Кривая роста

Глава 3. Держать по курсу

Директор научно-исследовательского института Василий Петрович Бортнев носил очки в золоченой оправе, был трудолюбив, интеллигентен и добр душой. Поэтому жизнь его была изнурительной и беспросветной.

Разноликий, как африканская фауна, коллектив вверенного ему института требовал чудовищных и неустанных забот.

Бортнев мобилизовывал сотрудников на успешное выполнение плана научно-исследовательских работ, укреплял трудовую дисциплину, заседал в ученых и простых советах, маялся на расширенных конференциях, ездил в загран- и просто командировки, преподавал по совместительству, писал статьи, мирил местком с конфликтующими членами профсоюза, выступал оппонентом по диссертациям, выбивал штатные единицы и разбирал факты аморального поведения в коллективе.

Под его руководством пребывал косяк аспирантов, которые копытили институтские пампасы, вожделея о кандидатских степенях. Они донимали Бортнева планами, рефератами и просьбами о внеочередных отпусках.

Кроме того, над головой директора висело министерство, где было руководство, коллегия, могущественные референты, требовательные начальники управлений, отделов, подотделов, секторов и бюро.

Поэтому телефоны в директорском кабинете работали в режиме кассы предварительной продажи билетов в разгар курортного сезона, а поток людей в приемной был не меньше, чем в зале ожидания Курского вокзала.

Каждый день секретарша выкладывала на директорский стол две пирамиды входящих и исходящих бумаг, требующих подписей, резолюций, а иногда нудного разбирательства или проведения трудоемкой воспитательной работы.

При всем этом Бортнев был еще просто человеком, сорокапятилетним мужчиной с нерастраченной шевелюрой, умело повязанным галстуком и комплексом человеческих эмоций. Естественно, что у него имелись еще индивидуальные интересы и семейные обязанности. Ему надо было посещать парикмахерскую, встречаться с друзьями, уделять внимание супруге, наставлять подрастающего сына, добывать покрышки для собственной «Волги», читать периодическую печать.

И если Бортнев все же продолжал ходить по земле, принимать, хоть и не регулярно, пищу, носить галстуки и даже шутить, то это следовало отнести за счет изумительной биологической приспособляемости человека, обеспечившей его неведомым пращурам продолжение рода даже в дремучей таинственности мезозойской эпохи, когда на земном шаре безраздельно господствовали гигантские ящеры.

Бортнев имел быстрый и проницательный ум, позволяющий понять просьбу очередного посетителя по его внешнему виду, и неразборчивый почерк, скрадывающий смысл деловых резолюций и допускающий гибкое их толкование. Он умел разговаривать по двум телефонам сразу и обладал упругими ногами, позволяющими ему со скоростью гоночного автомобиля миновать собственную приемную и скрыться в неизвестном направлении.

Рослая и сановитая, секретарша директора была безгранично предана шефу. Обладая недюжинным житейским опытом и гибкой служебной совестью, она напоминала микробиолога, работающего с культурой активных вирусов. Сквозь тончайшие фильтры она процеживала посетителей, звонки, заявления и требования аудиенций. Она умела с замечательной достоверностью вводить в заблуждение насчет действительного местонахождения директора лиц, имеющих власть, тактично выпроваживать из приемной молодых сотрудников, претендующих на досрочное повышение заработной платы, и профессионалов-рационализаторов, ищущих научной поддержки для получения очередного вознаграждения по усовершенствованию делопроизводства. Она с женской чуткостью успокаивала законных супруг работников института, апеллирующих к директору в связи с наметившимися разногласиями в семейной жизни, а также осуществляющих периодические проверки сроков окончания вечерних заседаний культсекций, внеочередных научных конференций и экстренных собраний профактива.

Поэтому доктор технических наук Бортнев руководил, жил и даже занимался иногда научными исследованиями в области строительной механики, где был известен как специалист по теории решений пространственных статически неопределенных систем. Строительную механику Василий Петрович считал самой важной отраслью строительной науки, обожал ее с юношеской страстностью, проверенной на устойчивость многими годами активной исследовательской деятельности.

Институт с момента организации специализировался на разработке технических проблем строительства. Но несколько лет назад начальство подкинуло Бортневу, как железного ежа доверчивому медведю, отдел экономических исследований. Кусок хлопотный, склочный и шумный.

Василий Петрович сидел в кабинете с отключенным прямым телефоном и слушал заместителя по научной работе, руководителя отдела экономических исследований, кандидата наук Лаштина, упитанного коротыша с профилем аристократа из обедневшего рода французских маркизов. У Лаштина была превосходная для малого его роста осанка, отлично сохранившиеся зубы и мощная, здорового розового цвета лысина, окаймленная, как гусарский кивер, меховой выпушкой.

В далекие времена голову Зиновия Ильича Лаштина наверняка украшала шевелюра, ибо никто не рождается на свет с готовой лысиной. Наверное, в юности у него были пышные кудри и рука любимой с нежностью прикасалась к ним, не подозревая о непрочности волосяного покрова на голове избранника. Но активная служебная и личная деятельность отгладили Лаштину до зеркального блеска прочную макушку, оставив, как сладкое воспоминание, мягкую выпушку на висках и на затылке.

Зиновий Ильич докладывал Бортневу о вчерашнем заседании у заместителя министра, где он имел честь представлять руководство института.

— Перед заседанием Пал Григорьевич персонально ко мне подошел и за плечи при всех обнял. Как, говорит, наша экономическая мысль поживает, не жалуется ли на здоровье?.. Деталь, конечно, но показательная. К экономике теперь актуальный интерес. — Лаштин погладил желтую кожу объемистого портфеля и продолжал энергичным голосом: — При выступлении Пал Григорьевич сверх регламента мне три минуты дал. Я доложил о наших работах по дальнейшему расширению всемерного применения сборного железобетона как наиболее экономичного материала и сплошной замены им кирпича и других стройматериалов.

Начальник наш, Маков, между прочим, подробно записал мое сообщение и цифры. На собственное начальство, Василий Петрович, нам можно надеяться. Маков твердо считает, что надо всемерно внедрять железобетон. Толковый мужик Вячеслав Николаевич, не крутит, как иной: и нашим и вашим. Если уж в чем убедится, крепко линию держит. И Рожнов тоже положительно реагировал. Не записывал, правда, но лицом реагировал…

— Вашей наблюдательности позавидуешь, Зиновий Ильич, — улыбнулся Бортнев. — И какой же результат?

— Курс, Василий Петрович, остается на сборный железобетон, применять повсеместно и безоговорочно. Пал Григорьевич снова вспомнил о нашей докладной записке по ограничению применения металлических конструкций в строительстве. Вовремя мы тогда этот документик подготовили, в самую точку шлепнули… Роскошная же вышла реализация результатов научной работы: инструкция для обязательного применения… За последний месяц на совещаниях пятый раз нашу докладную записку упоминают. Это же чего-нибудь стоит! Маков расцвел, будто сам записку готовил, а Никитченко закрутился, как на иголках. Ему, конечно, не в ноздрю…

— Строители ворчат насчет этой инструкции, — вздохнул Бортнев и поправил очки. — На днях меня на техсовете главный инженер уральского треста в угол загнал. Допрашивал, не мы ли эту инструкцию сочинили. «Мо́чи — говорит, — от нее нет».

— Ну и что? — искренне удивился Лаштин. — Привыкнет, голубчик, он не такое еще видывал. Главное, мы, Василий Петрович, правильный курс держим.

— Разобраться бы в этом всем поглубже, — сказал Бортнев и тоскливо покосился на стопу непросмотренной корреспонденции. — Впопыхах ведь мы тогда докладную записку готовили…

— Так поддержали же нас, Василий Петрович, рассмотрели и одобрили. Коллегия на основе нашей докладной инструкцию утвердила. Теперь назад никто не пойдет, — Зиновий Ильич сжал губы и откинулся на спинку стула. — Нам к этому вопросу категорически нельзя возвращаться.

Бортнев поморщился и неожиданно подумал, что люди маленького роста всегда стараются казаться значительными. Для этого они норовят забраться повыше и употребляют громкие слова.

Зиновий Ильич работал в институте с момента его основания. Здесь он защитил диссертацию и вырос из скромного экономиста в заместителя директора.

Знаменитый Эдисон некогда сказал, что для открытия требуется девяносто девять процентов труда и один процент таланта. Трудолюбием Зиновий Ильич обладал в такой мере, что это позволяло ему восполнять отсутствие какого-то жалкого единственного процента.

Тем более что экономика — это наука несколько отвлеченная. Если на вопрос, сколько будет семью семь, математику требуется ответить с абсолютной точностью, то экономист может спокойно объяснить, что с учетом таких-то и таких-то обстоятельств семью семь будет где-то близко к пятидесяти.

Скромная экономическая лаборатория в техническом институте долгие годы была на положении тихой приживалки, от которой никто не ожидает великих дел, но все охотно употребляют ее для домашних надобностей.

Но вот экономическая наука шагнула в гору. Неприметная лаборатория была преобразована министерством в полнокровный и мощный научный отдел, руководитель которого Зиновий Ильич Лаштин неожиданно для себя оказался одновременно заместителем директора.

Уважаемые доктора технических наук, специалисты по расчету оболочек-перекрытий, фундаментов в зыбучих грунтах и акустике зданий, словно сговорившись, стали охотно употреблять такие слова, как рентабельность, экономическая эффективность и себестоимость.

Зиновий Ильич понял, что пришло время для осуществления великих научных замыслов, втихомолку высиженных им на задворках института.

Практическая сметка и опыт работы в институте давно уже помогли Зиновию Ильичу по-деловому оценить все научные «про» и «контра». Раньше других он разглядел главное зло в организации научных исследований, кошмарный бич, который мог, как укус мухи цеце, поразить научного работника в разгаре творческих сил и безжалостно скинуть с палубы научной ладьи в серое море повседневности.

Этим злом было мелкотемье. Неосмотрительный научный работник, соблазненный внешней простотой и малыми объемами исследований, собственными руками накидывал на шею беспощадную петлю плановых сроков выполнения. И эта петля начинала затягиваться с каждым быстро истекающим месяцем. Когда же наступал срок окончания работы, происходила катастрофа.

Даже самая поверхностная проверка обнаруживала вопиющее несоответствие достигнутых мелкотемщиком научных результатов размерам затраченного овеществленного общественного труда. Если в природе из крохотного семени вырастает мачтовая сосна, то в данном случае, образно говоря, в результате неосмотрительного трудолюбия из мачтовой сосны получали никудышную щепку.

И это было настолько очевидным, что мелкотемщика не мог спасти даже собственный профсоюз. Седовласые мужи науки, обычно покладистые, как модные зонтики, вдруг приобретали жестокость и фанатизм ранних приверженцев аллаха и дружно прокатывали беднягу мелкотемщика на очередном конкурсе на замещение должности руководителя сектора или старшего научного сотрудника. Причем прокатывали не за научные щепки, которых в институтах настрогано немало, а из принципиальных соображений — за родимое пятно, пришлепнутое мелкотемщиком на здоровое тело науки.

Избежать подобного фиаско удавалось немногим. Отдельные мелкотемщики неожиданно обнаруживали талант и выдавали в установленные сроки такие потрясающие результаты, что ученые мужи приходили в сладкий трепет, громогласно вспоминали собственную молодость и присваивали сим индивидуумам докторские степени при защите кандидатских диссертаций.

Другие, имея развитое чутье, вовремя обнаруживали надвигающуюся катастрофу и за месяц-полтора до окончания срока удирали по собственному желанию в соседние институты.

Грустно было сознавать, что многолетняя упорная борьба с мелкотемьем в научно-исследовательских институтах, проводимая руководящими и общественными организациями, ежегодные катастрофы мелкотемщиков, разбитые надежды их жен и подрастающих детей не могли истребить или хотя бы образумить племя сих мотыльков, бездумно сующих крылышки в священное пламя алтаря науки.

Лаштин не стал возиться с мелкими темами. Спокойно поразмыслив, он выбрал себе научную проблему. Одну. Единственную на всю жизнь.

Это было мудро. Наверное, уже сто лет наука занимается проблемой каналов на Марсе. Не одно поколение ученых обеспечило себе устойчивое материальное довольствие и достойное положение, утверждая, что на Марсе есть каналы.

Не одно поколение не менее уважаемых ученых добыло себе академические мантии, славу и бутерброды с черной икрой, доказывая, что на Марсе нет каналов.

Потому что здесь — научная проблема, не ограниченная плановыми сроками выполнения. Ее разработка прибавляет той и другой стороне дополнительные факты и данные, которые используются для создания новых оригинальных гипотез, научных предложений и пересмотренных теорий.

Ослепленные величавым развитием проблемы рядовые представители охотно поят и кормят как утверждающую, так и отрицающую стороны, упустив из виду то незначительное обстоятельство, что за сто лет так и не выяснен вопрос, есть или нет каналы на Марсе.

Вот что такое научная проблема, когда она попадет в умелые руки!

Более того, у человека практичного и умного проблема начинает расти сама собой, как кокосовая пальма на благодатных островах южных морей. Иной научный работник, посадивший проблемную пальму, уже лет через пять может спокойно отдыхать в ее благоухающей тени и подбирать созревающие кокосовые орехи. При умелом выборе пальмы он порой имеет такой избыток урожая, что начинает покупать дачи и опровергать господствующий в обществе взгляд на моногамию брака.

Завистливые попытки обвинить в меркантильности людей, занимающихся научными проблемами, оказываются столь же несостоятельными, как покушения с негодными средствами, если применить терминологию благородной юридической науки.

Человек и общество неразделимы. Следовательно, все, что общество делает для человека, то и человек делает для общества. От перестановки слагаемых сумма, как известно, не меняется. Поэтому, если человек делает больше для себя, следовательно (за исключением махровых эгоистов, недальновидных стяжателей и откровенных тунеядцев), он больше делает и для общества. Пять плюс один всегда больше, чем две тощенькие единицы, соединенные тем же самым знаком.

Научная проблема надежна, ибо конечный итог исследований прячется в туманной дали. Проблема выступает всегда как одно уравнение с двумя неизвестными. Подобные же уравнения, как учит математика, решить невозможно. Даже самым завистливым опровергателям не удается поставить под сомнение сумму материальных затрат, которые расходуются на изучение проблемы.

Вооруженный такими аксиомами, научный работник неуязвим. Он интересно проводит сознательные годы жизни, обрастает степенями и званиями и умирает в собственной постели в возрасте от восьмидесяти до девяноста лет. На гражданской панихиде трогательно и многоречиво вспоминают, сколько сил и энергии отдал усопший делу организации научных исследований и как заботливо воспитывал он молодые кадры.

Конечно, бывают исключения из правил. Неразумные талантливые одиночки, умеющие из мелких тем извлекать крупные результаты, порой кидаются по вздорности характера на тихую, никому не приносящую вреда научную проблему и подрезают ее у основания.

Что делать, если в мире случаются землетрясения, взрывы рудничного газа и эпидемии полиомиелита?

Но исключения редки, а правила же устойчивы и распространенны. Кроме того, цивилизованное человечество создало разветвленную сеть органов имущественного и личного страхования. Научный работник, занимающийся проблемными исследованиями, имеет полную возможность обратить материальные излишки не на покупку автомашины или организацию сверхлимитного женского уюта, а застраховать себя на дожитие. Это позволит ему при наступлении страхового случая получить устойчивое обеспечение.

Неясное сомнение, высказанное директором института по поводу экономической эффективности сборных железобетонных конструкций, встревожило Зиновия Ильича, поскольку это касалось избранной им научной проблемы.

Еще десять лет назад, перебирая нетронутую россыпь научных вопросов экономики строительства, кандидат наук Лаштин нашел неприметный угловатый камень. Прикинул его в руке и ощутил благородный вес золотого слитка. Эта бесхозная проблема была непосредственно связана с актуальным вопросом индустриализации строительства. Лаштин поднял с земли камень, сдул с него пыль и дал ему собственное имя, начинающееся словами: «Дальнейшее совершенствование оптимальных направлений применения сборного железобетона в промышленном строительстве…» За прошедшие годы он сумел так отгранить серенький камень, что в глазах начальства он затмил все испытанные многовековой историей человечества строительные материалы. Теперь Зиновий Ильич исподволь готовился к решительному шагу — защите докторской диссертации.

Дальнейшие планы были еще более лучезарны. После получения степени доктора наук Лаштин рассчитывал укрепить проблему устойчивым коллективом последователей и обособить ее организационно. Тогда можно отпочковать ее от чужеродного тела технического института в самостоятельный институт и стать владетельным научным князем, чтобы в подходящий момент брякнуть удилами перед высокими воротами Академии наук.

Зиновий Ильич любил собственную научную проблему, как любят единственного, выращенного в заботах и трудах, сына. Он верил в нее еще в те времена, когда неприметная экономическая лаборатория находилась в подвальном этаже института, когда на секциях ученого совета он слышал пренебрежительные отзывы о ней технических светил и вопиющую недооценку ее актуальности.

Теперь, когда кабинет Лаштина оказался в одной приемной с директорским, любовь Зиновия Ильича к избранной проблеме выросла безгранично. Он грудью вставал на ее защиту при малейшей попытке поставить на нее моральную или материальную кляксу.

Но любовь слепа. Она забывает, что в мире наряду с достоинствами существует не менее многочисленная категория недостатков. Жизнь знает примеры жестоких разочарований любящих родителей. Если малолетний сын нарисует красный дом с зеленой крышей, не надо считать, что мир посетил новый Гоген. Вера и любовь должны быть разумны. Чрезмерность вредна не только желудку. Добросовестные заблуждения тоже имеют границы. Это растолкует вам любой прокурор…

— Мне представляется, Василий Петрович, — заговорил Лаштин, — что избранное моим отделом направление неограниченного внедрения в строительство сборного железобетона является не только научно обоснованным, но и идеологически правильным. Я в данном случае имею в виду идею индустриализации строительства. Ради ее чистоты мы должны настойчиво проводить линию железобетона и отсекать вредные предрассудки насчет кирпича, дерева и металла. Может быть, наша точка зрения по вопросу повсеместного запрещения в строительстве металлических конструкций и не разделяется отдельными, извините, близорукими практиками, но она отвечает духу времени и перспективам. Мы же пользуемся полной поддержкой министерства. Нет, я не могу оставить без внимания вашу, Василий Петрович, реплику. Я прошу выбрать время и всесторонне ознакомиться со всеми аспектами вопроса. Я хочу, чтобы вы были убеждены в правильности научной линии руководимого мною отдела.

На лицо Бортнева набежала тень. Он озабоченно покрутил карандаш, поправил очки и, видно, хотел что-то возразить.

Лаштин опередил директора. Он выдернул из портфеля густо исписанную бумагу и положил ее перед Василием Петровичем.

— Извините, но я опять вынужден напомнить о представлении по вопросу персонального оклада старшему экономисту Харлампиеву.

Директор института собрал на лбу тоскливые складки и, как спасательный круг, пододвинул к себе стопу нерассмотренной почты.

— Харлампиеву, Василий Петрович, надо помочь. Солидный человек, двадцать лет прослужил работником военизированной охраны на транспорте. Третий год занимается экономической наукой, активно, между прочим, включился… От этого мы тоже не можем отмахнуться. Ведь вопрос, по существу, идет о мелочи: прибавить тридцать рублей заслуженному товарищу.

— У меня же нет лимита, Зиновий Ильич, — дрогнувшим голосом сказал Бортнев. — Вы же знаете, что весь лимит мы распределили еще в начале года.

— В данном случае я настаиваю, — сухо сказал Лаштин и торчком поставил на столе портфель, размером и формой напоминающий здоровый кофр для дипломатической почты.

Интеллигентный и занятый директор подумал, что на столе, кроме заявления о персональном окладе Харлампиеву, может появиться еще десяток таких же, не поддающихся решению бумаг.

— Хорошо, хорошо, Зиновий Ильич, — торопливо сказал Бортнев. — Я постараюсь изыскать возможности… Я поговорю… Завтра буду в министерстве и непременно поговорю в отделе. Попытаюсь утрясти…

— Благодарю вас, Василий Петрович.

— Заявление пока пусть будет у вас, — Бортнев осторожно взял за уголок исписанный листок и возвратил его заму.

— Пожалуйста, — с готовностью откликнулся Зиновий Ильич и спрятал заявление. — Пусть у меня пока побудет.

Заявление о персональном окладе старшему экономисту Харлампиеву употреблялось Лаштиным в тех же целях, в каких Франклин осчастливил человечество громоотводом. Оно надежно помогало отводить директорские молнии в пучину неудовлетворенных запросов коллектива.

Персональный оклад Харлампиеву мог быть установлен с таким же основанием, как дополнительные каникулы второгоднику. Харлампиев, выслуживший полный пенсион, пожелал продолжать трудиться на благо общества. После десятка заявлений в различные инстанции он был принудительно, как картофель при матушке Екатерине, внедрен в научно-исследовательский институт строительства. С равным успехом его можно было направить на картонажную фабрику, в вычислительный центр, в ателье индивидуального пошива одежды или в лабораторию по защите растений. Вероятно, товарищ, направивший Харлампиева в научно-исследовательский институт, мудро руководствовался соображениями наименьшей его вредности для производства.

Оказавшись в отделе экономических исследований, Сергей Потапович Харлампиев совершил трудовой подвиг. Он навел порядок в научном делопроизводстве. Вороха ведомостей, отчетов, справок, калькуляций, типовых чертежей, протоколов, заключений и прочих экономических бумаг, грудами сваленных в шкафах, на стеллажах и в дальних углах комнат, он сгруппировал по наименованиям, подшил в папки, пронумеровал и составил описи. Более того, он разместил папки по ранжиру и снабдил их разноцветными наклейками на корешках. Цвет наклеек условно соответствовал определенной группе научных вопросов. Это позволяло безошибочно выхватывать из шкафа нужную папку и понуждало ставить папку на прежнее место, так как красная наклейка, сунутая в строй зеленых, выделялась, как окурок на навощенном паркете.

Ослепленный столь энергичной деятельностью нового работника, Лаштин в первое же полугодие премировал старшего экономиста Харлампиева. Получив заслуженное поощрение, Сергей Потапович сразу осознал научную значимость собственной персоны и стал считать себя квалифицированным, зрелым экономистом.

Но тем временем в институте разобрались, что использовать завидную энергию Харлампиева на какой-либо другой работе, кроме упорядочения делопроизводства, крайне опасно, потому что у Сергея Потаповича существовал собственный метод определения процентов, несколько расходящийся с общепринятым, свободное толкование квадратных корней и понятий себестоимости.

Когда же делопроизводство в секторе было упорядочено, у Харлампиева оказался излишек времени и неутоленная жажда деятельности. И он направил собственную недюжинную энергию на получение персонального оклада, поскольку уже имел заслуги перед обществом и находился в таком возрасте, когда работнику даже на рядовой должности неприлично довольствоваться рядовой заработной платой.

Тридцать персональных рублей ему были важны не как деньги, а как принцип. Поэтому он выпускал из-под авторучки заявление за заявлением, по опыту зная, что капля долбит камень.

Зиновий Ильич, искушенный в жизни не меньше Харлампиева, но обладавший значительно более развитыми умственными способностями, аккумулировал в качестве второй должностной инстанции (первой был руководитель сектора, безразлично чертивший резолюции о всемерной поддержке заявителя) исходящие от Харлампиева петиции. Принимал на собственные плечи могучий натиск пятидесятилетнего пенсионера. Но в нужные моменты он довольно явно намекал директору о гремучих змеях, дремлющих до поры до времени в недрах его объемистого портфеля.

Директор и зам по науке и на этот раз хорошо поняли друг друга. Бортнев был признателен, что Зиновий Ильич не вынудил его возиться с заявлением пенсионера-экономиста. Лаштин же понял, что Василий Петрович не будет дотошно влезать в вопрос огульной замены металлических конструкций сборным железобетоном.

— Так я прошу вас, Василий Петрович, выкроить денька три-четыре, чтобы подробнее разобраться в вопросе экономической эффективности железобетонных конструкций. Коль скоро у вас появились сомнения, я настоятельно прошу выбрать время…

— Постараюсь, Зиновий Ильич, — с готовностью согласился директор и перелистал настольный календарь, исписанный столь густо, что на первых пяти страницах трудно было поставить элементарную, не имеющую измерений точку. — На этой неделе решительно не удастся… Дикий цейтнот, приношу извинения… Пожалуй, с вашего разрешения, будем ориентироваться на конец месяца.

— Как вам удобно, Василий Петрович.

— Вот и договорились! — довольно сказал Бортнев и протянул заму по науке худосочную, истрепанную многочисленными пожатиями руку.

Лаштин весело щелкнул застежкой портфеля.

— Василий Петрович! — в приоткрытую дверь просунулась седая «бабетта» секретарши. — Из министерства Прохоров звонит. Вы на месте?

— Прохоров? — вскинул голову Бортнев и мгновенно нашел решение: — Нет, я ушел в Академию наук.

— А Макову что сказать? Он по прямому…

— С Маковым соедините, — Василий Петрович остановил уходящего зама. — Одну минуточку, Зиновий Ильич! — Директор бойко схватил трубку. — Бортнев слушает… Приветствую, Вячеслав Николаевич! Рад слышать ваш голос… Нет, только что примчался… Понимаю, понимаю… Безусловно, сделаем все, что в наших силах… Как вчера «Спартачок» играл!.. Да, я устойчиво за «Спартак»… Пять — один, это же блеск! Поэзия! Ну конечно… Зиновий Ильич мне докладывал… Так стараемся же, Вячеслав Николаевич. Справку? Представим… Через неделю? Срок жестковатый…

Зам по науке прислушивался к телефонному разговору. При последних словах Бортнева он энергично закивал.

— Раз надо, значит сделаем, Вячеслав Николаевич, — так же энергично сказал директор, поняв знак зама. — Можете засекать секундомером. Привет!

Трубка легла на рычаг, и в телефоне тотчас же бренькнуло. Секретарша оперативно отключила директора от внешнего мира.

— Требует справку с данными по эффективности сборного железобетона на объем строительства за два квартала, — сказал Бортнев. — Это же пол-института за месяц не обсчитает.

— За неделю сделаем. Махнем по усредненным отчетным данным и плановым затратам… Кое-какие материалы у меня уже подготовлены.

— Умница вы, Зиновий Ильич, — облегченно вздохнул Бортнев.

Директор знал, что его зам по науке не бросает слов на ветер. В этом он скуп, реален и надежен, как орган, занимающийся финансированием из госбюджета.

Зиновий Ильич пожалел, что «потерял лицо» и привлек на защиту своей научной проблемы вульгарное заявление пенсионера-экономиста Харлампиева. Высокую цель стал оборонять первобытной дубинкой. Ведь облюбованное им детище находилось под надежной защитой виз и подписей руководящих товарищей из министерства. Каждый из них ляжет костьми, доказывая актуальность разрабатываемой Лаштиным научной проблемы.

Не станут же они сечь самих себя.