Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Раздел 6. Окончательное решение

Гитлеровские утопии рассыпались при столкновении с Советским Союзом, но вместо того, чтобы от них отказаться, их преобразили. Гитлер был Лидером, и его ставленники были обязаны своими должностями собственному умению предугадывать и осуществлять его волю. Когда эта воля натыкалась на сопротивление, как на Восточном фронте во второй половине 1941 года, заданием таких людей, как Геринг, Гиммлер и Гейдрих, было подправить идеи Гитлера так, чтобы подтвердить его гений, а равно и свою собственную позицию внутри нацистского режима. Утопий летом 1941 года было четыре: молниеносная победа, которая сокрушит Советский Союз за считанные недели; «План голода», согласно которому от голода в течение нескольких месяцев умрут тридцать миллионов человек; «окончательное решение», которое уничтожит европейских евреев после войны, и, наконец, «Генеральный план “Ост”», который сделает из западной части Советского Союза немецкую колонию. Через шесть месяцев после начала операции «Барбаросса» Гитлер переформулировал цели войны так, чтобы физическое уничтожение евреев сделать приоритетом. К тому времени его ближайшие соратники взяли на себя идеологическую и административную инициативу, дабы претворить это желание в жизнь[382].

Молниеносная победа не наступила. Хотя миллионы советских граждан и голодали, но осуществить «План голода» было невозможно. С «Генеральным планом “Ост”» или любым другим вариантом послевоенных планов колонизации нужно было подождать. По мере того, как ослабевали эти утопии, политическое будущее зависело от извлечения из фантазий того, что было выполнимо. Геринг, Гиммлер и Гейдрих продирались сквозь подвижные руины, разбирая кто что мог. Герингу, ответственному за экономику и «План голода», перепало меньше всего. Считавшийся «вторым человеком в Рейхе» и преемником Гитлера, Геринг оставался необычайно известным в Германии, но играл незначительную роль на Востоке. Поскольку экономика все менее становилась вопросом грандиозного планирования на послевоенный период и все более – вопросом импровизации для продолжения войны, Геринг уступил лидирующую позицию Альберту Шпееру. В отличие от Геринга, Гейдрих и Гиммлер умели повернуть неблагоприятную ситуацию на фронте себе на пользу, переформулировав «окончательное решение» таким образом, чтобы его можно было проводить во время войны, которая шла не по плану. Они понимали, что война превращалась, как Гитлер стал говорить с августа 1941 года, в «войну против евреев»[383].

Гиммлер и Гейдрих рассматривали уничтожение евреев как свое задание. Гейдрих 31 июля 1941 года получил официальное разрешение от Геринга сформулировать «окончательное решение». Оно все так же предполагало координирование предыдущих схем по депортации с планом Гейдриха замучить евреев работой до смерти на захваченном востоке Советского Союза. К ноябрю 1941 года, когда Гейдрих пытался устроить встречу в Ванзее для координирования «окончательного решения», он все еще вынашивал такую идею. Евреи, которые не могли работать, должны были исчезнуть. Евреи, которые могли физически трудиться, будут работать где-нибудь в захваченном Советском Союзе, пока не умрут. Гейдрих представлял широкий консенсус в немецком правительстве, хотя его план был не особо своевременным. Восточное министерство, несшее ответственность за гражданские оккупационные власти, установленные в сентябре, восприняло как само собой разумеющееся, что евреи должны исчезнуть. Его глава, Альфред Розенберг, в ноябре говорил о «биологическом уничтожении еврейства в Европе». Этого предполагалось добиться, высылая евреев за Уральские горы, которые были восточной границей Европы. Однако к ноябрю 1941 года гейдриховскую картинку порабощения и депортации затянуло пеленой тумана, поскольку Германия не разрушила Советский Союз и Сталин все еще контролировал большую часть его территории[384].

Пока Гейдрих занимался бюрократическими вопросами в Берлине, именно Гиммлер со знанием дела пожинал практические плоды и престижность утопических идей Гитлера. Из «Плана голода» он почерпнул категории лишнего населения и дармоедов и предложил евреев в качестве тех, у которых можно забрать продовольствие. Из молниеносной победы он изъял четыре айнзацгруппы. Их заданием было уничтожать советскую элиту, чтобы ускорить падение СССР. Их изначальная миссия состояла не в том, чтобы ликвидировать евреев как таковых. У айнзацгрупп не было такого приказа, когда началось вторжение, да и было их слишком мало, но у них был опыт уничтожения мирных граждан, они могли заручиться помощью местного населения и их можно было усилить. Из «Генерального плана “Ост”» Гиммлер взял батальоны «полиции порядка» и тысячи местных коллаборантов, чье предварительное задание состояло в том, чтобы помочь контролировать захваченный Советский Союз. Вместо этого они предоставляли человеческие ресурсы, позволявшие немцам проводить поистине массовые расстрелы евреев, начиная с августа 1941 года. Эти институции, поддерживаемые Вермахтом и его тайной военной полицией, позволили немцам уничтожить около миллиона евреев на востоке от линии Молотова-Риббентропа к концу того года[385].

Гиммлер преуспел, потому что осознал крайности нацистских утопий, которые были на уме у Гитлера, даже когда гитлеровская воля наталкивалась на самое решительное сопротивление внешнего мира. Гиммлер сделал «окончательное решение» более радикальным, передвинув его из послевоенного периода на время самой войны и продемонстрировав (после провала четырех предыдущих схем депортации), как этого можно добиться – массовыми расстрелами еврейского населения. Его престиж мало пострадал от провала плана молниеносной победы и «Плана голода», за которые отвечал Вермахт и ведущие экономисты. Даже когда он перевел «окончательное решение» в сферу выполнимого, он все еще холил мечту о гитлеровском «эдемском саде» – о «Генеральном плане “Ост”». Он продолжал давать приказы о пересмотре плана и устроил экспериментальную депортацию в Люблинском округе Генерал-губернаторства. Всякий раз, когда представлялся случай, он продолжал призывать Гитлера разрушать города до основания[386].

Летом и осенью 1941 года Гиммлер игнорировал невозможное, взвешивал то, что принесло бы наибольшую славу, и делал выполнимое – уничтожал евреев на востоке от линии Молотова-Риббентропа, в оккупированной Польше, странах Балтии и в Советском Союзе. Руководствуясь этим осознанием нацистской доктрины в те месяцы, когда немецкая мощь подвергалась испытанию на прочность, Гиммлер и СС отодвинули на задний план гражданские и военные власти в оккупированном Советском Союзе и в Германской империи. Как выразился Гиммлер, «Восток принадлежит СС»[387].

* * *

Восток совсем еще недавно принадлежал НКВД. Одним из секретов успеха Гиммлера было то, что он умел эксплуатировать наследие советской власти там, где ее установили совсем недавно.

На тех землях, куда дошли немецкие солдаты в ходе выполнения плана «Барбаросса», они были вторыми оккупантами за время войны. Первым немецким приобретением летом 1941 года стали территории, которые немцы отдали СССР по Договору о дружбе и границах от сентября 1939 года: восточная Польша, Литва, Латвия и Эстония, аннексированные на то время Советским Союзом. Иными словами, в ходе операции «Барбаросса» немецкие войска сначала занимали земли, которые были независимыми государствами в 1939 или 1940 годах, и только после этого входили в довоенный Советский Союз. Их румынские союзники тем временем захватывали территории, которые Советский Союз отобрал у Румынии в 1940 году[388].

Двойная оккупация (сначала советская, затем немецкая) сделала жизнь людей, проживавших на этих землях, еще более сложной и опасной. Даже одна оккупация способна подорвать общество на несколько поколений вперед; двойная же оккупация еще более болезненна и сеет распри. Она создала риск и искушения, доселе неведомые на Западе. Уход одного иноземного правителя означал не что иное, как приход другого. Когда иноземные войска отступили, людям довелось полагаться не на мир, а на политику следующего оккупанта. Когда приходил следующий оккупант, им приходилось иметь дело с последствиями собственных обязательств, данных предыдущему оккупанту; или же приходилось делать выбор при одной оккупации, ожидая следующей. Для различных групп людей эти чередования могли иметь разный смысл. Для литовцев-неевреев, к примеру, уход советской власти в 1941 году мог быть освобождением, евреи же не могли рассматривать приход немцев таким образом.

Литва уже прошла две крупнейшие трансформации к тому времени, когда немецкие войска вошли туда в июне 1941 года. Литве, хотя она все еще была независимым государством, пошел на пользу Пакт Молотова-Риббентропа от августа 1939 года. По Договору о дружбе и границах Литва отходила СССР, но литовцы не могли об этом знать. Литовское руководство в том месяце увидело нечто другое: нацистская Германия и Советский Союз разрушили Польшу, которая в течение межвоенного периода была противницей Литвы. Литовское правительство считало Вильнюс (город, находившийся на территории межвоенной Польши) своей столицей. Не принимая участия ни в каких военных действиях в сентябре 1939 года, Литва получила польские земли. В октябре 1939 года Советский Союз подарил Литве Вильнюс и прилегающие районы (7123 квадратных километра и четыреста пятьдесят семь с половиной тысяч населения). Ценой Вильнюса и других бывших польских территорий стало право на базирование советских солдат[389].

Потом, всего через полгода после того, как территория Литвы увеличилась благодаря Сталину, советский «благодетель» ее завоевал. В июне 1940 года Сталин захватил контроль над Литвой и другими странами Балтии, Латвией и Эстонией, и спешно включил их в состав Советского Союза. После аннексии Советский Союз депортировал около двадцати одной тысячи человек из Литвы, в том числе много литовской элиты. Среди тысяч депортированных были литовский премьер-министр и литовский министр иностранных дел. Некоторые литовские политические и военные деятели избежали ГУЛАГа, сбежав в Германию. Часто это были люди с довоенными связями в Берлине, но всегда – озлобленные из-за советской агрессии. Немцы приветствовали правых националистов среди литовских иммигрантов и готовили некоторых из них к участию во вторжении в Советский Союз[390].

Таким образом, когда немцы вторглись в Советский Союз в июне 1941 года, Литва занимала уникальное положение: она получила выгоду от Пакта Молотова-Риббентропа, затем ее завоевал СССР, а теперь ее будут оккупировать немцы. После жестокого года советской оккупации многие литовцы приветствовали такую перемену, но среди них было мало литовцев-евреев. Двести тысяч евреев проживали в Литве в июне 1941 года (примерно такое же количество, как в Германии). Немцы прибыли в Литву с отобранными литовцами-националистами и столкнулись с местными, которые были готовы верить (или же готовы были притворяться, что верят) в то, что евреи несут ответственность за советские репрессии. Советские депортации происходили в том же месяце, и НКВД расстрелял литовцев в тюрьмах всего за несколько дней до прихода немцев. Литовский дипломат Казис Шкирпа говорил об этих страданиях в своих радиопрограммах, чтобы подхлестнуть толпы к убийствам. В начале июля во время кровавых погромов в Литве были убиты около двух с половиной тысяч евреев[391].

Благодаря вышколенным коллаборантам и участию местного населения, немецкие убийцы в Литве получали всю необходимую им помощь. Начальные директивы по уничтожению евреев, занимавших определенное социальное положение, были быстро перевыполнены айнзацгруппой «А» и коллаборантами из числа местного населения в ее составе. Айнзацгруппа «А» двигалась за группой армий «Север» в Литву. Айнзацкоманда-3 айнзацгруппы «А», ответственная за главный литовский город Каунас, имела столько помощников, сколько ей было нужно. В айнзацкоманде-3 было только сто тридцать девять человек штата, в том числе секретари и шоферы, которых было сорок четыре. В последующие недели и месяцы немцы сгоняли литовцев на места расстрелов возле Каунаса. К 4 июля 1941 года литовские отряды убивали евреев под немецким присмотром и по немецким приказам. Уже 1 декабря айнзацкоманда-2 считала еврейскую проблему в Литве решенной. Она докладывала об уничтожении 133 346 человек, из которых около 114 856 были евреями. Несмотря на желание Шкирпы, эти события не пошли на благо политических целей Литвы. После того, как он пытался провозгласить независимое Литовское государство, его взяли под домашний арест[392].

Вильнюс был северо-восточным столичным центром независимой Польши и короткое время – столицей независимой Советской Литвы. Но во время всех этих чередований и тем более в течение предыдущих пятисот лет Вильнюс был еще чем-то – центром еврейской цивилизации, известной как «Северный Иерусалим». Когда началась война, в городе проживало около семидесяти тысяч евреев. Если за остальную Литву и другие страны Балтии отвечала айнзацгруппа «А», то район Вильнюса (вместе с советской Беларусью) достался айнзацгруппе «B». Уничтожать вильнюсских евреев было поручено отделению айнзацкоманда-9. Расстрелы проводились в Понарском лесу, прямо за городом. К 23 июля 1941 года немцы собрали литовских пособников, которые гнали колонны евреев в Понары. Там группами по двенадцать–двадцать человек за раз людей подводили к краю ямы, где они отдавали все ценные вещи и одежду. Золотые зубы вырывали силой. Около семидесяти двух тысяч евреев Вильнюса и его окрестностей (и приблизительно восемь тысяч поляков и литовцев, которые не были евреями) были расстреляны в Понарах[393].

Ита Страж была одной из немногих евреев Вильнюса, которым удалось выжить. Литовские полицейские притащили ее к яме, уже наполненной трупами. Девятнадцатилетняя девушка думала: «Это конец. И что я видела в жизни?» В нее не попали, но от страха она упала в яму. Ее накрыло трупами людей, расстрелянных после нее. Кто-то прошелся над ямой, стреляя сверху вниз, чтобы убедиться, что все умерли. Пуля попала в руку, но она не издала ни звука. Позже она выкарабкалась из ямы: «Я была босиком. Я все шла и шла по трупам. Казалось, этому не будет конца»[394].

Соседнюю Латвию тоже аннексировал Советский Союз всего за год до немецкого вторжения. Около двадцати одной тысячи латвийских граждан (многие из них были латвийскими евреями) были депортированы советским режимом всего за несколько недель до прибытия немцев. НКВД расстреливал латвийских узников, когда Вермахт подходил к Риге. Здесь главным немецким коллаборантом был Виктор Арайс, латвийский националист (немец по матери), знакомый с переводчиком, которого немецкая полиция привезла с собой в Ригу. Ему разрешили создать «команду Арайса», которая в начале июня 1941 года сожгла живьем евреев в рижской синагоге. Когда немцы устраивали массовые убийства, они предусмотрительно выбирали латвийских расстрельщиков из числа тех, чьи семьи пострадали от советского режима. В июле, под присмотром коммандос из айнзацгруппы «А», «команда Арайса» согнала рижских евреев в Бикерниекский лес на окраине Риги и расстреляла. Немцы сначала проводили «демонстрационный расстрел», а затем «команда Арайса» довершала дело. С помощью таких латвийцев немцы уничтожили к концу 1941 года по крайней мере 69 750 из находившихся в стране восьмидесяти тысяч евреев[395].

В третьем балтийском государстве, Эстонии, чувство унижения после советской оккупации было таким же огромным, как в Литве и Латвии, если не большим. В отличие от Вильнюса и Риги, Таллинн даже частично не мобилизовал свою армию, прежде чем сдаться советским войскам в 1940 году. Эстония подчинилась советским требованиям раньше других балтийских государств, исключив таким образом возможность какой бы то ни было балтийской дипломатической солидарности. СССР депортировал около 11 200 эстонцев, в том числе большинство политических деятелей. В Эстонии айнзацгруппа «А» тоже нашла более чем достаточное количество коллаборантов. Эстонцы, которые сопротивлялись советской власти в лесах, теперь вступали в Команду самообороны под немецким началом. Эстонцы, сотрудничавшие с советским режимом, тоже вступали туда в надежде восстановить собственную репутацию.

Эстонцы приветствовали немцев как освободителей, а в ответ немцы считали эстонцев расово высшими не только по отношению к евреям, но и к другим народам Балтии. Евреев в Эстонии было очень мало. Эстонцы из Команд самообороны по приказу немцев убили всех эстонских евреев, которых смогли найти, – всего девятьсот шестьдесят три человека. В Эстонии убийства и погромы продолжались без евреев. Около пяти тысяч эстонцев-неевреев были убиты по обвинению якобы в сотрудничестве с советским режимом[396].

На востоке от линии Молотова-Риббентропа немцы натолкнулись на свежие следы советского государствостроительства, когда приступили к возведению собственной империи. В Восточной Польше эти знаки были даже более разительными, чем в странах Балтии. Если Эстонию, Латвию и Литву СССР инкорпорировал за год до вторжения Германии, в июне 1940 года, то Восточную Польшу советский режим аннексировал еще за девять месяцев до того, в сентябре 1939 года. Здесь немцы увидели доказательство социальной трансформации. Индустрия была национализирована, некоторые фермерские хозяйства коллективизированы, а местная элита уничтожена. Советский режим депортировал более трехсот тысяч польских граждан и расстрелял еще десятки тысяч. Немецкое вторжение побудило НКВД расстрелять 9817 заключенных польских граждан, чтобы не отдавать их в руки немцев. Немцы пришли в западную часть Советского Союза летом 1941 года и обнаружили тюрьмы НКВД, наполненные свежими трупами. Тюрьмы нужно было очистить, прежде чем немцы могли использовать их для своих нужд[397].

Советские массовые расправы дали немцам повод для пропаганды. Согласно нацистской линии, в страданиях при советском режиме были виноваты евреи, и это вызвало некоторый резонанс. С помощью немецкой агитации или без нее многие люди в межвоенной Европе ассоциировали евреев с коммунизмом. В коммунистических партиях межвоенного периода действительно было много евреев, особенно среди руководства – об этом факте писала пресса по всей Европе в течение двадцати лет. Правые партии внесли путаницу, утверждая, что, поскольку многие коммунисты – евреи, следовательно, многие евреи – коммунисты. Это очень разные соотношения, и в любом случае последнее утверждение никогда не было правдой. Евреев обвиняли еще до войны в провалах национальных государств; после того, как началась война и национальные государства пали во время советского или немецкого вторжений, искушение для такого «козлоотпущения» стало еще большим. Эстонцы, латвийцы, литовцы и поляки потеряли не только независимые государства, созданные для их наций, но и статус, а также местную власть. Они сдали все это во многих случаях без значительного сопротивления. Нацистская пропаганда, таким образом, была вдвойне привлекательной: было не стыдно проиграть советским коммунистам, поскольку их поддерживал мировой еврейский заговор; но поскольку в коммунизме были виноваты евреи, то теперь правильно их убивать[398].

В дуге, протянувшейся в южном направлении от Балтийского моря к Черному морю, последняя неделя июня и первые недели июля 1941 года ознаменовались насилием против евреев. В Литве и Латвии, куда немцы приводили с собой сбежавших местных националистов и хотя бы на мгновение могли позировать как освободители целых государств, резонанс такой пропаганды был сильнее, а участие местного населения – более заметным. В некоторых важных городах некогда Восточной Польши, например, в Белостоке, немцы проводили широкомасштабные расстрелы своими силами, тем самым как бы подавая пример. Белосток, который находился немного восточнее линии Молотова-Риббентропа, был городом в северо-восточной части Польши, а затем оказался в Советской Беларуси. Немедленно после его взятия Вермахтом 27 июня батальон-309 Полиции порядка начал грабить и убивать мирных жителей. Немецкие полицаи убили около трехсот евреев и оставили тела лежать по всему городу. Затем они согнали еще несколько сотен евреев в синагогу, подожгли ее и расстреливали тех, кто пытался выбраться. За две последующие недели местные поляки приняли участие примерно в тридцати погромах в Белостоцкой области. Тем временем Гиммлер приехал в Белосток, где дал инструкции насчет того, что с евреями нужно обходиться, как с партизанами. Полиция порядка забрала тысячу мужчин-евреев из Белостока на окраину города и расстреляла их 8–11 июля[399].

Южнее, на землях некогда Восточной Польши, в регионах, где украинцы составляли большинство, немцы взывали к украинскому национализму. Немцы там обвиняли евреев в советских репрессиях украинцев. В городе Кременец, где нашли более сотни расстрелянных заключенных, во время погрома были убиты около ста тридцати евреев. В Луцке, где были найдены расстрелянные из автоматов около 2800 заключенных, немцы убили две тысячи евреев и назвали это местью за зло, причиненное украинцам коммунистами-евреями. Во Львове, где нашли около двух с половиной тысяч мертвых узников в тюрьме НКВД, айнзацгруппа «С» и местное ополчение устроили погром, который длился несколько дней. Немцы называли этих людей украинскими жертвами еврейских энкавэдэшников, но в действительности некоторые жертвы были поляками и евреями (хотя большинство энкавэдэшников были, видимо, русскими или украинцами). В дневнике человека из другой айнзацгруппы описана сцена 5 июля 1941 года: «Сотни евреев бегут по улице с окровавленными лицами, проломлеными черепами и вывалившимися глазами». За первые несколько дней войны местные ополченцы (с немецкой помощью и при поощрении или же без таковых) во время погромов убили и подстрекали к убийству около 19 655 евреев[400].

Политический расчет и страдания местного населения не объясняют полностью причин участия в погромах. Насилие против евреев помогло сблизиться немцам и представителям местного нееврейского населения. Злоба была направлена, как того и хотели немцы, на евреев, а не на тех, кто сотрудничал с советским режимом. Люди, реагировавшие на немецкое науськивание, знали, что угождают своим новым хозяевам, независимо от того, верили они, что в их бедах виноваты евреи, или нет. Своими действиями они подкрепляли нацистское мировоззрение. Уничтожение евреев как месть за расстрелы НКВД подтверждало нацистское восприятие Советского Союза как еврейского государства. Насилие против евреев также позволяло местным эстонцам, латвийцам, литовцам, украинцам, беларусам и полякам, которые сотрудничали с советским режимом, смыть с себя это пятно. Идея о том, что только евреи были коммунистами, была удобна не только оккупантам, но и некоторым оккупированным[401].

Однако эта психологическая нацификация была бы значительно более сложной без осязаемых доказательств советских злодеяний. Погромы проходили там, куда коммунисты пришли недавно и недавно же установили там советскую власть, где в предыдущие месяцы советские репрессивные органы проводили аресты, экзекуции и депортации. Это было совместным производством – нацистским редактированием советского текста[402].

Встреча с советскими злодеяниями на восток от линии Молотова-Риббентропа была на руку СС и их руководству. Гиммлер и Гейдрих всегда говорили, что жизнь – это столкновение идеологий и что традиционное европейское понимание главенства закона должно поступиться безжалостному насилию, необходимому для разрушения расового и идеологического врага на Востоке. Традиционный орган соблюдения законности в Германии, полиция, должен был превратиться в институт «идеологических солдат», поэтому перед войной Гиммлер и Гейдрих вычистили из рядов полицейских всех, кто считался ненадежным, поощряли полицейских вступать в СС и поместили СС и Полицию безопасности (Уголовную полицию плюс гестапо) под единую структуру командования. Их целью было создание единой силы, посвященной преимущественно расовой борьбе. Ко времени вторжения в Советский Союз примерно треть немецких полицейских офицерского состава принадлежала к СС и около двух третей были членами национал-социалистической партии[403].

Неожиданное нападение немцев застигло НКВД врасплох, из-за чего казалось, что Восток был зоной беззакония, приготовленной для нового немецкого порядка. НКВД, обычно невидимый, проявился как убийца узников. Немцы прорвались через уровни мистификации, секретности и лицемерия, покрывавшие и гораздо большие советские преступления 1937–1938 и 1930–1933 годов. Немцы (вместе с союзниками) были единственной властью, таким образом вошедшей на территорию Советского Союза, а следовательно, единственными, кто был в состоянии предоставить подобные прямые доказательства сталинских злодеяний. Поскольку именно немцы обнаружили эти преступления, тюремные убийства стали достоянием политики еще до того, как стали достоянием истории. Факты, используемые для пропаганды, накрепко срастаются с лживым политическим контекстом, теряя свою первоначальную достоверность.

Из-за очевидных доказательств советских злодеяний немецкие силы порядка могли выставлять себя как ликвидаторов советских преступлений, даже если они сами их совершали. В свете их индоктринации то, что немцы увидели на дважды оккупированных землях, в общем-то, имело для них смысл. Казалось, это было подтверждением того, чему их учили и что их готовили увидеть, – советская преступность, возглавляемая евреями и осуществляемая на пользу евреев. Советские злодеяния помогли бы немецким эсэсовцам, полицейским и солдатам оправдать для самих себя действия, к которым их вскоре призвали: уничтожение женщин и детей еврейской национальности. Однако тюремные убийства, насколько бы значимы они ни были для местного населения, страдавшего от советских преступлений, были для нацистских вожаков скорее катализатором, нежели причиной.

В июле 1941 года Гиммлер был готов продемонстрировать своему властелину Гитлеру, что настроен на более темную сторону национал-социализма и готов претворять в жизнь политику абсолютной беспощадности. Его СС и полиция конкурировали за власть в новых восточных колониях с военными и гражданскими оккупационными властями, а сам он конкурировал за расположение Гитлера с Герингом, чьи планы на экономическую экспансию не оправдывали доверия по мере продвижения войны. Гиммлер наглядно показывал, что расстреливать легче, чем морить голодом, депортировать и порабощать. Полномочия Гиммлера как рейхскомиссара по «германизации» распространялись только на захваченную Польшу, но по мере продвижения немецких войск вглубь территории довоенного Советского Союза Гиммлер вел себя так, как будто его полномочия действительны на территории всего захваченного Советского Союза, и, пользуясь своей властью главы полиции и СС, начал проводить политику расовой трансформации, которая базировалась на смертоносном насилии[404].

В июле 1941 года Гиммлер лично проехал по западной части Советского Союза, чтобы объявить о новой линии: женщин и детей еврейской национальности следует уничтожать так же, как и мужчин-евреев. Местные силы среагировали мгновенно: айнзацгруппа «С», которая двигалась за группой армий «Юг» в Украину, действовала медленнее, чем айнзацгруппа «А» (страны Балтии) и айнзацгруппа «В» (Вильнюс и Беларусь), в деле массовых расстрелов евреев вообще. Однако в августе и сентябре, по наущению Гиммлера, айнзацгруппа «С» расстреляла около шестидесяти тысяч евреев. Это были не погромы, а именно организованные расстрелы. Действительно, айнзацкоманда-5 айнзацгруппы «С» жаловалась 21 июля, что погром, проводимый местными украинцами и немецкими солдатами, тормозил им задачу расстрела евреев Умани. За следующие два дня, однако, айнзацкоманда-5 расстреляла около тысячи четырехсот уманских евреев (за исключением нескольких евреек, которым приказали мостить дорогу, используя могильные плиты с еврейского кладбища). Айнзацкоманда-6 айнзацгруппы «С» не расстреливала женщин и детей до личной проверки Гиммлера[405].

Расстрел женщин и детей был психологическим барьером, и Гиммлер сделал все, чтобы его устранить. Если обычно айнзацгруппы убивали только евреев-мужчин, то Гиммлер послал части Ваффен-СС (военные формирования СС) для уничтожения целых общин, включая женщин и детей. Гитлер 17 июля 1941 года дал инструкции Гиммлеру «пацифицировать» оккупированные территории. Через два дня Гиммлер отправил кавалерийскую бригаду СС в болотистое Полесье между Украиной и Беларусью с прямым приказом уничтожить евреев-мужчин, а евреек загнать в болота. Гиммлер формулировал свои инструкции языком партизанской борьбы. Однако к 1 августа командующий кавалерийской бригады уточнил: «не оставлять в живых ни одного еврея-мужчины, ни одной семьи в деревнях». Ваффен-СС быстро поняли намерения Гиммлера и помогли распространить его приказ. К 13 августа были уничтожены 13 788 еврейских мужчин, женщин и детей. Гиммлер также послал 1-ю мотопехотную бригаду СС на помощь айнзацгруппе и силам полиции в Украине. В течение 1941 года формирования Ваффен-СС уничтожили более пятидесяти тысяч евреев на восток от линии Молотова-Риббентропа[406].

Гиммлер сделал так, чтоб у айнзацгрупп было существенное подкрепление для ликвидации всех обнаруженных евреев. Начиная с августа 1941 года двенадцать батальонов Полиции порядка были основным источником немецкой помощи для операций по расстрелам. Полиция порядка должна была развернуться по всему захваченному Советскому Союзу, и, поскольку военная кампания продвигалась медленнее ожидаемого, их было более чем достаточно в оккупированных тыловых районах. К августу количество кадров для массовых расправ на восток от линии Молотова-Риббентропа достигло около двадцати тысяч человек. К этому времени Гиммлер утвердил практику (которая и так уже была распространенной) задействования местных полицаев для помощи в расстрелах. Литовцы, латвийцы и эстонцы принимали участие в расстрелах почти с самого начала. К концу 1941 года десятки тысяч украинцев, беларусов, русских и татар также были набраны в местные силы полиции. Особо желанными были этнические немцы Советского Союза, которые приняли заметное участие в уничтожении евреев. При наличии Полиции порядка и местных наемников у немцев было достаточно кадров для уничтожения евреев в оккупированном Советском Союзе[407].

Гиммлер проявил инициативу, руководил расстрелами и организовал репрессивный бюрократический аппарат. Заручившись доверием Гитлера, Гиммлер мог организовать полицейские организации по собственному усмотрению. Он распространил по территории оккупированного Советского Союза институт высших руководителей СС и полиции. В самой Германии высшие руководители СС и полиции доказали, что они играют немного более существенную роль, чем просто еще одна административная прослойка; на Востоке они стали тем, чем Гиммлер всегда хотел их видеть – его личными представителями, крайне важной ступенью упрощенной иерархии репрессивных сил полиции. Высшие руководители СС и полиции были приставлены к группе армий «Север», «Центр» и «Юг», а четвертую держали наготове для продвижений на Кавказ. Эти люди теоретически подчинялись гражданским оккупационным властям (Рейхскомиссариату Остланда на севере и Рейхскомиссариату Украины на юге), основанным в сентябре 1941 года. Фактически же высшие руководители СС и полиции были подотчетны Гиммлеру. Они понимали, что уничтожать евреев – значит выполнять его желания. В особняке на Блетчли-Парк, где британские шифровальщики занимались дешифровкой немецких сообщений, стало ясно, что высшие руководители СС и полиции «проводят своеобразное соревнование друг с другом за “показатели”»[408].

В конце августа 1941 года скоординированность немецких сил проявилась в массовых расправах над евреями на юго-западе города Каменец-Подольский. Здесь сама война создала проблему еврейских беженцев.

Венгрии, союзнице Германии, было дозволено аннексировать Подкарпатскую Русь – самую восточную область Чехословакии. Вместо того, чтобы дать местным евреям венгерское гражданство, Венгрия выгнала «не имеющих гражданства» евреев на восток, в оккупированную немцами Украину. Наплыв евреев на подконтрольную немцам территорию создал напряженное положение с ресурсами. Фридрих Еккельн, высший руководитель СС и полиции в этом регионе, взял на себя инициативу, видимо, желая доложить об успехе Гиммлеру при встрече 12 августа. Он лично прилетел сделать необходимые приготовления. Немцы выбрали место за Каменец-Подольским и силой пригнали туда еврейских беженцев и некоторых местных евреев. Батальон-320 Полиции порядка и люди из команды Еккельна расстреляли евреев в карьерах. В течение четырех дней, с 26 по 29 августа, было уничтожено около 23 600 евреев. Еккельн доложил Гиммлеру об этой цифре по радио. Это была самая масштабная на тот момент бойня, проведенная немцами, и она задала тон всем последующим[409].

Вермахт помогал проводить и поощрял такие операции по расстрелу, а иногда и заказывал их. К концу августа 1941 года, через девять недель после начала войны, Вермахт всерьез обеспокоился проблемами запасов продовольствия и безопасности тыла. Уничтожение евреев сэкономит продовольствие и, согласно нацистской логике, предотвратит партизанские восстания. После массовых расстрелов в Каменец-Подольском Вермахт систематически сотрудничал с айнзацгруппами и силами полиции в вопросе уничтожения еврейского населения. Когда брали большой город или городок, полиция (если таковая была) устраивала облаву на отдельных евреев-мужчин и расстреливала их. Армия регистрировала остальное население, отмечая евреев. Затем Вермахт и полиция договаривались, сколько из оставшихся евреев убить, а скольких оставить в качестве рабочей силы для гетто. После такого выбора полицейские устраивали второй массовый расстрел, а армия предоставляла грузовики, амуницию и охранников. Если полиции не было, то армия регистрировала евреев и самостоятельно устраивала принудительные работы, а полицейские проводили расстрел позже. Когда центральные директивы стали более ясными и были утверждены протоколы сотрудничества, уровень смертности среди евреев в оккупированной Советской Украине увеличился ровно вдвое с июля по август 1941 года, а затем еще и с августа по сентябрь[410].

В Киеве в сентябре 1941 года дальнейшая конфронтация с остатками советской власти дала предлог для очередной эскалации – первой попытки уничтожить всех местных евреев большого города.

19 сентября 1941 года группа войск «Юг» вермахта захватила Киев – на несколько недель позже запланированной даты и при помощи группы армий «Центр». 24 сентября прогремели взрывы бомб и мин, разрушивших несколько зданий в центре Киева, где немцы учредили комендатуры оккупационного режима. Некоторые из взрывов были осуществлены с помощью часового механизма, поставленного еще до того, как советские войска отступили из города, но некоторые были детонированы энкавэдистами, оставшимися в Киеве. Когда немцы вытаскивали из-под обломков своих убитых и раненых, находиться в городе неожиданно стало небезопасно. По воспоминаниям местного жителя, немцы прекратили улыбаться. Им нужно было управлять метрополисом, имея очень маленькое количество людей, десятки из которых только что погибли, и именно теперь, когда они готовились продолжать продвижение на восток. У немцев была четкая идеологическая линия, которой они следовали: если к чему-то причастен НКВД, то виноваты евреи. На заседании 26 сентября военное руководство согласилось с представителями полиции и СС, что массовые расстрелы киевских евреев будут адекватным ответом на взрывы. Хотя большинство евреев Киева бежали еще до прихода немцев, но десятки тысяч их все еще оставались в городе. Все они должны были быть расстреляны[411].

Ключом к проведению всей операции была дезинформация. Команда пропагандистов Вермахта напечатала объявления, приказывавшие евреям Киева явиться (за неявку – смерть) на угол улицы в восточной части города. Евреям говорили (и это станет стандартной ложью таких акций массового расстрела), что их будут переселять. Поэтому они должны взять с собой документы, деньги и ценные вещи. 29 сентября 1941 года большинство из остававшегося в Киеве еврейского населения действительно собралось в указанном месте. Некоторые евреи говорили сами себе, что раз на следующий день отмечается Йом-Кипур, самый важный еврейский праздник, то с ними ничего не может случиться. Многие прибыли до рассвета в надежде занять хорошие места в несуществующем поезде для переселенцев. Люди готовились к длительному переезду, у пожилых женщин на шее висели ожерелья из луковых головок. Собравшихся (их было более тридцати тысяч человек) повели пешком, согласно инструкции, по улице Мельникова по направлению к еврейскому кладбищу. Жители квартир по соседству вспоминали «бесконечный поток, заполонивший всю улицу и тротуары»[412].

Немцы поставили блокпост возле ворот еврейского кладбища, где проверяли документы и отсылали неевреев домой. Отсюда евреев сопровождали немцы с автоматами и собаками. На контрольно-пропускном пункте (если не раньше) многие евреи, должно быть, осознавали, что произойдет с ними в действительности. Тридцатилетняя Дина Проничева шла впереди своей семьи, пока не услышала автоматные выстрелы. Она сразу все поняла, но решила ничего не говорить родителям, чтобы не волновать их. Она продолжала идти рядом с мамой и отцом, пока они не дошли до столов, где немцы требовали сдать ценные вещи и одежду. Немец уже отобрал у ее мамы обручальное кольцо, и Проничева поняла, что мама тоже ясно осознает смысл происходящего, когда она резко прошептала дочери: «Ты не похожа на еврейку». Только тогда она попыталась сбежать. Такие простые примеры общения очень редки в подобных ситуациях, когда человеческий ум напряженно пытается отрицать происходящее, а человеческий дух стремится к имитации, подчинению, а значит, к гибели. Проничева, носившая фамилию своего русского мужа, сказала немцу, сидевшему за ближайшим столом, что она не еврейка. Он предложил ей подождать в стороне до конца рабочего дня[413].

Так Дина Проничева увидела, что случилось с ее родителями, сестрой и другими киевскими евреями. Отобрав ценные вещи и документы, людей заставили раздеться донага. Затем их в группах примерно по десять человек угрозами или выстрелами в воздух погнали к обрыву Бабьего Яра. Многих из них били: Проничева вспоминала, что люди «уже были в крови, когда шли на расстрел». Им приказали лечь ничком на уже мертвые тела и ждать выстрелов сверху и сзади. Затем подгоняли следующую группу. Евреи подходили к обрыву и умирали в течение тридцати шести часов. Наверное, все люди были похожи друг на друга в момент смерти и после нее, но до того финального момента они все были разными, каждый со своими заботами и предчувствиями – до того, как все стало ясно, а затем погрузилось во мрак. Многие умирали, думая не о себе, а о других, как, например, мать пятнадцатилетней красавицы Сары, которая умоляла расстрелять ее одновременно с дочерью. Даже в самом конце так проявлялась забота и мысли о дочери: если она увидит, что дочь расстреляли, то будет знать, что ее не насиловали. Другая обнаженная мать в те последние минуты жизни, что ей оставались, кормила грудью ребенка. Когда ребенка живым сбросили в яр, она прыгнула за ним и так нашла свою смерть. Только там, на дне яра, эти люди стали ничем, стали цифрой – их было 33 761. Поскольку тела позже были эксгумированы и сожжены на кострах, а несгоревшие кости перемолоты и смешаны с песком, то цифра – это все, что от них осталось[414].

В конце дня немцы решили расстрелять и Дину Проничеву. Вопрос, еврейка ли она, был спорным, но она слишком много знала. Ее и еще нескольких человек в темноте повели к обрыву яра. Ее не заставляли раздеться. В этой ситуации был один-единственный способ выжить, и она им воспользовалась: когда начали стрелять, Дина бросилась в узкий завал между телами и притворилась мертвой. Она вытерпела вес немца, прошедшего по ее телу, оставалась неподвижной, «как мертвая», когда он наступил ей на грудь и на руку. Ей удалось оставить маленькое отверстие для воздуха, когда ее засыпали землей. Она слышала, как маленький ребенок звал маму, и думала о собственных детях. Она начала говорить сама с собой: «Дина, вставай, беги прочь, беги к своим детям». Возможно, эти слова повлияли так же, как и те, которые ей прошептала мама, лежавшая теперь мертвой где-то внизу. Она откопалась из земли и тихо отползла в сторону[415].

Дина Проничева вступила в опасный мир всего нескольких выживших евреев Киева. Закон требовал выдавать евреев властям. За это немцы сулили материальное вознаграждение: деньги, а иногда ключи от квартиры евреев. Местному населению как Киева, так и всего Советского Союза было привычно выдавать «врагов народа». Еще совсем недавно, в 1937-м и 1938 годах, основными врагами, которых выдавали тогда представителям НКВД, были «польские шпионы». Теперь же в бывших кабинетах НКВД расположилось Гестапо, а врагами были евреи. Тех, кто приходил донести немецким полицаям на евреев, пропускал охранник, у которого была повязка со свастикой на рукаве и который стоял перед фризами с изображением серпа и молота. Кабинет, где занимались евреями, был довольно маленьким, поскольку расследование еврейских «преступлений» было простым: советский документ с записью о еврейской национальности (или же пенис без крайней плоти) означал смерть. У Изы Белозовской, киевской еврейки, которая скрывалась, был маленький сын Игорь, которого все это смущало. «Что такое еврей?» – спрашивал он маму. На деле ответ давали немецкие полицейские, проверявшие советские удостоверения личности, или же немецкие врачи, подвергавшие мальчиков, таких как Игорь, «медицинскому осмотру»[416].

Иза Белозовская ощущала смерть повсюду. Она вспоминала: «У меня было сильное желание посыпать голову, всю себя пеплом, ничего не слышать, превратиться в пыль». Но она держалась и выжила. Те, кто перестал надеяться, иногда выживали благодаря преданности их нееврейских супругов или семей супругов. Повитуху Софию Эйзенштейн, к примеру, ее муж прятал в яме, которую вырыл на краю внутреннего двора. Он провел ее туда, переодетую в нищенку, и приходил к ней ежедневно, когда выгуливал собаку. Он разговаривал с ней, притворяясь, что говорит с собакой. Она умоляла отравить ее, но вместо этого он приносил продукты и воду. Тех евреев, которых хватала полиция, расстреливали. Их помещали в камеры киевской тюрьмы, в которых тремя годами ранее держали жертв Большого террора. Когда тюрьма наполнилась, евреев и других заключенных на рассвете вывезли в крытом грузовике. Жители Киева научились бояться этого грузовика, как боялись «воронков» НКВД, выезжавших их этих же ворот. Он привез евреев и остальных узников к Бабьему Яру, где им приказали раздеться, стать на колени над яром и ждать выстрела[417].

Бабий Яр подтвердил прецедент, установленный в Каменец-Подольском, по уничтожению евреев в городах центральной, восточной и южной Украины. Поскольку группа армий «Центр» взяла Киев позже и поскольку вести про немецкую политику распространялись быстро, большинство евреев из этих регионов сбежали на восток и таким образом выжили. Те же, кто остался, в большинстве случаев не выжили. В Днепропетровске 13 октября 1941 года были уничтожены около двенадцати тысяч евреев. Немцы использовали местную администрацию, ими самими же учрежденную, для ускорения работы по выявлению, а затем расстрелу евреев. В Харькове зондеркоманда-4а айнзацгруппы «С» приказала городской администрации поселить остававшихся евреев в одном районе. 15 и 16 декабря более десяти тысяч харьковских евреев привезли на тракторный завод на краю города. Там батальон-314 Полиции порядка и зондеркоманда-4а в январе 1942 года расстреливали их группами. Некоторые из них задохнулись в грузовике, чья выхлопная труба выводила угарный газ внутрь кузова, так что он попадал прямо в легкие евреев, запертых там. Газенвагены также использовали в Киеве, но от них отказались после жалоб сотрудников Полиции безопасности на то, что им не нравится вынимать покореженные тела, покрытые кровью и экскрементами. В Киеве немецкие полицейские предпочитали расстреливать над ярами и ямами[418].

Сроки массового уничтожения немного отличались в оккупированной Советской Беларуси, в тылу группы армий «Центр». За первые восемь недель войны и до августа 1941 года айнзацгруппа «В» под командованием Артура Небе уничтожила в Вильнюсе и в Беларуси больше евреев, чем любая другая айнзацгруппа, но дальнейшее уничтожение евреев в Беларуси было затем несколько отсрочено из военных соображений. Гитлер решил послать дивизии из группы армий «Центр» на помощь группе армий «Юг» в битве под Киевом в сентябре 1941 года. Это решение Гитлера отсрочило продвижение группы армий «Центр» на Москву, которая была ее главной целью[419].

Когда был взят Киев и продолжился поход на Москву, возобновились также и расстрелы. Группа армий «Центр» начала 2 октября 1941 года повторное наступление на Москву под кодовым названием «Операция “Тайфун”». Полиция и отделения безопасности начали избавляться от евреев в тылу. Группа армий «Центр» продвигалась, имея миллион девятьсот тысяч человек в составе семидесяти восьми дивизий. Затем политика массового уничтожения евреев (включая женщин и детей) была расширена на всю территорию оккупированной Беларуси. В течение всего сентября 1941 года зондеркоманда-4а и айнзацкоманда-5 айнзацгруппы «С» занималась уничтожением всех евреев в селах и маленьких городках. В начале октября эту политику стали применять и к большим городам[420].

В октябре 1941 года Могилев стал первым значительным городом в оккупированной Советской Беларуси, где было уничтожено почти все еврейское население. Немецкий полицейский (австриец) писал жене о своих чувствах и об опыте расстрела евреев города в первые дни октября: «В первый раз у меня немного дрожала рука, когда я стрелял, но к этому привыкаешь. На десятый раз я целился спокойно и метко стрелял в женщин, детей и младенцев. Я помнил, что у меня дома двое малышей, с которыми эти орды обращались бы точно так же, если не в десять раз хуже. Смерть, которую мы им несли, была прекрасной и быстрой по сравнению с адовыми муками тысяч и тысяч в тюрьмах ГПУ. Младенцев подбрасывали высоко в небо, и мы в полете расстреливали их на куски до того, как их тела падали в яму или в воду». Второго или третьего октября 1941 года немцы (при помощи вспомогательных полицейских из Украины) расстреляли 2273 мужчин, женщин и детей в Могилеве. 19 октября – еще 3726 человек[421].

В Беларуси прямой приказ убивать женщин и детей был получен от Эриха фон дем Баха-Зелевски – верховного фюрера СС и генерала полиции в «Центральной России» (территории в тылу группы армий «Центр»). Бах, которого Гитлер считал «человеком, способным перейти вброд море крови», был прямым представителем Гиммлера и, конечно же, действовал согласно его желаниям. В оккупированной Советской Беларуси договоренность между СС и армией о судьбе евреев была особенно очевидной. Генерал Густав фон Бехтольшайн, командующий мотопехотной дивизией, отвечавшей за безопасность в районе Минска, горячо отстаивал массовые расстрелы евреев в качестве превентивной меры. Он любил повторять, что, если бы СССР вторгся в Европу, евреи бы уничтожили немцев. Евреи «больше не были людьми в европейском смысле слова», а поэтому «должны быть уничтожены»[422].

* * *

Гиммлер одобрил уничтожение женщин и детей в июле 1941 года, а затем полное уничтожение евреев в августе 1941 года как предчувствие грядущего рая – «Эдемского сада», которого желал Гитлер. Это была постапокалиптическая картинка экзальтации после войны, жизни после смерти, возрождение одной расы после уничтожения других рас. Члены СС разделяли позиции расизма и эту мечту. Полиция порядка иногда присоединялась к этому видению и была, конечно же, развращена своим участием в происходящем. У офицеров и солдат Вермахта часто были фактически одинаковые взгляды, как и у СС, обоснованные определенной интерпретацией военной практичности: уничтожение евреев могло помочь привести к победному завершению войну, становившуюся все более трудной, или же предотвратить партизанское сопротивление, либо, по крайней мере, улучшить ситуацию с запасами продовольствия. Те, кто не одобрял массового уничтожения евреев, считали, что у них нет выбора, поскольку Гиммлер был ближе к Гитлеру, чем они. Однако с течением времени даже такие военные офицеры обычно убеждались, что массовое уничтожение евреев необходимо – не потому, что война близилась к победе, как все еще полагали Гиммлер и Гитлер летом 1941 года, а потому, что войну легко можно было проиграть[423].

Советская власть так и не пала. В сентябре 1941 года, через два месяца после вторжения, НКВД все еще могущественно присутствовал повсюду и направлял усилия против самой уязвимой мишени – немцев Советского Союза. Приказом от 28 августа Сталин депортировал 438 700 советских немцев в Казахстан в первой половине сентября 1941 года, большинство из них были из автономного региона в Поволжье. Своей оперативностью, компетентностью и территориальным размахом один этот акт Сталина сделал посмешище из беспорядочных и противоречивых актов депортаций, которые немцы провели за два предыдущих года. Именно в этот момент сталинского резкого вызова, в середине сентября 1941 года, Гитлер принял неоднозначное решение: отослать немецких евреев на восток. В октябре и ноябре немцы начали депортировать немецких евреев в Минск, Ригу, Каунас и Лодзь. До этого момента немецкие евреи уже утратили свои права и имущество, но только в редких случаях теряли жизнь. Теперь же их отсылали, хотя и без инструкций их убивать, в места, где евреев массово расстреливали. Возможно, Гитлер хотел поквитаться. Он не мог не заметить, что Волга не стала немецкой Миссисипи. Вместо того, чтобы поселиться в устье Волги в качестве триумфальных колонистов, немцы были депортированы оттуда как репрессированные и униженные советские граждане[424].

Отчаяние и эйфория соседствовали в сознании Гитлера, поэтому возможна и совсем другая интерпретация: вполне вероятно, что Гитлер начал депортировать немецких евреев, так как хотел верить (или же хотел, чтобы другие верили), что Операция «Тайфун» (вторичное наступление на Москву, начавшееся 2 октября 1941 года) приблизит войну к концу. В момент экзальтации Гитлер даже утверждал это в своей речи от 3 октября: «Враг повержен и никогда больше не поднимется!» Если война действительно закончилась, тогда можно было начинать воплощение «окончательного решения» как программу депортации послевоенного периода[425].

Хотя Операция «Тайфун» не принесла никакой окончательной победы, немцы тем не менее приступили к депортации немецких евреев на восток, что породило своего рода эффект домино. Необходимость создать место для этих гетто подтвердила один метод массового уничтожения (в оккупированной латвийской Риге) и очевидно ускорила развитие другого (в оккупированной польской Лодзи).

В Риге начальником полиции теперь был Фридрих Еккельн, обергруппенфюрер СС и генерал полиции Рейхскомиссариата Остланд. Еккельн организовал первый массовый расстрел евреев в Каменец-Подольском в августе, будучи тогда в должности обергруппенфюрера СС и генерала полиции Рейхскомиссариата Украины. Теперь, после нового назначения, он принес в Латвию свои методы уничтожения в промышленных масштабах. Сначала он приказал советским военнопленным копать рвы в Румбульском лесу возле Риги. За один день 30 ноября 1941 года немцы и латвийцы пригнали в колоннах к месту расстрела около четырнадцати тысяч евреев, приказали им лечь рядом в рвы и расстреляли их сверху[426].

Город Лодзь был во владении Артура Грейзера, который возглавлял Вартеланд – самый крупный район польской территории, присоединенной к Рейху. Лодзь была вторым городом Польши по численности еврейского населения, а теперь стала самым большим городом Рейха по количеству проживающих там евреев. Его гетто было переполнено еще до прибытия немецких евреев. Возможно, что необходимость убрать евреев из Лодзи вдохновила Грейзера (или начальников СС и полиции безопасности Вартеланда) на поиск более эффективного метода уничтожения. Вартеланд всегда был в центре политики «германизации». Начиная с 1939 года, сотни тысяч поляков депортировали, чтобы заменить их сотнями тысяч немцев, прибывающих из Советского Союза (еще до того, как вторжение Германии в Советский Союз сделало пересылку немцев на запад совершенно бессмысленной). Устранение евреев было центральным элементом плана по превращению этой новоприобретенной немецкой зоны в расово немецкую, но оказалось самым сложным по выполнению. Грейзер на своем уровне столкнулся с проблемой, с которой столкнулся Гитлер в масштабе своей империи: «окoнчательное решение» официально означало депортацию, но евреев некуда было высылать. В начале декабря 1941 года в Хелмно стоял припаркованный газенваген[427].

Гитлеровская депортация немецких евреев в октябре 1941 года имела привкус импровизации сверху и неуверенности – снизу. Немецких евреев, высланных в Минск и Лодзь, не уничтожали, а помещали в гетто. Немецких евреев, высланных в Каунас, однако, убили по прибытии, так же, как и первую партию прибывших в Ригу. Какими бы ни были намерения Гитлера, немецких евреев теперь уничтожали. Возможно, Гитлер решил к этому моменту ликвидировать всех евреев в Европе, в том числе немецких евреев; если это так, то даже Гиммлер пока не понял его намерений. Именно Еккельн уничтожал немецких евреев, прибывавших в Ригу, которых Гиммлер не собирался убивать.

Гиммлер в октябре 1941 года начал поиски нового, более эффективного способа уничтожения евреев. Он обратился к своему новому клиенту, Одило Глобочнику, начальнику СС и полиции Люблинского округа Генерал-губернаторства, который немедленно приступил к разработке нового типа объектов для уничтожения евреев в лагере «Белжец». К ноябрю 1941 года концепция еще не была окончательно ясна и оборудование еще не установили, но определенные очертания гитлеровской версии «окончательного решения» были очевидны. В оккупированном Советском Союзе евреев расстреливали в промышленных масштабах. В аннексированной и оккупированной Польше (в Вартеланде и Генерал-губернаторстве) строились газовые камеры (в Хелмно и Белжеце). В Германии евреев отсылали на восток, где некоторых из них уже убивали[428].

«Окончательное решение» как массовое уничтожение, инициированное на востоке от линии Молотова-Риббентропа, стало распространяться на запад.

* * *

В ноябре 1941 года группа армий «Центр» спешила к Москве, чтобы одержать отсроченную, но от этого не менее славную, окончательную победу: положить конец советской системе и начать апокалиптическую трансформацию пришедших в упадок советских земель в гордую немецкую фронтирную империю. В действительности же немецкие солдаты двигались к апокалипсису в гораздо более традиционном смысле слова. Осенняя слякоть дорог замедляла продвижение их грузовиков и танков, их тела страдали от нехватки теплого обмундирования и горячей пищи. В какой-то момент немецкие офицеры смогли увидеть через бинокли шпили Кремля, но они никогда не дойдут до советской столицы. Их солдаты были на пределе сил и оснащения. Красная армия сопротивлялась все тверже, ее тактика становилась все разумнее[429].

24 ноября 1941 года Сталин приказал перебросить стратегические резервы с востока СССР в битву против группы армий «Центр» Вермахта. Он был уверен, что может пойти на такой риск. От высокопоставленного информатора в Токио (и, без сомнения, из других источников) Сталин знал, что нападения Японии на советскую Сибирь не будет. Он отказывался верить в нападение Германии в июне 1941 года и был неправ; теперь он отказывался верить в нападение Японии осенью 1941 года и был прав. Он сохранял самообладание. Красная армия пошла в наступление под Москвой 5 декабря. Немецкие солдаты ощутили вкус поражения. Их истощенные лошади не могли быстро увозить назад снаряжение. Войскам придется зимовать на улице в морозы, скучившись и ощущая повальную нехватку всех поставок[430].

Сталинская разведка была права. Япония собиралась начать решительную войну на Тихом океане, которая исключала наступление Японии на Сибирь. Южное направление японского империализма было проложено в 1937 году. Это стало всем ясно, когда Япония вторглась во Французский Индокитай в сентябре 1940 года. Гитлер отговорил своего японского союзника присоединиться ко вторжению в Советский Союз; теперь же, когда вторжение провалилось, японские войска продвигались дальше в другом направлении.

Когда Красная армия двинулась на запад 6 декабря 1941 года, японское оперативное соединение авианосцев направлялось к гавани Пёрл-Харбор, где базировался тихоокеанский флот США. Немецкий генерал в письме домой от 7 декабря описывал битвы под Москвой. Он и его солдаты «сражались за наши голые жизни, ежедневно и ежечасно, против во всех отношениях превосходящих сил врага». В тот же день две волны японских самолетов с авианосца нанесли удары по американскому флоту, разрушив несколько линкоров и уничтожив две тысячи военнослужащих. На следующий день Соединенные Штаты объявили Японии войну. Через три дня, 11 декабря, нацистская Германия объявила войну США. Все это очень упростило президенту Франклину Рузвельту объявление войны Германии[431].

Сталинские позиции в Восточной Азии были теперь довольно крепкими. Если японцы хотели воевать с Соединенными Штатами за контроль над Тихим океаном, было немыслимо, что они будут противостоять СССР в Сибири. Сталину больше не нужно было бояться войны на два фронта. Более того, атака японцев вынуждала США вступить в войну в качестве союзника СССР. К началу 1942 года американцы уже сразились с японцами в Тихом океане. Скоро американские транспортные суда достигнут советских тихоокеанских портов, свободных от японских подводных лодок, поскольку японцы поддерживали нейтралитет в советско-германской войне. Красная армия, принимающая американскую помощь на востоке, была совсем другим врагом, нежели Красная армия, обеспокоенная возможным нападением японцев с востока. Сталину только оставалось пользоваться американской помощью и уговаривать американцев открыть в Европе второй фронт. Тогда немцы будут окружены, а советская победа – гарантирована.

Еще с 1933 года Япония была большим козырем в играх, в которые Гитлер и Сталин играли совместно или друг против друга. Они оба хотели (и у каждого на то были свои причины), чтобы Япония вела свои войны на юге – против Китая на суше и против европейских империй и США – на море. Гитлер приветствовал бомбежку Пёрл-Харбора, полагая, что Соединенные Штаты будут долго вооружаться и воевать в Тихом океане, а не в Европе. Даже после провала операций «Барбаросса» и «Тайфун» Гитлер хотел, чтобы японцы сражались с Соединенными Штатами, а не с Советским Союзом. Гитлер, видимо, верил, что может покорить Советский Союз в начале 1942 года, а затем сразиться с Америкой, ослабленной войной на Тихом океане. Сталин в свою очередь тоже хотел, чтобы японцы двигались на юг, и очень осторожно вел свою внешнюю и военную политику, чтобы добиться именно этого эффекта. Его размышления были, в сущности, такими же, как и у Гитлера: японцы должны держаться подальше, потому что земли Советского Союза – мои. И Берлин, и Москва хотели, чтобы Япония оставалась в Восточной Азии и на Тихом океане, и Токио делало одолжение обоим. Кому от этого будет польза, зависело от результата вторжения Германии в Советский Союз[432].

Если бы вторжение Германии продвигалось, как было запланировано (как молниеносная победа, которая сравняла бы большие советские города с землей и принесла бы завоевателю украинское продовольствие и кавказскую нефть), нападение японцев на Пёрл-Харбор могло бы действительно быть хорошей новостью для Берлина. При таком сценарии атака на Пёрл-Харбор означала бы, что японцы отвлекают Соединенные Штаты, в то время как Германия укрепляет победные позиции в своей новой колонии. Немцы начали бы выполнять «Генеральный план “Ост”» или какой-то другой вариант, пытаясь стать могучей сухопутной империей, самодостаточной в плане запасов продовольствия и нефти и способной защитить себя как от морской блокады Великобритании, так и от морского нападения Соединенных Штатов. Это всегда был фантазийный сценарий, но в нем была определенная доля реальности, пока немецкие войска двигались к Москве.

Поскольку немцев развернули под Москвой именно тогда, когда японцы наступали, Пёрл-Харбор имел абсолютно противоположное значение. Он означал, что Германия находится в наихудшем из возможных положений: она была не гигантской сухопутной империей, устрашающей Великобританию и готовящейся к конфронтации с Соединенными Штатами, а скорее одинокой европейской страной в состоянии войны с Советским Союзом, Великобританией и Соединенными Штатами и имеющей союзников либо слабых (Италия, Венгрия, Румыния и Словакия), либо не вовлеченных в важнейший театр боевых действий в Европе (Япония и Болгария). Японцы, видимо, понимали это лучше немцев. Они хотели, чтобы Гитлер заключил сепаратный мир со Сталиным, а затем сражался бы с британцами и американцами за контроль над Азией и Северной Африкой. Японцы хотели сокрушить морскую мощь Британии; немцы пытались действовать в этих рамках. Это оставляло Гитлеру одну мировую стратегию, и он ее придерживался: разрушение Советского Союза и создание на его руинах сухопутной империи[433].

* * *

В декабре 1941 года Гитлер нашел странное решение этого глубокого стратегического затруднения. Он сам сказал своим генералам, что «все континентальные проблемы» должны быть решены до конца 1941 года с тем, чтобы Германия могла подготовиться к глобальному конфликту с Великобританией и Соединенными Штатами. Вместо этого Германия оказалась перед лицом извечного стратегического кошмара – войной на два фронта против трех мощных держав. С характерной отвагой и политической оперативностью Гитлер переделал ситуацию в терминах, которые согласовывались если не с начальным планом войны, то хотя бы с нацистским антисемитизмом. Что, кроме утопических планов, непригодных расчетов, расовой надменности и глупого балансирования на грани войны, могло затянуть Германию в войну с Великобританией, Соединенными Штатами и Советским Союзом? У Гитлера был готов ответ: мировой еврейский заговор[434].

В январе 1939 года Гитлер выступил с речью, угрожая евреям уничтожением, если они преуспеют в разжигании мировой войны. Начиная с лета 1941 года немецкая пропаганда непрерывно педалировала тему щупальцеобразного еврейского заговора, объединяющего британцев, СССР и особенно американцев. 12 декабря 1941 года, через неделю после советского контрнаступления под Москвой, через пять дней после атаки японцев на Пёрл-Харбор и через день после того, как Соединенные Штаты в ответ объявили войну Германии, Гитлер вернулся к этой речи. Он говорил о ней как о пророчестве, которое должно сбыться. «Мировая война уже здесь, – обращался он к полусотне своих доверенных товарищей 12 декабря 1941 года, – аннигиляция еврейства должна быть необходимым последствием». С этого момента его самые важные подчиненные поняли свою задачу: уничтожать всех евреев, где только возможно. Ганс Франк, губернатор Генерал-губернаторства, несколькими днями позже передал эту политическую линию в Варшаву: «Господа, я должен просить вас избавиться от всякого чувства жалости. Мы должны уничтожать евреев повсюду, где отыщем их, чтобы поддерживать структуру Рейха в целостности»[435].

Евреев теперь обвиняли в смутно вырисовывающихся катастрофах, которые еще пока не наступили. Нацисты сразу же схватились за связь между еврейским врагом и перспективой крушения. Они все верили (если принимали взгляды Гитлера о том, что Германия не потерпела поражение на полях сражений в прошедшей мировой войне, а была сражена «ножом в спину») в заговор евреев и других внутренних врагов. Теперь евреи были виноваты и в американско-британско-советском альянсе. Такой «совместный фронт» капитализма и коммунизма, согласно рассуждениям Гитлера, мог быть освящен только еврейскими заговорщиками в Лондоне, Москве и Вашингтоне. Евреи были агрессорами, а немцы – жертвами. Чтобы предотвратить катастрофу, евреев нужно было уничтожить. Начальник гитлеровской пропаганды, Йозеф Геббельс, зафиксировал в своем дневнике изменение морального направления: «Мы здесь не должны сочувствовать евреям, а только нашей германской нации»[436].

Когда война обернулась на пользу Сталину, Гитлер переформулировал ее цель. Изначально план состоял в разрушении Советского Союза, а затем – в уничтожении евреев. Теперь же разрушение Советского Союза было отсрочено на неопределенное время, а полное уничтожение евреев стало политикой военного времени. Угрозой отныне были не столько славянские массы и их предполагаемые еврейские повелители, сколько евреи сами по себе. В 1942 году пропаганда против славян ослабла, когда все больше их прибывало на работы в Рейх. Идее Гитлера уничтожить евреев (вместо того, чтобы использовать их рабский труд), видимо, поспособствовало его тогда же принятое решение использовать славян как рабсилу (вместо того, чтобы убивать их). Эти шаги свидетельствовали об отказе от большинства изначальных допущений о течении войны, хотя Гитлер, конечно же, никогда бы не признался в этом. Но массовое уничтожение евреев, по крайней мере, согласовывалось с начальным представлением о фронтирной империи на Востоке[437].

В действительности решение уничтожить евреев противоречило этому представлению, поскольку было имплицитным признанием того, что немцы никогда не будут контролировать огромные территории, необходимые им для «окончательного решения», посредством депортации. С организационной точки зрения, массовое уничтожение проще массовой депортации. В этот момент единственным выбором Гитлера было уничтожение, если он хотел выполнить свое собственное пророчество. У него была сухопутная, а не морская империя, но в его распоряжении не было никаких пустырей, на которые можно было бы выслать евреев. Если и был какой-то прогресс в плане «окончательного решения», то только благодаря демонстрации Гиммлером метода, который не требовал депортации, – уничтожения. Уничтожение было не столько признаком триумфа, сколько его заменителем. Евреев начали уничтожать в конце июля 1941 года, когда планированная молниеносная победа не материализовалась. С декабря 1941 года евреев как таковых должны были уничтожать, поскольку альянс против Германии усиливался. Гитлер искал и нашел еще более глубокие эмоции для озвучивания еще более жестоких целей, а германское руководство, осознавая свое затруднительное положение, их приняло[438].

Защищая конфликт как «мировую войну», Гитлер отвлек внимание от отсутствия молниеносной победы и непрошеных уроков истории, которые последовали за этим военным провалом. В декабре 1941 года немецкие солдаты всматривались в судьбу Наполеона, чья Великая армия добралась до предместья Москвы в 1812 году быстрее, чем Вермахт в 1941-м. Однако в конечном итоге Наполеон отступил из-за зимы и российских укреплений. Когда немецкие войска удерживали свои позиции, они неизбежно повторяли те бои, которые происходили в 1914–1918 годах: длинные дни в окопах, в попытках спрятаться от автоматного и артиллерийского огня, и длинные годы медленных бессмысленных продвижений и бессчетных жертв. Именно тот тип войны, который гений Гитлера, казалось, сделал устаревшим, теперь тяготел над ними. Немецкие генералы ожидали потери примерно полумиллиона солдат и победы к сентябрю; однако потери приближались к миллиону, а победа отступила в декабре[439].

Все провалившиеся наступления, срывы запланированных дат и депрессивные перспективы были бы менее позорными, если бы Вермахт сражался не в плохо спланированной колониальной наступательной войне, а в славной (хоть и трагической) мировой войне по защите цивилизации. Если бы немецкие солдаты сражались с силами всего мира, организованными еврейскими заговорщиками Москвы, Лондона и Вашингтона, тогда их дело было бы великим и правым. Если бы они сражались в оборонительной войне (как теперь оно и было на самом деле), тогда кто-то другой выполнял бы роль агрессора. Евреи заняли это место, по крайней мере, в глазах поверивших нацистов и многих немецких гражданских лиц, ждущих возвращения отцов и мужей домой. Немецкие солдаты (независимо от того, верили они в то, что евреи несли ответственность за войну, или нет), скорее всего, нуждались в идеологической ревизии меньше, чем политики и гражданское население. Они были в отчаянии, но все еще не знали пощады; они хорошо сражались и будут продолжать сражаться достаточно долго, по крайней мере, для того, чтобы Гитлер выполнил свое пророчество. Вермахт был и, пожалуй, останется самой эффективной воюющей силой на европейском театре боевых действий, даже если его шансы на традиционную победу были нулевыми.

Согласно магии расового мышления, уничтожение евреев само по себе было триумфом Германии именно тогда, когда любая другая победа отступала за горизонт осуществимого. Соединенные Штаты, Великобритания и Советский Союз были врагами Германии, евреи тоже были врагами Германии, поэтому, согласно ложному силлогизму, они находились под влиянием евреев. Если это были еврейские государства, тогда европейские евреи были их агентами. Поэтому уничтожение евреев Европы являлось атакой на врагов Германии (прямо или косвенно) и было оправдано не только с моральной, но и с военной точки зрения. Гиммлер записал желание Гитлера, состоящее в том, чтобы евреев Европы, начиная с декабря 1941 года, уничтожали «как партизан», как пособников немецких врагов в тылу. К этому времени уже была разработана логика уничтожения евреев как «возмездие» за партизанские атаки: в болотах Полесья между Беларусью и Украиной, где Гиммлер использовал это как повод для уничтожения еврейских мужчин, женщин и детей, начиная с июля 1941 года; в Киеве, где немцы убили более тридцати тысяч евреев в отместку за советские взрывы в городе, и даже далеко в Сербии, где немецкие вооруженные силы столкнулись с серьезным сопротивлением чуть раньше, чем в Советском Союзе[440].

Сербский пример был, пожалуй, особенно подходящим. Германская война на юго-востоке Европы началась немного раньше, чем война в Советском Союзе, и принесла несколько прикладных уроков. Германия вторглась в Югославию и Грецию весной 1941 года, незадолго до начала операции «Барбаросса», преимущественно чтобы спасти свою неуклюжую союзницу Италию от поражения в ее Балканских войнах. Хотя Германия быстро уничтожила югославскую армию и создала хорватское марионеточное государство, сопротивление в сербской оккупированной зоне, которую она делила с Италией, было значительным. Частично оно исходило от коммунистов. Германский командующий генерал в Сербии приказал убить только евреев и цыган в отместку за смерть немцев, погибших с бою с партизанами, в соотношении 100:1. Таким образом, почти все еврейское мужское население Сербии было расстреляно еще до того, как Гиммлер объявил об уничтожении евреев «как партизан». Логику происходившего в Сербии сделали универсальной. Евреев как таковых будут уничтожать в отместку за альянс США–Великобритания–СССР. Ни от евреев, ни от стран альянса не ожидалось понимания этого. Смысл здесь был только с точки зрения нацистского мировоззрения, которое Гитлер только что принял для будущего пользования[441].

Пятый и последний вариант «окончательного решения» состоял в массовом истреблении. На языке нацистов слово «переселение» превратилось из описательного в эвфемизм. Годами немецкое руководство представляло, как «решит» «проблему» европейских евреев путем переселения их в ту или иную местность. Евреи будут работать на износ, где бы ни оказались, и, возможно, будут стерилизованы, чтобы не размножались, но всех их не уничтожат. Таким образом, «переселение» было неполным, хотя и не таким уж неточным словом для описания политики по отношению к евреям в 1940-м и 1941 годах. После этого «переселение» или же «переселение на Восток» стало означать массовое истребление. Возможно, эвфемизм «переселение», намекавший на существенную в своей протяженности политику, помогал нацистам не замечать того факта, что немецкая политика не только изменилась, а и должна была измениться, поскольку война продвигалась не так, как ожидалось. Он мог таким образом позволить немцам отгородиться от реальности, состоящей в том, что военная катастрофа обуславливала их политику по отношению к евреям[442].

Немцы уже показали к декабрю 1941 года, что могли делать вещи гораздо худшие, чем депортация евреев в Польшу, на Мадагаскар или в Советский Союз. Они могли уничтожать евреев, находившихся под их контролем, и обвинять самих жертв в том, что с ними произошло. Понять реальность «переселения», от которой немцы теперь себя дистанцировали, можно при помощи простой цитаты с использованием этого слова в немецком языке: «Место переселения: на месте переселения расположены восемь рвов. Возле каждого рва должен работать один расчет, состоящий из десяти офицеров и солдат, которые должны сменяться каждые две часа»[443].

* * *

К тому времени, как в декабре 1941 года Гитлер озвучил свои предпочтения, гиммлеровские СС и силы полиции (которым помогали Вермахт и местная полиция) уже уничтожили около миллиона евреев в оккупированном Советском Союзе. Взгляд на прошлое вызывает чувство неизбежности, и новая германская политика уничтожения всех европейских евреев может показаться не более чем достижением цели, которая в некотором смысле уже была данностью. И хотя Гитлер действительно считал само собой разумеющимся, что евреям не будет места в его Европе будущего, и все увеличивающиеся масштабы убийств Гиммлера соответствовали желаниям Гитлера, но решение Гитлера объявить о массовом уничтожении всех евреев нужно рассматривать как то, чем оно и было на самом деле, – как решение. Как бы то ни было, на те же самые события были возможны и другие реакции[444].

Румыния, союзница Германии, продемонстрировала возможность таких реакций. Бухарест тоже добивался национальной чистоты. К декабрю 1941 года румынские евреи пострадали больше, чем немецкие. Румыния присоединилась к вторжению в Советский Союз, прибегнув, как и Германия, к пропаганде, отождествлявшей коммунизм с евреями. Напав вместе с Германией на Советский Союз, Румыния забрала назад Бессарабию и Буковину, которые Советский Союз аннексировал в 1940 году. Румыния получила еще и новый регион, Приднестровье, отобранный у Советской Украины. В этой зоне в 1941 году румынская политика по отношению к евреям была такой же жестокой, как и немецкая. После взятия Одессы румынские войска убили около двадцати тысяч местных евреев «в отместку» за взрыв в городе, в результате которого разнесло их штаб-квартиру. В Богдановском районе румыны расстреляли более сорока тысяч евреев за несколько дней в конце декабря 1941 года. Румыны также создали собственные гетто и концлагеря в Приднестровье, в которых погибли десятки сотен евреев из Бессарабии и Буковины. Всего же Румыния уничтожила около трехсот тысяч евреев[445].

Однако руководство Румынии реагировало на изменения хода войны иначе, нежели Гитлер. Ее политика по отношению к евреям оставалась брутальной, но постепенно была смягчена, а не ужесточена. К лету 1942 года Румыния больше не депортировала евреев в Приднестровье. Когда немцы строили новые фабрики смерти, Румыния отказалась посылать туда своих евреев. К концу 1942 года румынская политика существенно отошла от немецкой. Румыния позже попытается поменять союзника, и к тому времени выживание оставшихся евреев будет большим плюсом. Год 1942-й был поэтому решающим поворотным пунктом, когда немецкая и румынская политика развернулись в противоположные стороны. Германия уничтожала всех евреев, потому что война была проиграна, а Румыния, позже в том же году, по этой же причине спасала некоторых евреев. Румынский диктатор Ион Антонеску оставлял дверь для переговоров с американцами и британцами слегка приоткрытой; Гитлер же не оставил Германии никакой возможности избавиться от собственного чувства вины[446].

* * *

За 1942 год немцы уничтожили большинство из остававшихся под их оккупацией евреев. На запад от линии Молотова-Риббентропа массовые уничтожения проводились в газовых камерах. На востоке от линии Молотова-Риббентропа немцы продолжали практиковать массовые расстрелы, а также использовали газенвагены, испробованные на советских военнопленных. В оккупированной Советской Украине убийства опять начались, как только земля оттаяла и можно было копать ямы, а иногда, если в наличии были машины для рытья земли, то даже раньше. В восточной части Советской Украины, которая все еще была под оккупацией, расстрелы попросту продолжались беспрерывно с конца 1941-го и до начала 1942 года. В январе айнзацгруппы, при содействии Вермахта, уничтожали меньшие по размеру еврейские общины, которые пережили первые чистки, а также группы еврейских работников. Весной 1942 года акции переместились с востока на запад, из военной зоны к территории гражданских оккупационных властей – Рейхскомиссариату Украины. Здесь все операции проводились стационарными полицейскими силами, батальонами немецкой Полиции порядка с помощью местных полицаев. При наличии десятков тысяч местных коллаборантов у немцев было достаточно необходимых резервов[447].

Убийства как способ тотального уничтожения в последнюю очередь пришли на те земли, которые немцы захватили первыми. Хотя немцы захватили все земли Восточной Польши за первые десять дней войны, в июне 1941 года, многие из местных евреев польского юго-востока, которые теперь были Рейхскомиссариатом Украины, дожили до 1942 года. Немецкие войска уже покинули эти земли к тому времени, как Гиммлер приказал уничтожать всех евреев поголовно. К моменту изменения немецкой политики большинство немецких войск уже ушло. В 1942 году немцы предприняли второй раунд массовых расстрелов в западных областях Рейхскомиссариата Украины, на этот раз организованный гражданскими властями и выполняемый полицией при большой поддержке местных вспомогательных полицаев[448].

Эти западноукраинские области были похожи на многие другие села и небольшие городки на землях Восточной Польши, где евреи составляли примерно половину населения (иногда больше, иногда меньше). Евреи обычно жили в центре города, на городской площади, в каменных домах, а не в деревянных хибарках где-нибудь на окраине. В этих поселениях евреи жили более пятисот лет, при разных правительствах и с разным уровнем достатка, но с успехом, демонстрируемым в простых измерениях архитектуры и демографии. Большинство этого еврейского населения в межвоенной Польше придерживалось религиозных обрядов и оставалось несколько отгороженным от внешнего мира. Разговаривали они на идиш и иврите (для религиозных надобностей), а процент смешанных браков с христианами был низкий. Восточная Польша осталась сердцем еврейской цивилизации ашкенази, которые разговаривали на идиш и где доминировали соперничающие кланы харизматичных хасидов. Эта еврейская традиция пережила Польско-Литовское Княжество, где она зародилась, пережила Российскую империю, а также межвоенную Польскую республику[449].

После Пакта Молотова-Риббентропа и совместного вторжения в Польшу советская власть и советское гражданство были распространены на этих евреев в 1939–1941 годах, поэтому их обычно считают советскими еврейскими жертвами нацизма. Эти евреи действительно жили какое-то время в СССР после того, как советские границы были передвинуты западнее, на земли Восточной Польши, и стали субъектами советской политики. Как и поляки, украинцы и беларусы на этих землях, они также потом подвергались арестам, депортациям и расстрелам. Евреи теряли свой бизнес и религиозные школы. Но короткий период советского правления вряд ли был достаточным для того, чтобы сделать из них советских евреев. За исключением очень маленьких детей, жители Ровно и подобных городков были гражданами Польши, Литвы, Латвии или Румынии значительно дольше, чем Советского Союза. Из примерно 2,6 миллиона евреев, уничтоженных на просторах Советского Союза, около 1,6 миллиона находились под советской юрисдикцией менее двух лет. Их цивилизация была существенно ослаблена советской властью в течение 1939–1941 годов, и она не переживет германский Рейх[450].

Город Ровно – что необычно для этих городков – уже видел операцию по массовому уничтожению в 1941 году. Хотя Киев был центром германского полицейского государства в Украине, Ровно в 1941 году было временной столицей Рейхскомиссариата Украины. Рейхскомиссар, Эрих Кох, был известен своей жестокостью. Советники Гитлера называли Коха «вторым Сталиным», и в их устах это был комплимент. Кох осенью 1941 года уже дал распоряжение уничтожить большинство евреев города Ровно. 6 ноября 1941 года полиция приказала всем евреям, не имеющим разрешения на работу, зарегистрироваться для переселения. Около семнадцати тысяч человек были тогда отвезены в урочище Сосенки под Ровно. Их расстреляли над ямами, которые перед этим вырыли советские военнопленные. Оставшихся примерно десять тысяч евреев затем заставили жить в гетто в самой худшей части города[451].

В начале 1942 года, даже после того, как большинство евреев были мертвы, юденрат (еврейский совет) города Ровно пытался обеспечить оставшихся в живых какими-то средствами выживания. Германские власти, однако, решили, что евреев не должно быть вообще. Летом 1942 года Кох, думая о нехватке продовольствия, предпринял следующий шаг и потребовал от своих подчиненных «стопроцентного решения» еврейской проблемы. В ночь на 13 июля 1942 года германская полиция города Ровно и украинская вспомогательная полиция выгнали евреев из гетто. Евреев заставили идти пешком на железнодорожную станцию, где их заперли в вагонах. Через два дня без еды и воды их доставили в карьер возле леса на окраине города Костополь. Там их расстреляли немецкая полиция безопасности и вспомогательные полицейские[452].

В Луцке евреи составляли примерно половину населения, около десяти тысяч человек. В декабре 1941 года евреев согнали в гетто, в котором немцы назначили юденрат. Обычно юденрат изымал драгоценности общины в обмен на разные отсрочки экзекуций (иногда правдивые, иногда нет). Немцы также обычно основывали еврейскую полицию, которую использовали для создания гетто, а позже – для очистки гетто. 20 августа 1942 года в Луцке местная еврейская полиция отправилась искать евреев, которые еще могли где-то прятаться. В тот же день евреев-мужчин отправили в лес рыть ямы возле села Горка Полонка в семи километрах от Луцка. Немцы-охранники даже не пытались скрыть от них, что произойдет. Они приказали мужчинам хорошо копать, поскольку на следующий день в этих ямах будут покоиться их жены и матери. 21 августа женщин и детей из Луцка привезли в Горку Полонку. Немцы ели, пили, смеялись и заставляли женщин повторять: «Поскольку я еврейка, у меня нет права на жизнь». Затем женщин (по пять человек за раз) заставляли раздеваться и голыми становиться на колени перед ямами. Следующая группа потом должна была ложиться голыми на первый слой трупов, и их расстреливали. В тот же день евреев-мужчин доставили во двор луцкого замка и там убили[453].

В Ковеле евреи тоже составляли около половины населения – около четырнадцати тысяч человек. В мае 1942 года евреев города разделили на две группы – рабочих и не рабочих – и поместили в два разных гетто: первую – в Новом городе, вторую – в Старом городе. Один местный еврей, выучив нацистские термины, знал, что немцы считают второе гетто местом для «дармоедов». 2 июня немецкая и местная вспомогательная полиция окружили гетто в Старом городе. Все шесть тысяч евреев были доставлены на просеку возле города Камень-Каширский и расстреляны. 19 августа полиция повторила то же самое с другим гетто, расстреляв восемь тысяч человек. Затем началась охота на евреев, которые прятались: их окружили и заперли в Большой ковельской синагоге без воды и продовольствия. Затем их расстреляли, но некоторые из них оставили предсмертные послания (на польском языке и на идиш), нацарапанные камнем, ножом, ручкой или ногтем на стенах здания, где многие из них праздновали Шабат[454].

Жена оставила записку о любви и преданности ее «доброму мужу», чтобы он узнал о ее судьбе и о судьбе их «прекрасного» ребенка. Две девочки вместе написали о своей любви к жизни: «Так хочется жить, а они не позволяют. Месть. Месть». Молодая женщина была более смиренной: «Я странно спокойна, хотя тяжело умирать в двадцать лет». Мать и отец просили своих детей прочитать по ним каддиш и соблюдать религиозные праздники. Дочь оставила прощальную записку матери: «Моя любимая Мама! Не было выхода. Они привезли нас сюда из гетто, и теперь мы должны умереть страшной смертью. Нам так жаль, что тебя нет с нами. Я не могу себе этого простить. Мы благодарим тебя, Мама, за всю твою преданность. Целуем тебя снова и снова».