Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Раздел 3. Национальный террор

Представителей национальных меньшинств «нужно поставить на колени и застрелить, как бешеных собак». Эти слова, отражающие дух национальных операций сталинского Большого террора, принадлежат не офицеру СС, а одному из лидеров Коммунистической партии. В 1937-м и 1938 годах были расстреляны четверть миллиона советских граждан фактически за их этническую принадлежность. Пятилетки должны были продвинуть Советский Союз вперед по пути процветания национальных культур при социализме. На деле же в конце 1930-х годов Советский Союз был землей беспрецедентных национальных гонений. Даже когда Народный фронт представлял Советский Союз родиной толерантности, Сталин распорядился о массовом уничтожении нескольких советских национальных групп. Самыми преследуемыми европейскими национальными меньшинствами во второй половине 1930-х годов были не около четырехсот тысяч немецких евреев (их количество уменьшалось из-за эмиграции), а около шестисот тысяч советских поляков (их количество уменьшалось из-за казней)[170].

Сталин был пионером в области национальных массовых уничтожений, а поляки – жертвой, преобладающей среди всех других советских национальных групп. На польское нацменьшинство, как и на «кулаков», возложили ответственность за провал коллективизации. Объяснение было придумано во время самого голода 1933 года, а затем использовано во время Большого террора 1937-го и 1938 годов. В 1933 году руководитель Украинского НКВД, Всеволод Балицкий, объяснял массовый голод провокацией шпионской сети, которую он назвал «Польской военной организацией». По словам Балицкого, эта Польская военная организация внедрилась в украинскую ветвь Коммунистической партии и поддерживала украинских и польских националистов, которые срывали сбор урожая, а затем использовали тела умерших от голода украинских крестьян в целях антисоветской пропаганды. Этим якобы было вдохновлено создание националистической Украинской военной организации – двойника, выполнявшего такую же подрывную деятельность и разделявшего с поляками ответственность за голод[171].

Это была вдохновленная историческими фактами выдумка. Польской военной организации в 1930-х годах не существовало – ни в Советской Украине, ни где-либо еще. Она действительно существовала, но во время большевистско-польской войны 1919–1920 годов как разведгруппа Польской армии. Польская военная организация была раскрыта «Чека» и прекратила свое существование в 1921 году. Балицкий знал историю, поскольку сам принимал участие в раскрытии и уничтожении Польской военной организации. В 1930-х годах польские шпионы не играли никакой политической роли в Советской Украине. У них не хватало возможностей играть такую роль даже в 1930-м и 1931 годах, когда СССР был особенно уязвим и когда поляки все еще могли засылать агентов за границу. У них не было намерения вмешиваться после советско-польского договора о ненападении, подписанного в январе 1932 года. После голодомора они растеряли остатки уверенности относительно собственной способности понять советскую систему, а тем более – изменить ее. Польских шпионов шокировал наступивший массовый голод, и они не могли определиться с ответными действиями. Именно потому, что реальной угрозы от Польши в 1933 году не исходило, Балицкий мог манипулировать символом польского шпионажа по своему усмотрению. Это было проявлением типичного сталинизма: всегда было легче использовать гипотетические действия несуществующей «организации»[172].

Как утверждал Балицкий летом 1933 года, Польская военная организация протащила в Советский Союз несчетное число агентов разведки, которые представлялись коммунистами, бежавшими из родной Польши от преследований. Коммунизм в Польше был маргинальным и нелегальным, а польские коммунисты считали Советский Союз своим естественным прибежищем. Хотя польская военная разведка, несомненно, пыталась вербовать польских коммунистов, большинство польских левых, приехавших в Советский Союз, были просто политическими беженцами. Аресты польских политиммигрантов в Советском Союзе начались в июле 1933 года. Польского коммуниста и драматурга Витольда Вандурского посадили в тюрьму в августе 1933 года и вынудили признаться, что он был членом Польской военной организации. После того, как связь между польским коммунизмом и польским шпионажем была задокументирована в протоколах допросов, было арестовано еще больше польских коммунистов в СССР. Один из них, Ежи Сохацкий, оставил записку, написанную собственной кровью, прежде чем разбиться, выпрыгнув из здания московской тюрьмы в 1933 году: «Я верен партии до конца»[173].

Существование Польской военной организации давало возможность объяснить поиски «козлов отпущения» среди поляков за провалы советской политики. После подписания немецко-польского договора о ненападении в январе 1934 года поляков обвиняли не только в произошедшем голоде, но и в ухудшении советских позиций на международном уровне. В том же месяце Балицкий обвинил Польскую военную организацию в продолжавшихся проявлениях украинского национализма. В марте 1934 года в Советской Украине были арестованы около 10 800 советских граждан польской и немецкой национальностей. В 1935 году, когда уровень активности НКВД по всему Советскому Союзу снизился, он продолжал повышаться в Советской Украине, причем особое внимание уделялось советским полякам. В феврале и марте 1935 года около 41 650 поляков, немцев и «кулаков» были переселены из Западной Украины в Восточную. С сентября по июнь 1936 года 69 283 человека, преимущественно советские поляки, были депортированы из Украины в Казахстан. Польских дипломатов смущало такое развитие событий. Польша поддерживала политику равноудаленности от Советского Союза и нацистской Германии: с обоими были подписаны договоры о ненападении, но ни с одной не было альянса[174].

Польская военная организация, выдуманная во время голодомора 1933 года, поддерживалась в Советской Украине исключительно как бюрократическая фантазия, а затем ее приспособили к оправданию национального террора против поляков по всему Советскому Союзу. Сталин дал первую подсказку в декабре 1934 года, попросив, чтобы поляка Ежи Сосновского удалили из НКВД. Сосновский, в прошлом член Польской военной организации, был завербован «Чека» и продуктивно работал более десяти лет на СССР. Частично из-за того, что cоветский НКВД был основан польским коммунистом Феликсом Дзержинским, многие его выдающиеся офицеры были поляками – часто это были люди, начавшие работать еще в те далекие дни. Нарком внутренних дел Ежов, казалось, боялся этих старых польских офицеров; он определенно не любил поляков вообще. Склонный верить в замысловатые заговоры, оркестрированные зарубежными разведками, он отводил особую роль Польше, потому что поляки, по его мнению, «знали все». Расследование дела Сосновского, арестованного в декабре 1936 года, могло привлечь внимание Ежова к исторически существовавшей Польской военной организации[175].

Ежов следил за антипольской кампанией Балицкого в Советской Украине, а затем изменил ее концепцию. Когда в Москве в 1936 году начались показательные процессы, Ежов заманил своего подчиненного Балицкого в западню. Пока известные коммунисты давали признательные показания в Москве, Балицкий докладывал из Киева, что в Советской Украине возродили Польскую военную организацию. Он, без сомнения, хотел лишь обеспечить вниманием и ресурсами себя и свой местный аппарат в ситуации паники по поводу безопасности. Но теперь, при повороте событий, которые, должно быть, удивили Балицкого, Ежов провозгласил, что Польская военная организация представляет гораздо большую опасность, чем утверждает Балицкий. Это дело не для регионального НКВД в Киеве, а для центрального НКВД в Москве. Балицкий, выдумавший историю про Польскую военную организацию, теперь утратил контроль над ней. Вскоре было выбито признание из польского коммуниста Томаша Домбаля, который утверждал, что руководил Польской военной организацией по всему Советскому Союзу[176].

Благодаря инициативе Ежова, Польская военная организация утратила какой бы то ни было остаток своего исторического и регионального происхождения и превратилась в угрозу Советскому Союзу как таковому. Ежов представил свою теорию огромного польского заговора Сталину 16 января 1937 года, а после его одобрения – на пленуме Центрального комитета. В марте Ежов очистил НКВД от польских офицеров. Хотя Балицкий был по национальности не поляком, а украинцем, он теперь оказался в очень щекотливом положении: если Польская военная организация была настолько важной, спрашивал Ежов, почему Балицкий не проявлял большей бдительности? Таким образом, Балицкий, вернув к жизни призрак Польской военной организации, стал жертвой собственного творения. Его пост занял в мае его собственный бывший заместитель, Израиль Леплевский – офицер НКВД, который с таким усердием проводил «кулацкую операцию» в Советской Украине. Балицкий был арестован 7 июля по обвинению в шпионаже в пользу Польши; через неделю его имя убрали из названия стадиона, где клуб «Динамо–Киев» проводил футбольные матчи, и заменили именем Ежова. В ноябре того же года Балицкого расстреляли[177].

В июне 1937 года, когда Ежов с целью объяснения «кулацкой операции» и продолжения показательных процессов сообщил о существовании воображаемого «Центра центров», он также объявил и об угрозе такой же нереальной Польской военной организации. Эти две структуры были как будто связаны друг с другом. Как оправдание для «кулацкой операции», так и оправдание для «польской операции» позволяло заново переписать советскую историю таким образом, чтобы возложить всю ответственность за политические проблемы на врагов, а врагов этих четко назвать. По версии Ежова, Польская военная организация действовала в Советском Союзе с самого начала и проникла не только в Коммунистическую партию, но также в Красную армию и в НКВД. Она была, по утверждению Ежова, невидимой именно потому, что была такой важной; у нее были свои агенты на высоких должностях, умевшие маскировать себя и свою работу[178].

Ежов 11 августа 1937 года подписал Приказ № 00485, согласно которому НКВД должен был провести операцию, «направленную к полной ликвидации местных организаций “ПОВ”»[179]. Он был принят вскоре после начала «кулацкой операции» и заметно радикализовал Большой террор. В отличие от Приказа № 00447, направленного против знакомых категорий врагов, которые по крайней мере теоретически обозначались классовыми рамками, Приказ № 00485 рассматривал в качестве врагов государства национальную группу. Точнее сказать, в качестве врагов различных видов. Но в нем присутствовал, по крайней мере, нерешительный ореол классового анализа. «Кулаков» как класс можно было хотя бы описать в терминах марксизма. Национальная вражда в Советском Союзе по отношению к советскому проекту была совсем другим явлением. Она выглядела как отступление от основного социалистического принципа братства народов[180].

Советское влияние в мире в годы Народного фронта зависело от образа толерантной страны. Основное притязание Москвы на моральное превосходство по сравнению с Европой, где фашизм и национал-социализм набирали обороты, и американским югом, где все еще существовала расовая дискриминация и линчевали чернокожих, состояло в том, что СССР был поликультурным государством, проповедовавшим политику равных возможностей. Например, в популярном советском фильме «Цирк» 1936 года героиня была американской артисткой, которая, родив черного ребенка, находит защиту от расизма в Советском Союзе[181].

Интернационализм не был лицемерным, поэтому этнические убийства стали шоком для советской системы. В НКВД работали представители разных национальностей, и он представлял собой некий интернационал. Когда в 1936 году начались показательные процессы, в верхушке НКВД доминировали мужчины, происходящие из советских национальных меньшинств, причем больше всего в нем было евреев. Около 40 процентов высшего офицерского состава НКВД и более половины генеральского состава НКВД по документам значились евреями. В том политическом климате у евреев, наверное, было больше причин, чем у других, противиться политике этнических чисток. Возможно, чтобы противостоять интернационалистскому инстинкту (или же инстинкту самосохранения) своих офицеров, Ежов выдал специальный циркуляр, уверяющий их, что им надлежит карать шпионаж, а не этничность: «О фашистско-повстанческой, шпионской, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР». Тридцать страниц циркуляра развивали теорию, которую Ежов уже представил Центральному комитету и Сталину: Польская военная организация связана с другими шпионскими «центрами» и проникла внутрь каждого ключевого советского института власти[182].

Даже если идея о глубоком польском проникновении в советские институты власти убедила Ежова и Сталина, она не могла служить доказательной базой для индивидуальных арестов. В Советском Союзе попросту не было ничего и близко напоминавшего массовый польский заговор. У офицеров НКВД было слишком мало указаний, которым нужно было следовать. Даже при большой изобретательности было бы затруднительно документировать связи между польским государством и событиями в Советском Союзе. Двух самых заметных групп польских граждан – дипломатов и коммунистов – было явно недостаточно для проведения операции массового уничтожения. Дни расцвета польского шпионажа в Советском Союзе давно минули, и НКВД знал все, что нужно было знать, о том, что поляки пытались делать в конце 1920-х и в начале 1930-х годов. Вообще-то польские дипломаты все еще пытались собирать секретную информацию. Они были защищены статусом дипломатической неприкосновенности, их было не очень много, и они находились под постоянным наблюдением. К 1937 году они по большей части понимали, что лучше не иметь контактов с советскими гражданами, подвергая этим их жизнь опасности: то было время, когда они сами были снабжены инструкциями о том, как себя вести в случае ареста. Ежов сказал Сталину, что польские политические иммигранты были преимущественно «поставщиками шпионов и провокаторских элементов в СССР». На тот момент некоторые известные польские коммунисты уже находились в СССР и некоторые из них были уже в могиле. Из 100 членов Центрального комитета польской Компартии 69 были расстреляны в СССР. Из оставшихся большинство сидели в тюрьмах в Польше, то есть были недоступны для казни. В любом случае их количество было слишком незначительным[183].

Именно потому, что не существовало никакого польского заговора, у офицеров НКВД не было другого выбора, кроме как преследовать советских поляков и других советских граждан, которые ассоциировались с Польшей, польской культурой или римо-католичеством. Польский этнический характер операции быстро стал преобладать на практике, как, видимо, и должно было быть с самого начала. Письмо Ежова санкционировало арест националистических элементов и членов Польской военной организации, которых еще предстояло выявить. Эти категории были настолько расплывчаты, что офицеры НКВД могли применить их практически к любому человеку польской национальности или же имеющему некоторое отношение к Польше. Энкавэдистам, желавшим продемонстрировать подобающее усердие в выполнении операции, приходилось выдвигать довольно туманные обвинения против конкретных людей. Предыдущие операции Балицкого против поляков создали круг подозреваемых, которого было достаточно для нескольких чисток, но этим дело не ограничилось. Местным офицерам НКВД приходилось брать на себя инициативу – не прибегать к картотеке, как при «кулацкой операции», а прокладывать новую бумажную тропинку. Один из московских начальников НКВД понял суть приказа так: его организация должна «уничтожить поляков полностью». Его офицеры отыскивали польские имена по городским картотекам[184].

Советским гражданам нужно было «сорвать с себя маски» польских агентов. Поскольку группы и сценарии якобы польского заговора нужно было создать из ничего, важную роль во время допросов играли пытки. В дополнение к традиционному методу «конвейера» и стояния у стены, многих советских поляков подвергали одной из форм коллективных пыток, называемых «конференция»: когда подозреваемых поляков собиралось большое количество в подвале общественного здания в городе или селе Советской Украины либо Беларуси, энкавэдист пытал одного из них на глазах у остальных; когда жертва сознавалась, остальным предлагали сделать то же самое и не подвергать себя пыткам. Если они хотели избежать боли и увечий, то должны были оговорить не только себя, но и других. В такой ситуации у каждого был стимул сознаться как можно скорее: было очевидно, что в любом случае оговорят каждого, поэтому быстрое признание, по крайней мере, сохранит тело. Таким образом можно было очень оперативно собрать свидетельские показания, в которых оговаривали всех присутствующих[185].

Легальные процедуры иногда отличались от тех, что применялись во время «кулацкой операции», но их было не меньше. Во время «польской операции» следователь составлял краткий отчет на каждого заключенного с описанием якобы совершенного преступления (обычно саботаж, терроризм или шпионаж) и предлагал один из двух приговоров: смерть или ГУЛАГ. Каждые десять дней он посылал все отчеты начальнику и прокурору регионального НКВД. В отличие от «троек» времен «кулацкой операции», теперь комиссия, состоявшая из двух человек («двойка»), не могла выносить приговор самостоятельно, а должна была получить разрешение вышестоящих инстанций. «Двойка» собирала отчеты в альбом, писала рекомендации относительно приговора по каждому делу и отсылала их в Москву. Альбомы потом должна была пересматривать центральная «двойка»: комиссар внутренних дел Ежов и государственный прокурор Андрей Вышинский. На деле же Ежов и Вышинский лишь ставили подписи на альбомах после того, как те наспех просматривали их подчиненные. За один день они могли утвердить две тысячи смертных приговоров. «Альбомный метод» создавал впечатление формального рассмотрения дел высшими советскими инстанциями. В реальности же судьбу каждой жертвы решал следователь, а затем это решение более-менее автоматически подтверждалось[186].

Биография превращалась в смертный приговор, поскольку причастность к польской культуре или римо-католичеству становилась доказательством участия в международном шпионаже. Люди получали приговоры за самые незначительные провинности: десять лет ГУЛАГа – за четки, смерть – за невыполнение плана по производству сахара. Детали биографии каждого человека могли повлечь за собой рапорт, внесение в альбом, подпись, вердикт, выстрел и, наконец, труп. После двадцати дней (то есть двух циклов альбомов) Ежов отрапортовал Сталину, что в ходе «польской операции» были арестованы 23 216 человек. Сталин выразил удовольствие: «Очень хорошо! Надо до конца вычистить эту польскую грязь. Давайте уничтожим ее окончательно в интересах Советского Союза»[187].

На ранних этапах «польской операции» в Ленинграде, где у НКВД были большие отделения и где проживали тысячи поляков в пределах легкой досягаемости, было произведено много арестов. Город был традиционным местом поселения поляков еще со времен Российской империи.

Жизнь Янины Юревич, тогда юной ленинградки, изменилась из-за этих ранних арестов. Будучи младшей из трех сестер, она была очень привязана к старшей, Марии. Мария влюбилась в молодого человека по имени Станислав Выгановский, и втроем они ходили гулять, а маленькая Янина выполняла роль провожатой. Мария и Станислав поженились в 1936 году и были счастливой парой. Когда Марию арестовали в августе 1937 года, ее муж, кажется, догадался, что это означало. «Я встречусь с ней, – сказал он, – под землей». Он пошел к властям узнать о судьбе жены и сам был арестован. В сентябре энкавэдисты пришли домой к семье Юревич, конфисковали все книги на польском языке и арестовали вторую сестру Янины, Эльжбету. Ее, Марию и Станислава казнили выстрелом в затылок и закопали безымянными в общей могиле. Когда мать Янины спросила в НКВД об их судьбе, ей сказали типичную ложь: ее дочерей и зятя приговорили к «десяти годам без права переписки». Поскольку такой приговор действительно существовал, люди верили и надеялись. Многие из них продолжали надеяться десятилетиями[188].

Такие люди, как семья Юревичей, совершенно непричастная к польскому шпионажу, были «грязью», о которой говорил Сталин. Семью Ежи Маковского, молодого ленинградского студента, постигла похожая участь. Он и его братья были амбициозны, хотели сделать в Советском Союзе карьеру и воплотить мечту покойного отца о получении сыновьями профессии. Ежи, самый младший из братьев, хотел стать кораблестроителем. Он ежедневно занимался со старшим братом, Станиславом. Однажды утром их разбудили трое энкавэдистов, пришедшие арестовать Станислава. Хоть он и пытался успокоить младшего брата, но сам так нервничал, что не мог завязать шнурки на ботинках. Ежи видел брата в последний раз. Через два дня арестовали и другого брата, Владислава. Станислава и Владислава расстреляли, они были двумя из 6597 советских граждан, расстрелянных в Ленинградской области в ходе «польской операции». Их матери сказали типичную ложь: сыновей сослали в ГУЛАГ без права переписки. Третий брат, Эугениуш, мечтавший стать певцом, пошел работать на завод, чтобы прокормить семью. Он заболел туберкулезом и умер[189].

У российской поэтессы Анны Ахматовой, жившей тогда в Ленинграде, сын во время Большого террора попал в ГУЛАГ. Она вспоминала, как «безвинная корчилась Русь/ Под кровавыми сапогами/ И под шинами “черных марусь”». Безвинная Русь была многонациональной страной, Ленинград – городом-космополитом, а представители национальных меньшинств – людьми, которые были подвержены наибольшему риску. В Ленинграде в 1937-м и 1938 годах у поляков шансы на арест были в тридцать четыре раза выше, чем у их советских сограждан. Будучи арестованным, человек польской национальности в Ленинграде имел все шансы быть расстрелянным: 89% приговоренных в ходе «польской операции» в этом городе были расстреляны, как правило, в течение десяти дней после ареста. Такая ситуация была несколько хуже, чем у поляков в другой местности: в среднем по Советскому Союзу 78% арестованных в ходе «польской операции» были расстреляны. Остальных, конечно же, не отпустили: большинство из них отсидели в ГУЛАГе по восемь–десять лет[190].

Ленинградцы и поляки смутно представляли себе эти соотношения. Был только страх стука в дверь ранним утром и вида тюремного грузовика, который называли «черной марусей», «душегубкой» или «воронком». По воспоминаниям одного поляка, люди ложились спать каждый вечер, не зная, что их разбудит – утреннее солнце или черный «воронок». Индустриализация и коллективизация разбросали поляков по огромной стране. Теперь же они просто исчезали с заводов, из бараков и из своих домов. Вот один пример из тысячи: в скромном деревянном домике в городе Кунцево, на запад от Москвы, жило немало квалифицированных рабочих, среди которых были польский механик и польский металлург. Их обоих арестовали (одного – 18 января, другого – 2 февраля 1938 года) и расстреляли. Евгения Бабушкина, третья жертва «польской операции» в Кунцево, даже не была полькой. Она была подающим надежды и, кажется, лояльным химиком-органиком, но ее мать когда-то работала прачкой у польских дипломатов, поэтому Евгению тоже расстреляли[191].

Большинство советских поляков жили не в городах Советской России, таких как Ленинград или Кунцево, а на западе Советской Беларуси и Украины – на землях, где поляки жили столетиями. Эти земли были частью бывшего Польско-Литовского княжества в XVII и XVIII столетиях. В течение XIX столетия, когда эти земли были восточными регионами Российской империи, поляки утратили свой статус и во многих случаях начали ассимилироваться с местным населением украинцев и беларусов. Иногда, правда, ассимиляция происходила в обратном направлении, когда носители беларусского и украинского языка, считавшие польский языком цивилизации, выдавали себя за поляков. Советская политика 1920-х годов в сфере национальных отношений намеревалась сделать из этих людей настоящих поляков, обучая их литературному польскому языку в польскоязычных школах. Теперь же, во время Большого террора, советская политика снова выделила этих людей, но в негативном смысле – приговаривая их к смерти или лагерям. Как и при гонениях на евреев в нацистской Германии, преследование отдельного человека на основании его этнической принадлежности не означало, что этот человек идентифицирует себя с преследуемой нацией[192].

В Советской Беларуси Большой террор совпал с массовыми чистками партруководства в Минске, проводившимися наркомом внутренних дел Борисом Берманом. Он обвинил местных коммунистов Беларуси в злоупотреблении советской политикой равных возможностей и активизации беларусского национализма. Позже, чем в Украине, но с такой же формулировкой, НКВД представил Польскую военную организацию как вдохновительницу якобы беларусского предательства. Советских граждан в Беларуси обвинили в том, что они были «беларусскими национал-фашистами», «польскими шпионами» или теми и другими одновременно. Поскольку беларусские земли, как и украинские, были разделены между Советским Союзом и Польшей, подобные заявления можно было делать с легкостью. Беспокоиться о беларусской или украинской культуре как таковой означало проявлять внимание к ситуации по другую сторону государственной границы. Массовые убийства в Советской Беларуси включали намеренное уничтожение образованных представителей беларусской национальной культуры. Как позже сформулировал один из коллег Бермана, он «уничтожил цвет беларусской интеллигенции». Не менее двухсот восемнадцати писателей страны были уничтожены. Берман сказал своим подчиненным, что их карьера зависит от быстрого выполнения Приказа № 00485: «Скорость и качество работы по обнаружению и аресту польских шпионов будут главными в оценке каждого руководителя»[193].

Берман и его подчиненные разработали экономически эффективные методы убийства на одном из самых крупных мест уничтожения в Советском Союзе: они проводили казни в Курапатском лесу, за двенадцать километров от Минска. Лес был известен своими белыми цветами («кураслепы» на литературном беларусском, «курапаты» – на местном диалекте). Бессчетное число «воронков» днем и ночью ездили по белым цветам, образовав узкие борозды, которые местные жители называли «дорогой смерти». В самом лесу было расчищено пятнадцать гектаров соснового леса и выкопано сотни ям. После того, как обреченных советских граждан завозили через ворота, их сопровождали два чекиста до края ямы. Там их расстреливали в затылок и сталкивали вниз. Когда не хватало пуль, энкавэдисты заставляли жертв сесть рядом так, чтобы головы располагались на одной линии и можно было одной пулей прострелить сразу несколько черепов. Тела складывали ярусами и засыпали песком[194].

Из 19 931 человек, арестованных за время «польской операции» в Беларусской республике, 17 772 были приговорены к смерти. Некоторые из них были беларусами, некоторые – евреями, но большинство были поляками, которых в Беларуси подвергали арестам и в ходе «кулацкой операции», и во время других чисток. В целом, в результате казней и смертных приговоров число поляков в Советской Беларуси сократилось за время Большого террора более чем на шестьдесят тысяч человек[195].

«Польская операция» была более обширной в Советской Украине, где жило примерно 70% от числа поляков всего Советского Союза, которых было шестьсот тысяч. В ходе «польской операции» в Советской Украине были арестованы 55 928 человек, из которых 47 327 были расстреляны. В 1937-м и 1938 годах у поляков вероятность быть арестованным была в двенадцать раз выше, чем у остального населения Советской Украины. Именно голодомор в Советской Украине породил теорию о Польской военной организации, именно здесь Балицкий годами преследовал поляков и именно здесь его бывшему заместителю, Израилю Леплевскому, пришлось доказывать свою бдительность после того, как его бывшего начальника убрали со сцены. Леплевскому это мало помогло: его самого арестовали в апреле 1938 года и расстреляли еще до завершения в Украине «польской операции» (его преемник А.И. Успенский был достаточно предусмотрителен и исчез в сентябре 1938 года, правда, впоследствии его все равно нашли и расстреляли)[196].

Один из заместителей Леплевского, Лев Рейхман, изобрел критерии для арестов, которые можно было приложить к большому количеству поляков в Советской Украине. Интересно, что одной из подозреваемых групп оказались советские энкавэдисты, работавшие среди поляков. Это возродило дилемму бдительности, с которой столкнулись Балицкий, Леплевский и другие офицеры НКВД. Как только было «установлено», что Польская военная организация уже повсеместно распространена в Советской Украине и мощно действует по всему Советскому Союзу, НКВД смог утверждать, что его сотрудники и информаторы не сумели проявить достаточной бдительности на ранней стадии. Многие из этих агентов НКВД сами были советскими поляками, были среди них и украинцы, и евреи, и русские[197].

В эту ловушку угодила Ядвига Мошинска. Польская журналистка, работавшая в польскоязычной газете, она доносила в НКВД на своих коллег. Когда их арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Польши, Мошинска очутилась в щекотливом положении: почему она не информировала власти о том, что вся польская община была гнездом иностранных агентов? Чеслава Ангельчик, офицер НКВД польско-еврейского происхождения, доносившая на учителей польского языка, разделила их судьбу. Когда «польская операция» была в зените и учителей постоянно арестовывали, ее тоже обвинили в том, что она ранее проявляла недостаточную бдительность в своей работе. Обеих женщин расстреляли и похоронили возле поселка Быковня, на северо-востоке от Киева – там, где находится огромное число массовых захоронений. По крайней мере десять тысяч советских граждан были расстреляны в этом месте во время Большого террора[198].

В украинских селах «польская операция» была даже более деспотичной и свирепой, чем в Киеве и в городах. По воспоминаниям выжившего поляка, «черные воронки летали» из города в город, от села к селу, принося полякам горе. НКВД привозил бригады в города в надежде выполнить задание по аресту и расстрелу поляков за несколько недель или даже дней. В Жмеринке, которая была важным железнодорожным узлом, представители НКВД появились в марте 1938 года, согнали сотни поляков и пытали их, чтобы выбить признательные показания. В городе Полонное «двойка» из начальника НКВД и прокурора использовала оскверненное здание римо-католической церкви. Поляков из Полонного и соседних сел арестовали и держали взаперти в церковном подвале. Сто шестьдесят восемь человек были убиты в этой церкви[199].

В самых маленьких населенных пунктах трудно было узреть соблюдение даже пустейших судебных формальностей. Энкавэдисты появлялись неожиданно, с указанием арестовать и расстрелять определенное количество людей. Они начинали с предположения, что все село, фабрика или колхоз виновны, окружали местность ночью, а затем пытали людей до получения нужного результата. После этого они проводили расстрелы и двигались дальше. Во многих таких случаях жертвы были мертвы еще задолго до того, как альбомы с личными делами были собраны и просмотрены в Москве. По селам отряды энкавэдистов исполняли роль расстрельных команд. В селе Черниевка энкавэдисты ждали до 25 декабря 1937 года (день, когда поляки-католики праздновали Рождество) и затем арестовали всех собравшихся в костеле. Арестованные, по воспоминаниям местной жительницы, просто исчезли, как «камень в воду» канул[200].

Арестовывали почти всегда мужчин, и после их ареста семьи оставались в отчаянии. Зефирина Кошевич видела своего отца в последний раз, когда его арестовали на заводе, где тот работал, и забрали в Полонное для допросов. Его последними словами, обращенными к ней, были: «Слушайся маму!» Однако большинство мам не были беспомощны. В украинском селе, как и по всему Советскому Союзу, жены навещали мужей в тюрьме ежедневно, приносили еду и чистую одежду. Тюремная охрана выдавала им грязное белье в обмен. Поскольку это был единственный знак того, что мужья все еще живы, они с радостью его забирали. Иногда мужчине удавалось передать записку, как это сделал один муж в белье, переданном жене: «Cтрадаю без вины». Иногда белье было запачкано кровью. А на следующий день белье не выдавали, а потом не было уже и мужа[201].

В октябре и ноябре 1937 года, до того, как заполнились лагеря и спецпоселения, жен после расстрела мужей высылали в Казахстан. В течение этих недель НКВД часто похищал польских детей в возрасте от десяти лет и старше и отправлял их в сиротские приюты – таким образом они точно не будут воспитываться как поляки. Начиная с декабря 1937 года, когда в ГУЛАГе уже больше не было мест, женщин обычно не высылали, а оставляли вместе с их детьми. Людвика Пивинского, например, арестовали, когда его жена рожала сына. Он не мог сказать жене о своем приговоре, поскольку ему никогда больше не разрешили с ней повидаться и он сам о нем узнал только в поезде: десять лет на лесоповале в Сибири. Он был одним из счастливчиков, одним из тех немногих поляков, кого арестовали, но кто выжил. Элеанора Пашкевич видела, как забирали ее отца 19 декабря 1937 года, а затем видела, как мать рожала в Рождественскую ночь[202].

«Польская операция» была самой лютой в Советской Украине – именно на тех землях, где намеренная политика голодомора уничтожила миллионы человек всего лишь за несколько лет до этого. Некоторые польские семьи, потерявшие мужчин во время Большого террора в Советской Украине, уже и так ужасно пострадали от голода. Ганна Соболевская, например, стала свидетельницей того, как в 1933 году от голода умерли пять ее братьев и сестер, а также отец. Один из ее младших братьев, Юзеф, был тем самым маленьким мальчиком, который перед смертью от голода повторял: «Теперь будем жить!» В 1938 году «воронок» увез одного из ее выживших братьев и мужа. О периоде Большого террора в польских селах Украины она вспоминала так: «Дети плачут, остались одни женщины».

В сентябре 1938 года методы проведения «польской операции» напоминали методы «кулацкой операции», когда НКВД был уполномочен сажать в тюрьму, убивать и депортировать без формального соблюдения законности. «Альбомный метод», каким бы простым он ни был, стал слишком громоздким. Хотя альбомы подвергались только лишь очень беглой проверке в Москве, они тем не менее прибывали быстрее, чем их можно было просмотреть. К сентябрю 1938 года более ста тысяч дел ожидали рассмотрения. В результате на местном уровне были созданы «специальные тройки» для чтения документов. Они состояли из местного партначальника, местного начальника НКВД и местного прокурора – часто это были те же люди, которые проводили «кулацкую операцию». Теперь их заданием было перечитать собравшиеся альбомы своей области и по каждому делу высказать свои соображения. Поскольку новые «тройки» обычно представляли собой лишь «двойку» плюс коммуниста, они только одобряли свои же собственные предыдущие рекомендации[203].

Рассматривая по нескольку сотен дел в день, разбирая дела, накопившиеся за приблизительно шесть недель, «специальные тройки» приговорили к смерти около семидесяти двух тысяч человек. В украинском селе «тройки» теперь работали, как во время «кулацкой операции», подписывая приговоры и расстреливая людей в огромных количествах и в большой спешке. В Житомирской области, что тогда находилась на западе Советской Украины, и возле Польши, «тройка» приговорила 22 сентября 1938 года ровно сто человек к расстрелу, на следующий день – сто тридцать восемь человек, а 28 сентября – четыреста восемь человек[204].

«Польская операция» в определенном смысле была самой кровавой главой Большого террора в Советском Союзе. Она не была самой массовой, но занимала второе место после «кулацкой операции». Хотя процентное соотношение смертных приговоров к количеству арестованных в ходе этой операции и не было самым высоким, но «польская операция» ненамного отставала от других, а сопоставимые с ней по летальности операции имели гораздо меньший размах.

Из 143 810 человек, арестованных по обвинению в шпионаже в пользу Польши, расстреляно было 111 091. Не все, но подавляющее большинство из них были поляками. Несоразмерно много поляков также пострадали во время «кулацкой операции», особенно в Советской Украине. Если принять во внимание количество смертей, соотношение смертных приговоров к количеству арестов и риск ареста, то этнические поляки пострадали за время Большого террора сильнее, чем какая-либо другая группа Советского Союза. По скромным предположениям, около восьмидесяти пяти тысяч поляков были расстреляны в 1937-м и 1938 годах, а это значит, что поляки составляли восьмую часть от общего количества жертв Большого террора (681 692 человек). Это поразительно высокий процент, учитывая, что поляки были крошечным национальным меньшинством в Советском Союзе и составляли менее 0,4% от общего населения. У советских поляков вероятность погибнуть во время Большого террора была примерно в сорок раз выше, чем у других советских граждан[205].

«Польская операция» стала образцом для серии других национальных операций. Все они были направлены на диаспорные национальности, «вражеские национальности», по новой сталинской терминологии, на группы с реальными или воображаемыми связями с иностранными государствами. В «латвийской операции» было расстреляно около 16 573 человек за шпионаж в пользу Латвии. Еще 7998 советских граждан были расстреляны за шпионаж в пользу Эстонии, а 9078 – в пользу Финляндии. Суммарно в ходе национальных операций (включая и «польскую операцию») было расстреляно 247 157 человек. Эти операции были направлены против этнических групп, которые – вместе взятые – составляли всего лишь 1,6% советского населения, однако составили не менее 36% от общего числа жертв Большого террора. Таким образом, у членов преследуемых национальных меньшинств вероятность быть расстрелянными во время Большого террора была более чем в двадцать раз выше, чем у обычных советских граждан. У арестованных во время национальных операций также был высокий шанс погибнуть: во время «польской операции» вероятность расстрела составляла 78%, а во всех национальных операциях, вместе взятых, эта цифра достигала 74%. Если у советских граждан, арестованных в ходе «кулацкой операции», были равные шансы на расстрел и ссылку в лагерь, то у арестованного в ходе национальной операции шанс быть расстрелянным составлял три из четырех. Пожалуй, это было скорее совпадением во времени, чем знаком особенно летального намерения: основная масса арестов в ходе «кулацкой операции» произошла раньше, чем основная масса арестов в ходе национальных операций. В целом, чем позже был арестован советский гражданин во время Большого террора, тем большей была вероятность его расстрела по той простой причине, что в ГУЛАГе не было мест[206].

Хотя Сталин, Ежов, Балицкий, Леплевский, Берман и другие связывали польскую этничность с советской безопасностью, уничтожение поляков не улучшило международного положения Советского государства. За время Большого террора было арестовано больше людей в качестве польских шпионов, чем немецких и японских шпионов вместе взятых, но мало кто из арестованных (а очень возможно, что вообще никто) действительно занимался шпионажем в пользу Польши. В 1937 и 1938 годах Варшава осторожно соблюдала политику равноудаленности от нацистской Германии и Советского Союза. Польша не вынашивала планов наступательной войны на Советский Союз[207].

Возможно, Сталин считал, что уничтожение поляков ничему не повредит. Он был прав, думая, что Польша не будет союзницей Советского Союза в войне с Германией. Поскольку Польша простиралась между Германией и Советским Союзом, она не могла быть нейтральной ни в какой войне за Восточную Европу: ей надлежало либо сопротивляться Германии и быть побежденной, либо же стать союзницей Германии и вторгнуться в Советский Союз. При любом варианте массовое уничтожение советских поляков не навредит интересам Советского Союза, пока интересы Советского Союза не имеют ничего общего с жизнью и благополучием его граждан. Даже такие циничные размышления были ошибочны: как отмечали озадаченные дипломаты и шпионы в то время, Большой террор оттянул на себя огромную часть энергии, которую можно было с пользой направить в иное русло. Сталин неправильно понимал положение и проблему безопасности Советского Союза, а более традиционный подход к вопросам разведки мог бы сослужить ему лучшую службу в конце 1930-х годов.

В 1937 году непосредственной угрозой казалась Япония. Японская активность в Восточной Азии была оправданием «кулацкой операции». Японская угроза была предлогом для проведения операций против китайского нацменьшинства в Советском Союзе, а также против советских железнодорожников, возвращавшихся из Маньчжурии. Японский шпионаж также оправдывал депортацию всего советского корейского населения (около ста семидесяти тысяч человек) с Дальнего Востока в Казахстан. Корея сама тогда находилась под японской оккупацией, поэтому советские корейцы стали своего рода диаспорной национальностью, имевшей связи с Японией. Шэн Шицай, клиент Сталина в восточной китайской провинции Синьцзянь, самостоятельно проводил террор, в котором погибли тысячи людей. Народная республика Монголия на север от Китая была сателлитом Советского Союза с момента ее основания в 1924 году. Советские войска вошли в союзную Монголию в 1937 году, и монгольские власти провели собственный террор в 1937–1938 годах, в ходе которого были расстреляны 20 474 человека. Все это было направлено против Японии[208].

Ни одно из этих убийств не служило какой-либо стратегической цели. Японское правительство решилось на южную стратегию – на Китай, а затем на Тихий океан. Япония вошла в Китай в июле 1937 года, именно в то время, когда начался Большой террор, и двинулась дальше в южном направлении. Таким образом, аргументация оправдания и «кулацкой операции», и этих восточных национальных операций была ложной. Вполне возможно, что Сталин боялся Японии и у него на это были причины. Японские намерения в 1930-х годах были действительно агрессивными и единственный вопрос стоял о направлении экспансии: на север или же на юг. Японское правительство было нестабильным и склонным к частой смене политического курса. В конечном итоге, однако, массовые убийства не смогли уберечь Советский Союз от готовившегося нападения.

Возможно, что, как и в случае с поляками, Сталин рассуждал, что массовые убийства ничему не повредят. Если Япония собирается напасть, то у нее будет меньше поддержки внутри Советского Союза. Если же она нападать не собирается, то упреждающие массовые расстрелы и депортации не повредят советским интересам. Опять же, такие рассуждения имеют смысл, только если интересы Советского государства рассматривать как обособленные от жизни и благополучия его населения. И опять же, использование НКВД против внутренних врагов (и против самого НКВД) не позволяло применить более систематический подход к реальной угрозе, стоявшей перед Советским Союзом, – к немецкому нападению без содействия японцев и поляков и без содействия внутренних оппонентов советской системы.

В отличие от Японии и Польши, Германия действительно помышляла об агрессивной войне против Советского государства. В сентябре 1936 года Гитлер дал знать своему кабинету, что главная цель его внешней политики – уничтожение Советского Союза. Он говорил: «Суть и цель большевизма – уничтожение тех слоев человечества, которые до сих пор держали лидерство, и замена их мировым еврейством». Германия, по мнению Гитлера, должна быть готова к войне в ближайшие четыре года. Таким образом, Герман Геринг в 1936 году был назначен уполномоченным по «четырехлетнему плану», который должен был подготовить общественный и частный сектор к наступательной войне. Гитлер представлял собой реальную угрозу для Советского Союза, но Сталин, казалось, не оставлял надежды, что советско-германские отношения можно исправить. Возможно, по этой причине репрессии против советских немцев были не такими жестокими по сравнению с репрессиями против советских поляков. В ходе «немецкой операции» были расстреляны 41 989 человек, большинство из которых немцами не являлись[209].

В эти годы Народного фронта в Европе убийства и депортации внутри Советского Союза проходили незамеченными. Если Большой террор и замечали, его рассматривали только как вопрос показательных процессов, а также партийных и армейских чисток. Но эти события, на которые обращали внимание специалисты и журналисты того времени, не составляли сущность Большого террора. Его сущность составляли «кулацкие» и национальные операции. Из 681 692 казней за политические преступления в 1937-м и 1938 годах на «кулацкие» и национальные операции приходилось 625 483 смертные казни; на них же приходилось более девяти десятых смертных приговоров и три четверти приговоров к ссылке в ГУЛАГ[210].

Таким образом, Большой террор состоял преимущественно из «кулацкой операции», больнее всего ударившей по Советской Украине, а также серии национальных операций, самой главной из которых была «польская операция», в ходе которой снова больше всего пострадала Советская Украина. Из 682 692 задокументированных смертных приговоров в ходе Большого террора 123 421 были приведены в исполнение в Советской Украине, причем эта цифра не включает в себя советских украинцев, расстрелянных в ГУЛАГе. Украина как Советская республика была чрезмерно широко представлена в Советском Союзе, а поляки были чрезмерно широко представлены в Советской Украине[211].

Большой террор был третьей советской революцией. Если большевистская революция принесла изменение политического режима после 1917 года, то Большой террор 1937–1938 годов включал в себя революцию сознания. Сталин воплотил в жизнь свою теорию о том, что с врага можно сорвать маску только через допрос. Его небылицы об иностранных агентах и внутренних заговорщиках рассказывали в пыточных камерах и записывали в протоколы допросов. Если и можно сказать, что советские граждане принимали участие в высокой политике конца 1930-х годов, то только лишь как инструмент нарратива. Чтобы большая история Сталина продолжала жить, их собственные истории должны были закончиться.

Однако превращение списка крестьян и рабочих в колонки цифр, казалось, поднимало настроение Сталина, а линия Большого террора точно подтверждала сталинскую властную позицию. Приказав остановить массовые операции в ноябре 1938 года, Сталин еще раз сменил начальника НКВД. На смену Ежову, которого позже расстреляют, пришел Лаврентий Берия. Такая же участь ожидала многих из высшего руководства НКВД, обвиненных якобы в превышении полномочий, что на деле было сущностью сталинской политики. Заменив Ягоду Ежовым, а Ежова – Берией, Сталин оказался на верхушке аппарата госбезопасности. Умением использовать как НКВД против партии, так и партию против НКВД он показал себя неоспоримым лидером Советского Союза. Советский социализм стал тиранией, при которой власть тирана демонстрировалась через призму мастерства его придворной политики[212].

Советский Союз был многонациональным государством и использовал многонациональный репрессивный аппарат для проведения национальных кампаний по уничтожению неугодных. В то время, когда НКВД убивал представителей национальных меньшинств, большинство его руководства сами принадлежали к нацменьшинствам. В 1937-м и 1938 годах офицеры НКВД, многие из которых были евреями, латышами, поляками или немцами, воплощали в жизнь политику национального уничтожения, которая размерами превосходила все, что предприняли (на тот момент) Гитлер и его СС. Устраивая эти этнические бойни (что им, конечно же, приходилось делать, если они хотели сохранить собственную должность и жизнь), они прибегали к этике интернационализма, которая для некоторых из них была важной. Потом их все равно убивали по мере продолжения террора и обычно замещали русскими.

Еврейские офицеры, проводившие «польскую операцию» в Украине и Беларуси, такие как Израиль Леплевский, Лев Рейхман и Борис Берман, были арестованы и расстреляны. Это была часть большей тенденции. Когда начались массовые убийства Большого террора, примерно треть руководящей верхушки НКВД составляли евреи. Когда Сталин прекратил террор 17 ноября 1938 года, их осталось около 20%. Уже через год цифра составляла менее 4%. В Большом терроре можно обвинить (и многие обвинят) евреев. Так рассуждать – значит, попасться в сталинскую ловушку: Сталин точно понимал, что еврейские офицеры НКВД будут удобным козлом отпущения для национальных операций по уничтожению граждан, особенно после того, как и еврейские энкавэдисты, и национальная элита были мертвы. В любом случае, институциональную выгоду от террора получали не евреи или члены других нацменьшинств, а русские, которые продвигались вверх по рангам. К 1939 году русские (две трети состава) заменили евреев на высших постах НКВД – такое состояние дел станет постоянным. Русские стали непропорционально большим национальным меньшинством; их удельная численность в верхушках НКВД была выше, чем их удельная численность среди советского населения в целом. Единственное нацменьшинство, очень широко представленное в НКВД на момент окончания Большого террора, были грузины, к которым принадлежал и сам Сталин[213].

Третья революция была на самом деле контрреволюцией, непрямо признававшей, что марксизм и ленинизм провалились. За свое примерно пятнадцатилетнее существование Советский Союз добился многого для тех своих граждан, которые все еще были живы; например, когда Большой террор достиг своего пика, были введены государственные пенсии. Однако некоторые из существенных посылок революционной доктрины были оставлены без изменений. Бытие, как сказали марксисты, больше не определяло сознания. Люди были виновны не из-за своего места в социоэкономическом порядке, а из-за свoей персональной идентичности или культурных связей. Политика больше не определялась в терминах классовой борьбы. Если диаспорные национальности Советского Союза не были лояльными, как утверждалось в делах против них, то не потому, что они были приверженцами старого экономического строя, а потому, что они своей этничностью якобы были связаны с иностранным государством[214].

* * *

Связь между лояльностью и национальностью в Европе образца 1938 года принимали как данность. Гитлер использовал этот же аргумент в то же самое время, чтобы доказать, что трем миллионам немцев Чехословакии и землям, которые они населяли, нужно разрешить присоединиться к Германии. В сентябре 1938 года на конференции в Мюнхене Британия, Франция и Италия согласились разрешить Германии аннексировать западную часть Чехословакии, где жило большинство этих немцев. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен заявил, что это соглашение принесло «мир для нашего времени». Французский премьер-министр Эдуард Даладье этому не верил, но разрешил французам тешиться иллюзиями. Чехословаков даже не пригласили на конференцию, от них просто ожидали принятия результата. Мюнхенское соглашение лишило Чехословакию естественной защиты горных хребтов и находящихся там укреплений, открыв страну будущему вторжению немцев. Сталин интерпретировал договор как уступку, которую западные державы хотели сделать Гитлеру, чтобы развернуть его на Восток[215].

В 1938 году советское руководство заботилось о том, чтобы представить собственную национальную политику как нечто совершенно отличное от расизма нацистской Германии. Кампания того года, посвященная этой цели, включала в себя публикацию детских рассказов, среди которых была «Сказка про цифры». Советские дети читали о том, что нацисты «роются в старых документах», чтобы установить национальность немецкого населения. Это, конечно, была правда. Немецкий Нюрнбергский закон 1935 года лишал евреев возможности участвовать в политической жизни германского государства и определял еврейство по происхождению. Немецкие власти действительно использовали записи синагог для установления того, чьи дедушки и бабушки были евреями. Однако в Советском Союзе ситуация ненамного отличалась: советские внутренние паспорта содержали графу национальной принадлежности, так что каждый советский еврей, каждый советский поляк и вообще каждый советский гражданин имел официальную запись о своей национальности. По идее, советским гражданам разрешалось выбирать национальность, но на практике так было не всегда. В апреле 1938 года НКВД требовал, чтобы в определенных случаях информация о национальности родителей записывалась. Согласно этому же приказу полякам и другим представителям диаспорных национальностей открыто запрещалось менять национальность. НКВД не нужно было «рыться в старых документах», поскольку у него уже были собственные[216].

В 1938 году немецкие притеснения евреев были гораздо более заметными, чем национальные операции в СССР, хотя их размах был гораздо меньшим. Нацистский режим начал программу «ариенизации», разработанную для того, чтобы лишить евреев их недвижимого имущества. Эта программа не шла ни в какое сравнение с более публичными и спонтанными кражами и бесчинствами, последовавшими за аннексией Германией Австрии, произошедшей в том же месяце. В феврале Гитлер поставил ультиматум австрийскому канцлеру, Курту фон Шушнигу, в котором требовал, чтобы тот сделал свою страну сателлитом Германии. Шушниг сначала принял эти условия, а затем вернулся в Австрию и бросил вызов Гитлеру, объявив референдум о независимости. Немецкая армия вошла в Австрию 12 марта, и на следующий день Австрия прекратила свое существование. Около десяти тысяч австрийских евреев были депортированы в Вену тем летом и осенью. Благодаря энергичным усилиям Адольфа Эйхмана, они оказались среди многих австрийских евреев, покинувших страну в ближайшие месяцы[217].

В октябре 1938 года Германия вытеснила семнадцать тысяч евреев, которые были гражданами Польши, из Рейха в Польшу. Этих евреев арестовывали ночью, сажали в железнодорожные вагоны и бесцеремонно выгружали на польской стороне границы. Один из польских евреев во Франции, чьи родители были высланы, решил отомстить. Он убил немецкого дипломата – поступок злосчастный и сам по себе, и ввиду времени его совершения: убийство состоялось 7 ноября, в годовщину большевистской революции; жертва скончалась на следующий день – день годовщины гитлеровского «пивного путча» 1923 года. Убийство дало немецким властям предлог для «Хрустальной ночи» – первого большого и открытого погрома в нацистской Германии. В Рейхе усиливалось давление, особенно в Вене, где в течение предыдущих недель происходило по крайней мере одно ежедневное нападение на собственность евреев. С 9 по 11 ноября 1938 года были убиты несколько сотен евреев (по официальным сводкам – девяносто один человек) и разрушены тысячи магазинов и сотни синагог. В Европе это считали знаком варварства все, кроме тех, кто поддерживал нацистов[218].

Общественные бесчинства в нацистской Германии принесли пользу Советскому Союзу. В этой атмосфере сторонники Народного фронта полагали, что Советский Союз защитит Европу от пучины этнических чисток. Однако Советский Союз и сам проводил кампанию этнических убийств, причем гораздо большего масштаба. Наверное, будет справедливо сказать, что никто за пределами Советского Союза не имел об этом понятия. Через неделю после «Хрустальной ночи» прекратился Большой террор – после того, как 247 157 советских граждан были расстреляны в ходе национальных операций. К концу 1938 года Советский Союз уничтожил в тысячу раз больше человек по этническому признаку, чем нацистская Германия. СССР на тот момент убил гораздо больше евреев, чем нацисты. На евреев не была направлена специальная национальная операция, но они, тем не менее, погибали тысячами во время Большого террора и во время Голодомора в Советской Украине. Они погибали не потому, что были евреями, а просто потому, что были гражданами самого кровожадного режима того времени.

За время Большого террора советское руководство уничтожило вдвое больше советских граждан, чем проживало евреев в Германии, но никто за пределами Советского Союза (и даже сам Гитлер) не понимал, что массовое уничтожение такого сорта было возможно. Ничего подобного точно не происходило в Германии до войны. После «Хрустальной ночи» евреи впервые стали поступать в систему немецких концлагерей в больших количествах. Гитлер в этот момент хотел устрашить немецких евреев так, чтоб они покинули страну; подавляющее большинство из двадцати шести тысяч евреев, которые попали в это время в концлагеря, вскоре из них освободились. В конце 1938-го и в 1939 году более ста тысяч евреев покинули Германию[219].

Погромы и выселения стимулировали воображение нацистов по поводу судьбы европейских евреев вообще. Через несколько дней после «Хрустальной ночи», 12 ноября 1938 года, близкий соратник Гитлера, Герман Геринг, представил план избавления от европейских евреев: их предполагалось отсылать кораблями на остров Мадагаскар, находящийся на юге Индийского океана у юго-восточного побережья Африки. Хотя Гитлер и Геринг, без сомнения, хотели бы видеть, как немецкие евреи будут работать на износ в такой себе островной резервации СС, но такие грандиозные воображаемые планы относились к будущему сценарию, согласно которому Германия контролировала бы подавляющую массу еврейского населения. Мадагаскарский план больше всего подходил бы для будущего, в котором Германия покорит большинство евреев. Евреи на тот момент составляли не более 0,5% немецкого населения, но даже эта цифра уменьшалась из-за эмиграции. В Германии никогда не было слишком много евреев, но поскольку их считали «проблемой», то ее «решение» уже было найдено: экспроприация, запугивание и эмиграция (германские евреи уезжали бы даже быстрее, чем они это делали в действительности, если бы британцы разрешили им ехать в Палестину либо если бы Америка увеличила или хотя бы выполнила квоты на иммиграцию. На Эвианской конференции в июле 1938 года только Доминиканская Республика согласилась еще принять еврейских беженцев из Германии)[220].

Другими словами, Мадагаскар был «решением» еврейской «проблемы», которая пока еще не возникла. Грандиозные депортации имели смысл в 1938 году, когда лидеры-нацисты все еще могли ввести себя в заблуждение относительно того, что Польша может стать сателлитом Германии и присоединиться к вторжению в Советский Союз. В Польше проживали более трех миллионов евреев, и польские власти также рассматривали Мадагаскар как место для их переселения. Хотя польские власти не предусматривали проводить по отношению к своим большим национальным меньшинствам (пять миллионов украинцев, три миллиона евреев и миллион беларусов) никакой политики, даже отдаленно сопоставимой с советскими реалиями или нацистскими планами, они все же хотели уменьшить число еврейского населения через добровольную эмиграцию. После смерти польского диктатора Юзефа Пилсудского в 1935 году его преемники стали в этом конкретном вопросе на позицию польского национализма и основали правящую партию, в которую могли вступать только этнические поляки. В конце 1930-х годов польское государство поддерживало цели правого крыла ревизионистов-сионистов Польши, которые хотели создать (если нужно – силой) очень большое государство Израиль в Палестине под Британским управлением[221].

Пока Варшава и Берлин размышляли над еврейской «проблемой» и рассматривали какую-то удаленную территорию в качестве ее решения, а также пока немцы все еще обхаживали поляков с целью создания восточного альянса, до тех пор немцы могли воображать какие-то меры по депортации восточно-европейских евреев при условии польской помощи и инфраструктуры. Но альянса с Польшей не будет, как и совместного германско-польского плана относительно евреев. Наследники Пилсудского в этом отношении придерживались линии Пилсудского: политики равноудаленности от Берлина и Москвы с договорами о ненападении как с нацистской Германией, так и с Советским Союзом, но и без альянсов с кем-либо из них. Поляки в последний раз отвергли немецкого посла иностранных дел, Иоахима фон Риббентропа, 26 января 1939 года в Варшаве. После пяти лет стараний немцы не смогли убедить поляков, что наступательная война на советской территории отвечала бы интересам Польши – нужно было лишь доверить польскую территорию Германии и стать ее сателлитом. Это означало войну Германии не вместе с Польшей, а против Польши и против польских евреев[222].

Хотя от мадагаскарского плана не отказались, он, казалось, уступил место в сознании Гитлера идее еврейской резервации в завоеванной Польше. Если Польша не хотела сотрудничать в вопросах войны и депортации, тогда она сама могла стать колонией, где можно было собрать других европейских евреев, вероятно, в ожидании какого-то окончательного их удаления. Только после возвращения Риббентропа из Варшавы, когда Гитлер осознал, что его первая война будет развязана против Польши, он произнес важную речь на тему еврейского вопроса. Гитлер 30 января 1939 года пообещал немецкому парламенту, что уничтожит евреев, если они втянут Германию в еще одну мировую войну: «Я хочу сегодня быть еще раз пророком: если международное финансовое еврейство в Европе и за ее пределами опять достигнет успеха в погружении народов мира в мировую войну, тогда результатом будет не большевизм на планете, а значит, и победа еврейства, но аннигиляция еврейской расы в Европе». На момент произнесения речи Гитлера около 98% евреев Европы жили за пределами Германии, большинство из них – в Польше и на западе Советского Союза. Было неясно, как их аннигилировать, но война должна была стать первым шагом на этом пути[223].

К началу 1939 года Гитлер достиг поворотной точки: его внешняя политика собирания немецких земель увенчалась успехом в Чехословакии и Австрии, а его попытки привлечь Польшу для восточной войны провалились. Он заново вооружил Германию и расширил ее границы, насколько это было возможно без войны. Аннексия Австрии принесла Германии дополнительно шесть миллионов граждан и обширные резервы твердой валюты. Мюнхенское соглашение принесло Гитлеру не только три миллиона граждан, но и огромную часть чехословацкой индустрии вооружений, возможно, самую лучшую в мире на то время. В марте 1939 года Гитлер уничтожил Чехословакию как государство, разрушив таким образом все иллюзии насчет того, что его цели ограничиваются этническими немцами. Чешские земли были присоединены к Рейху как «протекторат»; Словакия стала номинально независимым государством под нацистской опекой. Немцы попытались 21 марта запугать поляков и вынудить их к согласию, но снова получили отказ. Уже 25 марта Гитлер дал инструкции Вермахту приготовиться к вторжению в Польшу[224].

По мере укрепления власти Гитлера менялась и природа сталинской дипломатии. Слабость Народного фронта перед фашизмом была очевидной. Мюнхенское соглашение означало конец чехословацкой демократии, дружественной по отношению к Советскому Союзу, и сама Чехословакия перестала существовать в марте 1939 года. Реакционеры Франческо Франко выиграли гражданскую войну в Испании в апреле 1939 года. Правительство Народного фронта во Франции на тот момент уже пало. Отношения между Москвой и европейскими державами должны были стать преимущественно военными и дипломатическими, поскольку у Сталина не хватало политических рычагов влияния на их поведение изнутри.

Весной 1939 года Сталин сделал поразительный жест в сторону своего большого идеологического недруга Гитлера. Гитлер поклялся не мириться с еврейскими коммунистами; нацистская пропаганда назвала советского комиссара иностранных дел, Максима Литвинова, Финкельштейном. Литвинов действительно был евреем, а его брат – раввином. Сталин пошел навстречу Гитлеру, уволив Литвинова 3 мая 1939 года. Литвинова заменил ближайший союзник Сталина, Молотов, русский по национальности. Потакание Гитлеру было не таким странным, как может показаться. Сталинская идеология давала ответы на все свои же вопросы. День за днем Народный фронт трансформировал социал-демократов из «социал-фашистов» в союзников в июне 1934 года. Если «социал-фашисты» могли быть друзьями Советского Союза, то почему не могли ими быть сами фашисты? Фашизм, в конце концов, был не более чем деформацией капитализма (с точки зрения Советского Союза), а у Советского Союза были хорошие отношения с капиталистической Германией в период с 1922-го по 1933 год[225].

В чисто политических терминах договоренность с Германией имела определенную логику. Альянс с Великобританией и Францией, который был альтернативой ориентации на Германию, мало что мог предложить. Лондон и Париж обещали гарантии безопасности Польше в марте 1939 года и старались не допустить нападения Германии, а после него старались вовлечь Советский Союз в своего рода защитную коалицию. Однако Сталин достаточно хорошо понимал, что Лондон и Париж вряд ли придут на помощь Восточной Европе, когда на Польшу нападет Германия или же Советский Союз. Казалось, самым мудрым было достичь договоренности с Германией, а затем наблюдать, как капиталистические державы будут сражаться в Западной Европе. План Сталина состоял в том, чтобы «уничтожить врагов их же руками и остаться сильным в конце войны»[226].

Сталин видел, как он позже скажет, что у него и у Гитлера было «общее желание избавиться от старого равновесия». В августе 1939 года Гитлер ответил на жест Сталина. Гитлер хотел начать войну в том же году; он был гораздо более гибок относительно возможных союзников, но не в вопросе времени. Если поляки не присоединятся к Германии в войне против Советского Союза, тогда, возможно, СССР присоединится к ней в войне против Польши. С точки зрения Гитлера, согласие с Москвой предотвратит полное окружение Германии, если британцы и французы провозгласят войну после предстоящего нападения Германии на Польшу. 20 августа 1939 года Гитлер послал личное сообщение Сталину, в котором просил принять Риббентропа не позже 23 августа. Риббентроп поехал в Москву, где, как писали Оруэлл и Кёстлер, аэропорт в столице родины социализма украшали свастики. Этот финальный идеологический шок, отделивший Кёстлера от коммунизма, был на самом деле знаком того, что Советский Союз больше не является идеологическим государством[227].

Оба режима немедленно обнаружили общность в их взаимном стремлении разрушить Польшу. После того, как Гитлер оставил надежду вовлечь Польшу в войну с Советским Союзом, нацистскую и советскую риторики об этой стране трудно было различить. Гитлер рассматривал Польшу как «нереальное порождение» Версальского договора, а Молотов – как его «уродливое детище». На официальном уровне договор, подписанный в Москве 23 августа 1939 года, был ничем иным, как пактом о ненападении. Фактически, Риббентроп и Молотов также договорились о секретном протоколе, распределяющем зоны влияния нацистской Германии и Советского Союза в Восточной Европе – территории на тот момент все еще независимых государств Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Польши и Румынии. Ирония состояла в том, что Сталин еще совсем недавно оправдывал уничтожение более ста тысяч собственных граждан вследствие фальшивых обвинений – будто поляки подписали именно такой секретный кодицилл с Германией под прикрытием пакта о ненападении. «Польская операция» подавалась как подготовка к немецко-польскому нападению; теперь же Советский Союз согласился вместе с Германией напасть на Польшу[228].

Первого сентября 1939 года Вермахт напал на Польшу с севера, запада и юга, используя людей и вооружение аннексированных Австрии и Чехословакии. Гитлер начал свою войну.

В августе и сентябре 1939 года Сталин смотрел на карты не только Восточной Европы, но и Восточной Азии. Он нашел возможность улучшить советские позиции на Дальнем Востоке. Теперь Сталин мог быть уверен, что на Востоке немецко-польского нападения не будет. Если Советский Союз выступит против Японии в Восточной Азии, можно будет не бояться за второй фронт. СССР (с помощью монгольских союзников) атаковал Японию (и марионеточную Маньчжурию) 20 августа 1939 года. Сталинская политика сближения с Берлином от 23 августа 1939 года была также направлена против Токио. Пакт Молотова-Риббентропа между Германией и Советским Союзом, подписанный через три дня после советского наступления, аннулировал Антикоминтерновский пакт между Германией и Японией. Нацистско-советский альянс вызвал в Токио даже большее политическое землетрясение, чем поражение на поле боя. Японское правительство пало, как падут правительства еще нескольких стран в последующие месяцы[229].

После того, как Германия, казалось, отдала предпочтение Советскому Союзу, а не Японии в качестве союзницы, японское правительство оказалось в неожиданной и запутанной ситуации. Японские лидеры уже приняли единогласное решение расширяться на юг, а не на север, в Китай и Тихий океан, а не в советскую Сибирь. Однако если союз между Москвой и Берлином удержится, то Красная армия сможет концентрировать свои силы в Азии, а не в Европе. Япония тогда будет вынуждена держать свои лучшие войска на севере, в Маньчжурии, просто ради самозащиты, что значительно затруднит продвижение на юг. Гитлер дал Сталину свободу действий в Восточной Азии, и японцы могли только надеяться, что он скоро предаст своего нового друга. Япония открыла консульство в Литве как наблюдательный пункт за немецкими и советскими военными приготовлениями. Консулом там был русскоговорящий шпион Тиунэ Сугихара[230].

Когда Красная армия разбила японцев 15 сентября 1939 года, Сталин достиг именно того результата, которого хотел. Национальные операции Большого террора были направлены против японцев, поляков и немцев (именно в таком порядке) и против возможности окружения этими тремя государствами на случай, если бы те объединились. Уничтожение за время Большого террора 681 692 человек никак не помогло предотвратить окружения – помогла дипломатия и военная сила. К 15 сентября Германия практически разрушила боеспособность польской армии. О немецко-польском нападении на Советский Союз уже не было и речи, да и немецко-японское нападение на Советский Союз выглядело маловероятным. Сталин заменил призрак немецко-польско-японского окружения Советского Союза очень реальным немецко-советским окружением Польши – этот альянс изолировал Японию. Через два дня после советской военной победы над Японией, 17 сентября 1939 года, Красная армия напала на Польшу с востока. Красная армия и Вермахт встретились в центре страны и устроили совместный парад победы. Берлин и Москва пришли 28 сентября ко второму договору относительно Польши – договору о границах и дружбе.

Так начался новый период в истории «кровавых земель». Открыв половину Польши Советскому Союзу, Гитлер позволил сталинскому террору (который был таким убийственным в ходе «польской операции») возобновиться уже в самой Польше. Благодаря Сталину, Гитлер получил возможность в оккупированной Польше внедрять свою политику массового уничтожения. За двадцать один месяц после совместного немецко-советского вторжения в Польшу немцы и СССР убили примерно равное количество гражданских лиц по схожим причинам, пока каждый из союзников осваивал свою половину оккупированной Польши.

Органы деструкции каждой из двух стран будут концентрироваться на территории третьей страны. Гитлер, как и Сталин, выберет поляков в качестве мишени для своей первой масштабной национальной кампании по уничтожению.