Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Раздел 11. Сталинский антисемитизм

В январе 1948 года Сталин убил одного еврея. Соломон Михоэлс, председатель Еврейского антифашистского комитета и директор Московского государственного еврейского театра, был откомандирован в Минск, чтобы оценить пьесу для Сталинской премии. По прибытии он был приглашен на дачу к главе МГБ БССР Лаврентию Цанаве, который приказал его убить вместе с неудобным свидетелем. Тело Михоэлса, раздавленное грузовиком, оставили на глухой улице.

Всего несколько лет тому назад Минск был свидетелем жестоких массовых уничтожений, проводившихся немцами. Ирония того, что советский режим убил еще одного советского еврея в Минске, заключается в том, что Цанава был чекистом-историком. Он заканчивал писать историю беларусского партизанского движения, в которой игнорировались особое бедственное положение евреев и их борьба во время немецкой оккупации. Советская история еврейского партизанского движения была написана, но ее не печатали. Евреи пострадали больше, чем кто-либо другой в Минске во время войны; казалось, что освобождение города красноармейцами не положило конец страданиям советских евреев. Казалось, что и история Холокоста в СССР останется ненаписанной[695].

Михоэлс боролся за то, чего Сталин старался избегать. Он был лично знаком с людьми еврейского происхождения в сталинском ближайшем окружении, такими как член Политбюро Лазарь Каганович и жены членов Политбюро Вячеслава Молотова и Климента Ворошилова. Еще хуже было то, что Михоэлс старался приблизиться к Сталину, чтобы поговорить с ним о судьбе евреев во время войны. Как и Василий Гроссман, Михоэлс был членом официального Еврейского антифашистского комитета СССР во время войны. По сталинским инструкциям Михоэлс работал над тем, чтобы донести до мира беду советских евреев ради сбора денег на советские военные нужды. После войны Михоэлс понял: он не может допустить, чтобы массовое уничтожение евреев было предано историческому забвению, и не желал, чтобы особые страдания евреев растворились в общем страдании советских людей. В сентябре 1945 года он принес пепел из Бабьего Яра в хрустальной вазе на лекцию в Киеве и продолжал в течение лет после войны открыто говорить про ямы смерти. Михоэлс в 1947 году также ходатайствовал перед начальником Управления пропаганды Андреем Ждановым о получении разрешения на публикацию «Черной книги советского еврейства» под редакцией Гроссмана, Ильи Эренбурга и других – сборника документов и свидетельских показаний о массовых расправах. Все напрасно. Ждановская эра в советской культуре не могла принять еврейской истории войны. В послевоенном Советском Союзе на мемориальных обелисках не могло быть звезд Давида – только пятиконечные красные звезды. В западной части Советского Союза, на землях, аннексированных СССР во время войны, а затем еще раз после ее окончания, на землях, где были уничтожены около 1,6 миллиона евреев, монументы Ленину возводились на пьедесталах еврейских могильных плит. Синагога, в которой ковельские евреи оставили свои прощальные послания, использовалась как зернохранилище[696].

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, слышала, как ее отец обсуждал с Цанавой ложную версию убийства – «автомобильную аварию». Михоэлс занимал определенное положение в советской культуре, и его политическая кампания была весьма некстати. Однако враждебность Сталина к Михоэлсу как еврею, видимо, объяснялась в такой же мере наследственностью, как и политикой. Сын Сталина, Яков, погибший в немецком плену, женился на еврейке. Первой любовью Светланы был еврейский актер, которого Сталин назвал британским шпионом и сослал в ГУЛАГ. Первым мужем Светланы также был еврей; Сталин говорил, что он скупой и трусливый, и вынудил дочь развестись, чтобы она вышла замуж за сына Жданова – сталинского чистильщика советской культуры. От такого брака попахивало созданием королевской семьи, которая была менее еврейской, чем собственные привязанности Светланы. У Сталина всегда были близкие сотрудники-евреи, и самым известным из них был Каганович. Однако теперь, когда Сталин приближался к своему семидесятилетию и когда мысли о преемниках, видимо, все больше его одолевали, его отношение к евреям, казалось, поменялось[697].

После смерти Михоэлса комиссариат госбезопасности, ставший теперь Министерством государственной безопасности, задним числом указал причину, по которой убийство отвечало советским интересам, – еврейский национализм. Виктор Абакумов, глава МГБ, сделал вывод в марте 1948 года, что Михоэлс был еврейским националистом, который связался с опасными американцами. По советским меркам, это было довольно простое обвинение. Михоэлс как член Еврейского антифашистского комитета получил во время войны задание от советского руководства взывать к национальным чувствам евреев. В 1943 году он полетел в Соединенные Штаты, чтобы собрать денег, и там с симпатией высказывался о сионизме. По совершенной случайности его самолет несколько часов стоял на взлетной полосе в Палестине, где он по собственной инициативе послал воздушный поцелуй Святой Земле. В феврале 1944 года Михоэлс присоединился к кампании за то, чтобы сделать из Крымского полуострова, очищенного советской властью от подозреваемых мусульман-врагов после 1943 года, в «Еврейскую Социалистическую республику». Крым на Черном море был морским пограничьем Советского Союза. Идея о том, чтобы сделать из него родину советских евреев, поднималась несколько раз, и ее поддерживали некоторые выдающиеся американцы-евреи. Сталин предпочел советское решение – Биробиджан, еврейский автономный округ на советском Дальнем Востоке[698].

Учитывая то, что Вторая мировая война занимала центральное место в жизни всех восточных европейцев, в СССР и новых сателлитных государствах, каждый житель новой коммунистической Европы должен будет уяснить, что русская нация боролась и страдала, как никакая другая. Русские будут самыми великими победителями и самыми большими жертвами отныне и вовеки. Русское сердце страны, наверное, можно было защитить от опасного Запада с помощью других советских республик и новых сателлитных государств Восточной Европы. Противоречие было явным: у тех народов, которые составляли буфер, было меньше всего причин принимать утверждение Сталина о русском мученичестве и чистоте. Этого особенно сложно было добиться в таких местах, как Эстония, Латвия и Литва, где Вторая мировая война началась с советской оккупации и ею же и закончилась. Не проще с этим было и в Западной Украине, где партизаны-националисты сражались с советской властью еще в течение нескольких лет после окончания войны. Вряд ли поляки могли забыть, что Вторая мировая началась с вооруженного вторжения в Польшу Германии и СССР, которые были между собой союзниками.

В случае с евреями сложностей было еще больше. Поскольку немцы уничтожали советских евреев, затем польских евреев, а затем европейских евреев, Холокост вряд ли мог присутствовать в советской истории войны и менее всего – в той истории, которая смещала центр тяжести страдания на восток, в Россию, где погибло сравнительно мало евреев. Одно дело, если евреи будут считать советскую власть освободительницей, и совсем другое – признавать, что другие советские граждане пострадали больше, чем они. Евреи воспринимали Красную армию как освободительницу именно потому, что нацистская политика предполагала их уничтожить. Однако это чувство благодарности – из-за его особых источников – не превращалось автоматически в политическую легенду о Великой Отечественной войне и России. Евреи, в конце концов, тоже воевали в Красной армии, и у них было больше шансов получить награду за мужество, чем у советских граждан в целом[699].

Количество евреев, уничтоженных немцами в Советском Союзе, было государственным секретом. Немцы уничтожили около миллиона коренных советских евреев, а также приблизительно 1,6 миллиона польских, литовских и латвийских евреев, привезенных в СССР после того, как эти земли были аннексированы Советским Союзом в 1939–1940 гг. Румыны тоже уничтожали евреев, преимущественно на территориях, которые после войны оказались в составе Советского Союза. Эти цифры были явно секретными, поскольку демонстрировали то, что, даже в сравнении с чудовищными страданиями советских народов, евреи пострадали особенно. Евреи составляли менее 2% населения, а русские – более половины; немцы убили больше еврейского гражданского населения, чем русского в оккупированном Советском Союзе. Евреи составляли особую категорию, даже по сравнению со славянскими народами, которые пострадали больше русских, такими как украинцы, беларусы и поляки. Советское руководство знало об этом, знали и советские граждане, жившие на землях, оккупированных немцами. Холокост, тем не менее, не мог стать частью советской истории о войне[700].

Это огромное количество убитых евреев также поднимало волнующий вопрос о том, как немцам удалось уничтожить в оккупированном Советском Союзе столько гражданского населения за столь короткое время. Им помогали советские граждане. Каждый, у кого был опыт войны, знал, что немецкая армия была громадной, но немецких оккупационных сил в тылу было немного. В немецких оккупационных властях и полиции было недостаточно народу, чтобы управлять западной частью Советского Союза в какой-либо форме, а тем более тщательно внедрять политику массового уничтожения. Местные власти продолжали делать свою работу при новых хозяевах, местные молодые люди добровольно шли в полицию, а в гетто некоторые евреи взяли на себя функцию контроля над остальными. В расстрелы на востоке от линии Молотова-Риббентропа были вовлечены (так или иначе) сотни тысяч советских граждан. (Надо сказать, что большую часть основной работы на фабриках и в лагерях смерти к западу от линии Молотова-Риббентропа в оккупированной Польше выполняли советские граждане. Нельзя было упоминать, что советские граждане работали в Треблинке, Собиборе и Белжеце). То, что немцам нужны были коллаборанты и они их находили, – неудивительно. Но коллаборационизм подрывал миф о сплоченном советском народе, защищающем честь Отечества, сопротивляясь ненавистным фашистским захватчикам. Распространенность этого мифа была еще одной причиной, по которой о массовом уничтожении евреев надо было забыть.

Во время войны СССР и его союзники в целом пребывали в согласии относительно того, что войну не нужно понимать как войну по освобождению евреев. С разных точек зрения и советское, и польское, и американское, и британское руководство – все верили, что страдания евреев надо воспринимать как один из аспектов ужасной немецкой оккупации вообще. Хотя лидеры союзных держав достаточно знали о происходящем Холокосте, никто из них не считал его причиной начинать войну с нацистской Германией или привлекать особое внимание к страданиям евреев. Еврейский вопрос в пропаганде обычно опускался. Когда Сталин, Черчилль и Рузвельт подписали «Декларацию об ответственности гитлеровцев за совершаемые зверства» в Москве в октябре 1943 года, они упомянули среди преступлений нацистов «массовый расстрел польских офицеров», имея в виду Катынь (хотя в действительности это было советское преступление), «казнь французских, датских, бельгийских и норвежских заложников», а также «критских крестьян», но не евреев. Были упомянуты «народы» Польши и Советского Союза, но не еврейское национальное меньшинство обеих стран. К тому времени, когда было напечатано заключение про гитлеровские зверства, более пяти миллионов евреев были расстреляны или отравлены газом за то, что были евреями[701].

В своей более просвещенной форме замалчивание убийств по расовому признаку отражало принципиальное колебание по поводу принятия гитлеровского расового понимания мира. Рассуждали так: евреи не были гражданами какой-то одной страны и поэтому сгруппировать их вместе – значит признать их единство как расы и принять гитлеровский расовый взгляд на мир. В своей менее просвещенной форме эта точка зрения была уступкой популярному антисемитизму, который был весьма распространен в Советском Союзе, Польше, Британии и Соединенных Штатах. Для Лондона и Вашингтона эта напряженность разрешилась с победой в войне в 1945 году. Американцы и британцы не освобождали какой-либо части Европы, где проживало значительное еврейское население до войны, они не видели основных немецких лагерей смерти. Политика послевоенного экономического, политического и военного сотрудничества в Западной Европе относительно мало касалась еврейского вопроса.

Территория сталинского увеличившегося государства включала большинство из немецких полей убийств, а его послевоенная империя (в том числе коммунистическая Польша) охватывала все те места, где располагались немецкие фабрики смерти. Сталину и его Политбюро довелось после войны иметь дело с продолжавшимся отпором возвращению советской власти, который придавал неизбежность вопросу о судьбе евреев военных лет в контексте идеологии и политики. Послевоенное сопротивление на западе Советского Союза было продолжением войны в двух смыслах: это были земли, которые СССР захватил в самом начале, и земли, где огромное количество людей взяли в руки оружие, чтобы сражаться с советским режимом. В странах Балтии, Украине и Польше некоторые партизаны были откровенными антисемитами и продолжали использовать тактику нацистов, ассоциируя советскую власть с евреями.

В этой ситуации у СССР были все политические мотивы дистанцировать себя и свое государство от страданий евреев и приложить особые усилия к тому, чтобы антисемиты не отождествляли возвращение советской власти с возвращением евреев. В Литве, вновь включенной в состав Советского Союза, генеральный секретарь местной советской Коммунистической партии считал, что евреев уничтожали во время Холокоста как «сынов нации», как литовцев, которые мученически умирали за коммунизм. Никита Хрущев, член Политбюро и генеральный секретарь партии в Украине, пошел еще дальше. Он был ответственным за борьбу по уничтожению украинских националистов на землях тогдашней юго-восточной Польши, которые до войны были густо заселены евреями и поляками. Германия уничтожила евреев, а СССР депортировал поляков. Хрущев хотел, чтобы украинцы были благодарны Советскому Союзу за «унифицирование» их сел за счет Польши и за «зачистку» польских землевладельцев. Зная, что националисты выступают за этническую чистоту, он хотел, чтобы советская власть символизировала именно ее[702].

Восприимчивый к настроениям населения, Сталин искал способ представить войну так, чтобы это льстило русским и при этом маргинализировало бы евреев (равно как и все остальные народы Советского Союза). Вся целиком советская идея о Великой Отечественной войне была основана на том, что война началась в 1941 году, когда Германия вторглась в Советский Союз, а не в 1939 году, когда Германия совместно с Советским Союзом вторглись в Польшу. Другими словами, согласно официальной версии, территории, поглощенные в результате советской агрессии 1939 года, следовало считать территориями, которые всегда и были советскими землями, а не добычей, захваченной в результате войны, которую Сталин помог Гитлеру начать. В противном случае Советский Союз фигурировал бы как одна из двух держав, развязавших войну, как один из агрессоров, а это, конечно же, было неприемлемо.

В советской версии войны не могло идти речи об одном из ее ключевых фактов: совместная немецкая и советская оккупация была хуже, чем только одна немецкая оккупация. Население к востоку от линии Молотова-Риббентропа, которое пережило одну немецкую и две советских оккупации, страдало больше, чем население любого другого региона Европы. С советской точки зрения, все смерти в той зоне можно было просто приплюсовать к советским потерям, даже если люди, о которых шла речь, были советскими гражданами в течение всего нескольких месяцев до момента своей смерти и даже если многие из них были уничтожены НКВД, а не СС. Таким образом, смерти поляков, румынов, литовцев, беларусов и украинцев, причиненные советскими, а не германскими силами, служили для того, чтобы трагедия Советского Союза (а для невнимательных – России) выглядела еще более масштабной.

Огромные потери, которые понесли советские евреи, – это в основном были смерти евреев на землях, в которые только что вторгся Советский Союз. Эти евреи были гражданами Польши, Румынии и стран Балтии, привезенные силой, под советским контролем, всего за двадцать один месяц до немецкого вторжения в случае Польши и за двадцать четыре месяца до этого вторжения в случае северо-восточной Румынии и стран Балтии. Советские граждане, которые больше всего пострадали в войне, были насильно подчинены советской власти непосредственно перед тем, как пришли немцы, в результате альянса СССР с нацистской Германией. Это была неловкая ситуация. История войны должна была начинаться в 1941 году, и эти люди должны были считаться «мирными советскими гражданами».

Евреи на землях к востоку от линии Молотова-Риббентропа – совсем недавно захваченные Советским Союзом – были первыми, до которых добрались айнзацгруппы, когда Гитлер предал Сталина и Германия вторглась в Советский Союз в 1941 году. Советская пресса защищала их от информации о немецкой политике по отношению к евреям в 1939-м и 1940 году. У них фактически не было времени эвакуироваться, поскольку Сталин отказывался верить в немецкое вторжение. Они подвергались террору и депортациям в расширенном Советском Союзе в 1939–1941 годах в течение того периода, когда Сталин и Гитлер были союзниками, а затем оказались предоставлены немецким силам, когда этот альянс был сломан. Евреи этой маленькой зоны составили более четверти всех жертв Холокоста.

Чтобы сталинская идея о войне возобладала, нужно было забыть о том факте, что евреи были ее основной жертвой. Также нужно было забыть, что Советский Союз был союзником нацистской Германии, когда война началась в 1939 году, и что Советский Союз был не готов к нападению Германии в 1941 году. Уничтожение евреев было не только нежелательным воспоминанием само по себе – оно вызывало другие нежелательные воспоминания. О нем необходимо было забыть.

* * *

После Второй мировой войны советскому руководству было значительно сложнее контролировать ментальность советских граждан. Хотя аппарат цензуры оставался в силе, слишком много людей познали жизнь за пределами Советского Союза, чтобы советские нормы оставались единственными нормами, а советский образ жизни – лучшим. Саму войну нельзя было уместить в границах отечества (российского или же советского) – она затронула слишком много других людей и ее последствия сформировали не только страну, но и весь мир. В частности, основание государства Израиль сделало советскую политическую амнезию относительно судьбы евреев невозможной. Даже после Холокоста в Советском Союзе проживало больше евреев, чем в Палестине, но именно Палестина должна была стать национальной родиной евреев. Если у евреев будет национальное государство, станет ли это ударом по британскому империализму на Ближнем Востоке, который стоит поддержать, или же испытанием лояльности советских евреев, которого надо бояться?[703]

Поначалу советское руководство, казалось, ожидало, что Израиль будет социалистическим государством, дружественным Советскому Союзу, и коммунистический блок поддерживал Израиль так, как никто другой не был способен его поддержать. Во второй половине 1947 года около семидесяти тысячам евреев было разрешено уехать из Польши в Израиль; многих из них только что выгнали из Советского Союза в Польшу. После того, как ООН признала государство Израиль в мае 1948 года (Советский Союз проголосовал «за»), в новое государство вторглись его соседи. Его зарождающаяся армия защищалась и в нескольких десятках случаев очистила свою территорию от арабов. Поляки тренировали еврейских солдат на их собственной территории, а затем отправляли в Палестину. Чехословаки посылали оружие. Как написал Артур Кёстлер, поставки оружия «вызывали чувство благодарности у евреев к Советскому Союзу»[704].

Однако в конце 1948 года Сталин решил, что евреи влияют на советское государство больше, чем советское государство влияет на еврейское государство. Спонтанные проявления привязанности к Израилю были очевидны в Москве и в сталинском окружении. Москвичи, казалось, обожали нового израильского посла Голду Меир (рожденную в Киеве и выросшую в Соединенных Штатах). Еврейские Высокие праздники отмечали с необыкновенным размахом. Рош Ха-Шана[705] в Москве отмечало самое большое количество народа за последние двадцать лет. Около десяти тысяч евреев собрались внутри Хоральной Синагоги и вокруг нее. Когда затрубил шофар[706] и люди обещали друг другу встретить «следующий Новый год в Иерусалиме», воцарилась эйфория. Полина Жемчужина, жена министра иностранных дел Вячеслава Молотова, видела Голду Меир 7 ноября, в день годовщины большевистской революции, и призвала ее продолжать ходить в синагогу. Хуже того, Жемчужина сказала это на идиш – языке своих родителей и родителей Меир: в той параноидальной обстановке это было свидетельством национального единения евреев на международном уровне. Слышали и то, как Екатерина Горбман, жена другого члена Политбюро, Климента Ворошилова, воскликнула: «Теперь и у нас есть своя родина!»[707]

В конце 1948-го – начале 1949 года общественная жизнь в Советском Союзе повернулась в сторону антисемитизма. Новую линию непрямо, но ощутимо установила газета «Правда» 28 января 1949 года. Со статьи о «непатриотичных театральных критиках», «носителях безгосударственного космополитизма», началась кампания по разоблачению евреев во всех сферах профессиональной жизни. Сама «Правда» избавилась от евреев в своих рядах в начале марта. Еврейских офицеров увольняли из рядов Красной армии, а еврейских активистов снимали с руководящих постов в Компартии. Несколько десятков еврейских поэтов и писателей, работавших под русскими литературными псевдонимами, обнаружили, что их теперешние или бывшие имена печатают в скобках после псевдонима. Еврейские писатели, проявившие интерес к культуре идиш либо к уничтожению евреев немцами, оказались под арестом. Гроссман вспоминал: «Казалось, в СССР одни лишь евреи воруют, берут взятки, преступно равнодушны к страданиям больных, пишут порочные и халтурные книги»[708].

Еврейский антифашистский комитет был официально распущен в ноябре 1948 года, и более сотни еврейских писателей и активистов были арестованы. Писатель Дер Нистер, к примеру, был арестован в 1949 году и умер в следующем году в заключении. В его романе «Семья Машбер» был образ, который теперь, когда советские действия, казалось, совпадают с нацистской моделью, выглядел пророческим: «...паровоз, который тащил тяжелый длинный товарный состав – одинаковые красные вагоны, одинаковые черные колеса, – и издали казалось, будто поезд не двигается вперед, а стоит на одном месте». Евреи Советского Союза находились в состоянии сильного напряжения. МГБ рапортовал о страхах евреев в Советской Украине, которые понимали, что указания, должно быть, спущены сверху, и беспокоились о том, что «никто не знает, какую форму это примет». Прошло всего пять лет после окончания немецкой оккупации и всего одиннадцать лет после окончания Большого террора[709].

Советским евреям теперь угрожали два эпитета: они были «еврейскими националистами» и «безродными космополитами». Хотя эти два обвинения могли казаться взаимоисключающими, поскольку националист подчеркивает свои корни, но по сталинской логике они могли существовать параллельно. Евреи были «космополитами», так как их привязанность к советской культуре и русскому языку была как бы неискренней. На них нельзя было положиться в вопросе защиты Советского Союза или русской нации от проникновения разных течений с Запада. В этом качестве еврея неизбежно привлекали Соединенные Штаты, куда евреи (Сталин считал, что евреи так думают) могли поехать и разбогатеть. Американская индустриальная мощь была очевидна для СССР, который использовал «студебеккеры» для депортаций собственного населения. Технологическое превосходство (и простая беспощадность) также было продемонстрировано в конце войны в Японии, атомными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки.

Мощь Америки была видна и во время блокады Берлина во второй половине 1948 года. Германия все еще была оккупирована четырьмя державами-победительницами: СССР, США, Великобританией и Францией. Берлин, находившийся в советской зоне, был под совместной оккупацией. Западные союзники объявили, что введут в Германии новую денежную единицу (дойчмарку) в подконтрольных им зонах. СССР блокировал Западный Берлин с очевидной целью заставить западных берлинцев принять поставки из СССР, а значит, и советский контроль над их обществом. Тогда американцы принялись обеспечивать продовольствием изолированный город с воздуха, что, как Москва считала, никогда не сработает. В мае 1949 года Советскому Союзу пришлось снять блокаду. Американцы вместе с британцами доказали, что могут поставлять по воздуху тысячи тонн провианта ежедневно. В ходе одной этой операции были продемонстрированы и добрая воля, и достаток, и мощь. Когда началась Холодная война, Америка и американцы, казалось, могли делать то, чего до сих пор не делал никто из их московских соперников, – представлять универсальное и привлекательное видение жизни. Все это было хорошо, и легко было объединять американцев с нацистами в единый реакционный «лагерь», но евреи (и, конечно же, не только они) считали такую ассоциацию невозможной.

Советских евреев также называли «сионистами», так как они могли предпочесть Израиль, еврейское национальное государство, Советскому Союзу, своей Родине. Израиль после войны, как Польша, Латвия или Финляндия до войны, был национальным государством, которое могло привлечь лояльность представителей диаспорной национальности в Советском Союзе. В межвоенный период советская политика сначала старалась поддерживать все национальности в их культурном развитии, но затем остро повернулась против определенных национальных меньшинств, таких как поляки, латвийцы и финны. Советский Союз мог предложить образование и ассимиляцию евреям (равно как и другим группам), но что, если эти образованные советские евреи после основания Израиля и триумфа Соединенных Штатов учуют лучшие возможности на стороне?

Советский еврей мог казаться и «безродным космополитом», и «сионистом», поскольку Израиль – в возникающем видении СССР – рассматривался как сателлит Америки. Еврей, которого привлекала Америка, мог поддерживать нового подопечного Америки; еврей, которого привлекал Израиль, поддерживал нового патрона Израиля. В любом их этих случаев (или в обоих этих случаях) советские евреи больше не были надежными гражданами Советского Союза. Так, видимо, казалось Сталину.

Теперь, когда еврейство и еврейские связи с Соединенными Штатами стали подозрительны, Виктор Абакумов, начальник МГБ, пытался найти способ превратить бывших активистов распущенного Еврейского антифашистского комитета в агентов американской разведки. В каком-то смысле сделать это было легко. Комитет был создан, чтобы разрешить советским евреям говорить с евреями всего мира, поэтому его членов можно легко было назвать и еврейскими националистами, и космополитами. Однако такая логика не оправдывала немедленной операции массового террора или модели национальных операций 1937–1938 годов. Наверху были недовольны Абакумовым. Без прямого одобрения Сталина он не мог втянуть никого из по-настоящему важных евреев в этот сценарий, а тем более начать какое-то подобие массовой операции.

Во время национальных операций 1937–1938 годов никто из членов Политбюро не принадлежал к какой-либо из затронутых национальностей. Другое дело – возможная еврейская операция. В 1949 году Лазарь Каганович больше не был ближайшим соратником Сталина и его предполагаемым преемником, но все еще был членом Политбюро. Любое заявление о том, что проникновение еврейских националистов в высшие органы советской власти (по аналогии с проникновением польских националистов в 1937–1938 годах), должно было начинаться с Кагановича. Сталин отказался позволить следствие в отношении Кагановича, единственного еврея среди членов Политбюро. В то время пять из двухсот десяти полных членов и кандидатов в Центральный комитет советской Коммунистической партии были еврейского происхождения; никто из них не был под следствием.

Поиски Абакумовым еврейских шпионов докатились до семей членов Политбюро. Полина Жемчужина, жена Молотова, была арестована в январе 1949 года. Она отрицала обвинения в предательстве. Молотов, проявив неповиновение, воздержался при голосовании за осуждение жены. Позже, однако, он извинился: «Я признаю свое тяжелое чувство раскаяния за то, что не удержал Жемчужину, очень дорогого мне человека, от совершения ошибок и от установления контактов с антисоветскими еврейскими националистами, такими как Михоэлс». На следующий день ее арестовали. Жемчужину приговорили к исправительным работам в лагере, и Молотов с ней развелся. Она провела пять лет в ссылке в Казахстане, среди «кулаков» – людей, к депортации которых ее муж приложил усилия в 1930-е годы. Кажется, они помогали ей выжить. Молотов же потерял должность комиссара иностранных дел. Его назначили не эту должность в 1939 году, частично потому что он (в отличие от предшественника, Литвинова) не был евреем, а Сталину тогда нужен был кто-то, с кем Гитлер мог бы вести переговоры. Он лишился этой работы в 1949 году отчасти потому, что его жена была еврейкой[710].

Те люди, которые находились под следствием, не очень охотно с ним сотрудничали. Когда четырнадцать более-менее известных советских евреев были наконец выбраны для суда в мае 1952 года, результатом этого стал необычайный юридический хаос. Только двое из обвиняемых сознались по всем пунктам обвинения во время следствия; остальные сознались лишь по некоторым пунктам обвинения или же полностью отвергли их. Затем, во время самого суда, каждый из них сказал, что невиновен. Даже Ицик Фефер, который все время был информатором, а во время суда – свидетелем обвинения, отказался в конце сотрудничать с властями. Тринадцать из четырнадцати обвиняемых были приговорены к смерти в августе 1952 года и расстреляны. Хотя суд создал прецедент для казни евреев за шпионаж в пользу Америки, его политическая ценность была небольшой. Подсудимые были не настолько известными людьми, чтобы вызвать пристальный интерес, а их манера держаться была неподходящей для показательного процесса[711].

Если Сталин действительно хотел зрелищного еврейского процесса, ему нужно было поискать в другом месте.

* * *

Коммунистическая Польша выглядела как многообещающее место для антисемитского показательного процесса, хотя в конечном итоге он так и не состоялся. Еврейский вопрос был даже более болезненным в Варшаве, чем в Москве. Польша до войны была домом для более чем трех миллионов евреев; к 1938 году она превратилась в национально гомогенное польское государство, управляемое коммунистами, из которых была часть еврейского происхождения. Поляков объединила бывшая немецкая собственность на западе и бывшая еврейская собственность в городах: в польском языке появились слова, означающие «бывшая немецкая» и «бывшая еврейская» применительно к собственности. Однако если украинцев и немцев депортировали из коммунистической Польши, то евреев депортировали в Польшу (около ста тысяч человек из Советского Союза). Поляки вряд ли могли не заметить, что высшее руководство Коммунистической партии и органы госбезопасности остаются многонациональными, даже когда в стране проводятся этнические чистки: непропорционально большая часть руководителей партии и госбезопасности были еврейского происхождения. Евреи, решившие остаться в Польше после войны, часто были коммунистами с чувством миссии, которые верили в преобразование страны на благо всех[712].

Польша была центром еврейской жизни в Европе в течение пятисот лет; теперь, казалось, эта история завершилась. Около 90% довоенного еврейского населения Польши было уничтожено во время войны. Большинство из выживших польских евреев оставили свою Родину в течение нескольких послевоенных лет. Многие из них не могли вернуться в свои дома в любом случае, поскольку те находились теперь в Советском Союзе, который аннексировал Восточную Польшу. Согласно советской политике этнических чисток, украинцы, беларусы и литовцы должны были оставаться в советских республиках, носивших их названия, в то время как евреи и поляки должны были идти в Польшу. Евреи, которые пытались вернуться домой, часто сталкивались с недоверием и насилием. Некоторые поляки, наверное, тоже боялись, что евреи будут претендовать на собственность, которую они утратили во время войны, поскольку поляки так или иначе украли эту их собственность (часто после того, как их собственные дома были разрушены). Однако евреев часто переселяли в бывшую германскую Силезию, «обретенную территорию», отобранную у Германии, где этот вопрос нельзя было поднимать. При всем этом тут, как и в других местах послевоенной Польши, евреев били, убивали и угрожали им до такой меры, что большинство выживших решали уехать прочь. Конечно, имел значение тот факт, что у них было куда ехать – в Соединенные Штаты или Израиль. Чтобы добраться туда, польские евреи сначала ехали в Германию, в лагеря для перемещенных лиц.

Добровольное переселение переживших Холокост в Германию было не только грустной иронией – это было и самой поздней частью путешествия, вскрывающего ту ужасную политику, которой подвергались евреи и не только они. Евреи в лагерях для перемещенных лиц в Германии часто были жителями Западной и Центральной Польши, которые сбежали от немцев в 1939 году или были депортированы советским режимом в ГУЛАГ в 1940 году только затем, чтобы вернуться в послевоенную Польшу, где люди хотели оставить себе их собственность и обвиняли их лично в действиях советской власти. Быть евреем в послевоенной Польше было очень опасно, хотя не более, чем быть украинцем, немцем или поляком в антикоммунистическом подполье. Эти группы людей часто хотели остаться на своей родине. Однако у евреев была особая причина быть неуверенными в себе, находясь в собственной стране: три миллиона их собратьев только что были уничтожены в оккупированной Польше.

Отъезд польских евреев в Израиль и Соединенные Штаты сделал роль еврейских коммунистов в польской политике даже еще более заметной, чем если бы этого не произошло. Польский коммунистический режим столкнулся с двойной политической помехой: он не был национальным в геополитическом смысле, поскольку зависел от поддержки Москвы, и не был национальным в этническом смысле, поскольку некоторые из его выдающихся представителей были евреями (и эти люди во время войны находились в Советском Союзе)[713].

Польские коммунисты еврейского происхождения могли быть у власти в 1949 году из-за международной политики начала Холодной войны в 1948 году. По причинам, никак не связанным с Польшей, но полностью связанным с крупным разрывом внутри коммунистического блока, Сталин летом 1948 года уделял больше внимания риску национализма большинства, чем риску еврейского «космополитизма» или «сионизма».

Поскольку Сталин пытался координировать и контролировать новую группу своих коммунистических союзников, идеологическая линия Москвы реагировала на кажущееся отсутствие лояльности в Восточной Европе. Как Сталин, должно быть, заметил, лидерам коммунистических режимов было значительно труднее следовать советской линии, чем лидерам коммунистических партий до войны: этим товарищам надо было заниматься реальным управлением внутри своих стран. Сталину также довелось приспособить свою идеологическую линию к реалиям американской мощи. Эти опасения вышли на передний план летом 1948 года, и тревога по поводу людей еврейского происходжения тотчас же отступила на второй план. Для Польши это было очень важно, поскольку позволяло коммунистам еврейского происхождения заручиться властью, а затем позаботиться о том, чтобы не было никакого антисемитского показательного процесса.

Летом 1948 года главным беспокойством для Сталина в Восточной Европе была коммунистическая Югославия. В этой важной балканской стране коммунизм предполагал восхищение Советским Союзом, но не зависимость от советской мощи. Тито (Иосиф Броз), лидер югославских коммунистов и югославских партизан, сумел взять власть без советской помощи. После войны Тито демонстрировал признаки независимости от Сталина во внешней политике. Он говорил о балканской федерации после того, как Сталин отказался от этой идеи. Он поддерживал коммунистических революционеров в соседней Греции – стране, которая, как Сталин считал, попала под сферу американского и британского влияния. Президент Гарри Трумэн ясно дал понять (в своей «доктрине», объявленной в марте 1947 года), что американцы готовы на определенные действия, чтобы предотвратить распространение коммунизма в Греции. Сталина больше заботила стабилизация его приобретений в Европе, чем дальнейшие революционные авантюры. Он явно полагал, что может свергнуть Тито и заменить его более сговорчивым югославским руководством[714].

Раскол между Сталиным и Тито влиял на международный коммунизм. Независимая позиция Тито и последовавшее изгнание Югославии из Коминформа сделали его негативным примером «национального коммунизма». С апреля по сентябрь 1948 года сателлитным Москве режимам рекомендовалось озаботиться якобы опасностью национализма («правое отклонение» от партийной линии), а не (еврейской) космополитической опасностью («левое отклонение»). Когда польский генеральный секретарь Владислав Гомулка возразил этой линии, он открыл себя для обвинений в том, что он тоже олицетворяет национальную «девиацию». В июне 1948 года Андрей Жданов дал инструкции соперничающим польским коммунистам свергнуть Гомулку. Член польского Политбюро Якуб Берман согласился с тем, что польская Компартия страдает от национальной девиации. В августе того же года Гомулку убрали с поста генерального секретаря. В конце августа он был вынужден выступить с самокритикой перед собравшимся Центральным комитетом Польской партии[715].

Гомулка вообще-то представлял национальный коммунизм, и польские товарищи еврейского происхождения были, наверное, правы, что боялись его. Он не был евреем (но у него была жена еврейка), и считалось, что он проявляет больше внимания к интересам поляков-неевреев, чем его товарищи. В отличие от Якуба Бермана и некоторых других ведущих коммунистов, он остался в Польше во время войны и поэтому был менее известен советскому руководству в Москве, чем те товарищи, которые сбежали в Советский Союз. Он, несомненно, извлек выгоду из национальных вопросов: он руководил двусторонними этническими чистками немцев и украинцев и нес личную ответственность за переселение поляков на западные «обретенные территории». Он пошел так далеко, что произнес речь перед Центральным комитетом, в которой критиковал определенные традиции польских левых за их несоразмерное внимание к евреям.

После своего падения Гомулка был замещен триумвиратом, состоящим из Болеслава Берута, Якуба Бермана и Хилари Минца (двое последних были еврейского происхождения). Новая польская троица пришла к власти как раз вовремя, чтобы избежать антисемитской операции в Польше. На их беду, линия из Москвы менялась именно в те недели, когда они пытались консолидировать свою позицию. Хотя правое отклонение все еще было возможно, самые явные сигналы Сталина осенью 1948 года касались роли евреев в коммунистических партиях Восточной Европы. Он ясно дал понять, что сионисты и космополиты больше не приветствуются. Возможно, чувствуя новое настроение, Гомулка обратился к Сталину в декабре: в польском партийном руководстве было слишком много «еврейских товарищей», которые «не чувствуют связи с польской нацией». Это, согласно утверждениям Гомулки, привело к отстраненности партии от польского общества и грозило привести к «национальному нигилизму»[716].

Таким образом, 1949 год принес в Польшу определенный сорт сталинизма. У еврейских сталинистов была огромная власть, но они оказались между сталинским антисемитизмом Москвы и народным антисемитизмом в собственной стране. Ни тот, ни другой антисемитизм не был силен настолько, чтобы сделать их правление невозможным, но нужно было следить за тем, чтобы эти два вида антисемитизма не сошлись воедино. Еврейским коммунистам приходилось делать акцент на том, что их политическая идентификация с польской нацией столь сильна, что стирает их еврейское происхождение и исключает всякую возможность особой еврейской политики.

Поразительным примером этой тенденции было переписывание истории восстания в Варшавском гетто в 1943 году – самого большого примера еврейского сопротивления Холокосту – как польского национального бунта под предводительством коммунистов. Герш Смоляр, польско-еврейский коммунист, герой Минского гетто, теперь убирал все еврейское из еврейского сопротивления нацистам. Он описывал восстание в Варшавском гетто в обязательных идеологических терминах Жданова: внутри гетто существовали «два лагеря» – прогрессивный и реакционный. Те, кто говорил об Израиле, принадлежали теперь, как и тогда, к реакционному лагерю. Прогрессивными были коммунисты – именно они и сражались. Это было неимоверным искажением картины: коммунисты действительно поощряли вооруженное восстание в гетто, но у левых сионистов и «Бунда» было больше народной поддержки, а у правых сионистов – больше оружия. Смоляр обещал устроить репрессии еврейским политическим активистам, которые не приняли польского национального коммунизма: «И если среди нас найдутся люди, которые собираются зудеть, как мухи, о каких-то вроде бы более высоких и более неотъемлемых еврейских национальных целях, тогда мы устраним этих людей из нашего общества, подобно тому, как борцы гетто оттолкнули в сторону предателей и слабовольных»[717].

Всякое сопротивление фашизму по определению осуществлялось под предводительством коммунистов; если его не возглавляли коммунисты, тогда это было не сопротивление. Историю восстания в Варшавском гетто 1943 года необходимо было переписать так, чтобы было ясно, что коммунисты возглавляли польских евреев, точно так же, как они якобы возглавляли польское антинацистское сопротивление в целом. В политически приемлемой истории Второй мировой войны сопротивление в гетто имело мало общего с массовым уничтожением евреев и много общего – с мужеством коммунистов. Этот фундаментальный сдвиг акцентов затмевал пережитое евреями за время войны, ибо Холокост стал не более чем частным случаем фашизма. И именно коммунисты еврейского происхождения должны были разработать и распространить эти ложные представления, чтобы их не обвинили в том, будто они преследуют еврейские, а не польские интересы. Чтобы выглядеть правдоподобными коммунистическими лидерами Польши, коммунистам еврейского происхождения нужно было изъять из истории единственный и самый важный пример сопротивления нацистам, мотивированного не коммунистической идеологией, а еврейской. Наживку в политической ловушке Сталина оставил Гитлер[718].

Это была самозащита польско-еврейских сталинистов от антисемитизма самого Сталина. Если сами герои еврейского сопротивления соглашались отрицать значение гитлеровского антисемитизма для еврейской жизни и политики, а в некоторых случаях и для их собственного желания сопротивляться немецкой оккупации, тогда, конечно же, они доказывали свою преданность. Сталинизм предполагал отрицание самых очевидных исторических фактов и их самой насущной персональной значимости: в случае восстания в Варшавском гетто в 1943 году польско-еврейские коммунисты справились и с тем, и с другим. Для сравнения: оклеветание Армии Крайовой и Варшавского восстания 1944 года было легким делом. Поскольку его не возглавляли коммунисты, это не было восстанием. Поскольку солдаты Армии Крайовой не были коммунистами, они были реакционерами, действующими против интересов трудящихся масс. Польские патриоты, которые погибли, освобождая свою столицу, были фашистами, ненамного лучшими, чем Гитлер. Армия Крайова, которая сражалась с немцами с гораздо большей решимостью, чем польские коммунисты, превратилась в «оплеванного карлика реакции»[719].

Якуб Берман был членом Политбюро, ответственным как за идеологию, так и за безопасность в 1949 году. Он повторял ключевой аргумент Сталина в защиту террора: когда революция приближается к завершению, ее враги сражаются еще отчаянней, поэтому преданные революционеры должны прибегать к самым крайним мерам. Притворяясь глухим по отношению к советской линии, он представлял борьбу как войну против правого (т.е. национального) отклонения. Никто не мог обвинить Бермана в нехватке внимания к национализму после разрыва Тито и Сталина. Вместе с тем, никто не мог сделать больше, чем Берман, для обесценивания памяти евреев о массовом уничтожении их немцами в оккупированной Польше. Берман, который потерял многих членов собственной семьи в Треблинке в 1942 году, осуществлял руководство польским национальным коммунизмом, в котором – всего через несколько лет – газовые камеры отошли на задний план истории[720].

Холокост привлек многих евреев к коммунизму – идеологии советских освободителей; однако же теперь, чтобы править Польшей и ублажить Сталина, ведущие еврейские коммунисты должны были отрицать значение Холокоста. Берман уже сделал первый важный шаг в этом направлении в декабре 1946 года, когда распорядился, чтобы официальная цифра погибших поляков-неевреев была значительно увеличена, а погибших евреев – несколько уменьшена с тем, чтобы количество жертв было равным – по три миллиона человек. Холокост уже был политикой, причем опасной и трудной. Его, как и любое историческое событие, надо было понимать «диалектически», в терминах, то есть в соответствии с идеологической линией Сталина и политическими интересами текущего момента. Возможно, евреев погибло больше, чем поляков-неевреев, но, вероятно, это создавало политическое неудобство, возможно, было бы лучше, если бы цифры были равными. Позволить собственному ощущению действительности или справедливости вмешаться в такое диалектическое регулирование означало потерпеть поражение как коммунисту. Вспоминать о смерти в газовой камере собственных членов семьи было чистым буржуазным сентиментализмом. Успешный коммунист должен смотреть вперед (что Берман и делал), дабы видеть, чего требует настоящий момент от истины, и действовать соответствующим образом и решительно. Вторая мировая война, как и Холодная война, была борьбой прогрессивных сил против сил реакционных – и точка[721].

Берман, очень умный человек, все это понимал так же хорошо, как и любой другой, и привел эти исходные условия к их логическому заключению. Он осуществлял руководство аппаратом безопасности, который арестовывал членов Армии Крайовой, выполнявших специальное задание по спасению евреев. Они и их действия не имели исторического резонанса внутри сталинского мировоззрения: евреи пострадали не более, чем кто-либо другой, а солдаты Армии Крайовой были не лучше фашистов.

Наиболее явной провинностью Бермана с точки зрения самого Сталина было то, что он сам был еврейского происхождения (хотя по документам он значился поляком). Это не было особым секретом: Берман сочетался браком под хупой[722]. В июле 1949 года советский посол пожаловался в записке в Москву, что в польском руководстве доминируют евреи, такие как Берман, и что в органах безопасности одни евреи, – это было преувеличением, хотя и небезосновательным. В период 1944–1954 годов сто шестьдесят семь из четырехсот пятидесяти офицеров высших рангов Министерства госбезопасности были евреями по самоопределению или по происхождению, значит, около 37% в стране, где евреев было меньше 1% от общего населения. Большинство людей еврейского происхождения (хотя и далеко не все) в высших эшелонах службы безопасности по документам были поляками. Это могло отражать (а возможно, и не отражало) то, кем они себя считали; эти вопросы редко были простыми. Но национальность в паспорте, даже когда она отражала (а она часто действительно отражала) искреннюю идентификацию с польским государством или нацией, не спасала людей еврейского происхождения от того, чтобы большинство польского населения или советское руководство считали их евреями[723].

Берман, самый важный коммунист еврейского происхождения в Польше, был очевидной мишенью любого потенциального антисемитского показательного процесса. Он прекрасно это понимал. Еще хуже было то, что он мог быть связан с ведущими актерами главной драмы Холодной войны – братьями Филдами. Американцы Ноэль и Герман Филды находились к тому времени под арестом в Чехословакии и Польше как американские шпионы. Ноэль Филд был американским дипломатом, но еще и агентом советской разведки; он был дружен с Алленом Даллесом – начальником американской разведки, руководителем резидентуры Управления стратегических служб в Берне (Швейцария); он также руководил организацией по оказанию помощи, которая помогала коммунистам после войны. Филд приехал в Прагу в 1949 году, видимо, полагая, что советской власти опять понадобились его услуги; там его и арестовали. Брат Герман приехал, чтобы разыскать его, и был арестован в Варшаве. Оба под пытками сознались в том, что организовали огромную шпионскую организацию в Восточной Европе[724].

Хотя самих братьев Филдов не судили, но инкриминируемая им деятельность предоставила сценарий для серии показательных процессов, которые впоследствии проводились по всей коммунистической Восточной Европе. Например, в Венгрии в сентябре 1949 года показательно судили и расстреляли Ласло Райка как агента Ноэля Филда. Венгерское следствие якобы обнаружило ячейки организации братьев Филдов и в братских коммунистических странах. Как оказалось, Герман Филд знал секретаршу Бермана и однажды передал через нее для него письмо. Братья Филды были опасны именно потому, что действительно знали многих коммунистов, действительно могли быть связаны с американской разведкой и теперь, под пытками, могли сказать все что угодно. В какой-то момент Сталин и сам спросил Бермана о Филде[725].

Якуб Берман также мог быть причислен к еврейской политике такого сорта, которая больше не была разрешена. Он знал членов Еврейского антифашистского комитета, поскольку встречался с Михоэлсом и Фефером до их визита в Соединенные Штаты в 1943 году. Он происходил из семьи, которая представляла некий спектр еврейской политики в Польше: брат Мечислав (погибший в Треблинке) был членом правой группировки «Поалей Цион» – ветви организации сионистов-социалистов. Другой брат, Адольф, выжил в Варшавском гетто, был членом левой фракции «Поалей Цион». Адольф Берман организовал социальные службы для детей в Варшавском гетто, а после войны руководил Центральным комитетом польских евреев. Когда Польша стала коммунистической, он остался в левой фракции сионистов с убеждением, что эти политические позиции можно было как-то примирить[726].

В 1949 году становилось ясно, что таким людям, как Адольф Берман, не было места в послевоенной Польше. Действительно, именно в его адрес Смоляр высказал резкие слова о реакционном характере сионизма и необходимости убрать предателей евреев из польского общества. Таким образом, Смоляр создавал своего рода сталинскую защиту против самого Сталина: если евреи-коммунисты в Польше станут нарочито антисионистски и пропольски настроенными, то им удастся избежать обвинений в сионизме и космополитизме. Однако совсем неясно было, сможет ли даже такой категоричный подход защитить Якуба Бермана от связи с его братом. Сталинскому антисемитизму не так просто было противостоять с помощью индивидуальной преданности и верности.

Якуб Берман выжил, потому что его защищал друг и союзник Болеслав Берут – генеральный секретарь Польской партии и нееврейское лицо ее правящего триумвирата. Сталин однажды спросил Берута, кто ему больше нужен – Берман или Минц, но Берут был слишком умен, чтобы попасться в такую ловушку. Берут поместил себя между Сталиным и Берманом, что означало пойти на риск. В целом, польские коммунисты никогда не позволяли себе такой брутальности по отношению друг к другу, какая имела место в Чехословакии, Румынии или Венгрии. Даже скомпрометированного Гомулку никогда не принуждали подписывать унизительных признаний или стоять перед судом. Польские коммунисты, стоявшие у власти в конце 1940-х годов, обычно знали (по личному опыту), что произошло с их товарищами в 1930-х годах. Тогда Сталин подал команду; польские коммунисты надлежащим образом доносили друг на друга, что привело к массовым убийствам и к финалу самой партии. Хотя все иностранные коммунисты страдали во время Большого террора, этот польский опыт был уникальным и, наверное, создал определенное ощущение беспокойства по поводу жизни собственных ближайших товарищей[727].

Пока нарастало давление со стороны Советского Союза, Берман в 1950 году таки разрешил службам безопасности принять антиеврейскую линию. Польские евреи подпадали под особое подозрение как американские или израильские шпионы. Не обходилось без некоторой неловкости, поскольку те, кто стряпал дела против польских евреев, сами иногда были польскими евреями. Даже аппарат безопасности Польши был зачищен от некоторых еврейских офицеров. Поскольку евреи часто репрессировали других евреев, соответствующий отдел аппарата безопасности неформально называли бюро «самоуничтожения». Им руководил Юзеф Святло, чья сестра уехала в Палестину в 1947 году[728].

Однако Берман, Минц и Берут держались, доказывая недоверчивому обществу и сомневавшемуся Сталину, что они истинные поляки, истинные коммунисты и истинные патриоты. Хотя евреи, коммунисты и не коммунисты, были принуждены заглушить память Холокоста, в Польше в те годы не проводилось общественных кампаний против сионистов и космополитов. Идя на уступки и полагаясь на преданность своего друга Берута, Берман смог утверждать, что в Польше основная угроза исходила от польского, а не от еврейского национального отклонения.

Когда в июле 1951 года Гомулку все же арестовали, два офицера госбезопасности, пришедшие за ним, как он хорошо помнил, были еврейского происхождения.

* * *

В 1950–1952 годах, когда поляки медлили, Холодная война перешла в военную конфронтацию. Корейская война обострила беспокойство Сталина по поводу американского могущества.

В начале 1950-х годов Советский Союз, казалось, был в гораздо более выгодном положении, чем до войны. Три державы, которые, как тогда считалось, окружали Советский Союз – Германия, Польша и Япония, – все были существенно ослаблены. Польша теперь была советским сателлитом, чей министр обороны был советским офицером. Советские войска дошли до Берлина и остались там. В октябре 1949 года советская оккупационная зона Германии была трансформирована в Германскую Демократическую Республику – советского сателлита, управляемого немецкими коммунистами. Восточную Пруссию (бывший округ Германии на Балтийском море) разделили между коммунистической Польшей и СССР. Япония – серьезная угроза в 1930-х годах – потерпела поражение и была разоружена. Однако здесь Советский Союз не сделал своего вклада в победу и поэтому принял небольшое участие в оккупации. Американцы строили военные базы в Японии и учили японцев играть в бейсбол[729].

Даже потерпев поражение, Япония изменила политику в Восточной Азии. Японское вторжение в Китай в 1937 году в конечном итоге только помогло китайским коммунистам. В 1944 году японцы провели успешное наземное наступление против китайского национального правительства. Это не повлияло на результат войны, но смертельно ослабило националистический режим. Когда японцы сдались, их войска были отведены с материкового Китая. Затем у китайских коммунистов, как и у российских коммунистов тридцать лет назад, был свой момент. Япония во Второй мировой войне играла такую же роль, что и Германия в Первой мировой войне: не сумев создать великой империи для себя, она была служанкой для коммунистической революции у соседа. В октябре 1949 года была провозглашена Китайская Народная Республика[730].

Хотя в Вашингтоне китайский коммунизм выглядел как продолжение мировой коммунистической революции, это была неоднозначная новость для Сталина. Мао Цзэдун, лидер китайских коммунистов, не был личным клиентом Сталина, в отличие от многих восточноевропейских коммунистов. Хотя китайские коммунисты приняли сталинскую версию марксизма, Сталин никогда лично не контролировал их партию. Сталин знал, что Мао будет неоднозначным и непредсказуемым соперником. «Битва Китая, – сказал он, – еще не закончена». Вырабатывая политику в Восточной Азии, Сталин теперь должен был сделать так, чтобы Советский Союз поддерживал свою позицию лидера коммунистического мира. Это беспокойство впервые возникло из-за Кореи, где коммунистическое государство тоже только что было основано. Япония, которая правила Кореей с 1905 года, ушла из страны после войны. Корейский полуостров затем был оккупирован Советским Союзом с севера и Соединенными Штатами – с юга. Северокорейские коммунисты основали народную республику в Северной Корее в 1948 году[731].

Весной 1950 года Сталину пришлось решать, что говорить Ким Ир Сену – коммунистическому лидеру Северной Кореи, который хотел вторгнуться в южную часть полуострова. Сталин знал, что американцы считают, будто Корея находится за пределами «оборонного периметра», который они строили в Японии и на Тихом океане, потому что госсекретарь США так сказал в январе. Армия США ушла с полуострова в 1949 году. Ким Ир Сен сказал Сталину, что его войска быстро разобьют армию Южной Кореи. Сталин благословил Ким Ир Сена на войну и послал советские войска северокорейцам, которые вторглись на юг 25 июня 1950 года. Сталин даже отправил несколько сотен советских корейцев из Центральной Азии бороться на стороне Северной Кореи – это были те люди, которых депортировали по приказу Сталина всего тринадцать лет тому назад[732].

Корейская война была очень похожа на вооруженное столкновение между коммунистическим и капиталистическим миром. Американцы отреагировали быстро и твердо, послав войска из Японии и других баз на Тихом океане, и смогли выдавить северных корейцев за первоначальную границу. В сентябре Трумэн одобрил рапорт «NSC-68», секретное и официальное подтверждение американской большой стратегии сдерживания коммунизма во всем мире, идею которого сформулировал Джордж Кеннан. В октябре китайцы вступили в войну на стороне Северной Кореи. До 1952 года Соединенные Штаты и их союзники вели войну против коммунистической Северной Кореи и коммунистического Китая, в которой американские танки сражались с советскими, а американские самолеты – с советскими истребителями.

Сталин, казалось, боялся более широкомасштабной войны, возможно, войны на два фронта. В январе 1951 года он созвал лидеров своих восточноевропейских государств-сателлитов и приказал им создать собственные армии для подготовки к войне в Европе. В 1951-м и 1952 годах численность личного состава Красной армии удвоилась[733].

Именно в эти же годы, в 1951-м и 1952-м, идея о том, что советские евреи являются тайными агентами Соединенных Штатов, казалось, набрала резонанса в сознании Сталина. Проигнорированный в Берлине, фрустрированный в Польше и ведущий бои в Корее, Сталин снова оказался (по крайней мере, в своем все более воспаляющемся воображении) в окружении врагов. Как в 1930-х годах, так и в 1950-х Советский Союз можно было считать объектом международного заговора, управляемого уже не из Берлина, Варшавы и Токио (с Лондоном на заднем плане), а из Вашингтона (опять же с Лондоном на заднем плане). Сталин, видимо, верил, что Третья мировая война неизбежна, и реагировал на то, что считал приближающейся угрозой, так же, как он это делал в конце 1930-х годов.

В каком-то смысле международная ситуация могла казаться теперь более угрожающей, чем тогда. Великая депрессия, по крайней мере, принесла бедность капиталистическому миру, но к началу 1950-х годов казалось, что страны, освобожденные западными державами, быстро восстановят свое экономическое здоровье. В 1930-х годах капиталистические державы были настроены друг против друга. В апреле 1949 года самые важные из них были объединены в новый военный альянс – Организацию Североатлантического договора (НАТО)[734].

В июле 1951 года Сталин нашел способ повернуть собственные секретные службы против воображаемого еврейского заговора внутри Советского Союза. Заговор, как выяснилось во второй половине того года, состоял из двух частей: русские, которые могли быть настроены против евреев, были убиты, а их убийц покрывал советский аппарат госбезопасности.

Одной из якобы жертв был Александр Щербаков, военный пропагандист, который утверждал, что русские «приняли на себя основную тяжесть» войны. По приказу Сталина он осуществлял надзор за Еврейским антифашистским комитетом и занимался зачисткой газет от еврейских журналистов. Другой жертвой был Андрей Жданов, сталинский ревнитель советской культуры, заблокировавший публикацию «Черной книги советского еврейства». Смерть обоих якобы стала началом волны еврейского медицинского терроризма, проплаченной американскими хозяевами, которая должна была завершиться только после уничтожения всего советского руководства.

Одним из мнимых убийц был врач-еврей Яков Этингер, который умер в заключении в марте 1951 года. Виктор Абакумов, министр госбезопасности, будто бы не доложил об этом заговоре, потому что сам в нем участвовал. Чтобы никто не узнал о его роли, он намеренно убил Этингера. Из-за того, что Абакумов убил Этингера, тот не мог признаться во всем спектре своих преступлений[735].

Первый набросок этих экстраординарных утверждений был представлен при обличении Абакумова – его отослал Сталину Михаил Рюмин, подчиненный Абакумова по МГБ. Выбор, павший на Этингера, отражал опасения Сталина. Этингер был арестован не как участник какого-то медицинского заговора, а как еврейский националист. Проявив расторопную инициативу, Рюмин связал воедино еврейский национализм, с недавних пор тревожащий Сталина, с медицинским убийством – предметом собственной постоянной озабоченности. Конечно же, ни одно из утверждений Рюмина не имело особого смысла. Щербаков умер на следующий день после того, как вопреки рекомендациям врачей принял участие в Параде Победы. Жданов тоже проигнорировал предписания врачей отдохнуть. Что касается врача-еврея Этингера, его убил не Абакумов, а сам Рюмин в марте 1951 года. Рюмин доконал Этингера непрерывными допросами, известными как «конвейерный метод», после того, как врачи сказали, что это опасно для его жизни[736].

Однако Рюмин додумался до связующей цепочки, которая, по его мнению, понравилась бы Сталину: еврейские врачи-террористы убивают выдающихся (русских) коммунистов. После этого направление расследования было ясным: очистить МГБ от евреев и их пособников, а также найти врачей-убийц. Абакумов был в надлежащем порядке арестован 4 июля 1951 года и заменен Рюминым, который начал антиеврейские чистки в рядах МГБ. Центральный комитет затем приказал провести дальнейшее расследование «террористической активности Этингера» 11 июля. Спустя пять дней МГБ арестовало электрокардиолога Софию Карпай. Она была чрезвычайно важной фигурой для всего следствия: единственным на тот момент еврейским врачом, которого можно было как-то связать со смертью советского руководителя. Она действительно дважды снимала и интерпретировала показания сердца Жданова. Однако под арестом она отрицала версию о медицинском убийстве и отказалась впутать еще кого бы то ни было[737].

Дело было слабым, но дальнейшие доказательства еврейского заговора можно было поискать в других местах.

* * *

Еще один советский сателлит, коммунистическая Чехословакия, устроит антисемитский показательный процесс, которого не устроила Польша. Через неделю после ареста Софии Карпай, 23 июля 1951 года, Сталин дал сигнал Клементу Готвальду, президенту-коммунисту Чехословакии, что тот должен избавиться от своего близкого соратника Рудольфа Сланского, который якобы олицетворял «еврейский буржуазный национализм». Сланского убрали с поста генерального секретаря 6 сентября[738].

Явное неодобрение Москвы спровоцировало реальный шпионский заговор или, по крайней мере, плохо состряпанную попытку такового. Чехи, работавшие на американскую разведку, заметили, что Москва не прислала поздравлений Сланскому по случаю его пятидесятилетнего юбилея (31 июля 1951 года). Они решили подговорить Сланского бежать из Чехословакии. В начале ноября они послали ему письмо, в котором предложили убежище на Западе. Курьер, который должен был доставить письмо, был на самом деле двойным агентом, работавшим на службу безопасности коммунистической Чехословакии. Он передал письмо своему руководству, а оно – советскому. 11 ноября 1951 года Сталин послал личного гонца к Готвальду с требованием немедленного ареста Сланского. Хотя ни Сланский, ни Готвальд еще не видели письма, Готвальд теперь, видимо, понял, что у него нет выбора. Сланского арестовали 24 ноября и допрашивали целый год[739].

Конечный результат дела Сланского был зрелищным: чехословацкий сталинский показательный процесс по советской модели 1936 года, приправленный неприкрытым антисемитизмом. Хотя некоторые из наиболее известных жертв московских показательных процессов 1936 года были евреями, их судили не за еврейство. В Праге одиннадцать из четырнадцати обвиняемых были еврейского происхождения и значились как таковые в судебных документах. Слово «космополит» использовалось так, как будто это был термин юриспруденции и его значение было всем известно. 20 ноября 1952 года Сланский задал тон политическому сеансу, призывая духи коммунистов, которые погибли до него: «Я признаю полностью свою вину и хочу честно и правдиво описать все, что я сделал, и преступления, которые совершил». Он совершенно очевидно следовал отрепетированному сценарию. В какой-то момент суда он ответил на вопрос, который прокурор забыл задать[740].

Сланский сознался в заговоре, содержавшем весь диапазон обязательных навязчивых идей того времени: о титоистах, сионистах, свободных масонах и офицерах американской разведки, которые нанимали только евреев. Среди якобы совершенных им преступлений было медицинское убийство Готвальда. Рудольф Марголиус, один из обвиняемых, был принужден разоблачить собственных родителей, которые погибли в Аушвице. Как и во время Большого террора, различные заговоры координировались «центром», в данном случае – Антигосударственным конспиративным центром. Все четырнадцать обвиняемых просили для себя смертного приговора, и одиннадцать из них его действительно получили. Когда 3 декабря 1952 года на шею Сланского надели петлю, он поблагодарил палача и сказал: «Я получаю по заслугам». Тела одиннадцати повешенных обвиняемых были кремированы; их пепел был позже использован для заполнения дорожных выбоин[741].

* * *

В такой момент казалось возможным, что дальше последует общественный процесс над советскими евреями. Тринадцать советских граждан были казнены в Москве в августе 1952 года по обвинению в шпионаже в пользу Соединенных Штатов на основании обвинений в космополитизме и сионизме, а не на основании надежной информации. Это были люди, которым инкриминировался еврейский национализм и американский шпионаж на основании показаний, выбитых под пытками; суд над ними был секретным. Одиннадцать чехословацких граждан были казнены в Праге в декабре 1952 года во многом на таких же основаниях, но после публичного суда, который напоминал процесс времен Большого террора. Теперь даже польский режим начал арестовывать людей как израильских шпионов[742].

Осенью 1952 года еще несколько советских врачей оказались под следствием. Ни один из них не имел никакого отношения к Жданову либо Щербакову, но они лечили других советских или иностранных коммунистических сановников перед их смертью. Один из них был личным врачом Сталина, который в начале 1952 года советовал вождю уйти на пенсию. По сталинским точным и повторяемым приказам этих людей жестоко избивали, после чего некоторые из них дали правильные, заранее составленные признания. Мирон Вовси, который приходился двоюродным братом Соломону Михоэлсу, сделал признание роботизированным языком сталинизма: «Обдумывая все заново, я пришел к выводу, что, невзирая на низость моих преступлений, я должен открыть следствию ужасную правду моей подлой работы, проводимой с целью разрушения здоровья и укорочения жизни определенных руководящих государственных работников Советского Союза»[743].

Когда эти признания были получены, старый человек, должно быть, решил, что время пришло. Сталин обычно планировал свой удар наперед, но сейчас, казалось, торопился. 4 декабря 1952 года, через день после казни Сланского, советский Центральный комитет признал существование «дела врачей», в котором главную роль играли «еврейские националисты». Одним из заговорщиков был врач Сталина, русский по национальности; те, кто были евреями по происхождению, значились евреями. Сталин теперь замыслил обвинить своего терапевта, человека, который посоветовал ему прекратить политическую карьеру. Сталин демонстрировал и другие признаки того, что его политические переживания связаны с его личными страхами. Он в буквальном смысле вцепился в свою дочь Светлану, танцуя во время празднования своего семидесятитрехлетия 21 декабря 1952 года[744].

Казалось, что в том декабре Сталин хотел избавиться от собственной смерти. Коммунист не может верить в бессмертие души, но он должен верить в Историю – ту, которая проявляется в изменениях способа производства, в подъеме пролетариата, ту, которую представляет коммунистическая партия, выкристализованная Сталиным и созданная его волей. Если жизнь – не более чем социальная конструкция, тогда, возможно, и смерть тоже только социальная конструкция, и все можно повернуть вспять с помощью бесстрашной и сознательной диалектики. Врачи стали причиной смерти вместо того, чтобы оттянуть ее; человек, предупредивший о приближающейся смерти, был убийцей, а не советчиком. Требовалось только правильное исполнение. Соломон Михоэлс был прекрасен в роли короля Лира – правителя, который передал власть слишком рано и недостойным преемникам. Теперь Михоэлс уничтожен, как призрак бессилия. Несомненно, его еврейский народ и все, за что он боролся (риск осквернения Советского Союза, риск другой истории Второй мировой войны, риск неправильного будущего), – все это также можно было искоренить[745].

Сталин, больной человек семидесяти трех лет, не слушая ничьих советов, кроме собственных, напряженно двигался вперед. В декабре 1952 года он сказал, что «каждый еврей – националист и агент американской разведки», – такая формулировка была параноидальной даже по его стандартам. В том же месяце он сказал, что евреи «верят, будто их нацию спасли Соединенные Штаты». Это была легенда, которая еще даже не возникла, но Сталин не был совсем уж неправ. С характерной для него проницательностью, Сталин верно предсказал один из основных мифов Холодной войны и даже нескольких десятилетий после ее окончания. Никто из стран Альянса не приложил особых усилий для спасения евреев; американцы никогда даже не видели основных мест их уничтожения[746].

Партийная газета «Правда» рассказала 13 января 1953 года об американском заговоре, целью которого было уничтожение советского руководства медицинскими методами. Врачи, как всем было понятно, были евреями. Новостное агентство ТАСС назвало «террористическую группу врачей» «извергами человеческого рода». Однако, несмотря на язвительную риторику, попахивающую временами Большого террора, не все еще были готовы к действию. Названные в статье люди еще не все сознались в своих якобы преступлениях, что было предпосылкой для любого показательного процесса. Обвиняемые должны были сознаться лично до того, как сделать это на публике: это было минимальным условием сценографии сталинизма. От обвиняемых нельзя было ожидать, чтобы они подыгрывали суду в открытом зале суда, если они не соглашались на это в стенах камеры допросов[747].

София Карпай, кардиолог, центральная обвиняемая, не созналась вообще ни в чем. Она была еврейкой и женщиной, возможно, следователи считали, что она первой сломается, но в конечном итоге она оказалась единственной из всех обвиняемых, у кого была сила стоять на своем и защищать собственную невиновность. На своем последнем допросе, 18 февраля 1953 года, она держалась твердо, открыто отрицая все обвинения. Как и Сталин, она была больна и умирала, но, в отличие от него, должно быть, понимала это. Казалось, она верила, что важно говорить правду. Поступая так, она тормозила следствие. Она пережила Сталина всего на несколько дней; возможно, благодаря ей Сталина пережили и другие[748].

В феврале 1953 года советское руководство писало и переписывало коллективное еврейское саморазоблачение, включая фразы, которые могли прийти прямиком из нацистской пропаганды. Его должны были подписать выдающиеся советские евреи, и оно должно было быть напечатано в «Правде». Василий Гроссман был среди тех, кого вынудили подписаться под письмом. В злобных нападках прессы неожиданно выяснилось, что его недавно напечатанный роман о войне «За правое дело» был недостаточно патриотичным. «За правое дело» был большим романом о битве за Сталинград, написанным преимущественно в рамках сталинских традиций. (Теперь точка зрения Гроссмана изменилась. В продолжении романа, шедевральном произведении «Жизнь и судьба», Гроссман устами нацистского следователя говорит о будущем: «Сегодня вас пугает наша ненависть к иудейству. Может быть, завтра вы возьмете себе наш опыт»). В самом последнем известном варианте письма, от 20 февраля 1953 года, подписанты должны были подтвердить, что среди евреев существует «два лагеря» – прогрессивный и реакционный. Израиль находился в реакционном лагере: его лидеры были «еврейскими миллионерами, связанными с американскими монополистами». Советские евреи также должны были признать, что «народы Советского Союза и прежде всего великий русский народ» спасли человечество и евреев[749].

Письмо осуждало империализм вообще и евреев из «дела врачей» в частности. В сталинских терминах его можно было прочитать как оправдание широкомасштабных чисток советских евреев, которые не были настроены достаточно антиимпериалистическим образом, или даже как приглашение к этим чисткам. Советским гражданам, которые должны были подписать письмо, нужно было идентифицировать себя как евреев (не все из них были таковыми или считали себя таковыми) и как лидеров сообщества, которое точно подвергалось опасности. Илья Эренбург, как и Гроссман, советский писатель еврейского происхождения, разрешил Сталину поставить его имя под полемической статьей об Израиле. Теперь, однако, он колебался, одобрить ли такой документ. Он написал неискреннее письмо Сталину, спрашивая его, как поступить. Он выстроил такую же защиту, как и Берман с еврейскими коммунистами несколько лет тому назад: поскольку евреи – не нация, а мы лично – верные коммунисты, то как мы можем принимать участие в кампании против нас самих как представителей какого-то коллективного национального образования, известного как еврейство?[750]

Сталин не ответил. Его нашли в состоянии комы 1 марта 1953 года, а через четыре дня он скончался. Можно было только догадываться, чего хотел Сталин; возможно, он и сам толком этого не знал; возможно, он ждал реакции советского общества на первые прощупывания. Мучимый мыслями о смерти и сомнениями по поводу своего преемника, беспокоящийся о влиянии евреев на советскую систему, ведя Холодную войну против могущественного противника, которого он понимал лишь туманно, он прибегнул к традиционным способам самозащиты – к судам и репрессиям. Исходя из распространенных в то время слухов, советские граждане без труда представляли себе возможные последствия: врачей бы показательно судили вместе с советскими руководителями, как бы их союзниками; остальных евреев вычистили бы из НКВД и вооруженных сил; тридцать пять тысяч советских врачей-евреев (и, вероятно, научных сотрудников) могли быть депортированы в лагеря и, возможно, евреи как таковые подверглись бы насильственному переселению или даже массовым расстрелам[751].

Такая операция, если бы ее осуществили, стала бы еще одним звеном в цепочке национальных операций и этнических депортаций, которые начались в 1930 году с поляков, а затем продолжались в течение Большого террора, во время Второй мировой войны и после нее. Все это происходило бы в духе предыдущих сталинских практик и подходило бы под традиционную логику. Национальными меньшинствами, которых нужно было бояться и карать, были те, кто имел явные связи с несоветским миром. Хотя война принесла смерть 5,7 миллиона евреев, она в то же время способствовала воссозданию еврейской национальной родины, недосягаемой для Сталина. Как и у вражеских наций 1930-х годов, у евреев теперь были причины для недовольства в Советском Союзе (четыре года репрессий и официального антисемитизма), внешний покровитель за пределами Советского Союза (Израиль) и роль в международной борьбе (которую вели Соединенные Штаты). Прецеденты были ясны, а логика известна. Но эпоха сталинизма подходила к концу.

* * *

Учитывая все судебные процессы в Советском Союзе и Восточной Европе, а также всех умерших в заключении, Сталин уничтожил не более чем несколько десятков евреев за последние годы своей жизни. Если он действительно хотел проведения финальной террористической операции (а это далеко не ясно), то не мог довести ее до завершения. Есть соблазн считать, что только его смерть предотвратила такой результат, что Советский Союз стремительно двигался к еще одной национальной чистке, сопоставимой по масштабам с чистками 1930-х годов, но доказательств этому недостаточно. Собственные действия Сталина были на удивление неуверенными, а реакция органов его власти – медленной.

В отличие от ситуации 1930-х годов, Сталин не был хозяином своей страны в 1950-х, да и страна уже была совсем не та. Он стал скорее культом, чем личностью. Он не посещал заводов, колхозов или правительственных учреждений после Второй мировой войны и сделал только три публичных выступления в период с 1946-го по 1953 год. К 1950 году Сталин больше не управлял Советским Союзом в качестве тирана-одиночки, как он это делал предыдущие пятнадцать лет. В 1950-е годы ключевые члены Политбюро регулярно встречались во время его долгих отлучек из Москвы, и у них были свои сети клиентов среди советских бюрократов. Как и Большой террор 1937–1938 годов, массовые смертоносные чистки евреев создали бы в советском обществе возможности для социального продвижения. Но не было ясно, хотели ли советские граждане (несмотря на то, что многие их них точно были антисемитами) получить такую возможность такой ценой[752].

Особенно поражала суетливость всего происходившего. Во время Большого террора предложения Сталина трансформировались в приказы, приказы – в квоты, квоты – в трупы, трупы – в цифры. Ничего подобного не происходило в случае с евреями. Хотя большую часть последних пяти лет своей жизни Сталин был занят вопросом советских евреев, он не мог найти начальника госбезопасности, который бы слепил из этого правильное дело. В старые времена Сталин избавлялся от начальников безопасности после того, как те выполняли какую-то массовую операцию, а затем обвинял их в перегибах. Теперь же офицеры МГБ, что, наверное, не удивительно, казалось, колебались, совершали перегибы. Сначала Сталин заставил Абакумова состряпать дело, хотя начальником НКВД был Лаврентий Берия. Затем он позволил, чтобы Абакумова разоблачил Рюмин, который в свою очередь пал в ноябре 1952 года. У преемника Рюмина случился сердечный приступ в первый же день работы. Наконец, расследование принял С.А. Гоглидзе, клиент Берии[753].

Сталин утратил свою некогда безмерную власть, которая позволяла ему вовлекать людей в свой вымышленный мир. Ему доводилось угрожать начальникам безопасности вместо того, чтобы давать им инструкции. Его подчиненные понимали, что Сталин хотел признаний и совпадений, которые можно представить как факты. Однако им постоянно мешало определенное внимание к бюрократическим приличиям и даже, до определенной степени, к законности. Судья, который вынес приговор членам Еврейского антифашистского комитета, сказал подсудимым об их праве на обжалование. В процессе преследования советских евреев начальники безопасности иногда с трудом заставляли своих подчиненных (и, наверное, что самое главное, подсудимых) понимать, чего от них ожидают. Допросы, хотя и были брутальными, не всегда давали нужные доказательства. Пытки, хотя и имели место, были последним средством и именно на них лично настаивал Сталин[754].

* * *

Сталин был прав, что волновался о влиянии войны и Запада и о продолжении существования советской системы в том виде, какой он ей придал. В послевоенные годы далеко не все советские граждане были готовы принять то, что 1940-е годы оправдывали события 1930-х годов, что победа над Германией ретроспективно оправдывала репрессии по отношению к советским гражданам. Такова, конечно же, была логика Большого террора в то время: приближается война, поэтому опасные элементы нужно убрать. В сознании Сталина приближающаяся война с американцами, видимо, оправдывала еще один виток упреждающих репрессий в 1950-х годах. Неясно, хотели ли советские граждане пойти на такой шаг. Хотя многие поддерживали антисемитскую истерию начала 1950-х годов, отказываясь, например, ходить к врачам-евреям или покупать лекарства у фармацевтов-евреев, однако это не являлось одобрением возврата массового террора.

Советский Союз просуществовал почти четыре десятилетия после смерти Сталина, но его органы госбезопасности никогда больше не устраивали голода или массовых расстрелов. Преемники Сталина, какими бы брутальными они ни были, отказались от практики массового террора в сталинском смысле слова. Никита Хрущев, в конечном счете победивший в борьбе за право наследования Сталину, выпустил большинство украинских заключенных, которых отправил в ГУЛАГ десятилетием ранее. Не то чтобы Хрущев лично не был способен на массовое уничтожение: он был достаточно кровожадным во время террора 1937–1938 годов и повторного захвата Западной Украины после Второй мировой войны, но полагал, что Советский Союз больше не может существовать таким способом. Он даже обнародовал некоторые преступления Сталина в докладе на съезде КПСС в феврале 1956 года, хотя и делал ударение на страданиях элиты коммунистической партии, а не на группах, которые пострадали гораздо больше, – крестьянах, рабочих и представителях нацменьшинств.

Восточноевропейские государства оставались сателлитами Советского Союза, но ни одно из них не пошло от показательных процессов (прелюдия к Большому террору конца 1930-х годов) дальше, к массовому уничтожению. Большинство из них (Польша была исключением) коллективизировали сельское хозяйство, но никогда не забирали у крестьян права на частные земельные наделы. В сателлитных государствах, в отличие от Советского Союза, не было голода. При Хрущеве Советский Союз вторгнется в коммунистическую сателлитную Венгрию в 1956 году. Хотя в последовавшей за этим гражданской войне погибли тысячи людей, а интервенция привела к смене руководства, за этим не последовало массовых кровавых репрессий. Относительно мало людей были преднамеренно уничтожены в коммунистической Восточной Европе после 1953 года. Цифры были на несколько порядков ниже, чем во время эры массового уничтожения (1933–1945) и этнических чисток (1945–1947).

* * *

Сталинский антисемитизм после смерти Сталина еще долго преследовал Европу. Он редко определял основные методы правления, но всегда был доступен в моменты политического стресса. Антисемитизм позволял лидерам пересматривать историю военных страданий (как страданий исключительно славянских народов), а также историю самого сталинизма (которую изображали как деформированную еврейскую версию коммунизма).

В Польше в 1968 году, через пятнадцать лет после смерти Сталина, Холокост был пересмотрен в целях коммунистического национализма. К этому времени Владислав Гомулка вернулся к власти. В феврале 1956 года, когда Хрущев критиковал некоторые аспекты сталинского правления, он подрывал позицию восточноевропейских коммунистических лидеров, связанных со сталинизмом, и укреплял влияние тех, кто мог называть себя реформаторами. Это был конец триумвирата Бермана, Берута и Минца. Гомулку выпустили из тюрьмы, реабилитировали и позволили ему вернуться к власти в октябре того же года. Для одних поляков он олицетворял надежду на реформу коммунизма, для других – надежду на более национально ориентированный коммунизм. Польша уже взяла что могла из послевоенной реконструкции и быстрой индустриализации; попытки улучшить экономическую систему оказались либо контрпродуктивными, либо политически рискованными. После того, как все попытки исправить экономическую систему провалились, национализм остался[755].

В Польше 1968 года режим Гомулки предпринял антисионистские репрессии, напоминавшие риторику последних лет Сталина. Через двадцать лет после того, как он сам впал в немилость в 1948 году, Гомулка отыгрался на польско-еврейских коммунистах или, лучше сказать, на некоторых из их детей. Как в Советском Союзе в 1952-м и 1953 годах, так и в Польше в 1967-м и 1968 годах возник вопрос преемственности. Гомулка пробыл у власти долгое время. Подобно Сталину, он желал дискредитировать соперников посредством их связи с еврейским вопросом и особенно их мягкости по вопросу предполагаемой сионистской угрозы.

Слово «сионизм» вернулось на страницы польской прессы после победы Израиля в Шестидневной войне в июне 1967 года. В Советском Союзе война подтвердила статус Израиля как американского сателлита – этой линии теперь должны были следовать коммунистические государства Восточной Европы. Однако поляки иногда поддерживали Израиль («наших еврейчиков», как говорили люди) против арабов, которых поддерживал Советский Союз. Некоторые поляки считали в то время Израиль тем же, чем и себя: преследуемой жертвой, против которой выступает Советский Союз и которая представляет Западную цивилизацию. Для таких людей победа Израиля над арабскими государствами была воплощением мечты о победе Польши над Советским Союзом[756].

Официальная позиция коммунистической Польши была совсем другой. Польское коммунистическое руководство идентифицировало Израиль с нацистской Германией, а сионизм – с национал-социализмом. Такие заявления часто делали люди, которые видели Вторую мировую войну или даже принимали участие в ее сражениях. Однако эти гротескные сравнения исходили из определенной политической логики, которая была теперь типичной для коммунистических лидеров Польши и Советского Союза. В коммунистической картине мира не евреи, а славяне (русские в СССР и поляки в Польше) были центральными фигурами (и как победители, и как жертвы) Второй мировой войны. Евреи – всегда огромная проблема для этой истории страданий – были ассимилированы к ней в послевоенные годы, их считали, если было необходимо, «советскими гражданами» в СССР и «поляками» в Польше. В Польше евреи-коммунисты проделали огромную работу, чтобы убрать евреев из истории о немецкой оккупации в Польше. Выполнив это задание к 1956 году, евреи-коммунисты потеряли власть. Именно коммунист-нееврей Гомулка эксплуатировал легенду об этнической невинности Польши.

Такое изложение Второй мировой войны было также и приемом пропаганды в Холодной войне. Поляки и русские, славянские жертвы последней немецкой войны, были соответственно все еще напуганы Германией, то есть Западной Германией и ее патроном, Соединенными Штатами. В мире Холодной войны это было не так уж и неубедительно. Тогдашний канцлер Западной Германии был бывшим нацистом. Карты Германии в немецких школьных учебниках включали земли, которые были отданы Польше в 1945 году (они обозначались как находящиеся «под польской администрацией»). Западная Германия не признала послевоенную Польшу на дипломатическом уровне. В странах западной демократии, как и в Западной Германии, происходило мало публичных обсуждений о военных преступлениях Германии. Приняв в 1955 году Западную Германию в НАТО, Соединенные Штаты, в сущности, закрыли глаза на злодеяния своего еще совсем недавнего немецкого врага.

Как и в 1950-е годы, сталинский антисемитизм приписывал Израилю вероломную роль в Холодной войне. Подхватив тему из советской прессы января 1953 года, польская пресса в 1967 году объясняла, что Западная Германия передала нацистскую идеологию Израилю. Политические мультфильмы изображали израильскую армию, как Вермахт. Таким образом, заявление Израиля о том, что его существование морально санкционировано Второй мировой войной и Холокостом, предполагалось переиначить: с точки зрения польских коммунистов, капитализм привел к империализму, примером которого был национал-социализм. В то время лидером империалистического лагеря были Соединенные Штаты, в чьей игре Израиль и Западная Германия в равной мере были всего лишь пешками. Израиль был всего лишь очередным воплощением империализма, подпирающим мировой порядок, который генерировал преступления против человечества, а не маленьким государством с особой исторически оправданной претензией на роль жертвы. Коммунисты хотели монополизировать претензию на роль жертвы для себя[757].

Эти сравнения нацизма с сионизмом начались в коммунистической Польше со времени Шестидневной войны в июне 1967 года, но в полной мере проявились они тогда, когда польский режим следующей весной репрессировал своих оппонентов. Студенты польских университетов, протестуя против запрета на театральную постановку, созвали мирную демонстрацию против режима 8 марта 1968 года. Тогда режим сурово осудил их лидеров как «сионистов». В предыдущем году евреев в Польше называли «пятой колонной», поддерживающей врагов Польши за рубежом. Теперь в проблемах Польши в целом были виноваты евреи, которых снова называли, как и в СССР пятнадцать лет назад, «сионистами» и «космополитами». Как и в Советском Союзе, это было всего лишь очевидным противоречием: «сионисты» предположительно поддерживали Израиль, а «космополитов» предположительно тянуло к Соединенным Штатам, но и те, и другие были союзниками империализма, а потому – врагами польского государства. Они были аутсайдерами и предателями, безразличными к Польше и польскости[758].

Благодаря этому проворному маневру польские коммунисты присвоили старый европейский антисемитский аргумент. Нацистский стереотип «жидобольшевизма» (собственная идея Гитлера о том, что коммунизм – это еврейский заговор) был довольно распространен в довоенной Польше. Выдающееся положение польских евреев во время раннего коммунистического режима хоть и было продуктом особых исторических обстоятельств, однако не помогло развеять бытующее отождествление евреев с коммунистами. Теперь, весной 1968 года, польские коммунисты играли на этом стереотипе, утверждая, что проблемой сталинизма была его еврейскость. Если в коммунистической Польше в 1940-е и 1950-е годы что-то шло не так, то это была вина евреев, имевших слишком большой контроль над партией, а следовательно, деформирующих всю систему. Подразумевалось, что некоторые коммунисты могли навредить полякам, но эти коммунисты были евреями. Однако польский коммунизм, как следовало далее, можно было очистить от таких людей или, по крайней мере, от их сыновей и дочерей. Режим Гомулки таким образом пытался сделать коммунизм этнически польским.

Выход был только в том, чтобы вычистить евреев из общественной жизни и позиций политического влияния. Но кто был евреем? В 1968 году пресса уделяла непропорционально большое внимание студентам с еврейскими фамилиями или родителями-сталинистами. Польские власти использовали антисемитизм, чтобы отделить остальное население от студентов, организуя огромные демонстрации рабочих и солдат. Польский рабочий класс стал (по официальным заявлениям руководителей страны) этнически польским. Но не все было так просто. Режим Гомулки был счастлив использовать еврейское клеймо, чтобы освободить себя от критики в целом. Еврей, по определению партии, не всегда был человеком, чьи родители были евреями. Характерным для кампании была определенная нечеткость в отношении евреев: часто «сионистом» был просто интеллектуал или тот, кого не устраивал режим[759].

Кампания была умышленно нечестной, нарочно провокационной и абсурдной по своей исторической бессодержательности. Она, однако, не была убийственной. Антисемитские риторические выражения польского коммунизма напоминали поздний сталинизм, а значит, стереотипы, знакомые по нацистской Германии. Но плана уничтожать евреев не было. Хотя, по крайней мере, один случай самоубийства и множественные побои, нанесенные людям полицией, можно было связать с «антисионистской кампанией», но никого не убивали. Режим произвел 2591 арест, отправил на военную службу несколько сотен студентов в гарнизоны, расположенные далеко от Варшавы, и посадил некоторых студенческих лидеров в тюрьму. Около семнадцати тысяч польских граждан (преимущественно еврейского происхождения, хотя и не только) приняли предложение режима на билет в одну сторону и уехали из страны[760].

Жители Варшавы не могли не заметить, что они уезжали с железнодорожной станции недалеко от Умшлагплац, откуда евреев Варшавы депортировали поездом в Треблинку всего двадцать шесть лет тому назад. По крайней мере, три миллиона евреев жили в Польше до Второй мировой войны. После эпизода с коммунистическим антисемитизмом их осталось приблизительно тридцать тысяч. Для польских коммунистов и тех, кто им верил, евреи не были жертвой в 1968 году или до того – они были людьми, которые замышляли забрать у поляков их право притязать на невиновность и героизм.

Сталинистский антисемитизм в Польше 1968 года изменил жизни десятков тысяч людей и покончил с верой в марксизм у многих образованных молодых мужчин и женщин Восточной Европы. У марксизма, конечно, были другие проблемы. К этому времени экономический потенциал сталинской модели был исчерпан в коммунистической Польше, как и во всем коммунистическом блоке. Коллективизация не была благом для аграрной экономики. Принудительная индустриализация могла стимулировать быстрый рост только до какого-то предела. После этого предела становилось более-менее ясно, что Западная Европа является более процветающим обществом, чем коммунистический мир, и пропасть между ними все увеличивается. Принимая антисемитизм, польские коммунисты-руководители подспудно признавали, что их систему нельзя улучшить. Они отдалили многих людей, которые раньше могли верить в реформу коммунизма, и сами не имели понятия, как исправить систему. В 1970 году Гомулка уйдет из власти после попытки повысить цены и его заменит идеологически нейтральный преемник, который будет пытаться привести Польшу к процветанию посредством политики займов. Провал этой схемы привел к возникновению движения «Солидарность» в 1980 году[761].

Когда польские студенты падали под ударами полицейских дубинок в марте 1968 года, чехословацкие коммунисты пытались реформировать марксизм в Восточной Европе. Во время Пражской весны коммунистический режим разрешил свободу публичного выражения, надеясь заручиться поддержкой для экономических реформ. Как можно было предугадать, дискуссия пошла совсем в другом направлении, чем режим ожидал. Несмотря на давление со стороны СССР, Александр Дубчек, генеральный секретарь чехословацкой партии, разрешил продолжать собрания и дебаты. В августе того года советские (а также польские, восточнонемецкие, болгарские и венгерские) войска вторглись в Чехословакию и задавили Пражскую весну.

Советская пропаганда подтвердила, что эксперимент польского руководства с антисемитизмом не был отклонением. В советской прессе много внимания было посвящено реальному или воображаемому еврейскому происхождению чешских коммунистов-реформаторов. В Польше в 1970-е и 1980-е годы секретная полиция привлекала всеобщее внимание к еврейскому происхождению некоторых членов оппозиции. Когда в Советском Союзе в 1985 году как реформатор пришел к власти Михаил Горбачев, оппоненты его реформ пытались эксплуатировать русский антисемитизм для защиты старой системы[762].

Сталинизм переместил восточноевропейских евреев с их исторической позиции жертв Германии и вместо этого поместил их в основание империалистического заговора против коммунизма. Оставался только маленький шаг до того, чтобы представить их частью их собственного заговора. И поэтому нежелание коммунистов указать на главное преступление Гитлера и дать ему определение по прошествии десятилетий подтверждало один из аспектов гитлеровского мировоззрения.

* * *

Сталинистский антисемитизм в Москве, Праге и Варшаве уничтожил только небольшое количество людей, но спутал европейское прошлое. Холокост усложнял сталинскую теорию страданий советских граждан как таковую и смещал русских и славян с их позиции самых виктимизированных групп. Именно коммунистов и их верных славянских (и не только) последователей нужно было считать одновременно победителями и жертвами Второй мировой войны. Схема славянской невиновности и западной агрессии должна была применяться и к Холодной войне, даже если это означало, что евреев, которых отождествляли с Израилем и Америкой (странами из империалистического западного лагеря), следовало считать агрессорами истории.

Пока коммунисты управляли большей частью Европы, Холокост не мог считаться тем, чем он был. Именно потому, что столько миллионов неевреев в Восточной Европе действительно погибли на полях сражений, в дулагах и шталагах, в осажденных городах и в ходе карательных операциях по селам, ударение, которое делали коммунисты на страданиях неевреев, всегда имело под собой историческую основу. Коммунистические руководители, начиная со Сталина, могли правдиво сказать, что на Западе мало кто ценит роль Красной армии в разгроме Вермахта и страдания, которые перенесли народы Восточной Европы под немецкой оккупацией. Понадобилась всего одна модификация, а именно погружение Холокоста в общую картину страданий, чтобы убрать из картины то, что некогда было так значимо для Восточной Европы, – еврейскую цивилизацию. Во время Холодной войны естественным ответом Запада был акцент на огромном страдании, которое сталинизм принес гражданам Советского Союза. Это тоже было правдой, но, как и в случае с советскими отчетами, это была не единственная или же неполная правда. В этом соперничестве за память Холокост, другие немецкие практики массового уничтожения и сталинские массовые убийства стали тремя разными историями, хотя как исторический факт они происходили в одном и том же месте и в одно и то же время.

Как и огромное большинство массовых уничтожений гражданского населения и нацистским, и советским режимами, Холокост происходил на «кровавых землях». После войны традиционная родина европейских евреев находилась в коммунистическом мире, как и фабрики смерти и поля убийств. Введя в мир новый тип антисемитизма, Сталин преуменьшил значение Холокоста. Когда в 1970-х и 1980-х годах возникла новая международная коллективная память о Холокосте, она основывалась на опыте немецких и западноевропейских евреев, которые составляли значительно меньшие по численности группы выживших, и на Аушвице, где погиб только приблизительно каждый шестой от общего числа уничтоженных евреев. У историков и всех, кто писал и говорил о Холокосте в Западной Европе и в Соединенных Штатах, была тенденция корректировать это сталинское искажение в другую сторону, лишь мельком упоминая о более чем пяти миллионах неевреев, уничтоженных к востоку от Аушвица, и почти пяти миллионах неевреев, уничтоженных нацистами. Лишенный своей еврейской отличительной особенности на Востоке и своей географии на Западе, Холокост никогда, в общем-то, не стал частью европейской истории, даже когда европейцы и многие другие согласились с тем, что о нем должны помнить все.

Сталинская империя покрыла гитлеровскую. Железный занавес опустился между Западом и Востоком, между выжившими и погибшими. Теперь, когда он поднят, мы сможем – если захотим – увидеть историю Европы между Гитлером и Сталиным.