Критические статьи

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛИСТИАДЫ

9 июня (28 мая) я приехал из Берлина в Магдебург к 10 ч. 50 м. Мне посоветовал один господин, с которым я ехал, остановиться в «Kaiserhof», лучшей гостинице и наиболее близкой к Johanneskirche, в которой должен был происходить первый концерт. Я взял динстмана[87], чтобы перенести вещи, и мы отправились пешком. Тут динстман вдруг ни с того ни с сего говорит: «А у нас-то вчера какое торжество было!» — «Какое?» — «Как какое? А высокого гостя, старика Листа, встречали! Неужели не слыхали? Как же! Народу-то что собралось! Молодежь, дамы, офицерство! Толпа такая! Как только мейстер подъехал, его встретили такими ,,Hoch!“, точно принца; мужчины махали шляпами, а дамы платками, чуть не подолами махали, право!» — картинно описывал динстман. (Впоследствии я узнал от Gille, что, действительно, огромная толпа собралась на дебаркадере железной дороги к 8¹/₂ часам и Лист был встречен при выходе из вагона самыми восторженными «Hoch!», какие выпадают на долю разве коронованным особам. С такими же криками Листа проводили с дебаркадера.) По приезде в отель Лист получил другую овацию: полковые музыканты местных войск собрались у отеля под окнами Листа и дали ему серенаду. Отмечу еще одну черту внимания к старому мейстеру: в отеле, где остановился Лист, обыкновенно обедало офицерство и для этого пользовалось лучшим помещением; узнав о приезде Листа, офицеры перешли обедать в общую столовую, прося предоставить занимаемое ими помещение Листу, как самое лучшее во всем отеле. Об этой деликатной выходке офицерства мы узнали уже по отъезде Листа из Магдебурга.

Узнав от динстмана, что Лист уже приехал, я спросил, где он остановился. «В отеле Кох (Koch’s Hôtel)». — «А где этот отель?»—«Да вот!» — «Тащи туда мои вещи!» Отель был как раз через дорогу, против дебаркадера. Лист занимал № 1 в бельэтаже. Я занял свободный № 34, этажом выше. Бросив свои вещи, я взял карточку, спустился вниз и прямо наткнулся на Спиридона, черногорца-камердинера Листа. Он сейчас же узнал меня, осыпал приветствиями на итальянском языке и распахнул передо мною двери. Я без доклада вошел в большую комнату, где посредине стоял большой рояль Блютнера и на нем мне прежде всего бросились в глаза: «Антар» в 4 руки и знакомое: «Тати-тати», 2-е издание «Парафраз»¹. Лист стоял у окна и благодарил трех дам, поднесших ему букеты живых цветов. На столе стояло уже несколько ваз с живыми цветами, и Лист пристраивал новые букеты. Один из них он предложил поставить в вазу младшей из дам; кроме того, ей же поднес, в свою очередь, один из букетов. Увидав меня, Лист протянул мне обе руки и воскликнул: «Ah! cher m-г Borodine, soyez le bienvenu! Je suis fort content de vous voir! Depuis quand êtes vous arrivez? Vous dinercz aujord’hui avec moi! n’est ce pas? Où logez-vous?»[88] — и проч. Железными пальцами своими он, как в тисках, сжал мои руки. Дамы переминались и, видимо, уходили. Лист распрощался с ними, рассыпаясь снова в любезностях и благодарности. Я хотел уйти, тем более что Лист сказал мне, что в 11 часов репетиция концерта и что он ожидает представителей города. Но Лист удержал меня и просил остаться, пока он оденется, и поболтать с ним. «Есть у вас программа? Вот вам!» — дал Лист мне книжечку в красной обертке. «Вы смотрите, что у меня тут на пюпитре?» — указал Лист на раскрытый клавираусцуг на рояле. «Полюбуйтесь! Вот этак у нас пишут. Посмотрите-ка: ну, что это такое?» — Лист раскрыл начало и взял на фортепиано первые аккорды лежавшей на пюпитре оратории Николаи. «Das ist „Во-ni-fa-ci-us“! C’est la „Bo-ni-fa-ci-us!“»[89] Ну, разве это не самая пошлая мендельсоновщина! И вот этакою-то музыкою нас постоянно угощают здесь в Германии! Вот погодите, вы еще все это сегодня услышите! Сами увидите, что это за музыка! Нет, нам нужно вас, русских, вы мне нужны, я без вас не могу — vous autres Russes![90] — засмеялся Лист. — У вас живая, жизненная струя; у вас будущность, а здесь кругом большею частию мертвечина. Что поделывают ваши? Я читал книгу Кюи и очень доволен². Что m-r Rimsky? Que fait M. Balakireff? Savez-vous, il y a un de vos jeunes compatriotes, qui ne fait pas mal „l’Islamé“, de B. Vous allez voir!»[91] — и т. д. Камердинер Листа, неизменный черногорец Спиридон (или Спиридион, как его зовут немцы) Лазаревич Кнежевич, живущий уже 7 лет у Листа, всячески знаками торопил Листа бриться и одеваться. Неугомонный старик не сдавался и продолжал болтать, закидывая меня вопросами. Я порывался снова уйти, но Лист опять удерживал: «Mais, allons donc, restez chez moi, je suis enchanté de vous voir ici a Magdebourg; je regrètte beaucoup de ne vous avoir pas rencontré à Bade. Ah! Votre symphonie a eu un succès immense! Vous aviez dû l’entendre à Bade, vous en resticz content. Il faut fair ces choses-là chez nous en Allemagne; ça donne du choc-allez! Eh bien, restez donc, placez vous ici»[92], — сказал Лист, заметив, что я собирался уйти. «Vous n’avez pas vu ce programme? Lisez le!»[93] Старый мейстер, после усиленных напоминаний своего черногорца, направился в соседнюю комнату, спальню. Черногорец усадил неугомонного старика в кресло и собирался брить. Лист через двери продолжал закидывать меня разными вопросами. «Mais! du restes... venez donc ici; je ne ferai pas la demoiselle; vous me permettrai de faire ma toilette devant vous, cher M-r Borodine; du reste elle ne sera pas longue»[94]. Я вошел в спальню. Лист сидел в кресле, черногорец подвязывал ему какую-то салфеточку, вроде тех, что подвязывают маленьким детям, чтобы они не заливали рубашечки, когда их кормят. Налево от дверей стоял маленький столик, на котором лежали в беспорядке ноты, рукописные, видимо, в периоде сочинения. Я невольно нагнулся посмотреть; это была партитура и рядом с нею фортепианное переложение; оба писаны рукою Листа, перемаранные, перечеркнутые, с разными пометками. «Знаете, что это такое?—спросил Лист, не дожидаясь моего вопроса. — Cella vous amusera![95] делаю второй Mephisto-Walzer; так вдруг пришла охота! C’est tout récent![96] Теперь я занят фортепианным переложением. Хотите взглянуть? Возьмите партитуру, посмотрите. Не это! не это!» — воскликнул Лист. «C’est une mauvaise copie, qui ne vaut rien![97] Возьмите вот эту»... Но прежде чем я успел взять другую, седой Maestro не вытерпел, вскочил из-под бритвы черногорца и, как был, с намыленными щеками и подбородком, начал рыться в нотах, вытащил другую партитуру. «C’est ça![98] Вот вам, просмотрите»; но просматривать мне было невозможно, так как Лист продолжал болтать без умолку. Расспрашивал меня, что я привез рукописного с собой? Когда наконец издадутся мои симфонии? Не исполнялось ли чего нового из моих вещей у нас? Когда я благодарил его за любезное участие в «Парафразах» наших, он засмеялся и сказал: «Я их ужасно люблю! C’est trés ingénieux![99] Они у меня постоянно в ходу». Я заметил, что мне особенно приятно и лестно, что он сделал род интродукции именно моей польки, только жаль, что Ратер издал это без моего ведома, что необходимо было в таком случае вычеркнуть мои вступительные такты. «Ай, нет! Этого отнюдь нельзя делать; они необходимы, их следует сохранить непременно; я так и подогнал конец моего вступления, чтобы он приходился к вашим вступительным тактам. Нет, пожалуйста, не вычеркивайте их»... Узнав о моей «Средней Азии» и квартете, он спросил, где они будут издаваться. Узнав, что у Ратера, Лист вдруг воскликнул: «Ah! il n’est pas mal, ce m-r Rahter, il m’a envoyé „les Paraphrases“ et en même temps il daigné d’y ajouter ,,la Chaconne“ de Bach, arrangée par mon ami le comte de Zichy, — vous l’avez sûrement aussi. Il a été gentil d’avoir fait une édition sans même demander la permission. Hein?»[100]

Когда я сказал, что очень рад случаю слышать «Dance macabre», которая, по моему мнению, самая сильная вещь из всего репертуара для фортепиано с оркестром — по новизне идеи и формы, красоте, глубине и силе темы, оригинальности инструментовки, глубоко религиозному и мистическому настроению, яркому средневековому церковному колориту, — Лист оживился еще более. «Да! Вот видите, вам, русским, такая вещь нравится, а вот, подите, здесь ее не гутируют. Ее давали в Германии раз пять или шесть, и, несмотря на прекрасное исполнение, она каждый раз проваливалась самым положительным образом. Я сколько раз просил Риделя пустить ее на программы концертов Общества, но он все побаивался — не решался. И нынче, на первой репетиции оркестр был ужасно озадачен этою вещью и только впоследствии немножко попривык к ней. Если вы ее любите, то на этот раз останетесь довольны: Марта Ремерт, — вы ее знаете? Нет? Это молодая, но сильная пианистка — Марта Ремерт, говорю я, прекрасно играет эту вещь. Вот, сами послушаете— увидите, что я правду сказал». Насчет предстоявшей исполняться «Krönungsmesse»[101] Лист вдруг начал как-то пренебрежительно шамкать себе под нос: «Да, ну конечно... тут и Krönung и Messe... нужно было... нужен и König и Gott[102]. Ну, я и хотел было дать 1-й нумер, где и то и другое, и достаточно было бы... ну, а тут хотели всю непременно, ну и будет немножко длинно». По поводу «Антара» Лист сказал, что на первых репетициях музыкантам многое показалось смутным, ну а потом, когда на следующих репетициях поразобрались немножко, то прежде всего вошли во вкус мастерской инструментовки, оценили ее по достоинству и тогда играли с большим интересом. «Вы знаете, у нас в Германии ведь туговато, не вдруг понимают музыку. Вот поэтому-то и необходимо давать такие вещи, как „Антар“ de mr. Rimsky, и в возможно хорошем исполнении»...

Пока мы болтали, туалет его был кончен и как раз вовремя: не успел Спиридон Лазаревич подвязать мейстеру какую-то католическую салфеточку, черную с белыми каемочками, и натянуть долгополый черный сюртук, как доложили о прибытии ожидаемых посетителей. На пороге появился один из представителей города Магдебурга, исправляющий должность воинского начальника,— свитский майор Ф. Клейн, в прусской артиллерийской форме, с бархатным черным воротником с красными кантами, серебряными погонами из жгутов, разбегающимися кверху двумя рядами гладких, плоских, золотых пуговиц, в туго натянутых замшевых перчатках, припомаженный, приглаженный, с подстриженными, выхоленными бакенбардами. Пожелав Листу доброго утра на немецко-французском наречии, майор оповестил, что экипаж к услугам мейстера, ибо скоро пора и на репетицию. Лист представил нас друг другу, и так как оказалось, что у меня еще не было билетов и собственных программ для концертов и что все это надобно было получить в бюро Общества, напротив отеля, — через улицу, в помещении станции железной дороги, майор любезно вызвался проводить меня в бюро и мы — как есть, не надевая ничего — перешли улицу и пришли в бюро. Здесь с немецкою аккуратностью и определительностью, за длинным прилавком или столом, покрытым белою бумагою, на карточках обозначены были все функции членов бюро; по предъявлении моего членского билета мне немедленно выданы были: красная брошюрка программ и билеты на все концерты, кроме последнего, который должен иметь место в театре и билеты на который выданы будут накануне в том же бюро. Когда мы с майором воротились, Лист был уже внизу у выходных дверей в сопровождении...[103]

Мы сели вчетвером в крытую коляску, Лист против Гилле, майор против меня, сидевшего рядом с Гилле на передней скамейке. Гилле имел при себе партитуру «Krönungsmesse». В Johanneskirche, где происходила репетиция, были приготовлены места, ряды стульев, против органа (спиною к алтарю) для почетных гостей, администрации концертов, бюро Общества. Против них (лицом к алтарю и спиной к органу) сидела публика, которой — несмотря на то, что репетиции, собственно, не публичные — было немало. Когда мы вошли, вся публика встала перед Листом, произошло общее движение. Лист раскланялся, сел во втором ряду между майором и Лессманом (преподавателем музыки в шарлоттенбургской гимназии и редактором...) и автором романсов, имеющих быть исполненными в концерте...

Меня и Гилле Лист посадил в первый ряд перед собою, чтобы мы могли следить по партитуре (и на случай она была у него под руками). Первая пьеса была уже сыграна (симфония для органа с оркестром). Началась репетиция «Krönungsmesse». На хорах, у органа помещалась громадная масса оркестра и хора. Солистки были без шляп; хористки — в шляпах, большею частью соломенных. Лист слушал, по временам закрыв глаза и опустив голову; по временам чмокая губами и бормоча про себя замечания или перекидываясь ими с нами, комментируя разные частности вещи или исполнения. Когда дело дошло до «Graduale», Лист перегнулся ко мне, сказал: «В других мессах этой части не бывает, но в коронационной она обязательна». Или: «Эти

кварты —характерная черта венгерской музыки»[104].

Большинство же замечаний Листа отличались его обыкновенным добродушием и юмором. Только когда дело дошло до... он начал твердить: «Ce n’est pas ça!»[105], сделался серьезным, наконец не вытерпел, вскочил и поплелся сам на хоры. Он прихрамывал, так как незадолго перед этим свернул себе ногу и чувствовал еще порядочную боль. Опираясь на майора, старик, однако, бодро лупил вперед, и наконец седая голова его показалась у дирижерского пюпитра; он толковал с... и с музыкантами, заставил повторить неладно сыгранное место в... и когда виолончели и басы стали делать свое pizz. не вместе с аккордом, a ¹/₈ позже, как написано у Листа, старик успокоился и поплелся назад. После «Krönungsmesse» должна была идти оратория капельмейстера из Гааги, Николаи, пресловутый «Bonifacius», недавно исполнявшийся в Кельне и составлявший антипатию Листа (как я уже говорил выше). Сначала острили насчет этого Bonifacius’a, и кто-то, чуть ли не Лессман, сказал, что это не Boni, a Malefacius[106]. Гилле, закадычный друг (с 1840 года) Листа, ярый и восторженный поклонник новой музыки, торопыга, горячка, по невоздержанности, бесцеремонности и резкости замечаний напоминающий В. В. Стасова, нагнулся ко мне и сказал: «Ну, вам предстоит теперь наслаждение! Это черт знает что за канитель! Всю душу вытянет! Теперь еще они, слава богу, выпускают дуэт один; я его слышать не мог равнодушно — тянется точь-в-точь ленточная глиста, когда ее выгоняют. И на кой дьявол бюро церемонится, соблюдает политику какую-то и допускает исполнение таких вещей. Нехорошо! Не надо! Пусть их ругаются, дуются — плевать! Не надо, и только! Что за церемонии, что за осмотрительность! В деле искусства надо прежде всего последовательность — нехорошо! — Не годится! Я всегда бранюсь за это с своими собратьями» (Гилле — член бюро).

Скоро все толки должны были умолкнуть. Сам автор «Bonifacius’a» подсел к Листу, у последнего появился клавираусцуг оратории в руках. Лист молчал или делал только легонькие замечания насчет исполнения, вроде того, что мол: «Триоли у скрипок и альтов не выходят... не слышно... может быть, когда будет больше публики, акустические условия будут другие, мы их и услышим» и т. п. Николаи был, видимо, не совсем доволен впечатлением... Гилле, не дослушав до конца, сунул мне в руку партитуру «Krönungsmesse», попросил передать Листу, что он должен был отлучиться в бюро, и удрал. Сильно подозреваю, что он просто не утерпел высидеть всю эту канитель, не имея даже возможности ввернуть крепкое словцо, так как позади него сидели автор оратории и Лист.

Когда мы воротились, был уже час обеда; стол был накрыт, столовая полна. Против прибора Листа место на столе было огорожено лавровою гирляндою и стоял большой букет цветов. Сели за стол. Обед прошел очень весело и оживленно; говорили, шутили, смеялись. Не обошлось, разумеется, без восторженных тостов в честь Листа и контртоста последнего в честь представителей бюро Общества и присутствовавших. После обеда Лист ушел к себе соснуть, что он делает постоянно после обеда, тем более что предстоял в 6¹/₂ концерт и еще 4 дня, вроде сегодняшнего. Вечером в концерте Лист сидел в первом ряду стульев, рядом с Gille и майором, а после с ученицей своей, Мартою Реммерт, высокой, кокетливой, немножко ломаной, хотя и недурной немочкой, белокурой, с маленькими усиками, высокой, стройной. Дамы, сидевшие против Листа на церковных скамьях (как я уже сказал, скамьи, укрепленные неподвижно, обращены спиною к органу, а стулья лицом)... На стульях кроме Листа сидели члены бюро и избранная часть Общества: артисты, композиторы, репортеры, сановники и проч. Хотя я и не член бюро, но меня посадили на первой скамейке возле майора Клейна, сидевшего рядом с Листом. Положение мое было самое выгодное для наблюдений. Публика и остальные обыкновенные члены сидели vis-à-vis с нами на скамейках, на расстоянии полуаршина. Мне было видно все, что происходило около Листа. Публика на первых скамейках, с полнейшей беззастенчивостью рассматривала Листа и все его [окружение], делала разные замечания, перешептывалась, следила за Листом, за каждым движением его, старалась вслушиваться в его слова. Когда Лист, увидав проходившую на свое место и поклонившуюся ему Реммерт, удержал ее и с обычною ласковой улыбкой посадил ее возле себя, после самого любезного приветствия, дамы, сидевшие перед самым носом Листа, покраснели от злости, вперили нагло злые глаза в счастливицу Реммерт и в продолжение всего концерта не переставали пересмеиваться и перешептываться на ее счет самым бесцеремонным образом, пожирая ее завистливыми глазами. Лист поминутно обменивался с нею словами с самым добродушным и любезным видом, что еще более злило наше vis-à-vis. Мне Реммерт сначала показалась пошловатою кокеткою, zipperlich-manicrlich, но впоследствии, когда я узнал ближе ее и о ней, это оказалось все только внешностью. Как пианистка — это первый сорт, по части энергии, силы, выразительности и выдержки. Когда я потом слышал исполнение ею «Danse macabre» (и позднее 1-ю часть сонаты Листа), я был изумлен этим противоречием между внешностью ломаной немецкой кисейной барышни и этим пианистом в юбке: ее большие, почти мужские руки играют совсем по-мужски; закрывши глаза, ни за что не скажешь, чтобы это играла женщина, а тем более барышня. Противоречие сказалось и в других отношениях—при такой наружности она оказалась девушкою крайне энергичной и в жизни. Находясь в крайней нужде, имея пьяницу и деспота отца, который тащил из дому все, что попало, довел семью до крайней нищеты, девушка эта сумела образовать себя настолько хорошо, что поступила лектрисой и гувернанткой в знатный дом, кажется, в Вене; занималась обучением своей сестры (или сестер) и сверх того сама выработала из себя первоклассную пианистку. В серии магдебургских концертов она должна была играть его «Danse macabre». Этим всем объясняется, следовательно, то милое предпочтение, которое ей оказывал Лист в Магдебурге перед многими другими — к великому озлоблению завистниц.

Концерт начался симфонией для органа с оркестром Карла Августа Фишера из Дрездена (органиста в Neustädtcr-Kirche). Исполнял ее не автор, но другой органист, Отто Тюрке (из Marien-Kirche в Zwikau), и исполнил хорошо. Симфония (C-dur) в 5 частях: а) Maestoso ed Allegro vivace, b) Adagio, c) Pastorale (molto moderato quasi Andante), d) Presto e Trio, e) Finale Maestoso e moderato. Как видно, в трех частях (1-й, 4-й и 5-й) темп (и ритм) меняется, так что каждая из них состоит, в свою очередь, как бы из двух отдельных частей или кусков. Симфония очень длинная, тянется (как обозначено на самой афише) 35 минут. Темы бедные, большею частию общенемецкие, за исключением 2-й темы 1-й части, отзывающейся немного «Севильским цирюльником». Трио в 4-й части хорально и марциально à la Schumann, на меди maestoso. Окончание всего финала — также массивный протестантский немецкий хорал; заключительная фраза 2-й темы финала с приемом à la Händel классическая. Третирование органа как оркестрового инструмента, а не по рецепту Берлиоза, то есть не как самостоятельной массы, противопоставляемой оркестру. Орган играет почти сплошь, местами один, что в целом придает целому характер какого-то оркестриона (громадной звуковой силы, разумеется). При отсутствии противопоставления оркестру, длине вещи, частых дублировках органа звуковой характер этот делается надоедливым. В деталях сочинения и оркестровки проглядывают, впрочем, поползновения «к новым берегам». Таково, например, сопоставление тональностей в частях: 1-я в C-dur; 2-я в As-dur; 3-я в С; 4-я в g-moll; Trio в Es-dur; 5-я в g-moll и C-dur. Разрешения в заключительных каденцах не рутинные; во 2-й части и в финале вводный тон доминантсептаккорда разрешается не в тонику, а в медианту вверх, то есть не на ¹/₂ тона, а на кварту ; в 3-й части

C-dur в плагальной каденце субдоминанты медианта идет на квинту вверх , то есть окончание опять не на тонике,

а на медианте топического трезвучия. В финале оригинальные фанфары, слегка нигилистические; соло для вентильной трубы и т. п. Во всяком случае пьеса представляла интерес, ибо такого сочетания в симфонических формах слышать не приходилось.

Второй пьесой шла коронационная месса Листа (исполненная в первый раз 8 июня 1867 года в Офене (Пеште), когда император Франц Иосиф I и императрица Елизавета австрийские короновались для принятия титула апостолического короля и королевы Венгрии). По музыке эта месса прелестна почти сплошь; a Credo необыкновенно хорошо по глубине, религиозному настроению и несколько суровому, древнекатолическому характеру в церковных тонах (дорическая) почти постоянными унисонами, вроде нашего столпового пения. Хорош, но уже в новом листовском роде, оркестровый № — «Offertorium»; «Benedictus» с V-no solo и многое другое. Но Credo все-таки головою выше остального. Слушать эту вещь было высокое художественное наслаждение. Перерыв минут на десять, и затем шла одна часть органного концерта (B-dur) для органа с оркестром, сочиненная и сыгранная Теофилом Форшгаммером, органистом Musikdirektor’oм в Quedlinburg’e. Музыка приличная, но ничем не выдающаяся особенно, исполнение — тоже. Тянулось целых 20 минут.

Последнею пьесою шла 2-я часть оратории Николаи, директора королевской музыкальной школы в Гааге. Консерваторская скучная канитель, о которой говорено было выше. К счастью, выпустили № 1, хор языческих девушек. Замечательно, впрочем, что выпустили его не по музыкальным соображениям, а потому, что местное духовенство воспротивилось исполнению языческого хора в протестантской церкви. Охранительный элемент протестантской церкви оказался, однако, крайне непоследовательным: запретив петь язычницам, он разрешил пение язычникам мужского пола. Можно было бы подумать, что в основе такого полового различия в языческом хоровом пении лежит протест против женского вопроса? — Ничуть. Разрешив пение жрецу язычников, протестантский конклав разрешил пение и его дочке и даже дриадам, которые отнюдь не лютеранского вероисповедания. Нужно отдать справедливость автору — его «Bonifacius» был очень скучен и длинен. Мой немецкий В. В. Стасов — Hofrath Гилле не выдержал: переглянувшись через Листа и других сидевших между ним и мною, Гилле «шепотом à la В. В. Стасов» бесцеремонно гаркнул мне: «Da fängt der Bandwurm an hören Sie nur zu!» («Вот начинается она — глиста-то! Слушайте!»). Замечание это относилось к наискучнейшему дуэту между дочкой языческого пастора и Бонифацием. Лист, видимо, сильно утомленный и скучавший, дремал и даже спал. Это с ним бывает частенько, когда он утомится и все-таки почему-нибудь считает себя обязанным высиживать пьесы. Делает он это очень ловко: наклонив голову, закрыв глаза и оттопырив нижнюю губу, Лист начинает сопеть (он часто сопит, когда и в самом деле внимательно слушает, это бывает со многими); не знающие могут подумать, что он весь погружен в духовное созерцание музыкальных красот пьесы. Чтобы не дать заметить, что он просто-напросто дремлет и ничего не слушает, Лист постукивает от времени до времени пальцами по колену, как будто машинально выбивая такт или наигрывая на фортепиано фразы исполняемой пьесы. После концерта гипнотическое состояние, навеянное Бонифациусом, у Листа прошло окончательно, все общество листовское — я разумею интимное, так сказать сливки концертной публики и деятелей — все это собралось в столовой около мастера, который оказался снова самым веселым, остроумным и любезным председателем за ужином; ел и пил с большим аппетитом, болтал без умолку, острил, смеялся. Ужин прошел шумно и весело. Понятно, были тосты в честь маститого героя дня. Старый грешник, бабник большой руки, Лист усадил подле себя пианистку Реммерт и певицу Брейтенштейн (из Эрфурта), любезничал с ними, как водится. Лист досидел так до полуночи. Вместе с ним покинула столовую и большая часть остальных собеседников, порядком-таки утомленных. На другой день, то есть 10 июня, Лист хотел мне показать свой новый «Мефистовальцер» перед репетицией концерта. Вместе с тем он поджидал еще к себе утром кое-каких певиц, чтобы с ними пройти кое-какие вокальные вещи. С 10 часов уже у него в номере была музыка. Я, однако, не мог быть у него, так как мне хотелось быть на оркестровой репетиции, и даже нужно было, чтобы передать дирижеру Никишу некоторые указания касательно исполнения «Антара» (каденцу арфы, характер исполнения восточных тем духовыми и т. д.)³.