Кривая роста

Глава 8. Ранняя морковь

Увлеченные научными исследованиями, сотрудники института вдруг обнаружили, что в энергичный шелест бумаг, рокот арифмометров и ритмичное гудение машин вплетаются звуки отходящего лета.

Течение времени было неумолимо. За радужным отпускным периодом накатывалась трудовая осень. Неслышными шагами она подходила к парадному подъезду института, возле которого мозолистые руки инженеров, экономистов и старших техников-лаборантов устроили во время субботников, проводимых в рабочие вторники, ухоженный скверик с голубыми скамейками, молодой сиренью и бордюром из оранжевых ноготков. Легкий румянец уже тронул узорчатые листья молодых кленов и подсушил листву берез. Ночные понижения среднемесячной температуры раз за разом оставляли на скверике суровые следы. Недавно еще шелковистая и нежно-зеленая трава стала жесткой. Белые флоксы осыпали лепестки. Пожух горошек, весело обвивавший голубые скамеечки. Лишь терпеливые и выносливые ноготки по-прежнему оставались ярко-оранжевыми, как бы подчеркивая контраст недавнего лета и наступающей осени.

Вскоре самые заядлые оптимисты вынуждены были признать, что волнующая летняя пора осталась позади. В один прекрасный день сотрудников института встретило у входа яркое, как афиша кинобоевика, объявление. Оно извещало, что в ближайшее воскресенье коллектив института выезжает в подшефный колхоз на уборку ранней моркови. Сбор был указан в половине седьмого утра в сквере института.

— Наука — сельскохозяйственному производству! — бойко воскликнула Инна Замараева, обожавшая всякое отключение, особенно массовое, от основной работы. — Протянем руку помощи труженикам села!

И сразу же стала прикидывать экипировку для такого важного мероприятия. Инна знала, что в любой обстановке женщине следует помещать собственную красоту в надлежащую оправу. Женщина должна одеваться так, чтобы все лучшее в ней было умело подано эстетическим взглядам знатоков и ценителей прекрасного.

Инна прикинула, что у Ляльки она одолжит цветные сапожки производства голландской фирмы резиновых изделий и постарается довязать к воскресенью рукав нового свитера.

Розалия Строкина тоскливо подумала, что на воскресенье ей придется оставить троих малолетних детей под ненадежной опекой родителя, которому по установившейся практике она выдавала три рубля на культурное проведение выходного дня. «Дам рубль с полтиной», — твердо решила она. Розалии в голову не пришло, что она, как мать многодетного семейства, может и не принимать участия в шефском мероприятии.

Петр Петрович Восьмаков подумал, что работа на свежем воздухе окажет укрепляющее влияние на дыхательные органы, нервную систему и брюшной пресс. Как и Строкиной, ему не пришло в голову просить освобождения от подшефного мероприятия по причине пенсионного возраста. Старший научный сотрудник Восьмаков систематически оказывал шефскую помощь колхозу и совхозу. Это выработало у него стойкую привычку к подобным мероприятиям.

Освобождаться от ранней морковки помчался младший научный сотрудник Алексей Утехин и, конечно, получил отказ.

В коллектива института, как во всяком высокоорганизованном обществе, наряду с правовыми нормами действовали и написанные правила. Одно из них категорически запрещало освобождать молодых, здоровых и неженатых сотрудников от подшефных, культурных, спортивных и прочих мероприятий.

В первый же день были решены организационные вопросы поездки. Отдел кадров доложил руководству института и местному комитету о количестве сотрудников, сумевших освободиться от поездки. На оставшуюся часть коллектива были заказаны автобусы.

Побушевав половину дня в коридорах, оставшаяся часть смирилась с шефским мероприятием и кинулась готовиться к воскресной поездке. Работа в институте была парализована. Стихийно возникали и тут же распадались, чтобы снова возникнуть, раздираемые внутренними противоречиями группы, ячейки и компании. Шепотом велись таинственные переговоры, шелестели рубли, и звякали полтинники, мобилизуемые на неизвестные цели. Под могучим натиском коллектива местком срочно провел внеочередное заседание и перебросил двести рублей со статьи «Приобретение спортивного инвентаря» на статью «Оказание единовременной помощи членам профсоюза». Касса взаимопомощи была вывернута наизнанку.

В воскресное утро к подъезду института стали стекаться шефы. Бодрые и энергичные, со следами насильственно прерванного воскресного сна на припухших лицах. Самым трудным в оказании шефской помощи колхозу была необходимость подняться ни свет ни заря в воскресный день с угретой постели. Когда же эта основная трудность осталась позади, все прочее казалось розовым и интересным.

Тем более что утро было тихое, ясное и свежее. На небе, не затуманенном ни единым облачком, величественным шаром плыло раннее солнце. Легкий ветер перебирал листву кленов и нарядных берез в институтском сквере.

Соседи по служебным столам, сотрудники, не один год проработавшие бок о бок; люди, знакомые не только по институту, но и вне его, не сразу узнавали друг друга.

Женская половина сработала под туристок, явившихся на зимние Олимпийские игры. В их одежде преобладали эластичные брюки африканских расцветок, куртки и пестровязаные свитеры, подпирающие модными воротниками элегантные подбородки нестареющей половины человечества.

Фурор произвела Инна Замараева. Голландские сапожки, которые Лялька, до боли сжав предсердие и оба желудочка, все-таки одолжила подруге, были зеленого цвета с синими пальмами на голенищах и хромированными заклепками по шву. Крупная вязка нового свитера терракотового тона поддавалась оценке лишь с позиций сюрреализма. Особенно хороши были тигр на спине, скопированный Инной с рекламной обложки заграничного журнала, и абстрактные многоугольники по низу.

Эластичные брюки были цвета черноморской волны, с карманчиками, отделанными тисненым сафьяном. Все это дополнялось курткой с замшевым воротником и изящным платочком, повязанным так, чтобы угадывалось его парижское происхождение.

Инна сразу же попала под перекрестный огонь мужского восхищения и женской зависти. В это мирное утро она получила охапку комплиментов от сотрудников и нажила новых врагов из числа сотрудниц.

Мужская половина экипировалась под рабочий класс времен восстановления народного хозяйства. Из темных углов, из чуланов, с чердаков были извлечены заплатанные ватники, вылинявшие гимнастерки, кепочки с укороченными козырьками и безнадежно вышедшие из моды шевиотовые картузы защитного цвета.

Один лишь Утехин явился в плаще «болонья», в костюме цвета «звездная пыль», остроносых штиблетах и в мятом галстуке, криво повязанном на изжеванной белой рубашке. Лешка понимал, что на фоне рабочих ватников, трудолюбивых кирзачей и заслуженных гимнастерок он выглядит белой вороной.

Виной тому было стечение обстоятельств, проклятая цепь опозданий, сжимавшая Лешку в железных тисках со дней его розового детства.

Попытка увильнуть от поездки в подшефный колхоз объяснялась отнюдь не леностью или, тем более, политической несознательностью Утехина. В субботний вечер Лешка был приглашен на день рождения к другу, хлебосольному и общительному парню, работающему художником по рекламе, что позволяло ему вести безбедную жизнь.

Не получив освобождения от шефского мероприятия, Лешка отправился к другу с твердым намерением преподнести ему комплект шариковых карандашей, выпить пару рюмок, станцевать под магнитофон традиционный шейк и в десять вечера возвратиться в собственный «угол» у пенсионерки Гликерии Федоровны, чтобы морально и физически подготовиться к уборке ранней моркови.

Но слаб человек, и велики беси. Во втором часу ночи, одурманенный смешанными винно-водочными парами, Лешка заснул на табурете в коммунальной кухне. Инстинкт самосохранения разбудил его, когда времени осталось ровно в обрез, чтобы не стать единственным в институте дезертиром.

Возле автобусов метался Сергей Потапович Харлампиев с длинным списком в руках. Поскольку Харлампиева всегда упрекали (в том числе) в недостаточной для получения персонального оклада общественной активности, он вызвался быть организатором-распорядителем во время поездки в подшефный колхоз. Два дня Харлампиев напряженно трудился, разбивая участников подшефного мероприятия на рабочие пятерки. В основу этих пятерок был положен алфавитный принцип. Два дня Харлампиев выводил в списках фамилию за фамилией и представлял, как по его четкой команде выстроятся пятерки на букву «а», за ними пятерки на букву «б», затем примкнут пятерки на букву «в» и так далее.

Но его глубокий замысел оказался напрасной тратой времени. Несмотря на зычные, тренированные многолетней разводкой караулов команды, пятерки не желали строиться. Алфавит превратился в непонятный, взбулгаченный людской водоворот. Отодрать от него Харлампиеву удавалось лишь разнобуквенные единицы. Пенсионер-экономист вспотел и побагровел от безуспешных усилий.

Пузатые туристские рюкзаки, авоськи, сумки и саквояжи были так густо разложены на сиденьях автобусов, что трудно было представить, найдутся ли места для самих шефов.

Лишь один Утехин не был отягощен поклажей. Открыв глаза на коммунальной кухне, он так стремительно стриганул из гостей, что не подумал о питании. Лишь в автобусе, обшаривая карманы «болоньи», он обнаружил кусок черного хлеба и две сморщенные маслины. Как они оказались в кармане, Лешка не мог сообразить. Наверное, сработал инстинкт, заставляющий человека заботиться о пропитании.

— По машинам! — зычно скомандовал Харлампиев.

Через два часа шефы оказались у необъятного поля, разлинованного длинными грядами ранней моркови. Она зеленела кудрявой ботвой и уходила к кромке дальнего леса. С другой стороны, километрах в двух, взбирались на небольшой пригорок ухоженные домики подшефного колхоза с мачтами индивидуальных телеантенн, крашеными палисадниками и полнокровными прямоугольниками приусадебных участков.

Когда автобусы шли в колхоз, общественному организатору-распорядителю, переживавшему крушение тщательно разработанного плана с алфавитными пятерками, пришла в голову простая и до дурноты отчетливая мысль о съестных и прочих запасах, упакованных в сумки и рюкзаки. Уже во время однообразной и небогатой впечатлениями дороги нетерпеливые руки шефов нырнули в поклажу. В головном автобусе, где ехал Харлампиев, аппетитно запахло бутербродами с любительской колбасой, кондитерскими изделиями и малосольными огурцами. Институтский электромонтер Паша, устроившийся в закутке на заднем сиденье, потянулся было сдернуть металлическую нашлепку на стеклянном горлышке, но был остановлен более выдержанной общественностью, с которой находился на паях.

Сергей Потапович сообразил, что если по приезде запасы будут съедены и запиты, то даже самые сознательные члены коллектива временно утратят способность к производительному труду.

Пенсионера-экономиста выручила прирожденная находчивость и сметка работника военизированной охраны. На очередной санитарной остановке он таинственно пошептался с водителями автобусов. Едва машины прибыли к месту назначения и любопытствующие сотрудники высыпали наружу, опрометчиво оставив на сиденьях запасы, водители с лязгом захлопнули двери и уехали в неизвестном направлении.

— Спокойно! — жестом римского трибуна Харлампиев вскинул руку над толпой, объятой легкой паникой. — Спокойно, товарищи! Есть предложение закончить дневную норму до обеда!

— Это до ско́лька же вкалывать? — крикнул из толпы Паша-электромонтер, планировавший начать работу после обеда, а пока заняться более приятным компанейским делом. — До сколька?

Харлампиев снова нашел гениальное по простоте решение.

— Кто выполнит норму, тот и начинает обедать!

— А что, братва, подходяще! — крикнул Паша, сообразивший, что при такой организации работы, пожалуй, можно успеть сбегать в магазин подшефного колхоза. Ибо, вздохнув широкой грудью приволье полей, Паша понял, что размеры паевых взносов были определены явно без учета этого существенного обстоятельства.

— Согласны! — дружно откликнулся коллектив, упустивший из рук заботливо скомплектованные припасы.

— Давай задания!

— Аленушка, Борька, идите сюда!

— Восьмая комната, принимай влево!

— Игнатьев, здесь наш сектор!

В считанные минуты неорганизованная масса разделилась на отдельные производственные коллективы.

Ошарашенный такой стихийной организованностью, Харлампиев сунул в карман список с пятерками и рявкнул, как, бывало, на разводе караулов!

— Два мешка на нос! Начинать с краю!

Даже в последнюю декаду планируемого года коллектив института не проявлял подобного трудового энтузиазма.

Проворные женские руки рванулись к морковным зарослям. Запылила земля, молниями замелькали в воздухе сочные клубни. Ножи мгновенно отсекали ботву, и розовые, корни ранней моркови пригоршнями летели в плетеные корзины.

Не менее проворные мужские ноги принялись сновать вдоль грядок со скоростью императорских скороходов, доставляя корзины к мешкам. Затем мешки взлетали на могучие плечи кандидатов наук, на мускулистые спины главных специалистов, старших и просто инженеров и величественно плыли к учетному пункту, лично возглавляемому Харлампиевым.

Впопыхах Сергей Потапович ввел дробную систему учета, при которой каждый сданный мешок приходилось делить на число лиц, работающих в группе. А поскольку в группах работало по три, по пять, семь и более человек, то простые вначале дроби превратились в сложные, затем числители и знаменатели начали разрастаться с пугающей неизвестностью дифференциальных уравнений. Харлампиев взмок от умственного труда, поминутно скреб добротный нос, но не лукавил ни на одну десятую сданного мешка.

А в небе плыло нежаркое солнце. Мягко светились над лесом прозрачные облака. Из-за пригорка притащился любопытный ветер, принялся беззастенчиво ворошить косынки и прически, бессовестно и ласково забираться в распахнутые вороты рубашек и кофточек. Относил в сторону пыль, приятно холодил разгоряченные лица.

Земля, родившая такое невиданное морковное изобилие, дышала простором и сытой усталостью. Воздух был пахуч, как отстоявшийся в погребе квас, прозрачен и крепок.

Черные носатые грачи, кормившиеся по соседству, на скошенном хлебном поле, сбились в кучу, удивленные невиданным разноцветным многолюдством. В колхозном поселке пиликала воскресная гармонь, и по улицам прогуливались парами и в одиночку законно отдыхающие подшефные…

Потная и возбужденная Инна Замараева уселась эластичными брюками на грязную корзину и азартно лупила пучки моркови о Лялькины голландские сапоги. Руки ее мелькали, как у рекордсменки по сбору чайного листа. Орлиный нос морщился от пыли, на грязных пальцах отчаянно молил о пощаде вдрызг загубленный маникюр.

— Нажми, мальчики! — то и дело покрикивала она, оглядываясь назад. Там, отстав на добрые десятка три метров, одиноко трудился Петр Петрович Восьмаков. Он занимался сбором ранней моркови индивидуально, с той же сосредоточенностью и тщательностью, с какой проверял по подлинникам цитаты выдающихся экономистов.

— Славка, бери корзину!.. Розочка, передохни, ты же почти мать-героиня, детка моя, тебе вредно так переутомляться!.. Как, Лешенька, подходящая опохмелочка подвалила? Не будешь теперь морально разлагаться накануне шефских мероприятий… Ладно, выручу тебя в обед.

Шлеп!.. Шлеп!.. Шлеп!.. Перед изумленным Харлампиевым опускались мешки с ранней, нежно-розовой, как созревшие яблоки, морковью. Они грудились в ряд, доверчиво приваливались друг к другу пузатыми боками. Привычные к строю глаза Харлампиева выровняли первую мешочную шеренгу, затем сдвоили ее ряды, строили их. Торопливо отмечая в списках дроби, Харлампиев с удовольствием поглядывал на растущую шеренгу увесистых мешков.

В пятнадцать часов двадцать восемь минут Лешка Утехин опрокинул в мешок последнюю корзину моркови. Инна Замараева выхватила из карманчика голубую ленту и собственноручно завязала грубую ткань, распустив на ней подарочный бантик. Славка Курочкин одиноко заорал: «Ура!» Старший экономист Розалия Строкина выпрямила трудовую спину и поправила очки.

Затем Лешка нес мешок, а за ним по борозде, след в след, шагали Инна и Славка. Чуть отставая, торопилась Розалия, спотыкалась, роняла очки к улыбалась измазанным круглым лицом.

— Норма! — сипло оказал Лешка и скинул мешок с голубым бантом к ногам организатора-распорядителя.

Харлампиев недоверчиво оглядел мешок, зачем-то ткнул его пальцем и лихорадочно принялся складывать дроби. В итоге у него не хватило трех седьмых мешка. Но организатор-распорядитель великодушно простил передовикам такую мелочь и разрешительно махнул рукой. С радостным гоготом передовики помчались к автобусам.

На полпути Лешка Утехин незаметно нырнул в кусты. Его гордая душа не могла перенести неотвратимого унижения у автобуса. К обильным, высококалорийным и разносторонним запасам товарищей по ударной работе Лешка мог добавить лишь кусок черняшки и одну маслину. Вторую маслину он уничтожил еще по дороге в колхоз, чтобы немного унять горение в животе, опаленном вчерашним товарищеским ужином.

Когда производственная группа, выполнившая задание, понеслась к автобусу, Утехин сунул руку в карман пиджака и обнаружил в его дальнем уголке смятый, невесть как уцелевший рубль. План возник молниеносно. «На парах» сбегать в колхозный магазин и вернуться к товарищам равноправным человеком. С двумястами граммами ветчинорубленой колбасы, городской булкой, бутылкой лимонада и пригоршней ирисок «Золотой ключик» для Инны и Розалии. Лешка пробрался сквозь тальники и скоро оказался на окраине поселка подшефного колхоза. Он остановился, чтобы перевести дух, и заодно съел черный хлеб и обсосал последнюю маслину. Немного приглушив алчную пустоту в желудке, он бойко двинулся к магазину.

«Уехала на базу» — лаконичная надпись на листке из ученической тетради, пришлепнутая на двери сельмага, ударила Лешку по темени.

— Бабуся, а когда она с базы вернется? — наивно спросил он у какой-то прохожей-старушки, остановившейся поглядеть на незнакомого человека.

— Во вторник, милок, а может, в середу, — охотно объяснила старушка. — Дочь она замуж выдает. По третьему разу Лариска хороводится. Так что ране середы, милок, им никак не управиться.

Лешка уныло побрел от магазина. Наспех проглоченный кусок черного хлеба и горькая маслина вызвали жажду, разгоравшуюся с быстротой подпаленной соломы. Лешка метнулся вдоль улицы, но не обнаружил ни начатков водопроводной цивилизации, ни элементарного колодца с этаким поэтическим журавлем.

Мудрые книги, прочитанные младшим научным сотрудником, развили в его сознании передовую мысль, что в трудностях человек не может оставаться один. В такие минуты ему надо смело шагнуть в объятия человечества.

Утехин облюбовал аккуратный домик с голубыми ставнями, с буйным пламенем астр и тонкой блеклостью отцветающих флоксов в палисаднике, удостоверился, что во дворе нет злой собаки, и зашагал к крыльцу.

На вежливый стук Утехина двери открыла Лида Ведута, С минуту они молчали, сокрушенные такой неожиданностью. Потом Лешка спросил, как Ведута очутилась в этом доме.

— Я здесь живу! — с вызовом откликнулась Лида, словно Лешка собирался опровергать этот невероятный факт. — А ты-то как сюда попал?

Утехин уже пришел в себя. Он передал Ведуте пламенный привет от шефов, справился о ее здоровье, похвалил прелести данного сельского населенного пункта и попросил напиться. Так как, по всей вероятности, в поселке на воскресенье водопроводные колонки демонтируют и отправляют на профилактику.

Лида засмеялась и сказала, что за водой они бегают на речку.

— Я тебя холодным молоком напою, — предложила она и спохватилась: — Ты заходи, чего на пороге стоим… Заходи, мама в город уехала: Я одна дома.

При упоминании о холодном молоке Лешкин желудок сжался нетерпеливыми спазмами. Утехин не заставил Лиду повторять приглашение и оказался в чистой комнате с льняными занавесками на окнах. Лида нырнула за перегородку и через минуту появилась уже в голубом платье с кружевным воротником. Вместо обычной «халы» ее волосы были гладко зачесаны назад и схвачены на затылке ленточкой.

Отправляясь в погреб за холодным молоком, Лида остановилась у двери, и спросила:

— Слушай, ты же, наверное, с самого утра на сухомятку?

Лешка застенчиво согласился, ибо кусок черного хлеба и две маслины нельзя было считать полновесной и тем более горячей пищей.

— У меня же борщ есть, с томатом и со шкварками…

Лешка был согласен на борщ и без шкварок.

— И котлеты с макаронами, — продолжала Лида, уже расставляя на столе тарелки. — А молока ты потом попьешь.

Лешка подумал, что у плановика строительного участка доброе и отзывчивое сердце. Теперь он будет прощать ей научно-методические огрехи в отчетных документах, а при очередном посещении участка привезет букет цветов и плитку шоколада «Аленка».

Когда младший научный сотрудник съел тарелку борща со шкварками, управился с котлетами и выпил пол-литровую кружку душистого молока, он с добрым состраданием подумал о тех несчастных, которые сейчас питаются всухомятку. Расположившись на пыльной траве под открытым небом, они жуют колбасу и холодную картошку со скользкими кусками селедки, ковыряют ножами бычков в томате. Запивают еду не натуральным высококалорийным молоком, а синтетическим лимонадом или ядовито-красным вишневым напитком, противно стреляющим в нос. Их безжалостно обдувает ветер, осыпает пыль. Над головами жужжат злые осенние мухи, норовя занести на хлеб и колбасу мириады страшных полевых бактерий.

— Давай еще налью, — предложила Лида, и в кружку снова потекла из объемистого кувшина пенно-белая струя. — Наше молоко все хвалят… Мама раньше на молочной ферме работала, а теперь второй год как на пенсии. Трудно уже Зорьку держать, но мама никак с ней расстаться не может. У нас и творог, и масло — все свое.

Лешка пил молоко, а Лида сидела напротив него, широко расставив руки с острыми локотками и чуть свесив голову. И глаза у нее были добрые, и едва приметная улыбочка на припухлых губах тоже добрая. В комнате плыл домашний дух вытопленной печки, горячего борща, крахмальных занавесок и душистого молока от собственной Зорьки. Показалось в какое-то мгновение Лешке, что сидит он в родном доме в далекой деревне Выползово и напротив него — не случайно встретившийся плановик со строительного участка, а мать, которую он не видел уже два года.

Выкурив после обеда сигарету, Лешка сбросил так неожиданно накатившую сентиментальность и снова стал собранным, деловым человеком.

Он спросил Лиду, что нового на участке. Девушка невесело махнула рукой.

— Прогрессивку за второй квартал зарезали… Перерасход фонда заработной платы.

— Нельзя фонды перерасходовать, — назидательно сказал Лешка, которого в сытом состоянии потянуло к сентенциям.

— Разве мы виноваты… Ересько пятидесятитонный кран не отдал. Пришлось в тресте механизации добывать. Из-за этих проклятущих колонн кран почти месяц продержали. Механизация нам такой счетик за аренду подкинула, что все наши прибыли полетели. Ихний механик один раз на участке побывал, а в счете за профилактический осмотр пятьсот сорок рубликов записали… Живодерство настоящее! Одна слава, что железобетон и вроде как прогрессивно. А разобраться, так чистая морока. Были бы колонны металлическими, мы бы их за неделю своими кранами смонтировали!

— Считается, что сборные железобетонные конструкции экономически эффективнее, чем металлические, — сказал Лешка. — Мы недавно в министерство справку по этому вопросу готовили.

— Не знаю, как у вас в справке получилось, — вздохнула Лида, — а только мы с ними мучаемся… А затраты на монтаж вы как учитывали?

— Обыкновенно, по выборочным усредненным данным и сметным нормативам. Как же еще считать? Фактические затраты по этим элементам в отчетности не выделяются отдельной строкой. Вот мы и махнули по усредненным.

— Усреднили, значит? — переспросила Лида, и доброта ее стала на глазах таять, как кусок масла, кинутый на горячую сковороду. — Вы усреднили, а нас прогрессивки лишают… Не выделяются отдельной строкой!.. А я вот выделила и сосчитала. Калькуляции составила. Фактические затраты на монтаж тяжелых сборных элементов почти в два раза выше, чем по сметным нормам… Я еще в министерство напишу обо всем… Тоже мне, научные грамотеи, лошадь и рябчика пополам сложили.

— Как указано было, — возразил Лешка.

— А у тебя своя голова имеется? — осведомилась Ведута, превратившись в то знакомое по визитам на участок, малорослое и колючее существо, выпаливавшее в ответ на одно слово целых два десятка. Лешку так и подмывало высказаться начистоту. Открыть Лиде собственное мнение по данному вопросу. Но он вовремя вспомнил про Жебелева и про его таинственную папку и сдержался.

Как-никак Утехин был представителем солидного научного учреждения и не имел права перед нем попало дискредитировать официальное теоретическое направление исследований в области применения железобетона.

Мало ли какие сомнения могут быть у научных работников. Однако сначала нужно проверить собственные мысли, доказать их, подтвердить бесспорными фактами, а только затем высказывать их окружающим. В науке тоже требуется порядок.

— Если ты одна затраты выделила, — сказал Лешка, — то данных маловато.

— А вот и не одна, — качнула Лида головой. — На восьмом Марья Ивановна выделила, на четвертом Васильев, а на третьем Танюшка Зайцева. Думаешь, у нас одних прогрессивка полетела?

Расстался Лешка с Ведутой мирно. Чтобы успокоить ее, он выпил через силу третью кружку молока от Зорьки, вежливо распрощался и отправился к автобусам.

На пути он встретил Пашу-электромонтера, семенившего к поселку с пустой тарой в руках. Лешка жестоко разочаровал его, сообщив о возмутительном объявлении на двери сельмага. Кроме того, он добавил, что, по наведенным справкам, в образцовом поселке подшефного колхоза последняя самогонщица пять лет назад покаялась в грехах перед общественным сходом и вдребезги разбила винокуренный аппарат.

— Топором или ломом? — растерянно поинтересовался Паша.

— Кажется, топором, — соврал Лешка. — Какое это имеет значение? Факт остается фактом.

— Куда уж, — философски подтвердил Паша.

Миновав знакомые кусты тальника, Лешка увидел на пустынной морковной плантации одинокого Петра Петровича, планомерно выполняющего дневное задание. Пенсионер-экономист в пятый раз пересчитывал мешки, чтобы обнаружить таинственную недостачу трех седьмых.

Обратной дорогой застоявшиеся автобусы летели на полном газу. Коллектив института, успешно выполнивший задание, пел, дремал, хрустел ранней морковкой, читал стихи и доедал остатки припасов. Инна Замараева, от которой попахивало легким винным ароматом, устроилась рядом с Утехиным. Она примерялась положить ему на плечо отяжелевшую голову и укрыться полой плаща «болонья». Лешка успешно отражал поползновения старшего инженера, ибо вместо горячительных напитков он сегодня вкушал лишь целебное, оттачивающее ясность мысли холодное молоко.

Организатор-распорядитель перечитывал положительный отзыв о работе, выданный правлением колхоза. В нем персонально была упомянута фамилия Харлампиева и отмечена его напряженная деятельность.