Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона

Никита Струве Под знаком Абсолюта

Появление «русского Блуа» следует признать событием. Впервые на русском языке становятся доступными два его главных произведения — «Кровь бедняка» и значительная часть «Толкования общих мест», а также таинственная книга–поэма о «душе Наполеона», в эмиграции оцененная Мережковским. Это первое русское издание Леона Блуа выходит спустя девяносто лет после первой в России статьи о нем.

Статья принадлежала перу великого русского философа Николая Бердяева, обратившего внимание русских читателей на мощного, своеобразнейшего французского писателя, тогда никому в России не известного. И между 1914 годом, когда в журнале «София» появилось это выдающееся исследование Бердяева, и сегодняшним днем о Леоне Блуа в России не было ни слуху ни духу, за неожиданным исключением — небольшим некрологом, написанным Ильёй Эренбургом [1]. Для первого открыто воинственно–атеистического государства в мире католический мистик–прорицатель был совершенно неприемлем. Сам Блуа, подавленный безысходной войной, не дожил до русской революции, но можно себе представить, каким гневным и вместе с тем пророчески–вопрошающим словом он бы её встретил. Задолго до неё он прорицал: «Я жду казаков и Святого Духа».

Блуа значителен, скажем смело — велик тем, что «состоит из одной линии, которой он и очерчен. И эта линия — Абсолют» (слова его друга Анри де Гру). Для Блуа вся реальность стояла под знаком Абсолюта, под знаком его абсолютной веры в воплощение Сына Божьего на земле, отчего все, что в жизни относительно, мелко, греховно, становилось предметом его гнева. Пророк–обличитель, Блуа был наподобие пророков Ветхого Завета, неустанно обличавших Израиль за измену своему избранничеству. Напоминая людям об Абсолюте, Блуа неустанно обличал всех и вся, начиная с самого себя, но больше всего Церковь, как недостойную своего избрания, духовенство, как снижающее и опошляющее то, к чему оно призвано. Но не одно обличение отличает Блуа. Как свойственно пророкам, Блуа находился в эсхатологическом ожидании таинственных свершений и мучительно вглядывался в поступь истории и в те исторические личности, в которых видел знак избранничества или прообраз чего–то великого, но и обреченного (Колумб, Людовик XVII, Наполеон и др.). Приблизительно в те же годы Владимир Соловьев тревожно вопрошал: «что–то готовится, кто–то идет». Это чувство разделял и Блуа и старался понять сокровенные события истории в свете второго пришествия Христа и долженствующего предшествовать ему разгула злых начал. Бичевание буржуазной пошлости, проникновение в исторические тайны сочетались у Блуа с высокими мистическими озарениями. Как отмечал о. Александр Шмеман в своем «Дневнике», когда читаешь Блуа, «остается… впечатление чего–то огромного: веры в ее самом чистом виде. Такого опыта Бога и небесного, что по сравнению с этим все кажется ничтожным».

Небывалая напряженность духа сделала Блуа писателем–новатором и в стилистическом смысле: до него так напряженно не писал никто. Своим обличительным и мистическим пафосом он открыл новую главу в развитии французского языка. В 1920-х и 30-х годах Блуа пользовался большой известностью. Его многочисленные книги — их не меньше сорока — читались запоем, хотя принимали их далеко не все. В последние десятилетия интерес к нему заметно ослабел. Но во многих своих чертах начало XXI века напоминает конец века XIX: сгущается и распространяется пошлость жизни, безусловное тонет в мелком и относительном, снова неясна, таинственна поступь истории, и потому есть все основания надеяться, что освобождающее и возвышающее слово Леона Блуа будет вновь широко услышано.

2004