…Дети, просят хлеба, и никто не подает им.
Некоторые мистики говорили, что в детстве у Иисуса не раз выступал кровавый пот.
Мoей старшей дочери Веронике Посвящаю эту книгу тебе, любимая дочь моя. Она как нельзя более созвучна твоему серьезному складу ума, твоей душе, обращенной к страданию.
Читая ее, ты вспомнишь бесконечное множество страждущих сердец, скорбных детей Божьих, замученных крох, неспособных возвысить голос; в свою защиту.
Твой отец пытался кричать за них, соединив страдания всех этих несчастных в своем «Miserere» [27]. Ты знаешь, какую цену он заплатил за это право и какую страшную школу он прошел.
Так вот, моя Вероника — истинный образ Спасителя бедных, — попроси у Распятого, чтобы Он помянул меня — живого или мертвого — во Царствии Своем.
Леон Блуа
Париж, Монмартр
Праздник Тела и Крови Христовой, 1909
Вот что я писал в 1900 году:
Горстке людей, для которых Кровь Христова еще не утратила смысл, противостоит невообразимая, доселе невиданная толпа: «…великое множество людей, которого никто не мог перечесть, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих» [28]. Это современные католики.
Они проходят бесконечной чередой по лужайке, которая упирается в небо. И вдруг оказывается, что птицы падают с облаков, цветы вянут, все, что встречается на их пути, гибнет, словом, они оставляют за собой смрад и тлен, и если до них дотронуться, кажется, что и ты, подобно Филоктету [29], будешь издавать зловоние.
Эта мерзость — изобретение XIX века. В прежние времена от веры отрекались открыто, просто и решительно. Вкушали Тело Христово и ничтоже сумняшеся торговали им точно так же, как оказали бы помощь бедняку. В этом была своя прелесть — иудами становились в простоте душевной. Теперь всё не так.
Вот уже двадцать лет, как я неустанно пишу об этом. Нет ничего более гнусного и бесконечно отталкивающего, чем нынешнее католичество, по крайней мере во Франции и Бельгии: трудно вообразить, что бы вернее могло низвести огонь с неба…
И от имени горстки людей, которые по–прежнему любят Бога и готовы умереть за Него, когда понадобится, заявляю: наблюдать за нынешними католиками во всем их бесстыдстве — выше человеческих сил.
Что касается моих сил, то они на исходе… Пусть эти, условно говоря, люди будут моими братьями, хотя бы двоюродными, ведь я — тоже католик, как и они, и обязан повиноваться тому же Пастырю, которого, несомненно, можно назвать Блудным сыном. Но как тут не возмутиться, как не возопить?..
Я живу, или, лучше сказать, существую — в муках и почти чудом — в Дании, не имея возможности бежать, среди закоренелых протестантов: свет веры не касался их почти четыреста лет, с тех пор как весь этот народ, ни на миг не усомнившись, восстал по зову беглого монаха, чтобы отречься от Христа. Помрачение рассудка у этих жалких созданий — одно из самых устрашающих чудес Божьего Правосудия. Что до их невежества, оно за пределами воображения. Они даже неспособны к обобщению и питаются исключительно допотопными прописными истинами, передавая их своим детям как новое слово. Вот уж воистину тьма загробная!
А что же католики? Создания, возросшие и воспитанные при свете истины, которым неустанно твердили об их великой ответственности! Они могут как угодно ошибаться, но в обществе, где они живут, как бы низко оно ни пало, по крайней мере не встретишь примеров подобного заблуждения — все же оно сохранило еще божественное единство! Умы, подобные кубкам званых гостей на пиру Божьем, куда проливается лишь неразбавленное вино истинного учения!.. Эти создания добровольно спустились в обитель мрака, ниже еретиков и неверных, в одеждах
для брачного пира, чтобы страстно лобзать там отвратительных идолов!
Подлость, Скупость, Глупость, Жестокость! Не любить, не давать, не видеть, не понимать и по мере сил причинять страдание! Полная противоположность словам апостола: «И не сообразуйтесь с веком сим» [30]. Забвение этого совета — несомненно, самое чудовищное и непоправимое из всего, что было создано человеческой волей со времён Христовой проповеди.
Нет ничего противнее, чем говорить об этих ничтожествах — тех, что умаляют СТРАДАНИЯ Искупителя, ибо невольно веришь, что они могли бы превзойти иерусалимских палачей.
Я исписал немало страниц, и не худших, чтобы выразить свое отвращение к их низости и тупости. Особенно настойчиво я говорил о глупости, ибо она подобна чудовищу в истории человеческого ума и лучше всего сравнить её с сифилитической сыпью на прекрасном лице. К тому же любые метафоры и сравнения, призванные пробудить отвращение, до смешного недостаточны, когда думаешь о католической литературе!.. Общество, способное поверить, что прекрасное — это нечто непристойное, очевидно, воспитано самим Сатаной, с ангельским прилежанием и нечеловеческим терпением…
Но не поговорить ли нам о бедняках, к которым я имею честь принадлежать?
Однажды мне повстречалась в Париже прекрасная свора, принадлежавшая неведомому Иудушке–лицемеру, сумевшему выручить за своего Учителя куда больше, чем тридцать сребреников. Я как–то уже упоминал об этом, не помню где. И должно быть, я говорил, какое неимоверное и глубочайшее возмущение, какой порыв бесконечной ненависти я испытал при виде этих шестидесяти или восьмидесяти псов, ежедневно пожиравших хлеб шестидесяти или восьмидесяти бедняков.
В то далекое время я был еще очень молод, но уже изрядно наголодался, и хорошо помню, как жаждал постичь терпение неимущих, которым бросают подобный вызов, и вернулся в свою нору, скрежеща зубами от ярости.
О да, мне ведомо, что богатство — худшее из проклятий! Пусть даже проклятые, владеющие им в ущерб страдающим членам Иисуса Христа, обречены на неизъяснимые муки и для них уготованы плач и геенна огненная.
Несомненно, эта евангельская уверенность отрадна для страждущих в этом мире. Но когда, подумав о том, чем обернутся эти муки в мире ином, вспомнишь, к примеру, о страданиях голодного ребенка в стылой комнате, необходимых для того, чтобы прелестная католичка не отказывала себе в изысканном обеде перед жарким камельком, о, каким долгим кажется тогда ожидание и как легко мне понять правосудие отчаявшихся!
Иной раз мне казалось, что эта свора, оставившая во мне неизгладимые воспоминания, — один из тех мучительных образов, мелькающих в глубоких сновидениях нашей жизни, и я говорил себе, что эта свирепая стая в каком–то смысле — и куда более точном, чем можно себе представить, — нужна была, чтобы затравить Бедняка.
Кошмарное наваждение! Слышите ли вы эти стройные звуки в прекрасно убранном дворце, эту музыку, эти тимпаны радости и любви, убеждающие людей в том, что возможен рай на Земле! Но для меня они звучат как сигнал в псовой охоте, призывающий спустить собак. Кого затравят сегодня, меня или брата моего, и где искать защиты?
Заслышав улюлюканье этих жестокосердных людей, бедняк покрывается холодным потом, хотя они и католики, как и он, не так ли? И тогда все, что на этой Земле отмечено Богом — придорожные кресты, святые образы былых времен, шпиль смиренной церквушки на горизонте, усопшие, молитвенно сложившие руки в своих гробницах, и даже животные, не ведающие людской злобы (так что они не прочь утопить Каина в безмятежных озерах своих глаз), — все они заступаются за бедняка, но напрасно! Даже святые и ангелы здесь бессильны; отвергнуто заступничество самой Девы. Охотник продолжает преследовать жертву, даже не заметив Спасителя, истекающего Кровью, который предлагает ему взамен собственную Плоть!..
Богач — неумолимый зверь, и остановит его лишь коса или заряд картечи.
Разум не может смириться с тем, что один с детства купается в роскоши, а другой рождается под забором. Слово Божье явилось в ослиных яслях, бросая вызов миру, это известно даже детям, и все дьявольские козни ничего не прибавят к тайне, состоящей в том, что скорби бедных есть пища для веселящихся богачей. Не понимающий этого — глупец и ныне и присно!
Будь современные богачи непритворными язычниками отъявленными идолопоклонниками, все было бы проще простого. Тогда их первейшая обязанность — попирать слабых, а те, в свою очередь, должны их резать при каждом удобном случае. Но они — такие, как есть, — упорно считают себя католиками! Они способны создать себе кумиров даже из язв Господних!
Колдиyг, Дания
Январь 1900
Возможно, вы мните себя судьями моей речи,
но в последний день она будет судить вас.
Боссюэ. Надгробная речь на смерть принцессы Палатинской
Кровь бедных — это деньги.
Ею живут и умирают испокон века. Она лучше всего выражает всякое страдание. В ней — слава и могущество, справедливость и несправедливость, пытка и сладострастие. Ей поклоняются и ею гнушаются, ибо она — явственный и струящийся символ Христа Спасителя, в котором все пребывает.
Кровь богатых — это зловонный гной, излившийся из язв Каина. Богач — это бедняк наизнанку, чьи смрадные отрепья наводят страх на звезды.
Откровение учит, что один Бог беден, и Его единородный Сын — единственный нищий. «Христос — единственный нищий в общине бедных», — говорил Сальвьен. Его кровь — это кровь Бедняка; мы все искуплены ею, вернее, «куплены дорогой ценой» [31]. Его драгоценная кровь, бесконечно красная и чистая, может все оплатить!
Вот почему эту кровь неизбежно олицетворяют деньги: их дают, ссужают, продают, зарабатывают или крадут; они убивают и животворят, как Слово Божье, им поклоняются, их пьют и едят — евхаристические деньги. Подъемные деньги бродячего любопытства и подымающее нас к Богу предсмертное причастие. Все личины денег суть лики Сына Божьего с кровавым потом на челе, искупившего грех мира.
Что за нелепая затея, скажете вы, написать книгу лишь затем, чтобы поведать об этом. Все равно что подставить щеку всем христианским палачам, называющим блаженными богачей, коих ненавидел и проклял Иисус. И все же, возможно, в этой огромной навозной куче остались еще живые сердца — именно для них я пишу свою книгу.
Вчера произошла сицилийская катастрофа — прелюдия или пролог ко многим другим, последнее уведомление перед исполнением грозных пророчеств, возвещенных в Ла–Салетте. Говорят, Мессина была дивным городом, расположенным неподалеку от Пентаполя. Земля содрогнулась, разом поглотив двести тысяч человек. Задумывались ли вы о том, что сто тысяч из них погибли сразу? А еще сто тысяч мучительно умирали в течение двух или трех недель.
Стремясь к справедливости, искренне надеюсь, что богатым и здесь повезло, как везет всегда и повсюду, и этот случай позволил им в преддверии ада усомниться в прелестях и прочности богатства. Рассказывают об одной женщине, уцелевшей под грудой обломков: её кошка, погребенная вместе с ней, обглодала ей руку. Неизвестно, была ли то «правая» или «левая» рука, созданная, подобно всякой руке, для того, чтобы давать. Некогда забывавшая о голодных, ныне она послужила пищей единственной живой твари, продолжавшей оказывать ей доверие.
Если угодно, эти уроки ужасны, и вместе с тем это лишь азы, но всё вотще! Понадобятся еще более грозные уроки, и они уже не за горами… Все было напрасно: и христианство, и Слово Божье. Вот уже занесена «тяжёлая Десница», предреченная пророками, зримая и несомненная!
Да и пора бы! Право на богатство — явственное отрицание Евангелия, людоедская насмешка над Искупителем — подтверждено всеми сводами законов. Это зло не искоренить, не разодрав все внутренности, и операцию нельзя откладывать. Бог позаботится обо всем. «Ты не вправе прожигать жизнь, когда твой брат страдает!» — с каждым днем все громче и громче вопиет бессчетное число отчаявшихся.
Моя книга будет отголоском этих воплей.
Париж, Монмартр
Праздник обручения Девы,
23 января 1909
Для меня нищета исполнена великого смысла и достойна великой славы.
Наполеон
Передо мной нечто ужасное — «гипотетическая» карта будущей Европы, быть может даже завтрашней Европы, напечатанная в одном журнале по случаю землетрясений, разрушивших Мессину и Реджо. С научной строгостью и неумолимостью сделан вывод или предположение, что Европе, возможно, в недалеком будущем предстоят геологические потрясения, неизбежные и небывалые.
«Первыми обрушатся наши южные берега, так что Ла–Манш сольется со Средиземным морем».
От всей Восточной Франции останутся лишь огрызки Альпийских или Юрских гор. Устье Роны окажется в департаменте Эн, а Рейн будет впадать в… Атлантический океан где–нибудь возле Кельна или Майнца. Сена, Луара и Гаронна исчезнут. Бездна морская отделит от Пиренеев то, что останется от Западной Франции. Наша непокорная Бретань превратится в остров, а надменное Британское королевство уйдет под воду, как Атлантида, — от него останется лишь Шотландия, а от Ирландии — несколько жалких скал.
Италия, лишившись Ломбардии, Сицилии и большей части побережья, будет напоминать громадный остов жуткой обглоданной рыбы. На севере уцелеет печальная Исландия посреди бесконечно разросшейся ледяной пустыни. Балтийское море увеличится в тридцать раз, затопив бескрайние русские степи, отныне судоходные; Скандинавский полуостров, окончательно оторвавшись от азиатского материка, сольется с Европой и уподобится чудовищному морскому коньку, приветствующему Северный полюс.
Вот карта Наполеона, не желавшего, чтобы во Франции были нищие, автора знаменитого кодекса, по которому нищие должны исчезнуть. Ни в одном христианском законодательстве нет ничего подобного. Там всегда находилось место бедным, иной раз — почетное, которого они и заслуживают. Вот почему никогда прежде не бывало столь недолговечной и столь могущественной империи. Наполеон, увы — самое прожорливое и восхитительное орудие Провидения, недаром его называли всемогущим человеком с невозмутимым сердцем; он шел неведомо куда, и сам признавался в этом. Император и король, полновластный властелин Запада, повергавший в трепет целые народы. Эту карту он, как ему думалось, знал наизусть!
Нет больше ни Парижа, ни Берлина, ни Вены, быть может, даже Рима и Москвы. Лондон — единственная еще не завоеванная им столица — покоится на дне моря, которое, по мнению англичан, они покорили. Лишь Испания, целая и невредимая, будет выступать из воды, словно гигантская подводная скала, невыразимо печальная и зловещая; это кара Божья за её расправу над великим императорам! Больше нечего завоевывать, мой полководец, не желавший существования нищих! Неизвестно даже, остались ли еще бедные, а богатые ныне предстали в своем истинном бесовском обличье. Нет больше твоей старой гвардии и великой армии — даже сожаления о них канули в ту же бездну, что и поля сражений и непокоренные царства. Твоя слава и память о тебе развеялись. Все кончилось, кроме Бога, ибо Он — вечный Нищий!
Если несколько жалких одиночек еще вспоминают о тебе, то лишь потому, что ты на свой лад был величайшим бедняком. Ты, как нищий, вымаливал мировую империю, и тебе в ней отказали. В этом смысле к тебе, к тебе единому — несравненный неудачник — относятся священные слова вечного Судии:
— Я был голоден и желал поглотить всю землю, а вы не дали мне её съесть, я жаждал всей человеческой крови, и вы не дали мне её пить; был странником, как Бог, и вы не приняли меня; был наг невыразимой наготой первого человека, и вы не одели меня вечной славой; был болен от вашего непослушания и заточен в темницу всеми, кто не считал себя пленниками, и едва ли два или три сердца, раненных любовью, посетили меня… [32]
Дерзновенное и вместе с тем убедительное толкование самого грозного отрывка Священной Книги. Есть люди, невинные или преступные, в которых Господь словно бы вложил все, что мог, ибо они — Его руки; Наполеон — один из них.
Я неизменно вижу его таким, как сто лет назад, склоненным над тогдашней картой мира — картой, где все подготовлено для последнего Суда, и он над ней, как купец, производит подсчеты. Ведь единственное, что должно волновать всю тварь, созданную но образу и подобию Божьему, — как подготовиться к Страшному суду!
— Англия исчезнет с лица земли. Впрочем, Скандинавские страны останутся, чтобы слиться с материком, насколько это возможно. Всё лучше, чем ничего. Пруссия снова станет служанкой на постоялом дворе Европы, а от России, стесненной до крайности, не останется ничего, кроме убогого казака в пустой степи. Я же, как океан, буду простираться надо всем.
«Да будет так!» — говорит Господь.
— А Италия, что делать с ней? Я беру Неаполь, Рим, Венецию и Милан. Я обгладываю все, что можно, и оставляю остов константинопольским псам.
«Вот и отлично, — произносит громоподобный голос, не имеющий эха, — но ты не тронешь оборванку Испанию. Ее нищие принадлежат мне, и если ты приблизишься к ним, они пронзят твое сердце ножами острее пчелиных жал, украсивших твою мантию».
Нищенство возбраняется! Он поставил Бедняка вне закона, и в этом его бессрочное покушение на самого Бога. Господь был послушен его воле, даровав ему власть перекроить мир но своему образу. Так родилась карта будущего. Она чудовищна, и кажется, что её автор — Сатана.
И все же с этим трудно смириться. Как бы нам ни хотелось, чтобы Бедняк был отомщен, все же Европа без Франции — поистине нечто дьявольское. Сами солдаты Наполеона, которых все осуждают вот уже больше века, полагаю, возмутились бы.
— А мы, Господи, разве мы не бедняки того Нищего, который посылал нас на бойню, по чьей воле мы изнемогали от лишений, но он сделал нас такими гордыми, что мы обожали его, как отца, мать и младенца, которого баюкают на руках, кому всё позволяют и прощают? Он не хотел других бедных, кроме нас, кормившихся из его рук, а нас было шестьсот тысяч. Не довольно ли, милосердный Боже? Мы умирали с его именем на устах. Великий Наполеон олицетворял для нас истинную Францию, наши деревни, наших невест, наши далекие очаги и смиренные церквушки, полные ликов святых целителей и воинов на старинных витражах — прообразов императора. Всем этим он был для нас, и, вопреки всем тяготам, именно за это мы отдавали жизнь. И что нам Кадис и Москва? С ним мы всегда чувствовали себя во Франции, более прекрасной, чем всё, что могут сочинить поэты.
Невозможно, чтобы она исчезла, чтобы Ты стер её с лица земли. Ты должен нам оставить нашу милую Францию, ведь мы, бедняки, заплатили за нее так дорого!..
О, эта карта будущего, и царство Марии, и Наполеон Великий, и вся история, и рыдания погибших! Где же скрывается он, тот всемогущий оборванец, что придет на смену Наполеону, в ком наконец воплотится непостижимый для смертных божественный образ этого Предтечи?
…В страну тьмы и сечи смертной,
В страну мрака, какое есть мрак тени смертной, где нет устройства…
Книга Иова
Бедность объединяет людей, нищета — разъединяет, ибо бедность от Иисуса Христа, а нищета от Святого Духа.
Бедность относительна — лишение избыточного. Нищета абсолютна — лишение необходимого.
Бедность распята, нищета — сам Крест. Иисус, несущий крест, — это бедность, несущая нищету. Иисус на кресте — это бедность, истекающая кровью на нищете.
Те из богачей, кого, строго говоря, нельзя причислить к осужденным, еще способны понять, что такое бедность, ибо сами они в известном смысле бедны; но что такое нищета, им не понять вовек. Может, они и способны на милостыню, но последней рубашки ни за что не отдадут; они могут умилиться страстям Христовым под звуки прекрасной музыки, но Крест повергает их в ужас — крест без прикрас! Им нужен совсем другой — дорогой, раззолоченный, легкий крестик в ярком свете свечей, чтобы тешить их взор на прекрасной женской груди.
Изысканные священники, отодвиньте от них подальше ложе любви Христовой — убогий и бесконечно скорбный крест, стоящий меж казненных разбойников, среди зловонных отбросов, крест истинный, попросту омерзительный и прямо–таки позорный, отталкивающий и постыдный. Крест — отцеубийца и детоубийца; крест абсолютного отречения, оставленности и вечного отрицания всех тех, кем бы они ни были, кто его не принимает; крест изнурительного воздержания, умерщвления всех чувств, траура по всему, что дарует утешение; крест огня, кипящего масла и расплавленного свинца, крест, на котором забрасывают камнями, топят, сдирают кожу, четвертуют, отдают на растерзание диким зверям, крест пыток, измышленных дьявольскими отродьями…
Крест черный и низкий посреди пустыми страха, огромной, как мир; не светящийся, как на картинках в детских книжках, по поникший под сумрачным небом без проблеска молний; ужасающий крест покинутости Сына Божьего — крест нищеты!
Если бы эти проклятые ограничились тем, что они его просто не принимают! Но по их мнению, он не для них, и, кичась своими деньгами — драгоценнейшей кровью Христовой, они хотят вместо себя отправить на этот крест стадо бедняков, выпив из них всю кровь и ввергнув в отчаяние, — ведь им там самое место!
И они еще осмеливаются говорить о благотворительности, произносить слово Милость — истинное имя третьего лица Святой Троицы! Словоблудие, отталкивающее самого дьявола! Этой прекрасной даме не хватило честности даже на то, чтобы отдать свое тело несчастным, которых она распаляет, и сегодня вечером она будет выставлять свое белое мясо, усыпанное драгоценностями (этими подобиями червей могильных), на благотворительном балу, устроенном по случаю стихийного бедствия, и ублажать кретинов, чтобы еще немного откормить акул или мародеров. Богатство, именуемое христианским, извергаемое на нищету!
Бог терпит все это вплоть до сегодняшнего вечера, который мог бы стать «Великой вечерей», как говорят питомцы Анархии. Между тем на дворе еще день, всего лишь три часа — время заклания Бедняка [33]. Современные рабы — шахтеры и заводские рабочие — всё еще трудятся в поте лица. Миллионы рук по всей земле без устали работают для услаждения единиц, и миллионы душ, задыхаясь от этого труда, по–прежнему не ведают, что есть Бог и Он благословляет тех, кто из них вытягивает все жилы: Бог роскоши и изящества, «судья лицеприятный», чье «бремя так легко для угнетателей».
Конечно, есть средство забыться, спрятаться от такой жизни — пьянство, проституция, самоубийство или безумие. Почему бы этой свистопляске не продолжаться и дальше?
Но Ярости Божьей деться некуда. Перед этой растерянной и голодной особой захлопываются все двери — она истинная дочь пустыни, и её все сторонятся. Львы, среди которых она была зачата, мертвы, предательски убиты голодом и могильным холодом. И она склоняется у каждого порога, умоляя, чтобы её приютили, но еще не нашлось никого, кто бы сжалился над Яростью Божьей.
Она хороша собой, но неприступна и неутомима, и наводит такой страх, что земля содрогается у нее под ногами. Ярость Божья одета в рубище — ей нечем прикрыть наготу. Она босая, вся в крови и вот уже шестьдесят три года — о ужас! — не проронила ни слезинки! [34] Глаза её — мрачные бездны, а уста не исторгают более ни звука. Встречая священнослужителя, она бледнеет и умолкает, ибо священники проклинают её за то, что она плохо одета, чрезмерна и недостаточно милостива. Ведь она отлично знает, что отныне — все тщетно! Несколько раз она принимала в свои объятия младенцев, предлагая их миру, но мир выбросил этих невинных на свалку со словами:
— Ты чересчур вольнолюбива для меня! У меня законы, жандармы, судебные исполнители, домовладельцы! Ты станешь послушной девушкой и будешь исправно платить за квартиру.
— Скоро придет время платить, и я заплачу в срок, — отвечает Ярость Божья.
Я — пшеница Христова. Меня должны перемолоть зубы этих животных.
Св. Игнатий Мученик
Лучшая пища на свете — это бедняк, а вовсе не язык, как утверждал Эзоп, если только это не язык бедняка, евхаристичный по своей сути. Кровь и плоть бедняка — единственная пища, способная напитать богатого, чья сущность — отрава и гниль. Поэтому богатый, пожирающий бедного, удовлетворяет потребности своего организма — эта пища ему по вкусу, и он просит добавки. Его дети укрепляются соками бедняка, а его кухня снабжена экстрактом бедняка.
Генерал Констан де ла Ритурнель–Медвежатник, присяжный филантроп, дает торжественный обед по случаю своего трехсотлетия. Соберутся сливки общества. Президент Республики приведет туда свое брюхо и придатки в виде Официальной Религии и Правосудия. Будет даже Флот вместе с Торговлей, Промышленностью и Общественным Призрением в пеньюаре из крокодиловой кожи, в сопровождении Армии на катафалке. Истинный Вавилон!
Под этим пышным столом, на огромной глубине, в потемках обретается престарелый шахтер, продубленный старый горемыка, — за всю свою жизнь он лакомился только углем. Дважды или трижды он был прокопчен метаном.
Ему случалось застревать в заваленной шахте и неделями грызть одну лишь корку хлеба, без воздуха, между подземным потоком и раскаленным углем. Даже странно, что он до сих пор выбирался оттуда целым и почти невредимым.
Это самое отрадное воспоминание его молодости. Вот вам презабавная история для гостиных. Это он поддерживает приятное тепло во дворце Валтасара. Когда он испустит последний вздох в огне, под обвалом или от удушья, без поминальных свечей и Святых Даров, его вытащат на свет Божий только затем, чтобы тут же закопать в еще более мрачную яму, а на его место придут еще двадцать таких же бедолаг. Быть может, среди деликатесов, поданных юным людоедам из Государственного совета, найдется одна из его дочек. Гражданин Дю Стыдоба — бывший министр иностранных дел и хваленый лизоблюд при всех дворах — на своем посту. Уж этот сановный лакей расстарается и поднесет дамам лакомую закуску из потрохов несчастного старика.
А есть еще молодые и сильные бедняки в море. Таких полно в Ла–Манше и Атлантике. Когда чревоугодники примутся за еду, эти рыбаки выйдут в море в любую погоду. Они бодрствуют и мерзнут, чтобы у вас была свежая рыбка, блаженные мира сего, и когда они будут дожидаться вас в мире ином после кораблекрушения, рыба, разъевшаяся их жалкими останками, станет еще вкуснее. Так что вы пожрете их дважды. Именно поэтому — заметим мимоходом — рыбу приберегают для дней поста и воздержания, когда люди светские и благонамеренные вкушают поистине божественную пищу, к примеру форель с трюфелями.
Что касается хлеба, мяса или овощей, то тут людоедство, увы, не столь откровенно. Меж тем какая отрада сказать себе, что эта дичь или баранья котлетка, которую мы через силу впихиваем в себя, когда уже объелись, могла достаться какому–нибудь нищему семейству, десяткам голодных ребятишек — единственным, кто вправе вкушать эти яства, но не получит ни крошки. По правде сказать, уже и есть не хочется, особенно светским львам, смолотившим нескольких неимущих, но какое утешение сознавать, что оскверняешь своими нечистыми устами хлеб несчастных, пожирая его, как дикарь, что ты — грабитель и палач, и пожалуй, даже негры или краснокожие индейцы испугались бы кары небесной, творя подобную гнусность!
Говорить о винах было бы, наверное, просто страшно. Сказано: «вино веселит сердце человека» [35], но только не ви́на, потому что множественное число, как правило, удручает сердце. Вино — безраздельный самодержец. Это кровь Сына Божьего, кровь бедных, подобно деньгам и еще более явным образом. Поэтому его нельзя употреблять во множественном числе. Стоит его перебрать, возносишься выше звезд и упираешься в Млечный Путь. «Истина в нем», а с нею — и те безудержные приступы гнева, бури негодования, когда тебе море по колено и ты готов бросить вызов небесам.
Вино «щедро», и с ним увидишь «Господа, когда оно чисто». Вина — нечисты, истощают силы, возбуждают губительный гнев. Александр, должно быть, отведал немало вин, прежде чем убил Клита [36], чтобы затем зачахнугь от тоски и потерять всю свою империю. Это мирской выбор, выбор светского общества, богачей, и естественный враг всякого единства, равно как и величия, красоты и добра. Взгляните только на этих изгоев, что предаются обильным возлияниям: то они пробуют вино блуда и прелюбодеяния, то вино убийцы и поджигателя, вино блудницы, вино Страха Божьего — кровь Иуды, смешанную с Кровью Христа!
Почему я вспомнил о Валтасаре? Ведь эти пирующие мало напоминают библейских героев. И как представить им Даниила, наверняка он был плохо одет. И обойдутся с ними не так, как с прихлебателями восточного царя. Для них не загорятся огненные слова на стенах дворца. Нищий пророк, которого они не желают знать, обнажит их единым взглядом, и их нагота будет столь отталкивающей, что они напрасно будут просить позволения прикрыться рубищем последних нищих, питаться испражнениями самых смрадных животных и пить пот зачумленных верблюдов.
Тот день станет началом омерзительного потопа.
Между мертвецами нет никакой разницы, разве что богачи, раздутые от излишеств, смердят хуже.
Св. Амвросий Медиоланский
Богатого человека встречают перед дверями ломбарда.
— Вы–то что тут делаете? Верно, пришли сюда не затем, чтоб что–нибудь заложить?
— Жду удобного случая. Иногда попадаются прехорошенькие крошки, совсем нищие — нужда заставляет их закладывать самое дорогое. Иные из них плачут, и оттого они еще милее. Становишься их спасителем, и в девяти случаях из десяти, если взяться умеючи, бываешь вознаграждён. Недорогое удовольствие и вместе с тем доброе дело.
Неизвестно, сколько их, этих благодетелей, которые не хотят огласки и страшатся молвы. Все говорит за то, что их немало. Известно, что хозяева или управляющие в торговле и промышленности, не говоря уж о самых почтенных чиновниках, зачастую оказываются спасителями какого рода. Англосаксы не единственные, кто практикует Евангелие подобным образом.
— Ты голодна, бедняжка; ты голодаешь сама, а быть может, и те, кто тебе дорог. Тебе повезло. Ты встретила щедрого человека! Вот тебе хлеб, он твой; но получить его можно, лишь окунувшись в мои помои.
Иисус распят на кресте нищеты и всё это видит. Он видит и то, чего нам видеть не дано. Он прозревает, как подобные дела уходят в Вечность, где перед ними разверзнется пропасть Его суда. Неужели ради этого Он страдал и даже испытал страх, как Он поведал в Своих страстях!
Не думаю, что в «Подражании Христу» говорится об этом страхе Иисуса, превысившем всякий человеческий страх; и все же ему можно подражать, как и всему остальному. Подражание страху, от коего выступает кровавый пот! Только следовало бы знать и верить, что на самом деле мы творения Божьи, бесконечно важные и неисчислимые, мы — «боги»! Ego dixi: Dii estis! (Я сказал: вы боги! [38]) А ведь мы не ведаем, что творим, и всякий раз отрекаемся, словно идолы.
XVIII век с его героической тягой к профанации высоких слов немало толковал о любви. «Познал и ты его — прелестный этот грех». Смрадный и разрушительный воздух, лишенный глубины и силы даже там, где начинается удушье, в точности передаст дух той эпохи. Есть еще фабриканты крахмала или говяжьего жира, бредящие утонченным Ватто и Фрагонаром. Разумеется, тлетворная похоть знаменитого романа Лакло уступает в доходчивости и откровенности вышеупомянутому образчику поэтического жеманства. Разница только в этом. Все мы жуткие свиньи, и об этой нищете, которой так подло пользуется искатель приключений, ждущий поживы у ломбарда, Фобласы и Элоизы галантных праздников предпочитают ничего не знать.
На пути к Кифере, немного не доходя до гильотины, где останавливается весь высший свет, была ферма Марии Антуанетты: здесь несчастная королева в белом перкалевом платье и газовой косынке доила коров — эта пастораль обошлась Франции в сто тысяч экю. Такова была их высшая жертва. Все французские пастушки на книжных гравюрах изображались с посохами и идиллически пасли овечек, украшенных лентами, или играли на свирели с пастушками в веночках из роз.
Сегодня, когда география изучена много лучше, в путь пускаются на других лодках. Достоверно известно, что бедняк существует и что состоит он из мяса. Этого довольно для стола и алькова. Нищие подобны приправе, они обладают ценностью трюфеля или возбуждающего средства. «Раздави–ка мне этого старика, — приказывает баронесса своему шоферу, и я продолжу свой путь».
В Ла–Салетте Плачущая превратилась в бронзу. Царица бедности, пречистая Матерь Отца всех бедняков, Она не желает знать тех, кто отрекается от них. А кто мог отречься от них полнее, чем эти мерзкие скоты мужского и женского пола, способные лишь извергать друг в друга гнойные истечения душ, растраченных ими впустую? Убийственнoe расточительство, тщетность денег, уже осквернённых всевозможной грязью, сама Кровь Божественного бедняка, для которого деньги — лишь знак всей этой скверны. И длани ангелов, простертые над клавишами ураганов!
Случалось ли вам видеть, как в детском приюте, в длинной и мрачной палате, на скамьях в два или четыре ряда — сидят, ожидая неведомо чего, маленькие подкидыши? Их десятки, чуть больше или меньше в зависимости от погоды и урожая. Им от трех до пяти лет и они плачут.
Это те, кого выбросило на остров Киферу.
Когда мимо них проходят чужие, бедняжки протягивают к ним ручки и всхлипывают. Некоторые говорят им «папа» и «мама» — им кажется, что они узнали кого–то из близких, и, пожалуй, нет более душераздирающего зрелища. Эти нежные создания уже попали в пасть Общественного Призрения, и вскоре они перестанут плакать. Эта Служба даст им свои скудные сосцы и займется тем, чтобы осушить их слезы, так же как осушили слезы скорбящей Девы. Их приглушенные всхлипы не выльются даже в потоки отчаяния. Если им не выпадет счастье умереть поскорее, они превратятся в иссохшие механизмы адского конвейера.
В первый же день, если удастся, у них будет отнято право на невинность, то есть суверенное право детства и его закон на двенадцати скрижалях. Их белых ангелов- хранителей заменят демоны. Когда они подрастут и смогут путешествовать, они в свой черед отплывут на свою Киферу, не осененную флердоранжем, что не снилась даже Ватто. Они дойдут до самого Содома, расположенного неподалеку, и, как уже не раз бывало, гильотина завершит сельское полотно.
Вот твой народ, Царица с глазами из бронзы, Царица молчания и одиночества, напрасно плакавшая на горе.
Устав нашего ордена запрещает нам подавать милостыню.
Отец–ассумпцианист
Я был знаком с одним тюремщиком — он называл себя Господин Желание.
Желание бедных однажды должно стать самым страшным обвинением против богатых.
Вот миллионер без всякого проку для себя хранит или в один миг тратит на пустую прихоть то, что полвека или того больше было безнадежной мечтой бедняка. Только во Франции таких сотни тысяч — для этого необязательно обладать миллионами. Всякий, кто владеет чем–либо сверх необходимого для его материальной и духовной жизни, уже миллионер, а значит должник тех, кто ничего не имеет.
Никто не имеет права на излишества, кроме вочеловечившегося Сына Божьего. Он же был наделен особым преимуществом сверх всего, что доступно слову или воображению, настолько, что Его исключительное право можно познать лишь в откровении. «Спаситель получил не менее пяти тысяч ударов бичом по телу», — говорит знаменитая ясновидящая из Агреды! Другие говорят о большем. Однако ужасающее римское бичевание, в том виде, как оно применялось в Иудее, не должно было превышать тридцать девять ударов — quadragenas una minus (сорок минус один). Таково было чрезмерное желание Царя нищих, Его «излишества»! Ничего не известно о числе пощечин, кулачных ударов и плевков, но можно предположить, что число их соразмерно всему остальному.
Желание человека — сам человек, желание Богочеловека, естественно, — искупление всего человечества, чего бы ни стоило это чудо. С этой точки зрения желание богатых — вкусить, по меньшей мере, необходимую им меру «i паданий бедняка, а желание бедного — получить необходимую меру от избытка благ, под бременем которых изнемогает богач.
Кто из священников осмелится проповедовать на тему евангельского стиха «Voe vobis divitibus quia habetis consolationem vestram!» («Горе вам, богатые, ибо уже имеете свою награду!»)? [39] Это слишком серьезно, слишком в евангельском духе и так непохоже на нашу благотворительность. Богатым невдомек, что и бедным положены свои утешения и утехи. Им не по себе при одной мысли, что неимущий отведает табаку или кофейку. И они правы, сами того не ведая, ибо бедные страдают вместо них. Но у богатых остается своя награда — награда страшная, ибо настанет их час в неизреченных муках искупить до последней крупицы свое человекоубийственное богатство, и они увидят, как на них надвигается гора людских страданий!
Свою награду! Но какая скорбь тех, других, стоит за этими неистребимыми словами и какое желание! Им хочется хлеба, хоть каплю доброго вина, веселящего сердце, луговых цветов и деревенского воздуха, всего, что Господь создал для всех людей без изъятия. Хочется хотя бы отдохновения после дневных трудов, когда звонят к вечерне.
— Мои дети и жена погибают, приговоренные тысячами моих братьев: они спасли бы их, отдав им всего лишь пропитание одного из своих псов. А сам я больше не в силах терпеть, словно бы нету меня драгоценной, бессмертной души, исполненной небесными дарами. Но скупость этих исчадий ада ослепила и оглушила её. И все же они не могли убить терзающее её желание!..
Бедная старушка должна благодетельнице несколько франков, и та говорит ей: «Вы не можете отдать мне долг деньгами, но можете возместить их трудом». И бедняжка, исполнившись желанием расплатиться, трудится по хозяйству, стирает, стряпает, шьет. Так проходят недели, месяцы, годы. Наступает смертный час. За старушкой по–прежнему десять франков и долг вечной признательности.
Нет худшего злодеяния, чем притеснять слабых, тех, кто не способен за себя постоять. Например, отнять хлеб у ребенка или старика и множество других нечестивых деяний. Одна лишь мысль о них рвет душу. Все это следует неукоснительно, строжайшим образом, на веки вечные вменить в вину богатым.
Я знаю одну супружескую пару и мог бы назвать её. Прислуга подолгу у них не задерживается — возмущение и негодование быстро заставляют её уходить. Хозяева требуют выбрасывать на помойку все объедки с их стола, иной раз немалые: мясо или рыбу, даже если они едва к ним притронулись. Прислуге строго–настрого наказано все измельчить, перемешать с испражнениями и керосином, чтобы никому не досталось — даже собакам и крысам. Столь же строгие указания и надзор — относительно поношенной одежды. Эти люди едят мало. Для них нет ничего слаще, чем обманутое желание голодных.
Я уже говорил о профанации слова «благотворительность», которое столь глупо и коварно заменили более смиренным словом «милостыня». Если вас нельзя прямо назвать злодеем, вы подаете милостыню, то есть отдаете ничтожную часть своих излишеств и упиваетесь сладострастием, разжигая желание, но не утоляя его. Подающий милостыню отдает другим то, что им принадлежит, а для него излишне. Благотворитель же отдаст самого себя, отдавая то, что ему необходимо, утоляя тем самым желание бедняка. Так гласит Евангелие, и этим все сказано. Иисус, отдавший Свою плоть и кровь, обещал апостолам, что они будут судьями на Земле. Иуда, вернувший деньги, станет судьей тем, кто подыхает, не вернув их. Само слово «подохнуть» и даже выражение «кончина живота», возможно, восходят к смерти Предателя и как нельзя лучше передают конец богачей.
Мы непременно хотим, чтобы в Евангелии говорилось о неправедном богаче, словно бывают богачи праведные. А ведь там ясно сказано: homo dives, богач, без всяких определений. По–моему, настало время развенчать это ненужное добавление, ведь с его помощью, попросту говори пытаются извратить евангельское учение, оправдывая пожирателей бедняков.
Алкание бедного легко уподобить не вполне чистому вожделению, которое возбуждает кокетка, не желающая отдаться. Не нужно быть тонким знатоком мирской низости, чтобы знать или догадываться, какие страдания может причинить вероломная сука, которая без конца предлагает себя лишь затем, чтобы неизменно отказать. Благороднейшие мужчины становились её жертвами. Но те, кто кичится своим богатством, совершают не меньшее человекоубийство, если только это не беспощадный и опасный вызов. Можно превысить всякую меру в злоупотреблении и что ни день плодить щенков, чья злоба обратится однажды против тебя; но нельзя посягать на желание бедных — зеницу ока Божьего, язвы в Его ребре, откуда брызжут последние капли иссякающей крови Христовой.
Издевательство над Желанием бедных — непростительная несправедливость, ибо оно посягает на последнюю искорку все еще дымящегося факела, который нас настоятельно просили не гасить. Это все равно что вторгаться в убежище несчастного Лазаря, пребывающего на лоне Авраамовом.
Эту воду, Спаситель, живую воду, что Ты обещал распутной самарянке, отдай её мне.
Леон Блуа. Бедная женщина
Человек так близок к Богу, что само слово «бедный» выражает нежность. Когда сердце разрывается от сострадания или любви, это слово приходит на уста.
Мы только что упомянули Лазаря. Этот евангельский персонаж не только олицетворяет Нищего, любезного Господу в отличие от богача, чревоугодника и сладострастника, осужденного Им. Он — Его прообраз. Этот Лазарь и есть Сам Сын Божий, Иисус Христос на лоне Авраамовом, куда его принесли ангелы. Он распростерся у порога мира, весь в струпьях. Он готов питаться крошками со стола богача, а ему ничего не дают. Хорошо еще, если его не сожрут псы [40].
Можно подумать, что этот богач и бедняк отныне неразделимы. Но для них обоих наступает смерть, и она разделит их, как душу и тело; меж ними проляжет великий хаос, таинственная и непреодолимая бездна — сама смерть, вовеки непостижимая. И тогда богач, охваченный жестокими терзаниями — зеркальным отражением его былых пиршеств, — будет умолять просиявшего нищего, не решаясь попросить у него всю воду из евангельской «чаши», а лишь её каплю на кончике пальца, чтобы освежить ему уста, и попросит о заступничестве Авраама, чтобы получить её. Трудно представить себе худший выбор! Авраам ненавидит бездну: «Ты сам уготовил её себе». Лазарь просил тебя о той же малости, когда ты наслаждался его мучениями. Твоя неотвратимая награда стала наградой ему, и это непоправимо.
Евангельская чаша воды! Она стала общим местом, как и другие речения. Сколько говорили о девушке, выпившей стакан крови, чтобы спасти своего отца, и сентиментальность, породившая эту легенду, не преминула сделать из нее героиню. Этот стакан крови мог лишь освежить девичий румянец, поблекший в застенках якобинского Террора, но для старца, которому грозила ужасная казнь, он, несомненно, был евангельской чашей воды.
Скажу больше. Чаша, полная слез сострадания, последнее смиренное слово сердца, трепещущего от любви, прощальный жест младенца, которого мать подняла над бездушной толпой вдоль дороги к гильотине, и он послал воздушный поцелуй несчастной королеве, идущей на казнь, что бы это ни было и безразлично от кого — пусть даже от животного — подобно соломинке для утопающего! Страдальцам доподлинно известно, что это и есть самое дорогое.
— Мне нужно так много, а вы даете мне самую малость, но я знаю: это всё, что в ваших силах, и эту малость вы подаете мне в алмазной чаше своего сердца. «Не потеряете награду свою», — сказал Учитель, а я говорю вам, что вода эта будет пьянить меня и в жизни вечной. Так дорога чаша воды, что даже если её подаст тот, кто мог бы дать больше, она бесценна.
На следующей неделе вы намерены наградить меня княжеским титулом, и признаюсь, я этому рад. Корона будет мне к лицу. Но пока не могли бы вы дать мне хотя бы медные гроши, чтобы покрыть мои нужды. Передо мной на стойке бутылка вина, и я отделен от неё всей пропастью Притчи. Она обойдется вам дешевле, чем чаша холодней воды и капля с пальца Лазаря, всю жизнь страдавшего за право теперь отказать вам в ней. Но вы не даете её мне, ту каплю, что распалила мои прежние желания. А все потому, что вы зажрались, вам не ведом ни голод, ни жажда, и меж нами — Хаос.
Нет такого недоумка, который явился на свет лишь затем, чтобы причинять мне вред.
Г. Уэллс
Этот труд был бы неполным, если бы я умолчал о власти денег развращать и опошлять тех, кто владеет ими или полагает, что владеет. Умственная и нравственная неполноценность — слишком обычное следствие богатства, чтобы стоило о нем упоминать. Тот, кто не изведал бедности, еще тупее тех, кто не познал Бога, ибо есть бедные овечки, не знающие Бога, которых не обведешь вокруг пальца.
По неписаному закону, непременно должны существовать богатые детки, самим своим рождением и воспитанием обреченные так никогда и не узнать, что такое бедность. Было бы менее бесчеловечно их ослепить или оскопить, чтобы они не наплодили таких же чудовищ. Разумеется, нельзя скрыть от них, что бедные существуют, но не больше, чем зловонные или ядовитые твари, коих следует как можно старательнее убирать со своего пути. Если в семье и шагу не ступят без благочестивых изречений и христианских обрядов, богатое дитя получит от церковного ментора первейшее поучение: нищета призвана выгодно оттенять богатство и её следует ценить по достоинству; сверх того, милосердие, если его практиковать без чрезмерного рвения, приносит двойную выгоду — исполняет евангельский наказ и сулит благословение капиталу. Вот и всё, на этом всё и кончается, и ныне и присно.
Так получаются недоумки, венчающие царственное чело старой потаскухи, в прошлом христианской девственницы. Что, по–вашему, можно сказать людям, чурающимся чужого труда и чужих страданий, мнящим себя лилиями Соломона, что не трудятся, не прядут; всем этим гнусным бездельникам, парнокопытным спортсменам, убийцам в авто, ничего не желающим знать, кроме своей блевотины, и годным лишь на то, чтобы изливать в грязную трясину людских душ драгоценнейшую кровь Христову, то бишь деньги, украденные у всех несчастных мира сего, и убежденным, что они–то и есть Его первенцы и возлюбленные чада!
Иисусе, смиренное и кроткое дитя в Яслях, почему испугался Ты в Гефсимании? Ангел, укрепивший Тебя, не явил ли Тебе ободряющее видение будущих опор Твоих — престола и жертвенника Твоего? Зачем же Ты дрожал и трепетал, Искупитель? Они с Тобой, друзья Иова, истинные и единственные твои друзья. Они бодрствуют, чтобы всю ночь бражничать, они преклоняют колени перед старой шлюхой, и никогда не постигнет их искушение раздать нищим все блага свои. Утешься, Господи, и дай распять Себя с легким сердцем, ведь свет, вернее, высший свет спасен!
Понадобилась бы Давидова арфа, чтобы должным образом воспеть всю глупость и низость господ благонамеренных, тружеников благоразумной прессы и благочинного голосования. И пусть это всем известно и очевидно, всё же это непонятно и непостижимо. Будь ты христианин или язычник, можно ли себе представить, чтобы ты никогда не помышлял о смерти и тем паче — о невообразимом состоянии, предшествовавшем жизни. «Мы ничего не принесли с собой в этот мир и ничего не можем из него вынести» [41]. Я не привожу по–латыни этот неповторимый Текст, снисходя к господам спортсменам. К чему тогда все ваши нотариусы, опекуны, полицейские, судебные приставы, могильщики и бесчисленные законы? К чему собственность и наследство, да и порядок наследования тому несчастному, что нагим уходит в могилу?
— У тебя сто миллионов, но достаточно легкого дуновения, и ты наг, как червь. У тебя не останется ничего, совсем ничего, не сомневайся. В единый миг, прекрасная дама, вы обратитесь в падаль. У ваших дверей стоял бедняк, вашим ангелом заклинавший вас помочь ему славить Господа, и вам это ничего не стоило. Но вас, верно, ждали V другой дамы, и ваше ландо чуть не раздавило его. Вы были в своем праве. Приходской священник от вас в восторге, в вашем особняке, в молельне, хранятся Святые Дары, а иной раз изливается избыток ваших чувств. Лакеи и гости в черных фраках, а также декольтированные прелестницы проходят перед открытой дверью этого святилища.
Право, я не понимаю, как ваш шофер мог оставить несчастного поэта в живых. И все же вы падаль, с каждым днем все больше и больше. Ах, если бы было еще возможно, чего бы вы ни дали, чтобы умилостивить этого страдальца и заткнуть ему рот, вопящий и обвиняющий вас! Но это невозможно, никак невозможно. Единственное, что извиняет вас — если этого хватит, чтобы умилостивить Господа, равно как и поэта, что вы — идиотка во веки вечные!
Умственная ущербность этих окаянных равна их душевному ничтожеству. Даже если вы наделены даром убеждения, достойным архангела, было бы истинным безумием пытаться их убедить, что их богатство вовсе им не принадлежит и владеют они им не по праву, а разве что по наущению лукавого, внушившего вам законы мира сего, а главное, но таинственному и грозному попустительству Господа, которому угодно их сталкивать с жертвами, кредиторами и судьями. Они так и не поймут этого даже в аду, где их будет преследовать нескончаемая слепота их глупости и гордыни.
Священники превратились в сточные ямы.
Божья Матерь в Ла–Салетте
Торговцы свиньями любят говорить: «Из десятка таких вышла бы целая дюжина». Даже из полусотни светских священников не вышел бы и один Иуда, Иуда, вернувший свои сребреники и повесившийся от отчаяния. Эти же служители поистине чудовищны. Ведь благодаря им богатые покрываются ледяной коркой, как вода под действием серной кислоты.
Светский священник говорит богатому: «Нищих всегда имеете с собою» [42], извращая Слово Самого Иисуса, чтобы вернее обречь богача вечному проклятию. Необходимо, чтобы были нищие, а если их не хватает, нужно их создавать. А еще Он сказал: «Блаженны нищие». Умножая их, вы умножите и число блаженных. И поскольку поучение должно быть подкреплено примером, таким апостолам подобает быть богатыми или становиться таковыми с помощью ловкости или раболепства перед богачами.
Иисус на алтаре, в Своей обители. Пусть Он там и останется. Мы же, его служители, заняты своим делом; оно состоит в том, чтобы грести деньги всеми средствами, совместимыми или несовместимыми с достоинством нашей сутаны. Бедные должны смириться со своей участью. Им отмерен лишь ветер, как остриженным овцам. Богатые тоже должны смириться. Каждому свое. Было бы несправедливым и неразумным требовать, чтобы они взвалили на себя ношу бедняков, раздавив их своей ношей.
Если вы, дорогой брат, владеете миллионами, этот вклад доверила вам Премудрость Божья. Вы должны сохранить его в целости для ваших детей, чтобы он приносил плоды по мере возможности с помощью разумного капиталовложения; небо непременно благословит его, если вы только сумеете удержаться от безрассудных порывов ложно понятой благотворительности. Quinque alia quinque (пять за пять). Сто процентов, как в притче о талантах. Такова процентная ставка добродетели. Мы вас направим, и к тому же весьма охотно, ведь у нас имеются свои заалтарные источники информации. Если же по недостатку веры сделки, заключенные по нашему наущению, принесут вам убытки, пусть вам послужит утешением, что те из нас, кто умеет снимать пенки, не останутся без награды.
Богатство угодно Господу, и потому он осыпал щедротами Соломона. Евангельское «горе вам, богатые», которым нас: пытаются сразить несколько ослушников, — явная описка, вероятно привнесенная одним из тех нищенствующих и бестолковых монахов, что так долго позорили церковь. Нужно срочно восстановить исконный порядок вещей, и духовенство занимается этим с большим тщанием. Нищие, изыдите! Хотя бы в притвор, туда, где толчея и сквозняки! Вам ни к чему взирать на алтарь. Вместо вас его увидят обеспеченные прихожане, стоящие на ступень выше. И этого довольно. Не хотите же вы, чтобы простоволосые работницы и нищенки преклоняли колени вместо любимых чад приходского священника на их плюшевых и атласных подушечках, вытеснив благородных дам к самому выходу, чуть не на тротуар. К счастью, в некоторых наших приходских церквях из самых набожных плохо одетые люди допускаются к причастию лишь по будням, на мессах, которые наспех служат заштатные священники у самых маленьких и плохо освященных алтарей.
Впрочем, не надо забывать, что бывают еще пышные обряды, куда не пускают всякий сброд. И когда апостол говорил о браке: «тайна сия велика есть», он, конечно, подразумевал браки богатых. Иначе эти слова лишены смысла. Великим может быть только то, что приносит доход. Надо думать, в свадьбе Девы Марии и святого Иосифа ничего великого не было. Так что и упоминать о ней ни к чему. Сима и Яфета обычно хвалят за то, что они прикрыли плащом наготу отца. И наконец, есть сборы пожертвований, призванные изгнать бедняка, сборы святые и доходные — последнее слово богословия очистительного, интуитивного и просвещающего.
Светский священник поистине неоценим для богатых. С ним не соскучишься. Что бы ты ни делал, спасение обеспечено. Вполне достаточно правильно направлять ваши помыслы. Что еще нужно? Иные напиваются до бесчувствия, оставаясь трезвыми в помыслах. Другие развратничают, стремясь к чистоте. А третьи при случае прелюбодействуют, чтобы лучше оценить дар верности. Felix culpa (счастливая вина). Очевидно, что это наставление в вере не для бедных — они употребили бы его во зло, во всяком случае, их следует ограничивать для их же блага. Бедняк, если он ходит в церковь, как ни трудно это вообразить, обязан поститься по средам и пятницам, как, впрочем, и все остальные дни без передышки. Богатый христианин — герой и даже мученик, если он во время Великого поста вместо индюшатины с трюфелями ест куликов и розовую форель, а светский священник охотно участвует в его жертве. Чего тут только нет! Всего не перечислишь. Главное перед Богом и перед людьми — перед людьми в первую очередь — провести границу между богатыми и бедными, и господа светские священники делают это с той же непреклонностью и ясностью, как Моисей, начертавший Десять заповедей на двух каменных скрижалях.
Остаётся выяснить, способны ли эти законодатели беседовать с Господом лицом к лицу, как друг говорит с другом. Приходится опасаться, осмелюсь заметить, что этот вопрос до сих пор не решен. По правде говоря, такие опасения небезосновательны. Как бы мы ни возлюбили богатство, существует стойкий предрассудок, упорно защищающий бедность. Словно заурядное копье, пронзившее Иисуса, пронзило и все другие сердца. Рана эта не заживает вот уже двадцать веков. Сколько их, достойных сожаления: женщин, старцев, малых детей, живых и мертвых? Вся эта толпа истекает кровью; кровь и вода хлещут из сердцевины Креста Нищеты на Востоке, на Западе, под всеми небесами, под всеми палачами, под всеми бичами, среди бурь людских и природных — уже так давно! Это бедность, беспредельная бедность мирская, всецелая и всеобщая бедность Иисусова! Все это должно быть учтено и искуплено!
Существуют также священники не от мира сего, священники нищие или нищие духом, называйте их как хотите. Они не ведают, что значит не быть бедным, ибо знают лишь распятого Христа. Для таких не существует ни богатых, ни бедных, есть только бесконечное множество слепцов и небольшое стадо зрячих, коих они смиренно пасут. Они держатся вместе, как евреи в земле Гесем [43], они одни видят свет среди густой тьмы египетской. Простирая руки для молитвы, они осязают тьму.
Вокруг них океан душ — «их обступает тьма, уснувших под кровом мрака, беглецов от вечного Провидения, рассеянных под темным пологом забвения, в великом трепете. Даже пещера, где они прячутся, охвачена ужасом… Но никакая сила огня не даст им света, и ясное пламя звезд не озарит их зловещей ночи… Ибо те, кто обещал им изгнать все страхи и терзания страждущих душ, и сами страждут в своем ничтожестве…».
Светские священники, те, кого Дева, пронзенная семью мечами, назвала «сточными ямами», конечно же, ненавидят и презирают тех, других, из глубин собственной тьмы. Насколько хватает их сил, они проклинают их, клевещут на них, запрещают к служению, морят голодом, пытаясь уловить их в темные сети собственной слепоты, ощупью забрасывают их своими нечистотами.
Но, по слову Данта, «бедные прячутся в свете».
Нередко я задумывался, в чем же разница между благотворительностью многих христиан и бесовской злобой.
В эпоху бесплодных споров об отмене смертной казни, к которой все люди начиная с Адама и так приговорены без надежды на смягчение наказания или помилование, мне как–то довелось услышать одного прорицателя. Этот священнослужитель нес невесть что: не слишком красноречивый, но зато пылкий, он разгорячился до того, что принялся осыпать проклятиями преступников, несколько месяцев ожидавших исполнения смертного приговора, теперь уже скорого.
Он честил их и обзывал разбойниками, недостойными милосердия, твердил, что ему не терпится увидеть, как падут их преступные головы. Все это происходило в известной базилике.
Начиная со слова разбойники, я уже ничего не слышал, кроме внутреннего голоса, властного и непререкаемого:
— Взгляни себе под ноги, неутомимый болтун и бессердечный слепец! Слепой поводырь слепых, взгляни–ка, если ты еще способен, на стадо подонков, которые тебе внемлют, когда ты отпускаешь им грехи, бичуя или клеймя других мерзавцев — неприкрыто нарушающих законы денег. Может, ты сам не разбойник, но посмотри, что ты творишь. Эти головы скоро полетят с плеч, а ведь Господь страдал за них не меньше, чем за твою собственную! Ты же обещаешь и заранее готов напоить Его кровью диких зверей. Взгляни на эту богомолку с мордой крокодила; её изрыгающая хулу пасть пожрала немало репутаций. Взгляни на кающуюся грешницу, похожую на голодную гиену, эту мастерицу ужасов, приносящую несчастье и неустанно и плетущую себе власяницу из веревки повешенного, не отгонишь от исповедален. А вот и пожирательница невинности и евхаристий, непревзойденная ищейка растленных душ. Взгляни на домовладелицу, спесивую и непрошибаемую: эта всесильная пьяница заранее облизывается при мысли о муках несчастных жильцов, не щадящих сил, чтобы набить брюхо этой стервы и на потребу её заднице. Взгляни на муфлонов и тапиров, на гривы, петушиные гребни и бородки почтенных и набожных коммерсантов. Но в первую очередь, умоляю тебя, взгляни на буржуазных девственниц, на светских девиц, чающих небесной благодати, чьи невинные и расчетливые души и поныне выставлены на продажу. Они воспитаны под неусыпным оком родителей, что неподвижно выстроились у них за спиной, словно бочки перед складом. Во всем, что касается девственной чистоты и денежных расчетов, они поистине неподражаемы. Им остается только отведать крови, отборной человеческой крови — её–то ты им и даешь.
Да, ты не из тех неотесанных апостолов, которые сказали бы своим слушателям:
— Вскоре человек умрет за нас позорнейшей смертью.
Этот человек — разбойник и убийца, подобно каждому из нас. Единственная разница между ним и нами в том, что он попался, потому что не умел притворяться, да еще в том, что, не скрывая своих преступлений, он не так отвратителен, как все мы. Именно в этом смысле ему предстоит искупать наши грехи, и так как мне поручено возвестить вам Слово Божье, я уведомляю вас об этом. Знаю, что эта речь удивляет и возмущает вас. Мне хотелось бы, чтобы она вселила в вас страх. Вы считаете себя невиновными, потому что до сего дня вам не случалось никому перерезать глотку, вы не взламывали двери ближнего своего и не перелезали через его стены, чтобы его ограбить, наконец, потому, что вы не попирали слишком явно человеческие законы. Вы такие грубые, плотские, что вашему разумению недоступны преступления, не видимые очами. Но говорю вам, возлюбленный брат, что вы растение, а этот убийца — ваш цветок. В Судный день вас убедят в этом самым ужасным образом. Сам того не желая и не ведая, каждый из нас доверяет человекоубийце свой потаенный клад беззаконий и подлостей, подобно боязливому скряге, доверяющему свои деньги бесстрашному дельцу, и когда заработает гильотина, обе головы упадут вместе. У всех у нас отрублены головы!
Безусловно, предсказатель, рискнувший сказать нечто подобное, говорил бы недолго. Даже трудно себе представить, как быстро его вышвырнули бы. Но даже одного раза было бы достаточно, чтобы донести слово истины до слуха тех, чьи уши доныне наглухо забиты елейной серой подобострастного духовенства, зато они полны ребяческого бахвальства, столь же неспособного пробудить спящих, как и воскресить мертвых. С Божьей помощью пикадору, может быть, удалось бы всадить в бок бешеной корове маленькую бандерилью опасения, от которой она больше никогда не избавится.
Боссюэ написал проповедь «о высоком достоинстве бедных в Церкви». Его знаменитая речь, во всех отношениях достойная ухоженного парика Людовика XIV, должна была прийтись по вкусу прожигателям жизни «сладостного века», если прибегнуть к его выражению. «Нет, христиане, я не требую, чтобы вы отказались от своих богатств». Вот каким образом великий поборник галликанства толковал Евангелие.
В наше время Боссюэ пришлось бы отказаться от епископства и произнести другую речь о высоком достоинстве капитала в той же Церкви. Судя но всему, эта тема была бы ему ближе.
«…Ваша жизнь озарена небесным светом, ваше благочестие достигает заоблачных вершин. Осиянные славой и величием, как могли бы вы разделить мрачный жребий Иисуса и бесчестье, запечатленное в Евангелии».
Воистину, Боссюэ сказал этим всё. Королевский проповедник, горделивый теолог, провозгласивший принцип «Uti possidetis» («Пользуйтесь своими богатствами»), сочетая таким образом красноречие с гневными обличениями. Ему приходилось это делать, ибо он сам — придворный епископ и льстец развратного монарха — уже переложил на свой лад Евангелие более двухсот лет тому назад.
Бригадир, вы правы.
Из песенки
=right — Месье, не правда ли, я похожа на Марию Антуанетту?
=right — Да, мадам, даже палач мог бы вас спутать.
Но ведь домовладельцы тоже должны есть! — говаривала одна состоятельная дама, выбросив на улицу бедняка, задолжавшего ей несколько франков. Да, разумеется, но не хлебом единым жив человек. Одних фаршированных помидоров недостаточно, к ним нужен гарнир. К примеру, дамские украшения.
Хорошо известна символика драгоценных камней, образовавшихся в результате подземных процессов, продолжившихся долгие века, — как утверждает наука, столь щедрая на глобальные потрясения. Существует не менее тридцати или сорока видов драгоценных камней, и каждый из них что–нибудь олицетворяет, у каждого есть символическое значение. Алмаз, к примеру, символизирует смерть. Бессмысленно спрашивать почему. Это так, и всё тут. Но нельзя не знать то, что открывается на опыте: алмаз порождает такое стремление к роскоши, что становится опасным для самых неискушенных сердец. Именно этим объясняется, не скажу — его редкость, но его баснословная цена и безмерное желание им владеть.
Непростительная Англо–бурская война, опозорившая целый народ, — подлинный шедевр этой разнузданной похоти, а чудовищная, убийственная мерзость её последствий — за пределами воображения.
На огромных пространствах десятки миллионов человек буквально посажены в клетки, где их кормят как скот. Рабы горнопромышленной компании, эти несчастные без устали добывают алмазы, а хозяева не позволяют детям проведать отца. Когда же, прельстившись непомерной ценой камней и кажущейся легкостью похищения, некоторые не могут удержаться, их ждет страшная кара, если их застигнут врасплох. Их кровь вольется в потоки крови, некогда пролитой во время беспощадного завоевания этого края, превращенного в адскую колонию ради нескольких алчных банкиров.
Над ними установлен поистине дьявольский надзор. Благородные дамы, здесь есть даже камера очищения! Когда один из этих в той или иной степени добровольных каторжников увольняется, он должен пройти через эту камеру Поскольку иной раз бедолаги глотают чудесные камни, равноценные целым угодьям, слабительное избавит их от этого груза. Раздушенные светские дамы, гордые своими драгоценностями, не напрягая воображения, представят себе эту милую процедуру. На них работают клистирщики и золотари. Ослепительное сверкание этих людоедок и осуществление их прекраснейших грез невозможно без этой камеры. Их драгоценные уборы — результат усилий двух профессий. Конечно, здесь льется кровь — и она будет литься всегда, все та же человеческая кровь, необходимая этим кротким тигрицам; теперь же к ней прибавится иная субстанция, та, что издали чуют самые породистые псы!..
Трудно найти более избитые слова, излюбленные напыщенными ораторами, чем слова Тертуллиана о тщеславной и суетной женщине, что носит на шее целое родовое имение: «Saltus et insulas tenera cervix circumfert» («Ее нежную шейку окаймляет сто океанов и островов»). Это тоже общее место, иными словами, набор звуков, утративших всякий смысл. Между тем смерть позади, позади и впереди, над нами и под нами; именно так полагал сей грозный отец Церкви, радуясь вместе с Карфагенской церковью тому, как срывали одежды с патрицианки Фивии Перпетуи [44], и она совершенно нагая бросилась навстречу своему мученичеству.
Но бешеная корова, терзавшая эту христианку, поменяла амплуа. Ныне она — великосветская дама и носит презренные украшения, обагренные кровью мученицы. Что ей до живых душ бедняков — пусть себе страдают и умирают во имя её бесчеловечного чванства. Что ей тысячи несчастных? Пусть они ежедневно рискуют жизнью, вылавливая для неё жемчуг в пучинах Тихого или Индийского океана.
Похоже, их судьба еще ужасней, чем участь рудокопов. Несомненно, это связано с мистическим первенством тусклых и невзрачных шариков, которым все же отдают предпочтение — само Евангелие называет их столь драгоценными, что нужно всё продать, чтобы купить их. Бог знает, как неукоснительно женщины исполняют эту заповедь. Владельцы жемчужных промыслов тоже это знают, впрочем, как и подневольные бедняки.
Эго происходит там, на тихоокеанских просторах, вокруг архипелага Туамоту, во французской колонии. На островах Мангарева, в южной части архипелага, когда их открыли, проживало двадцать пять тысяч жителей. Сейчас их не более пятисот. Остальных пожрали дамы и акулы, бедняки, понуждаемые европейцами, превратились в ловцов жемчуга. По сигналу «нырять» мужчины, женщины и дети бросаются в воду. Те, кого не поглотит пучина, кого пощадит кровоизлияние или апоплексия, погибают от чахотки, алкоголизма или их косят частые ураганы. Так вымирает маорийская раса, одна из прекраснейших в мире.
На Цейлоне или в Персидском заливе дела обстоят еще хуже. Ежегодно ловлей жемчуга заняты двенадцать тысяч рыбачьих лодок и около трехсот тысяч человек; половина из них — ныряльщики. Многие гибнут от переохлаждения в этих водах, хотя температура на поверхности здесь самая высокая на земном шаре. Остальные так или иначе становятся добычей акул.
Внезапно на лодке замечают сильное волнение, поднимающее волны. Вода обагряется кровью. Это ныряльщик, которого перекусили пополам, — обычный случай, не заслуживающий упоминания. Скромное жемчужное ожерелье в шестьдесят тысяч франков — счет за завтрак шестидесяти акул и символ ужасной гибели шестидесяти творений Божьих, созданных по Его образу и подобию. Эго ужасное ремесло кормило их впроголодь.
Миф о Пандоре и её шкатулке с сюрпризами хорошо известен со времен Гесиода. Этот ящик был предназначен Юпитером «первой женщине» и открыт из–за любопытства. Из него вырвались все пороки, на дне осталась лишь Надежда. Так гласит предание, искаженное поэтами. Богатые дамы стали наследницами этого ящика, и когда все мыслимые несчастья вырываются из него, он не остается пустым, а наполняется вновь. Но самым диким ребячеством было бы искать там надежду, ибо она вылетела первой. Кроме того, этот пресловутый ящик вырос до размеров кладезя бездны, и на дне его неподвижно покоится Змей, что от создания мира держит в своей пасти человеческое сердце.
Мы ничего не можем сделать для данной особы.
Бюджет нашей благотворительной организации исчерпан.
Господин при благотворительном комитете
Вопреки евангельскому завету — запыленному и устаревшему — левая рука отлично знает, что делает правая. Правая даёт или делает вид, что даёт, с большой важностью, а другая, та, что ближе к сердцу, удерживает её изо всех сил. Исход этой борьбы ни у кого не вызывает сомнений и составляет суть так называемых праздников благотворительности, или милосердия, и восхитительные последствия этих якобы христианских увеселений.
Здесь рядятся в шкуру, содранную с бедняка, и шумно веселятся, чтобы прийти ему на помощь, когда он почти пал жертвой стихийного бедствия. Таким образом собирают деньги. Несчастные наслышаны о них, но эти деньги никогда до них не доходят. Надо принимать в расчет бесчисленных алчных посредников, что множатся по дороге, словно акулы, плывущие вслед за кораблем, где есть умирающие. Нельзя забывать и поставщиков продовольствия для жертв стихийных бедствий, чьи продовольственные склады напоминают лавочки ритуальных и погребальных принадлежностей по пути на кладбище.
Землетрясения, пожары и ураганы — двигатели торговли, а войны и азиатские или европейские бойни еще больше её подстегивают. Но дела есть дела, и спекулянты изощряются. Известно, например, что по мановению руки почтенных британских или американских дельцов в определенной точке земного шара может воцариться голод, приносящий им немалый доход. Зимой 1897/98 года всеми уважаемый американский магнат, чтобы поддержать повышение цен на зерно на мировом рынке, приказал выбросить в море семьдесят миллионов гектолитров зернового хлеба в двух или трех часах пути от Нью–Йорка. Этот человек, уничтоживший таким образом пропитание целой империи, получил при крещении или рождении имя Иосиф, означающее «хранитель хлеба». В то же самое время другие люди, чья голова еще не скатилась с плеч, в свою очередь топили зерном паровозы. Простой вопрос капитала, арифметики, географии и желудка.
Далее, как неизбежное следствие этого устраиваются празднества, иллюминации, лотереи в пользу жертв, ведущие в свой черед к не столь славным начинаниям. Во многих странах дамы во всем их блеске имеют возможность выставить на всеобщее обозрение свои ключицы и бюсты. Наживаются все, кроме голодных. В ту минуту, когда я пишу эти строки, вот уже два месяца, как в Мессине и Реджо небо смешалось с землей. Правда или по крайней мере весьма вероятно, что эта катастрофа не была вызвана трансатлантической спекуляцией, но следствия её те же. Как утверждают газеты, были собраны огромные суммы. Никто не ведает, что с ними стало. Пятьдесят тысяч человеческих тел гниют под обломками, чтобы при первом дуновении весны превратиться в источник страшной заразы, а выжившие подыхают от нищеты.
Пастушка из Ла–Салетты, пророчица Мелания, считала, что это страшней стихийных бедствий. «Ухмылки Благотворительности», усмешки тех, кто дает хлеб умирающим от голода, чтобы с громким хохотом тут же отнять, когда они поднесут его ко рту, насмешка, от которой пересыхает молоко в груди, насмешка, приканчивающая умирающих и тех, кто получает сладострастное удовольствие от боли, превращают в сентиментальную чувственность само отчаяние!
Иной раз это кончается плохо. Не так давно весьма изысканные особы в единый миг превратились в живые вопящие факелы, горящие посреди непроходимой печи, — особы, «творящие добро», как сказал один знаменитый олух. Они превратили Евангелие, широко раскрыв и поставив его на попа, в высокую бронзовую стену, охраняющую их утехи, и эта стена, раскалившись докрасна, погребла их под собой. Понадобились лопаты и тачки, чтобы уложить их на ложе упокоения. Эти уроки пройдут даром для им подобных, а беднякам не принесут ни малейшей пользы: им будут оказывать точно такую же помощь вплоть до Судного дня.
Я вижу, как бесконечно нежный рассвет озарит утро этого дня. Слезы всех, кто страждет или страдал, будут струиться всю ночь, столь же чистые, как первая весенняя роса в Эдеме. Потом взойдет Солнце, как бледная Дева в византийской мозаике из золота, и земля проснется благоуханной. Опьяневшие от радости люди, преисполнившись новых сил, с изумлением будут взирать на этот новый Сад наслаждений и, восставая среди цветов, распевать незамысловатые песенки. Даже калекам и гниющим заживо покажется, будто к ним вернулись желания юности. Природа, взволнованная предчувствием неизреченного Пришествия, оденется в самые пышные наряды и, подобно роскошной куртизанке, осыплет себя жемчугами, погубившими столько людей, приговоренных к смертной казни, и будет вдыхать хмель, ввергающий в беспамятство. В тот день все расцветет, ибо это День Божий: его ждали тысячелетиями — в подземных тюрьмах, на каторге и в гробницах. Этот день посмеётся над насмешниками. Эта насмешка, беспредельная, как само небо, названа в Священном Писании Божественной иронией. То будет истинный праздник милосердия, и возглавит его Воплотившееся Милосердие, или тот грозный Бродяга, 0 котором сказано, что никто не знает Его путей — Он не должен давать отчета никому и идет туда, куда Ему угодно идти. То будет истинный праздник бедняков, праздник для бедных, без напрасного ожидания и обмана. Во мгновение ока они заберут себе все, что богатые могут раздавать на потеху себе, без посредников, и даже сверх того, чудесно и вовеки.
Что касается пожара, которым завершится празднеству то ни одна тварь, даже архангел, не в силах будет описать его.
…И сошедшего во ад.
Апостольский Символ веры
Эта тема поистине невыразима в словах.
«Государыня, — говорит Христофор Колумб королеве Изабелле в “Атлантиде” Вердаге, — дайте мне корабли, и в должный час я вам верну их вместе с целым миром на буксире».
Он получил их — эти кораблики, чьи обломки можно было бы хранить как бесценное сокровище, ибо дерево, из которого их выстроили, — самое драгоценное на земле после Креста Господня. И по той же причине. Как известно, он получил их, восемнадцать лет обивая пороги во всех уголках Европы, но индейцам нёс лишь гибель в своих неизъяснимо отеческих руках.
Дело его с самого начала было извращено. Его свет превратили во тьму, и что это была за тьма! Опившись кровью его бесчисленных чад и пресытившись ею, хищные шакалы и блюющие псы черпали горстями, шахтерскими лопатками, ковшами, кубками разврата то, что от этой крови осталось, и собрали её в обе чаши весов продажного Правосудия, даже в чаши святых алтарей, запятнав его с головы до ног! Колумба, то есть кроткого Голубя [45], загнали на гниющую свалку убитых, чтобы он, подобно ворону, клевал там падаль. Кровавая оргия алчности грозовой тучей окутала вершину его сурового духа — то было неслыханное одиночество на круче скорбей!
Христофор Колумб потребовал, чтобы на новые земли не ступил ни один испанец, если он не ревностный христианин, ссылаясь на истинную цель своего предприятия — «приумножить и прославить христианскую веру». Вместо этого к нему пригнали обитателей тюрем и галер. То были мошенники, клятвопреступники, фальшивомонетчики, воры, сутенеры и убийцы; именно им поручили явить в Вест–Индии образец христианских добродетелей. Его самого обвиняли во всех смертных грехах, и гнусному сброду который для него набрали, было позволено свидетельствовать против желавшего защитить свое стадо ангельского пастыря, чье главное преступление состояло в том, что он посягал на свободу грабежа и резни.
В конце концов Колумба лишили его миссии, отстранили от неё, и долгие годы, связанный по рукам и ногам, он наблюдал за крахом своего дела. Его незаконные и алчные преемники тотчас же заменили отеческую заботу подземными тюрьмами, а мирную евангелизацию — жестокой системой налогообложения, ставшей смертным приговором этим несчастным народам.
Такова заря европейской колонизации Нового времени! За четыре истекших столетия ничего не изменилось.
Единственная разница — впрочем, весьма ощутимая — в том, что в эпоху открытия Нового Света жил человек, великий, как ангел, принесенный в жертву бесчисленными подонками, а уж после него никого, кроме них, не осталось.
О, эта евангелизация дикарей, рост и умножение Церкви, о чем так страстно мечтал Христофор! Как же мы далеки от этого, мы, не имеющие ни простейшей справедливости, ни даже капли жалости к этим несчастным!
Невозможно говорить без содрогания о том, что прекрасные американские народы, с самого Чили до севера Мексики, представленные миллионами индейцев, были полностью истреблены испанскими конкистадорами меньше чем за сто лет. Выше этого неподражаемого идеала не поднялись даже образцовые колонизаторы англичане.
Бывают события в истории, от которых начинают горевать (?) даже вулканы. Скажем, извержение на Мартинике да и не только там. Но научный прогресс застит нам взор, и ужасы не прекращаются ни на минуту. Взять только французские колонии — какой бы поднялся вой, если бы возопили жертвы! Какой рев донесся бы из Алжира и Туниса, хотя им иной раз покровительствует президент нашей республики! Какие рыдания доносятся с Мадагаскара и из Новой Каледонии, из Кохинхины [46] и Тонкина!
Желая хотя бы отчасти следовать апостольской традиции Христофора Колумба, какое еще средство, кроме картечи в живот, можно предложить против колониальных палачей? Неспособные во Франции забить хотя бы свинью, едва воцарившись в далеких краях, они готовы спокойно четвертовать людей, раздирать их на куски, заваривать живьем, отдавать на съедение красным муравьям, обрекать на неслыханные мучения в наказание за то, что те были не слишком расторопны, отдавая им своих жён или последний грош!
Это архибанально, известно всему свету, и эти бесы — честнейшие люди, заслужившие орден Почетного легиона; им даже нет надобности лицемерить. Неплохо поживившись, а то и разбогатев в дальних краях, они возвращаются, навеки оставляя за собой или рядом незримую струю черной крови: ведь они всего лишь раздавили несколько клопов в убогих лачугах, что бывает с любым завоевателем, и восторженные мамаши уже готовят для них своих невинных дочек.
Передо мной кое–какие документы, так сказать случаи из жизни. Таких можно найти миллионы. История наших колоний, прежде всего на Дальнем Востоке, — сплошная боль, беспредельная жестокость и невыразимая мерзость. Я знал истории, от которых возопили бы камни. Но достаточно привести пример одного злополучного смельчака, который встал на защиту нескольких туземных деревень, подвергшихся чудовищным притеснениям. С ним быстро расправились. Убедившись, что у него нет ни поддержки, ни какого бы то ни было покровительства, его заманили в незатейливую ловушку, из тех, куда неизбежно попадают люди великодушные. Его ненароком толкнули на насилие, которое было немедленно объявлено бунтом, и вот уже двадцать лет, как он гниет на каторге, если еще не подох. Когда–нибудь я расскажу подробнее и ярче об этом простаке, верившем в закон.
В апостольском Символе веры говорится, что Иисус, испустив последний вздох, сошел во ад, чтобы вывести откуда томящиеся души, — их мог освободить только Он. Всё божественное вековечно, а потому это освобождение и поныне остается единственным упованием всех страждущих. Но здесь, в колониях, это поистине единственная надежда, ибо тут от людей ждать нечего.
Официальные сообщения или речи на банкетах суть маски, прикрывающие зверские хари, и можно утверждать даже без документов, что нецивилизованные туземцы во всех завоеванных странах живут за пределами человеческой нищеты. Вот подлинное подобие ада, если только возможно вообразить эту империю отчаяния.
Уезжая в колонии, каждый христианин непременно несёт на себе печать христианства. Хочет он того или нет, знает или не знает, на нем запечатлен образ Искупителя, истекающего кровью за всех несчастных, Того, кто у мирает, сходит во ад, воскресает и судит живых и мертвых. Этот христианин, что бы он ни творил, тоже Христофор, то есть Христоносец, подобно Колумбу, но Христофор с головой Медузы, Христофор ужаса, воя, заломленных рук, и его Христос был на полпути захвачен бесами.
Добрый юноша, воспитанный добрыми Отцами и исполненный самых праведных намерений, благочестиво обнимает мать и юных сестер, прежде чем отправиться в дальние страны, где ему будет дозволено втаптывать в грязь и мучить несчастнейшие подобия Божии…
Так продолжается дело кроткого Голубя XV века, так и поныне несут в колонии Спасителя мира.
Палач — краеугольный камень общественного здания.
Жозеф де Местр
Господин управляющий, мои дома должны приносить круглым счетом шестьсот тысяч франков годового дохода. Если выйдет больше, можете положить остаток себе в карман, но я ничего не желаю знать. Я требую, чтобы мое имя и адрес держали в тайне от всех жильцов без исключения. Я не выношу жалоб и претензий и желаю жить спокойно. Устраивайтесь как хотите.
Управляющий — ловкий малый и вовсе не стремится быть всеобщим любимцем. Так что все к лучшему. Владелец умывает руки, вроде Пилата, зато у его распорядителя руки развязаны. Один обретет желанный покой, другой — вожделенные доходы, вероятно немалые. И оба нагреют руки. Судите сами, что ждет бедняков, попавших в лапы такого приказчика. А бедные есть всегда, в том числе среди мнимых богачей, — и эти бедняки, несмотря на приличную обстановку и внешний лоск, тоже достойны внимания. Это доходное стадо, и уж в одну из квартальных стрижек хороший наемник непременно ухитрится забить одного из мериносов, потрепанного за время пути. Внезапное повышение квартплаты вслед за тщательно продуманными кознями — и вы добьетесь своего. Осталось вызвать судебного исполнителя, продать за бесценок, а потом исподтишка скупить описанную мебель — иной раз это приносит недурную прибыль. Существуют и другие приемы. Необходимо лишь чувство меры и смекалка истинного полководца.
С жильцов нуждающихся и лишенных размаха, каких- нибудь забулдыг и запойных пролетариев, и взять–то нечего; деньги у них приходится выколачивать на ходу, иной раз получая затрещины и неизменно — проклятия. Впрочем, с этой сволочью, по правде сказать, и церемониться незачем, а лишний риск искупается возможностью мимоходом урвать цветы удовольствия у слабого пола. Но не так много осталось, увы, крупных домовладельцев, сдающих квартиры отбросам общества: хватит того, что для них строят казармы или свинарники где–нибудь на окраине.
Беднейшие становятся добычей мелких домовладельцев, нажившихся на строительстве трущоб, а то и бывшей прислуги, которая выбилась в люди, подчищая господские кастрюли. Эти обходятся без управляющих. Они сами получают и деньги, и оплеухи и в свою очередь тоже не желают ничего знать: они постоянно твердят и ничуть не скрывают, что собственная шкура им куда дороже всего, что есть под солнцем. Жестокость этих скотов слишком известна, чтобы лишний раз о ней говорить. Но поскольку она стремится к бесконечности, даже те, кто от неё натерпелись, не представляют её истинных размеров. Какого твердокаменного милосердия можно ожидать от человека, который сорок лет подряд продавал в розницу по два или три франка то, что самому ему обошлось в ноль франков пятьдесят сантимов? Или от сущего исчадья ада — стукача, ломбардной ищейки, кабатчика–отравителя и хозяина борделя, полученного в наследство от матушки? Сердце сжимается при мысли об этих благонамеренных
преступниках, постоянно обрекающих на смерть целые семьи с выгодой для себя и под прикрытием закона.
Нужно самому побывать в шкуре бедняка, чтобы понять, как тяжко без конца отдавать заработанное потом и кровью, отрывая от своих детей лакомый кусок, чтобы набить брюхо и кошелек праздного бездельника, крупного или мелкого, проклятого Богом и людьми, неспособного даже на утробную благодарность тем, кто его питает. А ведь им несть числа — тем, ради кого бедному люду приходится гнуть спину и недоедать, чтобы платить домовладельцу за жалкую и скверную дыру без света и воздуха, — от одного её вида теряешь вкус к жизни. Достаточно увидеть, как страдают детишки, лишенные самого насущного, чтобы насытить зажравшегося кровососа — почтенного гражданина, одного из пяти- или шестисот тысяч новых сеньоров, что пришли на смену высокородным баронам старой Франции, проливавшим кровь за своих крестьян.
Если бы несчастный при этом мог быть уверен, что не окажется на улице! Если бы даже ценой страданий он мог обеспечить себе крышу над головой, как загнанная лошадь, которой сердобольный хозяин позволяет подохнуть от старости на конюшне. Но недвижимость должна приносить доход. «В делах чувства неуместны, и никакие отговорки не принимаются во внимание». Стоит лишь чуть–чуть задержать квартплату, и больной или увечный лишится крова, освободив место для нового жильца. Некоторые страдальцы тысячу раз оплатили свою смиренную надежду обрести пристанище хотя бы на смертном одре, и все же им суждено умереть от отчаяния у дверей богадельни. У домовладельца есть незыблемые права, брюхо и привычки, и должен же кто–то за все это расплачиваться! Кроме этого, он ничего не желает знать, а ваше Распятие Бога бедных — старая басня!
Впрочем, о чем это я? Одной платы им мало. Она вовсе ничего не значит, разве что ты платишь вперед. Окончательно превратившись во владык мира сего, мерзавцы додумались и до этого. Если вол сдохнет прежде, чем осилит гору ежеквартальной платы, хозяин все же не понесет убытки. Падаль спихнут в овраг, а за ним последуют другие. Для тех, кто вперед уплатить не может, а их большинство, открыты все дороги!
Но и это еще не все. Даже уплатив вперед, молодая семья обязуется не иметь детей. Это предусмотрено законом и не подлежит обжалованию, так что вместе с договором о найме домовладелец требует с них расписку в том, что в противном случае они съедут с квартиры. Поскольку жирного бездельника приходится откармливать, как свинью, то и ремонт, и все остальные расходы, само собой разумеется, ложатся на плечи бедных каторжников. В случае имущественной распри, чего с бедняками почти не приходится опасаться, мировой судья, верный своему призванию, неизменно льет воду на мельницу богача, а тем самым и общества.
Отдельные страдальцы, мечтатели вопреки всему, утверждают, что каждый должен иметь свой кров, и раз уж мир так велик — то и свой клочок земли, чтобы его возделывать. Эти милейшие люди ничего не смыслят в экономической науке. Они слабо разбираются в механизме, столь выгодном для немногих, и даже способны поверить, что все должно быть общим, как у первых христиан. Как далеки эти грезы от реальности, где существуют домовладельцы–священники, беспощаднейшие из всех. Ты слышишь, Иисус, домовладельцы–священники! Если бы Ты вновь пришел в мир, то и Тебе пришлось бы платить за квартиру вперед, даже до Воплощения, какому–нибудь канонику или прислужнику архиепископа, и тот бы сказал Тебе, «призывая имя Господне», что закон на его стороне и Ты, как Спаситель домовладельцев, должен подавать пример их каторжникам. Если Тебе нечего было предложить, кроме поклонения волхвов или древа Твоего Креста, можешь не сомневаться: Тебя бы безусловно и поспешно изгнали. Изгнали бы те самые, кто называет себя Твоими служителями, или с их благословения.
Все они, от служки до кардинала, не желают ничего знать: ни злодеяний, чинимых по их наущению, ни собственных чудовищных беззаконий. Из–за них льются слезы, из–за их жадности раздаются крики отчаяния — они на все закрывают глаза. Мужчины промышляют воровством и разбоем, женщины торгуют телом или детьми, а им все нипочем; ничто не может нарушить их безмятежности, лишь бы квартплата была уплачена в срок. Церковные Таинства лишь ожесточают некоторых из них и служат опорой их людоедскому эгоизму, подобно каменным столпам, надежно ограждающим их от гнева Божьего. Существуют союзы или приходские братства «христианских домовладельцев». Так они готовят себе будущие и вечные обители, едва ли способные кого–то прельстить. Господи, смилуйся над несчастными, живущими под их кровом!
Современный домовладелец — существо странное, и лишь по привычке мы не замечаем всей его гнусности.
Порождение мнимого закона, по самой своей сути никому не нужный иждивенец, он тем не менее постоянно взывает к высоким принципам Порядка и Правосудия, и в силу этого именно он — опаснейший враг Семьи в том значении, в каком она утвердилась в христианстве. Старинное слово очаг — столь любезное и трогательное — ныне утратило всякий смысл. Список жильцов сменил Молитвослов патриархальных семейств старой Франции. Добрые старые стены — свидетели радостей и скорбей целых поколений кровных родственников, почитавших одного Бога, дольше не существуют или же никому не принадлежат, ибо сам домовладелец — лишь зыбкая личинка, наваждение, изменчивое и блуждающее в сопровождении нотариусов и могильщиков. Дорогую вам мебель, «отполированную веками», если только она у вас еще осталась, при каждом переезде хватают и пачкают мерзкие руки. Но кто сегодня владеет хоть чем–нибудь, а в недалеком будущем сможет похвастаться хотя бы местом на кладбище, ведь земля, похоже, уже устала носить поколение, которому на месте не сидится?
Бедняков выселяют подальше от центра, на окраины, подобно тому как не дают крови приливать к сердцу. Если Бог попустит этому самоубийству, оно станет концом самих домовладельцев, концом и богатых и бедных, концом всего и началом всемирного разложения. Дух Божий будет носиться над водами размытого человечества…
И все же кое–что останется.
— Ты ничего не желала знать, о прекрасная дама, источенная червями, и ты, её достойный супруг, ты тоже не хотел ничего знать; теперь вашими зловонными останками брезгуют парящие орлы. Ну что ж, мои милые, сейчас все наоборот. Вы узнаете все за какую–нибудь долю секунды. Ваша наука, так страшно объемлющая весь мир и столь непререкаемая, будет просто Оком Божьим, взглядом Божьего Ока на всю вечность.
Я видел младенца, который захлебывался от крика в своей люльке, а вокруг стояли коленопреклоненные старцы и называли его господин.
И тут я понял, как ничтожна доля людская.
Слова верующего
Однажды вечером 1869 года на открытом собрании я услышал эти слова Ламенне[47] от одного печального молодого человека, ныне переселившегося в царство мертвых, и горечь этих слов глубоко запала мне в душу. Наверное, и по сию пору где–то обретаются такие королевские сынки, и наверняка существует немало престарелых идолопоклонников, особенно среди республиканцев. И уж во всяком случае есть под солнцем богатые младенцы.
Вот один из них спит в бело–розовой люльке, утопая в кружевах и атласе. Он как цветок среди цветов, воплощение невинности и красоты. Его называют королевичем, золотцем, и в самом деле он владеет миллионами. Он сирота. Его мать умерла при родах, а отец неизвестно почему вскоре последовал за нею. Оба покинули этот мир нагими, когда пришло их время заплатить по всем векселям. У него есть осмотрительный опекун и несколько алчных управляющих — они блюдут его интересы. Таково начало прекрасной жизни. Если его не погубят ласками и сластями, лет через пятнадцать–двадцать из него выйдет здоровый малый.
Во всяком случае, за его воспитание можно не опасаться. Тут все предусмотрено. Еще прежде, чем он научится говорить, ему внушат, что богатство — единственное благо, а он как раз и обладает огромным богатством. В самом нежном возрасте он уже будет знать, что как сын своего отца, отменного вора, он имеет право на глубочайшее уважение и единодушное обожание со стороны всех прочих смертных — если только его самого можно признать смертным. Без чрезмерных усилий разума он догадается, что это право, дарованное ему деньгами, неизмеримо выше всякого умственного труда, и усердствовать в учебе просто глупо.
Каким бы превосходным ни было его образование, презрение к бедности станет его путеводной звездой: она озарит всю его жизнь, поведет за собой и собьет с толку.
И если не произойдет чуда, его жизнь известна заранее.
Проживи он хоть сто лет, он так и не узнает, что бедняки такие же люди, как он, только страдающие. Впрочем, откуда ему знать, что такое страдание? Это дается с молоком матери и открыто лишь тому, кто был вскормлен и взлелеян болью — истинной болью нищеты. По достижении семи лет, как говорят разумного возраста, научиться страдать почти невозможно. Даже если на него обрушатся невзгоды и вынудят его страдать, — ведь богатство, каким бы божественным оно ни было, не воды Стикса, делающие неуязвимым, — единственное, на что он способен, — покончить с собой, как невезучий игрок, или скулить в собственных нечистотах.
Пока не свершилась его судьба, какой бы она ни оказалась, всевозможные спортивные игры заменят ему развитие ума, совершенно ненужного для людей светских, и прежде всего нравственное совершенствование, которого можно требовать разве что от прислуги или честолюбивых крупье. Далеко превзойдя тех, кто не желает ничего знать, он даже не догадывается о существовании того, на что они закрывают глаза. До последнего часа он останется автоматом для наслаждений, и бедность будет ему также неведома, как мистическое богословие или всемирная история. И лишь смерть развеет его тупые сны, а адские уголья сорвут пелену с его глаз, чтобы он наконец узрел эту спутницу Иисуса Христа!
Будем надеяться, что до этого еще далеко. А пока он спит в своей колыбельке. Он мог бы оказаться на улице, в мусорной куче, подобно многим подкидышам. Но существует закон, установленный силами ада: одни дети рождаются богатыми, другие — бедными.
— Твой отец, королевич, выпил все соки из тысяч людей. И справедливости ради дети отцов, никого не ограбивших, должны страдать вместо тебя. Это и есть правосудие в точном смысле слова; любой законник тебе это подтвердит. Когда тебе почтительно подают завтрак прямо в теплую постельку, другие дети твоего возраста, в отрепьях и далеко не такие сытые, рыщут в помойке в поисках драгоценных объедков с твоего стола, если только бродячие псы соизволят им что–нибудь оставить. Но этого тебе не расскажут, чтобы не испортить тебе аппетит, мой ангел.
Тебе также не скажут, что эти несчастные ребятишки, ничуть не похожие на тебя, были выброшены на улицу тобою или, по крайней мере, для твоей выгоды и от твоего имени, ибо ты был домовладельцем, а хорошенькая чашечка, из которой ты пьешь шоколад, стоит много больше, чем обеденный стол скромного семейства, где они обедали вместе с родителями, пока их мебель не продали по твоему распоряжению. Скорее всего, ты об этом никогда не узнаешь. Да и на что тебе эти отвратительные подробности? Они бы посмеялись от души, твой опекун и этот толстый нотариус, если бы им поведали, что в каждой складке штор у тебя в комнате таится проклятие Божье и что они вдвоем придавили тебя могильной плитой более тяжелой, чем все египетские пирамиды!
Именно так человеческие законы — страшные отголоски Божьего правосудия — заставляют детей богатых расплачиваться за нечестие отцов. Что значат Вифлеемские ясли и таинства Святого детства для этих чад, испорченных и искалеченных богатством с самого их появления в этом ужасном мире, который одно их присутствие делает еще ужаснее? Невинность, преследующая несчастных! Можно ли представить себе что–нибудь более невыносимое? Несчастное дитя! На его голову падет ненависть, зависть, ярость и проклятия тысяч обездоленных: сам того не ведая, он станет сосудом неправедности и жестокости; его именем под прикрытием закона будут творить злодеяния, и он никогда не сможет их исправить. В Евангелии сказано: «Горе вам, богатые!» Сознаем ли мы всю мощь этих слов, грозящую новорожденному? Вот уж поистине Вифлеемское чудо, захваченное адским вихрем!..
Если бы основы веры преподавали сосункам, то королевский отпрыск непременно решил бы, что жители Вифлеема поступили правильно, отказавшись принять столь бедное семейство, и вообще пусть Сын Марии радуется, что даром получил приют у вола и осла. В те времена Святое семейство, как и многие другие, могло бы ему задолжать, и тогда управляющие его имуществом не стали бы особенно церемониться с ними, несмотря на всю их святость, и поступили бы со всем семейством в соответствии с благими законами, которые сам Сын Божий, как подданный кесаря, обязан был знать и чтить. Что касается волхвов, то совершенно очевидно, что они вели себя необдуманно и дары их были бы уместны скорее при дворе Ирода, с которым они имели глупость поссориться, вследствие чего погибли многие достойные младенцы — их родители, по всей вероятности, владели богатыми вкладами в страховых компаниях Иудеи.
Такое понимание Евангелия и христианских истин подобно уродливому зародышу, что вскоре вырастет в живое чудовище и принесет гибель невинным душам высокородных отпрысков. И можно поверить, что их ангелы–хранители улетели, а небеса плачут над ними.
И будет тьма на земле Египетской [48].
Моисей
На Монмартре живет художник, нелюдимый и кроткий, как овцы Доброго Пастыря. С легким сердцем он указывает на дверь богачам и делится своим скудным заработком с теми, кто еще беднее его. Потому–то ему заказана дорога к богатству и славе. Слишком уж он неподкупен в искусстве и неучтив в жизни. Его преуспевающие и честолюбивые собратья в своем кругу называют таких, как он, неудачниками.
Вообразите себе господина, выходящего из своего авто. Зрелище любопытное и вместе с тем многообещающее. Он не знает, как убить время. А мастерские художников так забавны, и там можно встретить премилых натурщиц! Сам художник, замученный домовладельцем, не прочь продать пару полотен, но как раз сегодня утром бедный мастер в особенно мрачном настроении, и шум автомобиля действует ему на нервы. Тем не менее завязывается разговор, пустой и ненужный, как сорная трава. Вдруг неизвестно почему и зачем, поддавшись смутному душевному порыву, который заставляет убийц сознаваться в своих преступлениях, господин объявляет, что он — миллионер. Этого довольно. Художник взрывается.
— Так вы — миллионер, — кричит он, — и зачем же вы сюда явились? Вы — миллионер и владелец одной из этих омерзительных и несносных машин. И она нужна вам не за тем, чтобы денно и нощно спешить на помощь бедным. Понимаете, бедным, тем, что на го́ре себе были поручены вам и теперь ждут вас не дождутся. То есть вы — подлый негодяй, объедающий нищих. И эти деньги, которые вам ничего не стоили — разве что стыдно было унаследовать их от папаши–разбойника, — ведь вы просто обязаны отдать их неимущим, ибо лишь самый отъявленный и гнусный мошенник способен их прикарманить. Но вы не выйдете отсюда, пока не выслушаете меня до конца. Вы пришли сюда как любитель, чтобы позабавиться нищетой гордого художника, хотя для вас великая честь — чистить ему башмаки, даже, возможно, с подлой надеждой воспользоваться его бедственным положением! Так что будет только справедливо, если вы меня выслушаете, нравится вам это или нет. Повторяю, вы — негодяй, куда хуже разбойников и убийц: те по крайней мере рискуют своей шкурой или свободой. Вы же обделываете свои делишки в сговоре с полицейскими и судьями. Так вот, денежный мешок, получил ли ты денежки по наследству от отца или награбил их сам, все равно ты обязан вернуть их жертвам, и ты это отлично знаешь, если, конечно, ты не последний дурак. Но даже если предположить, что ты их законный владелец, хотя это совершенно невероятно и противно разуму, последние остатки совести вынудили бы тебя от них отказаться. Запомните хорошенько: деньги существуют во славу Божью, а слава Божья — среди бедных. Всякое иное их применение глубоко порочно и смахивает на идолопоклонство. Но прежде всего, это кража. Чтобы не грабить других, есть лишь один путь: отдавать свое. Этот язык вам внове, не так ли? Ведь в обществе кретинов и бездельников такого не услышишь. Ну и наплевать! До чего же приятно говорить правду и заставлять её выслушивать! Для вашей же пользы желаю вам краха и нищеты. Тогда вы узнаете, что такое деньги. До тех пор вы так и останетесь чурбаном. Если бы мне выпало несчастье разбогатеть, господин миллионер, я бы прежде всего поторопился все потерять, чтобы иметь право пить доброе вино и есть вкусную дичь. Лакомства созданы исключительно для бедных, богатым же подобают лишь объедки да пытки. Надеюсь, вы поймете это позднее, А пока я все сказал, берите вашу шляпу и проваливайте!
Богатство обладает способностью все развращать и опошлять, поэтому было бы величайшим чудом, если бы к этим словам прислушались. Душу богача можно представить себе погребенной под толщей тьмы, в бездне, подобной глубочайшим морским пучинам. Этот кромешный мрак, глухая, вечная тишина порождают страшных химер. Наверху могут греметь громы и палить орудия, но душа, скорчившаяся в этой бездне, ничего не услышит. Даже глубоко под землей, в темноте можно вообразить себе, что остались паутинки света, словно сплетенные перстами Богородицы, неизвестно откуда взявшиеся и плывущие в воздухе, как бывает летом в деревне. В подземных пещерах не услышишь такой оглушающей тишины. Чуткое ухо различит отдаленный гул, напоминающий биение земного сердца. Один Океан не ведает пощады. Свет, шум, движения, неуловимая дрожь — он поглощает все и навеки.
Меня всегда поражал почтенный облик старых каторжников.
Жюль Валлес
В 1793 году в Медоне дубили человеческую кожу.
Женская почти ни на что не годна — слишком уж тонкая.
Монгаяр
Из средневековой поэмы «Ивэйн, или Рыцарь со львом» можно узнать, что даже в благочестивые времена св. Бернарда Клервоского, Людовика VII и Филиппа Августа уже существовала промышленная эксплуатация женщин, то есть добыча золота из их плоти и крови.
Рыцарь Ивэйн в сопровождении ручного льва прибыл в замок Злоключения. Чтобы подняться на сторожевую башню, он проезжает через селение, и стражники кричат ему: «Куда ты прешь, несчастный». Но он не слушает их. Он вступает в просторный зал, выходящий во внутренний дворик: «ограда с четырех сторон из кольев длинных, заостренных». Его встречает привратник. Вот как об этом рассказывает Кретьен де Труа:
В том помещенье триста дев,
Искусством редким овладев,
Без устали прилежно ткали,
И ткани золотом сверкали.
Работа, видно, не легка.
Переливаются шелка.
Однако бедные ткачихи
На вид совсем не щеголихи.
На них самих плохая ткань:
Обноски, нет, лохмотья, рвань.
Обнажены худые груди.
Предрасположены к простуде
Девицы в рубищах своих.
Ивэйну стыдно за ткачих.
Одеты в грязные рубашки,
Сидят и плачут замарашки,
Измождены, истощены,
Его приходом смущены [49].
Ивэйн возвращается и спрашивает привратника:
«Ты отвечай мне без утайки,
Я видел только что девиц,
Непревзойденных мастериц.
Их ткани шелковые — чудо.
Скажи ты, братец, мне: откуда
Девицы родом? Почему
Они попали к вам в тюрьму?
И за какие прегрешенья
Они должны терпеть лишенья?
Таких красавиц поискать!
Кто смеет ими помыкать?»
Привратник буркнул: «Вам на это
Я не решаюсь дать ответа,
Пусть отвечает кто другой».
И, на него махнув рукой,
Ивэйн к девицам обратился,
Среди которых очутился.
Несчастные сидят и ткут,
И слезы по щекам текут.
Ивэйн расспрашивает их, и одна из них говорит, что они пленницы двух сатанаилов, «которых демон породил», и освободить их может лишь добрый рыцарь. Но к чему тешить себя надеждами?
Но мы не смеем уповать,
Обречены мы горевать.
Мечтать могли бы только дети
Вновь побывать на белом свете.
А наше дело, сударь, ткать,
К неволе вечной привыкать.
В уплату ненавистной дани
Ткем день и ночь такие ткани,
Что любо–дорого глядеть.
А что прикажешь нам надеть?
Работа наша всё труднее,
А мы, ткачихи, все беднee.
В отрепьях нищенских сидим,
Мы хлеба вдоволь не едим,
Нам хлеб отвешивают скупо.
Надеждам предаваться глупо.
Нам платят жалкие гроши:
И так, мол, все вы хороши.
И понедельной нашей платы
Едва хватает на заплаты.
Сегодня грош, и завтра грош —
Скорее с голоду помрешь,
Чем наживешь себе чертоги.
Весьма плачевные итоги!
Нам полагается тощать,
Чтобы других обогащать.
Мы день и ночь должны трудиться.
Нам спать ночами не годится, —
Ленивых могут наказать,
Усталых будут истязать.
Мы терпим вечное глумленье,
За оскорбленьем оскорбленье!
Не стоит и перечислять.
Здесь любят слабых оскорблять.
Вздохнуть бы хоть на миг вольнее!
Восемь столетий спустя то же зло только усилилось, бедных пленниц, освобожденных добрым рыцарем Ивэйном, — ибо он их освободит, если верить певцу, — было всего лишь три сотни. Теперь послушаем Льва Толстого:
«Против дома, в котором я живу, — фабрика шелковых изделий, устроенная по последним усовершенствованным приемам техники. В ней работают и живут около 3000 женщин и 700 мужчин. Я сейчас, сидя у себя, слышу неперестающий грохот машин и знаю, потому что был там, что значит этот грохот. 3000 женщин стоят в продолжение 12 часов над станками среди оглушающего шума, мотая, разматывая, пропуская шелковые нити для производства шелковых материй. Все женщины, за исключением тех, которые только что пришли из деревень, имеют нездоровый вид. Большинство их ведет очень невоздержанную и безнравственную жизнь, почти все — замужние и незамужние — тотчас после родов отсылают своих детей или в деревню, или в воспитательный дом, где 80 % этих детей погибает, сами же родильницы, чтобы не быть замененными, становятся на работу на другой, на третий день после родов.
Так что в продолжение 20 лет, как я это знаю, десятки тысяч молодых, здоровых женщин–матерей губили и теперь продолжают губить свои жизни и жизни своих детей для того, чтобы изготавливать бархатные и шелковые материи» [50].
Ныне же возмущение Толстого может показаться наивным. Что значит фабрика, о которой он говорит, в сравнении с каторжным трудом женщин в Америке или Англии? Только во Франции из двадцати миллионов женщин больше шести миллионов работают на фабриках. Эта статистика ошеломляет больше, чем трагедии Шекспира. Апокалиптическая толпа изголодавшихся женщин работает, страдает, умирает ради услаждения единиц; они лишены света, когда работают, страдают и умирают, и так — на протяжении долгих поколений и долгих веков!
Помимо фабричных рабочих, та же самая статистика свидетельствует о целой армии варваров, об эпической орде из двухсот пятидесяти тысяч работников и работниц, что живут или пытаются выжить в одном лишь Париже, работая на дому; их труд подобен труду евреев в египетском плену и приносит хозяевам прибыль в тысячу, а то и в тысячу восемьсот процентов.
Сколько ни множь сами по себе чудовищные ростовщические проценты, получается нечто вроде соотношения богатства и бедности. Достаточно ли ста тысяч бедных на одного богача? Так стоит вопрос на Западе. В Азии, в гигантских человеческих муравейниках Китая или Индии, вероятно, нужен целый миллион.
Потогонная система! Трудно представить, как эти кощунственные слова могли быть написаны пусть даже на английском языке, языке самой неправедности, поистине дьявольской жестокости, языке самого расчетливого народа. Да, даже по–английски это невообразимо. Но, Господи, что это за пот? После таких слов невозможно не вспомнить о Гефсимании, о Моисее, пожелавшем, чтобы весь Египет был залит кровью в предвосхищении предсмертных мук Сына Божьего. Выходит, тот, кто взял на себя все страдания мира, именно так обливался кровавым потом? Кровавая потогонная система! Кровавый пот Иисуса в денежном выражении для кредитования голода и смертоубийства!.. Невольно думаешь, а не обезумели ли эти люди, если решили заглянуть в эту бездну ужаса?
Самое непостижимое, что есть в мире, — это терпение бедных, темный, чудотворный образок Терпения Божьего в Его лучезарных чертогах. Когда страдание заходит чересчур далеко, кажется, нет ничего проще, чем оглушить этого свирепого зверя или выпустить ему кишки. И тому есть примеры. Примеры бессчетные. Но эти бунты отчаяния всегда были стихийными и краткими. Сразу же после приступа кровавый пот Иисуса снова проступал в ночной тиши под мирными оливами Сада, где все еще спят Его ученики. Его предсмертные муки должны продолжаться ради стольких несчастных, ради сонма беззащитных — мужчин, женщин и прежде всего детей!
Ибо, поистине, что может быть ужасней, чем детский труд, чем нищета малюток, производящая роскошь для богатых! И так во всех странах. Иисус сказал: «Пустите ко мне детей». Богатые же говорят: «Пошлем их на фабрики, в цеха, в самые мрачные и пагубные уголки нашей преисподней. Их слабые ручонки придадут нам пышности».
Бывает, что бедные детишки — кажется, их может унести ветром — трудятся по тридцать часов в неделю, и таких тружеников, Господь–отмститель, сотни тысяч. Впрочем, об их религиозном воспитании не забывают: во многих цехах, что не снились самому Данту, работают маленькие девочки под надзором монахинь, Христовых невест, иссохших, как лозы самого Сатаны, и они умело выжимают соки из своих воспитанниц…
Подобно Данту, светская барышня пребывает в неведении, не представляя себе тех мук, которыми оплачены её наряды и шелковое белье. Да и зачем ей знать о смертельной усталости, о неизбывном голоде этих несчастных созданий: ведь для них великая честь отдать жизнь ради её прекрасных уборов. Да и кому пришло бы в голову говорить этой холеной самке, до чего же горьки проглоченные слезы и как сжимаются их маленькие сердца? Но поскольку она со всеми потрохами не стоит этих пустяков и на свете все же есть справедливость, можно быть уверенным, что не вечно ей оставаться в неведении. И уж тогда!..
Святой евангелист Лука слышал, как капля за каплей сочился кровавый пот Иисуса Христа. Этот едва слышный звук, неспособный разбудить уснувших учеников, должен быть услышан самыми далекими созвездиями и круто изменить их бег. Что же говорить о едва слышном отзвуке бесчисленных шагов несчастных детей, идущих на подвиг страдания и нищеты, подвиг, на который их обрекают проклятые Богом! Этого звука и вовсе никто не слышит. И все же, не ведая о том, они идут этим путем к Своему великому брату в Сад крестных мук; Он зовет их, раскрыв им Свои окровавленные объятия. «Sinite pueros venire ad me. Talium est enim regnum Dei». («Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»).
Разве я сторож брату моему?
Каин
Давным–давно, когда под небом существовало благородное сословие и рыцари–освободители, торговля считалась делом низменным. Таков был основной закон жизни, не ведающий исключений. Если бы дворянину взбрело в голову заняться торговлей, он был бы тем самым обесчещен, опозорен, ославлен, освистан и наконец выброшен из земли корнями вверх. И все это было бы вполне справедливо и разумно. В наши дни, когда голый расчет заменил рыцарскую честь, торговля, как и прежде, дурно попахивает, и в этом не любят признаваться.
И все же почему это занятие столь позорно? Да потому что оно пожирает бедняка, ополчается против него. Розничная торговля всех видов: булочники, мясники, колбасники, торговцы углем, домовладельцы и все прочие главным образом наживаются на бедняках, ибо им никогда не удается ни на чем выгадать. Половина от пяти равняется трем — такова арифметика розничных торговцев. Хлеб стоит тридцать пять сантимов за килограмм. Бедняк может купить сразу только фунт, и ему приходится платить за него четыре су. Если он голоден дважды в день, то к концу месяца булочник наживется на полтора франка. Так и со всем прочим. Скверную каморку сдают бедной женщине за восемь франков в неделю, то есть за четыреста франков в год, а ей приходится работать до изнеможения за два франка в день.
Кредит — это жирный телец, которого издавна закапывают, чтобы отпраздновать возвращение Блудного сына, когда тому надоест пасти свиней и, утрудившись, он пойдет под своды семиэтажного отчего дома. Скажите коммерсанту: «Не представляю себе, как можно усомниться в честности незнакомого человека». Он вас никогда не поймет. На языке этого нечестивца знать кого–то — значит быть уверенным в его богатстве, а не знать равносильно неведению о его состоянии. Известный человек — это богач. Такова страшная участь упавшего в грязь слова. В первом случае — сама обходительность и низкая угодливость, но втором — недоверие и враждебность. Это гнусно, но таковы непреложные законы торговли.
Что может быть отвратительней, чем эта всепоглощающая страсть к наживе? Представьте себе, что удалось сопоставить в действительности, то есть в их абсолютном значении, художника и торговца: от подобного опыта заскрежетала бы ось земная.
Инстинктивно, сам того не сознавая, художник влечется к боли, бедности и полной обездоленности, ибо иных пропастей не существует, а его как раз и притягивают бездны. Другой же занят стяжательством и отлично ведает, что творит. Он собирает, подобно насекомому, и роет себе могилку, устланную соломой голода и испражнениями нищеты. Именно это и называется составить состояние. С одной стороны, человек, взыскующий Красоты, Света, Свободы во всем её ослепительном великолепии. С другой — раб, принуждающий свою душу рыться в отбросах. Без денег и шагу не ступишь, гласит всем известное общее место, но о его кощунственной глупости совершенно не ведают те, кто его изрекает. Без пота и крови бедных ничто не возможно. Но пот, струящийся по благородному челу, и кровь, текущая из благородного сердца, не для псов, что сбегаются на её запах, и поистине нет ничего ужаснее этого зрелища.
В сущности, торговля сводится к тому, чтобы продать подороже то, что стоит гроши, и по возможности обмануть покупателя относительно качества и количества товара. Иными словами, торговля берет каплю крови Спасителя, безвозмездно отданную каждому из нас, и делает эту каплю, что драгоценней целых миров, источником дохода, раздувая и приумножая её.
— Я ведь не заставляю вас обращаться ко мне, — говорит ростовщик, живущий в каждом торговце.
— Разумеется, сукин сын, меня вынуждаешь не ты, а непреодолимая нужда, и ты это отлично знаешь.
Если взглянуть с высот духа, то торговля — истинное святотатство. Евреи — нация древнейшая, рядом с ней все остальные народы кажутся детьми, и вследствие этого она зашла во зле много дальше, чем другие в добре, — глубокомысленные евреи должны это ощущать. Они — родоначальники торговли, подобно тому как они были прародителями Сына Человеческого — их собственной чистейшей крови, которую они согласно божественному повелению должны были в один прекрасный день купить и продать. Их ближайшие родичи — жители Карфагена, далекие пращуры нынешних карфагенян–англичан — хорошо усвоили их уроки. Конечно, это ни в коей мере их не умаляет. Когда они обратятся, по обетованию их торговая мощь тоже обратится. Вместо того чтобы втридорога продавать купленное за бесценок, они станут раздаривать полными горстями самое дорогое. Тридцать сребреников, обагренных в крови Спасителя, станут для них тридцатью веками унижений и упований, и это будет невыразимо прекрасно.
Свалиться с этой высоты в болото современной торговли поистине страшно теряешь вкус к жизни и к самой смерти. Сколько уже говорилось о низости евреев! Речь шла, разумеется, о евреях–торговцах, о еврейском отребье, но не о благородных людях, сохранивших душевное величие и сердце «истинного иудея» под грозным покрывалом святого Павла [51]. Разве их пресловутая низость хуже угодливости надменного лавочника, когда он имеет дело с богатым, и бесстыдной наглости с бедным клиентом? Даже если считать, что их гнусные повадки по видимости ничем не лучше, и на этом уровне всегда остается неизмеримое старшинство избранного народа и безмерное преимущество двадцати веков унижения, учтенных со всей тщательностью.
Низость евреев способна навлечь на себя громы и молнии, низость торговцев–христиан может навлечь лишь плевки и помои.
Задумываемся ли мы о досуге торговца? О, ужас несчастной души! Ни чтения, ни одной благородной мысли, ни утешительных воспоминаний, никаких стремлений — только продолжить назавтра вчерашние грязные делишки. Деньги, добытые хитростью и грабежом, свистопляска цифр и люк в преисподнюю. Его жертвам — несчастнейшим беднякам — хотя бы доступны неведомые ему наслаждения. Даже те, кто всё потерял, кроме своих слез, могут утешиться книгой, добрым словом, лаской бедного животного, какой–нибудь скромной игрушкой умершего ребенка, любой мелочью, способной вызвать скорбное или радостное воспоминание, ничего не стоящим пустяком, на который никто не польстится, чтобы благоговейно хранить его до конца, как святыню. Именно об этом и плакал Иисус у гроба умершего Лазаря. «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» [52].
«В делах нет места жалости» — вот еще одно расхожее и чертовски верное мнение. Бывает, что в обыденной жизни торговцу доступна жалость, но как только дело касается торгового интереса, даже если речь идет о ничтожнейшей прибыли, он становится немилосердным — в тот миг в нем просыпается служитель или жрец мамоны. Но в роли громовержца–заимодавца он являет свое подлинное «я» во всем его ужасном обличье, именно потому что долг для него ничего не значит, кроме того, в чем он усматривает законнyю Справедливость. Справедливость Каина, сказавшего: «Разве я сторож брату моему» и, возможно, полагавшего, что таким образом он оправдывает совершенное им убийство. Но тем самым он страшно заблуждается, добавляя к одному братоубийству другое, еще более неискупимое.
— Хотите вы того или нет, господин лавочник, вы — сторож всех ваших братьев, и если ваш домишко рухнет под тяжестью этого братства, тем лучше! В награду вы получите равенство с теми, кто страдает, и свободу вашей душе. Это единственное достойное применение республиканского девиза, вот уже сто лет отупляющего и отравляющего нас.
Автор книги «Спасение от иудеев» посвящает эту главу своему другу Раулю Симону.
История евреев перегораживает историю рода человеческого, подобно плотине, запрудившей, реку, чтобы поднять уровень воды.
Леон Блуа
Да! Святой Гробницы! И речь идет о еврее — о совершенно необыкновенном еврейском поэте, так никогда и не обратившемся. Но он был евреем по сути своей и потому — величайшим поэтом, воспевшим Бедняка. И это куда больше приблизило его к Гробу Господню, чем многих христиан.
Известно, что Годфрид Бульонский не захотел быть царем Иерусалимским, но линии Поверенным, или Защитником Святой Гробницы, «не желая, как повествует Уложение Иерусалимского царства [53], носить золотой венец там, где Царя Царей увенчали венцом терновым».
Поэт Морис Розенфельд не имел ни царства, ни золотой короны, но не было у бедных лучшего защитника. Святой Град, завоеванный им, — это сама поэзия, ибо она и есть Иерусалим для бедных и страждущих.
Поэт нищих, сам нищий, он говорил на языке неимущих:
«Разоренные и истощенные долгим изгнанием, гонимые и рассеянные в чужих краях, мы потеряли свой священный язык и былое достоинство и ныне должны довольствоваться воздыханиями на жалком и смехотворном наречии, которое мы усвоили, прозябая среди других народов».
Но поэты делают то, что хотят. Он извлек из этого безродного языка, сотканного из лохмотьев всех наречий, скорбную музыку арф.
Морис (Моисей Иаков) Розенфельд родился в русской Польше. Там, на берегу реки, то мирной, то бурливой, его отец, бедный рыбак, рассказывал ему о восстаниях и горестях его народа, чтобы возвысить его душу. «Когда–то мы умели не только плакать…» Призванный идти по пути всех страдальцев и жить еще беднее, чем его предки, он всю жизнь черпал утешение в воспоминаниях смиренного детства, проведенного на берегу реки, среди холмов и лесов.
«Солнце садится за горы… Вода все течет и течет и что–то шепчет на никому не известном языке. Одинокая лодка виднеется вдали — без лодочника, без руля, словно её влечет нечистая сила. В лодке плачет ребенок… Длинные золотистые локоны падают на плечи, и бедный малыш смотрит и вздыхает… Лодка плывет и плывет. Он машет мне белым платком издали, он прощается со мной, бедное, очаровательное дитя. И сердце мое трепещет. Словно в нем кто–то плачет… Так что же случилось? О, этот чудесный малыш, я его знаю. Господи! Это уносится мое детство!»
Чистый источник скоро превратится в потоки горьких слез. Бедняга, он вовсе не был бунтарем. И от природы не был склонен к мести: истинный скорбящий еврей, он оплакивал своих несчастных братьев больше, чем самого себя. Но в слезах его таилась магическая сила, более грозная, чем самые необузданные взрывы отчаяния. Есть ли на свете поэзия более щемящая, чем его стихотворение «К облаку»?
Блуждающее облачко, замри
И мне ответь, куда ты и откуда
Плывешь? И почему ты так черно,
Так мрачно и мою терзаешь душу?
Быть может, черный ветер из России
Тебя пригнал сюда — скажи, ответь!
Быть может, ты несешь с собой терпенье,
То древнее терпение, что скоро
Взорвется, одичалое, в крови.
Я запрокинул голову, и с неба
Мне в рот упала капля дождевая
Из облачка, горчайшая, как желчь.
И мне почудилось, верней, о други,
Я был уверен, что с небес катилась
Еврейская слеза, слезинка крови,
Кровавая и страшная слеза.
Она мне душу потрясла, о Боже,
В тот странный миг, и я оцепeнел.
Из желчи, мозга, крови смесь густая,
Слеза евреев, что так остро пахнет
Гоненьями, погромами и злом!
Слеза отцов — я чую этот запах
Кощунственный уже две тыщи лет.
Еврейская слеза… Теперь я знаю,
Откуда это облако взялось.
Голос, звучащий из–под могильных плит, лучше всех сумел выразить ту грозную и сверхъестественную скорбь Страстной недели, которая длится вот уже две тысячи лет. Она стала историей евреев с тех пор, как они отвергли своего Первенца. Розенфельд лучше всех почувствовал её красоту. Некоторые его стихи подобны отголоскам величественной Литургии Тьмы, вдохновленной той Священной Книгой, которую евреи несут по всему свету, пытаясь прочесть её сквозь темную ткань их Покрывала:
«Старая, истрепанная книга. Обложка её залита кровью и слезами. Знакома ли вам эта книга? Разумеется, она нам знакома, священнейшее из всех Писаний. Эта нищенка нам дорого обошлась».
А вот вдохновенный вопль, вырвавшийся у него при виде еврейских эмигрантов с их жалким скарбом в нью- йоркском порту:
Они в суме несут с собой повсюду
Свое сокровище, сиречь Тору.
Так можно ли назвать народ наш бедным?
Народ, бредущий через тьму и гробы.
Сквозь бездну ужасов, огонь и смерть
Прошедший, чтоб спасти свои святыни,
И устоявший после стольких бедствий,
В страданиях отдавший столько крови,
Что ныне не боится ничего.
Рискует жизнью ради ветхой книги
И вечно тонет в собственных слезах —
Так всякий рад терзать его и мучить.
Веками он бредет через пyстыню.
И не утратил мужества досель.
Но чтобы произнесть одно их имя,
Нам должно утереть свои уста
И преклонить колени перед ними!
Тот, кто так говорит, в глазах мира ничтожней червя. Но он бесконечно прав — сам Бог не сумел бы выразиться лучше. Евреи — древнейшая раса, и когда все станет на свои места, высокомернейшие из их нынешних повелителей почтут за честь припасть к их натруженным и запыленным стопам. Ведь это им дано великое обетование, и в ожидании, когда оно свершится, они искупают грехи всего мира.
Никакая кара, как бы сурова она ни была, не может отменить права первородства, ибо Слово Божье «как дары и призвание Его непреложны» [54]. Так говорит величайший из обращенных евреев, и об этом следовало бы помнить неумолимым христианам, желающим вечной муки распинателям Христа. «Но от их падения, — возвещает Павел, — спасение язычникам»… Что же это за непостижимый народ, если сам Бог просит у него позволения спасти род человеческий и принимает его плоть ради вящего страдания? Значит ли это, что Он не довольствовался бы Своими страстями, если бы принял их не от возлюбленного народа, и лишь текущая в его жилах кровь Авраама могла смыть грехи мира?
Розенфельд — человек не книжный, простой труженик, никогда не читал апостола Павла, как и многие евреи. Но его поэтический дар и глубокое чутье, присущие его народу, помогли ему проникнуть в эту тайну. Лишь только он запел, как ему было отведено (я уже говорил об этом) лучшее место у Гроба Господня. Сам того не ведая, он продолжил непререкаемые предначертания апостола язычников и, оставаясь поэтом бедных, оказался в сокровеннейшем смысле этого слова поверенным Священной Гробницы, царем без короны и мантии, певцом всех плачущих, одиноким часовым у Гроба Бога бедных, закланного его предками. И тогда одной лишь силой возлюбленного Закона он вырвался за пределы иудаизма и приобщился ко всемирному братству бедных и страждущих.
В этом ему помогло его вечное истинно еврейское бродяжничество.
При Александре III и его министре Игнатьеве положение евреев в России стало невыносимым. Для них, познавших оскорбления, гонения и погромы, дикая империя стала адом. Взяв посох странствий, Розенфельд покинул её.
По словам одного из его почитателей, «ветры гнали его все дальше и дальше. Каждая волна нищеты захлестывала его, а затем выбрасывала, оставляя на милость другой волны. Его сотрясала лихорадка, знакомая лишь еврейскому народу. Эта безжалостная лихорадка вот уже двадцать веков не даёт покоя детям Израиля. Наш поэт вкусил в полной мере жизнь приблудного пса, лишенного прав и уважения, не имеющего родины и надежды, вечно бредущего с востока на запад и с севера на юг; сквозь горы и моря, молящего и стенающего, плачущего и сражающеюся, жизнь недостойную и несправедливую».
В его оде «На лоне океана» два еврея–эмигранта не находят пристанища в Америке и возвращаются в Европу.
— Скажите, кто вы, бедные страдальцы?
Смолкают перед вами все несчастья,
Но сами вы не льете слезы даже
Перед вратами Смерти.
— У нас был дом, а ныне он разрушен,
И сожжены все дивные святыни,
А наши близкие и дорогие
Отныне — горстка праха.
А прочих увели, связав им руки.
Евреи — обездоленный народ,
Без радости, друзей, надежд на счастье,
Как навсегда отвергнутые камни.
Не дал приюта нам бездушный край.
Свирепый ветер пусть ревет и воет,
Кипят пучины, пенясь и ярясь,
А мы все та же проклятая раса.
И если евреи достойны такого поэта, они простят ему то, что он часто скорбел о других народах. Кроме беспримерно страшной участи древнего народа Иеговы, всемирная душа Розенфельда провидела чужие беды, и он не скрывал, что они тоже рвут ему сердце. Ему доводилось трудиться бок о бок с беднейшими рабочими всех наций в Амстердаме, Лондоне, Нью–Йорке, где в течение десяти лет единственным источником его существования было жалкое ремесло закройщика на фабрике. Его стихи о постыдном рабстве фабричных рабочих, пожалуй, печальнее всех остальных.
Отупев от дневной работы, рабочий возвращается домой, где его ждут жена и ребенок:
Меня из дома гонит тяжкий труд
И каждый день томит с утра до ночи.
Мне чуждой стала собственная плоть
И взгляд печальный моего ребенка!
Жена рассказывает ему о сыне. Послушный малыш весь день напролет ждет отца. Но сейчас он спит. Бедняга подходит к его колыбельке. Протягивает ему мелкую монетку и говорит, чтобы его разбудить, чтобы тот его увидел:
Во сне дитя лепечет в колыбели,
Зовет меня, а я шепчу в ответ:
«Когда проснешься ты, мой бедный ангел,
Меня уже давно не будет здесь».
Однажды поэта заметили, он ушел с фабрики, и так называемые покровители предложили ему худшее ремесло в мире — журналистику, которая тотчас же ему опостылела:
«Распахните передо мной двери цеха. Здесь я все вынесу. Пей мою кровь, фабрика, пей кровь мою! Я сумею подавить слезы. Я буду выполнять свою тяжкую работу и сделаю это безропотно. Можно сдать внаем ножницы. Но перо должно принадлежать только мне».
Его перо! Уместно ли здесь это слово? Когда я думаю о нем, портной Розенфельд всякий раз вызывает в моей памяти портных со старинных гравюр, этих варварских мастеров, ребячливых и возвышенных, которые не учились ни наукам, ни искусствам, никогда ни у кого не брали уроков, кроме уроков страдания, и работали как умели своими незамысловатыми инструментами под высокими окнами необъятного цеха сострадания.
Пусть он поёт о страданиях народа–скитальца, об адской фабрике–душегубке, о горьких жалобах соблазненной девушки: «Помнишь тот вечер, когда ты меня обесчестил?» или о вечной красе прекрасной и жестокой природы. Что бы он ни пел, для меня он останется усталым мастером, режущим по твердому и недостойному материалу каким–то убогим резцом, без конца затачивая его на вечном точиле безжалостных сердец. Не все получается так, хотелось бы. Это дерево подобно железу, иной раз ему случается зазубрить резец о какой–нибудь неподатливый сучок, и весь его умысел рушится. К тому же художник–самоучка работает по наитию и не всегда знает, как завершить тот или иной узор. Тогда его резец яростно скрежещет, и преодоление приводит его к ошеломляющим открытиям.
Творения его разнообразны, и все же его называют ночном трудящихся, и этим все сказано. Это имя подходит ему как нельзя лучше, ибо он еврей, а еврей — прежде всего — труженик. Но труженики, как и слезы, есть в каждом народе и во все времена. Только слезы евреев горше и тяжелее других. В них груз долгих столетий. А слезы нашего поэта щедро лились над великим числом страдальцев, которые не принадлежали к его народу, и вот теперь эти драгоценные слезы взвешены на весах Судии человеческих скорбей. Того, кто столь же нелицеприятен к целым народам, как и к отдельным людям.
Когда Отец пожелает, чтобы Первенец занял его место, тогда великолепная ночь озарит это пиршество и нежный полумесяц обозначит место Святой Гробницы, а слезы всех бедняков сольются воедино и засверкают в глубине небес!
Разве созвездие Малого Пса не в Южном полушарии?
Первое вряд ли стоит упоминания. Это кладбище бедных, братская могила, похоронные дроги, давка и кощунственная ругань опустившихся могильщиков, которые не рассчитывают даже на чаевые. Когда случается наплыв мертвецов, они поспешно расчищают завалы, оскверняя останки, что будут лишены даже подобия могилы и свалены в кучу, словно мусор или нечистоты, сброшенные в смрадную яму.
Вообще–то иногда их отправляют в крематорий, хотя христиане могли бы оставить его атеистам, если те пожелают, чтобы их кремировали. Пора уже забыть об этом досадном заблуждении. Администрация снисходит до того, чтобы растопить печь для расчлененных останков неимущих, тех, кого добивают в больницах и чьи тела не забирают родственники. Ведь как–то нужно от них избавляться, а ныне уже не те варварские времена, когда существовали благотворительные братства, занимавшиеся погребением неимущих.
Вернемся же к кладбищу, называемому парижским, но extra muros[55] — некрополю для бедных, разрастающемуся вокруг Парижа: Баньо, Пантен, Иври и другие, ибо город извергает мертвых, как и живых. Содом не приемлет их и отодвигает как можно дальше. У этих усопших есть по крайней мере одно утешение — их одиночество. Весной или осенью, когда чувствуешь себя особенно несчастным, эти отдаленные места все же могут тешить взор.
Администрация запретила воздвигать на кладбище традиционный большой Крест и понаставила множество крестиков на пригородных погостах, расчерченных на квадраты, позволив посадить вдоль дорожек ряды деревьев. Поначалу эта голая, геометрически правильная равнина приводила в отчаянье. Теперь, когда деревья поднялись и их корни проросли в сердца усопших, от их печальной сени веет торжественным покоем…
Пройдемся между могилами. Многие из них в полном запустении, заброшены, сухие, как зола. Это могилы самых бедных, у них не осталось близких среди живых, их никто не помнит. Некогда их здесь кое–как схоронили, потому что надо было куда–то их деть. Сын, брат или кто- то из родни оплатил крест, а потом те, кто пришел на похороны, выпили за упокой его души и расстались, обменявшись хмельными пошлостями. Вот и все. Засыпав яму, могильщик заступом вбил крест и тоже пошел выпить. Здесь никто не поставит ограды, чтобы отделить место, где спит несчастный; а ведь, быть может, он сейчас — одесную Христа… От дождей земля осела и обнажились камни, так что теперь здесь не вырастет даже чертополох. Скоро крест упадет, сгниет на земле, сотрется само имя горемыки, чтобы остаться лишь на скрижалях небытия…
Чем особенно удручает благотворительность, так это обилием детских могил. Надо их видеть, чтобы понять, сколько младенцев гибнет на бойнях нищеты. Вот тянутся целые ряды белых кроваток, увенчанных искусственным жемчугом и аляповатыми образками, поражающими невыносимой сентиментальностью. Попадаются и безыскусные надгробья. Изредка в кресте устроена ниша, где вместе с фотографией малыша разложены скромные игрушки, которыми он забавлялся несколько дней. Иногда перед ними стоит на коленях одинокая старая женщина. Она так стара, что больше не может даже плакать. Но её, жалобы так пронзительны, что посторонние плачут вместо неё… [56]
После кладбища для бедных кладбище собак производит странное впечатление. Многие, вероятно, и не догадываются о его существовании. Нечего и говорить, что это кладбище для богатых псов, бедные туда не допускаются.
Свыкнуться с мыслью о некрополе псов удается не без усилий. Тем не менее такой некрополь существует в Аньере, на одном некогда очаровательном островке посреди Сены. Да, у собак есть свое кладбище, настоящее, прекрасное кладбище, где сдают в аренду на срок от трех до тридцати лет временный склеп, где высятся более или менее пышные памятники и даже имеется общая могила для бережливых обожателей домашних идолов, но главным образом, наверное, для того, чтобы посильнее унизить бедных, принадлежащих к роду человеческому.
Пятый пункт устава просто восхитителен:
«На зоологическом кладбище категорически запрещается воспроизводить религиозные символы и ставить памятники, по форме напоминающие человеческие могилы».
С первого же слова публика предупреждена, что основатель или основательница кладбища — лицо ученое и слов на ветер не бросает. Сразу видно, что сами они не собаки, не сентиментальные идиоты, но зоологи, мыслители. И это проливает какой–то причудливый свет на запрет религиозной символики, сам по себе несколько иезуитский. Можно подумать, что этот запрет сделан во избежание профанации, хотя стоит только взглянуть на памятники, и становится ясно, что это вполне обдуманное и укоренившееся проявление атеизма.
Вот, например:
«Если твоя душа, Сафо, милая и благородная подруга, не пребудет вовек с моей в неведомых чертогах, то мне не нужно и небо! Что бы ни было, я хочу спать рядом с тобой беспробудным сном».
Эпитафия над возлюбленной издохшей сучкой, стоившая героических усилий богатой старой деве, достаточно, быть может, даже чересчур красноречива. Но само словечко «зоология» все искупает. Посетители всегда могут при желании вообразить себя в саду Что же до категорического запрета на «памятники, напоминающие человеческие могилы», это просто милая шутка. Больше сказать тут нечего. Даже близорукий посетитель, несведущий и неспособный расшифровать надписи, непременно подумает, что он на кладбище — разумеется, языческом и довольно странном, но человеческом, и непонятно, что могло бы его вывести из заблуждения. Здесь есть очень богатые и причудливые памятники, смешные, но не настолько, чтобы оскорбить изысканнейшее общество: они бы прекрасно сгодились для самых высокородных аристократов. Хотя надо признать, что эпитафии не оставляют ни малейших сомнений, но все же это только эпитафии.
Слегка докучают однообразные заверения в «вечной памяти». Обилие формул верности, более сучьих, чем сами суки, просто тошнотворно: «Я вечно буду оплакивать тебя, и никто мне тебя не заменит». И все же терпеливый посетитель будет вознагражден:
«Моя Полетта, храни свою хозяйку».
«Кики, ты был слишком прекрасен для этой жизни».
«Драк, ты любил нас слишком горячо, чтобы жить».
«Линда, умершая от любви, преданности, ума и оригинальности».
Над двумя нишами:
«Жребий, соединивший их на земле, воссоединит их в небытии».
Над памятником в виде военной палатки:
«Возведен на деньги, собранные артиллеристами».
«Весна усыплет твои останки лепестками роз».
«Она была для нас всем».
Фолетте: «О любимая крошка, ты была улыбкой моей жизни».
Где еще увидишь подобное:
«Сколь долго тебя будет оплакивать мое сердце? Жестокость людская положила конец нашей любви».
А вот еще:
«Мимисс, твоя мамочка своей ша–ша–шавочке».
Нет слов, чтобы восхвалить памятник, достойный генерала Дезе и Клебера: он увенчан невиданной капителью, в центре высечено громадное сердце и золотыми буквами выбита кличка пса. Здесь можно увидеть короны маркизов, графов, виконтов и даже сомкнутый королевский венец, завершающийся крестом, — хотя и запрещенным, по принцам крови ни в чем не отказано, ведь мы с вами на аристократическом скотомогильнике и до простолюдинов отсюда так же далеко, как до неба.
Невольно спрашиваешь себя: что отвратительней — глупость или злоба? Пожалуй, никогда еще презрение к бедным не было выказано столь наглядно и оскорбительно. Что это — следствие бесовского идолопоклонства или беспредельной глупости? Некоторые памятники обошлись дороже, чем пропитание двадцати семей! Мне случалось видеть зимой на собачьих могилах венки, стоившие дневного рациона пятидесяти бедняков! И эта вечная память, эти лирические излияния подлецов обоего пола, которые не подадут и гроша своим братьям, умирающим от голода!
«Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю свою собачку», — сообщает нам памятник Тузику — жалкой дворняжке, чье гнусное изображение, выбитое на мраморе, вопиет об отмщении к небесам.
В утешение живым хозяевам эти дорогостоящие конурки зачастую украшены фотографией сдохшей твари. Почти все они безобразны и, по всей вероятности, подобны смрадным душам хозяев и хозяек. По закону Фурье взаимное влечение пропорционально судьбе.
Мне не выпало счастья участвовать в похоронах по первому разряду. Какое зрелище я упустил! Длинные траурные вуали, охапки цветов, вопли отчаяния и рыдания, возможно, надгробные речи. К сожалению, здесь нет часовни. Немного музыки, к примеру траурный марш Бетховена, несомненно, напомнили бы о жалких созданиях, созданных по образу Божьему, отнесенных на свалку Общественного Призрения и втоптанных в землю пьяными могильщиками.
«Всякий ящик с мертвым животным, — гласит пункт пятый устава, — должен быть открыт для проверки при входе на кладбище».
Это мудрое предписание предусмотрено на тот случай, если какая–нибудь богатая шлюха вздумает похоронить здесь своего папашу.
Ни одна йота или черта…
Евангелие от Матфея
Ваша книга, — сказал мне один несчастный, — меркнет перед действительностью.
Мне это известно. Зло нашего мира идет от падшего ангела и невыразимо на человеческом языке. Сначала ослушание, потом братоубийство. Вот краткий конспект истории. Но кому известна мера этого зла? Если даже предположить, что какой–нибудь великий человек, Моисей или Иезекииль, мог провидеть непостижимое чудо человеческой свободы, поправшей волю Божью, у него не достало бы средств, чтобы рассказать об этой трагедии.
Одно лишь чудовище жадности приводит в замешательство. Апостол, специально посланный для просвещения язычников, сказал, что любостяжание есть идолослужение [57]. Святой Дух, глаголавший его устами, оставил нас на краю бездны, куда не может сойти никто из смертных. Любостяжание, убивающее бедных, необъяснимо, как и идолослужение. Ибо идолослужение, как я когда–то говорил в другом месте, подменяет мир невидимый миром видимым, что, безусловно, ужаснейшее и непостижимое посягательство.
Конечно, современный стяжатель, домовладелец, торговец или фабрикант, не поклоняется мешкам золота или пачкам банкнот в какой–нибудь часовенке на маленьком алтаре. Он не преклоняет колен перед кровью и плотью бедных и не обращает к злату молитв и песнопений в благовонном дыму кадил. Но он провозглашает, что деньги — единственное благо, и предается им всей душой. Это культ искренний, нелицемерный, не ведающий усталости и отречения. Если он со своей низменной душой и речью объявляет, что любит деньги ради наслаждений, которые они доставляют, он лжет или ужасно обманывается. В тот самый миг, когда он это изрекает, он опровергает себя каждым своим поступком, трудами и мучениями, добровольно обрекая себя на них ради приобретения или охранения денег — зримой крови Христовой, текущей в его жилах.
Он далек от того, чтобы любить их за те наслаждения, в которых себе отказывает, он поклоняется им в духе и истине, как святые поклоняются Богу, вменившему им в обязанность покаяние и увенчавшему их мученичеством. Он поклоняется им за тех, кто им не служит, страдает вместо тех, кто не хочет страдать за деньги. Сребролюбцы — мистики! Все их усилия направлены к тому, чтобы угодить невидимому Богу, чье подобие, вещественное и доставшееся им так нелегко, обрекает их на муки и бесчестье.
Говорят, что переводной и простой векселя придуманы евреями в Средние века, но их происхождение значительно более древнее — они восходят к долговой «расписке» Товита [58] и вдвойне мучительны для скупца, который терзается тем, что не может оплатить их в срок или же, заплатив, вынужден будет расстаться со своими деньгами. Во втором случае наш святоша отказывается от Бога во имя Бога и совершает этот тактический ход по совету духовных надзирателей.
Да, нужно признать, со своим замыслом я не справился. Зло сребролюбия совершенно необъяснимо, и человек перед ним бессилен. Все, что тут можно сделать, — умножить проклятие Каина, обратив на его голову кровь брата. И богатому, если вдруг дьявол вернет ему душу, остается только одно — отказаться от богатства. Ибо евангельское обетование должно исполниться, и тогда будет установлено Царство Бедняка. Именно о нем и ни о чем другом мы просим в молитве Господней: «Adveniat regnum Tuum!» («Да приидет Царствие Твое!») «Молитесь же так», — сказал Господь. «Продавайте имения ваши и давайте милостыню» — заповедь недвусмысленная и неупразднимая, и лишь христианское малодушие находит её чрезмерной и кощунственно пытается вычеркнуть, прибегая к низкому и иезуитскому различению между предписанием и советом, и эта подмена вот уже триста лет бесстыдно извращает Евангелие. Сколько споров велось о пресловутой йоте из Нагорной проповеди! Но что за йота не прейдет из закона, доколе не прейдет небо и земля, пока не исполнится все? На этот вопрос ответил бы и младенец.
Речь идет именно о Царстве Бедных, царстве тех, кто добровольно избрал и возлюбил бедность. Все прочее — суета. ложь, идолопоклонство и мерзость.
И пусть отступники и кретины сколько угодно обвиняют меня в бунтарстве или анархизме! Я предвидел и даже желал этой несравненной чести — восстановить против себя всех зажравшихся, превозносящихся чревом и низких душой. Буря ненависти и гнева не в силах заглушить душераздирающего стона:
Небо не для таких бедных, как мы.
Даже в смерти я не забуду эти рыдания!
Ведь нищету и осознание нищеты можно сравнить с червем неумирающим! [59] «Я не вправе трогать состояние своих детей», — отвечает богатый.
Так что же ты оставишь, жалкая тварь, тем, кого дерзаешь называть своими детьми? Ты уверяешь, что это богатство принадлежит им, хотя они имеют на него не больше прав, чем ты сам, но в тот самый миг, когда ты говоришь об этом, оно испытывается в горниле страданий. Твои деньги из крови и слез испытаны огнем, которого в зимнюю стужу не хватает детям бедняков. Лишь тот единственный, чьи руки были пронзены, вправе говорить о своих детях и властен оставить им что–то после Своей смерти. Ты же не можешь завещать так называемым детям ничего, кроме позора присвоенного богатства, которое должно быть возмещено.
Боюсь, что слова эти тщетны, но все же это слова жизни и смерти. Даже в пустыне сонмы людей стекались и внимали бы певцу бедности, подобно тому как сухие, истлевшие кости в книге пророка Иезекииля ожили от дыхания Господа [60]. Ибо бедность — Супруга самого Сына Божьего, и в день их золотой свадьбы свидетелями на ней будут босяки и голытьба со всего света.
Ты прекрасно знаешь, Царица иудейская, Матерь нищего Бога, что вифлеемские обыватели не пожелали приютить Твоего возлюбленного Младенца, рожденного на соломе в хлеву. Знаешь и то, чего Ему стоила одна лишь Завеса этой величественной супруги, чьи лучезарные волосы развеваются вот уже двадцать столетий над всеми гробницами святых с востока до запада. Лучше чем кто бы то ни было Ты знаешь, что Иисус умер ради Нее одной. Что касается ненависти Младенца к богатству, кто, как не Ты, мог бы сказать, что она так же велика, как и Его Божественность, и невыразима ни на одном языке.
Я вверяю Тебе эту книгу, написанную бедным во славу Бедности. Если в ней есть горечь, Ты усладишь её своей кротостью, и если есть в ней гнев, Ты укротишь его своей грустью. Но не забудь, я — современник Твоего явления на горе слез. И оно повергло меня к Твоим стопам. Посему Твой гнев и семь Твоих мечей принадлежат мне. Уходя, Ты оставила мне те бронзовые цепи, что люди видели на Твоих плечах, и вот уже шестьдесят три года я влачу их по миру. Их грохот уязвляет малодушных и спящих.
Если еще возможно, обрати этот грохот в гром, чтобы он разбудил и призвал их к покаянию или страху Божьему, — о утренняя звезда бедных, что «весело смотрит на будущее»! [61]
Благовещенье Божьей Maтери, 25 марта 1909