Крестьянское восстание

17

Господин Амброз Грегорианец сидел у стола в башне замка Мокрицы, куда ранней весной 1567 года он приехал на длительное пребывание не ради развлечения или веселья, но по делу о своей и о суседской тяжбе. Наслышавшись о злодействах Тахи, он хотел все увидеть на месте и обо всем разузнать от очевидцев. Старик сидел, склонившись над большой, толстой книгой, на которую падала его длинная борода, и глаза его быстро пробегали по черным печатным строкам. Он старался вникнуть в различие между славонским и венгерским наследственным правом, потому что королевский суд интересовался именно этим вопросом. И только что взял бумагу, чтоб записать несколько слов, как в комнату вошел господин Ми-хайло Коньский в дорожном одеянии. Старик поднял голову и, протянув ему обе руки, воскликнул:

– Здравствуйте, дорогой друг мой! Какое счастье привело вас в Мокрицы?

– Дай вам бог здоровья, domine Ambrosi, – сказал Коньский.

– Уж не знаю, счастье или несчастье, но, во всяком случае, важная новость.

– Ну, рассказывайте, – промолвил Амброз, снова опускаясь на стул.

– Habemus papam,[63] имеем бана или, вернее, двух банов.

– Двух? Кого же? – И Амброз с живостью выпрямился.

– Епископа Драшковича и князя Франкопана Слуньского.

– Это правда? – спросил Амброз. – А то мой Степко каждый день привозит из Загреба все новые имена банов. Много говорили и о Мато Кеглевиче.

– Правда, сущая правда, – ответил Коньский, – мне это вчера рассказал сам господин епископ, и я поспешил сюда с женой, чтоб сообщить эту новость вам.

– Так, значит, Драшкович! – И Амброз задумался и стал гладить свою белую бороду. – Никто этого не предполагал. Епископ не принадлежит ни к одной партии; этот достославный оратор на Тридентском соборе не вмешивался в наши внутренние дела. Он умен, спокоен и учтив, но не пристрастен и не горд. Что ж, это не так плохо. По почему же два бана?

– Драшкович pro civilibus,[64] Франкопан pro militaridus.[65]

– Князь Слуньский молод, но он очень храбрый и честный человек, – продолжал Амброз. – А говорили вы с епископом о наших делах?

– Как же.

– А он?

– Ну, вы его знаете. Он тонок и умен; говорит всегда осторожно, словно ходит по льду, а если желает что-нибудь скрыть, то цитирует Евангелие или какого-нибудь латинского классика. Я ему рассказал все по порядку. Спокойно сидя, он слушал меня, не говоря ни за, ни против. Когда я кончил, он сказал: «Что касается дела о государственной измене, то не бойтесь. Это главное дело будет похоронено в архивах. Все, что вы мне сказали о Тахи, я знал и сам. Но, поверьте, у Тахи есть могущественные друзья при дворе, у него большая партия в стране, а его королевскому величеству нужны деньги. Поэтому понимаете, domine Михайло, что этот гордиев узел надо не рассечь, а тонко и искусно развязать. Боже упаси спешить! Потерпите. Пускай дело идет обычным порядком в суде бана. А я – не Петар Эрдеди и не зять Тахи». Потом епископ долго размышлял, поглаживая свою бороду. Вдруг он как будто что-то вспомнил, поднял голову и сказал: «Что поделывает ваша жена Анка? Давно что-то не видал ее. Разве она забыла, что я ее крестный отец? Скажите ей, чтоб пришла ко мне, пусть сегодня же придет. А вы будьте осторожны; передайте это и господину Амброзу Грегорианцу. Не забудьте же мое поручение крестнице», – закончил епископ, подняв указательный палец, и отпустил меня.

– Да, да, – усмехнулся Амброз, – это его манера. Развязать! А что же он сказал Анке?

– Он ей сказал, что Тахи посетил его, низко ему поклонился и восхвалял мудрость короля, назначившего баном умнейшего из хорватов.

– Поди ж ты, – сказал Амброз, – и волк может превратиться в лису.

– Да, – продолжал Коньский, – и, как я слышал, Тахи ходит по Загребу и похваляется, что бан был с ним очень ласков, что суд будет справедливым и что оп будет строго защищать право каждого.

– Драшкович, значит, всем угождает. Ibis, redibis,[66] лиса лису перехитрила. Ну, будем следовать его совету, потому что он нам на руку. Пойдемте сообщим эти новости госпоже Уршуле и обо всем договоримся. Скажите, чтобы она держала себя умно.

– Уршула, наверно, уже все знает, – сказал Коньский, – моя жена прошла прямо к ней.

Госпожа Уршула гуляла в саду замка, оживленно беседуя с госпожой Коньской.

– План епископа очень умен, – сказала Коньская, – но требует большой осторожности. Я и мужу не сказала об этом ни слова, потому что он приятель Амброза; Амброз же во что бы то ни стало хочет сосватать Софию за Милича; о молодом сливаре радеет и Марта, наша молчаливая Марта. Поэтому надо действовать не напрямик, а окольными путями, чтоб не обидеть Амброза.

– Нет, нет, мне это все не по душе, – сказала Уршула, качая головой. – Я сама против этого брака со слива-ром, но не ценой примирения со своим заклятым врагом – никогда!

– Не думайте, мама, о мести, – сказала Коньская холодно, – а рассудите спокойно о своей выгоде.

Уршула задумалась.

– Конечно, – сказала она, – выгода велика.

– Так не откладывайте. Марта мне рассказала целую историю о Могаиче, который томится в турецком плену. Поймайте влюбленного Милича на эту удочку рыцарского благородства. Таким образом мы от него и отделаемся.

– Милич здесь, – сказала Уршула, – он был по делу у Амброза, а сейчас он у Марты.

– Вот удача, – и Анка схватила мать за руку, – нападем сейчас же и скорей обделаем это дело, чтобы Амброз не успел стать нам поперек дороги.

– Ну, пусть будет по-твоему, – сказала Уршула решительно, – Хенинги ведь вельможи.

Пока господин Коньский рассказывал Амброзу эти важные загребские новости, на другом конце замка, в комнате Марты, развлекалось небольшое общество. Молодая жена Степко наматывала у стола пряжу, София прилежно шила, а господин Томо Милич стоял у окна, устремив свой взгляд на девушку, которая, казалось, с каждым днем расцветала и становилась прекрасней.

– Господин Томо, – сказала Марта, улыбаясь и распутывая нитки, – жаль, что теперь не ночь.

– Почему, благородная госпожа? – спросил молодой человек.

– Потому что вы бы не замедлили залюбоваться звездами.

– Ах, что и говорить!

– В особенности, когда вы видите Софию, не так ли? – И она посмотрела на молодого человека проницательным взглядом.

София покраснела, а Милич ответил:

– Это верно, когда я на нее гляжу, у меня отнимается язык. Не правда ли? – обратился он к девушке.

– К сожалению, – ответила она, задорно поднявши голову, – я, должно быть, похожа на пугало, раз господин Милич меня так боится. Я болтаю, болтаю о солнце, о луне, а он как воды в рот набрал, смотрит в землю, словно ищет чего-то.

– Не сердись на него, сестра; ищет-то он только тебя и не видит никого, кроме тебя. Таковы уж мужчины; таковы все храбрецы. Но успокойтесь, дети, – продолжала Марта, – я поверенная вашей любви, потерпите, и я устрою все к лучшему.

– Ах, благодарю вас тысячу раз, – воскликнул Милич, – но вы понимаете, благородная госпожа, как мучительно ждать.

– Терпение – путь к спасению, молодой человек, – сказала нравоучительно Марта. – Любовь подобна ореху: снаружи горькая скорлупа, а внутри сладкое ядро. Когда я узнала, что вы и Софика втихомолку плетете любовную сеть, я было рассердилась; благодарите бога, что господин Амброз был на вашей стороне. Потому и я стала на вашу сторону, когда убедилась, что рыцарь сошел с ума, а девушка потеряла рассудок. Тут, значит, нет другого выхода, как честным пирком да за свадебку! Но моя мать не так податлива. Сперва она мне просто сказала: «Нет!» Когда же, после суседской битвы, я ей снова напомнила, она ничего не ответила, а потом сказала: «Э! Увидим!» Так что помаленьку! Капля за каплей долбит и камень. Мать смягчится, потому что она несчастна!

София, плача и смеясь в одно и то же время, бросилась на шею сестре и воскликнула:

– Сестра! Золото мое! Брани меня сколько хочешь. Все будет напрасно. Хотела выкинуть этого человека из сердца, но он оказался сильнее и не дается.

– Выкинуть? – спросил Милич с нежным укором.

Девушка подняла голову, засмеялась, показав ряд белых зубов, посмотрела на молодого человека глазами, полными слез, протянула ему руку и сказала нежным голосом:

– Шучу! Шучу!

– Выкинуть! – всплеснула руками Марта. – Да она готова повесить три замка на сердце, чтоб вы только не убежали. Я подслушала, как она говорит во сне.

– Сестра! – И девушка легонько толкнула Марту, покраснев до ушей.

Молодой человек собирался прощаться, когда в комнату вошла госпожа Уршула с веселым лицом и с пей Анка.

– Анка, ты откуда? – сказала Марта, поднимаясь навстречу сестре.

– Дети, – проговорила старая Хенинг торжественно, – Анка привезла нам хорошую весть. Господин епископ князь Джюро Драшкович, крестный отец Анки, назначен баном, и, бог даст, мы в скором времени снова овладеем нашим родовым поместьем.

– Слава богу! – воскликнули Марта и София.

– Ну, дети, – продолжала мать, – я хочу отпраздновать этот прекрасный день торжественным образом. Вы, господин Милич, – обратилась она к молодому человеку, – любите мою дочь Софию, и Марта за вас хлопотала. Хорошо, я согласна вам ее отдать…

Все радостно встрепенулись, а София в слезах бросилась перед матерью на колени и стала целовать ей руку, которую та быстро отдернула.

– Но я ее отдам при одном условии. Когда мой покойный муж как-то раз опасно заболел, он дал обет богу, что мой сын освободит одну крещеную душу из турецкого плена. Сын мой умер ребенком и не мог исполнить обета. Вы хотите стать моим сыном; вы, скромный дворянин, хотите стать мужем дочери вельможи, – исполните этот обет, прославьте свое имя. Я слышала, вы обещали Софии освободить Могаича, жениха ее молочной сестры, которого турки взяли в плен. Так вот, освободите этого человека; и когда вы его привезете, София будет вашей. Да поможет вам бог! Все остолбенели, а София, вскрикнув и изменившись в лице, упала без чувств на руки своей сестры Марты. Господин Милич, бледный, но спокойный, шагнул к Уршуле и сказал:

– Благодарю вас, благородная госпожа! Я люблю вашу дочь больше своей жизни и потому с радостью поставлю на карту мою жизнь, чтоб получить ее руку…

– Томо! Томо! Что ты делаешь! – воскликнул Амброз, вошедший при последних словах молодого человека.

Но, не обращая внимания на этот возглас, Милич поднял руку и сказал:

– Клянусь господом богом освободить Могаича, клянусь господом богом и моей любовью, что вернусь либо с ним, либо совсем не вернусь.

– Кто это наделал? – вскрикнул в отчаянии Амброз.

– Это дело твоих рук, – шепнула Марта госпоже Коньской, – да простит тебе бог этот грех!

– Да. И я никогда не буду в этом раскаиваться, – тихо ответила Анка со спокойным лицом.

– Прощай, София, – воскликнул молодой человек, став на колени перед бесчувственной девушкой, – я вернусь к тебе, мое золото. Прощай!

И он покрыл ее руку горячими поцелуями.