершенно искренне выразил я свои чувства. — S — это, я так догадываюсь, Симон?

— Да, — снова заалела вроде бы уже отошедшая от бега девушка. — И эта буква сдвигается, а внутри есть маленькое потайное отделение.

Я сдвинул пальцем букву, и под ней действительно оказалась маленькая «нычка», в которой… ничего не лежало.

— Сюда можно будет положить частичку мощей какого-нибудь святого, — пояснила девушка. — Может быть, даже святого Януария, чей прах покоится в Беневенто.

— Если судьба приведёт меня в Беневенто, сразу же постараюсь достать частичку мощей святого Януария, — пообещал я девушке, с лёгким щелчком возвращая букву-крышечку на место. — А кто же изготовил сей чудесный амулет? Неужели ваш отец?

Беатрис смутилась.

— Я.

— Сама?!

— Да, а что в этом такого? Я же дочь кузнеца, оружейника, а так как сыновей у отца нет, а только ещё старшая дочь, которую недавно выдали замуж, то я нередко помогаю ему в его работе. Взяла вчера вечером кусок небесного металла и…

— В смысле небесного?

— Так он с неба давным-давно упал, в огне, дед моего отца видел, как он падает, а потом и нашёл кусок, он ещё горячий был. Это железо наделено магическими свойствами, оно притягивает металлические предметы, кроме золота, меди и бронзы.

Понятно, метеорит, состоящий из магнитного железняка, он же магнетит.

— Так вот он расколол этот кусок на несколько кусков меньшего размера, пробовал выковать нож, но металл оказался слишком мягким. Так они и лежали у нас все эти годы без дела. А вчера я взяла кусок и выпилила вот это.

Я взял её натруженные, но в то же время такие нежные пальцы в свои и… поцеловал. Честно говоря, сам от себя подобного не ожидал, отчего на моих щеках тоже вспыхнул румянец.

— Благодарю вас, прекрасная Беатрис!

Она окончательно засмущалась, особенного после того, как, не сдержавшись, хмыкнул Роланд, высвободила пальцы и, подхватив юбку, побежала обратно. Проводив её взглядом, я вздохнул, взобрался на Аполлона и тронул пятками его худые бока.

— Надо же, — глупо улыбался мой товарищ, — кажется, у тебя появилась дама сердца. Теперь ты должен совершить во имя её какой-нибудь подвиг.

— Убить дракона?

— Если честно, я в драконов не верю, но пара-тройка снесённых голов нехристей приветствуется.

Интересно, если я в этой своей ипостаси пересплю с девушкой или женщиной, будет это считаться изменой по отношению к Ольге? И что значило её явление в моём сне? Эх, хоть бы на минутку заглянуть в будущее, узнать, что там происходит. Может, тело Семёна Делоне уже вообще доставили в Питер и снесли на Большеохтинское.

Медальон я не стал прятать под рубаху, пусть все видят эту сияющую на солнце красоту. Правда, в бою его лучше будет всё же убирать под кольчугу, а то ненароком сарацинская сабля, наконечник копья или стрела попортят мой амулет. Если, опять же, я благополучно доберусь до Палестины, а то ведь болезни и прочие невзгоды дальних путешествий выкашивали до половины армий крестоносцев.

По идее из него можно даже компас сделать. Отпилить кусочек в виде иглы, прикрепить на диск с указанием сторон света, чтобы эта иголочка могла крутиться, вот тебе и компас готовый. А если ещё и стеклом сверху забрать — вообще красота получится. Опять можно всё свалиться на Януария.

А ещё я забыл спросить Беатрис, чем там вчера закончился суд над воришкой. Она же ведь приглашалась как пострадавшая сторона. Надеюсь, судьи вынесли строгое и справедливое решение.

— Так, говоришь, пять дней нам хватит, чтобы добраться до Парижа? — напомнил я Роланду его слова, сказанные им в день нашего появления в Клермоне.

— Думаю, хватит, — кивнул он. — Да и куда спешить? Слышал же, что сказал Бремонт: король выйдет в поход не раньше Юлиуса. Я и сам, впрочем, это знал. Да и ты знал, но… Но забыл.

— Тогда я по пути ещё кое-какие травки посмотрю, о которых мне прошлой ночью нашептал святой Януарий.

Так что Роланд уже без удивления воспринял тот факт, когда я периодически покидал седло Аполлона и начинал срезать купленным у Тибо Форжерона, острым, словно бритва ножом то ромашку, то зверобой, то полынь, то подорожник, то шалфей, то ту самую эрву, которой когда-то Петрович выгнал камень из мочеточника Толика. В России июль — самое время сбора иван-чая (он же кипрей), а в южной Оверни его вполне можно собирать в июне. Правда, процесс ферментации и сушки не так прост, но была у меня задумка до первого привала. Так что я и тут постарался.

Траву я навьючил на Пегую, сделав из неё ходячую сушилку. С помощью веток, бечёвки и своей накидки с вышитым на ней крестом я соорудил что-то вроде мини-шатра, в который укладывал пучки трав. Тут тебе и губительные для полезных соединений солнечные лучи не попадают, и какая-никакая вентиляция, особенно на ходу. Главное — не потерять, так что я прикрепил пучки как можно более надёжно.

Миновали мы и Монферран — резиденцию графа Гильома VII Молодого. Заезжать не стали. Проехали объездной дорогой. Городишко показался мне поменьше Клермона, но при этом более укреплённым, глубина рва, высота крепостных стен и крепость ворот внушали уважение.

Так и плелись неторопясь, оставляя то слева, то справа редкие деревеньки, и в первую ночь в одной из них и попросились на ночлег. Уже смеркалось, когда мы постучались в калитку маленького, покосившегося домика на окраине. Ожидали услышать собачий лай, но нет, тишина, цепь не гремит, никакая псина к калитке не мчится облаять незнакомцев.

Немного погодя к нам вышла невысокая и сгорбленная женщина, на вид ей было уже за пятьдесят. На носу выделялся большой, свисающий к выступающему подбородку нос с волосатой бородавкой.

— Что угодно молодым господам? — подслеповато щурясь, поинтересовалась она каркающим голосом.

— Молодым господам угодно попроситься на ночлег, — опередил я Роланда. — Надеюсь, пары денье мадам хватит, чтобы угостить нас ужином и уложить спать, а уставшим лошадкам дать овса и воды?

— Мадам? — удивилась та.

— О, а вы ещё не в курсе? Король Франции, светлейший Людовик VII издал Указ, согласно которому отныне все лица мужского пола именуются месьё, девицы — мадемуазель, а женщины — мадам. Господин и госпожа уходят в прошлое. Итак, мадам, каков будет ваш ответ?

Обалдевшая бабуля ещё с полминуты хлопала глазами, потом что-то каркнула, что мы восприняли как приглашение войти.

Конюшни или какого-то захудалого стойла возле дома не имелось, только усыпанный соломой навес, под который втиснулись коровёнка старухи и свинья с парой поросят. Поэтому мы просто привязали наших лошадок к какой-то жердине. Из стога сена для них позаимствовали несколько охапок, поили их из ведра, а воду набирали в протекавшем у подножия пригорка, на котором стоял домик, ручейка. Сама старуха, по её словам, там и набирала воду не только скотине, но и себе.

Только напоив и накормив наших четвероногих спутников, мы с Роландом сели за стол, с которого назвавшаяся Урсулой старуха прогнала наглого и чёрного, как смоль, кота. Кстати, судя по тому, что повсюду висели вязанки высушенных трав, отчего жилище было наполнено ароматами полевых трав, Урсула была в какой-то степени мне коллегой. Вот только говорить на эту тему она со мной почему-то не стала, хотя я и пытался завести разговор. Ну нет так нет, я не навязываюсь.

Старуха выставила на стол какое-то пойло, которое она называла пивом, а в качестве закуски подала чугунок подогретой над пламенем очага на специальном поддоне каши из репы с салом. Под грубого помола ржаной хлеб каша в целом пошло неплохо, главное, что набили животы. Спать нас бабка определила на сеновал. Ну а почему бы и нет? На улице тепло, дождя, судя по ясному, звёздному небу с выкатывавшимся на него блином луны, вроде не ожидается, цикады трещат, комары, правда, изредка звенят, но к ним я за эти несколько дней в прошлом уже как-то привык.

В общем, устроились рядышком с Роландом, и я сразу, не успев закрыть глаза, отрубился. А проснулся от ощущения, что кто-то меня трогает за ногу. Кое-как продрав глаза, определил, что вокруг всё ещё ночь, а лунный диск только начинает клониться к западу. Перевёл взгляд вниз и увидел стройную, невысокую фигуру с надетым на голову капюшоном. Судя по всему, женщина. Та жестом поманила меня за собой.

А мною овладело какое-то странное чувство, словно бы я видел сон, наблюдая себя будто со стороны, несколько отстранённо. И при этом не имея сил противиться той закутанной в тёмные одежды женщине, она как будто влекла меня за собой на невидимом поводке. И, что странно, вела она меня не к дому, а совсем в противоположную сторону.

Сначала мы по уложенным в ряд жердинам миновали ручей, в котором вечером мы с Роландом набирали воду, затем по хорошо видимой в призрачном лунном свете тропинке двинулись вверх, в сторону заросшего соснами склона. Я шёл за скользившей впереди фигурой, совершенно не чувствуя усталости, и лишь краем сознания понимал, что делаю что-то не то. Но силы воли на то, чтобы остановиться и повернуть назад, совершенно не было, равно как и на то, чтобы окликнуть женщину, слишком резво для старухи двигавшуюся вверх по тропинке.

Шли мы минут двадцать, может быть, тридцать, время в моей голове было вязким, словно кисель. Наконец оказались на абсолютно плоской вершине горы, где не росло ни единого деревца. Причём я, взбираясь сюда, удивительным образом даже не вспотел, а все мои попытки вернуть контроль над собственным телом успехом так и не увенчались, но при всём этом я почему-то не сильно и расстраивался.

Единственное, что привлекало взгляд на этом завершавшемся крутым обрывом небольшом плато — прямоугольная каменная плита, до того ровная, что на ней можно, наверное, играть в пинг-понг. И размером она была с теннисный стол. Вот возле неё мы и остановились, и здесь незнакомка одним движением избавилась от одежды, которая словно бы стекла к её ногам. Теперь передо мной стояла обнажённая женщина какой-то неземной, холодной красоты. Так, должно быть, представлял себе Снежную королеву знаменитый датский сказочник.

— Нравлюсь я тебе?

Голос её, с лёгкой хрипотцой, показавшейся мне весьма сексуальной, обволакивал моё сознание, заполняя его сладкой истомой.

— Нравишься, — кое-как выдавил я из себя.

— Хочешь меня?

— Х-хочу…

Я и впрямь почувствовал растущее возбуждение. Не отводя от моих глаз гипнотического взгляда, она стала снимать с меня одежду, я не сопротивлялся, истекая томлением. На мне остался только подаренный Беатрис медальон. Затем роковая красотка взяла меня за руку, потянув к каменному ложу, мягко толкнула на него спиной вперёд. Я оказался в горизонтальном положении, не чувствуя холода камня, а может, он всё ещё хранил остатки дневного тепла, хотя, по моим прикидкам, было далеко за полночь. «Снежная королева» оказалась сверху, её спелые груди с затвердевшими сосками нависли над моим лицом, и мне захотелось их поочерёдно кусать, вернее, покусывать, доставляя моей госпоже неземное блаженство.

Она не стремилась запечатать мои уста поцелуем, но мне хватало и того, что эта особа, сидя сверху, начала ритмичное движение бёдрами, а я, зажмурившись от подступающего наслаждения, стал в такт ей двигать тазом.

Не знаю, что стало тому причиной, может быть, чуть слышный звон медальона о камень, когда тот сполз вбок с моей груди, но буквально за несколько секунд до разрядки я открыл глаза, и миг спустя мой агрегат резко уменьшился в размерах. Ещё бы не уменьшился, когда вместо тугих «дынек» я наблюдал над собой сморщенные, плоские груди. И принадлежали они Урсуле — малопривлекательной, если не сказать больше, особе, давшей нам сегодня ночлег.

Откуда только силы взялись! Я словно пробудился от сковывавшего меня сна, резко оттолкнул старуху, которая с криком, в котором смешались разочарование и обида, свалилась к подножию каменного ложа. Я вскочил, схватил её за волосы и… Хотел ударить головой о каменный выступ, но в последний момент сдержался. Теперь я полностью себя контролировал.

— Что это было? — прорычал я ей в лицо, по-прежнему держа Урсулу за редкие, седые волосы. — Ты ведьма?!

Это даже больше прозвучало как утверждение, нежели вопрос. Разжав пальцы, я принялся лихорадочно натягивать на себя одежду, не забывая коситься на обнажённую старуху. Та сидела, прислонившись спиной к подножию каменного стола, обхватив голову руками и, подвывая, раскачивалась из стороны в сторону.

Наконец я закончил с одеждой, и теперь стоял над Урсулой, размышляя, что предпринять дальше. Похоже, она и впрямь ведьма. Ну а как ещё назвать то, что я видел? Как она ловко перевоплотилась во вполне молодую и симпатичную женщину, как подчинила себе мой разум!

— Хватит выть, ну! Смотри на меня.

Она подняла глаза, её лицо исказилось в хищном оскале.

— Ты! Ты должен был стать моей пищей! — прокаркала старуха. — Почему ты открыл глаза?!

— Пищей? Ты что же, старая, сожрать меня собиралась?

— Дурак! Молодой дурень! — скривила она губы. — Раз в год я заманиваю сюда молодого мужчину, чтобы выпить его соки и продлить своё существование ещё на год, до следующего полнолуния в Ведьмину ночь. Ни к чему мне тебя убивать было, всего лишь напитать себя хотела, а ты бы поутру даже ничего и не вспомнил, только чувствовал бы сильную слабость. В пиво, что ты с другом своим вечером пил, подмешано было зелье. Надо было его заманить, но в тебе больше силы, вот и выбрала тебя, чтобы напиться на год, а то может даже и на два вперёд.

— Так сколько же тебе лет, ведьма?

Она отвела взгляд и тихо, с оттенком скрытой печали в голосе, произнесла:

— Моя молодость прошла при Роберте II Благочестивом.

Ого, это, выходит, ей больше ста лет! Ну она примерно на столько и выглядит, только вот молодиться умеет, чары какие-то насылает, похоже, умеет гипнотизировать. Но на всякий случай я спросил:

— Как же ты в молодку превращаешься?

— А ведь поверил, — неожиданно улыбнулась она почти беззубым ртом. — Все верят, никто ещё не устоял. И только одна, слышишь ты, только одна из моих сестёр овладела искусством приготовления этой мази.

Ну-ка, ну-ка, а вот с этого места поподробнее.

— Что ж за мазь такая волшебная? — подпустив в голос капельку безразличия, поинтересовался я.

— Да, да, волшебная, — прошамкала старуха. — Натрусь её с ног до головы — и вот уже дева молодая, всего-то и нужно, что сильно представить, в кого обратиться хочешь. На всю ночь хватает.

— Что ж тогда сейчас-то сплоховала? — хмыкнул я.

— Перед тем, как слиться воедино, подступает такое блаженство, что разум затуманивает.

Ага, выходит, в этот момент ведьма потеряла над собой контроль. Обломал, выходит, старую, когда глаза открыл. Спасибо звякнувшему о камень медальону.

— Из чего же ты её готовишь, эту самую мазь?

— Ты правда хочешь это знать? Что ж… Главный ингредиент — вытопленный жир девственниц.

Тьфу! Меня едва не вывернуло, когда я представил, как она варит девушек в котле.

— Ты что же, тварь, девственниц умерщвляешь?

— Ни к чему мне это, у меня в Бурже человек есть, я у него покупаю уже готовый жир.

— Что за человек? Как звать?

Урсула хитро на меня посмотрела.

— Тебе-то зачем это знать?

— Говори, старая, не то…

— Что? Убьёшь меня? Так мне теперь терять нечего, я и так не доживу до следующей инициации.

Надо же, слова какие знает.

— А как звать вторую ведьму, что пользуется этой мазью? Где она живёт?

— Не этой, она использует другие ингредиенты, хотя жир так же составляет основу. И я тебе ничего не скажу, ты мою сестру в жизни не найдёшь.

— Так она твоя кровная сестра или…

— Она моя сестра по вере.

— Какой ещё вере? По вере в сатану?

Старуха молчала, упрямо поджав губы.

— Думаешь, не получится развязать твой язык? А как ты относишься к пыткам?

Она поморщилась:

— Сможешь, юный шевалье, изувечить старуху, рука не дрогнет?

— Смогу, ещё как смогу, даже не сомневайся.

Пытать мне ещё пока никого не доводилось, я и не собирался, и подчинённых предупреждал, чтобы не вздумали. А вот некоторые, скажем так, коллеги, не чурались выбивать признания не совсем законными методами. Правда, те подследственных старались не калечить, но сидеть с пакетом на голове, стоять в «растяжке» или дёргаться, когда в тебя тычут оголённым электрическим проводом — удовольствие ниже среднего.

А что мне можно придумать в данной ситуации? На поясе нож, но в самом деле, поднимется ли рука резать эту старую дрянь? Или незачем голову ломать, а переложить решение проблемы на чужие плечи? Сказал как будто задумчиво:

— Может, и не стоит мне самому мараться, просто отдам тебя в руки святых отцов, а уж они известные мастера аутодафе. Прежде чем на костёр взойти, через такое пройдёшь, что сама будешь молить о смерти.

При упоминании инквизиции Урсула вздрогнула и взгляд её сделался испуганно-затравленным.

— Что, пробирает? Ну теперь ясно, чего ты боишься. Вставай, напяливай свои тряпки, идём в деревню. А утром поедешь с нами, в ближайшем городе сдадим тебя попам.

— Нет!

Она вжалась спиной в камень, выставив перед собой ладони с растопыренными пальцами.

— Вставай, иначе пинками вниз погоню.

И тут она сделала то, чего я меньше всего от неё ожидал. Подброшенная вверх словно невидимой пружиной, старуха молча рванула к краю обрыва и так же молча исчезла во тьме. Только спустя несколько секунд послышался далёкий треск сломанных сучьев.

— Всё, кина не будет! Электричество кончилось! — пробормотал я себе под нос, подходя к краю и вглядываясь в непроглядную тьму.

Искать в темноте тело старухи, которая, судя по звуку сломанных ветвей, всё же грохнулась вниз, а не обратилась в ворону или ещё какую-нибудь летучую мышь — задача малоперспективная. Вот утром можно будет пошарить у подножия скалы. Кстати, сколько сейчас времени, долго ли ещё ждать рассвет? А то может и ложиться не стоит? Во всяком случае, я расслышал отдалённой крик петуха. Второй или уже третий?

Роланд почивал как ни в чём ни бывало. Послушав его дыхание и удостоверившись, что мой товарищ жив и вроде как здоров, я улёгся рядом, решив все дела отложить на утро. Удивительно, но вырубился я почти моментально.

Роланд проснулся раньше меня. Я сел, сладко потянулся, потёр кулаками глаза.

— Всё дрыхнешь? А я что-то хозяйку найти не могу.

В то же мгновение события минувшей ночи так ярко встали перед глазами, что я невольно вздрогнул. Может, это был всего-навсего сон? Как бы мне хотелось в это верить.

— Роланд, подожди меня здесь, нужно проверить кое-что, скоро вернусь.

До подножия скалы добрался быстро, тропинка и впрямь тут имелась, вела наверх. Я попросил Роланда обождать внизу, а сам быстро взбежал по ней наверх. Точно, каменный «стол» был на месте, а рядом — одежда Урсулы. Поднял тряпки, встряхнул, и на камень выпала баночка толстого стекла тёмно-коричневого цвета, заткнутая широкой деревянной пробкой. Как только не разбилась…

Не без труда откупорил, нюхнул и сморщился. Не знаю, как пахнет вытопленный жир девственниц, но, похоже, в ополовиненной баночке хватало и каких-то других ингредиентов. Любопытно, действительно ли эта мазь обладает чудесными свойствами, или всё же старуха является мощным гипнотизёром? Или то и другое вместе? Я по натуре материалист, и ни в какое волшебство никогда не верил, поэтому решил, что, скорее всего, дело именно в старухе, а мазь… Ну, может, в неё намешано что-то вроде афродизиаков, усиливающих воздействие гипноза.

Подумав, всё же сунул баночку в поясную сумку. Надо будет как-нибудь озаботиться изобретением карманов, всяко удобнее таскать разного рода мелочь.

Подошёл к обрыву, глянул вниз. Метров сорок, пожалуй, будет, выжить при падении с такой высоты — задача не из лёгких. Даже если твоё падение смягчит крона растущего внизу дерева. А я увидел обломанную ветвь одного из них, значит, точно сиганула старуха, не привиделось.

Спустившись вниз, принялся исследовать местность, но, к своему удивлению тела так и не нашёл. Может, лесные звери утащили, медведь какой-нибудь, или волки? И следов крови не видно. Хм, всё страньше и страньше.

Дома старухи ожидаемо не оказалось, как и кота. Может, по кошкам шлёндрает, а может, отправился хозяйку искать.

Внимание привлекло мычание коровы. Блин, а если старуха ведьма, выходит, молоко у коровы должно было сразу скисать? Зачем тогда ей корова? Враки поди. А вот с коровёнкой надо что-то делать, вымя небось распирает.

Нашёл более-менее чистое ведро, на всякий случай ополоснул водой из ручья, после чего, усевшись на деревянную колоду, подставил его под вымя, за соски которого и принялся поочерёдно дергать. Делал я это первый раз в жизни. Поначалу бурёнка дёргалась, и молоко едва брызгало, потом то ли я вошёл в ритм, то ли корова привыкла, но молоко стало тугими струями бить в ведро. В итоге набралось чуть больше половины, когда я понял, что вымя пусто.

— Вот уж не думал, что ты ещё и коров умеешь доить, — услышал я позади себя удивлённый голос Роланда.

— Святой Януарий, — ответил я, вставая с колоды.

Тот понятливо покачал головой. Всё же вовремя я сочинил легенду про Януария: упомяни его имя — и любая твоя странность тут же обретает черты божественного откровения.

Позавтракали тем, что нашли, ну и от парного молочка я не отказался. Затем я отправил Роланда задать корма лошадям, а сам принялся исследовать жилище ведьмы. Мало ли, вдруг что полезное найдётся, старухи-то всё равно, похоже, уже нет в живых.

Ничего примечательного, обычная утварь, в сундуке — тряпки и мешочек с серебром. Десятки три денье, я даже брать не стал. А потом решил проверить дом на наличие подпола. Откинул циновку и обнаружил кольцо в квадратной крышке ведущего вниз люка. Дёрнул на себя — крышка поднялась. Трут и огниво нашлись, не пришлось за своими идти, запалил тростниковую свечу. По шаткой лесенке спустился в довольно приличных размеров погреб.

Ого, сколько здесь всяких склянок и глиняных горшочков. Вот и догадайся, что к чему, наклеек-то нет. Наверняка можно было бы что-то с пользой позаимствовать, но как бы себе не навредить, не зная, для чего тот или иной порошок или мазь.

Выбрался наружу, опустил крышку люка, подвинул циновку на место. Роланд уже закончил с лошадьми, даже оседлать успел всех троих. А я увидел за оградой любопытную физиономию мальчишки лет семи-восьми.

— Эй, парень, иди-ка сюда! Иди, иди, не бойся.

Когда он приблизился, с любопытством разглядывая висевший у меня на поясе меч, я спросил:

— Как тебя звать?

— Франсуа.

— Тут такое дело, Франсуа. Хозяйка, Урсула, давшая нам ночлег на ночь, ночью куда-то исчезла, мы так и не смогли её найти. У тебя есть родители?

— Да, отец, мать, три сестры и два брата, — принялся перечислять малец.

— Прекрасно! — остановил я его, пока он не добирался до кошек и собак. — Попроси своих родителей присмотреть за домом и скотиной. Если Урсула не появится, то пусть тут хозяйничают. Понял?

— Ага, — кивнул тот.

— Всё, беги, а нам с другом пора отправляться в Париж.

— В Париж? Вчера тут проходило много рыцарей. Вы с ними, неверных бить?

— Угадал. Подрастёшь — в следующий поход с собой возьмём. А теперь беги, некогда нам.

Франсуа умчался, а я поинтересовался у моего спутника, уже седлавшего свою лошадь:

— Скажи, мой юный друг, а Бурж в какой стороне?

— Так мы сегодня к вечеру должны до него добраться, он по пути. Там и заночевали бы. Оттуда ещё два дня пути. А почему ты спросил?

— Да так, просто в памяти отложилось название городка. Ладно, поехали, здесь нам уже делать нечего.

[1] Плащ католического священника

[2] До появления очков в качестве приборов, улучшающих зрение, использовались отдельные полированные кристаллы или куски стекла для одного глаза. Очки были изобретены, по-видимому, в Италии в XIII веке

[3] Первый бал, о котором имеются сведения в истории, был дан в 1385 г. в Амьене, по случаю бракосочетания Карла VI с Изабеллой Баварской.

[4] Тростник собирали, как урожай, затем высушивали его, снимая верхний слой. Оставалась только твёрдая сердцевина. Она и служила элементарным фитилём. Затем сердцевину пропитывали топлёным животным жиром. Когда жир высыхал, сердцевина становилась легковоспламеняющимся источником света.

[5] В средние века рыцарским талисманом, оберегающим своего хозяина от тяжёлых ранений, была обыкновенная луковица.